Откуда прилетают аисты?

Откуда прилетают аисты?
   
  Очередной выезд в дальний совхоз “Терновский“ был весьма некстати.
  Я только было начал осваивать новую для себя работу. Да и к июлю я успел уже тридцать пять дней поработать в колхозах.
  И вот снова - давай!
  Попробовал было урезонить начальника отдела. Мол, и дочку в пионерлагере проведать надо. Ей всего шесть лет только... И жена плохо себя чувствует. Но всё оказалось бесполезно.
  - У всех, - отвечал он, - и жена, и дети.
  Ну ладно, - решил я. Может, это и станет для меня последней каплей терпения. И денег платят мало. И работы серьёзной не дают. Лишь “дырки“ затыкают. Уйду на завод!
  Совхоз поручил нам накошенное нашими предшественниками сено. Всё в этом совхозе делалось не так.
  Вот в соседнем, “Топольском“ совхозе всё было толковее.
  Ту же задачу выполняли машины.
  Одна - косила, а вторая - тюковала скошенное. Третий агрегат грузил тюки сени на прицепы к тракторам.
  Затем первая машина с “грабаркой“ подбирала случайно упавшие тюки и сено.
  В “нашем“ же совхозе всё было не так.
  Нам порой приходилось подменять работу комбайна на приболотных неудобьях. А то бросали докашивать неподобранный комбайном горох. Имевшиеся в совхозе “Нива“ и “Колос“, видимо, для этого не годились. Но других не было.
  А то - посылали нас косить камыш (рогоз) якобы на витаминную муку. Хотя корова ведь не утка. И удовольствие у неё от камыша, надо полагать, такое же, как у нас от хвои!
  Больше того, сочувствующие нам работники совхоза признались:
  - Честно говоря, мы бы и без вас справились...
   Но, не дай Бог, комиссия - придираться к чему найдут!..
  Чтобы уйти от злой тоски, способы есть разные. Так, мы с моим институтским бригадиром бегали на зарядку.
  Бегали обычно через огороды. Затем - вдоль пруда и через поле.
  Сами себе назначали цели - добежать до этой или следующей посадки.
  Интересно бывало. Когда зайцы чуть не из-под ног улепётывают. Красивые - серенькие, но с белой грудкой и чёрными кромками ушей.
  А небо уже без устали стригут и сверлят жаворонки, размером едва крупнее воробышка. Снуют стайки ласточек и стрижей...
  Выпархивают куропатки и прочая неведомая нам дичь.
  Она неожиданно взмывает в небо и гордо парит. Поразительно, что при этом она едва шевелит крыльями...
  Парит над посадками, залысинами холмов и одиноким кирпичным домиком в долине...
  Мой молодой шеф оказался выносливее и побежал дальше. А я, приметив одичавшие вишняки, остановился. За густо переплетёнными ветками колючего тёрна и дикорастущих деревьев показались и другие. Изредка встречался грецкий орех, одичавшие кусты крыжовника, которые по-братски плотно обнимались с малиновыми прутиками...
  Внезапно подкравшийся дождь загнал меня в самую гущу этой одичавшей поросли. Время от времени я взглядывал на небо, пытаясь понять, когда кончится дождь.
  И приметил на одном из деревьев старое гнездо. Оно было вылеплено из маленьких веточек.
  И я в очередной раз подивился силе и мастерству малых птах. Которые обходятся при строительстве только клювом.
  Но гнездо уже безжизненно накренилось. А разросшиеся вокруг ветви образовывали колючий шатёр. Непролазный, как видно, даже для птиц...
  Дождь продолжался, я повыше застегнул свою видавшую виды ветровку. Времени было достаточно. По количеству кустов и колониям вишняка я прикинул, что тут когда-то стояло около десятка хат.
  Собственно самих хат уже не было. А между деревьев бросалась в глаза жёлтая жжёная солома. Кто поджёг её? Люди, молния ли?
  Дико смотрелся выкорчёванный клён. Он прожил на этом свете не один десяток лет. А теперь беспомощно торчал вверх корнями.
  Кто его выкорчевал?
  Люди ли, гроза ли?..
  То, что когда-то было ухоженными усадебными посадками и садами, теперь накрепко переплелось, образовав непроходимую чащобу. Кое-где она “выплёскивалась“ прямо к автомобильной дороге - вишняком, почти сплошь поклёванным птицами. Которые, похоже, вначале очень удивились, но вовсе не обрадовались появлению незваного пришельца...
  Чуть поодаль виднелось кладбище. Вернее, то, что когда-то им было. На нём сохранилось два-три посеревших креста. Один, правда, покосился. А другой - уже и не крест, а вертикально торчащая жердь с горизонтальной засечкой. Другие кресты от ветхости упали на могилки. Будто прикрыв их собою, вокруг всех могилок ещё угадывался земляной валик, ограничивавший кладбище. Внутри этого валика было несколько безымянных и уже едва приметных бугорков.
  А ещё несколько таких же бугорков выползли за черту кладбища...
  Кое-где на могилах, словно отсроченный привет издалека, ещё пробивались чахлые “петушки“ с фиолетовыми гребешками цветочков... Тут же, у земляного вала, торчала явно вырождающаяся, и не цветущая, будто карликовая сирень...
  Одну из могил давно разрыли. Логово её осыпалось и поросло травой. Я стал читать вырезанные неизвестным мастером буквы, наклоняясь над поваленными крестами.
  Они были изрядно подточены древоточцами, дождями, ветрами и Солнцем...
  Чтобы прочитать, иногда их приходилось переворачивать. На этом маленьком кладбище оказалось не менее полудесятка могил неких Дроновых. Какая строгая, истинно русская фамилия!
  На двух-трёх крестах - даты вырезаны римскими цифрами. А на некоторых - не было фамилии. Только - имя и дата смерти. Но, поскольку рядом находился крест с фамилией и приблизительно близкой датой, то легко было предположить, что это были, скорее всего, супруги.
  А вот вторая часть среди ещё различимых надписей оказалась зашифрованной! Но единственно, что можно было утверждать точно: во всех из них была одна и та же буква. Эта фамильная буква была “Ш“.
  Какая тайна скрывалась за ней?
  Едва ли тому причиной была немощь стареющего мастера.
  Ведь вырезание трёх заглавных букв инициалов покойника и точек между ними отнимали у вырезавшего их не намного больше сил, чем полных имен другой семьи. Так были вырезаны имена Николая, Надежды, Елены Дроновых.
  Все умершие были стариками лет около восьмидесяти. Из этой жизни они ушли около двадцати лет тому...
  Один из крестов был явно нарочно оттащен на середину кладбища. Он был варварски подожжён - снизу, где был трухлявее и податливее, и по центру. На этом кресте прочесть ничего не удалось. Как, впрочем, и ещё на нескольких - уж слишком ветхих.
  Оторопь вливалась в меня...
  C одной стороны, от прикосновения ко всегда манившей меня старине. А с другой, - от неразгаданной тайны причины варварства потомков.
  Неужели же - месть? За что?
  Дождь, оказывается, уже окончился. От высыхающей штормовки шёл пар.
  Надо было возвращаться. Я спустился в низинку. Ту очень чётко прослеживались проваливавшиеся в вязком грунте следы диких кабанов.
  По-кошачьи верещали самодовольные и круглобокие сороки.
  Я постарался запомнить это место. И ещё несколько раз, мимоходом, наведывался сюда, в “свой“ хутор...
  Собирал щедро рассыпанную по холмам землянику. Которая особенно любила плодиться под раскидистыми и, вместе с тем, ажурными кустиками, сплошь утыканными сухими и длинными колючками.
  Наполняя банку бесплатной хуторской ягодой, успевал лакомиться ею. И, хотя не воровал, смутно ощущал некую вину за это...
  Припомнился случайный разговор с местным дедом. Рядом с ним стояла его коровенка. А он собирал в мешки оброненный лихо проехавшей машиной овёс. Мешков набралось не менее четырёх...
  Так вот он мне пожаловался:
   - Ветшавшие стариковские хаты совхозом не укреплялись. Бросались на произвол судьбы. Так вот, видать, хутор и вымер...
  Шли дни. Кормёжка в совхозе была жирная и однообразная. И потому хуторской “прикормом“ манил меня, как магнит.
  В одно из воскресений я обрывал хуторские вишни.
  Почему-то вовсе не хотелось встречаться с куда-то мчавшимися, как мухи на мёд, автомобилями зажиточных советских колхозников. И, хотя и не воровал, но инстинктивно вжимался в вишняк, раздвигая в терны. Хотелось укрыться - и не только от одной лишь вздымаемой шинами автомобилей пыли.
  Будто это не неведомому хуторянину-беглецу, а мне надо было отчего-то хорониться тут.
  Тут было тихо... Лишь изредка раздастся вкрадчивый шорох.
  Это прошелестела на взгорье ящерица.
  Да неожиданно “выпорхнул“ в двух шагах притаившийся заяц...
  И так одиноко...
  Ещё едва можно было угадать, где мостились в этой чащобе дом, сад и приусадебные службы. Я попытался взглянуть на эти долы и холмы, когдтошные усадьбы и кладбище глазами первопоселенцев.
  Спасаясь от очередной машины и раздвинув ветви нависавших над дорогой тёрнов, я наступил на хрустнувший под ногой сушняк. И... на расстоянии вытянутой руки увидел длинную, вытыкавшуюся из тьмы фигуру хуторянина. Он качнулся сбоку от меня зыбким видением.
  Мурашки пробежали многократно от головы до пят.
  Я всё стоял, - не в силах ни сдвинуться, ни оторваться от марева...
  И он глянул прямо на меня.
  Безмолвно, насуплено и очень многозначительно. Многозначительнее, чем если бы заговорил...- То ли осуждал за сорванные ягоды, то ли - за потревоженный покой.
  А ещё - он таил в себе тайну, чёрт знает какую. Чёрную и тягучую, как время, и манящую, как сказание старины...
  Я словно бы весь отерп - как бывает порой во сне.
  Я и глядел в его сторону, и как бы не глядел, - так тоже бывает во сне...
  И вдруг - я почувствовал...
  Да! - Он исчез...
  Да и был ли?!..
  Из оцепенения меня вывел величаво взлетевший аист.
  Он летел над онемевшим хуторком, земляничным логом и зарослями тернов...
  Живой укор и, вместе с тем, воплощение надежды.
  Символ, не требующий перевода.