Ремонт часов

Ремонт часов

   Подруга предупреждала ее, что идти в мастерскую без конкретных часов нет никакого смысла. Мастер должен подержать их в руках, развинтить и что-то там посмотреть. И еще – что момент нужно тоже выбрать самой, заранее. Иначе старик только разведет руками и с укором покачает головой. Свою часть работы он выполнял безукоризненно, но решать за клиента, что же конкретно оному клиенту нужно – увольте!
   Мила не носила наручных часов уже почти десять лет. Когда-то в детстве, ей очень нравился браслетик на левой руке – как символ взрослости, что ли? Но потом от наручных часиков пошли сплошные неприятности: то они ломались невовремя, то рвали нарядную кофточку замком, то натирали запястье металлическим браслетом, то окрашивали его кожаным. В жару у нее возникала аллергия на размокший дермантин, а ремешок из плотного пластика трескался на третий день носки. Единственные часы, которые она проносила однажды почти все лето, были круглые дедушкины, со светящимися стрелками, которые она подвесила кулоном на сплетенный из цветных ниток красивый шнурок с бисеринками. Выглядело оригинально, особенно если учесть, что подвесить их пришлось вверх ногами – чтобы сразу видеть время, не крутя часы руками. Но потом кто-то сказал ей, что в послевоенные годы светящиеся стрелки красили ядовитой краской, кажется фосфорной. Миле стало не очень уютно ощущать эту, пусть крошечную, каплю яда у себя прямо на груди, и она аккуратно сняла часы с подвески, вернув их на потертый кожаный ремешок – и в коробочку, одну из десятков пылящихся у тети Зоси в ящике.
   Конечно, в доме имелись и настенные часы в количестве двух с половиной штук: две пластиковых тарелки со стрелками, бодро съедающие по батарейке в месяц, и давно не работающие часы с маятником в деревянном футляре, которые так хорошо смотрелись рядом со старинным сервантом и креслами. Но тащить какие-либо из настенных часов в такую даль Миле казалось совершенно несообразным. Диким даже, если откровенно. Уж очень не сочетались ни китайские дешевки, ни реально требующие серьезной починки солидные деревянные часы с ее личным, таким запутанным временем.
   Электронные будильники, секундомер, песочные часы.... Все не то! Мила вернулась к груде потертых коробочек. У каждой была своя история, и за годы, проведенные с теткой, они запомнились ей до мельчайших подробностей, как старые киноленты. Мила могла воспроизвести даже интонацию, даже мимику, с которой ей раз за разом повторялось, что вот этот узорчатый браслетик с крошечным циферблатом приплыл с ее мамой на теплоходе из Углича, а вот этот командирский хронометр, по тем временам вещь редкая и ценная, был подарен отцу армейским другом, отправлявшимся на одну из тайных войн: в Корею? Или во Вьетнам? В этом тетя Зося никогда не была уверена. Знала только, что друг погиб буквально через неделю, и часы остановились. И отец не стал их чинить. А вот несколько коробочек, которые сами способны рассказать о себе: «Любимой жене Тине в честь рождения дочери Людмилы», «Отцу нашего сына Толика от любящей жены Тины», «Ударнику коммунистического труда», «Зосеньке от Бори на память о нашем лете».
   В то лето тетя чуть не вышла замуж. Встретила она свою настоящую любовь, пережила восхитительный и бурный пятимесячный роман, укатила с женихом на курорт, вернулась, получила в подарок вот эти часики с гравировкой, начала готовиться к свадьбе и... неожиданно из беззаботной выпускницы университета, юной невесты, превратилась в мать-одиночку двух перепуганных дошкольников.
   Родители погибли в горах, нелепо и неожиданно: таксист, везший их в аэропорт не вписался в поворот серпантинной дороги. Маленькие Мила и Толик очень не сразу поняли, почему веселая тетя Зося перестала покупать им мороженое и шоколадки, баловать неожиданными подарками «просто так», без повода. Что могли знать малыши, росшие в обеспеченной семье военного инженера, о жизни на сиротское пособие и зарплату начинающей журналистки? Вроде бы, жених отговаривал Зосю от такой обузы. Пытался убедить, что в интернате детьми займутся квалифицированные педагоги. А Зосенька всегда сможет навещать ребят. Но тетя отменила свадьбу и попросила улыбчивого Борю больше ей не звонить...
   А вот эти квадратные, с янтарными вставками на браслете, привез жених уже самой Миле. А рядом – разрисованные черепами часы брата Толика. Когда он перестал мотаться по неформальным тусовкам, то сам положил их в «семейное хранилище», как называла этот ящик тетя Зося.
   Все вроде бы разложено по порядку, лишнего нету и недостающего тоже. Не голодали, не воровали. Тетя так и не вышла замуж, но уже в десять лет Мила поняла, что у них, двух сирот и молодой старой девы, все-таки получилась самая настоящая Семья. Они праздновали свои собственные праздники и придумывали свои традиции, друзья легко появлялись у всех троих и надолго прикипали к гостеприимному дому. Мила приводила одноклассниц, а Зося начинала дружить с их мамами. Толик притаскивал приятелей из секции, а следом появлялся то тренер, то чьи-то старшие братья. У них было чутье на «своих» людей, на тех, кто не станет ахать напоказ, громко жалеть и копаться в душе равнодушными пальцами. Компания подбиралась в самый раз для домашних костюмированных балов, походов в лес не за грибами, а за «приключениями», шахматных турниров по выходным и пирогов с секретами на чьи-то дни рождения. Они даже стенгазету выпускали – длинную и узкую, потому что рисовали ее не на дорогом ватмане, а на остатках старых обоев. Обычно она называлась «Изба-мечтальня», но к праздникам и особым событиям сочинялись заголовки в духе: «Вдарим гидро-велопробегом по гиподинамии» или «Формирование новых формальных неформалов». Они сочиняли статьи, стихи и фельетоны, рисовали друг на друга карикатуры, старательно копировали с открыток праздничные картинки. Им все это казалось дико смешным и остроумным. Газеты до сих пор пылились на антресолях, но в последний раз Мила решилась пролистать их лет двенадцать назад. Ей стало так грустно и тоскливо, что больше толстенный рулон не покидал своего ящика. Словно тогда сам воздух вокруг них искрился, заряжая особой энергией. А теперь...
   Мила снова коснулась коробочек с часами. Некоторые из них ничем особенным не выделялись: овальные или круглые циферблаты, потертые ремешки. Они видели разное в семье за последние полвека: институты, первые работы, свадьбы, рождение детей, похороны. Их не всегда дарили в честь памятных дат, а порой просто покупали, как покупают необходимую в хозяйстве вещь. Вот Милины часики, вот часы ее мужа, а это первые часы дочери – электронные, но тяжелые, с надписью «Cделано в СССР». А эти были куплены сынишке – уже китайские, легкие и яркие, прожившие короткую бурную жизнь до сгубившего их однажды купания в луже. А это часы племянников – солидные, как все, что покупал тогда брат, возможно даже дорогие. Мила в этом не разбиралась. Толик тогда часто уезжал в загранкомандировки, а муж Милы исходил за ужином желчью, неостроумно проезжаясь на тему того, что однажды брат как пить дать не вернется. Но он всегда возвращался. Ему было куда возвращаться – в их огромную уютно-бестолковую квартиру, в их дружный дом, к незаметно стареющей Зосе, к жене Танечке, к обожаемым сыновьям, к сестре Милке, племяннице и племяннику, многочисленным друзьям. Вот поэтому муж Милы и не вернулся сюда как-то раз сам, поняв, что не вписывается со своим брюзжанием в их существование без зависти и интриг. Мила не успела даже расстроиться, как разом подняли головы, ожили ее дети, и словно в комнатах стало светлее, как после весеннй уборки.
   Что же теперь не так в ровном ряду? Тетю Зосю похоронили два года назад. Дочка поступила в аспирантуру. Сын учится. Брат перестал мотаться по Европе и успешно занялся бизнесом в родном городе. Племянники работают вместе с отцом, золовка разводит экзотические цветы: не то работа, не то хобби, потому что доход от этого непредсказуемый, зато удовольствия море. Сама Мила после ухода мужа перестала ездить в скучную солидную контору, куда он когда-то по большому знакомству ее устроил, и занялась переводами, как мечтала когда-то, осваивая в азарте один язык за другим. Пришлось многое освежить в памяти, но через пару лет ее имя стало известно, и заказы появлялись чаще, чем свободное время.
   Вот эти часики, с бумажным циферблатом, отштампованные из оранжевой пластмассы, помнят, наверное, почти всю ее жизнь. Миле подарил их отец – давным-давно, когда еще не родился Толик. И девочка умудрилась не раздавить, не сломать, не потерять простенькую игрушку. В школе они всегда служили ей талисманом перед экзаменами. Потом она доставала их из ящика, принимая важное решение. От ошибок это не спасало, но на душе делалось легче – словно удалось поговорить с кем-то близким.
   И все-таки она собирается в мастерскую. Что она хочет изменить в своей такой прямой и понятной жизни? Какую точку отсчета она предъявит старому мастеру, как предъявляют сломанную пружину или треснувшее стекло?
   Она ни в чем не уверена,  и нет сил и времени раскапывать все это до конца. Может быть, оставить все как есть? Всего-то несколько старых помятых писем, найденных на чердаке на даче, всего только похожее лицо на фотографии – но разве Мила эксперт? Зачем из-за этого баламутить себе душу, кромсать реальность?

***

   Оранжевые игрушечные часики легли на стеклянный прилавок перед часовщиком.
У меня особый заказ, – с трудом произнесла Мила. – Но я хотела бы спросить сперва...
Что вас интересует? Дети? Внуки? – старик был похож на сердитую взъерошенную птицу. Он запустил пятерню в свои пегие волосы и некоторое время сидел так, глядя на нее из-под прикрытия выставленного вперед локтя, как из-под крыла.
Да, конечно, – Мила благодарно улыбнулась ему. – Если я выберу слишком далекую точку отсчета, это ведь означает, что они просто не родятся, ведь так?
Не так! – старик опустил крыло, то есть локоть. – Абсолютно не так! Вы меняете одну судьбу, только одну, выбранную вами, и ничью больше. Если вы исчезнете или не выйдете замуж – ваши дети родятся у кого-то еще. Понимаете, это же ремонт часов, а не строительство на Манежной площади со взрывами и котлованами! Не тот масштаб! Совершенно не тот. Вы даже сможете увидеться с ними и убедиться, что они остались теми же самыми людьми. Они не вырастут сиротами, они не сопьются, не превратятся в бомжей – просто у них будет другая, к примеру, мать или другой отец, а вы окажетесь их теткой, подругой матери или учительницей – в зависимости от изгиба вашей собственной судьбы.
Но как это может быть... – Мила была слегка растеряна. – Знаете, в книгах ведь пишут.... Ну, вы должны были слышать: эффект домино! Одна бабочка – и нет целой цивилизации.
Это смотря какая бабочка, голубушка, – старик позволил себе улыбнуться половиной рта. – Этак, знаете ли, можно и пылинкой уничтожить Вселенную. Но выбрать пылинку нужно очень тщательно. Время штука гибкая, очень упругая, текучая, и никаких дыр не допускает. Но при воздействии на сравнимые с возрастом цивилизации отрезки... Хм... Надеюсь, вы не собираетесь исторических личностей уничтожать или динозавров от кометы спасать?
Нет, я действительно думала только о детях, – смущенно покачала головой Мила. – У меня славные дети, и мне казалось, что глубокое изменение моего прошлого смахивает на, простите, запоздалый аборт.
Фу, голубушка, какие страсти! – часовщик сгреб ее игрушечные часики с прилавка и уставился на них в обыкновенную круглую лупу с ручкой. – Ну, что же вы там задумали? Ничего же страшного у вас не произошло, и дети, сами говорите, очень славные, а?
Я боюсь повторяющейся судьбы, – пояснила Мила, судорожно стискивая ладони. – Может быть, все это нелепая ошибка, но если вы говорите, что никто не пострадает...
Да я бы сказал, что никто вообще ничего не заметит. Вы вот заметили, чтобы в жизни вашей подруги, как там ее, Марины, что-либо изменилось?
Нет, – сглотнула Мила, ощущая холодок между лопаток. – А откуда вы знаете, что меня... что я...
Это моя работа – прослеживать связи во времени, – пожал плечами часовщик. – Разумеется, никто кроме Марины вам про мастерскую рассказать не мог. Я же не даю объявлений в газете «Из рук в руки»!
Да, да, конечно, – она помолчала немного, обдумывая сказанное стариком. – Так Марина тоже... приносила вам часы в починку?
Ну разумеется. У Марины были крупные неприятности в браке. Вы что-нибудь знаете об этом?
Вы шутите? У моей подруги вот уже более двадцати лет прочный и счастливый брак...
Понимаете, ваша Марина когда-то ошиблась в выборе жениха, – с усмешкой развел руками часовщик. – Вышла не за того, с которым ей было суждено стать счастливой. Измучилась, понимая, что действовала сгоряча, назло, от глупой обиды. А теперь вот исправила эту ошибку.
Но вы же говорили, что изменение не затрагивает других людей. А здесь получается, что один муж Марины стал холостяком, а второй, новый – как-то ведь он жил эти годы? У него, наверное, тоже была семья, дети? Куда это делось?
Это сгладилось, – часовщик провел морщинистой рукой по стеклу прилавка. – Как влажная глина, понимаете? Семья нового мужа как была средней никакой семьей, так ею и осталась. Там замена мужа не имела никакого значения. А Маринин первый – или бывший, не знаю уж, как сейчас правильнее сказать, практически и так жил холостой жизнью много лет, словно никакой жены у него и не водилось. Так и стал полным холостяком, без каких-либо потрясений и потерь. Зато новая пара – Марина и Игорь – просто как бриллиант после огранки! Вот что значит ювелирно выполненный ремонт! – старик довольно покивал сам себе.
Вы так запросто рассказываете мне это... – удивилась Мила.
А чего мне бояться? Ваша подруга сама уже почти ничего не помнит, и с каждым месяцем будет помнить все меньше. Ей уже давно кажется, что она просто поговорила с каким-то умным пожилым часовщиком, и ей стало что-то там понятнее в ее жизни... Если вы расскажете ей сегодня про замену мужа, она еще сумеет кое-что припомнить. Но через полгода – сочтет это неудачной шуткой. К тому же, вы сами пришли сделать заказ, насколько я понимаю. И раз речь зашла о детях, довольно серьезный. Значит, и вы изменитесь. И ваша память.
Да, очень серьезный, – кивнула Мила. Она еще раз перебрала в памяти все, что знала и о чем догадывалась.
   Тетя Зося была почти на десять лет моложе ее мамы. В то трагическое лето ей исполнился двадцать один год. Ее жених был постарше... Он адресовывал ей открытки: «Моей малышке», – это Мила читала сама, разбирая оставшийся от тети архив. И подписывался: Борис, Бориска или Борислав. Борисов на свете много, Бориславов гораздо меньше.
   Человек с таким именем встретился однажды и в жизни Милы. Ей было всего двадцать, а ему уже за сорок. Мила переживала тот тяжкий период разочарования в своем раннем браке, после которого обычно следует первая волна разводов. Муж оказался совершенно не тем человеком, каким она его привыкла считать за месяцы ухаживания. И вдруг выяснилось, что в ее дружной семье, в кругу приятелей, Миле не к кому обратиться с жалобой. Все они жили настолько светло и жизнерадостно, что сама мысль о нытье и недовольстве казалась неуместной. И она носила все обиды в себе, ведь никто не мог заглянуть ночью в их комнату и увидеть спящего отдельно на диване мужа и ее мокрую от слез подушку.
   Борислав ворвался в ее жизнь вместе с мокрой толпой, впихнувшей ее в поезд метро на конечной станции, открытой всем ветрам и косым струям дождя. Мила оказалась прижата к нему, но вместо неудобства и смущения вдруг ощутила, что легкий мужской запах, доносящийся до нее, ей нравится, успокаивая и будоража одновременно. Через пяток станций незнакомец вдруг ловко обхватил ее за талию и выдернул из вагона, как морковку из влажной земли. Она очутилась в его квартире раньше, чем хоть на миг включился разум. Сперва оказалось, что ему можно рассказать все – с облегченными слезами и какой-то торжествующей, мстительной радостью, направленной на мужа. А потом выяснилось, что ей вовсе не хочется покидать эти крепкие объятия...
   Это была не любовь, не страсть – просто стихия, перед мощью которой померкло все. Они ни разу не заговаривали о будущем, о ее разводе, о его жизни вне тех дней, когда он неожиданно находил ее посреди осеннего уныния и приводил к себе. Мила даже не могла заставить себя устыдиться того, что изменяет мужу – настолько все привычные, затасканные слова не ложились в дикий узор, что выплетала с нею судьба. Это было наслаждение запретным счастьем – совершенно не похожим на то, которого она ждала в браке, о котором грезила в юности или читала в книгах. Гораздо позже Мила попыталась подобрать слова, чтобы описать произошедшее с нею тогда. Высокодуховный секс? Вдохновенная страсть? Запредельная свобода?
   Все закончилось на звенящей, красивой ноте предопределенности. Мила забеременела, и счастье переполняло ее. Все складывалось так, словно Борислав сделал ей драгоценный подарок, дал ей спасение. Ни ему, ни ей даже в голову не пришло, что Миле необходимо покинуть мужа, выйти замуж за отца своей дочери. Нет, спокойно и светло они расстались перед самыми родами – и оба знали, что навсегда.
   После этого семейная жизнь Милы немного наладилась. Дочь не оставила ее мужа равнодушным, он даже выходил порой гордой походкой с коляской во двор. Ну а Мила наслаждалась материнством с той же полнотой, что и отношениями с Бориславом, погрузившись туда с головой. Если бы ей тогда сказали, что Борис был ангелом, ниспосланным ей судьбой, она поверила бы всем сердцем.
   Через пару лет она родила от мужа сына, так же похожего на нее, как и дочка. И еще несколько лет все пыталась склеить и удержать на плаву утлое суденышко своего брака. Не потому, что так уж любила мужа; не потому, что желала растить детей в полной семье – а скорее именно из-за подспудной веры, что встреча с Бориславом, весь этот ураган страстей и рождение дочери не могли быть случайностью, ничего не значащим совпадением.
   Но развод оказался неминуем, и чудес больше не предвиделось. Дети перенесли избавление от отцовского присутствия гораздо проще, чем Мила – переход в не особо уважаемую обществом касту разведенок. Но со временем потускнело и это...
Вы хотели бы выйти замуж за Борислава? – прищурился часовщик. – Разумеется, минуя ваш неудачный брак с Вадимом? Я правильно понимаю ваш заказ?
Нет, погодите, –- Мила достала из кармана несколько бумажек. – Я всегда путалась в цифрах. Бориславу тогда было около сорока...
Сорок пять, моя дорогая, – любезно подсказал часовщик, выжидательно глядя на нее. – Так в чем же проблема?
Сорок пять минус двадцать – это двадцать пять, – Мила прикрыла на секунду глаза. – А минус шесть – это девятнадцать, правильно?
У вас есть доказательства? – мастер вдруг сделался строгим, словно она была подсудимой. – Вы узнавали точно? Расследовали? Опрашивали людей?
Нет, я не узнавала, – Мила слабо улыбнулась. – Я просто нашла несколько его фотографий после смерти тети Зоси.
Ну и что же? Вы полагаете, что свадьба с бывшим женихом воспитавшей вас тети повлияла бы тогда на ваши с ней отношения? Разрушила что-то важное? Может быть, вы хотите исключить из потока времени их встречу? Чтобы Борислав впервые появился в вашем доме лишь четырнадцать лет спустя, будучи вашим женихом?
Знаете, бывают такие мужчины, к которым старость и немощность приходят очень поздно? – вопросом на вопрос ответила Мила. – Седовласые, как львы-патриархи, они продолжают оставаться мужчинами с большой буквы тогда, когда их сверстники уже не выходят из дома без палочки и с трудом преодолевают лестничный пролет перед лифтом?
Вы хотите сказать, что Борислав из таковых... с большой буквы? – уточнил мастер. – Так что же, вы желали бы соединить свою судьбу с его не в прошлом, а в настоящем?
Посмотрите на этот снимок, – усмехнулась Мила. – Это моя дочь. Ей двадцать один год. Она сфотографирована на банкете в честь награждения ее научного руководителя. Под руку с его старинным другом. Этот банкет был три дня назад. Сегодня она прислала мне фото – и позвонила в нетерпении. Она влюблена, она охвачена огнем, она сходит с ума по этому мужчине. У него такой ум, такой кругозор, он такой джентльмен, и, несмотря на возраст, явно не нуждается в каких-либо таблетках, чтобы не оплошать перед дамой. Она не ринулась следом за ним в первый же вечер только потому, что должна была отвезти подругу на своей машине на другой конец города. На прощание новый знакомый спокойно и властно сказал ей, что сам найдет ее. И дочь уверена: не сегодня-завтра он явится, как неотвратимая судьба. Она даже не спрашивает у меня совета – она просто делится переполняющим ее предвкушением того, что ее ждет. Она заранее счастлива. И еще у него такое необычное имя – Борислав.
Ну так скажите ей прямо, что этот мужчина ее отец, и дело с концом, – пожал плечами мастер.
Я не думаю, что она поверит мне, – горько улыбнулась Мила. – Мы все живем в плену стереотипов, и дочь привыкла видеть во мне рассудительную, слегка занудную женщину, много лет терпевшую желчного сварливого мужа. Ей будет слишком сложно поверить в необычные обстоятельства ее появления на свет.
Да, смахивает на дешевый сериал, – кивнул часовщик. – Так что же мы будем чинить? Уберем Борислава из реальности? Или только предотвратим его встречу с вашей общей дочерью? А может быть, устроить вам незамедлительную внезапную встречу с ним – чтобы вы могли рассказать ему, что красавица на банкете – его кровиночка?
Нет, мы двинемся дальше, – Мила потерла лоб, будто вспоминая что-то. – Есть еще вот это, – она положила на стекло несколько пожелтевших писем.
Чужие письма... – покачал головой мастер. – Вы, конечно, читали их?
Да, от корки до корки. Они хранились без конвертов и я не сразу поняла, о чем там идет речь. Собственно, я не уверена до конца...
Но если вкратце? – нахмурился часовщик.
Если вкратце, то это письма от моей матери ее любовнику. А также, по стечению обстоятельств – мужу ее близкой подруги. Они написаны в разное время, примерно в течении года. Сперва это просто благодарности и комплименты, адресованные некому Бориславу. Мама пишет, что будь он чуть постарше, она могла бы и влюбиться в него, но он муж ее подруги, почти что младший брат. Это похоже на замаскированное под шутку серьезное признание в любви. Видимо, он умел читать между строк. Потом – сколько-то недель спустя – она пытается уговорить его – или себя самое? – прекратить их бурную связь, поскольку он женат на ее подруге, подруга любит его, а она не хочет причинять ей боль. Я не знаю, что он ответил маме, но судя по следующему письму, их связь продолжалась все так же неудержимо, а потом мама забеременела. Мною. И она условилась с любовником в один и тот же день рассказать о случившемся своим супругам, развестись с ними и начать новую жизнь вместе – ради меня. Следующее письмо было написано почти через два месяца. В нем мать безнадежным тоном пытается оправдаться: в тот день, когда они условились раскрыть правду, ее мужа срочно вызвали на полигон. Она не виновата в том, что не смогла связаться с ним в течении нескольких суток. Передавать столь личные сообщения через цепочку телефонистов было просто немыслимо. Поэтому она никак не может быть повинна в том, что не сдержала слово, и тем более в том, что жена ее любовника, ее подруга, узнав о грядущем разводе и предстоящем рождении ребенка, покончила с собой... Это письмо очень тяжело читать...
Этого юношу тоже звали Борислав? – спросил мастер надтреснутым усталым голосом.
Да, – коротко кивнула Мила.
Ваш отец, зачавший потом вашу дочь, теперь может стать ее любовником? – в голосе часовщика хрустел песок. – Вы соображаете, насколько это дико – поверить в подобное совпадение? Да, Борислав конечно редкое имя. Но ведь есть еще отчества, фамилии. Вы ведь не пытались ничего этого разузнать, так?
Нет, не пыталась, – Мила потрясла головой. – И не буду. Это может занять много времени, а я боюсь опоздать. К тому же на фотографии с дочерью... это явно он, хотя и прошло столько лет!
Давайте условимся с вами – временем тут занимаюсь я! – фальцетом крикнул старик. – Хотите – я дам вам неделю, месяц! Просто бред собачий, ну вы сами посудите! Я дам вам время, и вы придете ко мне с готовым решением, подумав...
Я подумала, – Мила наклонилась к мастеру. – Мне кажется, тут дело не в совпадениях. Скорее всего никаких совпадений нет. Знаете, я почти уверена – это было проклятие! Она умирала долго, эта мамина подруга. Преданная теми, кого она любила больше всего, кому сильнее всего доверяла, девятнадцатилетняя девочка. Огромная доза снотворного, это ведь так по-детски – просто взять и уснуть, да? Она была не боец. Но ведь таблетки ей нужно было как-то выпить? Долго-долго выковыривать их из бумажных облаток, класть в рот, запивать водой, которая уже из ушей льется... Я так долго думала об этом, что даже ощущала эту вяжущую горечь во рту! Нужно было выпить очень много таблеток! Триста или четыреста, я не знаю точно. Очень большую, гарантированно смертельную дозу. И все это время она думала о моей матери и обо мне в ее животе. Даже если она не хотела, не умела проклинать – подобная нестерпимая душевная боль не могла не оставить след в реальности. И во времени.
Так чего же вы хотите? – мастер подпер щеку ладонью. – Ну, говорите!
Секундочку... – Мила покрутила игрушечные часики в руках. – Поясните мне еще раз насчет детей. Ведь тут целая цепочка...
Насчет детей все предельно просто! Они родятся у очень близких к изъятым из реальности или полностью измененных людей. У родственников. Соседей. Друзей. Проживут почти неотличимую от нынешней жизнь. Не потеряют хорошего, не утратят талантов, даже внешность их останется узнаваемой. Ну, вы готовы, наконец, сделать заказ? Вы сделали свой выбор?
Разумеется! – она наклонилась к стеклянной преграде и тихо произнесла несколько слов. – Мне кажется, это будет проще всего, – добавила она извиняющимся тоном.
Заполните бланк, – сухо произнес часовщик. Распишитесь внизу. Часы положите в коробочку. Вот ваша квитанция. Всего хорошего.
Спасибо, – улыбнулась ему Мила. Идя сюда, она боялась, что старик наотрез откажется. Ведь это не слишком-то отличается от горсти таблеток, если смотреть абсолютно беспристрастно.
   Она шагала по улице, гадая, на каком шаге все это завершится. Маленькая запятая в дневнике Вселенной: ее мать никогда не станет любовницей мужа подруги. Верность дружбе и собственному мужу пересилит внезапную страсть. Никто не родится. Потом никто не умрет. А дети Милы появятся, может быть, у кого-то из тех друзей, что окружали их с братом в детстве. Толик же будет единственным сыном у мамы с папой. Возможно, что и родители не погибнут. Женатый на маминой подруге Борислав будет просто другом семьи, дядей Борей, и никогда не начнет ухаживать за тетей Зосей. И за студенткой Милочкой четырнадцать лет спустя – тоже. И за аспиранткой Алиной после недавнего банкета, уж конечно, нет!
   Мила изо всех сил стискивала руки в карманах плаща, надеясь, что ее исчезновение из реальности будет безболезненным. Она всю жизнь боялась боли, трусиха...
   А часовщик, запирая дверь своей крошечной мастерской, втиснутой между обувным магазином и салоном сотовой связи, качал головой, глядя ей вслед. Чего она ждет, так напряженно и медленно шагая под неярким осенним солнцем, эта измученная открывшимся ей страшным завихрением судеб женщина? Грома небесного? Разверзшейся под ногами бездны? Неужели он непонятно пояснил? Время пластично, время очень прочно на разрыв. Несложно убрать из реальности и давнюю неукротимую страсть, и давнюю смертельную боль, и невольное проклятие умирающей, превратившее одинокого, сраженного горем и виной мужчину в непрерывное наказание для себя и для рода разлучницы. Сдвинуть пружину на волосок, вынуть заклинившую шестеренки песчинку – и запустить восстановленный механизм.
    Ведь старые женские часики с гравировкой «Любимой жене Тине в честь рождения дочери Людмилы» по-прежнему лежат в поблекшей коробочке в ящике старинного серванта тети Зоси. И тихо тикают, отсчитывая возвращающиеся секунды уже измененной реальности.
   Ремонт часов - это тонкая работа!