Воспоминания 57 или Второе сатори, пионерское

Ох, ты! А как же я мог забыть о приёме в пионеры! Мне тут подсказали, что самых-то лучших учеников, самых примерных, самых умных и неравнодушных, принимали чуть ли не в третьем классе! Ну, я к таким совершенно не относился, ни с какого боку, пока еще не начались предметы посложнее – геометрия, алгебра, физика, где я смог кое-что продемонстрировать и приобрести некоторый авторитет у друзей своих и учителей своих.

Стало быть, приняли меня в этот закрытый клуб, в это всеобщее братство, не попасть в которое было просто невозможно, в конце четвёртого класса, двадцать второго апреля шестьдесят седьмого года, в день рождения друга всех детей и недруга всех империалистов, Ильича. Перед этим мы должны были пройти некий обряд посвящения – промаршировать на сцену актового зала и пропищать речёвку. Последнее для меня было просто невозможным, по сложности – во весь рост ширилась и набирала силу беда и ужас всего моего детства и юности - дикая, страшная, запредельная застенчивость, и, её неотъемлемая часть, агоробоязнь.

Выйти на сцену! На всеобщее обозрение! Нет, в одиночку меня бы смогли вынести только на носилках, привязав к оным ношам прочнейшими верёвками. Да и то, носильщики бы приволокли на лобное место только мой хладный трупик. Мы, к счастью для меня и всех присутствующих, должны были бодро маршировать на месте всей нашей оглашенной толпой в окружении стягов, вымпелов, трибун и графинов. Если, как я льщу себя надеждой, кто-нибудь не знает, кто такие оглашенные, то я тут же проявлю свою недюжинную эрудицию, и сообщу, что так называли, в древности, кандидатов в христиане…
 
Мы же, кандидаты в пионеры, каждый по отдельности, но в общем, марширующем строю, должны были прокричать, громко и раздельно, свой кусочек гимна радости, гимна сопричастности к прекрасному и достойному делу построения коммунизма, извечной мечты всего угнетённого человечества.

Натаскивал нас, как мне помнится, учитель музыки, прекрасный, прирождённый педагог, который смог увлечь своим баяном весь наш класс, да что там класс! Всю школу! Кроме меня, разумеется. На мне он сразу же поставил жирный крест, после первого же прослушивания. Он брал на своём волшебном инструменте ноту и воодушевлённо, полузакрыв горящие творческим восторгом очи, тянул: До-о-о-о!.. Я, выслушав этого достойного человека, скромно и коротко, как выстрел, произносил: Д -. На том мы и разошлись, мирно и спокойно.

Но сейчас этот номер для нас обоих уже никак не проходил, и я должен был, хоть умереть вместе с учителем, но громко и членораздельно, произнести заветные слова, часть из которых помню до сих пор и никто не сможет мне запретить воспроизвести их на этих, все терпящих, страницах: «…озеленяем скверы! \ Дружно трудимся в этом году, юные пионеры! \ Если собрать все деревца, лесу тому не будет конца!». Видимо, меня готовили в гринписовцы, судя по тексту. И, всё вот это вот, в марше, в шортиках, рубашечках и пилотках.

Я всё время что-то шипел и квакал, а добрейший наш учитель хватался, в ужасе, за голову. Потом, в отчаянье, он пошел на крайнюю меру – махнул на всё рукой и выгнал меня на главную репетицию, под грозные очи завуча, таким, как я есть. Без некоторой доли авантюризма ни одни учитель не смог бы покорить детские сердца, а этот уникум с баяном просто творил чудеса с этими самыми сердцами.
 
Вот оно! Вот прямо сейчас, Снакин, тебе и конец! Не быть тебе пионером, не склонят над тобой малиново-бархатных знамён, не протрубят в золотые горны, не прогрохочут тревожную, грозную дробь суровые, юные барабанщики! Насчет горнов и барабанов я особенно не переживал - уж очень немузыкальные звуки издавала эта шантрапа. А что такое «шантрапа» – знаете? Это – «непоющие», как объяснил нам наш прекрасный учитель, и я с радостью примерял на себя это звучное слово, когда все бежали на хор, а я - домой.

Но то, что творили со своими многострадальными инструментами наши горнисты и барабанщики, не мог слушать, без содрогания, даже я!

И почему так? Везде, где бы мне не приходилось увидеть это тягостное зрелище – пионерское шествие, со знамёнами, с горнами и долбанными этими барабанами, я везде слышал один и тот же дикий, не попадающий ни в ноты, ни в ритм, лемент и ор. До сих пор не могу понять, чем бы это можно объяснить?

Читал я у прекрасного и неповторимого своего кумира – Макаренко, который у себя, в знаменитой колонии, решил-таки эту проблему. Он  тоже, как и я, обратил внимание на крайнюю убогость звукового сопровождения пионерских крестных ходов и отправил наиболее способных ребят в жестокую школу отставных армейских музыкантов, которые выделали из благодатного детского материала изумительных виртуозов и, дополнительно, нашпиговали их, а, затем и всю колонию, ужасающим, по гнусности, армейским музыкальным жаргоном.

Кое-что из этой жуткой химерии мне поведал мой необычный друг по заводу Лепсе, Генка Непомнящий, когда нас с ним столкнула и сдружила благодатная моя судьба в девяностые, лихие годы. По основной профессии, о которой, одной из многих, он периодически вспоминал, мой необычный товарищ был музыкантом – ударником и проходил службу в СА с эмблемой лиры на погонах (?).
 
То, что он мне поведал, тот жаргон, тот предельный цинизм армейских музыкантов, я не смогу забыть, наверное никогда, а, вот, сами гнуснейшие словечки и выражения, к счастью, выветрились из мое памяти. Осталось только ощущение какой-то особой, мерзкой гадости, вроде того, как, если бы на загадочном, неземном лике Моны Лизы кто-нибудь калом написал бы, но не знаменитые три буквы, а, например – «Красотень!».

Да, видимо не проходит, не проходит даром извечная, глупейшая попытка повенчать розу гармонии с жабой армейской, цвета хаки, муштры. Где-нибудь, да и вылезет, обязательно вылезет во всём своём безобразии, антагонизм неземного, возвышенного, животворящего волшебства и машины убийства. Война – отвратительна и уродлива, и ни к чему её украшать – выходит только хуже, как на мой, конечно, взгляд.

Но почему нельзя было для этих наших пионерских малолетних истязателей золота горнов и благородной барабанной кожи, сочинить какой-нибудь простенький ритмический рисунок с парой-тройкой таких же, простейших нот - не понимаю! Обязательно же нужно было что-то вымучивать из революционных каких-то песен ли, маршей ли – понять-то в этой дикой какофонии всё равно ничего было невозможно!

Итак, генеральная репетиция уже началась. Я обреченно плетусь к месту позора. Шантрапа - с крякающими горнами, ухающими в полнейшем разброде барабанами и развевающимися, малиновыми с золотом, стягами уже проволоклась по сцене и, наконец-то, почти совсем заткнулась, если не считать  одного, совсем одуревшего от переживаний горниста, в одиночестве нывшего в свою жестянку, пока ему не дали пенделя ближайшие товарищи.

Счастливчики! Они своё позорище уже отработали, теперь – наш черёд. Мы бодро топчемся, кто-то уже отбарабанил свой монолог и учитель музыки уже утёр повлажневшее лицо пёстрым, изрядным платком, и теперь нащупывает в кармане валидол. Завуч распростёр свои совиные крылА и замер, как удав перед стаей перепуганных, но, из последних сил, не подающих вида, обреченно дёргающихся мартышек в пилотках.

Моя очередь всё ближе. Обливаюсь потом и топчу, топчу сцену… Бинго! Я открываю рот, учитель открывает валидол, удав сладострастно потягивается… Подмостки скрипят, знамёна колышутся, графины позвякивают! А Серёжа Снакин из четвёртого «Б», сам себе не веря, громко, четко и задорно горланит про скверы и деревца! И, что, не смотря ни на какие происки проклятых империалистов, чанкайшистов и ревизионистов, лесу тому - не будет конца!

Я – в полнейшем восторге! Я могу сплясать вприсядку и стать на голову прямо посреди сцены! Я ничего и никого не боюсь!

Похоже, что я опять пережил ту незабываемую минуту мгновенного перерождения, просветления, которая, теперь уже навсегда, сможет поддержать меня в трудную минуту, и, в будущем, я, совершенно никого не стесняясь, буду, например «зажигать» танцпол на интернациональной встрече с чешской - нет! – тогда еще с чехословацкой молодёжной делегацией, совершенно безапелляционно заявляя им через микрофон, что плясать свои интернациональные плясы им придется только под то, что, на данный момент, смогла осилить моя знаменитая рок-группа. И, так как осилили мы пока что немного, то нечего там топтаться по углам, а – немедленно все в круг! И, отчаянная моя наглость просыпалась, в нужный момент, и делала своё дело, делала-таки.

Основное действо тоже прошло без сучка, без задоринки, и, вот, я, уже с развевающимся на груди, алым галстуком, каждый из концов которого что-то там символизировал и провозглашал, мчусь по знакомому, как все свои пальцы, маршруту и влетаю в милый двор! Я, застенчиво, горд и счастлив. Юрик, насмотревшийся на метаморфозы в отношении к пионерской символике у своего братана – увидеть Вовку Котова в красном галстуке, тяжелее, чем снежного человека на Марсе - цинично замечает, что, со временем, я тоже перестану гордиться этой алой своей тряпкой.

Но Костя, от которого я меньше всего ожидал, за которым замечался некий скепсис не только в отношении к алой пионерской символике, но и, вообще, к некоторым краеугольным основам совковой пропаганды, и, даже, легчайший налёт украинского буржуазного, разумеется, национализма, этот самый Костя цыкнул на моего дружка и строго-настрого приказал - не сметь ломать пацану кайф!

И я, до сих пор, за тот самый случай, храню благодарность к этому, неоднозначному, строгому и начитанному парню.
 
 Я помню, я всё помню, дорогой мой Константин…