Гнедко. гл. из романа Род казачий

  Коль доставались раны мне,
  В пылу атаки, средь огня,
  Боль ран своих преодолев,
  Мой верный конь спасал меня!
                ***               
 Солнце клонилось к горизонту, заливая своим кроваво–красным светом степь и овраг, на самом дне которого лежал умирающий конь, отрывисто храпя и вздрагивая всем своим, некогда могучим и резвым, а теперь беспомощным и окровавленным телом. Ужасны и многочисленны, были раны его. Шея прострелена, из крупа в нескольких местах сбегали чёрно-бурые ручейки, молодой ещё конской крови. А из разорванной осколком, могучей груди, пульсируя с каждым ударом преданного лошадиного сердца,  бился кровавый родничок, постепенно затихая и остывая коснувшись пожухлой прошло- годней травы, увлажняя её и окрашивая тёмно-бурым цветом.               
 Рядом с умирающим конём, на коленях, понурив вихрастую голову, украшенную огромным, некогда вороным, а теперь пегим, кудрявым чубом, стоял казак. Обхватив своей левой, целой рукой, простреленную правую, беспомощно висящую вдоль туловища, он говорил слёзно причитая, как бы виновато оправдываясь и прощаясь со своим верным товарищем:
-… Эх, Гнедко, Гнедко!
- Как же так?
- Как же это ты?
- Как же я без тебя?
- Мы ведь с тобой, как браты!
- Ужо сколько разов, меня спасал ты?!
- Друг мой верный!
- И ныне опять.
- А я, вот тебя не уберёг!
- Как же мне тапереча?
- Мы ведь помнишь, с тобою Гнедко, не один раз под смертью хаживали и не один разочек, «костлявая» улыбалась нам своим беззубым ртом, а ведь миловал Господь! Давал нам защиту! И Победоносец Георгий, тоже рядом бывал всегда!
- А тапереча, видать отвернулись они от нас, да только за прегрешения какие?
- В толк я не возьму.
- Неуж-то зато, что всегда за Веру, Царя и Отечество стояли?! Чужую кровушку лили?
- Дык ведь и своей изрядно пустили!
- Даром что ли, три «Георгия» мне сердце защищають от вражьих пуль?
- Да хтоже шь, думал што воно ныне буде так?!
- Не надо было идтить энтим яром, а надо было той балочкой. Глядишь и не нарвались бы.
- А то вона как вышло!
- И патронов нету и кони замотани, да и нас самих, «будто черти в аду», ”красные” неделю по степи, от самого Екатеринодара гоняли.
- А помнишь Гнедко, как мы с тобой, первые в атаку, в прорыв в “ Брусиловский” пошли и окоп немецкий первые перескочили, и шашку свою остановить не мог, будто заговорённая, сама по швабским головам ходила.
- А когда один в меня целить стал, как ты его копытами вдоль окопа размазал!
- Кабы не ты!?
- Не цеплял бы мине генерал Брусилов, крест Георгиевский на грудь!
- Помнишь?
- Помнишь, как ты радовался за нас обоих!?
- Знал што тоже, причастный!
- А сколь разов из боя жестокого, раненного меня вывозил?
- Да чего там?
- Сколь есть на мне отметин от сабель, да от пуль с осколками, на теле моём израненном, кресты то чай неспроста дають, столь разов и жизнью тебе обязанный!
- Ужо и ныне тебе одному и поклон бью, что живой остался.
- Не свези ты меня с яра того проклятущего, будто на крыльях, лежать бы мне на том яру, на радость воронью.
- Много есть казаков, какие там так и остались!
- И моё бы место среди них, кабы не ты!
- А помнишь ли Гнедко?
- До войны ещё, на смотру императорском, мы с тобой все преграды прошли, без запиночки.
- А цесаревич маленький, скочил с колена государева и закричал: “…Тата, тата смотри какой конь! Чудо, а не конь!”.
- Помнишь ли?
  Видно собравшись с силами последними, Гнедко приподнял голову и посмотрел на хозяина, которого тоже за друга почитал, а не иначе. В огромных, карих, умных, переполненных слезами лошадиных глазах, пробежала вся его недолгая, но достойная жизнь!
 Конечно, он помнил всё и всё понимал. Он вспомнил как впервые увидел этого статного, бравого казака, которому кум по-соседски похвастался жеребёнком, игривым и смышлёным. Вспомнил вкус хлеба, который ему протянула, сильная рука этого мужественного человека. Которого, уже тогда раз и на всегда, он сам выбрал себе хозяином. И конечно же, помнил как заботливо и нежно, хозяин купал его, вечерней порой, после нелёгкой крестьянской работы, смывая тщательно пот и пыль, налипшую на трудолюбивую конскую спину , когда солнце едва уже коснулось горизонта.
 Помнил, как хозяин добросовестно и с любовью обрабатывал, лечил раны полученные конём в бою. И наверняка вспомнил как, на заслуженные призовые хозяин купил самую лучшую сбрую, своему любимцу! И как гордо они гарцевали перед парадным строем и сбруя играла и блестела на солнце!
 Смутно лишь помнил он бой последний. Никогда и раньше он не задумывался куда нужно бежать, что делать, пока хозяин правил им, конь всецело доверялся воле ездока. И только порой, почувствовав что ослабли ноги в стремени и руки сильные не держат повод, в лошадином сознании возникала мысль: "…спасти, вывезти, сберечь!”
 И конь спасал!
 Ещё раз, сделал конь попытку подняться, как бы давая понять:
 “…Я не хочу, что бы эта минута стала последней, в моей промелькнувшей жизни!”Но      попытка была тщетной, силы покинули его крепкое, мускулистое тело. Беспомощно передёрнув копытами, он откинул голову и посмотрел в сторону заходящего солнца, едва пошевелив губами, как бы прощаясь; с солнышком, со степью и с хозяином .
  Сердце коня ещё билось, когда за спиной безутешного друга его, возникла фигура есаула Кухаренко, ладно сложенного, коренастого, озорного, никогда неунывающего казака.
 Но в эту минуту, есаул был хмур и немногословен.
- Кучерявый! - окликнул он, склонившегося над конём.
- Попрощался?
- Добрый был конь!
- Сам сможешь, или как?
 Кучерявый замотал головой. Собравшись, промолвил:
- Рука, правая, ранило, да  и патронов, ни одного.
- Головатый! - позвал есаул, обернувшись в пол оборота, из начавшего подниматься тумана, пулемётчика.
- У тебя в ленте остались целые?
- Дай пару штук.
 Кучерявый подтянул к себе винтовку, лежавшую рядом, на промокшей от крови траве и встал на ноги.
-Ладно ужо, иди, всё знаю, он с тобой с 13-го года, кажись? - cказал мрачнеющий Кухаренко.
-С 10-го, я его ещё жеребёнком, у кума за самовар, выменял.- всхлипывая, произнёс Кучерявый.
 Уронив винтовку, он отвернулся и закрыл себе глаза, испачканной и своей и  конской кровью, ладонью.
 Есаул взял принесённые пулемётчиком патроны, привычным движением скинул карабин с плеча, зарядил его.
 Ясно понимая что, это последняя минута когда они вместе, хозяин коня упал на колени и припал к холодеющей лошадиной морде и поцеловал её.
- Прощай друг! Прощай и прости! - произнёс навзрыд, Кучерявый.
 Потом быстро поднялся и также быстро пошёл прочь, спотыкаясь и прижимая к мутнеющим от слёз глазам, запястье запачканной кровью гимнастёрки.
 Сухой щелчок затвора, короткое лошадиное ржание и звонкий, оглушительный выстрел, прерывающий ржание, почти одновременно прозвучали за спиной у Кучерявого.
 Раскаты от выстрела, сначала наполнили до краёв овраг, утопая в тумане. Затем вырвались, в начинающую зеленеть степь и прощальным, коротким эхом, рассыпались по степи.
 Прощай, прости! Прощай, прости! Прощай, прости, …!!! Разнесло эхо по степи, постепенно угасая… .