Глава 11 Ретроспектива

У Демидова моста стояла женщина в долгополой шубе с чужого плеча. А, может быть, и со своего же, но еще доблокадного, округлого. Голова ее была укутана двумя платками. Вязанка дров лежала перед ней на льду. Она пришла сюда за этими дровами - за спиной у нее, схваченные бечевкой, висели детские салазки. Их полозья, острым углом направленные в небо, походили на изглоданный остов навсегда сложенных крыльев, так что казалось - это сутулится над дровами не человек, а брошенный среди неубранных сугробов гротескный ангел.
 
Женя, сам не понимая зачем, остановился посмотреть на нее. Ничего иконного в ней, в сущности, не было - с час назад эта самая женщина зло вытолкала его из очереди, освобождая место для себя и мужа. Но он все равно побыл около нее какое-то время и помог нагрузить салазки.

Надо было идти дальше, в старый дом по бывшей Казанской, где его ждала Антонина Марковна. Или уже не ждала…

Карточки, ее и свои, он отоварил утром, после смены в ПКП. Хлеба вышло с ладонь, и Женя уложил его за отворот пальто бережно, как живое существо. Словно боясь, что внутри этого куска что-то хрустнет, и он потеряет объем. В обманчивом целлюлозном хлебном объеме тоже заключалась жизнь, и ее нужно было донести до дома. Кроме хлеба был еще яичный порошок, выданный взамен мяса, а жировую норму в третьей декаде декабря магазины уже не исполняли.

«Доживем до праздников,- равнодушно размышлял Женя, чтобы не вспоминать о хлебе,- Или не доживем… Если Антонина Марковна умрет раньше, хоронить ее мне будет не на что. И позвать некого, дом пустой…»

Антонина Марковна почти не вставала с постели. До середины ноября она еще как-то передвигалась по квартире, шелестела отцовскими тетрадями и даже выбиралась на рынок обменять остатки мужниных книг. Тогда пара картофелин насыщала мучную похлебку будоражаще-сытным запахом. С заморозками сводная школа, в которую ходил Женя, закрылась - кончились скудные обеды в столовой. Нормы сократили, прокормиться вдвоем стало невозможно. И с этого времени делясь с ним, часто насильно, своими ежедневными порциями, Антонина Марковна постепенно перестала ходить. А вечерами он читал ей из Шекспира, единственного английского томика, расставаться с которым она не хотела.

- Красивый у тебя голос, Женечка…

Голос у него был живой с ярким, напевным тембром, еще не сломанным возрастом. Она очень любила «Двенадцатую ночь», и Женя выразительно декламировал ей озадаченно-лукавый монолог Виолы:

…She loves me, sure! The cunning of her passion
Invites me in this churlish messenger.
None of my lord's ring? Why, he sent her none.
I am the man. If it be so, as 'tis,
Poor lady, she were better love a dream…*

Сначала ему требовалось некоторое усилие, чтобы преодолеть смущение.

- А все-таки это женская роль, Антонина Марковна…

- Вот новость! - невесомая старческая рука дотягивалась до его макушки, чтобы слабо потрепать за волосы,- Да будет тебе известно - в Тюдоровских театрах, а значит и шекспировском «Глоб», все без исключения роли исполнялись мужчинами. Кроме того, а как же роль Себастиана? Ведь это близнецы.

Она много знала и о театре, и о времени, когда рыжая некрасивая королева от имени своего маленького острова бросила морской вызов надменной Испанской империи. Она рассказывала ему о Шекспире, Бэконе и Марлоу, о таинственном пифагорейце докторе Ди и Эдварде Келли, герметике и авантюристе, и, конечно, о Дрейке и Рейли, охотниках за золотыми галеонами и открывателях океанских троп…

- Ну, почитай, Женя, что тебе нравится самому…

И он находил и читал, почти наизусть, «Криспианов день» из «Генриха V». Ему казалось, что эти слова созвучны его собственной растерянно-благородной, толкающей изнутри ненависти, которую он хотел выпустить из себя и дать ей разметать немецкие дивизии, душившие город. Но гренадеры фон Лееба жвалисто вгрызлись в осеннюю землю вдоль длинной дуги от Петергофа до Шлиссельбурга. Возвышенная поэтика Столетней Войны была безразлична им и их механическим гаубицам, посылавшим тонны и тонны свистящего железа улицам и площадям…

- Ты ел сегодня?

- Ел…- лгал Женя,- Давайте я вам кипятку сварю, Антонина Марковна. И хлеб еще остался. И сахара ложка.

Он, и правда, старательно берег ее хлеб, и Антонина Марковна соглашалась «поужинать», и даже отламывала для себя маленький кусочек или делала несколько глотков мучной болтанки, а остальное придвигала ему. И Женя потом съедал это остальное, подчиняясь ее ласковой воле и презирая самого себя…

Он знал, что Антонина Марковна этот, сорок первый, год не переживет. Он думал так и теперь, обходя людей, которые выталкивали на мостовую пару белых домодельных гробов. Люди умирали каждый день и каждый час. Он шел мимо похоронных санок, мимо пустых парадных, заколоченных, занесенных вчерашней метелью, мимо горожан, китайскими тенями очерченных на полотне серого камня и снега, и беспомощно ковырялся в собственной вялой памяти, гоня от себя мысль о том, что может случиться или уже случилось дома сегодня…

На Плеханова он споткнулся, увидев пару легковых автомобилей в зимнем маскировочном камуфляже. Вокруг их вытянутых крыльев и забранных брезентом решеток радиаторов клубился легкий пар, а около стояли военные с серыми лицами, осматривая улицу. Один из них, задрав голову, изучал окна домов.

- Может, и не здесь…- сказал кто-то и кашлянул.

Он помог выбраться из ближней машины длинному человеку в генеральской шинели и папахе.

- Товарищ корпусной комиссар, в этом доме вряд ли найдем… Пустой дом…

Здоровый румянец украшал недовольное лицо комиссара, это был нездешний, сытый человек.

Какой-то полковник хлопнул дверцей и подошел к ним, держа в руке докторский саквояж.

- Ищите,- сказал корпусной комиссар и отвернулся,- Если дом расселили, найдите куда.

- А если все же эвакуировались?

- Не успели,- вставил еще один офицер,- Это совершенно точно.

- Где этот майор из комендатуры?

- Я здесь товарищ корпусной комиссар. Этот адрес! Ручаюсь!

- Парень,- Женю взяли за плечо,- Ты из какого дома? Ты здешний? Плеханова, одиннадцать. Живогородская Антонина Марковна… Знаешь ее?

Он поднял глаза и увидел сначала нарукавную нашивку НКВД. А затем, выше, над капитанскими петлицами, крупное лицо и раздутые ноздри - и услышал ватный, простудный шум в голове. Он вспомнил такие же лица, которые полтора года назад нависли над ним ночью, когда пришли за отцом. Такая же рука тогда выбросила его из постели. Такие же ноздри хищно втягивали сонный воздух его детской, такие же пальцы потом долго ощупывали матрац и швыряли на пол с его книжной полки томики Жюля Верна, Дрюона, Сабатини, Марка Твена, Стивенсона и Дефо…

Наверное, в его глазах капитан увидел что-то столь же инстинктивно знакомое, потому что без слов сжал его плечо и поволок к машинам.

- Товарищ корпусной комиссар, вот этот подъезд,- крикнул вдруг майор из комендатуры и потянул на себя тяжелую дверь.

- Ты из этого дома, мальчик? - спросили Женю, и он беспомощно кивнул, проваливаясь в какую-то холодную обреченность.

Еще он каким-то вторым слоем сознания понял, что капитан, толкая его к подъезду, раздавил хлеб под пальто.

- Ну! Из этого?!

- Отставить!

Хватка на женином плече ослабла, как будто по капитанской руке хлестнули чем-то тяжелым.

Полковник с докторским саквояжем обошел машину и в два шага оказался рядом.
- Отпустить!

«Если я побегу,- подумал Женя,- То не в подъезд. Если бежать, то только туда, к Невскому… Но они догонят. Все равно догонят!»

Одновременно он понял, что никуда не побежит. Ноги не послушаются его.

- Мальчик,- каким-то другим, надтреснутым голосом сказал полковник,- Ты не бойся. Почему ты боишься? Мы ищем здесь женщину. Ты ее знаешь? Ее фамилия Живогородская…

Антонина Марковна была жива.

В комнату к ней вошли только корпусной комиссар с полковником. Спустя минуту полковник выглянул в коридор и сказал офицерам, толпившимся там:

- Найдите дрова. Печь погасла. Быстро!

Он успел снять каракулевую папаху, под которой оказалась большая лысая голова.

Дрова для буржуйки Женя перетаскал сюда же, в коридор, сколько смог, еще в ноябре. Тот капитан, что раздавил его хлеб, уже сноровисто разбирал их и надкалывал топориком. Глядя на его руки, уверенно орудовавшие железом, Женя вспомнил, как прежде чем увести, отца в прихожей дважды ударили по лицу. Похожими мастеровыми движениями…

- А вы,- велел полковник еще кому-то,- Принесите термос из машины… Мальчик… Тебя как зовут? Женя? Зайди сюда.

Женя шагнул за ним.

Антонина Марковна лежала там же, где он ее оставил, а корпусной комиссар сидел рядом с ней на женином венском стуле, нахохолившись в полурасстегнутой шинели, и держал ее маленькую руку в своей. Сейчас Женя разглядел его лучше, хотя лицо его было собрано в какую-то гримасу отчаяния.

- Францишек,- непонятно и ласково говорила ему Антонина Марковна,- Боже мой… Францишек… Как вы нашли меня? Здесь? Я думала вы давно уехали… Это все сон? Нет?

- Я искал вас,- сказал комиссар,- Я даже не предполагал, что найду вас… Случайно я узнал, что вы эвакуировались из-под Ропши. Но куда? Когда? Я думал, что уже не успею… Мистика, что мне нашли этот адрес.

- Господи, Францишек,- только повторяла она.

- Ференц Карлович,- позвал полковник, раскрывая свой саквояж,- Разрешите мне осмотреть Антонину Марковну.

- Да, конечно, Пал Палыч.

И комиссар встал, уступая ему место.

- Что за мундир на вас, Францишек? - спросила она, щурясь, пока полковник ощупывал ее запястье и доставал стетоскоп.

- Мундир? - комиссар оглядел полы своей шинели, как будто увидев впервые,- Генеральский мундир…

Она вначале слабо заулыбалась ему, а после вдруг голос ее построжел:

- Генеральский мундир? И эти пентаграммы на рукавах… Кто бы мог подумать, Францишек… Вы, гость Мережковского и Сологуба. Я помню вас на «пятницах» Случевского… И вдруг - красный генерал. И никогда вы не любили военные мундиры…

- Да. Но ведь, война идет…

- Да,- глухо отозвалась она,- Война… Как ваша семья? Впрочем, о чем я… Мне кажется, я видела вашего брата, там, на этом вавилонском зиккурате в Москве, рядом с вождями, как-то в ноябре… Кажется лет семь назад. Как он теперь?

- Он спит,- помолчав, ответил комиссар.

- Вот как… Значит, теперь…

- Да, теперь я вернулся.

- Где же вы были все это время?

- В Индокитае, на Филиппинах, в Японии, Бог весть где, Антонина Марковна…- медленно и как будто недовольно перечислил комиссар и тут же добавил,- Я вас сейчас же заберу отсюда. Мы уедем…

- Я уже не поднимусь,- твердо сказала Антонина Марковна,- Выбросьте это из головы, Францишек…

Женя заметил, какими взглядами обменялись комиссар с полковником. Полковник как-то медленно покачал головой, и скупой зимний свет скользнул по его черепу.

- Боже мой… А ведь вы не изменились. Ни капли. Значит, это правда? Все эти rumeur de salon. Еще в Петербурге…

- Правда,- после нового долгого молчания сказал комиссар.

- А когда вы приезжали в двадцать восьмом. Вы тогда хотели уговорить Ваню… Иван Иваныча… переехать в Цюрих… Вы правда могли это сделать?

- Мог. В те годы…

- А ведь я не поверила вам тогда… И он тоже. Он думал, что вы вернулись только ради Софьи, хотя и не застали ее. Наверное, он не хотел быть обязанным. А спасти его в тридцать восьмом?

- Нет. Не буду лгать. Нет. Меня не было в России, но я все равно бы опоздал. Когда я вернулся, все уже было разгромлено, разорено. Я едва смог… Впрочем, это неважно. До сорокового года я думал, что даже искать вас было уже слишком поздно.

- Было уже поздно...

- Но не поздно сейчас, Антонина Марковна! Я заберу вас.

- Нет,- она мягко оттолкнула руку полковника, который поправлял ей подушку,- Если бы я тогда даже поверила вам, то все равно… Я хочу закончить свои дни человеком, Францишек… А теперь, тем более…

- Но что я могу сделать для вас? Я сегодня же должен улететь обратно в Москву и оттуда дальше, на Восток. Я бы мог…

- Нет, князь Ференц Карлович!- звеняще оборвала его Антонина Марковна.

Комиссар сделал правой рукой какой-то беспомощный жест, и Женя наново оглядел его вытянутое, красивое лицо, похожее сейчас на морду породистой гончей, потерявшей след.

- Боюсь, организм все-таки сильно ослаблен,- кашлянув, сказал полковник и повернулся к ней,- Антонина Марковна…

Она посмотрела на него, словно впервые увидела.

- Наверное…  Кстати, я вас помню. Пал Палыч, кажется?

- Совершенно верно.

- Я видела вас у Четверикова,- она как-то нахмурилась и вдруг словно засветилась изнутри,- Да, но я не сказала вам главного! Это, видимо, судьба… Ведь я смогла вывезти те тетради Иван Иваныча, о которых, я знаю, он писал вам. В тридцать восьмом из Москвы... Когда начались аресты. Те самые…

- Что?!

- Да, Пал Палыч! Вон они, у подоконника. Да, да, вот эти… Что же, пригодилась старая романтическая дура и вашему научному кружку?!

- Господи,- внезапно выговорил полковник, оглядывая ее, как будто потустороннее существо,- Не может быть… Записи Четверикова?!

- Именно…

- И лабораторные журналы Иван Иваныча?!

- Все здесь. Все…

Полковник провел ладонью по стопке тетрадей, как будто не веря, что это именно они лежат перед ним. Комиссар напряженно следил за ним.

- Я даже не представлял, что найду их,- растерянно сказал полковник,- Что найду у вас… Мы думали, что они потеряны навсегда. Если бы вы знали, как они важны для нас! И важны именно теперь! Какое-то наваждение… Как это возможно?

- Иван Иваныч передал мне архив еще в сентябре. Перед этим арестовали Четверикова и Иван Иваныч… Он, вероятно, уже тогда знал, что придут и за ним. Пал Палыч! Я берегла эти архивы не для вас и не для Францишека, простите уж меня великодушно. Не говоря о том, что его я вовсе не чаяла увидеть. …- она перевела глаза на Женю,- Женя, подойди сюда… Я берегла эти бумаги для него! Я надеялась, что он… Это Ванин сын. Его я тоже увезла тогда из Москвы. Он прибежал ко мне, когда Иван Ивановича забрали, и тогда-то мы и выехали в Ропшу, не дожидаясь... Словом, в Ропше у меня были друзья, которые, рискуя, помогли нам. Перед войной я смогла записать его на мою фамилию…

Комиссар взял стул, развернул его и оперся рукой о спинку, пристально смотря Жене в лицо. Сейчас Женя видел две вертикальные горестные складки у его переносицы. Он внезапно понял, что узнает их. Когда-то, очень давно, он даже касался их вытянутыми пальцами, сидя на руках у отца. Он разговаривал с этим человеком на дачном перроне. Только тогда на нем был не комиссарский мундир, а светлая пиджачная пара и какая-то легкомысленная шляпа-конотье, под которой Женя и нашел эти морщины. Жене показалось, что они были лишние на том летнем, загорелом лице незнакомца, и он потянулся, чтобы потрогать их. В то время он беззаботно пытался дотронуться до всего в огромном странном мире вокруг себя: до лопухов у перил и до старого дерева мансарды, до золотого самоварного бока и книжных корешков, до отцовской бороды, пахнущей табаком, и до мягкого солнца в небе.

Отец, смеясь, отвел его руку, но Ференц Карлович не улыбался. Он говорил отцу странным жестяным голосом непонятые тогда слова:

- Venez avec moi si vous voulez… Je vais vous laisser y reflechir.**

- On a encore beaucoup de travail,- отвечал ему отец немного смущенно, но твердо.***

- Vos recherches sur la degenerescence des cellules sont a l'avant-garde. Et vu sais, ca devient un peu dangereux ici. Meme pour vous! ****

- Ce sont des betises… Heureusement, ils ne nous montrent que peu d'interet… Si vous voulez bien m'excuser, prince - on m'attend chez les Vavilov.*****

- Mes hommages a Nikolai Ivanovitch! Mais, s'il vous plait, reflechissez-y. ******

И он, также без улыбки, приподнял тогда свою соломенную шляпу с белой лентой, прощаясь.

- Enfin, faites-le… pour memoire de Sofia et cet enfant, au moins…*******

- Assez! Au revoir, prince********,- холодно ответил ему отец...

Сейчас они снова смотрели друг на друга.

- Ты, наверное, вспомнил меня? - спросил комиссар и Женя кивнул. 

- Сын Ивана Ивановича…- проговорил рядом с Женей полковник и запнулся, о чем-то задумавшись. Потом договорил, бросив на комиссара быстрый взгляд:

- И Софьи Марковны… Ты ведь, вероятно, ее не и помнишь…

- Оставьте это сейчас, Пал Палыч…- прервал его комиссар,- Ты знаешь, кем был твой отец?

- Мне сказали,- надтреснутым голосом сказал Женя и посмотрел на полковника,- Что он был врагом народа. Чекисты…

- Он был моим другом,- отозвался полковник вместо комиссара,- И другом Феликса Карловича. Когда-то очень-очень давно. В другом времени… А врагом он не был никогда и никому. Не повторяй такое. У него был слишком могучий ум, чтобы в нем хоть на минуту могла поселиться вражда…

- Мне почему-то кажется,- сказал Женя комиссару,- Отец не любил вас.

- Если и так, у него были на то причины,- кивнул комиссар,- Но, поверь, они, эти причины, не имеют отношения ни к врагам, ни к народу. И вообще ни к чему такому, что еще осталось в этом мире… Твой отец был очень достойный и светлый человек. Ты можешь им гордиться.

- Вы знали… мою мать? - поражаясь самому себе, спросил Женя.

- Знал… И любил. Много лет назад… Задолго до твоего рождения.
Антонина Марковна протянула руку и, когда комиссар вложил в нее свою, заговорила снова:

- Францишек, я… Вы спросили, что вы можете сделать для меня? Я верю вам, как тогда, в Петергофе, где вы прощались с Софушкой в пятнадцатом году… Я уже не встану… Пал Палыч, не отводите глаза! Вы врач и вы давно все поняли… Я хочу вручить вам эти тетради и этого мальчика. Это все, что осталось от Софьи и от Ивана Ивановича! Может быть, это все, что осталось у меня от прошлого… Да и самой меня почти не осталось. Бог или черт привел вас, но возьмите его с собой. Защитите, укройте от войны, от беды, увезите отсюда… Вы можете это сделать? Я знаю, вы можете почти все. Князь Ференц Карлович, вы слышите меня, красный генерал?!

-   Слышу,- сказал комиссар и расстегнул верхнюю пуговицу на френче, как будто ему вдруг стало душно,- Я слышу…

- Обещайте мне здесь, сейчас же. Что вы спасете его. Не смотря ни на что. Это последнее, что осталось от нашей семьи... А вы последний, забытый, друг. Обещайте же!

- Обещаю.


* …Она меня - о, это верно! - любит.
Любовь хитра: она меня зовет
Через посредство мрачного посла. И перстня герцог ей не посылал!
Я - цель ее желаний. Если так,
То лучше бы любить ей сновиденье… (пер.А.И.Кроненберга).

** Вы можете уехать со мной… Я дам вам время подумать… (фр.)

*** У нас здесь еще много работы… (фр.)

**** Ваши исследования на тему вырождения клеток опережают время. И вы знаете,
здесь становится опасно. Даже для вас! (фр.)

***** Все это чепуха… К счастью, мы их мало интересуем… А сейчас простите нас, князь - нас ждут у Вавиловых. (фр.)

****** Мой поклон Николаю Ивановичу. И все-таки, пожалуйста, подумайте! (фр.)

******* Наконец, сделайте это хотя бы… ради памяти Софьи и этого ребенка. (фр.)

******** Достаточно, князь! Прощайте. (фр.)


Полковничья «Эмка», не останавливаясь, прошла мимо фасада Казанского Вокзала, показавшего Жене похожим на игрушечную крепость, забытую детьми в заснеженном городе, свернула под арку, затем еще раз и на полминуты остановилась у шлагбаума, где водитель обменялся с караульным картонными жетонами.

Тогда справа Женя разглядел ряд будок, выкрашенных в зеленый и отмеченных табличками: «Эваксостав №…» и вереницу тепло одетых людей в окружении сумок и баулов. Какая-то девочка его возраста, сидевшая на чемодане, подняла голову и на мгновение встретилась с Женей тревожным взглядом. Московское небо над этими людьми было как серое, нестиранное полотно, небрежно расчерченное телеграфными проводами, разломанное решетчатым железом мачтовых опор.

Затем они проехали дальше к запасным путям, за брустверы и заграждения из мешков с песком. Женя увидел литерный поезд, вдоль него прохаживались бойцы с винтовками с примкнутыми штыками. Они охраняли два одинаковых пульмановских и один блиндированный вагон, за которыми виднелась платформа с зачехленным зенитными пулеметами. Здесь же, переминаясь на морозе, уже ожидало несколько незнакомых Жене офицеров. Два лейтенанта, козырнув полковнику, сразу принялись разгружать багаж, а оба чемодана с ленинградскими дневниками Пал Палыч вручил майору с петлицами железнодорожных войск и кивнул в сторону путей:

- К отправлению все готово?

- Так точно, товарищ полковник. Отправление в двадцать один тридцать. Личный состав…

- Хорошо,- знаком остановил его Пал Палыч и, оттянув край рукава, взглянул на часы, а затем на Женю,- Итак, есть еще семь часов. Ждем товарища корпусного комиссара…

- Так точно.

- Прекрасно. Да вот что… Кто сейчас свободен из младших офицеров? Кто там? Щепетов? Кока! Младший лейтенант Щепетов!

Один из лейтенантов повернул голову и подбежал. Щеки его горели, а детский рот был полуоткрыт в самозабвенном восторге. Он вскинул руку к квадратному козырьку с таким торжественным усилием, что перекосились полы шинели. Женя подумал, что Щепетов едва ли на четыре года старше его самого.

- Товарищ полковник медицинской…

- Вольно,- хмыкнул Пал Палыч,- Вот знакомьтесь, Евгений, ваш будущий сосед. Кока, вручаю вашим заботам вот этого молодого человека, разместите его в адъютантском купе. Поставьте на довольствие. Кроме этого, имеется поручение лично вам. Посему жду вас обоих у себя через пятнадцать минут…

- Есть, товарищ полковник медицинской…

Но Пал Палыч уже шагал вдоль состава, и поэтому Щепетов докричал ему в спину:

- …службы! 

И весело повернулся к Жене.

- Женя,- еще раз представился Женя, разглядывая его младенчески-румяное лицо.

- Кока…- вырвалось у лейтенанта прежде чем он спохватился и посерьезнел,- То есть младший лейтенант Щепетов.

- А почему Кока?

- Я вообще-то Николай,- снова заулыбался Щепетов,- Это меня так только товарищ полковник зовет. Говорит, я ему напоминаю какого-то подпоручика из пьесы. Еще дореволюционной, наверное. Смешно звучит, правда? Подпоручик Кока… А я комсомолец… Но смешно, нет? Но я не обижаюсь… Кока и Кока… Подумаешь, Кока! Мне даже нравится… Значит, ты с нами едешь? А сам откуда?

Говоря так, он увлекал за собой Женю и возбужденно обводил вокруг себя рукой. Вероятно, все в мире нравилось младшему лейтенанту Коке. И забавное прозвище, данное полковником, и предотъездная суета, и собственная вовлеченность в эту суету, и новый попутчик, и тусклая крыша неба над головой, и сталь вагонных рельс, убегавших неведомо куда, и даже мокрый снег, начавший падать на город. И он торопился передать эту радость любому, с кем сталкивался, как будто изнутри ее уже требовательно подпирала все новая и новая. В этом было что-то пронзительно детское и довоенное, о чем сам Женя с начала блокады уже успел забыть…

Комиссарский салон-вагон изнутри был устлан ковровой дорожкой, по которой они дошли до первого купе. Здесь было две койки, одна над другой, откидной столик и стул.

- Ну, где тебе удобнее? Вверху? Внизу?

- Не знаю, товарищ младший лейтенант. А вы где?

- Да брось ты,- легко сказал Щепетов, взял Женин вещмешок и забросил его на верхнюю полку,- Давай на «ты»… Вместе ведь поедем. Захочешь, можешь тоже Кокой звать… Сейчас дуем к полковнику, а потом к коменданту. Я тебя на довольствие поставлю… Что там за поручение? Не знаешь?

- Нет, това… Кока…

- А смешно ведь, правда? - в который раз радостно переспросил его Щепетов и протянул Жене руку,- Раз так, жми Кокину руку, друг Женька!

И вкладывая свою ладонь в ладонь Щепетова Женя внезапно, по странно-болезненному, уже забытому напряжению мышц собственного лица понял, что тоже улыбается в ответ. 

Пал Палыч ожидал их в своем, гораздо более просторном, купе. Он курил и оглаживал рукой лысую голову, словно пытаясь ее согреть. На столике перед ним лежал конверт.

- Кока,- сказал полковник, кашлянув,- Вот вам деньги и пропуск. Сейчас поезжайте с Женей в особую секцию ГУМ, там вас ожидают. Можете взять мою машину. Нужно купить для мальчика новое пальто, обувь, пару хороших костюмов и один летний… Затем белье, предметы туалета и прочее необходимое для путешествия… Что еще? Да, чемодан, наверное… Словом, полагаюсь в этом смысле на вас. Как ты себя чувствуешь?

Женя не сразу понял, что спрашивают его.

- Спасибо, хорошо.

- Спазмов, болей в желудке нет? Прекрасно… Можете там же пообедать, но только проследите, чтобы в меню не было слишком жирных блюд. Какое-то время тебе нужно соблюдать диету. И не задерживайтесь - здесь прошу быть за два часа до отправления. Понятно?

- Так точно, товарищ полковник!   

Пал Палыч осмотрел его и добавил:

- Да, смените фуражку на шапку. На дворе минус десять. Что за гусарство, право, младший лейтенант?

- Есть сменить фуражку!

Но Кока не стал этого делать. Когда они вышли на перрон и направились к «эмке», Женя снова увидел на нем фуражку, из-под которой Кока бросал вокруг любопытные взгляды.

«Влетит ему,- подумал Женя, смотря на красное Кокино лицо,- От полковника медицинской службы…»

Он размышлял об этом как-то полусонно, не понимая, что на самом деле происходит вокруг него и с ним самим. Все это напоминало ему полет вниз по кроличьей норе, как в сказке Кэрролла. Полковник вряд ли был полковником, или стал им совсем недавно, но, вероятно, какие-то замысловатые пружины медицинской службы позволяли ему отдавать распоряжения направо и налево строевым офицерам и даже сотрудникам НКВД. А комиссар Ференц Карлович, догадывался Женя, уж совсем не был комиссаром и носил свой генеральский мундир лишь постольку, поскольку в это время все носили какие-нибудь мундиры. И хотя подчиненные, обращаясь к нему, казенно чеканили «товарищ корпусной комиссар», легко можно было вообразить себе, что стоит ему захотеть, как это титул мгновенно сменится, к примеру, на «Ваша Светлость». Его истинный ранг явно был каким-то иным. Во Внуково, куда ночью их доставил четырехмоторный транспортник, прямо на взлетной полосе, у подножия трапа его ожидал роскошный «Паккард», похожий на огромную глыбу полированного обсидиана, вставшую на хромированные колеса. Военные, сопровождавшие его всюду, напоминали молчаливые шахматные фигуры, которые кто-то невидимой рукой перемещает по клеткам игровой доски. В Москве среди них стало заметно больше глаз, похожих на капли ожившей ртути, и больше лиц, раньше не встречавшихся Жене. Это были слегка удлиненные, с тонкими чертами, безжизненно-красивые маски, как посмертные слепки с античных богов. Костистое, но подвижное лицо Пал Палыча и его бритый череп или раскрасневшаяся на морозе детская физиономия Коки на их фоне казались более человеческими. Главное же, Женю не покидало странное ощущение, что окружавшее его было лишь спроецировано на экран современности. Едва в просмотровом зале выключат электрический свет и зажгут восковые свечи, как игра теней окончится и бесконечные воротнички с петлицами обратятся в плиссированные жабо, а гимнастерки и шинели - в расшитые золотом камзолы. Даже сам этот литерный состав, отправляющийся неизвестно куда, походил на темную стрелу, наложенную на невидимую тетиву, и стреле этой будто предстояло лететь из одного времени в другое…

- Ты о чем задумался? - спросил Кока, повернувшись к нему с переднего сиденья.

- Так… Ни о чем. А куда поехал Ференц Кар… товарищ корпусной комиссар?

- Ну ты даешь, друг Женя,- расцвел Кока,- Это ж военная тайна! Товарищ корпусной комиссар - представитель Ставки ВГК. Кто знает, куда он отправился… Может, он сейчас самому товарищу Сталину докладывает…

- Товарищу Сталину?! О чем? - само по себе вырвалось у Жени.

- Ну уж о чем…- задумался Кока и сразу наполнился важностью,- О положении на фронтах, наверное.

Женя поуютнее устроился на своем сиденье, поводил пальцем по стеклу и грустно сказал московским улицам, пробегавшим за ним:

- Вот и выдал ты военную тайну, Кока…

- Какую это я выдал тайну,- забеспокоился младший лейтенант, посмотрев сначала на Женю, а потом на сержанта-водителя,- Что это ты несешь?

- Ну как же,- давясь смехом, начал перечислять Женя,- Представитель ставки ВГК это раз! Докладывает товарищу Сталину два! О положении на фронтах три! Впрочем, ты не беспокойся. На самом деле он совсем не там. Я-то точно знаю, где сейчас товарищ корпусной комиссар…

- И где? - механически спросил Кока, подрагивая щекой.

Все так же рисуя на стекле какие-то замысловатые фигуры, Женя пробормотал:

- Сейчас он во дворце на улице Сент-Оноре обсуждает случай с подвесками королевы и играет в шахматы с кардиналом…

- Играет в шахматы? С кем играет в шахматы? С каким кардиналом?!

- С Арманом Жаном дю Плесси, герцогом де Ришелье,- вздохнул Женя.

Кока некоторое время сосредоточенно смотрел на него и потом выпалил:

- Ну и балда ты, Женька! Просто балда березовая!

В салоне на мгновение потемнело - «Эмка» прошла под кирпичной аркой и остановилась в небольшом служебном дворике.

Женя оглянулся и увидел бойца, который запирал за ними металлические ворота. Кругом стояло еще несколько автомобилей, слегка припорошенных снегом. Кока выскочил наружу. Навстречу ему из дверей под козырьком вышла миловидная девушка в полувоенной форме с папкой в руках, и младший лейтенант немедленно принял забавно-картинную позу, поправил свою фуражку и козырнул ей с пластичной небрежностью, совсем не так, как недавно Пал Палычу. На излете его рука скользнула за отворот шинели и вернулась на свет со сложенным вчетверо листком бумаги. При этом оттуда же, из-за отворота, выскользнул и упал на снег и раскрылся конверт с деньгами. Девушка заулыбалась.

- Привез вам покупателя, Анечка,- доложил Кока, делая вид, что все идет, как должно идти,- Наряд разрешите вручить?

- Вручите, Щетепов,- разрешила Анечка.

Кока протянул ей бумаги и тут же опустил глаза.

- Я сегодня разбрасываю повсюду деньги,- сказал он грустно, нагибаясь за конвертом,- Ведь я, возможно, уже вечером буду там, где они мне не понадобятся. Так что не принимайте это за рассеянность.

- Это как? - кокетливо поинтересовалась Анечка,- Неужели вас, наконец, отправляют на фронт, Щепетов?

- Мне кажется, я слышу в ваших словах насмешку,- обиделся младший лейтенант,- А между тем, быть может, мы видимся в последний раз. Вы разрешите мне писать вам?

- А вы адрес не перепутаете? Как в прошлый раз накладные…

- И снова вы потешаетесь надо мной,- нахмурился Кока,- Я не создан для этих хозяйственных поручений и адъютантской жизни, Анечка… Это все временно. Скоро все изменится, и я…

- Ну, значит, вас ждут подвиги и слава на поле битвы, Щепетов,- сказала Анечка и Женя понял, что Кока начал ей надоедать своим фанфаронством,- Кто у вас там, в машине?

- Разрешите представить вам, Анечка - Евгений. Мой друг и попутчик.

- Здравствуйте,- сказал Женя, выбираясь наружу.

- Здравствуй, попутчик,- улыбнулась ему Анечка,- Ты, значит, тоже отправляешься на фронт?

- Не знаю…- пожал плечами Женя и посмотрел на Коку, но тот лишь смешно, как рыбка, открывал и закрывал рот. Фронтовые Кокины фантазии явно трещали по швам.

Впрочем, он еще пытался спасти их на складе и в примерочной. Кока изо всех сил напускал на себя таинственность и делал загадочные намеки на опасности, что будут подстерегать их там, где Жене понадобились бы, например, твидовый норфолкский пиджак, бриджи, блейзер английской шерсти, три пары шелковых сорочек и американские ботинки для велосипедных прогулок. Анечка понимающе кивала и руководила молчаливыми помощниками, которые так и эдак поворачивали Женю перед двухметровым зеркалом, обмеряли ему рост портняжным метром, приносили и уносил какие-то коробки, свертки и пакеты. В конце-концов, Женя подумал, что это была тоже часть большой фантасмагории, в которой ему отныне предстояло жить, но уже через полчаса такой пытки стал умоляюще посматривать на Коку. Кока, однако, не обращал на него внимания, он как раз развивал новую солидную теорию. Согласно ей, лучшим выбором для мальчика Жениного возраста, которому предстоит вести трудную партизанскую жизнь в тылу противника, является габардиновое приталенное полупальто и охотничье кэпи с наушниками в светло-серую клетку…

- Здесь ведь есть парикмахер,- внезапно сказала Анечка, подняв это кэпи и разглядывая Женину шевелюру,- Давид Борисович. Он сегодня работает...

- Да,- подхватил Кока,- Зарос ты, брат Женька. Не годится это. Волос должен быть короток, чтобы в ближнем бою его нельзя было ухватить рукой. На курсах по рукопашному бою нам говорили…

- А вам не говорили, Щепетов,- невинно поинтересовалась у него Анечка,- Что вы ужасный болтун?

Давид Борисович был старый, но очень оживленный человек маленького роста. Он немедленно изгнал Коку из своего блиставшего хирургической чистотой салона и бережно усадил Женю во вращающееся кресло. Женя напряженно молчал, изучая свое отражение в зеркале.

- Итак… - начал Давид Борисович,- Меня зовут Давид Борисович, и при этом вы утверждаете, что лучше меня разбираетесь в том, как теперь нужно стричь?

- Я ничего такого не утверждаю…- поспешно сказал Женя и попытался повернуться к нему, но Давид Борисович властно сжал пальцами его голову и не дал этого сделать.

- Тем лучше! Но вы, конечно, настаиваете на том, что вам необходим этот нелепый полубокс с эдаким трижды завитым казацким чубом посередине лба? Так вот, молодой человек, имейте ввиду, что вы должны оставить эти пошлые мысли там, где их вам внушили, или мы сразу же поссоримся!

- Я ни на чем таком не настаиваю!

- Еще лучше! Полностью доверяйте Давиду Борисовичу, и вы будете выглядеть как джентльмен с лондонской открытки. Главный вопрос, который мучает меня сейчас, это вовсе не длина, а угол пробора. Человек из парикмахерской на Кузнецком, чье имя я даже отказываюсь здесь упоминать, конечно, рекомендовал бы вам совершенно прямой пробор. Но разве можно всерьез обсуждать такое? Я вас спрашиваю, юноша?

- Наверное,- осторожно согласился Женя,- Нельзя…

- Вы что, сомневаетесь?!

- Нет, ни в коем случае!

- В таком случае, это будет косой пробор, и поставим на этом точку. Или вы призываете к дискуссии? Чему вы улыбаетесь?

- Нет, ничему…

Услышав это, Давид Борисович жестом фокусника обрушил на Женю белоснежную, туго накрахмаленную пелерину, затянул ее почти у Жениных ушей и вооружился ножницами и гребешком.

- Ваши тип лица, юноша, требует правильного обрамления… У вас выразительные греческие скулы и высокий затылок. Здесь необходимо перенести часть объема прически вперед, чем мы и займемся… У моего старшего Бореньки был такой же затылок, как у вас. В нашей семье такой был только у Бореньки. Раньше ведь я сам его стриг …

- Почему был? - механически спросил Женя, но тут же, поняв, выпалил,- Извините…

- И за что вы будете извиняться?- тускло сказал Давид Борисович, и быстрые руки его на минуту замерли,- Здесь не за что извиняться. Он так и пошел с этим своим аристократическим затылком и астигматизмом в пятую ополченскую дивизию Фрунзенского района… Вот, откуда-то из-под Вязьмы нам с Сарой сообщили, что… Какое-то село Семлёво…

- Извините…- еще раз повторил Женя.

- Вот такой же точно был у него затылок…

Давид Борисович сложил в одну руку ножницы и гребешок, а маленькую ладонь второй держал у него на затылке, и так смотрел куда-то перед собой, в глубину зеркала, поверх его головы, а Женя боялся пошевелиться. «Вы не убирайте руку,- думал он,- Не убирайте, Давид Борисович, держите, сколько хотите…»

Среди прочего Кока купил футбольный мяч. Восхитительно пахнущий новой кожей, с панцирем из широких полосок, уложенных внахлест, с сыромятной шнурком, под которым пряталась резиновая камера. Эту камеру вместе с шофером он уже успел накачать с помощью автомобильного насоса и теперь орудовал специальным изогнутым шилом с расплющенным концом, туго зашнуровывая отверстие в панцире.

- Гляди, какой, Женька! Французский, «Аллен»!

- Зачем ты его взял?

- Да мало ли,- пожал плечами младший лейтенант,- Где-то будет случай, погоняем с тобой. Я знаешь ли, хорош в полузащите. Меня даже Квашнин хотел взять во второй состав, в «Торпедо». Он меня на стадионе ЗКП увидел весной. Вот как с тобой разговаривали… Правда, не вру!

- Ладно,- сказал Женя и положил свои свертки на заднее сиденье,- Не врешь…

- А хорошо тебя подстригли,- похвалил Кока,- И вообще, выглядишь ты теперь, друг Женька, прямо как маленький лорд Фаунтлерой. Пал Палыч будет доволен.

- Иди ты… Мы не опоздаем на вокзал?

- Нет. Сейчас поедем уже. Вот,- прищурился он, и взвесил мяч на ладони,- Все, готово!

Кока принялся подкидывать и ловить мяч коленом, но шинель мешала ему, так что он, в конце-концов, упустил мяч и бросился за ним в погоню, похожий на большую нелепую серую птицу…

Мясницкая-Кирова и Большая Лубянка были отчего-то перекрыты, и шоферу пришлось вернуться на Москворецкую и сделать затем длинный объездной крюк через Земляной Вал. Там «эмку» тоже остановили, чтобы пропустить пешую колонну. Женя увидел нестройно шагавших людей, одетых тепло, но, в основном, в домашнее, гражданское. Попадались среди потока лиц и молодые, и старые, изрезанные морщинами. За спинами у многих висели вещмешки, а кто-то нес небольшие чемоданчики. Некоторые шли, перекинув через плечо ремни охотничьих ружей. Вся эта масса людей двигалась на запад. Это была вторая, а может быть, третья волна ополчения, которая после формирования должна была занять зимние рубежи под Каширой и Тулой.

- Па-адтянись, батальо-он!- услышал Женя, и увидел невысокого, измученного кашлем капитана - он на пару мгновений остановился рядом с «эмкой».

Этот капитан тоже был одет кое-как, полы грубой шинели и мыски его сапог были в грязном снежно-ледяном крошеве. Он скользнул взглядом по оконному стеклу, и встретился им с Жениным взглядом. Потом посмотрел на свертки и новенький чемодан, уложенный рядом с ними, потом на Коку, который, сидя на переднем сиденье, держал перед собой свой мяч, будто нарядную елочную игрушку, и отряхивал его от снега мягкой коричневой перчаткой. Капитан отвернулся, закашлялся и снова полукрикнул-полупрохрипел колонне:

- Па-адтянись!

- Дай мне его,- попросил Женя, и, когда Кока вручил ему мяч, просто опустил его на пол и затолкнул ногой под сиденье.

Затем он обернулся, чтобы снова увидеть того капитана, потому что ему захотелось запомнить его лицо, но капитана уже не было - его батальон прошел вперед, а за ним уже двигались на запад новые и новые колонны людей и какие-то другие командиры кричали им одинаковое:

- Па-адтянись!

Бойцов на вокзальном перроне стало много больше и, уже забравшись в комиссарский салон-вагон, разложив вещи в Кокином купе, Женя понял почему.

В сумерках вдоль перрона вдруг лихорадочно забегали офицеры, строя солдат в шеренги, мимо которых через десять минут медленно и тихо, как стая хищных призраков, прошелестела шинами кавалькада из трех или четырех черных лимузинов. Женя видел, как из этих автомобилей сначала выскользнули на морозный воздух черные тени в долгополых пальто, вращая головами, словно вслушиваясь в какофоническое ночное дыхание вокзала, в его свит, гул и тяжкие металлические удары. Затем отчетливо щелкнули замки дверец, салон «Паккарда» бархатисто осветился изнутри и выпустил наружу еще двоих. Комиссара, что сразу же бросался в глаза из-за своего роста, и невысокого полноватого человека в двугорбой шляпе, прячущего лицо за поднятым воротником. Этого второго Женя тоже узнал, когда тот повернулся к вагонным окнам, и его маленькое пенсне сверкнуло на фоне обнаженных штыков караульной роты. Он приехал сюда, чтобы проводить Ференца Карловича. Некоторое время эти двое разговаривали в желтом конусе фонарного света, а черные тени окружали их, держась по его окружности. Человек в пенсне говорил много и, в какой-то момент даже освободил руки из карманов пальто, чтобы помочь себе странными взмахивающими движениями. Он о чем-то просил комиссара, вокруг его открытого рта клубился молочно-белый пар. Комиссар смотрел на него сверху вниз, его лицо было чеканно-надменным.

Женя почувствовал за спиной чье-то дыхание и обернулся. В вагонном коридоре, так же глядя на перрон, стоял Пал Палыч. Он курил и за клубом табачного дыма, который на мгновение окутал его лицо, Жене показалось, что у глаза у полковника больные и безжизненные.

- Чего он хочет от Ференца Карловича?

Полковник пожал плечами:

- Чего хотят такие люди? Власти…

- Разве у него мало власти? - спросил Женя, вспоминая газетные фотографии человека в пенсне.

- Слишком много,- полковник затянулся в последний раз и погасил папиросу в круглой карманной пепельнице,- Поэтому он хочет, чтобы она не кончалась никогда и длилась всю вечность… Ступай-ка спать, Женя. Мы сейчас отправляемся…