ускользающий август

               
                УСКОЛЬЗАЮЩИЙ   АВГУСТ
               

      Я думал два дня, или три, а потом  всё таки решился, позвал её к себе.   Она согласилась сразу, легко. Чего бы ей этого не делать? Тоже  ведь теперь скучно , -  одной? И время отпускное , так же , как и у меня, - прошло… Август кончался муторно, хмуро, часто проливался нудным докучливым дождём, нередко завывал ветер, особенно  по ночам. Сегодня к вечеру тоже, непогодилось, и мне было тревожно. Оттого ли, что она могла не придти, или от задуманного, наконец-то, предложения для неё, -  «руки и сердца». Не поздно ли?
          …С  Любой мы учились в одной группе. Целых и полных,  - пять лет.  В шестой год наши потоки разделились, мы не виделись подолгу, а встречаясь иногда,  и то   мельком, лишь перекидывались парой слов и снова, надолго , забывали  друг   друга. Но  ведь  и ничего между нами не  было , -
т а к о г о. Вроде хотелось когда-то, начинать, по-настоящему, по- серьёзному, но я себя успокаивал, что ещё успею, что она рядом и никуда не денется. Вживался, перебивался в первом году;  пристраивался к студенческой жизни, боялся отчисления, трудностей  вне института, без определённостей, без перспектив, - так и пролетали те месяцы. А второй  же курс  начался  бурно, стремительно.    Я с  ходу влюбился  в  студенточку  из
«педа». И будто бы навечно, навсегда, - звал возлюбленную замуж. Она не понимала,  чуть ли не крутила у моего виска пальчиком, а  потом  бросила меня. Пока очухивался, прошёл и тот второй, такой непонятный, полный противоречий, бурливый, отпугивающий своими порывами, стремлениями, - год
         …Она постучалась тихо, ровно в точно условленное время - девять часов. Я подгадал, и как раз заканчивал готовку. Молодая картошка,  дымящаяся, и свежепросоленная, недавно выловленная рыба вызывали стойкий здоровый аппетит, а слегка подогретое, темно-красное, почти чёрное вино  вершило это навязанное, надуманное настроение, когда мысль нараспашку, неулётная, и самая верная, земная, определяюще точная, угаданная, подгаданная… Вот-вот, немного спустя, погодя, должно свершиться  э т о, ведь так нам хорошо  же всё таки быть вместе, ведь столько времени ожидания пролетело, и непременно должно разумно завершиться, и дальше продолжаться, до возможного, наверное, - логического конца…
       … На третьем курсе,  в начале осени , как то – утром, залило, затопило подвал. В старом корпусе бассейновой больницы, словно оправдывая наконец-то название, произошла авария водопровода. Учебные комнаты  заполнились водой. Занятия по хирургии отменили, целых три часа практики и семинаров. « Домой», хоть и общежитие располагалось рядом, не хотелось. Куда ж бросать тех, из местных, которые добирались на учёбу издалека, час, а то  и больше, - на трамвае, или автобусе? И все вместе , сразу сговорившись, мы ринулись в «киношку». В новый, недавно отстроенный кинотеатр, который  пламенел над фронтоном славным революционным именем  - «Искра». Показывали заграничное и весьма недурное. Фильм о художнике, из Испании, из далёкого шестнадцатого века, - Эль Греко. Я  с Любой сели ,в среднем , по створу экрана,  ряду;  впереди , как и полагается  на первом сеансе, из зрителей больше никого, и  мы, казалось, попали в реку времени, и картины испанца соединяют нас, -  мы плывём в этих красках, обуреваемых страстями,  забываем про всё на Земле, -  про наши незрелые души, робкие желания, когда то сходящиеся, но не пересекаемые параллели…  Впрочем, сидели не одни. Рядом присоседилась её вечная подружка, не оторвать никуда, гроза учебников, такая же мелкая и незаметная, но со статусом повыше, мама начальница, и сама – перворазрядница, по древней и учёной игре. Те шахматы меня достали, я тоже стремился к мудрости тех фигурок, но подружка Любы меня переигрывала. После единственного своего проигрыша в первой нашей партии, - она  выискивала и находила, более хитрые ходы, я терялся, предполагая другое в позиции и…она оставалась непобежденной. Играли  не часто, но когда появлялась возможность, я от  искушения реванша удержаться  не мог. Кафедра физической культуры находилась на пути, между  этажами других аудиторий, где рядом –читальный зал. Так что не зайти в постоянно открытый кабинет со столиками  и фигурками на них, в свободное время перерывов, или пересменок, -   никак  было нельзя. Проигрыши  огорчали, но и стимулировали, а вот после ничьих становилось какое особо необъяснимое чувство  нереализованного, недолгого впрочем, но упущенного успеха, птицы  удачи,   когда хотелось, состязание то, продолжать снова и опять, - сутками…
Из-за большой «прослойки» местных ребят группа наша не гремела, не котировалась; на вечеринки частые и шумные, как у других, мы не собиралась. Довольствоваться приходилось общеинститутскими «танцами», в дни  больших праздников. Да и то , Люба приходила на них не всегда. В тот третий курс, начавшийся так  многообещающе совместным незапланированным походом в кино, мне как то особенно, с девушками , не везло. Или, действительно, разборчивей стал, или, может, мотивации изменились, - ударился , кроме шахмат, еще и в беговые  виды  спорта, - но отношение,  стремление к Любе, задевало уже сильнее , беспокоило  чаще…Концерт  в честь Седьмого ноября мы смотрели и слушали вместе, я даже , впервые , с Любой потанцевал, и внушал себе ,что поступаю правильно, - ухаживаю за согруппницей; будем  совместно постигать наконец-то, знания, поедем потом работать в одно село, в глухоту, набираться там врачебного опыта, будем возвращаться обратно  в институтский город, уже  мужем и женой… Но ухаживание ограничилось лишь единственным провожанием, снова какими то  обещаниями, -  торопливыми, необязательными и  через  два месяца я , уже в середине года, укатил в свою  автономию, под Урал, а она оставалась с подружкой –шахматисткой здесь, в родном своём городе… Задор юности и жажда телесных открытий заставляли действовать особенно активно в каникулы, в эти отпущенные учебным  планом зимние полторы -две недели , и за это время  мне удавалось покорять несколько девичьих сердец, - вечера встреч на родине, школьные воспоминания, общения со старыми друзьями этому способствовали, - а вот в течении следующего семестра, на треть года, за четыре месяца,  я не мог  увлечься ни одной. Третий курс был не менее труден и сложен , чем  остальные предыдущие два, и тратить время на  девушек просто не представлялось возможным. Да и Люба всегда  находилась рядом, - на занятиях, в столовых, в библиотеке, на лекциях, - и  так вроде бы  и должно было быть. Серьёзное не начиналось, не просматривалось, а обыденное, повседневное,- продолжалось. Летом разъехались  на практику, одолели этап, грань образования и с четвёртого курса все уже могли подрабатывать в «среднем звене» - медсестрами, фельдшерами. Некоторые  довольно активно ринулись в приёмные отделения, на «скорые», в процедурные.  Пошла трудиться и Люба. Я  выяснил, -  а до того и не знал, - что у неё больная мать и нет отца, да ещё младшая сестра учится в школе. Время ухаживаний закончилось, так и не начавшись…
         … Лёгкое вино всё таки начинало действовать. Из кухни мы перешли в комнату, где  я ей показывал  альбом. Студенческие фотографии возбудили воспоминания. Подсознательно, будто что-то предвидя, я усадил её на стул, а сам пристроился стоять сзади, наклонясь, задевал её только слегка, едва уловимо, своей щекой, около уха. Она отодвигалась, как от мухи, но тон её слов не менялся, только немного медленней она стала произносить фразы, словно готовясь к какой то внутренней борьбе. Она пугалась чего то, как и несколько  лет назад, года всего то может быть три назад, или… четыре…
       … После того  памятного вечера на третьем, я провожал её еще одни раз -  после каникул на четвёртом, с позднего кино. Что-то веселое болтал, рассказывал о доме, она, кажется, улыбалась, но всё же было что–то не так, не так, как хотелось… Что она всегда рядом и я  знал её уже не один год, и она знала про меня многое, эти обстоятельства как раз и разъединяли нас, и больше отпугивали, чем сближали. Открыться же дальше, откровенничать, значит разоблачить  себя полностью, и может, впутаться в те семейно-брачные отношения, которыми уже связались многие в наших студенческих группах. Ординарность, пустота,  вечные страхи за свою будущность воспринимались легче и проще. А чтоб просто так, прижать её к себе, насладиться короткой радостью обладания – ради чего? И опять продолжалось долгое время моих поисков, увлечений, падений, очередных грехов, - на стороне, подальше от  студенческой среды. И опять я там , беспощадно, бесповоротно - всё  обрывал… А Люба? Ждала ? Терпеливо? Не знаю. Но я очень удивился, когда  снова ,через год, в середине пятого курса, мы , уже повзрослевшие, собрались , наконец-то, группой, на празднование, после занятий, или какого то зачёта, недалеко после Нового, недавно встреченного порознь года, в общежитие, где  я когда то прожил первые три года, и  давно уже обитал в благоустроенном, недалеко от центра, престижном и новом жилье, меня вытащила в коридор шахматистка и спросила, не  хочу ли я проводить её подругу. Я конечно, сразу постарался заверить, что только об этом и мечтал…
     …Я прижался уже сильнее, так, что никак нельзя было считать это прикосновение дружеским, а перекатывало такое уже на обольщение, чувственность, жгучий контакт, нетерпёж; трепет и возбуждение  между моих ног росло, природа одолевала, не колебалась и я полез уже рукой за её кофточку , на грудь… Она отпрянула, стала пятиться, повернулась спиной, выскочила в прихожую,  скинула с вешалки плащ, и молча, насупясь, сверкая возмущенными глазами, стала натягивать тонкие, шуршащие лаком, сапоги. Такой отпор я,  в сущности, ожидал и ничему  не удивился, и все же надеялся на простую  игру с её стороны, жеманство, женскую   алогичность, демонстрацию. Но видя  непреклонность, неуступчивость, намерение её сейчас же расстаться  со мной, я стал объяснять про своё  неустойчивое семейное положение, уговаривал остаться, понять мой порыв. Я и представить себе не мог, что она  будет так сопротивляться, резко и отчужденно. Ведь жила то по-прежнему одна, уже второй год, как только приехала сюда…
      … После первого года врачебной практики в этом затерянном месте на севере, с женой, я, в начале следующей осени, с удивлением узнал, что в наш далекий поселок, терапевтом, направляют на работу Любу. Но когда точно  она появится, не знал. С утра в середине сентября  бывало уже прохладно. Туман с ночи не рассеивался, свежесть пробирала   насквозь, когда мы с женой,  спустя  десять минут по выходу из дома, подходили к больнице. Ещё издали я увидел фигурку, чем-то знакомую, и понял, что не обманулся, когда мы приблизились к ней. Люба стояла у входа, неприкаянно, одиноко, в синем плотном  плащике, едва закрывающим её  маленькие, немного худощавые, но стройные ноги. С этой стороны больницы, с терапии,  заходили только мы; другие же врачи входили с другой, парадной двери,  около хирургического отделения. И вот ,будто чуя своё будущее место работы, Люба поджидала  нас здесь, - как объясняла потом, - выяснив заранее, что должны подойти именно мы… Она знала, конечно, слышала, что я пребываю здесь, да ещё не один… Встретились мы спокойно, я представил свою жену, и мы вошли вовнутрь. Нельзя было Любу не позвать к себе после окончания рабочего дня, хотя и метнулась неловкость в движениях жены, когда я такое ей предложил, но «конечно, конечно» прозвучало в общем-то искренне и даже любезно, что я и постарался  в себе отметить. Мы уложили гостью в той комнате, где спали сами,  - ну не на кухне же её укладывать, - и  лежала она на раскладушке, купленной специально для подобных случаев, заставленная шкафом, с открытыми глазами, по шею в одеяле, и я выглянул за уголок и пожелал спокойствия в первую ночь самостоятельной жизни . Назавтра Любе отвели палату, в том же отделении, где она и стала работать и я  часто провожал её, - она по вечерам бывала у нас, - оставшись один, останавливался около больницы и видел, через большие коридорные окна, как она проходит мимо своих больных в холле, приветствует их кивком, они отзываются, - останавливают  свою игру, или отрываются взглядом от газеты… Мне хочется, хочется туда, побыть наедине с ней, в той большой, с раковиной , палате, я трясу головой и вру самому себе, что у меня с женой всё нормально, уговариваю  себя мысленно, скрывая свои воспоминания о Любе, - что –то несделанное, потерянное, упущенное незаметно для себя, потом укоряю себя в словоблудии, тороплюсь к дому, уже сознавая своё  отпущенное отсутствие. Что мне  надо было в предлагаемом сюжете совершать? Не знаю?..
     … Всё таки  удалось её остудить от горячки, заверить в чистоте, внушить доверие. Я поставил чайник, незаметно убрал подальше ключ, вытащив его из скважины замка, предварительно там  провернув. Наверное, приготовил себя к долгой и трудной осаде. Всё таки придётся ей выкладывать раскаяния в своей скоропалительной женитьбе. А ведь никому об этом не говорил, держал внутри, - подспудное, сосущее, скребущее чувство…  Но какая перспектива бы ожидала?  Уйти к ней в ту древнюю общажку, с местами общего пользования, с тараканами?  Нам   то с женой выделили отдельную,  с удобствами - всё таки два молодых специалиста. Любе пока  что не повезло – она жила в общежитии. И почему её послали  именно сюда? Захотела сама? Я, наконец, за чаем, задаю  ей этот вопрос, мучивший меня весь предыдущий год. Она  перестала мешать ложечкой, вынула её из чашки. Пауза затягивалась. Я даже затаил, непроизвольно, - дыхание…
     … Она нас пригласила  к себе. Уже плотно выпавший снег выбелил, с едва начавшимся  октябрем, все дома и дороги, уже прошли наши первые занятия в студии, в помещении местного клуба. Я начинал серьёзно, с основ, с азов, создавал атмосферу, творил  с т у д и й н о с т ь…
Это предполагало общение и вне клуба. Театральность всегда сочеталась, должна была сочетаться, - с  влюблённостью. Так, в классе Бабочкина была Богунова и мэтр всегда перед началом этюдов вопрошал, пришла ли она и если так, то упражнения выполнялись легко, вдохновенно, эмоции властвовали над рассудочностью. Однако, нельзя было забывать и про «метод физических действий» основателя МХАТа. Он завораживал, и особенно меня, «выпускника» институтской театра-студии. Знаний или умений там не  давалось никаких, один только сплошной голый энтузиазм, но участие в нём подвинуло меня к изучению театрального дела дальше. Я поступил в заочный Университет, на театральный  факультет, сначала курса актёра, потом режиссёрского и это меня увлекло… К участникам сразу же , в самом начале набора, присоединилась Люба  и тайность между нами, существенное то, что знаем только мы, притягивало нас друг к другу и вот , в октябре, приглашение отметить сразу два праздника, - её день рождения и припозднившееся новоселье, - было принято с готовностью. Жена, естественно, сторожила меня, за столом, с левой стороны,  так что вольностей я себе  не позволял, но вот высказаться дальше знаний театральной эрудиции не преминул. Речь зашла об эстетике, и я щегольнул знанием предмета, процитировал обобщение и определение   этой туманной противоречивой науки. Втайне от жены читал монографию какого то Астахова, которую переполняли, однако, иллюстрации Пластова и Дейнеки, вместе с обоими Герасимовыми. Особенно кипятился Стас. Он был приглашён третьим. Не думаю, что Люба что–то хотела от него. Грубость и неотёсанность  манер, скованность поведения, - отличала его от всех нас. Он  в посёлке прожил всё своё время, кроме армии, работал на местном судоремонтном  заводе, жил с матерью-пенсионеркой и задержался в женихах, в годах уже под тридцать пять, не меньше. Был, все таки, однако, интересен – «выдавал»  точные знания по истории, судил правильно о культуре, разбирался в  общих вопросах науки. И всё же он напоминал своего героя, главного персонажа из водевильной пьески «Медведь», которую мы  ставили. Осадок и приторная сладость от того вечера остались, вместе с навязшим в зубах глинным тортом , тягуче- вязкого месива из какао, теста, ванили. Готовкой Люба себя не утруждала, питалась в поселковой столовой, недурной там кухней. Мы даже заявлялись туда с женой, но только на обеды. Это было по пути из больницы в поликлинику, где мы  проводили остальное время  дня. Но получалось, что жена запаздывала ,  и мы с Любой обедали одни, за одним ,напротив  друг друга , столом. Тогда и шли наши разговоры, в основном вытащенные из воспоминаний, с придыханием, невысказанным, невыраженным: « а что было бы, если бы?..» Дальше мы не заходили, но я  чувствовал, что смогу, может быть, когда-нибудь, и непроизвольно, спуститься до контакта, - с мягким и лёгким нажимом, увещеванием, и я знал, что такой момент наступит, не может не наступить…
    … Она на вопрос не ответила. Впрямую, обо мне. Да, было приглашение поработать здесь,  и она не отказалась, - нужно ведь зарабатывать стаж, потом, конечно, вернётся назад, может, поступит в ординатуру. Она ещё что-то говорила, но вдруг остановилась, взглядом, на моём лице. Решимости в нём поубавилось, но зато сменилось, засверкало искрой той непоколебимости, той необузданной, запредельной чертой, где  только один пыл, с тупым и  упрямым, отчаянным напором. Во мне внутри уже накатывала эта волна, та ярость обыденности, и я считал, что всегда смогу, сумею ею овладеть,  что она должна мне естественно покориться, подчиниться… Она была как бы моя собственность…
       … Чехова начали ставить сразу же. Одно, едва  ли не  единственное убеждение я вынес из студенческих времён. Надо давать, делать практическое, реальное поведение для показа, реализации амбиций, если они неплохие, проявлять готовность свою для сцены. К Новому году спектакль был почти создан,  но  в январе  Люба, игравшая первую роль, неожиданно  и надолго уехала и появилась только к середине февраля. Оказалось, что брала отпуск, по семейным обстоятельствам и я узнал это случайно, и не догадывался , для чего. Пожалуй, Любу я считал, вторым после жены, если не  первым ,- близким для себя человеком, - в этом затерянном поселке, среди дремучих лесов и мне было непонятно её отчуждение. Я не хотел вводить на роль Поповой свою жену, игравшей «вторым составом», но делать было нечего. На март была назначена премьера, об этом объявили заранее, в профкоме завода, на чьём балансе и держался клуб. Кое что выделяли  и появившейся студии,  да и директорша, понимающая интеллигентная женщина, "рогаток" нам не ставила. Премьера прошла, отшумела, отгремела, но времени до лета оставалось  много, и   это для меня было  главное,  -   мне ещё нужно было сдавать  оставшиеся работы по курсу  актерской грамоты. Без этого нельзя было учиться  режиссуре. И вот я начал репетиции учебной пьесы, о краснодонцах, - сам в роли «Юноши», подразумевающего Кошевого, а Люба играла его одноклассницу, увлеченную им  когда то  и даже теперь , во время, происходившее на сцене. Ночь, пурга, одиночная изба на дороге, появление там Юноши и потом – непрошеных гостей, -  немецкого офицера и ещё одной, из бывшего их класса. Стас свою сатрапскую роль сыграл блестяще. Сапоги благородной кожи, ремни на опояс, фуражка с высокой тульей, чёрная ремесленная шинель и повязка со свастикой. Смотрелся  великолепно! Спектакль показали в Девятое мая, хлопали оглушающе, такого поселок, может, не видел никогда. Самодеятельные пришлые интеллигентики создают общественное брожение, пересуды, восторги, пропускания без очереди за коврами и хрусталём, заискивания продавцов…
       После летних отпусков в больнице появился, наконец-то, присланный из головной больницы, новый хирург. Прежний частенько напивался, становился невыносимым, его укоряли, увещевали ,  - но всё без толку…
В следующем сезоне за студию я решил взяться  основательно и всерьёз, - перевод на режиссёрский курс  к этому подогревал. Из драматургов я остановился  на Вампилове. Любви  там было хоть отбавляй, и уж с Любой можно  и нужно было что-то делать, выяснять до конца свои притязания. Но походив с месяц, Люба занятия посещать перестала, со мной  не разговаривала,  и в столовой не появлялась. Кажется, я последним узнал, что Люба сошлась с новым хирургом. Тот  скоро  себя и проявил, - несносным и желчным характером, резкостью оценок, неосторожностью в словах, косностью в общении и вследствие  убожеской  своей натуры , естественно, -  заносчивостью и самомнением ,а так же, как и все в основном хирурги, да ещё в молодом возрасте  - неоправданной самонадеянностью. Так, он погубил одного больного, не захотев  рисковать, того оперировать; а от другой пациентки, с разрезанной  после родов  грудью– подхватил жалобу. Но вскоре его сделали заведующим поликлиникой, непонятно, за какие заслуги, за взносы партийные, видно, - взносы, которые он выплачивал. Было понятно, что мне пришлось вступать с ним в конфликты, и довольно острые, - работа моя гинекологическая была тесно завязана на операциях, без хирургов тут не обойтись, приходилось звать его на помощь, или без содействия   и "соучастия" самому разбираться в сложных и запутанных случаях , на свой страх,  рискуя заработать нагоняй, - за то, что пренебрёг консилиумом, советом со стороны. «Жила»  с ним Люба или нет? Этот вопрос меня волновал, но подтверждений тому , я, конечно , не имел. Лишь косвенно – умозрительного морального свойства. Если Люба послушала его и не стала заниматься в студии, значит , - она уступает ему и в другом? В маленьком коллективе мало что утаишь…
Люба всё таки нашла свою «нишу», - стала  политинформатором. Я в больнице уж давно читал эти  «нравоучения», с первого года, стараясь хоть что-то в себе  артистическое сохранить, согласился поучать коллег, но потом  эта «нагрузка»  меня утомляла и был благодарен, каким то поздним  уже временем , что Люба меня «освободила», хотя  поначалу я и злился, что пришлось уступать и даже думал, что это очередные козни нового хирурга. С ним же отношения всё ухудшались,  наверное , кроме амбиций и скрытого соперничества действующих оперирующих специалистов, присутствовали, были здесь ещё, -  проявления зачатков ревности…
     Второй год  в студии  так и продолжался в трудностях, преодолениях. Первоначально роль главного вампиловского героя я отдал Стасу, но он никак не хотел в неё вписываться, подавлял здоровые начала в персонаже собственной грубостью, пошлостью , пустотой. А потом вышло  всё само собой. Стас ударился как то в маленький разгул, выпивал с приятелем во время репетиций, спрятавшись  в кинокассе, так, что я, обнаружив это, и  раздасованный неудачами работы, выгнал его из клуба, вместе с собутыльником.  Тот ,последний, тоже был из первого набора,  «эстетического». Так я потерял  и второго исполнителя. Главная роль, это цемент, связующий все эпизоды; узел, без которого нельзя вязать цепь событий, без неё – беда. Вожак , лидер , должен быть, - хотя бы формальный. Но и от постановки отказаться было невозможно, общественность нельзя было подводить… Пришлось мне  ролью, предназначенной для Стаса, заняться  самому…
      … Я набросился на неё словно лев. Она , как могла, - отбивалась. В первый раз вырвалась, и я, уже не контролируя себя, стал подбираться к ней снова. Странно, что она не кричала или там, - кусалась. Наша привязанность друг к другу, общие когда то интересы, симпатии, не могли опуститься до банальной разборки, с криками или матами… Спереди было неудобно, и мне удалось обхватить её сзади и теперь движения только касались наших рук Я протягивал их к интимным местам, она всячески старалась  оттуда мои клешни убирать, оттаскивать. И внезапно, когда уже наметилось подобие успеха, - я сумел зажать её руки в одной своей, а другой подобрался уже за резинку трусиков,  и к шуршащей, с гладко-непослушными волосами мякоти лобка, - вдруг, - погас свет. В мгновение моего ослабления она и сумела вырваться, выскочить из объятий, ударив при этом локтем  мне по лицу. Ещё с минуту я сидел, всё на той же кровати , куда сумел её приволочь, на краешке, и ещё не осознавая своего поражения, - позорного и постыдного, как забарабанили в дверь…   Перебои с электричеством были не редкостью,  я не смутился таким оборотом, возможно , что темнота даже помогла  бы мне,  в дальнейших притязаниях, чего я и собирался возобновлять, но вот гостей более никаких не ожидал и стук в дверь принял для себя осложнением серьезным, если не поворотным. Это ломился сосед, требовал помощи в замене пробок,- оказалось, полетели всё таки они, а не общее отключение; я отдернул штору и свысока, - дом мой расположен на горке, - увидел  огоньки в посёлке. Сосед не сомневался, что я нахожусь дома, видно , он, возвращаясь  поздно с работы,  запомнил мой , в окнах, свет. Соседствовали мы хорошо, всегда выручали друг друга. Но чаще заходил ко мне он, любил  в моём присутствии "пропустить"   (водку  с собой  приносил), - жену  ему компании не составляла, да и сын- малолетка, - смущал. Сосед обстоятельно на кухне садился, наливал себе  почти полный  стакан , мне слегка, на донышке, - как я  и просил его, - а потом долго, держа перед собой драгоценную влагу, раздумывал ,словно решая какую  то  очень трудную и непосильную для себя задачу, он медленно , с насладой, выпивал, рядовую для себя дозу в 150-180 грамм, а потом с наслаждением закусывал, втягивая в себя широкими ноздрями воздух, погружая огурчик почти сразу  же целиком, - в рот. Банку, обычную поллитровую ,с  плотными зелененькими плодиками, он тоже   регулярно приносил, оставлял у меня в холодильнике. Там  же хранилась, до следующего непредсказуемого раза,  и початая  другая, иной конфигурации,- поллитровка. Я устал от этих огурчиков, они начинали  портиться , покрываться сверху  тоненькой белесой плёночкой, мне приходилось вытаскивать их  ,промывать,  прибавлять себе к какому-нибудь блюду… Нет, нельзя было открывать, подумает бог знает что, время то  позднее,  и уже темно, ночи светлые кончились. Соседа зовут также, как и меня, мы доверяем друг другу, но чем чёрт не шутит, с женой он моей тоже общается, хотя  мне в общем то,  как  то сейчас , наплевать, становится всё равно, и  так скоро уезжать, и вот с этой то, вдруг пришедшей, неожиданно спасительной мыслью,- таиться уже становилось опасно, время отодвигалось,- я нашариваю  в потёмках ключ  и со словами  «здорово, тезка!», - открываю. Смекалка выручает меня , я выхожу с ним в коридорную тьму, туда ,в сторону, где  висит щит, увожу его подальше от своих дверей, громко ругаю тех, кто обрёк нас на  полночные заботы, помогаю держать лестницу, беру в руки и не сразу включаю, фонарик. Люба поняла  мои действия, прошмыгивает мимо нас, неслышно, быстро , будто мышка. И сразу же, как по заказу, свет появляется, сосед  закрывает крышку, спускается вниз. Мы заходим вместе с тезкой ко мне, я как можно незаметней убираю то, что может навести на мысль о бывшей у меня гостье, вытаскиваю из холодильника ополовиненную бутылку  соседа, разливаю её поровну, «хватаю»  сразу , - от какого то нервного возбуждения, стремления быстрее отойти , успокоиться .  Водка отдаёт приятной ёжистой прохладой, льётся по телу теплом, разогревает меня, успокаивает… Только слезящийся  глаз, с правой стороны, не проходит от какого то непонятного саднения, неудобства. Сосед  необычно как то посматривает на меня, задерживается взглядом , но ничего  о лице моём не говорит. И меня как осенило, я рванулся к зеркалу… Вокруг орбиты правого глаза расползался, почти что  видимо, реально, огромный, лилово, с густо-фиолетовым оттенком , - синяк . Сообразил я тотчас же, быстро, - открыл дверцу морозильника, сгреб наросший там иней, завернул в кусок целлофана, обернул ещё для верности прокладкой из бинта, приложил холодный компресс к страдающему месту. «Вот стукнулся  как, в темноте этой дурацкой, не заметил даже, надо же!…» - жалуюсь соседу-тезке и он искренне меня жалеет , веря в происшедшее, прощается вскоре и уходит.
     Наутро синяк не прошёл. Это была полукатастрофа. Если для всех окружающих, я мог бы закрыть подглазье специальным актерским гримом, того же ,телесного цвета, - не зря же получил когда то пятёрку по тому предмету, перевоплощения, - то перед женой, приезжающей через три дня , я вряд ли  бы сумел оправдаться. Что же придумать? Ну конечно, - внезапно погасший свет. И сосед может  подтвердить. Да потом  и хлопоты закрутят. Ведь действительно собираемся  возвращаться в родную сторону, к родителям жены, под славный питерский град.
        Я Любу так и не посвятил в  планы, о скором отъезде. Мы держали с супругой эти сведения в тайне. Теперь ,наверное, можно было и открыться. Интересно, что  случилось бы, между мной и Любой, если бы я сразу рассказал, что уезжаю? «Счастье было так близко…» Хотя Любовь вполне могла вспомнить о том , мы говорили как то ,что собираемся отсюда после окончания сроков…
     Утром, перед конференцией у главврача, Люба, встретившись со мной в ординаторской, по  привычному  меня поприветствовала, присела  на диванчике, всем видом показывая, будто ничего между нами не произошло. Только вскидывала свои, пепельно-лучистые, в хитринках глаза, чаще обычного, на меня и ничего не ответила, когда мы выходили из кабинета , на  призыв пообедать вместе в столовой… Дома я появился намеренно поздно, задержался во вновь открытой , после летнего перерыва, библиотеке клуба. Занялся приборкой,  в сумерках уже, и вопреки  обычаю, вынес остатки  от вчерашнего «погрома – побоища»  - мусора. И сначала исподволь, накатами, волнами, а потом, - полным окутывающим туманом на меня навалилась какая то странно опустошающая тоска. Вспомнилась и первая, и вторая моя, несчастная,  неудачная любовь. Во всяком случае именно тем словом, порядком  затасканным, истрепавшимся, я называл  то чувство. И не понимал  того, что со мной происходит, до того момента, когда только увидел, в толпе, чередой, цепочкой спускающихся  с трапа, людей, знакомую, чуть полноватую фигурку жены, и наконец-то,  с  ужасом  обречённости осознал, и понял, наконец, что полностью равнодушен к ней.

                *   *   *

       Через несколько лет было десятилетие нашего выпуска института. Мы собрались в том городе, где учились славные и незабываемые шесть лет, где была  та самая, головная больница, от которой я трудился когда –то  на периферии, памятные три года. Любу я почти не замечал. Она так и не вышла замуж. Я её сторонился, не подходил и даже ни о чем не разговаривал, как помню, о чём–либо подробно, а тем более – обстоятельно. Но вот интересно, - когда  проявил и получил фотографии, почему то на снимках оказывался рядом с ней. Моё, ещё худое, чуть  от этого скуластое, обветренное дорогами «скорой помощи» лицо,  серого цвета костюм, галстук, небрежно завязанный, волосы, разметанные ветром встречи, взгляд, чуть уставший, не сулящий ничего хорошего в будущем. И она – тонкий стебелёк, в расклешённом, модного покроя, платьице, с причёской под «мальчика», очень оригинальной; пухлые щечки, что-то глубоко запрятавшие, чуть потерянные глаза… У меня, тем не менее, оказался её телефон и ещё лет через десять с небольшим, вновь оказавшись  в том, родном когда-то городе , случайно, попутно,  в скучное  вечернее время выходного дня, без близких друзей и знакомых, я позвонил ей. Она ответила  холодно, отрешённо, недобро : «не могу принять, извини, до свиданья». А ведь я опять узнал, у сокурсника-всезнайки , с котором до этого разговаривал, что она так и проживала одна, без семьи. Я тоже остался один.


      2005, март. Фредерисия, Дания.