Ведьмы

Прошу прощения у всех, кто уже ознакомился с текстом, за то, что анонс не был размещён. Вообще-то я планирую выкладывать текст частями и всё здесь, то есть не появится новых разделов в списке произведений, а надо будет смотреть этот документ до конца. Как часто буду выкладывать новости, не знаю. Вещь тяжёлая и как-то мне никак не даётся. 


Город

Ещё древние строители, выбравшие для города это место, - на обнажённой твёрдой гранитной породе острова, расположенного на середине реки -  поставили дворец, стены которого казались продолжением камней, несущих его. В холодную и ветреную погоду он казался особенно грозным и устрашающим.  Таким, наверно, его задумал строитель: способным выстоять любое нападение, сколь бы мощным оно ни было. 
Остальной город раскинулся на двух берегах реки. На левом жили ремесленники и торговцы, здесь располагались суды, конторы и другие учреждения; в лавках здесь торговали дорогими тканями, ювелирными изделиями, свежайшими продуктами, привезёнными, кажется, со всех концов света, великолепными пряностями, дух от которых разносился далеко от прилавка, на котором они выставлялись, масла и благовония; оружие, великолепные кони в не менее великолепной упряжи, вина, кружева и всё, что хотел бы найти самый пресыщенный вкус жителя столицы. Не знающие забот девушки в прекрасных светлых платьях выслушивали, смеясь, любезности наклонявшихся к ним со своих коней молодых и беззаботных людей. Широкий подъёмный мост, перекинутый через реку, соединял этот мир с дворцом и домами высшей знати, расположенными рядом.
На правый берег моста не было. Несколько перевозчиков с небольшими очень плохонькими лодчонками кормились за счёт редких желающих перебраться с одного берега на другой. И правда, что было делать обитателям острова на том берегу, а обитателям правого берега - на острове? Только иногда отправлялись с острова немногочисленные нужные в обиходе суровые ткани к прачкам и привозились обратно.
Здесь, на правом берегу, казалось, жили все оттенки нужды.  Сквозь крыши лачуг на их обитателей, просачиваясь, капал дождь. Иногда, в особенно холодное время, под крышами некоторых бедняков даже кружились снежинки. Плохая еда, которую тут покупали: подгнившие овощи и самый дешёвый хлеб - плохо питала, и на улицах можно было встретить все болезни и всевозможные уродства. Всего было так мало, что часто у тряпичника выкупали с еле-еле полученных денег заложенное платье. Иногда его слёзно просили подождать ещё день-два, и не продавать заклад, хотя срок вышел. 
На нечищеных улицах после дождя прохожие вязли в грязи по щиколотку. Грязь, ругаясь, пытались оттереть у дверей своих домов. Иногда на этих улицах застревали целые гружёные телеги и возница, беспощадно щёлкая по спинам животных бичом, в течение долгого времени ничего не мог поделать, как ничего не могли поделать надрывающиеся животные.
Здесь же неподалёку, но на достаточном расстоянии находился университет, студенты которого квартировали если не в его собственном подворье, то в тех домах, что были получше. Хотя и здесь господствовала нужда. Высокая мысль обитала в холодных, продуваемых всеми ветрами комнатах и залах, поскольку дров, закупаемых по скудной норме, часто не хватало на весь период холодов; среди запаха свежей рыбы и её потрохов, сбрасываемых под громкие крики орудовавших ножами женщин и мужчин прямо на дорогу, которая вела к главным воротам.
Именно здесь, на левой стороне берега, нужда, облечённая мыслью, и нужда, запряжённая вместе с тяжёлым трудом, вспыхивали, как сноп соломы от факела, отсюда разливались бунт и мятеж, часто бесполезно грозившие глухим гранитным стенам, отделённым от них, как неодолимым препятствием, широкой полосой воды.
Пирушка

Был уже очень поздний час и город, овеваемый холодом, спал. Почти везде уже погасили свет. В этом квартале на правой стороне реки окна горели только в одном всем известном доме.
В зале, освещённом факелами и свечами, бросавшими пляшущие пятна света, слышались взрывы хохота. Было поздно уже и для этих кутил: в час перед рассветом кое-кто из них уже еле-еле тянул нетрезвыми голосами какую-то похабную песенку. Во главе стола хозяйка дома с лёгкой усмешкой слушала своего сегодняшнего кавалера, за чей счёт в оплату предстоящей ночи и устраивалась оргия. 
Хозяйке, в честь воцарения нового друга, были поднесены белоснежные серебрившиеся в ночном свете меха, кроваво-красные, подчёркивавшие характер страсти, рубины, холодные под её характер, блестящие бриллианты. Вся эта роскошь варварски была представлена гостям в начале вечера, пронесена в спальню, где драгоценности были сложены в ларец, а меха для большего удовольствия брошены на постель.
По случаю такого кутежа свою порцию креплёного получил и привратник. Иначе он бы удивился столь позднему гостю, который стремился проскользнуть незаметно, всё время прикрывая лицо.
Пройдя по пустой тёмной лестнице, он оказался в комнате, где как раз сидевшие у входа заканчивали очередной куплет. Один из них оглядел вошедшего, но по крайне скромному его платью, видимо, решил, что это пришёл поправить свечи слуга, и отвернул от него свои уже осовевшие глаза. Не обратили внимания на пришельца и другие гости.
Хозяйка, склонившая свою голову к что-то говорившему другу, заметила пришельца только когда он оказался перед ней.  Её глаза расширились, рот слегка приоткрылся, а грудь судорожно напряглась. От чего она стала похожа на великолепную хищную птицу, которую обучали для охоты, в тот момент, когда она настороженно замирает на руке своего охотника.
- Ведьма!
Что произошло затем, пьяные гости заметить не успели. Хозяйка согнулась, а парень резко выпрямляясь, опустил руку с ножом, он явно был неопытен в деле, на которое пошёл сегодня, потому что остался стоять вместо того чтобы тут же развернуться и побежать обратно вниз по лестнице, пока нетрезвые люди не успели ничего сообразить. Теперь было поздно. Кто-то из тех, кому голова ещё хорошо служила, мощным ударом -  а юноша был очень хрупок, даже, пожалуй, болезненно худ -  выбил у него из рук нож, упавший со звоном. Другой тут же скрутил ему руки.
Хозяйка подняла голову. По девственно белой ткани платья ползла тонкая красная струйка. Нож, ударившись о тугую драгоценную вышивку, как панцирь покрывавшую лиф платья, скользнул и только слегка оцарапал тело. Она схватила со стола кубок и судорожно сделала несколько глотков. Губы её не слушались, и когда она поставила его на место, тонкая красная жидкая линия, похожая на ту, что уже расплылась по ткани пятном, прочертила путь из уголка её рта к самому подбородку.
В тишине слышались только шорохи, когда неудавшегося убийцу при его неловких попытках вырваться, встряхивали, как котёнка за шкварник. И тут она захохотала. Всё тело её изгибалось от почти судорожного веселья. Сначала гости, ещё не сообразившие что происходит, относились к этому настороженно, но через какое-то время, сообразив, что ничего серьёзного не произошло, расслабились и даже слегка заулыбались, снисходительно глядя на жалко подвешенного за шиворот, пытавшегося слегка выбиваться мальчишку.
От пережитого тёмные волосы её прилипли к покрытому испариной лбу, а к щекам, до этого бледных от испуга, прилила кровь, отчего они порозовели и казалось, что от них исходит жаркая волна.
- Вон, - сказала она, просмеявшись, властно выбросив руку в сторону скулившего от болезненных тычков мальчишки, - с него нечего взять, - она указала рукой на испорченное платье.
По одежде неудавшегося убийцы было видно, что продажа всего его имущества вряд ли бы возместила порчу столь дорогого убора.
- Пусть убирается, - добавила она, наконец-то стерев вино с подбородка, отчего на рукаве образовалось ещё одно пятно.
Державшие парня развернули его и, ничего не говоря, протащили до дверей и почти спустили с лестницы. Входная дверь открылась, несчастный почти вылетел на улицу вперёд головой, в ушах ещё долго отдавался грохот захлопнувшейся двери.
    
Героиня

Мать её  была ведьмой. Они жили  на правой стороне реки. К ней, к матери, потихоньку бегали местные женщины и с последней надеждой несли последние деньги: кто-то плакал, умоляя помочь вернуть мужа.  Кто-то надеялся вылечить ребёнка от прилипчивой заразы, измучившей и беспрестанно заставляющей его кричать, а мать не спать ночами. И, конечно, молодые девки за любовными зельями, чтобы дружок, с которым они сошлись на последней гулянке никуда от них не ушёл, а потом они же, за другими зельями, чтобы никто ничего не заметил, а живот не начал пухнуть. А ещё шли просто поворожить. 
 Всё детство прошло среди горшков, одуряющего запаха сушёных трав, пятен крови и её же запаха, пропитавшего кухню, на которой для гаданий была срублена куча петушиных голов, и громких голосов, когда к матери кто-нибудь приходил, доносившихся в её клетушку, куда только и умещался небольшой тюфяк и жёсткая, набитая травой и петушиными перьями  подушка.
Мать пыталась её учить ремеслу, правда с большой неохотой и колотушками, так что девочка еле-еле научилась составлять зелья, даже любовное, в котором всегда большая надобность, и которому, в помощь себе, мать первому заставила её обучиться.
По ночам мать часто уходила, а когда возвращалась, от неё всегда пахло вином.  В доме его не было, но так пахло от посетителей кабака, расположенного неподалёку, так что запах этот было ей знаком. Иногда мать возвращалась в весёлом настроении, это можно было определить по шагам: они были расхлябанными и спотыкающимися. Тогда она либо проходила, ложилась на свою скрипучую кровать и засыпала, либо шла на кухню проверять настои.
Но бывало и иначе.  Ещё издалека -  в их глухой закоулок никто в это время не заглядывал -  слышно было, как грубо и резко отдаются звуки. Громко хлопала дверь, и тогда мать начинала  громко браниться. Иногда заходила к ней, выволакивала её из постели, тащила на кухню. Где за приготовлением составов, которые и ей сонной всучивала в руки, больно трепала девочку за волосы.
В такие моменты речь её становилась бессвязной:
- Холодный, холодный как лёд!.. И сердце – кусок льда!.. Дьявол, дьявол!.. – повторяла она. – Как я это сделаю? Поймают… - здесь часто начинались всхлипывания, - на той неделе корова у соседей околела, а ещё у одних телёнок, на меня все ходят косятся, мне из дому сейчас не выйти… Сделай! – тут она начинала биться в судорожном состоянии с рыданиями, но сухими без слёз, как будто связанный человек пытается бесполезно вырваться из связывающих его верёвок.
Так продолжалось какое-то время. Затем она слегка затихала. Но стоило ей бросить взгляд на дочь, как судороги возвращались, но на этот раз – это были судороги ярости, и становилось понятно, зачем её сюда привели.
- Что смотришь, дьявольское отродье? И глаза дьявольские… - тут часто, она подходила к девочке и хватала её за волосы, туго заплетённые на ночь в косы, - знаешь, как это? – она наклонялась и дочь видела близко её лицо, жаркие, маслянистые от вина и мяса губы, -  Никакого удовольствия. Только боль. И так всегда, и каждый раз. И холод, холод! Не то что в начале, разве так было, когда я красивая была, как ты, а теперь всё это красоту украло. Теперь только эти зелья её мне ненадолго вернуть могут. Ну, да красота эта меня и погубила. И тебя погубит, - тут она отпускала её, - да не смотри же! Тоже к нему попадёшь, в своё время. Иди спать!
 Тут обычно девочка получала подзатыльник, но радуясь, что её отпустили, убегала спать. Забивалась под одеяло и, прижавшись щекой к подушке, долго слышала, как мать продолжает браниться и всхлипывать на кухне.

Несчастье

К появлению здесь приставов все привыкли. Не проходило и недели, чтобы какую-нибудь семью не выселяли за бесконечные долги, которых они не могли оплатить. Выселение часто сопровождалось либо бранью, либо слезами, либо проклятиями. В зависимости от причины несчастья: либо кутежей и лихих непостоянных заработков, либо изнурения непосильной тяжёлой работой.

Разворошив дом, выпотрошив все имущество, ибо, чтобы взыскать с должников хоть что-нибудь необходимо было постараться, выбросив ненужные сборщикам тряпьё, которым члены семьи кое-как прикрывали свои тела, перевязав их самыми разнообразными способами, оставив этот никому кроме них ненужный хлам в вязкой грязи, где он неминуемо должен был быть затоптан лошадьми, порван колёсами проезжавших телег. Нередко можно было видеть несчастную женщину, опустившуюся на колени перед повозкой, нагруженной её бывшим добром, в попытках вытащить из-под колёс, готовых тронуться в любой момент, выброшенное платье, втоптанное стражей, которая, во всей этой суматохе несколько раз прошлась по нему, смешав её с землёй. Иной весельчак мог и попрыгать под весёлые голоса готовящихся отправиться к следующим жертвам людей на сытых лошадях, ласково похлопывавших своих животных по лоснившейся довольством шее.
Из этой беспросветной пропасти хотелось бежать. Бежать без оглядки. Многие давали себе это обещание, но не у многих получалось. 
 

Пирушка (продолжение)

Напряжение после неудавшегося покушения спало. Все заговорили громко и сразу. В атмосфере чувствовалось огромное облегчение. Хозяйка веселилась, пожалуй, даже больше других, как не веселилась до этого. Разнеженность подчёркивала её томную красоту с опущенными тёмными тяжёлыми утомлёнными веками, и она никогда этим не пренебрегала. Но здесь пережитое напряжение сказалось во вспышке разнузданного веселья, резко вспыхнувшего желания жить, обострившегося от раны и казалось, приблизившейся смерти.
Это вдохнуло в пирушку новые силы, хотя до этого казалось, что ей уже конец. Хозяйка велела принести ещё вина. Её желание все, глядя сначала с опаской, но, увидев, что она улыбается, поддержали, веселея с каждой минутой. Снова раздались непристойные истории, кто-то запел, короче поднялся тот слегка пьяный гул, который при бурном веселье витает над выпившими людьми. Хозяйка, стремившаяся забыться и забыть о происшествии, обходила всех, наливая тем, кто по её мнению был ещё недостаточно пьян, ещё, ещё и ещё. Казалось, она хотела лишить всех разума, чтобы через их забвение уничтожить саму память о произошедшем. Не стесняясь и не скрывая пореза на животе и безобразного пятна на дорогом платье, она бесконечно подзадоривала их снова и снова. Пока, за исключением главы стола, не осталось никого, кто был ещё способен усидеть на стуле.
Тогда она, с удовольствием оглядев поле боя, оставила своих гостей.

Комната

Зайдя в спальню, она ненадолго прислонилась к двери. Затуманенными глазами  обвела свою комнату. Среди бесконечного глубокого синего в рассеянном свете чернела, похожая на тени или на штрихи чернил, гладкая, полированная мебель. Синий шёлк на стенах, синеватые плиты на полу, синий бархат балдахина, под которым в этом свете белая постель казалась ледяной, таким же льдом на фоне тёмной двери была и юбка хозяйки, белыми пенистыми волнами обнимавшая её ноги. Отдышавшись, она оторвалась от своей опоры и подошла к зеркалу.
  Следом за ней вошла толстая, ужасно некрасивая в полную противоположность хозяйке, служанка.
Когда хозяйка почувствовала чьё-то присутствие в комнате, её невольно заколотила дрожь, именно сейчас она не смогла бы вынести ничьё присутствие. Ощущение, что в такой момент на неё смотрят доводило тело до конвульсивной дрожи, которую невозможно было унять. Ей хотелось приказать, но она не могла, не могла даже пошевелиться, так ей было тяжело. Однако она не опустилась на стул, а продолжала стоять, напрягаясь всё больше.