В безымянных городах. Глава 1

(неоконченная повесть в 4-х главах; посвящается К.А.)
----------------------------------

Жизнь, говорят, кипела, просто фонтанировала, как кровь из моих изрезанных струнами пальцев. Жизнь била ключом, очевидцев было много, но почему-то не хотелось даже повернуть голову в сторону этой жизни-фиесты. Говорят, привязываться к чему-либо всей душой бывает больно: все уходит в никуда, рано или поздно, это верно.

Кто я? Как до отвращения часто приходилось задаваться этим вопросом. И рано утром, сцеловывая снежинки с замерзшего оконного стекла. И в душной столовой днем, поглядывая из-под густой челки на заторможенные людские массы, зажимавшие по привычке мой заляпанный компотом столик со всех сторон. "Кто я?" - последний дежурный вопрос самой себе перед сном, который выстреливает в голову - контрольный же. И шесть с половиной часов больше нет шанса для самоедства.

До поры, до времени, у меня даже было какое-то имя, была цель в жизни, были средства, чтобы к этой цели рано или поздно, но все же прийти. Вместе с именем была и наивная надежда ответить на самый мучительный вопрос. Однажды, собираясь в очередное дальнее плавание, я снова спросила незнакомку в зеркале: "Ну кто же ты такая, а?". И - о, чудо! - она кивнула мне с усмешкой: "Я - девочка в вишневой "девятке", видавшей виды, помнившей миллениум. Я все еще живу во времени и вне".

Если и есть в этой однообразной серой жизни настоящая любовь, настоящая отрада, то пусть ею будет мой вечный огромный корабль, на котором можно было смело, весело бороздить снежные моря-океаны нашей Родины. Когда-то давно, еще в детстве, я попросила у боженьки одного лишь: чтобы все, что меня окружает, оставалось со мной и дальше. А взамен - пускай у меня лучше не будет ничего такого, чем будут хвастаться мои сверстники лет через пятнадцать. Видимо, господь мольбу ребенка услышал, и далеко уже за порогом нулевых со мной по-прежнему, по-старому приятельствовали допотопные аудиокассеты, пленочный Olympus да моя неугомонная тарахтелка-машина. Мир стремительно сузился до одного крошечного островка ностальгии, которая всецело принадлежала лишь мне одной. Мне и городам без названий, улицам без имен, указателям, на которых "будущее" зачеркнуто красным по диагонали. Отправляясь в безымянные города, мы покидали наше настоящее.

Один хороший, наверное, человек сказал мне: "Чтобы прожить вечность, надо избавиться от имени. Понимаешь, имя - это как смертный приговор. Получаешь и ждешь, когда он вступит в действие. Тебе не просто вписали его в паспортную строку, тебя клеймили, захомутали... А кто? Ты знаешь? Нет, не знаешь. А они - знают. Нас подписывают как товарные ценники на рынке, а мы согласия на это не давали. Смертники вечно не живут, верно ведь?"

Потом Он снова закурил, закашлялся от морозного воздуха и неспеша добавил, указывая костлявым пальцем куда-то вдаль: "Города стоят, потому что они вечные. Ты снимаешь их и так, и сяк, забываешь, где это было, когда, с кем, кладешь проявленные фотографии в ящик. Твоя мама когда-нибудь по ошибке их выкинет, убираясь в твоей комнате. Фотографии безымянных городов сгинут в мусоропроводе, а сами города - нет. И вечность, которую они хранят, ты можешь осязать, омывать своими слезами, быть живой в ней... Только не называй имен. Не разрушай".

Человек этот снился мне еще задолго до морей-океанов, до моей первой и последней пачки "беломора", до обрушенных стен, вдоль которых по привычке месить ботинками снег было приятно. Пришел Он из сферы сновидений, из глупой детской мольбы о вечном для прошлого. Пришел, чтобы навсегда отбросить желание повторять как мантру душевнобольного "кто я... кто ты... кто мы...". Сталкиваясь с ним вновь и вновь на размытом пороге жизни и смерти, я силилась вспомнить, когда же Он променял ради меня свое несуществующее, но очевидно идеальное иллюзорное нечто на мою низкобюджетную разухабистую грязную реальность. И все-таки вспомнила.

*

До городов без названий иногда бывало далеко плыть, как будто до центра Земли: вроде бы и по прямой, но бесконечно, угнетающе долго. Поначалу сонно пролетали мимо пустовавшие десятилетиями промзоны, разделяемые друг от друга парой километров. Затем снег сменял все свои оттенки тошнотворного серого, превращался чудесным образом в белоснежный. Не доезжая и десятка километров до очередного безымянного города уже начинало накрывать волной холодной, суровой, ведь наконец-то на глаза попадался свой родной "привет из девяностых". За заправкой времен детства дремучего, пока вишневый корабль жадно жрал литрами бензин, я заметила скромно ютившийся кустарник. Глаз невольно зацепился за шеренгу далеких крафтверков, схваченных намертво летаргическим сном еще в восьмидесятых, да бесконечно суровую плотную стену зимнего леса. В этот момент словно проснулась от такого же бесконечного полусна-полусмерти, проснулась, потому что снова начало зверски щемить сердце. А это самый верный признак того, что дорогу держишь в правильном направлении.