Лунная река

Глава 1. Учитель

История эта началась в преддверии знаменитого экономического коллапса, вошедшего во все академические учебники. За месяц до того, как люди попроще стали щелкать зубами при взгляде на цены на все, увеличившиеся в три раза, а люди посложнее стали подсчитывать прибыль и составлять планы на бархатный сезон, учитель истории и литературы Джон Грибоедов сидел на стуле в кабинете директрисы гимназии и рисовал подпись в контракте на преподавательский сезон.

Имя учителя необычно и требует пояснений. Оно не было результатом противоестественных (по мнению компетентных органов) отношений советской женщины и студента (моряка, дипломата, бизнесмена) из англоговорящей страны.
Не было оно и результатом оригинальничания родителей при выборе имени, в советское время порождавшего Тракторин, Даздрамперм и Радиев, а в настоящем – Сварогов, Олимпов и Буцефалов.

Имя, данное учителю при рождении в честь знаменитого борца Ивана Поддубного (семейное предание хранило легенды о схватке прадеда с Поддубным на арене ростовского цирка и о самом прадеде, способном пригнуть к земле бычка-двухлетку и выжить в борьбе с рысью, прыгнувшей с дерева на спину), в младших классах претерпело изменения.

Это были годы распада Союза. Дети еще не осознавали масштаба перемен, политические бури пролетали над школами, в них все было по-прежнему. В роковом 1990 году, когда империя существовала уже только в головах ее подданных (много позже Джон узнал про отсутствие государственного бюджета на 1991 год, абсурдную декларацию, торжественно провозгласившей независимость России от частей ее самой, событиях в Прибалтике, Закавказье и повсюду), по-прежнему принимали в октябрята и далее (Джона на две недели исключили из рядов пионеров, когда он случайно поднял в салюте на торжественной линейке не правую, а левую руку).

Сохранялись все ритуалы, декорации и смысловые матрешки: Джон учился в звездочке имени Дзержинского школы имени Дзержинского, расположенной на улице Дзержинского, напротив памятника догадайтесь кому.

Но уже появилось что-то новое. Свет в конце туннеля приобрел реальные черты. Стало ясно, что туннель, которые поколения копали вертикально вниз, каким-то образом вышел на Запад. В туннель ворвался западный ветер. Этот wind of change, как пела полуанглоязычная группа Скорпионз, валил с ног и сдувал взрослых, но до школьников долетал шелестящим бризом, несущим богатства.

Появилась «родная» американская жвачка польского производства. Правда, жвачка стоила три рубля, а недельный доход Джона составлял до полтинника мелочью, автоматически уводя жвачку за горизонты бюджетного планирования. Но жвачка несла с собой невероятно красочные ароматные вкладыши! Игра на вкладыши закипела повсюду. Толстенные пачки дональдов, турбо и десятков других вкладышей, новеньких и затертых как купюры царя Гороха, переворачивались от мастерского удара ладонью, продвигая одних на вершину социальной лестницы и разоряя других. Мошенников, выкидывающих пальцы долей секунды позже заклинания «Камень, жопа, антилопа», а также недостойных, пытавшихся плюнуть на ладонь или потереть ее о штанину, преследовали местные секьюрити.

О жвачка, исчезнувшая во время господства стоматологов, пичкающих мятной ненадувающейся дрянью! Отмечались случаи, когда жвачка, ежедневно находившаяся в жестокой эксплуатации, сдававшаяся в аренду, субаренду и субсубаренду, ежеминутно надувавшаяся, выкладывавшаяся ежевечерне на полку до нового дня, сохраняла свои свойства в течение месяца. Она становилась черной и липкой, но все еще имела аромат и надувалась.

Предыдущий советский аналог, жвачка «Кофейная», имела мерзкий вкус протухшего цикория, который исчезал за пару минут, не надувалась вовсе и через жалкий час разлагалась во рту несчастного пользователя.

Но появлением жвачки, товара первой необходимости, изменения не заканчивались. Появились Кока-кола и Пепси, джинсы и огромные гамбургеры, пластинки, голливудские боевики и не уступающие им по стремительности действия мультики. Предыдущий мульт-бестеллер чешского производства про собаку Фига размером с сарай оказался барахлом. Видеомагнитофоны перестали быть редкими как машина времени.

Ранее бывшая действительность не выдерживала сравнения с достижениями Запада. Советский строй, не сумевший за семьдесят лет изобрести бутерброд с сыром и колбасой, стремительно терял юных подданных.

Волшебный мир Запада! Если они делают такие жвачки и газировку, то какое же у них все остальное! Незнание вытеснялось восторгом.

У школьников быстро развивались коммерческие способности, ранее нещадно караемые. Самые смелые лазили по помойке за американским посольством, собирая пивные банки, вкладыши и сигаретные пачки. Самые перспективные сколачивали банды, отжимающие западное добро у слабейших телом и духом.

Группы оперативного реагирования выслеживали в центре Москвы иностранцев и предлагали им октябрятские значки, пионерские галстуки и прочую атрибутику в обмен на жвачку. Сделкой года, отправившей в нокаут техничку Амударью, стал обмен метрового вымпела из ленинского уголка на две пачки родного «Мальборо», распроданной затем поштучно. Переходящий вымпел завершил таким образом свой путь по передовикам образовательного процесса. Или не завершил – кто знает.

Правда, бурное развитие предпринимательства, требующего воспринимать другого как конкурента или клиента, несколько подорвало братство школьников, плывших, как ряска, в одном культурном водоеме, держась друг за друга. Но дух единства еще держался. Стоило кому-то из толпы одноклассников не запеть даже, а проговорить «Но если есть в кармане пачка сигарет…», как все подхватывали, бася: «Значит, все не так уж плохо на сегодняшний день. И билет на самолет с серебристым крылом, что, взлетая, оставляет земле лишь тень». Стоило кому-то метнуться в перемену на близкий хлебозавод, как обжигающая пара буханок «Бородинского» бросалась в центр класса, по-пираньи разрывалась и пожиралась.

И вот, как-то незаметно Ваня стал Джоном. Под своим именем в школе не ходил никто. Сергей автоматически превращался в Серого, Андрей в Дрона – но это были минимальные и весьма удачные превращения, допускаемые только в случаях, когда носитель имени не был отверженным и имел нейтральную фамилию, не дающую зацепок для фантазии.

Имя же «Иван» не имело общепринятой трансформации, фамилия внушала смутное уважение. Так что инициация прошла успешно. Имя стало западным, возникло множество ассоциаций, и все приятные. Вот Джон Маклейн, непобедимый коп из «Крепкого орешка». Вот Джон Барнс (почти «барс»), хавбек сборной Англии. Вот Джон Дикон, бас-машина легендарных «Queen». Вот, наконец, Джон Леннон, равно уважаемый всеми в школе, поделенной пополам на фанатов Виктора Цоя и глухих дебилов, а позже, в нарушение правил арифметики, – также пополам на фанатов «Ганз-н-Роузес», «Металлики» и «Европы».

Есть и тысячи других Джонов, созвучность которым приятно осознавать. Было в имени что-то пижонское, дижонское и еще какое-то, гордо-западное. Оно имело ореол, бэкстэйдж и не могло быть использовано зря. Неизбежные фразы на футбольном поле («Вань, твою мать, я открытый стоял!!!») с новым именем не звучали.

Бороться за признание имени Джону почти не пришлось. Он был крепок от природы, незаменим на футбольном поле и не конфиликтен. На силовиков пятого «Б» произвел впечатление первый день Джона в новой школе, когда во время потасовки на нем повисли четверо, но он не упал, а сумел стряхнуть их с себя.

В этом эпизоде Джону повезло – если бы дело дошло до кулачного столкновения, он потерпел бы жестокое поражение. Джон долго не мог преодолеть барьера – ударить человека по лицу. Это действие, простое для героев боевика как умывание, в реальной ситуации требует жестокости – хотя бы секундной. Махнуть в сторону соперника можно, но прицельно ударить его сложнее. Джон читал в книжке про Майка Тайсона, что бить нужно сквозь соперника, не упираться в него. Но ударить сквозь взгляд, нос, губы, грудь человека Джон не мог. В неизбежных схватках он старался захватить противника, бросить его об землю и примять. Это удавалось не всегда. Джон знал за собой эту слабость, пропускал иногда болезненные удары поддых, в глаз и по уху, но ничего не мог с ней поделать. Неспособность ударить была отвратительным чувством, чувством бессилия.

Особенно обидным было то, что Джон на уступал в силе никому из сверстников. Девяностолетний, но все еще сильный прадед научил его нескольким упражнениям, которые давали приятное ощущение тугой толкающей и рвущей силы. Изометрические упражнения, простые и естественные. Лучший соперник – тот, которого нельзя победить. Борись с ним! Пытайся согнуть железяку, порвать веревку, сдвинуть стену дома. Эти усилия бесплодны только на первый взгляд, они укрепляют сухожилия и дают силу мышцам. «Только не злоупотребляй», – предостерег прадед. «Сердце не стальное, делай понемногу». Джон злоупотреблял. Каждую свободную минуту он растягивал, мял и жамкал старый кожаный ремень, не проходил мимо стены, не упершись в нее изо всех сил, крутил в пальцах и пытался погнуть пятак.

Новое имя наполняло достоинством, требовало оглядки на поступки и призывало к самосовершенствованию. Джон плотно засел за английский. Пятерки по нему он имел всегда и без усилий, но школа была без языкового уклона, и англичанка думала по-русски. Пересечение с маменькиными сынками из спецшколы озадачивало. Они шпарили беглой речью, в которой Джон улавливал знакомые слова, значения которых сходу не вспоминались и не складывались в предложения. Пробелы были очевидны и не допустимы. Начиналось уже и увлечение добрым волшебником Брэдбери, совершенным в переводах Норы Галь, но требующим прочтения без посредника.

Наконец, приобретенное имя позволило Джону компенсировать психический урон, понесенный четвертью раньше. В школу тогда каким-то ветром занесло финских телевизионщиков, которые захотели взять интервью у обычного советского школьника. Директор школы Рыбаков, носивший уважительное прозвище Рыба-коп, отмел всех старшеклассников как неуправляемых, политически ненадежных и пораженных гормонами, вбежал в пятый «Б» и спросил, кто хочет дать интервью телевидению.

Все подняли руки и тогда Рыба-коп топнул, звякнул и уточнил, что телевидение зарубежное, что налагает особую ответственность. В воздухе пронесся аромат жареного и руки опустились.

Джон же находился в эйфории по случаю забитого на физкультуре штрафного. Это был недавно освоенный бразильский «сухой лист»: мяч подкручивается так, что остановить его может только твердо поставленная ладонь вратаря, но не его пальцы, вытянутые в прыжке. В честолюбивом желании дальнейших почестей и стремлении избежать ненавистной алгебры Джон руки не опустил. Не опустил руки также невтыкающий двоечник Кекс, в задумчивости нашаривающий под партой стрелялку жеваной бумагой.

Рыба-коп увлек Джона в свой кабинет с тяжелым портретом Ленина и мягко проинструктировал, всего два раза погрозив кулаком в сторону Вашингтона, сверяясь по глобусу. Была выдана спешно напечатанная на машинке страница утвержденного кем-то текста, которую надлежало за полчаса выучить и использовать как "Отче наш".

В тексте содержались идеологические константы. Они уже не соответствовали действительности: единственной константой остался всегда идеальный пробор на голове беспалой политической звезды, воссиявшей над огромным куском суши и угасающими красными карликами. Джон, не зная этих косметических и астрономических подробностей, за минуту проглотил и переварил казенный текст, и провел остаток времени под окном класса, корча рожи неудачливым собратьям.

Само же интервью прошло в пустом актовом зале как-то вяло. Пожилой финн, почти без акцента говоривший на русском, услышав бодрый рапорт Джона о преимуществах социалистической системы хозяйствования и крахе капитализма, сразу поскучнел и стал смотреть в сторону. Каждое слово отражалось в гулком зале и казалось нелепым.

В конце финн спросил Джона о любимом писателе. Зацепок для ответа на этот вопрос в утвержденном тексте не было, Джон растерялся и брякнул первое всплывшее: «Бонч-Бруевич». Что-то насмешливое и одновременно печальное мелькнуло в глазах финна и он жестом поблагодарил-отпустил Джона.

Возвращаясь мыслями к этому событию, Джон всегда чувствовал легкое раздражение. Со временем раздражение усиливалось, переходя в злость на себя. Ну ладно, говорить по указке, это все делают. Но Бонч-Бруевич! С рассказами о Ленине и «обществе чистых тарелок» во время Гражданской войны. Любимый писатель! Как его хоть зовут, знаешь? Джон рано научился читать, запоем поглощал все интересное и мог уже назвать Жюля Верна, Луи Буссенара, Майн Рида, Гайдара, Куприна – хоть кого-то, кого любил.

Новое имя позволяло забыть этот досадный эпизод. Джон Маклейн не мог читать Бонч-Бруевича. Все, проехали.

Однако мы отвлеклись. Так бывает: потянешь за ниточку, и вылезает целый клубок воспоминаний, бессмысленных или бесценных – Бог весть.

Закончив рисовать подпись в экземплярах контракта (один – себе, один – школе, один – обрнадзору или как там они называются), Джон поднял глаза на директрису.       

- Ну что же, Иван Александрович, рада приветствовать Вас в нашем педагогическом коллективе. Коллектив у нас молодой. Сработаемся.

«Не вижу связи между возрастом коллектива и срабатыванием», – подумал Джон. Некстати вспомнилась ему и сентенция знакомого профессора: «Молодости нет, есть молодожопость».

- Благодарю.

- Вот окончательное расписание, Вы приступаете пятого сентября. Какие-нибудь материалы из нашей библиотеки нужны?

- Нет, спасибо.

- И еще раз подчеркиваю, что особое внимание нужно уделять тестам. Весной государственный экзамен, результаты тестирования, особенно по истории, должны быть высокими. Я знаю, что Вы любите творчество в работе, модули, проекторы, круглые столы и прочее. Но главное – это тесты и еще раз тесты.

«Видела бы ты эти тесты. Какие обезьяны их разрабатывают? Приличный историк до тестов не опустится. «Какое сословие внесло наибольший вклад в победу 1812 года? Четыре варианта». Кретины. Ну, сравните вклад крестьян-партизан, дворян-офицеров и мещан-ополченцев. Чья кровь перетянет?»

- Разумеется. 

- Всего доброго.

- До сентября, Надежда Аркадьевна.

Директриса неожиданно протянула пухлую руку. Джон привстал и осторожно ее пожал, улыбнувшись одним из вариантов светской улыбки. «Дурновкусием все-таки попахивают эти женские рукопожатия. Чертов феминизм! И не пожмешь крепко, чтобы понять, кто перед тобой. И уж если протягиваешь руку, хоть изобрази привставание».

Джон прикрыл дверь директорской и зашел в стеклянную морилку для курящих преподавателей. Загудел вентилятор. Во время сезона Джон не пользовался морилкой: дети не должны видеть курящего учителя. Если ты им хоть немного симпатичен, не подавай плохого примера. Терпи. Жжение в горле, требующем табачного дыма, пройдет. Тем слаще будет первая затяжка в полсигареты на воздухе, после шести часов у доски.

Русский язык, значит, будет вести та. Литературу и русский дает обычно один учитель, но в этом сезоне не получится.

Русичка, авторитарного склада женщина по кличке Кабаниха, была Джону неприятна, хотя знакомы они были поверхностно. Дело было не в ее взгляде, лишенном теплоты, общем выражении угрюмой решимости неизвестно на что, способности орать как боцман при малейшем несовпадении желаемого с действительным, или фигуре морской каракатицы, вскормленной стероидами для скаковых лошадей. У каждого свои недостатки. Но некоторые недостатки нужно выжигать железом.

Кабаниха «тыкала» всем старшеклассникам и вообще всем подряд. Джон считал обращение на «вы» обязательным ко всем в школе. Семь лет назад, в своем первом сезоне, он пытался даже обращаться к одиннадцатиклассникам по имени-отчеству, но они реагировали не так, удивлялись, обижались, хохмили и зубоскалили. К тому же класс был этнически непростой, встречались экзотические отчества, которые и не выговоришь. Джон путался первые два занятия, а потом бросил и перешел на полные имена. Но ко всем – только на «вы». Обобщенное обращение – шутливо-торжественное «Дамы и господа». Принцип этот был взят осознанно. В школе, где учился Джон, сверху вниз обращались только на «ты». Иное в устах учителей звучало бы странно.

Но Джон считал по-другому. Школьник, и особенно одиннадцатиклассник, должен чувствовать себя личностью. Ему тыкаешь, а он не может ответить тем же. Это подлость, хоть небольшая, но ежедневная. «Пусть меня считают ископаемым, крахмальным интеллигентом, кем угодно», – думал Джон. В ответ на недоумение коллег Джон шутливо толкал байку о том, что обращение на «вы» впервые возникло в Риме, по отношению к Юлию Цезарю. И кто знает, может среди школьников подрастает новый Цезарь? Хорошо бы.    

Кабаниха навязывала школьникам свой вкус и искала в домашних работах свои мысли. Сочинение по Есенину автоматически получало на балл выше, работа по Бродскому оценивалась в лучшем случае пренебрежительной четверкой. У Толстого ей виделись «длинноты и отступления», Маяковский был груб, а вот Паустовский – безупречен.

Были вещи и похуже. Джон случайно нашел диктант какой-то старшеклассницы М. Арбузовой. На полях красными чернилами было написано: «Ну и дура! Не могла правильно сделать. Дура». Ознакомившись с этой резолюцией, Джон испытал злость и неприятное чувство, которое возникает, когда явно нарушена справедливость, но ее восстановление требует ругани (в этом случае – с пожилой женщиной) и сопряжено с наживанием врагов. Выяснять отношения с Кабанихой Джон не стал, но запомнил фамилию старшеклассницы и решил при случае повысить ее самооценку. «Отличная работа, Мария (Маргарита, Марина?). Другой от Вас и не ожидал». Как-нибудь так.

Ну, может и к лучшему. Преподавание русского не всегда приносит удовольствие. Плыть в его течении, чмокая от удовольствия – это одно. Постоянно держать в памяти теоретические конструкции и вкручивать их школьникам, как штопор в пробку – другое.

Вообще закономерность простая: чем больше читаешь – тем лучше пишешь. Какие еще правила? Ведь не нужно знать законов физиологии, чтобы съесть селедку. И никуда не денется впитанное с миллионами строчек в ничего не забывающий мозг. Язык естественен как дыхание. Кто там из классиков 19 века был филологом? Молчание. А кто заметил отсутствие у них профильного образования? Опять молчание.

- «Лев Николаевич, а почему Вы здесь использовали отглагольное существительное в этом склонении?»

- «Што?» – только бы и нашелся ответить свободно дышащий исполин.

Ну не может нормальный читающий человек сделать ошибку в словосочетании «изразцовая терраса». «ИзраЗец». Сочное слово, запоминается влет. РаЗом иЗукрасить иЗраЗец. «ТеРРаСа». Ассоциации с террой – землей.

Но если не читаешь ни бельмеса, если говоришь на, как его, «олбанском», носители которого расползаются как колорадские жуки, тогда правильно писать не научит сам профессор Розенталь с электрошокером. «Что бы по женитца».

И в этих запущенных случаях, которые становятся нормой, Кабаниха хороша. Жесткая долбежка всех правил – до судорог, обмороков, истерик и нервных затяжек в форточку туалета. Включенный стеклорез все сорок минут урока, стучание кулаками и топание ногами. Звонки домой и вызов родителей. Единицы и пересдачи. Классный руководитель.

Ничего, за мной будет чистая литература, лучшая форма приложения языка. Пять гавриков в призах на олимпиадах в прошлом сезоне. Значит, методы верны.

Джон вышел на улицу и закурил.

Середина июля, жара, все разомлело и замерло, но это до поры. Осень спряталась в грустном изгибе одинокой березы и в шелесте ветра, уронившего пожелтевшие до срока листья. Осень затаилась, уступив силе лета, но она здесь.
День начинал уже гаснуть, солнце освещало только угол школы. Потянуло прохладой с большого пруда.


Глава 2. Сгоревшие дни

На преподавательском поприще Джон дебютировал рано, сразу после окончания истфака. Довольно быстро, однако, выяснилось, что зарплаты школьного преподавателя не хватит для поддержания штанов. Сказано неточно: сама возможность иметь штаны (и тем более не одни, с учетом перепадов температур на Среднерусской возвышенности) исключалась начисто.

Плевать на нужды бренного тела – нищета преподавателя (как думал Джон) не могла сказаться на его профессиональных успехах. К сожалению, он ошибался: в глазах школьников человек, одевающийся на оптовом рынке, носящий межсезонные ботинки с июня по октябрь и с февраля по май, достающий черно-белый мобильник из тряпичного портфеля, был презренным существом – лузером. Знания, самоотдача и харизма этого существа значения не имели. Жизненное лузерство препода проецировалось на предмет: чему может научить лузер? Только тому, что сделало его лузером.

Поняв свою ошибку, Джон стал искать работу, которая позволила бы представать перед школьниками в процветающем виде, иллюстрируя утопическую закономерность «знания – бабло» и опровергая жизненные истины «папа-волосатая лапа – бабло», «беспорядочные половые связи – бабло», «рэкет – бабло» и десяток других. Но Джон ни на секунду не забывал, что любая работа по сравнению с преподаванием – побочное занятие. Не цель, а средство дожить до следующего урока.

Искомую работу Джон нашел и всегда появлялся в школе одетым по последнему писку стиля «casual», регулярно обновляя мобильники, часы, галстуки-поло и прочие бренности. Преображение потребовало моральных жертв: Джон поселился в офисе, оставив на преподавание полпятницы и субботу.

Офис походил на улей, но за одним исключением: соотношение рабочих пчел и трутней было обратно пропорционально принятому в природе.
Улей, куда в восемь утра прилетала рабочая пчела по имени Джон, располагался в стеклянном новоделе в центре Москвы (стиль – переходный: от поп-арта к жоп-арту) и носил замысловато-гордое название, которое сложно воспроизвести, если перед глазами нет вывески и учредительных документов. Убрав десяток лишних слов, можно было понять, что перед нами – Социологический центр. Это заведение специализировалось на изучении и формировании общественного мнения, проведении аналитических и научных исследований, конференций и прочих сборищ, посвященных российскому обществу.

Говоря яснее, Социологический центр делал вид, что изучает народ в его же интересах, но обслуживал государственный аппарат, который делал вид, что обслуживает народ, но обслуживал олигархию, делавшую вид, что обслуживает государственный аппарат, обслуживающий народ, но обслуживавшую саму себя за счет народа.

Да, российские реалии просты и понятны только выросшим в них. Иностранец – от просвещенного немца до просвещенного эфиопа – способен разобраться в них не более, чем белый медведь в карте метрополитена.

Таким образом, Социологический центр, весьма извилистым путем, замаскированным юридическими зарослями, но имел доступ к олигархии, смахивавшей иногда со стола крошки, не интересные для крыс, но вожделенные для тараканов. Эти крошки превращались в лимузины, стоявшие за забором Социологического центра, ограждавшим его от изучаемого народа, загородные дома, нависавшие грозной тенью над хибарами соседей и мешавшие им собирать урожаи солнцелюбивых культур, вип-места в самолетах, несших вип-тела в вип-страны, а также прочие блага и преимущества. Выгодно изучать народ.

Тараканы, впрочем, тоже роняли крошки со своего стола, которые становились добычей трутней, а затем и рабочих пчел. Джон, вздохнув, встроился в пищевую цепочку. Наверное, только в идеальном обществе человек может заниматься любимым делом и жить достойно.   

Можно сказать, что Джону с работой повезло. Сугубому гуманитарию вообще трудно найти высокооплачиваемую работу: он знает и умеет нечто, не умеющее сразу превращаться в деньги. Правда, везение – это весло со смещенным центром тяжести, которое может ударить гребца по голове.

Офис был теплым местом, но заржаветь и обрасти ракушками Джону не грозило. Приходилось крутиться.

К собственно социологии Джон имел опосредованное отношение. Конечно, был такой предмет на истфаке и на заочном филфаке, и профессора вполне симпатичные. Одного из них, особенно бородатого, Джон даже почтил анонимной эпиграммой:

Обозрев однажды лик социолога,
Понял: социологии не понять
Без опытного нарколога.

Но все равно социология производила впечатление чего-то условно-схематического. Ну нельзя измерить линейкой бурлящую протоплазму общества. Линейка оплавится. И труды основоположников были скучны невыносимо. Не было в них завораживающего блеска классиков наук, берущих начало в античности. И методы какие-то странные.

Вот социологический опрос: парень идет по улице с девушкой, и его о чем-то спрашивают. Понятно, что он хочет казаться умнее и отвечает не так, как думает.

Умножьте результаты его ответа на тысячу других неискренних ответов и сделайте вывод, что считает народ. Пальцем в небо. «Социологические опросы свидетельствуют о…» – начало мантры, создающей несуществующую реальность в чьих-то интересах. В чьих? Qui prodest?

Джон и сам не раз становился объектом каких-то псевдосоциологических потуг. Дважды ему звонил приятный женский голос и спрашивал, какой телеканал он смотрит. В первый раз Джон ответил, что смотрит канал «Культура», чтобы хоть так поддержать его утопическое существование (а телевизор был выключен). Во второй раз Джон ответил, что смотрит выключенный телевизор (а работал музыкальный канал).

Литературофил, наделенный минимальным здравым смыслом, может произвести фурор в любой конторе, делающей слова на бумаге.

Джон был востребован и работал, как бессмертный пони из народной песенки. Он регулярно повышался, топча конкурентов как подорожник.

Джон выпускал тематические сборники, писал статьи на любую тему, кандидатские диссертации по социологии, политологии, культурологии и прочая (целиком или частями), а также отзывы на них, авторефераты, предисловия, послесловия и все, что пожелаете, редактировал, аннотировал, рецензировал, анкетировал и интервьюировал все, что движется, вел переписку с другими форпостами гуманитарной науки и их кураторами-бюрократорами, анализировал не поддающиеся анализу результаты соцопросов, взаимодействовал со СМИ и экспертным сообществом.

К работе Джон относился прагматично: любой каприз за ваши деньги.

Таким он стал в начале офисного пути, когда сдуру написал оригинальную статью для международного журнала, да еще и перевел ее на английский. Начальник, бегло пролиставший английский текст («О!» – подумал Джон), а затем, шевеля губами, медленно прочитавший русский оригинал («Мда» – подумал Джон), сказал, что обнаружил ряд грамматических ошибок, причем в одном слове. Сильнее уязвить профессионального историка и полупрофессионального филолога было невозможно. Джон превратился в каменный холодец.

Начальник взял ручку, лично что-то изобразил, и утвердил статью в печать. Джон посмотрел в исправленный вариант. Фамилия автора была зачеркнута, а сверху написана фамилия начальника. Джон поднял взгляд на начальника. Начальник смотрел с умилением. Когда Джон опустил взгляд, он был уже прагматиком.

Работа была посильной, даже наиболее сложная ее часть – написание диссертаций для баранов, желающих стать остепененными. Главное – изображать, что пишешь не ты, а заинтересованное лицо, а ты просто подхватываешь его мысли и кладешь их на бумагу. Ну, как авторучка, только говорящая. Нельзя выглядеть умнее, чем заинтересованное лицо. Закончил писать? Поставь чужую фамилию и отдай. Это счастье – быть сосудом ваших мыслей.

Срочно нужна статья на злобу дня? Нет проблем. Десяток статей на смежную тему переплавляются в одну так, что ни один автор не узнает своего текста. И умственных иностранных слов побольше. Это просто симулякр, батенька. 
Псевдонаучные и квазианалитические труды должны были отвечать трем основным требованиям: солидности, бессмысленности и политической целесообразности.

Руководители Социологического центра обладали носами муравьедов и чутко улавливали малейшие желания вышестоящих – не только высказанные, но даже и неосознанные.

Труднее всего было заставлять себя забывать о бумажной возне за порогом офиса. Информационный шум – не вода, из ушей не вытрясешь.

… В то утро Джон немного заигрался в игру-пятиминутку. «Пи-пи-пи!» – пищал будильник и Джон, бормоча «Тикающая скотина!», протягивал сонную руку и передвигал время подъема на пять минут. В конце концов Джон соскребся с кровати, как оладья со сковородки, и посмотрел на часы двумя глазами. В голове мелькнул матерный перевод фразы «Опаздываю на полчаса!» и Джон торпедировал в офис.

Час пик. Люди хмуро смотрят перед собой. Скорлупа, которую люди наращивают, защищаясь от друг друга, становится все толще.

Остается ли что-нибудь, кроме скорлупы? – подумал Джон.

Опоздал. Охранник на входе смотрит не в пропуск, а на часы.

Джон взлетел к себе на второй этаж, поприветствовал сокамерников и развернул бурную деятельность. Пальцы летали над клавиатурой.

Третий выпуск сборника отредактировать и отдать в верстку.

Так, диссертация уважаемого лица подгорает. «Морфологические аспекты культурософской парадигматики в творчестве Луки Мудищева».

Еще результаты соцопроса обработать. Имеете ли вы дом или сад? Что такое? Семь процентов респондентов затруднились ответить. Это как? Ладно, засуну в статпогрешность или приплюсую к имеющим.

Еще две бумаги состряпать.

День набирал обороты, Джон занимался всем одновременно.

Заказан отзыв на монографию профессора из Академии. Положительный, с парой неразрушительных замечаний. Наугад открываем… Поехали! «Вместе с тем исследователю, безусловно, по объективным причинам, не удалось уделить внимания системному рассмотрению проблемы, связанной с…»

- Джон!

- Чего?

- Тебя новый шеф вызывает.

- Блин, я забыл совсем. Какой он из себя?

- Говнюк.

- Зачем так грубо? Просто руководитель фекального типа.

Уже третий начальник за семь лет, – подумал Джон. Что на этот раз? Пополнится ли моя коллекция кадавров? Перед глазами прошли два предыдущих. Первый был рафинированным тормозом, засиженным мухами. Энергии, как у мешка с опилками.

Иногда Джон в запарке забывал об этом и становился участником диалогов, подобных следующему:
«- Добрый день, Владимир Иванович, по поводу вчерашнего вопроса. Есть три идеи. Первая… Вторая… Ну и еще можем вот так… Если не годится, есть запасной вариант, я только что договорился с…

- Добрый день. Чем могу быть полезен?»

И вдобавок педантичен настолько, что даже в словарях искал бы оглавление. Но в целом бесхребетный меланхолик был безвреден и вызывал ностальгию.

Преемник был хуже. Бывший кадровик из военных кругов. Кирзовый сапог внутри деревянного сапога. Пуленепробиваемый москит размером со шкаф. С врожденной привычкой слышать только свой командный голос и любоваться им. Каждое совещание сопровождалось колоссальными морально-психологическими потерями. Как сказал бы военный, «массовой гибелью человеческих жертв». Подобно обкуренному бегемоту, он ломился во все двери, обрывая ручки и требуя приветствовать его вставанием.

Впрочем, сей сын Ареса обогатил внутренний мир Джона девизом: «Прикажут – шинель в брюки заправлю».

Джон затянул галстук-удавку, поднялся на этаж и предстал перед очами.
Новый начальник читал газету и дал себя рассмотреть.

Голова, похожая на луковицу. Затылочные доли мозга не развиты до отсутствия. Скверный признак. Ассоциация с луковицей подкреплялась аккуратно подстриженной ботвой на макушке, бросавшей тень на лысые окрестности. Читает, не шевеля губами. Интеллектуал!

Дочитав колонку светских новостей, начальник мрачно поглядел на Джона, проигнорировав его приветствие, и сухо обозначил фронт задач, неосознанным жестом нарисовав в воздухе символ доллара.

Джон вернулся к себе. Имя-отчество начальника вылетело из головы. Только что же видел табличку на двери. Какое-то мудреное у него имя, как у древнего печенега. Вурдалак? Василиск? А фамилия… Модернистская такая, в родительном падеже. Козлов.

- Джон, возьми трубку!

- Кто там? Женщина?

- Женщина. Мужского пола.

- Добрый день, Ирина Анатольевна. Да, все в силе. Материал будет готов к пяти. Не за что.

- Джонни, к тебе практикант приходил. И еще придет.

- Что я с ним должен делать?

- Пусть степлер охраняет.

- Это опасная штука, все время выстрелить норовит по пользователю. Не транспортир какой-нибудь. Хотя в умелых руках и он – оружие.

Вместо обеда Джон вынужден был обороняться от мутных существ, пришедших неизвестно зачем. Такие часто ходят по околонаучным учреждениям. Какие-то поучения, приглашения, пожелания, размазывание по тарелке несуществующей каши.
Некоторых пришлось ломать вопросами в упор. Один диалектик, похожий на престарелого осла, долго спорил с Джоном о различиях между методологией, методикой и технологией познания социальной действительности. Пришлось задать ему вопрос: «если свинья забегает в кабинет и мешает работать, то чем будет швыряние швабры в эту свинью – методом, методикой или технологией ее изгнания?» Диалектик поспешно удалился, скорбно тряся головой.

После обеда Джон вынужденно почтил вниманием представительную конференцию, организованную им лично. Все выступления были в пределах нормы и не требовали оперативного вмешательства, но под занавес на трибуну вылез давний неприятель Джона, профессор Бабуин. И стал гундосить ересь, шедшую вразрез с вектором Социологического центра.

Джон стал буравить докладчика взглядом прапорщика монгольской армии.

Язвительные реплики с места не помогали. Пришлось задавать наводящие вопросы, профессор поплыл. По кивку начальника Джон встал и уничтожил соперника речью в китайском стиле: «Не умея ходить, нельзя бегать. Не зная понятий, нельзя строить умозаключения. Пренебрегая практикой, не создашь теории…». Участники проснулись, началось сведение старых счетов, председательствующий замучился призывать к порядку. Конференция удалась.

Получилось и поддержать полезное знакомство. На конференции присутствовал вероятный оппонент Джона по докторской диссертации. С ним нужно осторожнее, он и Гегеля бы зарубил за несистемность взглядов.

Джон выстроил беседу, старательно изображая чувства в нужной последовательности. Играемая роль: молодой автор, продирающийся сквозь дебри своего ничтожества к источнику мудрости. Испытываемые чувства: благоговение, неверие в происходящее, священный трепет, интеллектуальный катарсис. Оппонент ушел удовлетворенным. Отыграв сцену, Джон поклонился сам себе и поднялся в гримерку.

В конце дня Джон остался один в камере. Но перед этим сделал доброе дело: прикрыл сокамерника. Тот хотел уйти на три минуты раньше, но единственный выход на улицу пролегал мимо кабинета начальника. Джон позвонил начальнику и развлекал его разговором, пока страждущий не пробежал рысью по коридору.

Так, осталось еще написать статью о результатах выборов. Тон – холодно-торжествующий. Смысл: случилось то, что в точности предсказывали только мы. Внимайте словам пророка. Сейчас что-нибудь придумаем.

Насколько проще было бы сделать по-восточному пышную стилизацию. Нельзя, за сатиру примут. А я ведь от чистого сердца.
«Отступаю в изумлении перед величием твоим, ибо как не может муравей постичь смысл строительства электростанции, так не может смертный постичь дела твои, приведшие к невиданному доселе могуществу. И как не может жук-водомерка проникнуть в пучину океана, так не может смертный сложить поэму, не умаляющую премногих заслуг твоих… 

И видел я давку великую на избирательных участках, и возрадовалось сердце мое, ибо то было знамение очередной победы твоей над изменчивым электоратом, не ведающем пользы своей.

И видел я, как заполнялись бюллетени, и как падали они в урны, подобно листьям под натиском осеннего ветра, прилетевшего с вершин Центризбиркома.

И видел я, как иссякают запасы чернил, ибо каждый хотел кроме галочки в бюллетене написать тебе приветствие свое.

И видел я, как сложили бюллетени в кучи и вознеслись эти кучи поверх облаков и поверх орлов быстрокрылых, разносящих весть о победе твоей до самых дальних провинций…

И видел я процесс инаугурации, когда два солнца взошли на небосводе и меньшее из них было солнцем, согревающим планету, удостоенную благосклонных взоров твоих…»

Нельзя так – напишем по-другому. Джон застучал по клавишам со скоростью пулеметчика. Годится.
Джон оторвался от компьютера и посмотрел на часы. Полдевятого. То-то, думаю, тихо стало в нашей богадельне. Ни мышь не пролетит, ни проползет журавль, как поется в песне.

Поздно вечером Джон с облегчением закрыл дверь конторы и взъерошил уцелевший скальп.

Вот так целыми днями вкалываешь, не покладая головы, – подумал он.
Покладаешь, не вкладывая головы. Что на выходе?

Больше всего раздражает, что ничего нельзя сказать прямо. Вместо «пошел отсюда, козлиный баран!» говоришь «давайте обсудим Вашу концепцию».

Мелкие ежедневные дела обладают сильнейшим притяжением. Со временем круг дел становится кругом мыслей и человек-планктон попадает в ловушку. Помыслить о чем-то, выходящем за круг дел, стоит большого усилия. Настолько большого, что вся мыслительная энергия поглощается этим усилием. Человек-планктон успевает осознать, что он не думает о хлебе насущном, но о чем он думает? Уже ни о чем.

Ловушка же в том, что ни о чем не думающий человек не воспринимает мысли других. Кто-то говорит о смысле, красоте, волшебстве, предназначении? Да ему просто нечем заняться! Время – деньги. Деньги – время.

Ладно. Слава Богу, завтра – в школу. Настоящее дело. Премьера сезона. Скорее бы завтра.


Глава 3. Прошлое как настоящее

Далеко за полночь. Под крышей темной многоэтажки горит одно окно.
Джон всегда готовился к занятиям по ночам. Эта привычка возникла в студенчестве и неизменно приносила результаты. Тишина в спящем доме, ясность и беглость мыслей. Каждая буква в теплом свете настольной лампы утром остается перед глазами. Конечно, к вечеру следующего дня Джон становился овощем, голова гудела и отказывалась работать, но все это было уже после занятий и не имело значения.

В многочасовой подготовке к каждому занятию, казалось, не было смысла – Джон давно знал наизусть каждую строчку в своих базовых курсах лекций – две тысячи страниц по истории, три тысячи – по литературе, мог кусками цитировать десятки учебников, мемуаров, хрестоматий, монографий и прочих изданий, накопленных за годы библиофильства. Но смысл был – если не повторять все снова и снова, можно потерять жизненно важное умение – моментально переключаться с одной темы на любую другую, не теряя имен, дат и контекста событий.

Этот навык дался непросто, но был необходим: во время урока по Ивану Грозному можно было получить неожиданный вопрос об Иване III, а на перемене – о Меншикове, Боброке-Волынском или Крупской – о ком или чем угодно. Причем вопросы могли далеко выходить за рамки учебника. Школьники могли зацепить любую деталь, сплетню, версию из Интернета, исторического романа, телепередачи или разговора за ужином, и потребовать от Джона комментариев. И на вопросы нужно было отвечать без промедления, легко и обстоятельно. И поощрять к новым вопросам. Если вошел в класс – будь готов ответить на любой вопрос по предмету. Любой.

Сложнее всего было с одаренными ребятами. Вундеркинды редко, но встречались.
После первого занятия в прошлом сезоне к Джону подошло маленькое создание с пирсингом и синими волосами и неожиданно стало задавать глубокие и беспощадно точные вопросы по трем работам Троцкого, из которых Джон читал только одну, лет десять назад. Джон с усилием прогнал из головы норманнскую теорию и Рюрика с братьями, переключился на двадцатый век, физически ощутив скрип насилуемых извилин, и стал бороться за свой авторитет.

Если бы разговор происходил один на один, Джон честно бы сказал, что не читал две работы и высказал бы ряд мыслей общего плана. Но школьники столпились вокруг, наблюдая за поединком Джона с Марией Солнцевой, звездой школы, победительницей олимпиад, неизбежной золотой медалисткой, кошмаром и гордостью педагогического коллектива, обладательницей IQ нечеловеческих значений, начитанной как хранитель Александрийской библиотеки, рокершей, анархисткой, хакершей и хулиганкой.

Джон не мог сказать: «Давайте обсудим это, когда будем проходить Октябрьскую революцию», «Я точно не помню», «Никто не может знать все». Авторитет учителя приобретается трудно и долго, но теряется мгновенно. Джон боролся изо всех сил. 

Мария смотрела оценивающим взглядом, каким рыбак смотрит на червяка, наполовину объеденного рыбами, прикидывая, поменять его или нет, и беспрерывно атаковала, мгновенно обнаруживая неточности, логические уловки и пробелы в ответах Джона, отметая лишнее, пробрасывая мосты рассуждений вглубь и вбок, заходя с неожиданных сторон, сводя к абсурду и парадоксам реплики оппонента, перебирая имена-события-цитаты как безделушки в своей косметичке. Джон чувствовал себя шахматным королем, который оказался среди фигур противника и теперь бежит по доске к своим, спасаясь от шахов, каждый из которых может стать последним.

Прозвенел звонок. Джон с сожалением развел руками и выразил восхищение уровнем дискуссии. Взгляд Маши смягчился, она поблагодарила Джона за подробные ответы и ушла. «До свиданья, Иван Александрович!» – растеклись по коридору школьники. Джон рухнул на стул, оценивая свои ответы. Обряд инициации был пройден успешно, Солнцева не пропускала занятий, своим присутствием держа Джона в олимпийской форме до выпускных экзаменов.

Так, осталось еще просмотреть два летописных фрагмента из хрестоматии. Джон скользил взглядом по своим пометкам.

Ни к одному рабочему дню в офисе он не готовился так, как к урокам. Офис не имеет значения. Горы исписанных бумаг, звонков и мероприятий – ничто. Сам Гегель не смог бы проследить связь между работой в этой скотобойне-богадельне и жизнью страны. А в преподавании смысл есть. Знания – самое ценное, что может дать один человек другому. Будущее принадлежит ребятам, с которыми я познакомлюсь завтра. Пес со мной, я отработанный материал, но им я отдам все, что могу.

Тут Джона кольнула мысль, что преподаватель тоже не увидит результатов своего труда. Наступит прекрасный май и принесет горечь. Три выпускных класса разойдутся навсегда. Ребят унесет жизненным ветром и они исчезнут. Хоть бы один позвонил и сказал: «Спасибо, я поступил в престижный вуз». Ведь почти все хорошо сдают историю и многие поступают. Из грамот и благодарностей от руководства школ можно шалаш построить. Но ни один не звонит. Никогда. Может, они и правы, нужно просто идти дальше.

Завтра будет сложный день. Уже сегодня. Еще двадцать лет у школьников не мог возникнуть вопрос – зачем учить историю? Зачем учиться вообще? Ну как-то не возникал, и все. Среда была другой. А сейчас вопрос стоит. Перед их глазами сотни примеров, когда клинические бараны получают от жизни все мыслимые материальные блага и не вылезают из телевизора. Зачем учиться, если деньги, дома, машины, подружки-фотомодели не находятся в видимой связи с объемом знаний? Пусть я пишу слово «география» с тремя ошибками, зато у меня самый крутой мобильник в классе. Вот вопрос. С ответа я начну завтра.

…Три часа до подъема. Джон закрыл глаза…

…и сразу услышал нарастающий писк будильника. Подъем! Резче.

Холодный душ. Сорок отжиманий. Еще сорок. Два кофе. И еще ложку съесть. Дрянь какая! Но остатки сна исчезли.

На балкон, пару сигарет за минуту. Привет йогам, кардиологам, фанатам здоровья, Порфирию Иванову и Полю Брэггу – персонально! Плевать. Никто не живет вечно.    

Редкие огоньки мигали в домах напротив. Едва родившийся месяц трепетал в прозрачной высоте. Над далекой Москвой неподвижно висели тучи.

Джон выкатился из дома, проложил лыжню по мусору около станции и возглавил толпу, идущую на приступ электрички. На штурм, на штурм! Поднять знамена и регалии. Господи, куда они все едут? Суббота, семь утра. Вопрос не по адресу. О, зловещие жернова капитализма и магнит-мегаполис!

Преподавание – коварная штука, – думал Джон. – Поставишь барьер между собой и классом – потеряешь контакт. Наденешь маску – потеряешь контакт. Ты должен быть естественным. И беззащитным. Таким, как есть.

Поезд въехал в Москву. Прожекторы над рельсами – как горящие глаза огромного хищного зверя. Беспросветные тучи. Третий Рим во мгле. Молчаливая толпа ниспадает в провалы переходов.

Джон спустился в душное метро и встал на любимое место сбоку. Нужно настроиться, ближе к событиям. История – повсюду. Казалось, что поезд уносит Джона на десятилетия назад. Мысли мелькали как трубы и провода на расстоянии руки. Метрополитен имени Лазаря Кагановича… Старейшая красная ветка…

История… Интересна российская история. И народ интересный. Забавно, когда частица народа рассуждает о нем самом.
Взять хоть сказки. Испеки мне, старая, колобок! Из чего колобка-то сделать? Муки-то нет (почему?!) Ну, поскреби по сусекам. Поскребла, а оно укатилось. Быстротечны мирские блага. И жизнь коротка. И не стоит песенки петь, стоя на морде хищника.

Или вот эта – дивный сюжет! Петушок, видите ли, подавился бобовым зернышком, хотя его предупреждали. И вот его супруга курица бежит к речке за водой, но речка просит в обмен листочек, курица бежит к березке, но березка-скотина листочка не дает, а предлагает поменять на нитку, курица бежит за ниткой, но девушка не дает, а хочет в обмен гребень, у гребенщика свои потребности и т.д.

Наконец, через пять страниц сказки кто-то отгрузил товар бесплатно, цепочка размоталась обратно и петушка реанимировали. А иначе – курица до сих пор бегала бы над трупом петушка. Но и в этой запутанной истории есть что-то философское.
Пока не найдешь добрую душу и бессеребреника – ничего не сдвинется.

Интересный народ. Враскоряку стоящий между Европой и Азией. Примеряющий модели развития, которые слишком малы. Но примеряющий снова и снова. Неудержимый в достижении цели. Не способный сформулировать цель. Богоносец, летящий по небу. Ползущий под железным панцирем государства. Талантливый во всем, кроме политического строительства. Построивший прекрасные храмы искусства и науки на брюхе безмозглого Левиафана, который может перевернуться во сне. Смотрящий вдаль, но живущий сегодняшним днем. Жестокий и беззащитный. Способный делать лучшие ракеты, но не способный наладить раздельный сбор мусора. Бутылки – сюда, все остальное – туда. Невыполнимая задача.

Сочетание несочетаемого. Могут ли существовать такие парадоксы? А существует ли народ? Вообще – какой-нибудь? Может, это слово – абстракция? Ведь реально то, что имеет разум или волю, или цель, или предназначение. Народ не имеет разума: какой замысел был создан и реализован народом? Народ не имеет воли: какое историческое действие есть результат его свободного и согласного, без принуждения и расколов, волеизъявления? И, следовательно, народ не имеет цели, судя по первым двум основаниям. И предназначения – судя по первым трем основаниям. И культуры не имеет: культура – движение духа, а дух невозможен без воли. Да, озвучить эти мысли можно только из желтого дома на Шаболовке.

До начала занятий оставалось полчаса.

Волнение охватило Джона. Тяжесть предстоящих сотен часов нависла над ним, заставив усомниться в своих способностях. Как будто в первый раз.
Огромна ответственность. Прошлое живет в сознании. Рассказывать о прошлом – значит управлять сознанием.

Колеса стучали как мысли. История… Загадочная ткань прошлого.

Два основных вопроса: как было? Почему было так? С ответами сложнее.
Представления об истории не могут стать знанием. Эпохи, даже богато представленные в библиотеках и архивах, непознаваемы. Документальные свидетельства не говорят почти ничего, за каждым из них – отдельный человек, неразличимый в потоке судеб и событий.

Можно ли достоверно описать хотя бы один день из жизни человека? Ну, возьмите его паспорт, проездной билет, автограф записки на холодильнике и содержимое карманов. Всмотритесь в фотографию, наклон почерка, цвет чернил и пачку жвачки.

Сделайте выводы. Много выводов. Они будут, без сомнения, достоверны, так как основываются на материальных источниках. Достоверны как результаты любого исторического исследования, способного лишь случайно найти крупицу истины и тут же ее потерять.

Это один день жизни одного человека. Пусть он не стоит ничего и не интересен, если это не день отречения царя.
Историк, видите ли, занимается народами, процессами и закономерностями. Не можем внятно описать прошлую неделю, но даем характеристики векам. Не можем рассказать о соседе по офисной клетке, с которым проводим больше времени, чем с женой, но уверенно говорим о народах. И, конечно, легко познаем исторические закономерности. Вот переломный момент, вот рывок, прыжок через пропасть в два скачка, вот здесь массы не смогли, а верхи не захотели, здесь наоборот, а вот и конец истории. Стойте, это был не конец, он – вот. 

Ярлыки, без которых нельзя. Смотрите, какой великий реформатор. Правда, пока он правил, население страны сократилось. Оставшиеся называли его антихристом. Но на его величии как реформатора это не сказалось. А вот освободитель, до конца жизни подавлявший бунты освобожденных и убитый ими же. А вот духовный лидер. Он, правда, соперничал с другим духовным лидером. Видимо, за лидерство в сфере духа. А вот мелкий композитор эпохи великого тирана. Симфонии не в счет, ведь музыкант не убил даже воробья. Ярлыки приклеиваются при жизни и после смерти. Они полезны – как дорожные знаки в сухом русле ушедшей реки.

Историк не может не быть агностиком. Он рассматривает какой-то искусственно выделенный другими историками период (в действительности не имеющий ни начала, ни конца), обрубив его связи с предшествующим и будущим. Изучает материальные отпечатки эпохи (осколками кривого зеркала отражающие реальность), тысячу раз ограниченный временем, социальным заказом, ресурсами архивов, знанием иностранных языков (могу ли я свободно читать и понимать по-французски – хотя бы?), амбициями, предрассудками, догмами, суждениями авторитетов, общественным мнением, околонаучными дрязгами и карьерными соображениями. Плывет сквозь потоки лжи, клеветы, лести, болота схоластического словоблудия, проваливается в неизвестные пустоты смежных наук – от психологии до юриспруденции. Непрерывно спотыкается и машет рукой на все, что не укладывается в схему. Ой, вышел за рамки исследования. Тогда здесь подрежем, а вот этот параграф засунем сюда, чтобы логику выдержать. Каков результат? Что угодно, только не знание. И тем более не истина.

Любое положение исторической и вообще гуманитарной науки уязвимо. Нет формул, экспериментов, приборов, катализаторов, падающих яблок, ванны, из которой вылезает Архимед, и поездов, выходящих из пункта А с заданной скоростью.

И как, зная это, учить истории? Ты не можешь знать историю, а если говоришь, что знаешь – лжешь. Ты, который ничего не знает, входить в класс как учитель и передаешь новому поколению нечто, не являющееся знанием. Что твои ученики унесут с собой? Набор дат и фактов? Или смысл в том, чтобы просто нести что-то дальше? Но что?

А если бы знание истории было доступным – что бы изменилось? Пусть будет посекундно описан прошедший век, установлены все действующие лица, их мотивы, экономические, политические и социокультурные следствия. Что дальше? Эти следствия давно стали причинами лавины новых событий, значение которых неизвестно. Не остановиться, не объять умом, не спасти, не предостеречь.

И кого можно предостеречь? Современных политиков? Весьма далеко ушедших от классических политиков, также весьма далеко ушедших от благородного эллинского определения рода их занятий. «Искусство управлять государством». Скорее, искусство стать крысой, внешне оставаясь человеком. Крыса-политик прогрызает себе ход туда, где пахнет полиграфной краской на банкнотах, нефтью, желтыми металлами и кровью. Нужно будет – и людей прогрызет насквозь.

Предостеречь людей? Которые хотят просто прожить этот день? Крикни что угодно – все пройдут мимо. Время слов прошло.

Все плохое, что было в истории, повторится. Все хорошее – тоже может повториться. Но как разграничить хорошее и плохое? Есть ли хоть что-то, что однозначно можно назвать хорошим? Вот изобретение печатного станка. Это прорыв.
Но и одновременно – порождение в будущем безумия официальной пропаганды, бюрократии, информационных войн, промывающих мозги медиакорпораций. Изобретение электричества? Да, но… Без него не было бы ядерных ракет, подводных лодок, электрического стула и тех же информационных войн и медиакорпораций. Отказаться от техники и сидеть в золотом веке среди цветов? Хорошее развитие.
Ватерлоо? Да, император-убийца народов низвержен. Но… Передел границ как почва для новых войн. Тысячи погибших со всех сторон, любой из которых мог быть Шекспиром или Данте. Поля крестьян, вытоптанные конницей, неизбежные «потери среди мирного населения». Великая Французская? С вымазанными кровью лицами обывателей и изделиями из человеческой кожи, которые производил фабрикант Марат? Убийство Марата? Но может ли быть убийство хорошим делом?

Нет критериев и нет констант. Мы оцениваем не события, а чужие представлениях о событиях. И даже пришествие Христа стало причиной причин инквизиции, религиозных войн и штурмов мирных городов. «Убивайте всех подряд, Бог на том свете узнает своих!» Но как нам быть, пока мы еще здесь? Что нам делать, если есть только причины причин причин – и так без конца?

Может ли учитель истории не быть шарлатаном? Может, если… Если понимать историческую науку как часть идеологии. В высоком значении этого опошленного слова. Любой великий народ соединяется идеологией.

Пусть будет неопровержимо доказано, что не было Куликовской битвы – я буду о ней рассказывать, чтобы кровь застыла в жилах и благодарность к предкам наполнила сердца. Есть вещи важнее знания. На отрицании ничего не построишь, должны быть вдохновляющие примеры. Без гордости за страну нет достоинства личности. Дети не должны стать кочевниками, действующими по принципу «порубил и свалил». Они должны стать земледельцами. Все вокруг – вечная земля.

Но даже идеология – частность. Нужно понимать историческую науку как раздел этики. Важны нравственные уроки, которые дает история.
Джон вспомнил, как однажды шел по коридору университета и встретил двух профессоров античной истории, говоривших на арамейском языке. В этом было что-то стоящее. Говорить на этом языке пустыни – не значит ли ощущать себя современником Христа?

Нравственные уроки… Они повсюду. Может, они и есть то, что школьники должны унести с собой.

Вот Цезарь. В последний миг жизни, в окружении убийц, он поправляет тогу, чтобы упасть замертво достойным образом. Попробуй-ка, проверь узел галстука за секунду до того, как тебя начнут резать.

Вот великий князь Василий, перенявший византийский обычай ослеплять своих врагов и сам ставший Темным.

Вот адвокат Кони, который не стал помогать денежному клиенту в деле против отца, промотавшего состояние. Милостивый государь. Представьте, что Вы будете однажды сидеть в ресторане, пить вкусное вино с красивыми женщинами. Но вдруг взглянете в ночную темень за окном и там увидите отца, погибающего в лютом холоде на каторжных работах. И тяжело Вам будет в эту минуту. Не затевайте иска против отца.

Но это простые примеры. А бедный сумасбродный Павел? Вера Засулич? Распутин? Последний царь? Критерии размываются. Людоед, принявший страну с сохой и оставивший с ракетой? Спокойнее, спокойнее. Историк должен быть бесстрастен. Но что можно сделать без страсти? Какая может быть самоотдача без осознания правоты?

Вдруг всплыла в памяти одна из перемен прошлого сезона, когда у Джона разгорелась дискуссия с пятнадцатилетним сталинистом. На все, что говорил в запале Джон, сопляк отвечал одной фразой: «Зато был порядок». Джон впервые в жизни чувствовал, как внутри разгорается ненависть к школьнику и его семье, факты и цифры растекались в стороны и только черно-белая фотография Солженицына с надписью на груди «Щ-282» стояла перед глазами. «Зато был порядок», – подвел итог дискуссии школьник и ушел победителем. Джон с красным лицом долго сидел на стуле и очнулся только от тишины в переполненном классе, смотревшем на него.

Джон вышел из метро и начал быстрый марш-бросок в гору, к школе.

Буду акцентировать то, в чем уверен сам. И так, чтобы запомнили. Главное, чтобы запомнили.   

Восемь километров в час, – взглянул он на шагомер в айподе. Девять километров в час. Не забыть выключить настенные часы. Звонок должен прогреметь неожиданно. А на свои они не посмотрят. Ни разу. Я буду говорить и смотреть им в глаза. Каждому.

Жаль, но придется много времени тратить на тесты. Натаскивать до автоматизма. Гребаный госэкзамен! Чтоб у его разработчиков вечно горел навоз под ногами. И не забыть завести мобильник, он должен заиграть рок-гимн в начале урока. Я вытащу его, киндеры увидят, что препод не лузер и в теме. Образец жизненного успеха, понимаешь.

Джон подлетел к школе за десять минут до урока, мелькнул мимо задремавшего охранника, открыл класс и раздвинул шторы. Так, закрыть дверь. Стул. Снять часы, отжать батарейку. Готово. Мобильник – в левый карман.

Джон оставил двери открытыми и свернул за угол, к большому пустому аквариуму, заполненному зеленоватой водой. В классе уже хлопали крышки парт, слышались звонкие девчачьи и ломающиеся голоса, ремиксы из мобильников, бумажный шелест, возня, ржание и топот.

Надо же, восьмой сезон, а руки дрожат. Сейчас пройдет. Полная самоотдача. Ты сдохнешь сегодня. Это твой последний день. Последний день. Все, что имеешь, отдай сегодня. Сейчас. Пора.

Джон ворвался в класс, треснув дверью так, что у кого-то наушники выпали из ушей на парту. Все повернулись в его сторону, некоторые остались стоять.

- Доброе утро, дамы и господа! Прошу садиться.

- Меня зовут Иван Александрович и я буду у вас читать курс истории России. Для тех, кто до сих пор не пришел в себя после летних каникул, я напишу эту информацию на доске.

«Необходимая передышка», – подумал Джон. – Пусть немного привыкнут. Крупные буквы, резкий, властный почерк. Расправь плечи». Он физически ощущал давление сорока глаз, смотрящих ему в затылок. Самые сложные секунды. Первое впечатление не исчезнет никогда. Обращайся к каждому.

- Первый и самый главный вопрос, на который мы должны ответить. Зачем мы здесь собрались? То есть – зачем нужно изучать историю?
Все внимательно смотрели на Джона. 

- Причин несколько. Во-первых, чтобы лучше понимать, что происходит вокруг и предвидеть будущее. Общество находится в развитии. Если не знаешь, каким оно было, не поймешь, что оно представляет собой сейчас.
Общество похоже на человека. Каждый из вас прожил шестнадцать лет.

- Семнадцать! – среагировал кто-то.

- Шестнадцать или семнадцать лет, – поправился Джон. – Больше шести тысяч дней. Эти дни определили ваш характер, интеллект, привычки, способности. Если не знаешь, чем были наполнены эти дни – нельзя понять, чем вы являетесь сейчас.
Так и общество, оно – результат своей истории. Общество развивается по спирали, проходит те же стадии, которые уже проходило когда-то – на новом уровне. Человек, знающий историю, может предвидеть будущее.

Приведу пример. В 1986 году глава советского государства Михаил Горбачев посетил с визитом Лондон. И, вопреки традиции, не нашел времени, чтобы посетить могилу Карла Маркса, одного из идеологических столпов коммунизма. Люди, умеющие думать, и знающие историю Советского Союза, уловили в этом факте начало конца. Эти люди оказались правы: могучее государство распалось через четыре года.

Во-вторых, история – это то, что превращает массу людей, разбросанную по огромной территории, в единый народ. Нас всех объединяет прошлое. У нас есть общие победы. Мы победили Мамая, Наполеона и Гитлера и толпы других, помельче. Мы первыми запустили человека в космос, изобрели самолет, вертолет, телевизор, лекарство от чумы и прочая, и прочая. Нет числа нашим победам, мы их помним и поэтому мы – единый народ. Более того, победить можно только всем вместе. Этот факт отражен в русском языке. Вы не можете сказать – «победю» или «побежу». Только – «победим».

- Одержу победу, – сказал кто-то слева.

- Позднейшая бюрократическая вариация, возникла всего пару веков назад, – отмел Джон и продолжил вбивать фразы в класс.

- Исторические поражения – тоже общие для всех. Крымская война, русско-японская, развал СССР и другие. Но каждый раз мы поднимали голову и вставали, потому что мы – единый народ, а не толпа.

- В-третьих, память о прошлом – основа мышления. Прошлое – это все, что остается позади каждую секунду. И эта моя фраза – уже тоже история. Сотрите память человека – и он сразу превратится в табурет. Чем больше вы помните – тем вы умнее. На наших занятиях мы будем развивать мышление и речь. Сейчас распространена собачья болезнь: человек все понимает, но сказать ничего не может. У меня есть вакцина.

- В-четвертых, мы должны изучать историю из благодарности к предкам. Не в смысле – родителям.
Прошелестел смешок. Джон чуть повысил голос.

- Если бы наши прадеды не победили Мамая – на месте Москвы было бы пастбище. Если бы не победили Гитлера – на месте Москвы было бы водохранилище. И уже завезли гранит для памятника Гитлеру на берегу. Его нет. А мы есть.

- В-пятых, знание истории позволяет выработать нравственную позицию – по любому вопросу. История полна примерами, позволяющими вблизи рассмотреть все проявления добра и зла. Герои и злодеи, творцы, святые, гении, чудовища, маньяки и шизофреники всех мастей – мы посмотрим, что сделало их такими. И, может быть, изменимся сами – в лучшую сторону.

- В-шестых. Я верю, что каждый из вас – человек, а не крыса. Человек должен ставить перед собой высокие цели. Сделать бабло, удовлетворить физиологические потребности – это не цели человека. Я надеюсь, что вы будете участвовать в развитии страны.

- И, наконец, в-седьмых. Весной вам предстоит серьезное испытание – сдача единого государственного экзамена. После наших занятий вы будете смеяться над любыми тестами. Никто из моих ребят не проваливался на экзамене.
Киндеры смотрели благожелательно. «Есть контакт!»

- Перед тем, как мы приступим к первой теме, небольшое лирическое отступление. Есть во Вселенной одна закономерность, которой подчиняются жизни всех людей. Закономерность эту можно выразить двумя словами.

Джон подошел к доске и взял мел.
- Я хочу, чтобы эти слова всегда горели у вас в мозгу огненными буквами.
Джон крупно написал формулу:
«Усилия - результат».

Киндеры переглядываются.

- Только так, – сказал Джон. – Хорошая учеба – любимая работа – достойная, полноценная жизнь. Плохая учеба – омерзительная работа – плоское существование. Работать и добиваться. Ваши возможности безграничны.

В левом кармане пиджака мощно заиграл мобильник.
Все взгляды обратились на пиджак. Киндеры зашевелили ушами.
Джон поморщился, вытащил моднейшее чудо техники, не глядя отбил мелодию и небрежно бросил его на стол.

Киндеры смотрели на мобильник.

- Итак, за работу. Наша первая тема: «Возникновение и развитие древнерусского государства»…

Два урока пролетели как миг. Большая перемена. Джона обступили старшеклассники и стали атаковать. Вопросы, реплики и комментарии сыпались со всех сторон.

- А почему у этих двух на Красной площади один щит на двоих?

- А правда, что на территории Руси жили мамонты?

- А где вы работаете?

- А правда, что нас скоро американцы завоюют?

- А кто такой Кропоткинский? Ну, в часть которого станция метро?

- А наш старый историк интереснее рассказывал.

- А почему вы все время ходите по классу?

- А почему вы так быстро говорите?

Преподавание вырабатывает реакцию. Джон отбивал подачи:
- Двое на Красной площади – мещанин Козьма Минин и князь Дмитрий Пожарский, освободившие Москву от поляков в 1612 году. Минин смотрит на Пожарского, который тяжело ранен, но все равно приподнимается навстречу взгляду. Взгляд у обоих тверд как меч – центр скульптуры. Пожарскому нужно на что-то опереться. На что? Ну не на тумбочку же? Нет – на щит с изображением Христа. Щит – символ защиты. Два щита и два меча выглядели бы сумбурно, как оружейный склад.

- Неправда, почти все мамонты вымерли примерно за девять тысяч лет до возникновения нашего государства. Меньше читайте телевизор. Оставшиеся вымерли попозже, вот здесь, – Джон показал пальцем на остров Врангеля. – А территория Древней Руси – здесь. Полкопья по карте.

- Работаю в Голливуде продюсером. Сейчас снимаем психологическую драму «Комбайн против терминатора».

- Не завоюют. Спите спокойно. Но противогаз купите на всякий случай.

- Станция метро в честь Петра Кропоткина, одного из идеологов анархизма. Он считал возможным общество без государства. Без полиции, армии, президента, парламента, правительства, законодательства, налогов и прочего. Лично я не могу такого представить. Конечно, главные законы – внутри нас, и если бы сейчас отменили уголовный кодекс, никто бы из нас не начал грабить и убивать. Но государство – как центр управления полетами, многомиллионные массы людей без него сорганизоваться не смогут. Я так думаю.

- Когда я стану старым историком, тоже начну интересно рассказывать.

- Хожу по классу для лучшей циркуляции крови в мозгах, привлечения внимания (движущийся объект заметнее), лучшего контакта с аудиторией, контроля за галеркой и из подражания моему любимому учителю. Если у Вас морская болезнь – могу дать таблетку.

- Высокий темп речи свидетельствует о высоком уровне развития интеллекта.
Звонок. Киндеры вытолпились из класса.

Уфф! Так, собрался. Сейчас два урока в одиннадцатом «Б». Тема та же. Но класс другой. Все другое. Вперед! Стой! Нужно звонок на мобильнике переставить. Джон полетел в соседнюю аудиторию.
Хрясть дверью!

- Добрый день, дамы и господа! Прошу садиться…

… После занятий Джон брел домой, физически ощущая бессмысленную тяжесть предстоящей недели в офисе. Ничего, она пройдет, я проснусь, и увижу, что вспыхнул новый день.



Глава 4. Написанное и прочтенное

Вспыхнул новый день. Джон перекрутился на диване, выключил будильник-мобильник и скатился на твердый пол. Бамс! Хорошая встряска, сна как не бывало.
Нырь в холодную ванну по рецепту князя Потемкина. Полежишь минут десять и такая бодрость появляется, что готов Великую китайскую стену разрушить и отстроить за большую перемену.

Пока кипел чайник, Джон залил кофе и сахар молоком. Теперь водой. Бурда получилась. Воду надо было сначала. Джон влил в себя бурду и помчался на станцию. Какое-то объявление булькает из громкоговорителя. Очень громко, но ни слова не разобрать.

Твою мать! Товарняк застрял на первом пути. А вон уже прожектор электрички приближается в тумане. Обратно к переходу не успеть. Джон спрыгнул на шпалы, перебежал и вскарабкался на платформу за полсотни метров до поезда, почувствовав жар и волну воздуха от локомотива. В ушах звенел оглушительный гудок. Успел. Следующая через полчаса. Нельзя опаздывать на занятия. Тамбур, полметра свободного куска стенки. Без движения на полчаса…

Литература…

«Оставь надежду» – первая заповедь литератора. Ничего не произойдет. Ты бросишь свою жизнь в горнило литературы, но ничего не изменится. Слова бесполезны. И даже после Толстого возможна мировая война. Первая, вторая, третья…

И день за днем тебя будет убивать равнодушие. До конца. Джон вспомнил описание похорон Чехова. Гроб был привезен в убогом вагончике с гастрономической надписью, арендованном у ресторана. За гробом шло всего человек сто, один говорил об уме собак, другой – об удобствах на своей даче. Земля прощается с Чеховым.

И невежество будет разевать пасть на все, что ты написал. И давать оценки. И первый поэт будет считаться третьим. И Достоевский будет считаться мелким автором беллетристики. «Великий плохой писатель». Кто говорит? Дайте сюда микроскоп!

И унижающие дрязги, и поиск куска хлеба, и долги, и подачки, и презрение обывателей. И тяжесть креста, который несет человек без кожи. Не будет прижизненного признания. Не будет.

А может, эти мысли нашептывает дьявол и нужно изо всех сил разжигать чистый огонь литературы, настолько жаркий, что чудовище отпрянет в ледяную тьму, а огонь достигнет небес и люди согреются в его свете, и увидят, что они прекрасны и бессмертны.

Самый гордый человек в истории мысли сказал: «Не только я нуждаюсь в Боге, но и Бог нуждается во мне». Без людей искусства Бог был бы одинок.

Поезд неумолимо приближался к Москве. Волнение не унималось. Насколько все-таки второе занятие легче первого.

Первый урок литературы в новом классе. Незнакомые ребята. Что они читают? Читают ли что-нибудь? Кто они? В музыке сейчас модное направление – off music. Есть ли off literature?

Я их не знаю и с каждым сезоном все дальше отдаляюсь от них. Мы – разные поколения. Есть ли вообще сейчас поколения?

Я для них – ископаемое. Технический прогресс… То, что купил вчера – сдай в музей. Ладно – электронная книга. Она лишает шуршания и аромата страниц, лишает возможности выразить любовь к автору хотя бы бережным их переворачиванием, но не лишает текста.

Но аудиокнига – уродское изобретение. Если читает автор – куда ни шло, можно принять к сведению. Но все остальные? Как можно пускать в мозг посредника между тобой и текстом? Какие акценты расставит чтец – такие ты и воспримешь. Все внимание – не смыслу, а подаче. Но это не твои интонации, а его. Ты не читал.
Слово написанное – меньшая ложь, чем изреченное.

Можно ли вообще читать вслух – особенно стихи? Текст должен восприниматься непосредственно. Кто способен читать стихи? Малейшая неточность, неуместный нажим или пауза, не говоря о фальши, закаченных глазах, воплях и завываниях, – убивают текст. Все равно, что настукивать симфонию вилкой по трубе.

Когда человек смотрит на стихи, в его голове звучит голос. Другой голос – даже самого поэта – будет чужим. Строчки живут сами, поводырь им не нужен.
Что они читают? Считается, что поколения разделяют двадцать лет. Чушь, гораздо меньше. А ведь до иных классиков – расстояние в сотни лет. Для современных школьников люди девятнадцатого века – как инопланетяне. Вот Чехов пишет, что увидел пьяную женщину и в ужасе выбежал из комнаты. В наши дни классик в ужасе бегал бы повсюду, присесть бы не смог.

Анна Каренина ушла от мужа – значит, она потеряна для общества, без вариантов. А в современном понимании – она просто ищет себя.

А вот другой персонаж. Он не знает смысла жизни и поэтому боится ходит на охоту – чтобы не застрелиться. Без комментариев.

Мало того, что мораль поменялась. Нравственность поменялась. Сюжеты классиков уже не отражают жизнь. Ну нет у мастеров сюжета про парня из города Попинска, который заработал дачу на Рублевке, личный самолет и Монику Белуччи в качестве секретарши. Нет сюжета, где кровища, хруст костей, летучая мышь размером с автобус и толпы моральных уродов с огнеметами, которых побеждает железобетонный герой. Скучно читать. Включи телевизор.

Школьники не чувствуют текстов. Джон вспомнил, как в прошлом сезоне дал ребятам несколько фрагментов и попросил определить их жанр. Пародию Чехова на Гюго все восприняли всерьез, посчитали триллером. Джон взбесился и спросил школьников:

- Вот сейчас у вас была контрольная по химии. А если я опишу химичку следующим образом: «Шерсть на ее загривке встала дыбом, из горла вырывалось глухое рычание, уши прижались, перепончатые крылья распрямились»? Это точное описание?

- Точное, – пискнул кто-то.

- Нет, это пародия, – рявкнул Джон.
Как же сложно доносить содержание, если ребята не чувствуют формы. Любой почувствует мягкость и завершенность линий скульптуры. Со словом, не уступающим по прочности камню, сложнее.

Да что там девятнадцатый век. Двадцать лет назад невозможно было представить женщину с бутылкой пива на улице. Все бы оборачивались и крутили у виска – до ближайшего милиционера.

Язык изменился радикально. «Помилосердствуйте, сударыня!» К лучшему ли изменился? «Лошара педальный! Драйвера на халяву качни и сбрось на винт». А к женщине как обратиться? «Женщина»? 

Сколько реформ языка! Попробуйте, реформируйте лес или океан. Неудача? Пеньки остались и даже медузы сдохли? Нельзя реформировать живое существо.
И нельзя смешивать живую воду с мертвой. Дикая абракадабра государственных учреждений вылезла наружу и вызывает не здоровый смех, а стремление подражать. «Председатель местной ячейки указал товарищу Стаканову на проявленную им незрелость, позволившую чуждым элементам вынести две единицы товара с завода покрышек». Дивная мелодия. Что тут от чистого русского языка? Понял ли бы эту фразу Лермонтов?

Люди поменялись. Сильно поменялись. Сложно читать то, что давно написано. А писатель должен быть близок и понятен просто как человек.
И труд читателя должен быть не меньшим, чем труд писателя, тогда что-то получится. За развлечением – не сюда. Здесь всего лишь учат думать и чувствовать.

Радостных, легко написанных и при этом глубоких книг крайне мало. Чаще приходится погружаться в болезненные, шизофренические миры Майринка и Кафки, судорожную эстетику Достоевского, впитывать ядовитые испарения Миллера, переворачивать тяжеленные пласты Золя.

Читатель должен работать, сразу настроиться на расход нервной энергии, на пропуск через себя тяжелых впечатлений. Зато потом, когда читательское мастерство возрастет, начнешь видеть прекрасное почти во всех произведениях, получаешь практически ощутимое, чувственное удовольствия от красоты слова, возможность этически и эстетически развиваться, а не рыться в объедках мировой литературы.

Никогда не оценишь восход солнца, если не знаешь ночного мрака. Солнце восходит из мрака.

Читатель должен уметь сопереживать. Со-страдать. Чувствовать – значит понимать. Чувствовать возвышенную душу Брэдбери, тяжесть, которая лежала на душе Булгакова, когда он писал в стол, ярость, ненависть, бешеную энергию Маяковского. За каждой строчкой – человек.

Тяжела ответственность учителя литературы. Если не получится заинтересовать – гений может пройти мимо школьников. Сколько уже прошло мимо? Вот Фет. Все знают замусоленное «Я пришел к тебе с приветом». Но не дальше, не глубже. За всю дальнейшую послешкольную жизнь – не глубже. А Фет другой:

И так прозрачна огней бесконечность,
И так доступна вся бездна эфира,
Что прямо смотрю я из времени в вечность
И пламя твое узнаю, солнце мира.

Сжечь бы все хрестоматии! Хрестоматия – изделие мясников, которые режут по-живому. Кто в своем уме может обрезать текст Толстого, чтобы втиснуть его в хрестоматию? «Так, здесь немного длинно, поставим отточие и продолжим через десяток страниц. А этот персонаж – второстепенный, его выкинем». Кто говорит? Еще раз дайте сюда микроскоп!

Нужно сделать так, что ребята читали полные оригиналы, чтобы объем радовал, а не отталкивал.
Нужно давать материал просто и страстно. И никакой назидательности, от авторитетов молодежь подташнивает. Живет в шалаше, спит со словарем, поучает всех, встает в позы, материальные блага презирает, от помощи врачей отказывается.

Нужно идти от простого к сложному, повторяя путь литературы. Сначала – простые слова, потом все сложнее и вычурнее, все больше стилистических украшений, изысков, нюансов – до поворота исторической спирали, после которого – опять революционно простые слова. Огромно расстояние между словами «в сумерках» и «в сапфире сумерек».

От простого к сложному. Нельзя бухать сразу «Войну и мир». Этот марафон, который нужно пробежать за зимние каникулы. Добегают единицы. Да уже после трех первых страниц на французском все дергаются подальше от книги. И от Толстого на всю оставшуюся. Всех за шкирку не схватишь.

Для тридцатилетнего, уже пожившего человека «Война и мир» – высокое искусство. Но для шестнадцатилетнего этот роман – удар лопатой по голове, а для двадцатилетнего – послевкусие после удара лопатой по голове.

И нужно выбить из голов суконные штампы. Один безмозглый квакнет, и все повторяют. «В основе литературы лежит конфликт». Чушь бегемочачья. Вот пишет Хата Соха:

Зимние сумерки.
Распахнуты двери мои
В бесконечность.

Где здесь конфликт? И где хоть какое-нибудь действие? Ничего нет, но дух захватывает.

Удивительное искусство – литература!
Все слова известны. Но бывает умение взглянуть на слова по-иному и, может, открыть бездну смысла простой перестановкой простых слов. Борхес вскользь замечает: «годы меня коротают». Человек коротает годы, то есть стремится их побыстрей прожить, не замечает их – потому что впереди вечность. Годы коротают, стирают человека – потому что вечность его не ждет. Годы будут идти дальше, а человека уже не будет. Слово мастера требует мысли.

Литература воистину безгранична. Любое событие, любое движение мысли – сюжет для творца. Вот варвар-германец, ворвавшийся в Рим, поражен античной культурой и обращает меч против своих. Вот мысли, бродящие в голове Минотавра. Вот ветер, уносящий души погибших. Все в мире может стать литературой – если на мир смотрит писатель.

Но вот вопрос – кому даровано право быть писателем? Может ли творец быть аморальным человеком и даже злодеем?
Литература – это зеркало, в котором отражаются только чистые души? Или – зеркало, в котором отражается только чистая сторона любой души? Или вовсе не зеркало?

Может ли литература быть безнравственной? Созданной без любви к человеку? Может ли текст быть прекрасным и отвратительным одновременно?

Вот Уильям Берроуз с его «Голым завтраком». Наркоман и убийца собственной жены, начисто лишенный, как кажется, нравственной основы, выделывает с языком невероятные вещи, потрясает своим бьющим через край писательским талантом. Да я, черт возьми, и за сто лет не придумал бы такие слова как «прогорклая магия» или «обезьянопат». Но от его текста любого патологоанатома стошнило бы. Просто голова кружится от отвращения. А также восхищения и творческой зависти. Что он творит с языком! Он – писатель?

Вот Генри Миллер, великий и ужасный натуралист рода человеческого. Отвратительный, циничный, сволочной, наглый, подлый, злобный, ублюдочный гениальный писатель. Совершенно феноменальный талант, попавший в руки полнейшего кретина. Вот скотская грязь романа «Под крышами Парижа», вот воспоминание, как Миллер с друзьями засунули детину-переростка в детскую коляску и приставали к почтенным леди, которые от них шарахались. Но в этой же жизни – пронзительный «Биг Сур» и тысячи других строк, равных которым не было. Он – океан, в который впадают стоки канализации. Он – ливень, оставляющий грязные лужи, на дне которых лежат алмазы. Он – дьявольская трясина, из которой не вырваться. Можно читать на ходу, падать, не теряя строчки, вставать и снова читать. Миллер – писатель? Великий писатель. А как же…? Не знаю.

Вот наш современник. Днем он работает в паршивой экстремистской газетенке, призывая отнять и поделить, а потом отнять поделенное. А ночью пишет глубокие и чувственные романы, в которых – правда и красота. Писатель…

А Горький, начавший с горящего сердца Данко и закончивший холуйскими письмами к опричникам? С ним что? Он кончился как писатель или даже не начинался? Может ли кончится писатель, пока он жив?

Должна ли литература быть красивой? Должна. Только красота идет от сердца, все остальное – от холодного рассудка и к настоящему искусству отношения не имеет.
Тут перед глазами Джона встал «Крик» Эдварда Мунка. «Но это ведь живопись», – подумал он и оборвал эту мысль: «Что, для разных областей искусства – разные законы? Доброе утро».

Не знаю. Знаю только, что у писателя должен быть жар в сердце. Такой, как у Толстого, когда он писал, как Катя Маслова бежит за поездом. Джон вспомнил этот маленький абзац и снова ощутил дрожь. Такой, как у Булгакова, когда он уже не мог встать с постели, но писал «Мастера».

Джон вспомнил, как в самом конце прошлого августа поехал к себе на строящуюся дачу в одной футболке и вообще налегке. Он думал примерно так: «Летом не может быть холодно, фиг ли нам, кабанам!» Однако в Москву в тот день уехать не получилось, пришлось оставаться на даче. Теплый день предсказуемо закончился и ситуация была неприятной: непроконопаченный деревянный домик, никаких теплых вещей, одеяла, даже куска утеплителя. Никаких соседей, на улице – около нуля, холоднющий ветер продувает строение насквозь, вокруг – лес. Иди на лося и отбирай у него шкуру.

Джон сначала решил сыграть в супермена и заснул на полу в футболке. Проснулся минут через пять от того, что стал примерзать к полу. Пробовал отжиматься, приседать, садиться на шпагат, боксировать с тенью – все впустую, пронизывающий холод. Идти некуда, кругом – ночь, а под руками нет ничего теплее рубероида. Холодная ночь. И тут Джону неожиданно вспомнилось стихотворение Басе, в простоте которого скрывалась сила и глубина.

Холодной ночью мне
Одолжит лохмотья свои
Пугало в поле...

Джон впервые понял эти строки. Он понял, что холод не имеет значения, что главное – внутренняя сила и стремление к прекрасному. Холодной ночью. Мне…
Велика сила литературы. Полтысячи лет – ничто для этих трех строк. Время не имеет значения. Времени нет, а литература есть. И будет. Литература – настоящий огонь. Джон положил какую-то тряпку под голову и спокойно заснул до рассвета…

Джон вышел из метро и начал путь в гору. Ему казалось, будто вместо минутной стрелки работает секундомер.
Быстрее. Нужно прийти пораньше – развесить портреты. Все выходные убил, чтобы скачать изображения классиков в высоком разрешении. Ну не типичный запрос для Интернета.

Так, молодой Толстой с пронзительным до злости взглядом, хрестоматийный Достоевский с судорожно сцепленными руками, Булгаков с балкона смотрит на майскую сирень, Гоголя нормального скачать так и не удалось, Солженицын в саду на скамейке. Мрачный титан Маяковский. Глаза – как прожекторы атомного ледокола. Все, стенка закончилась. 

Зашла директриса.

- Этого лучше снимите.

- Которого?

- Солженицына. Вы знаете, здесь у нас проходят родительские собрания, а Солженицын оценивается неоднозначно.

Джон задохнулся от ярости, но пришлось уступить, нельзя тратить энергию, занятие через десять минут.

Джон подошел к окну. Из щелей сквозило холодом. Внешний мир был серым, дождь стоял стеной. Десять минут. В классе сейчас будет своя стена. Сорок процентов школьников с неприятием относятся к новым учителям. Остальным – все по барабану. Лучше бы вообще не знать никакой статистики. Нужно сломать эту стену. Ты сможешь. Пять минут. Твои возможности безграничны. Пора.

Нескончаемый дождь стучал по крыше. Мрачный класс спал с открытыми глазами.
Джон ворвался в аудиторию, бросил куртку и портфель на стол. Достал из портфеля лекции и демонстративно отшвырнул в сторону.

- Прекрасный осенний день, дамы и господа! – Сегодня мы начинаем наши занятия по русской литературе.

Слабое шевеление.

Джон раздвинул шторы и прищурился на несуществующее солнце. «Пусть считают сумасшедшим, главное – чтобы проснулись».

- Литература – самый важный предмет. – Я знаю, что остальные учителя с этим не согласятся, но мне на них плевать.

Киндеры просыпаются. «Жестче, напористей. Небольшая провокация».
- Если вы думаете, что умеете читать – вы ошибаетесь. Вы умеете только складывать буквы в слова. Первоклассник тоже может прочитать любой абзац Канта, но при этом все равно остается мелкой мартышкой.  Я научу вас читать и понимать прочитанное. Нам не нужны учебники, я не буду нудеть и ползти носом по тексту. Мне даже мои лекции не нужны.

Джон взял лекции, разорвал их пополам и бросил в корзину.

Киндеры почти проснулись.
- Мы будем работать с подлинными текстами. Все, что нам будет нужно, я распечатаю и принесу. Мы будем читать, думать и писать о прочитанном. Но не только. На этом убитом проекторе я покажу вам редкие кадры, которые вы не забудете никогда. Я покажу, как конная милиция сдерживает толпу фанатов Маяковского перед поэтическим вечером в политехническом музее. И мы попробуем дописать его последнее стихотворение. Мы увидим город, над которым летела ведьма Маргарита. Мы увидим все, что стоит увидеть.   

Киндеры встряхнулись. «Хорошо, теперь – мягче».

- О регламенте нашей работы. «Казенно, казенно, батенька!»

- На занятиях у нас будет полная демократия. Задавайте любые вопросы сходу. Запретных тем нет, если они связаны с прочитанным. Отвечайте сидя. Не думайте вставать, когда я вхожу в класс. Я знаю, что  у всех радикулит. Если кому-то нужно уйти раньше или прийти позже – поговорите со мной. Я не киборг. У меня только одно требование – вы всегда должны иметь при себе сердце и голову. И эти приборы должны быть включены. Всегда – без вариантов.

Киндеры весело переглядываются.
- И вы можете рассчитывать, что со своей стороны я сделаю все возможное. Хорошо запоминается только интересное. Я гарантирую, что вам будет интересно – с этого урока до последнего занятия 25 мая.

- А сейчас я прошу вас взять любой клочок или огрызок бумаги, на котором поместятся пять строчек, и кое-что написать. Убедительная просьба – писать слева направо. Можно не подписываться. Я пока вас не знаю и хочу получить первое представление о результатах вашего развития за шестнадцать лет. Напишите вот что.

- Первое. Название книги, которую вы читаете сейчас. Не в смысле – сейчас под партой, а в смысле – сегодня. Напишите правду. Если кто-то читает инструкцию для стиральной машины – так и напишите. Готово?

Киндеры хихикают. Кто-то толкает соседа локтем. «Есть контакт!»
- Второе. Изложите одной фразой смысл любой прочитанной вами книги. Надеюсь, это будет не уважаемое произведение «Мойдодыр», а что-то взрослое. Одной короткой фразой.

Киндеры засопели и завозились. Некоторые зависли. Кто-то зачеркивает написанное. Кто-то списывает у соседа.

- Третье. Напишите любую стихотворную строчку, которую вспомните. Первое, что придет на ум. Хорошо, если это будет не рекламный слоган.

- Четвертое – имя вашего любимого писателя или поэта.

- Русского? – спросил кто-то сбоку.

- Все равно, – ответил Джон. – Хоть эскимосского.

- И, наконец, пятое. Очень коротко ответьте на вопрос: чем человек отличается от животного? Лучше назовите глубинные отличия, не пишите, что у человека меньше шерсти, нет рогов, хвоста и тэ пэ. Спасибо.

Джон собрал летучки. «Взять бы за хобот того, кто отменил чистописание по прописям. Жуть! Двадцать образцов колючей проволоки. Потребуются графологическая экспертиза и реконструкция».

- На следующем занятии мы обсудим ваши ответы. Надеюсь, они не разорвут мне мозг. Мы начинаем.

Джон подошел к доске и начертил готическим шрифтом Literatura.
- Это красивое латинское слово означает «написанное». Первые вопросы, которые мы рассмотрим: что считать литературой? когда зародилась европейская литература? кто стоял у ее истоков?...

Последняя фраза шестого урока прозвучала одновременно со звонком.
Джон сел на край учительского стола и продолжал говорить с ребятами. «Хорошо, что не уходят. А ведь у них последний урок».

- Иван Александрович, как Вы думаете, нужна ли цензура?
«В автобусе ко мне подошел сотрудник КГБ и заговорил о литературе», – некстати мелькнуло у Джона в голове.

- Что такое «суслопарый»?

- Вы читали Пампука? Между прочим, Нобелевский лауреат…

Джон удачно отвечал, медленно продвигаясь к дверям. «Позарез нужно заехать в офис, там апокалипсис местного масштаба».

Джон использовал выражение «дико извиняюсь», указав на его плебейское происхождение, и раскланялся. За дверью класса он был атакован желающим писать проектную работу по Толстому. Тема, сформулированная желающим, гласила: «Правовой нигилизм Л. Толстого: опыт современного осмысления и пути преодоления». Остатками гаснущего от бессоницы разума Джон ухватил маразматичность названия.

- Опыт современного осмысления и пути преодоления? Как можно преодолеть нигилизм человека, умершего сто лет назад? Сделаем так. Вот мой е-мэйл, сбросьте свои мысли, какие есть. Но сначала прочитайте эссе Льва Николаевича «О науке». Оно небольшое. И еще «Письмо студенту о праве». И еще «Не убий никого». Все лежит в Интернете.

Я подумаю над названием работы и подброшу идей. Конкуренты со стульев попадают.
Джон выкатился из школы и полетел в офис. 


Глава 5. Бытовая магия

Преподавание высоких дисциплин способствует развитию мистических способностей. Мистик – тот, кто непосредственно участвует в чуде. В конце дня Джона ждало два чуда, причем в местах, донельзя прозаических.

Первое чудо случилось в сберкассе (конечно, она давно называлась банком, но некоторые советские слова умрут только с последними очевидцами, не раньше). 
Джон заскочил в сберкассу, чтобы оплатить просроченные счета за коммуналку. Теоретически можно было воспользоваться специально обученным автоматом, но Джон, как истый гуманитарий, избегал непонятных технических устройств.
Передавать деньги по проводам – вы что, шутите? Так-то я их тете отдам.

Сберкасса работала до восьми часов. Без одной минуты восемь Джон уперся в закрытую дверь. Роковые секунды Джон потерял по дороге, задумавшись над глагольным ответвлением от прилагательного «просроченный». «Просрачивать? Смешно. Интересно, чего больше – прилагательных или глаголов? Что возникло сначала? Какая-то работа есть на эту тему, нужно откопать. Преподаватель должен быть светел и недосягаем».

Итак, Джон уперся рогами в дверь сберкассы и подергал за ручку запертой двери. Тут и началось чудо. Выглянул охранник и, вместо того, чтобы рявкнуть что-нибудь типа «Чё надо, не вишь – заперто?!», доброжелательно улыбнулся и поспешил открыть дверь. Джон пораженно безмолвствовал.

Открыв дверь, охранник спросил, не угодно ли уважаемому клиенту чего-нибудь. Джон ответил, что ему угодно оплатить счет.

Охранник открыл все двери и повел Джона внутрь, попутно окликая уже одетую кассиршу: «Марь Иванна, у нас еще один клиент!»

Марь Иванна с улыбкой поздоровалась, сняла пальто, включила оборудование, приняла платеж, не стала надоедать с лотерейными билетами и пожелала всего доброго. Охранник открыл перед Джоном дверь.
Запаха марихуаны в помещении не было, равно как и следов присутствия Святого Франциска.

Джон вышел на улицу и потряс головой, чтобы найти логическое объяснение происшедшему.
Второе чудо случилось за сто метров до родного подъезда. Группа из четырех человек с бутылками в руках, несомненно принадлежавших к люмпен-пролетариату, повернулась в сторону Джона и загородила дорогу. Джон сжал в кармане связку ключей и приготовился использовать ее в качестве кастета. Этого было мало и он вызвал в памяти ненавистную харю одного школьного врага, которого когда-то смог впервые ударить всерьез. Этот образ всегда приводил Джона в ярость и он уже был готов к столкновению. «Переднему – с левой кастетом, тому дам справа, а потом посмотрим» – мелькнуло в голове.

- В чем проблема, джентльмены? – негромко спросил Джон.

- Извините за беспокойство, милейший! – послышалось в ответ. – Не могли бы Вы одолжить нам зажигалку?

Уставший от чудес Джон дал закурить и пожелал всех благ, попутно мягко разъяснив абонентам, что слово «милейший» употреблялось до революции по отношению к обслуживающему персоналу. «Меня что, весь вечер скрытой камерой снимают?»

Перед подъездной дверью сидел той-терьер. «Ну что это за собака? Потомок волка должен быть большим и сильным, а это – просто сырье для собачьего шампуня».

- Тяф! – сказало сырье.

- Добрый вечер, – ответил Джон и вошел в дом. «Искренне будь вежлив со всеми и каждым» – заповедь каратиста. Что еще остается? Ведь боковых ударов нет, а все стойки открытые. Если бы в боксерский зал не ходил – был бы беспомощен как детеныш кенгуру».

Проникнув в квартиру, Джон на автомате включил компьютер и телевизор.
В почте семь писем от киндеров и ведро спама. Ну почему всякие «penis enlargement» приходят именно мне? «Дочитайте это письмо до конца!» Сейчас, уже бросился. Убивайте спамеров везде, где встретите их. Это нужно внести в конституцию.

Джон повернул голову к телевизору и стал щелкать пультом. Из кузова гигантской медиамашины на него посыпались кучи разноцветного мусора. Джон стал его перебирать.

«Ну а теперь поговорим о новостях собачьей моды».

Какой-то фильм: девушка нарядилась трансвеститом, который танцует в клубе, изображая девушку.

Безголосая певица. Зато музыка плохая.

«Умеренное применение этого психотропного аппарата позволяет…»

Баран-шоу: кто съест медузу за десять баксов? Есть ли смельчаки?

Какие-то помойные рожи.

«Учитывая его выдающиеся заслуги перед… В общем, выдающиеся заслуги…»

Откормленный паразит с депутатским значком.

Реклама: «Меньше есть – в твоих руках».

 - Быстрее, быстрее проматывать, – подумал Джон. – Плохо, что нет колесика у пульта.

Мультики. «Ловко, красочно, с фантазией. Но. Странные они все-таки, антропоморфные животные Диснея. Утка с зубами и накрашенными губами. Собака за рулем с сигарой. Приближение человека к животным. Животные как люди. Люди как животные?»

Реклама: Екатерина Великая ест чипсы.

Выставка монгольского абстракциониста.

Чудище с косметикой на щетине.

Новости.

Криминальный сериал. Название читается на лицах героев. «По пояс в крови, или Добрый питбуль-3».

А вот и западный художник. Что значит культурный багаж трех тысячелетий! Великий человек. Додумался на свиньях сделать концептуальные татуировки. Они бегают и просвещают. Хрюкающий перфоманс.

Репортаж о персональной выставке. Драные обои, символизирующие мещанство. Стол, обклеенный гвоздями, что означает, видимо, творческие муки. И еще два контейнера бытового мусора. Нет-нет, это я не потяну.

Джон вспомнил рассуждение одного из критиков – ценителей современного искусства. «А чего вы хотите? – спросил критик у пространства. – Искусство должно двигаться вперед, художник должен искать новые пути. Ведь понятно, что никто не сможет превзойти краски Тициана и рисунок Рембрандта. Что делать творцам? Подражать классикам?»

Изумительное рассуждение! Следуя этой логике, уже лет сто как не должно быть новых произведений. Кто может превзойти эпохальность Гомера, мудрость Шекспира и точность Толстого? Кто глуп настолько, что ставит себя вровень с ними? Так давайте искать новые пути: выпускать книги с пустыми страницами, в которых каждый может увидеть все, что угодно. А еще лучше – писать слова наоборот и в толчее букв наверняка откроется удивительно глубокий смысл. Нет, вот что нужно делать: написать компьютерную программу, способную перемешать тысяч десять книг и создать новые, небывалые сюжеты. Как увлекательна, наверное, «Война и мир», где действуют Франкенштейн, Дракула, Саурон и Воланд, а Маргарита превращается в тираннозавра. Мда.

Когда же все это началось? – подумал Джон. – Когда стало цениться то, что не требует труда и терпения? Когда искусством стало считаться агрессивное самовыражение, за которым – пустота?
Это началось давно.

«Давайте же, поджигайте библиотечные полки! Поверните каналы, чтобы они затопили музеи!.. Какой восторг видеть, как плывут, покачиваясь, знаменитые старые полотна, потерявшие цвет и расползшиеся!.. Берите кирки, топоры и молотки и крушите, крушите без жалости седые почтенные города!» Эти вопли пациента Маринетти доносятся не из-за забора клиники для душевнобольных, а со страницы Le Figaro, далее – отовсюду.

Стремительно начался двадцатый век и все понеслось. Дефляция времени: его нет. Нет времени на поиск смысла и оттачивание мастерства. Быстрее. Быстрее.
Как угодно, только быстрее! Вечного нет, есть только модное. Это плохо сделано? Вкривь и вкось, неряшливо, уродливо, бездарно? Зато такого еще не было.

Не было такого, чтобы три неровные полоски и квадратный шар, нарисованные пальцами, растущими из задницы, назывались живописью и выставлялись в галерее.
Не было такого, чтобы бесформенная куча бронзы, в которой угадываются испражнения гиппопотама на стеблях тростника, называлась скульптурой и выставлялась в галерее.

Такого не было, а теперь есть, и это – искусство. Три полоски – это ваш портрет, и если вы не чувствуете себя полосками – это ваши проблемы. Квадратный шар – это наковальня вашей судьбы, подвешенная Немезидой. А это – не куча, а символ мирового хаоса, из которого мы ненадолго вышли. Все понятно, обывательская свинья? Или поводить мордой по холсту и бронзе?

Грустно все это, – подумал Джон. – Ведь слов больше, чем мыслей. Словами можно придать видимость смысла чему угодно. Пожалуйста, «Черный квадрат». Да о нем можно целый трактат написать за полдня. Сколько смыслов, какая глубина! Ведь это надгробие на могиле классического искусства, это парус фрегата познания, бороздящего океан мысли, это закрытое для России окно в европейскую цивилизацию, это символ доминирования социума над природой, не знающей квадратов. И пошли-поехали.
Вместо поиска смысла – придание смысла вещам, его не имеющим. 

Джон выключил ящик с разноцветными демонами.
Вот сейчас прошел вал информации, – подумал он. – Что осело между ушами? Тяжелая пустота. Волны мусора. Но не каждый может быть волнорезом. Известный замкнутый круг: в погоне за рейтингами СМИ показывают все что угодно, лишь бы это привлекало внимание. Этим формируется соответствующая аудитория с соответствующими потребностями, которая и делает рейтинги СМИ, в погоне за которыми они (смотри выше).

Джон прошелся по пустой квартире. Почти моя, – подумал он. – Каких-нибудь 16 месяцев, с учетом выполнения социальных обязательств, – и моя. А потом накоплю на обстановку. Люстру повешу пост-модерновскую, в виде палки. Новый шкаф куплю во всю стену, чтобы все книги были в один ряд. А не залазить по пояс в четвертый ряд, выкладывая три предыдущих.

У соседа сверху гиря упала на пол.

Хорошо, наверное, жить в собственном доме. Чтобы никаких соседей на расстоянии выстрела. Библиотека, кинозал, рок-студия, тренажерный зал, бильярдная… Мечтать не вредно. Нужно наконец кактусы и фикусы полить, пока они меня не придушили во сне.

Кстати, о рок-студии. Джон включил музыку и старина Мит Лоуф зазвучал как в первый раз. Surfs up! Этот восьмипудовый парень умеет чувствовать. На дворе восьмидесятые, жизнь прекрасна.

Джон посмотрел в окно, на строящийся дом без окон. Каркас многоэтажки был насквозь просвечен уходящим солнцем.

Джон плавно прикрутил громкость на ресивере и сказал: «Извините, ребята», а потом выключил аппарат. Нельзя обижать творцов. За дело. Кучу работ киндеров нужно проверить. Джон включил настольную лампу и достал ворох исписанных бумажек. Начну с литературы.

Джон отмечал ошибки и писал комментарии красной ручкой. Много диких случаев. «Во в ремя». «На последок». «Без возвратно». «Имею ввиду».
Что-то явные пробелы у киндеров со слитным и раздельным. Нужно будет акцентировать. Полцыпленка. Поларбуза? И полурюка. Полурюка! Звучит как обзывательство.

Вот еще раз! «Не впроворот». Что, есть слово «впроворот»? А что, звучит! «Сегодня у меня работы впроворот, так что вечер свободный».
Впрочем, ошибки некоторым образом расширяют возможности употребления слов. Джон вспомнил строчку из прошлогоднего сочинения на вольную тему. «Я люблю джас». Хм. Сегодня он играет «джас», а завтра Родину продас. Здесь две лишних запятые, а здесь улетели падежи.

Ворох летучек на общую эрудицию. Чем же человек отличатся от животного? Сильные, творческие ответы. «Животное не превращается в человека, когда напивается вдрабадан». Интересный жаргонизм. Наверное, связан с «дребеденью». Напился так, что стал дребеденью.

А вот противоположный полюс. «Ничиго не четаю, нелюблю засарять мозг». Срочное хирургическое вмешательство. Сестра, скальпель и раствор Розенталя.

«Для меня было важно узнать…» Стоп! Почему «для меня», а не «мне»? Почему английская конструкция? For me. It's very important for me to know. Влияние другого языка уже на построение фразы.

Перенос слова «кто» на другую строчку.
Где-то тут пропущенная запятая. Не вижу. Вот картина, наверное! Сидит чувак в пол-первого ночи и ищет точку с хвостиком. Хотя знак-то очень интересный. «Боже упаси!» Запятая не ставится, это не обращение. Интересно, когда воззвание к Абсолюту превратилось в мусорную скороговорку.

Так, письмо от жаждущего писать о нигилизме Толстого. Что пишет этот юноша? Не Толстой, а школьник?
«Не подлежит сомнению, – писал юноша, – что Л. Толстой является убежденным правовым нигилистом… Его высказывание о том, что «жить нужно не по закону, а по совести», является одним из самых цитируемых…

Толстой также говорит, что право – не что иное, как только самое грубое оправдание тех насилий, которые совершаются одними людьми над другими…
… осуждающее отношение к праву есть, по сути, соответствующая оценка нравственных качеств носителей власти. Но поскольку право и нравственность – разнопорядковые категории, подобное отношение является нелогичным. Это все равно, что относиться с осуждением к рухнувшей постройке, а не к рабочим, которые ее возвели…»

Молодец юноша! Есть свои интересные мысли, с логикой и языком порядок. Как его зовут? Как же он отрекомендовался? Не помню. Мне – жирный минус.

Каково все-таки воздействие литературы: человек прочитал три небольших эссе и стал глубок и неспешен, как их автор.

Вот здесь можно добавить, подрасширить и красиво подать. И вставить цитату из «Воскресенья». Джон стал быстро набивать ответ.

«Милостивый государь! Не осмеливаясь надолго отрывать Вас от чтения трудов Л.Н. Толстого…»

Джон отправил ответ, закончил проверку творческих работ и задумался. Скверная штука. С каждым годом – словарный запас школьников все беднее. И все больше прекрасных слов, которые киндерам неизвестны. Неужели это общая тенденция и деградацию языка уже не остановить никакими усилиями? 

А что вы хотели, складывая богатства языка в землю и засеивая ее чертополохом? Когда на улице или хоть по телевизору звучали проверенные временем и такие точные слова: «светозарный», «удаль», «мракобесие», «пустосвят», «суесловить», «доблесть», «милость», «одухотворенность», «воспарить»? Еще? «Дебряный», «добродетельный», «достохвальный», «не подобает», «приличествует», «человеколюбие», «благотворитель», «бесчестно», «горница», «горний»…

А вместо этих удивительных слов – какие-то странные словоформы, обрубки, которые раньше показались бы дикими. Как говорят школьники, «это меня вставляет». Что вставляет? Кто и куда? Во что?

И вдобавок даже оставшиеся слова теряют значение. Политик – тот, кто выиграл выборы, смельчак – тот, кто сожрал медузу за деньги. 

И матерный язык расцветает колючками.

И пунктуация упрощается – сначала теряем кавычки, потом точку с запятой, потом половину запятых, а потом и все запятые. Предложения становятся примитивными. И мысли такими же.

И параллельно – дробление великой реки русского языка на ручейки. Свои диалекты у каждой социальной группы. Да что там блоггеры с хакерами и примкнувшими к ним юристами-мерчендайзерами? Сами философы уже заквакали на языке, не понятным никому, даже им самим. 

Где философы, способные обратиться к народу? Не эти ли, которые сидят в погребах редакций нечитаемых журналов? Не те ли, которые выпускают «Вопросы философии», не дающие ответов? Кто из них верит, что «жизнь – это мысли, приходящие в течение дня»?

Когда мать всех наук превратилась в словоблудие? «Зачатки гносеологии мыслеобразов в социокультурном дискурсе». Или, по-простому, «квазирефлексивная суггестия». Про симулякр не забудьте. Что это за хрень? Зачем это? Как можно стать таким? Преподавание – это средство социальной идентификации или этическая самость? Полная хрень.

Мы теряем настоящие, понятные всем слова и тем самым – теряем нюансы, оттенки, намеки, второй, а потом и первый смысл. Чувства уходят, остаются эмоции. Раньше слова отражали мысли, а сейчас слова отражают только слова.
Нет слов – нет и ценностей, которые они обозначают.

Упрощение языка… Сначала говорим, как пишем. Потом пишем как говорим. Кстати, почему мы до сих пор используем такие длинные слова? Неудобно же: «пятьдесят», «шестьдесят», «семьдесят». Сколько ошибок можно сделать. Нужно писать, как в деревне говорят: «писят, шисят, семисят».

Потом писать перестанем за ненадобностью. А потом и рычать начнем. Деградация языка – деградация мозга. Нужны иллюстрации? Выгляни в окно.

Со двора вдруг действительно донеслись какие-то крики. Вчера было то же самое. Джон вылез на балкон и осмотрелся. Внизу напротив горела вывеска: «ХЕРСКАЯ». Это какие-то интеллектуалы с обостренным чувством юмора опять разбили первые семь букв в слове «ПАРИКМАХЕРСКАЯ».

Так откуда звуки? Вон лоботрясы-переростки на детской площадке. Не то. Ага. Какое-то движение под метровой надписью на заборе «Мутин – пудак». Джон пригляделся. Два великовозрастных придурка катаются по траве и мутузят друг друга прямо в центре двора. Прелюбопытнейшее зрелище. Балбесы те же, что и вчера, но их энергия не ослабевает. Интересно, делают ли они перерыв на сон? Исторический поединок.

Джон немного порукоплескал борцам с балкона и вернулся к ученым занятиям.
Нет, все-таки дивный был бы сюжет для антиутопии, – подумал он. Язык сводится к передаче смысла, красота исчезает. Не хватает слов, чтобы описать темно-желтую осеннюю березу. Зачем ее описывать? Просто: два кубометра древесины.

А потом и смысл исчезает, каждый владеет лишь сотней слов, достаточных для ориентации в мире купли-продажи… Если нет слова «добродетель», то откуда возьмется явление, обозначаемое этим словом? Филологический триллер. Судный век.

И вот в этот-то момент на обессилевшее от безмыслия человечество нападут инопланетяне или киборги. Нет, не нападут. Все и так провалится ко всем чертям.
Речь сделала прямоходящую обезьяну человеком. В начале было Слово. До него только ящеры ползали среди папоротников. Если даже отзвуки этого Слова исчезнут под мусорными кучами – все будет кончено.

Джон достал из шкафа японскую антологию, чтобы вернуть духу спокойствие. Месяц за окном выглянул из дымчатых туч. Как далекое напоминание о свече…

Два часа ночи. Запиликал звонок на городском телефоне.

Джон снял трубку.
 - Алло, это зоопарк? Клетку бабуина, пожалуйста.

- Здравствуйте, Сергей.

- Здравствуйте, Джонатан Мафусаилович.

Звонил Серый. Лучший друг, в этой инкарнации представленный почти двухметровым блондином. Эта рама использовалась с толком. Серый поддерживал форму разрядника в трех силовых видах спорта, но этим далеко не ограничивался. В его большой коротко стриженной голове в идеальном порядке помещались огромная часть «Всемирной библиотеки» и девяностошеститомник Толстого, прорва юридических знаний, полдюжины иностранных языков и много чего еще. Серый был противоречив, сочетая добродушие и сарказм, деловитость и безбашенность, железную практическую хватку и мечтательность.

Серый умел находить смешное повсюду. Джон иногда не видел смешного, а Серый видел и был прав. Они как-то вместе смотрели новости и Серый вдруг захохотал над фразой говорящей головы из телевизора о том, что «число родившихся впервые превысило число умерших». Было что-то бездумно-идиотическое в этой фразе, но Джон не сразу понял, что именно.

Характер Серого ярко проявлялся в шахматах: он любил, не считаясь ни с какими жертвами, уничтожать защиту чужого короля и ставить мат остатками фигур. Джон также исповедовал агрессивный стиль игры и шахматный матч друзей неизменно превращался в ледовое побоище.

Серый имел опыт госслужбы, с которой оказался несовместим. Бюрократия живет по своим законам, которые невыносимы для свободного человека.
Что бы ты ни сделал – тебя «поправят». Серый не желал правок, тем более со стороны парнокопытных. Ты заходишь к начальнику, а он полчаса разговаривает по телефону, забыв кивнуть тебе на стул. Серый не считал себя ниже кого бы то ни было. Помни, что торчащий гвоздь обязательно забьют по самую шляпку. Серый считал себя достаточно твердым, чтобы выдержать любой удар. Все боятся ответственности, при оказии перекладывая ее на нижестоящих. Серый не боялся ничего и никогда.

И базовая комплектация окружающих Серому не нравилась. Типичный чиновник двулик: добродушное и внимательное лицо со сладчайшей улыбкой обращено к начальству, звероподобная харя с клыками – к нижестоящим. Типичный чиновник владеет двумя словосочетаниями: «руководитель моего уровня» и «это не мой вопрос». И сводит гамму чувств к двум: глубокого удовлетворения и раздраженного недопонимания.

Серый уволился, когда поймал себя на том, что понимающе кивает головой, говоря по телефону с начальством.

Покинув проклятое логово (Серый неизменно плевал в его сторону, проезжая мимо), он быстро стал управляющим партнером в немаленькой адвокатской конторе и работал почти без выходных как железный лось.

При этом Серый сохранил – непостижимым образом – острое чувство прекрасного, жадный интерес к искусству и философии, мгновенно находя и проглатывая все интересное, перелистывая книжные страницы со скоростью машинки для денег, пасясь на неведомых книжных развалах, выдираясь из липкой суеты на два-три дня ради сокровищ Прадо, Лувра, Акрополя и Эрмитажа.

Серый плевать хотел на экскурсоводов и везде ходил один, подолгу всматриваясь в то, что считал важным. Последний раз Серый был на коллективной экскурсии в Лувре, куда гид пришел в шортах. Серый на диалекте парижских предместий бегло охарактеризовал самого гида, его ближайших родственников – выдру и утконоса, его прародителей, служивших ассенизаторами при дворе Карла Великого, после чего оставил тело осквернителя и удалился в красный зал Моны Лизы.

Серый был родственной душой. Они с Джоном иногда начинали одновременно говорить одну фразу, что производило впечатление на обоих. Плотность рабочих графиков редко позволяла пересекаться, но перезванивались они часто и трепались по несколько часов, перекладывая раскаленную телефонную трубку к отдохнувшему уху.

Серый редко снимал маску веселого циника, но Джон хорошо знал, что под маской.
Джон вспомнил, как они с Серым, в нищие школьные времена, шатались по летней Москве в поисках культурной пищи и развлечений. Серому повезло – на Горбушке в горах пиратского барахла он откопал клад – ранний альбом любимой рок-группы. «Sheer heart attack». Обширный инфаркт для гопников и любителей фоновой музыки. Нездешние мелодии, пронзительные гитарные партии и атака небесной кавалерии. Фирменный компакт-диск. Японский японец. С толстенной вкладкой и иероглифами вместо букв. В единственном экземпляре: народ еще не пересел с разлохмаченных кассет на лазерную новинку, спрос был мал. У Серого компактов пока не было – китайский агрегат с издевательским названием «Panasonix» лишь приглашающе мигал лампочками и выдвигал-задвигал пустую тарелочку для дисков.

Диск стоил дьявольски дорого – десять долларов. Месячный бюджет. Торг неуместен. Денег у Серого не хватало, Джон вывернул карманы до ниток и открыл кредитную линию.

Через пару часов друзей занесло на книжный развал и Джон нашел свой клад – подержанный восьмитомник Брэдбери, самое полное издание мастера, покорившего Джона с первой строчки «451° по Фаренгейту». «Если тебе дадут линованную бумагу – пиши поперек». Семь долларов. Писать поперек законам рынка не получалось.

Джон бережно переворачивал тонкие страницы, стараясь вобрать в себя текст и иллюстрации, чтобы унести их с собой. Строчки прыгали перед глазами. И каждая была – навсегда. «Любовь – это пушинка, удерживаемая встречным дыханием...»

Серый достал нераспечатанный диск, провел пальцем по его гладкой обложке, резко вкрутился в толпу и исчез. Через десять минут он вернулся без диска, но с деньгами.

Джон взглянул на черный восьмитомник, стоявший на почетной средней полке книжного шкафа.

- Чем занимаешься, Хороняка? – спросил Серый.

- Да вот, наконец засел за свою божественную «Синкокинсю». Оказывается, эта антология полностью называется «Синкокинвакасю».

- Давно подозревал. То-то, смотрю, ты сонный, как пингвин в солярии. И в зале не появляешься. А у нас там вундеркинд появился, второй Мейвезер. Я с ним простоял пару раундов. Ну как простоял? Я ни от кого так с третьего класса не бегал. Просто дьявол. Я на него, а он уже за спиной. Давай, набирай форму. А то смотри, приедет доктор Гантелькин.

- Да что-то плечо разболелось.

- Немедленно поезжай к ветеринару! Береги себя.

- Все шутим, маэстро полиглот. Дас ис тэйбл пор фабор пуркуа па? Лянь даофу бугаджун ширивамакаримаси?

- Произношение неплохое. Не хочешь себя людям показать? Давай куда-нибудь пойдем в пятницу, развеемся. Захватишь свою Сандру и пойдем вчетвером в театр. Ты нас так и не познакомил.

- Театрал нашелся! Опять что-нибудь концептуальное? То Гамлета играет трансвестит, то кто-то зловещий выползет из темной щели и начнет Кафку читать. Твой вкус известен. Перекошенные физиономии, стенания и биения об твердые поверхности. Никакого позитива… Да и Сандру захватить проблематично.

- Почему?

- Мы расстались. Драма такая, что лошади плакали.

- А я-то думал, что у вас «любовь, что движет солнца и светила».

- Скорее, любовь, что движет клубы и сексшопы.

- Окончательный разрыв? Бурное объяснение?

- Бурное. По электронной почте отправил письмо и внес ее в черный список в ящике и на мобильнике. Реакции пока нет. Знаю, что нехорошо. Пошли лучше куда-нибудь в нормальное место. Хочу драйва. На рок-концерт. Я найду приличных рокеров.

- Уже не найдешь, если нет машины времени. Западные к нам едут только из дома престарелых, а у наших тексты слабоваты. «Она любит варенье из такс, арифметику и гвоздодеры». Первые аккорды – и весь балкон падает в партер. Пошли лучше в кино. В прошлый раз вроде нормальный фильм был. Вы, правда, рано свалили. Как тебе «Королевство полной луны»? 

- Оригинальный фильм. Я бы даже сказал, что странный. Точнее, странный до безобразия. В общем, он просто ужасен. Короче говоря, такого скверно снятого дегенеративного бреда мне видеть еще не приходилось. А так фильм неплохой.

- Ну ладно, бывает. Взбодрись, Джонни Уокер. У тебя ведь через неделю день рождения. Чего ты хочешь?

- Что-нибудь полезное и дорогое. Совершенно новую скрепку, например. Или хлопчатобумажную тряпку. А если серьезно, то лучший подарок – знаешь какой? Такие бывают изделия из переработанной целлюлозы… Книги, вот. Японских антологий мне не хватает для счастья. Нужны еще «Госэнсю», «Сюисю», «Госюисю», «Кинъесю» и далее по списку. Список дам. Только не перепутай. Запомнить все очень легко, лучше – по именам составителей. К примеру, составитель «Госюисю» – Фудзивара Мототоси, а «Кинъесю» – Фудзивара Мититоси. Повтори.

- Тебе бы фамилию поменять в честь твоих любимых японцев. А что, Джон Бусобасекин, звучит. Немного странно, но привыкнем. Ладно, я посмотрю, что можно сделать. У меня ведь огромная библиотека. Двенадцать, а то и тринадцать книг, не считая комиксов. Я тут недавно нашел одно древнее хокку, даже ты его не знаешь.

- Слушаю обоими ушами.

- Рассвет.
  На бельевой веревке досыхает
  Безразмерная ночнушка.

- Да, несчастный удел – оставаться на берегу, когда дует попутный ветер в океане мысли. Это честь – быть твоим современником. Обязательно расскажу о тебе соседям по палате. Я, правда, зверски занят. Кроме работы и киндеров пытаюсь мысли к дисеру набрасывать. Ты что, хочешь, чтобы после обсуждения на кафедре здание моей мысли лежало в руинах?

- Где ты видел дисер с мыслями? Как хиппи говорили? Make love, not dissertation! Поклади на него. Слушай, ну нам же не в Макдаке сидеть. Мы же не школьники.

- Не в Макдаке, а в Макдасе. А служащие этого заведения – макдасеры. По-моему, эти термины точнее отражают характер описываемых явлений.

- Ну давай… В бар «Freddie’s». Я там был, хорошее место. Никакого бычья. У всех лица такие, будто только что от томика Шекспира оторвались. Заодно и Сандре замену найдешь.

- Это не такое место.

- В Москве любое место может быть таким. Поверь опытному мегаполисянину. Давай! Я классный коктейль открыл, будет презентация.

- Ах ты змий! Залетел в форточку и стал нашептывать про зелье волшебное в подвалах глубоких. Ты зачем в прошлый раз разбавил блю лэйбл пивом? Тебя где этому научили? У меня до сих пор морда ящиком.

- Не льсти себе. А вообще нужно расширять границы возможностей. Кстати, о возможностях. Ты кредит за квартиру отдал? Телеграммы с угрозами от кредиторов перестали приходить?

- До отдачи шестнадцать зарплат. Поэтому развлечениям надлежит предаваться умеренным, а образ жизни вести спартанский. Прослушивать фильмы у дверей кинотеатра. Есть сырую фасоль с отрубями. Спать ложиться с заходом солнца, то есть на работе, чтобы сэкономить на электричестве, шаги делать побольше, чтобы обувь меньше стиралась... Экономическая депрессия, словом. Я, впрочем, откладываю по 10 юаней с каждой проданной книги «1000 великих инопланетян».

Внезапно в далекой квартире Серого раздались веселые девчачьи голоса.

- Кто это там у тебя?

- Да это бабушка зовет почистить картошку.

- В два ночи? Какая еще бабушка, геронтофил?

- Неважно. В общем, договорились. Когда встречаемся?

- В пятый день первой осенней луны на западном берегу Тамукэ, у старой сакуры. У меня в руке будет газета «Коммерсантъ».

- Значит, завтра в восемь. Хотя нет, в девять, мне на работе нужно утрясти одно юридическое попадалово.

- Закон суров, но это, типа, закон.

- Я подъеду к твоей конторе.

- Там рядом стоянка для самокатов. Встретимся у ворот, под аркой с носорогом. Ну, где огнедышащие грифоны с золотыми вилами. Не забудь подушиться настойкой гималайского подсолнуха, чтобы убить человеческий запах. Надень что-нибудь неброское.

- Перья в уши вставлять?

- Банально.

Серый насмешливо хрюкнул и распрощался до завтра.


Глава 6. Вечер накануне вечности

Джон и Серый вошли в уютный полуподвальчик с приглушенным светом и расположились у окна. Огромная желтая луна выплыла из-за угла сталинской высотки и заглянула в бар.

Негромко звучала музыка. Пела неземная дива, воплотившаяся в простоватую рыжую толстушку с кукольным и домашним, бюргерски-заурядным именем Адель, не претендующим на славу и гениальность. Фрау Адель. Чарующий, незабываемый голос, звучащий из черных колонок, пульсирующими волнами заполнял темное пространство. Нежный и трепетный, тягучий и вкрадчивый, обманчиво-меланхоличный, мгновенно скрывающий несовершенство текста и рифмы, дающий глубину затертым словам, по-британски сухой и холодный, но чувственный грудной голос мог становиться огненно-страстным, хриплым и дерзким, чистым и пронзительным, пробовать свою силу и не находить ей пределов, внезапно нарастать раскаленной стеной звука, рокотом урагана, яростью отвергнутых душ, пасхальным звоном в сердце убийцы, открывающейся бездной и обрываться счастливым стоном-всхлипом на излете долгого дыхания. Адель. Ее голос саднил терпкой горечью, придавал сил и очищал душу, обещал наслаждения и омрачал тревогой. В ее голосе были ночные огни столицы, океанская свежесть, любящее прикосновение, весеннее небо и теплый туман над вздыхающей землей. Невозможный в пластмассовый век, ее голос летел из довоенных городов, оставшихся в памяти черно-белыми, с поскрипывающих патефонных пластинок, из прошедшего и утраченного.

«Добрый-добрый, добрейший вечерочек, дорогие радиослушатели!» – внезапно заверещала какая-то тварь из колонок. «Впереди выходные, с чем вас и поздравляю я вместе с нашим спонсором. Дачники, выбирайте пути объезда, Москва стоит на третьем транспортном, Волоколамке, Ленинградке, Ярославке и повсюду. Начинаем наше вечернее шоу, которое идет каждый вечер в вечерний прайм-тайм…»

Тупая скотина! Очарованные мгновения испорчены. Есть ли более подлая форма жизни, чем радиодиджеи? Вклиниваясь в концовку, а часто и в середину песни, автору которой он недостоин и обувь почистить, говорящий радиоклещ в послезвучии грубо приглушенной музыки так же уместен, как реклама прокладок в латинской поэме или анекдот в трагедии Шекспира.

Говорят, что в арбузолитейной академии, где они овладевают искусством попадать ртом в микрофон, много времени уделяется следующему упражнению: безостановочно говорить как можно дольше о всем подряд, не прерывая слитности текста. Интересное упражнение. Наверное, весьма развивает остроту мышления. Студент Пупкин, ваша очередь!

«На мне сиреневая рубашка, хотя я веселый перец, а говорят, будто сиреневый – цвет депрессии, но это врут психиатры, главный из которых сам сошел с ума, вот странное выражение, как будто ум что-то отдельное,  с него сходят, как с электрички, а она идет дальше до станции Мытищи, стеклянная труба которой сделана так халатно, что в ней идет дождь во время грозы, освежая плеши и кепки пассажиров, но это потому, что трубу строили второпях, к приезду губернатора, а он проехал мимо, подивившись модерну среди хрущоб, трясясь в целях предвыборной кампании в вагоне повышенной комфортности, опрысканном хвойным дезодорантом, со вставленными стеклами, отдраенными полами и потолком и кожаной обивкой на сиденьях, немедленно срезанной и украденной в соответствии с полномочиями, как только затекшее с непривычки тело губернатора вылезло из вагона, благодаря Бога за то, что раздолбанные шпалы и ржавые рельсы подлежали замене полвека назад и на их починку можно просить бабла, которое уйдет вслед за кожаной обивкой, потому что вилла в Марбелье сама не достроится, а народ, подыхающий в тесноте заблеванных тамбуров и выдирающий полы одежды из захлопнувшихся с пятой попытки дверей, покрытых матерными надписями, отражающими мысли с точностью, которая не снилась любому прозаику, к тому времени перестанет быть электоратом и не сможет уже требовать от власть предержащих непосильных трудов, память о которых исчезает как пена морская на песке далекого от угрюмой страны побережья».
«Неплохо, Пупкин. Но слишком много политики и эдаких художеств. Не забывайте, что вы хотите получить диплом специалиста по фоновой речи, которая должна отвлекать и развлекать – не перепутайте! Нужно больше читать гламурных журналов и чатиться, чатиться беспрерывно».

Рассказывают, что однажды, в советские времена, Ростропович давал в какой-то глуши концерт по разнарядке. Добровольно-принудительный концерт (бесконечно загадочен все-таки русский язык и мысли в головах его носителей). Идея подобных концертов, принадлежавшая не Ростроповичу, была хороша: пусть живые классики колесят по глубинке, приобщая трудовые слои, удаленные от цивилизации по требованию времени и партии, к высокому искусству. Отработал пятьдесят концертов в рас****рюйсках за три копейки каждый, проявил себя, отдал, так сказать, долг народу-гегемону, и можно рассмотреть вопрос о концерте в метрополии, и даже, чем Маркс не шутит, за рубежом. Вместе с тем идея содержала известный нюанс, препятствующий ее блистательному воплощению. Культура, по мысли бород-основателей, – это надстройка над экономическим базисом. Мысль бесспорная. Отберите у Леонардо розовый камзол, карету и обед и он, конечно, перестанет быть Леонардо. Правда, указанный базис, надстраивать который призван был концерт Ростроповича, был таков, что редкому классику удавалось предстать перед аудиторией, не облегчившей себе борьбу за существование самогонным варевом, имеющим волшебное свойство уводить от экономических проблем, связанных со строительством рая на земле.

Итак, Ростропович давал концерт в сельском клубе (село отличается от деревни наличием клуба, построенного на развалинах церкви, в деревне же развалины остаются нетронутыми, внушая античную высоту мысли их обозревающим). Мстислав Леопольдович играл привычно-божественно, непостижимым образом компенсируя виолончелью нехватку пятнадцати клавиш на пианино, предоставленном озадаченному аккомпаниатору. И вот настает кульминация одного из творений Баха. Исполнив с закрытыми в упоении глазами головокружительно сложный пассаж, маэстро замер, готовясь обрушить на собравшихся меломанов финальный каскад. И в томительной паузе, когда дыхание становится преступлением, до Ростроповича долетают следующие оценки его творчества:

- «Вань, смотри, как перебирает-то, перебирает!

- «А пилит-то, как пилит! Ебачьи уши… Ему бы еще баян!»

Тень омрачила лик маэстро и концовку он доиграл на классе.               

- Добрый вечер! Что будете заказывать? – спросил за плечом пожилой официант с отрепетированной искренней улыбкой.

- Добрый. Э.

Взяли хорошего бочкового пива. Принесли мгновенно. Хорошо. Не то что мыльное варево из супермаркета. Чуть-чуть холоднее – и заломило бы зубы. А так в самый раз.

- Хорошо здесь, – сказал Серый. – А то у меня голова всю неделю дурная. В офисе ремонт, краски надышался.

- Ощутил, значит, все краски жизни?

- Потрясающий у тебя все-таки словарный запас. Батл?

- Батл.

- Настоящее имя Платона?

- С утра был Аристокл. Кстати, о греках. «Если бы камень, брошенный чьей-то рукой, обрел способность думать…»?

- «… он думал бы, что летит свободным».

- А кто из древних народов болел за «Спартак»?

- Э-э-э. Египтяне. У фараонов короны были красно-белыми. Нечестно, это твоя историческая поляна. Добро пожаловать на мою: если голоса присяжных делятся поровну, какое решение примет судья?

- Э-э-э. Убить одного из присяжных. Наверное, в пользу обвиняемого.

- Это было легко. Детский сад. Ниф-ниф, Наф-Наф и…?

- Нуф-Нуф. Ничья. В мою пользу.

Джон закурил.
- Завязывай с адскими палочками, – сказал Серый. – Форму теряешь. Вот спросят у тебя ночью гастарбайтеры: «Как пройти в библиотеку?» – что будешь делать? Сигаретными пачками бросаться?

- Да ладно. Что бы ни делал человек, проживет он ровно столько, сколько отмерено.

- Кстати, о проживании. Видел, что с Киану Ривзом произошло в последнем боевике? Ах, ты, говорят ему, курильщик! Убиваешь, типа, себя, значит? И шасть его сквозь пол в преисподнюю.

- Думаешь, фильм основан на реальных событиях?

- Не знаю, надо будет в титрах посмотреть. Но концепцию борьбы добра со злом отражает политически верно.

- Борьбы бобра со злом. Что-то у меня восстание букв начинается. 
Джон повернул голову и бар вдруг исчез.

Стояла летняя ночь и звезды мерцали волшебными огнями. В этой ночи Джон был не один – на него смотрела девушка в облегающем платье глубокого синего цвета. Джон не мог отвести взгляд.

Она чудо как хороша. Блестящие черные волосы, собранные в «хвост», сдерживаемый серебряной заколкой. Гордая посадка головы, черты лица тициановской мадонны. От природы четко очерченные губы, чуть подкрашенные в тон вечерней сирени. Карие глаза, которые уносят в глубины Вселенной, могут дарить жизнь и надежду, ранить и убивать.

Какие-то люди были вокруг и кто-то знакомый сидел напротив, но Джон видел только ее. Серый что-то говорил, но Джон не слышал. Мысли и слова стали песком, на котором нельзя нарисовать летнюю ночь.

Ее взгляд может зажечь даже камень. Ее прикосновение – немыслимое счастье. Ее любви не достоин никто.

Девушка заговорила по телефону. «С кем?» – ревность вспышкой обожгла Джона. Девушка рассмеялась, как будто в ответ на эту мысль. «У нее ямочки на щеках».

Джон глубоко задумался и не слышал, как Серый монотонно говорил:
- Чудище, а чудище! Грибоделов! Грибоделоедов!

- Что?

- Ты почему завис? Философ. Не знаю, как ты умудряешься одежду менять по сезону.

- Серый, посмотри направо.

- Ну.

- Видишь?

- Кого?

- Линзы вытащи и отшлифуй напильником. Видишь?

- Вижу. Ваше мнение, Холмс?

- Сейчас, – рассеянно ответил Джон. Не думая, он стал бросать какие-то штампованные фразы, мысли были слишком далеко. – Натуральная брюнетка. Экстраверт. Предположительно сангвиник. Жесты открытые. Непосредственная. Стиль аристократически простой. Верхушки ушей чуть прижаты, что говорит о страстности. Пальцы музыкантши. Упрямая и решительная. С характером. Сильным характером.

- Ну ты и машина. Андроид. Подойти к ней и скажи: «Мне нужны твоя куртка и мотоцикл».

«К Ней», – мысленно поправил Джон.

- К чертям портрет! Господи, она чудо. Серый, я должен к ней подойти.

- В чем проблема? Вперед.

- Если не получится, я сдохну. Сейчас, смелости наберусь.

- Смелость перед тобой в кружке. Набирайся.

- Циник. Думаешь, получится?

- Не дрейфь. Ты парень видный, местами спортивный, да и между ушами кое-что есть. Давай.

- Да я и сам знаю, что красивый. Стоит выйти на улицу, люди сразу темные очки одевают.

- Какой-то двусмысленный комплимент получился.

- Серый, я тормоз, но я не могу. Она слишком хороша. А тут какой-то конь в пальто подвалит.

- Не просто конь, а конь – кандидат наук и деятель просвещения. Есть на тему коней маленькая американская притча.

- Тук-тук! – Серый постучал по столу.

- Кто там? – ответил он сам себе.

- Это я, твой шанс!

- Неправда: шанс никогда не стучится дважды… Так что не тормози. Вперед!

- А если она кого-то ждет?

- Ввяжешься в бой, а там посмотришь. Давай.

Джон встал. Мысли мелькали со страшной скоростью.
«Добрый вечер. Меня зовут Джон. Можно Вас угостить чем-нибудь?»
Чертова банальщина. Слишком напролом.

«Добрый вечер. Извините, обычно я не знакомлюсь в барах, но перед Вами не смог устоять».
Кретин! Ты, видите ли, не знакомишься, а она, конечно, знакомится напропалую. Снизошло оно.

«Добрый вечер. Извините, но Вы самая красивая девушка, которую я видел в жизни. Можно с Вами познакомиться?»
Оригинал! Конечно, так больше никто не знакомится. И слово затертое
– «красивая». Это люстра может быть красивой. А за что извинился? Голова сегодня заработает или нет? Ты же можешь толпу старшеклассников держать на ладони.

«Добрый вечер. Извините за беспокойство, но можно Вас угостить? Меня зовут Джон».
Нет, ты точно кретин.

Нужно было клубный пиджак одеть. Вот Серый в приличном костюме. Причем здесь пиджак? Он не спасет от кретинизма.

Джон вздохнул так глубоко, что почувствовал укол в груди, и мягко отодвинул стул. Ему казалось, что он стоит над непредставимо глубокой пропастью, в которую нужно сделать шаг. Не сделав шаг, не узнаешь, есть у тебя крылья, или нет. Ты взлетишь или разобьешься вдребезги. Но это лучше, чем вечно стоять над пропастью. Сделай шаг. Ни мыслей, ничего. Голова кружилась. Перед глазами мелькнул портрет маркизы Бальби, выхваченной лучом света из темной глубины. Как ван Дейк с ней познакомился? Его представили, дебил! Хоть бы она взяла сигарету, тогда можно было бы метнуться с зажигалкой.

Девушка подняла голову и посмотрела на Джона в упор. Взгляд был неожиданно холоден и Джон отвел глаза, скользнув по лицу девушки, ее рукам, столику и в сторону.

Невыносимо, когда она смотрит как на чужого. Я должен стать для нее кем-то. Я сделаю для нее все. Я шагну с небоскреба, если ее это позабавит.

Вдруг сзади к ней подошла подружка, приобняла и села напротив.

- Это в корне меняет расстановку сил, – сказал Серый. – Есть пауза. Джон, что с тобой?

Джон сел.
Черный браслет на ее левой руке. Кольцо! Кольцо на безымянном пальце… Господи, левой руки! Не замужем.

Девушка вдруг встала и пошла прямо к столику Джона и Серого. Джон замер.
Негодяй Серый мгновенно сделал важное лицо и наставительно сказал: «Die Gleichm;;irkeit des Laufes der Zeit in allen K;pfen beweist mehr, als irgent etwas, da; wir Alle in delsenben Traum versenkt sind, ja da; es Ein Wesen ist, welches ihn tr;umt...» . В сущности, немецкая философия не так уж неразвита.

Девушка прошла мимо к стойке, стрельнув в Джона и Серого насмешливым взглядом.

- Сукин сын! – прошипел Джон.

- А что? Я ничего.

Девушка пошла обратно, и Джон быстро подвинулся со стулом, хотя проход был свободен.

- Я бы на ней женился, – сказал Джон. – Нафиг больше никто не нужен.

- Не говори про женитьбу при старом холостяке. Быт убивает любовь. Когда жена отращивает пивное пузо, перестает бриться и начинает разбрасывать везде носки, а муж все время ходит в бигудях и огуречной маске…

- Ты можешь быть серьезным хоть иногда? Меня сейчас удар хватит. Будешь мое тело тащить отсюда.

- Зачем? Души ведь в нем уже не будет. Брошу здесь. По карманам пошарю и брошу. Кредитку заберу. Некому ведь будет позвонить и заблокировать.

- Серый, вот пивная бутылка. Адвокат с проломленной головой обычно не очень успешен.

- Намек понял. Давай думать… Есть идея! Если у тебя столбняк – напиши записку. Ты же литературовед. Что-нибудь красивое и задумчиво-нейтральное. Передай с бутылкой амброзии ей на столик. Если отнесется нормально – двинешь войска, чтобы закрепить успех. Если поразит нас черной молнией – берем по двести виски, а потом пойдем к тебе. Включим музыку, вылезем на балкон и догонимся. Завтра и не вспомнишь.

- Завтра не существует. Сейчас.

- Давай, потряси свой книжный шкаф. Только чтоб лучшее, чтоб – наотмашь. Сможешь?

- Я читать научился для этой минуты. Сейчас…

В голове Джона бешеным колесом закрутились отборные стихотворные строчки, старые и недавно прочитанные, но как будто любимые всю жизнь. Господи, знать бы, что нравится ей. Если бы знать ее любимое стихотворение. Есть ли оно? Что же написать… Шекспир… Данте… Бусон… Маяковский… Бальмонт. Лермонтов. Блок. Хата Соха. Бродский. Пастернак. Байрон… Неужели никто из вас не любил как я?
Поэты, помогите мне! Нужны строчки, в которых – судьба. Бодлер… Вознесенский… Сожги свою библиотеку и сам сгори вместе с ней! Нужны строчки, на которые нельзя не откликнуться… Которые невозможны без ответа. Сейчас…

Джон вытащил из меню рекламную карточку и перевернул ее чистой стороной. Серый протянул свой паркер.

Время уходит… Она посмотрела на часы. Нужны строчки… Их не найти… Их нет. Я просто хочу быть сиренью под ее окнами… 

Строчек не было. Они еще не написаны. Их не было.

Джон до боли в пальцах стиснул стальной паркер. И вдруг любовь и отчаяние, переполнявшие Джона, стали водить его рукой и он быстро-быстро, царапая плотную бумагу, стал писать неловкие, странные стихи, лишенные отточенной мысли и мастерства, размера и рифмы, в которых не было ничего, кроме любви и отчаяния. Казалось, что каждое слово толчками отзывалось в сердце, что впервые заговорила сама душа и язык ее был – языком любви и отчаяния.

Прекрасная богиня!
Перед твоим лицом мне кажутся пустыми
Суеты бытия и горести Земли.
Я ждал тебя, как ждет весну
Безмолвный лес, исполненный печали.
Я видел наяву бессмертную мечту,
И все мои тревоги отступали.
 
Теперь мне ненавистно все, что дорого мне было,
Сиреневый рассвет далек как никогда.
Я снова одинок во мраке ночи,
И путеводная звезда погасла навсегда.

Ты не пришла, и вот опять с насмешкой
Меня встречает желтая луна.
Я ждал тебя так долго, что она
Состариться успела...

Официант ушел с амброзией и запиской.

- Что ты написал? – спросил Серый.

- Не знаю…

Джон не смел смотреть в сторону ее столика. Записка, казалось, прошла незамеченной. Девушки разговаривали по-прежнему, слова не долетали. Бутылка амброзии осталась на краю стола.

Вернулся официант:

- Девушки просили поблагодарить за презент.

- Спасибо, – сказал Серый. – Джон, старик, неудача. Видно, не судьба.
Джон не мог ответить.

Бар был уже переполнен. К ее столику подошли еще две подружки. Долетали взрывы звонкого смеха. Джон представил, что они смеются над запиской и съежился. Злости и досады не было, как можно испытывать это к ней. Была пустота.

Бессмысленны слова. Бессильна литература. Все казалось постылым. Бар утратил очарование уюта, свет резал глаза. Хотелось уйти в темноту и исчезнуть. Заползти куда-нибудь в берлогу, чтобы замело снегом, не думать ни о чем, не жить. Холодно жить на свете.

Пора было уходить. Друзья расплатились, Джон сунул бумажник в карман и обомлел.

Перед ним стояла она. Джон машинально поднялся. Глядя Джону прямо в глаза, она сказала: «Кажется, это Ваше» и положила на столик сложенную пополам рекламную карточку.

Джон глупо ответил: «Да, спасибо», понял нелепость этих унизительных слов и растерянно отвел взгляд. Он был побежден. Не стоило сюда приходить. Сегодня утром еще жил как человек. Джон в последний раз посмотрел, как она возвращается к столику, и вышел на улицу. Серый подавленно молчал. Тяжелая дверь закрылась, и Джону показалось, что мир стал огромной тюрьмой.  Ледяной ужас одиночества.

Один навсегда. Вечная осень.
Мертвый город мигал огнями. В ушах звучал ее голос. Нельзя уходить. Где нет ее – нет жизни.

Я не знаю даже ее имени, которое стало бы всем. Я скажу ей… Что? Я хочу еще раз посмотреть на нее. Увидеть еще раз, потом можно слепнуть и уходить в пустыню. Если бы только прикоснуться к ней. Это прикосновение не даст душе остыть. Впереди – годы, которые не заполнить ничем.

Всего себя отдать в этих строчках, но что они для нее? Джон чувствовал только боль и ненависть к себе. Он смял карточку и хотел уже выбросить, но не смог этого сделать.

Она только что держала ее в своей божественной руке. Это все, что останется. Через несколько дней этот клочок бумаги покроется пылью, потом сотрутся буквы и не останется ничего.

Джон развернул карточку. Слова казались блеклыми. И вдруг душа порывом взмыла к звездам. У него были крылья.
Под стихами прямым, почти без наклона, почерком было написано:
«425-55-35. Катерина». 


Глава 7. Голубь, живущий в пшенице

Утро зажглось как фонарь.
«Вставайте, граф! Рассвет уже полощет…» Уж солнце в репу светит как прожектор!

Джон в чудесном настроении полетел на занятия. Освободите взлетную полосу!!! Ш-р-р-р-р! Главное, чтобы ворона в двигатель не попала!

Две литературы, четыре истории. Нужно будет слегка навести порядок на второй истории. Подтянуть болты в машине времени. Киндеры почувствовали нестандартного препода и немного распустились. Трое опоздавших в прошлый раз – много.

Хорошо, наверное, в вузах с армейской дисциплиной. – Товарищи! Поздравляю с началом занятий! – Здрав-гав-гав-гав!!! – Вольно.

И в восточных методах обучения что-то есть.
- Где шлялись, дикообразы допотопные? – О, мы прогневали Вас, наставник!
И бороду поглаживать все время. Хорошо.

Джон вышел из подземелья метро на улицу и глубоко вдохнул холодный воздух.
Бывают дни, когда небо становится ближе, а на душе легко, будто пролетел ангел и задел ее крыльями, и облака превращаются в оранжево-красные замки.
Беден, беден язык человеческий! Слишком тусклый для мыслей. Он не в силах выразить чувство, как не может небесный замок соприкоснуться с землей, как не могут быть повторены его формы руками людей.
Солнце зримо поднимается выше и небесные замки окрашиваются нежно-желтым и парят, и переливаются, и просвечивают первозданной белизной, и ветер прячется в оплавленных золотых и багряных листьях, обменявших жизнь на красоту, и бережно опускает их на теплую землю, и она становится драгоценным кораблем, плывущим в даль под облачными парусами.
Бывают дни…

- Какой еще небесный замок? Обычные атмосферные явления. В пределах нормы, – скажет чучело синоптика.

- Хрен тебе! Подними голову, свинья! Желуди еще не упали.

Джон влетел в школу, сбросил куртку и расправил плечи. Черт, пиджак забыл сменить. Вчера рассказывал про монгольское завоевание. Монголы, в отличие от половцев, могли бить копьем двумя руками – на полном скаку. Джон схватил швабру и нанес колющий удар сверху вниз. Удачный ход, но были и потери. Пиджак оказался непригоден для атаки в конном строю и треснул сзади под рукавом. Ладно, не буду поворачиваться к ним спиной. Как ко львам в клетке.

Джон ворвался в аудиторию, сообщив киндерам свое движение. Класс зашевелился.

- Доброе утро, прошу садиться, – Джон изобразил печальную задумчивость и посмотрел поверх голов.

- Я тут услышал невероятную вещь. Вы не поверите, когда я скажу. Один молодой человек из вашего класса матерился в коридоре.

Киндеры хихикают.

Джон загремел:
- И это носитель богатейшего на планете русского языка! И за пять минут до занятия по богатейшей русской литературе, на пороге священной аудитории, осененной портретами людей, делающих честь нашему Отечеству!!!

Киндеры хихикают.

- Мат имеет право на существование – но в исключительных случаях. Когда вы бьете молотком по пальцам, вы вряд ли скажете: «Вот ведь какая незадача получилась! Досадно, батенька!». Вы ругнетесь и это понятно. Но если разговаривать матом, вы будете все время бить молотком. По головам окружающих.

Киндеры хихикают. «Нужно сворачивать к литературе», – подумал Джон.

- В литературе мат имеет место, он придает сочности языку и может быть незаменим. Когда Губерман пишет: «Навряд ли в Божий план входило, чтобы незрячих вел мудила»…

Короткое ржание мужской половины, ошеломленное молчание девушек. Кто-то записывает фамилию поэта. «Пусть почитает».

- В этом примере матерное слово удачно и незаменимо ничем. И это высокая литература. Поверьте, что Губерман использовал его не от недостатка словарного запаса. Если же материться все время, это разрушит ваш мозг.

Смотрите. Вот вы столкнулись с чем-то, что вам сильно понравилось. Вы можете выразить свои чувства десятками, а может, и сотнями слов. Вы можете сказать: «великолепно, изумительно, удивительно, чудесно, потрясающе, несравненно, бесподобно, сногсшибательно, прекрасно, умопомрачительно, грандиозно» и так далее. Причем каждое слово имеет свой оттенок, точно-точно отражающий мысль. Слов, одинаковых по смыслу, вообще не существует, есть только близкие слова, синонимы. Буквы разные – значит, разное звучание и разный смысл.

Но все перечисленные слова и вообще все прилагательные на свете могут быть заменимы одним матерным.
Джон взял мел и написал на доске «оху… тельно!».
Всеобщее ржание.

- И что у нас получается? Вместо сотни слов – одно. Вместо бешеной работы мозга, за сотую долю секунды перебирающего варианты слов, наиболее точно отражающих возникшее чувство, – ничего, пустота в голове и в ней как ржавый гвоздь торчит одно слово. Мат убивает мозг, потому что не дает ему работы. Интеллект – это способность запоминать и перерабатывать информацию. Информация – это слова. Если в голове лишь десяток матерных слов, как мы назовем такого человека? Дебильная обезьяна. Так что давайте не будем такими.

«Стоило ли давать такое отступление? Минут шесть прошло. Стоило. Слово изреченное есть мысль, может, кто-то задумается. Потом. И преподаватель должен быть непредсказуем, они не должны знать, что будет – так интереснее. И положительный фон задан, все взбодрились, спит только один. Вон он, хиппи на галерке. Нужно будет к нему подкрасться. Может, еще сказать, что матерные слова – наследие Золотой Орды и в большинстве своем уродливы? Нет, перебор. К теме!»

- Но мы отвлеклись! Тема нашего сегодняшнего занятия…
Уроки летели один за другим. И вопросы ребята задавали правильные. Не по программе. Такие вопросы – лучшая награда, ничего больше не надо.

- Иван Александрович, а какое у вас любимое стихотворение? Можете написать мне в тетрадь?

- Их сотни полторы, – небрежно сказал Джон, не показав радости и предвкушения, взял аккуратную девчоночью тетрадку и набросал на последней странице:

Весенний дождь!
Печалюсь о тех, кто не может
Писать стихи…

Киндеры столпились и смотрели через плечо.

- А кто это? Пушкин?

- Почти угадали. Это Еса-Но Бусон.

- Ну, это я не запомню.

- Никто из людей не в состоянии запомнить десять символов, – саркастически заметил Джон. – Ведь это столько же, сколько в номере мобильного телефона. Человек не может оперировать такими объемами информации. Если попытаетесь запомнить фамилию поэта – домой не попадете. Код от подъезда забудете из-за перегрузки.

- Но здесь же нет рифмы, – сказал эрудит Паша Королев.

- Вы наблюдательны, профессор.

- Ну и какие же это стихи? Я таких могу по пачке в день писать.

- Не можете. А если можете – дайте автограф. Это белые стихи, их написать не проще, чем обычные. Нужны талант, озарение, проблеск. Поэт, сочиняющий белые стихи, абсолютно свободен – он не связан рифмой. Но в этом и опасность. Слишком тонкая грань отделяет бездарный набор слов от шедевра. Смотрите: вот чудо средневековой поэзии.

Джон написал на доске три строчки:

Каркая, ворон
К ночлегу уселся
На ветку сухую.

- Что здесь есть? Все. Мгновение жизни. Смерть. Одиночество. Надвигающаяся ночь. А вот почти то же самое:

Ворона, заорав,
Уселась
На забор.

Киндеры смеются.

- Есть разница? – спросил Джон.

- Небольшая, – сказал кто-то.

- Небольшая, – согласился Джон. – Как между северным сиянием и окурком. Ведь оба светятся.

- Напишите еще что-нибудь, – попросил шкафообразный Макс Шепелев, на полголовы выше Джона.
- Нет проблем:

Новолуние.
С той поры я ждал
И вот, в нынешнюю ночь…

- Оно что, неоконченное? Ведь ничего нет. С вороной на заборе – хоть какой-то сюжет и место действия, а здесь ничего.

- Это Басе. Фирма веников не вяжет. Смотрите, какая штука. Родилась прекрасная новая луна – царица ночи. Одинокий поэт, переживший мучительно долгие безлунные дни, смотрит на нее и надеется, что в эту ночь к нему придет любимая. Новая луна – символ новой жизни, символ красоты, освещающей душу своим сиянием. Вся нагрузка здесь – на воображение читателя. Сколько читателей – столько образов.

У каждого ведь свои чувства и своя любимая. В этом и заключается сила литературы – не плести кружева слов, а подарить каждому свой образ. Поэтому такая глубина в трех строчках. Дыхание осенних сумерек. Космос. Напишите это любой девушке, и она будет покорена. Если, конечно, не толстокожая как старый бегемот.

Киндеры хихикают. Некоторые внимательно смотрят на доску.
- Наверное, вообще нельзя отделить поэзию от прозы, – сказал Джон. – Это условное разделение. Литература едина – как един язык. Великая проза – неотличима от белой поэзии.

Смотрите, вот первые строчки «Дракона», раннего рассказа Брэдбери. Я его выучил наизусть, чтобы он всегда был со мной. Джон написал в столбик:

Ничто не шелохнется
На бескрайней болотистой равнине.
Лишь дыхание ночи
Колышет невысокую траву.

Кто скажет, что это – не поэзия? Японские классики вообще считали, что поэзия – все вокруг. Все имеет свой голос и достойно поэтической формы. Стихи нельзя сочинить, они рождаются сами по себе…

Выходя вечером из школы, Джон накрыл стайку курящих старшеклассников. Над клубами дыма висел мат-перемат. При появлении Джона все притихли и спрятали сигареты за спины.

Кто-то за спинами осуждающе проблеял: «Эх вы, дебильные обезьяны! После урока по богатейшей, ептыть, русской литературе!»

Джон тяжело вздохнул и прошел к воротам.

...После уроков он брел по центру Москвы. Душа не могла остыть после наполненного событиями дня. 

Столица многолика и бестолкова, суетлива и неряшлива, красива до безобразия и ослепительно непривлекательна.

Блестят скудно позолоченные маковки церквей, лохматые щенки играют с картонной коробкой, старушка бежит к вечности на красный свет, бомж лежит навзничь и через него перешагивают прохожие.

Несмолчный говор разноязыкой толпы, монотонное гудение автопотока. Ветер брезгливо перебирает обрывки газет, остатки конфетти, афиш и рекламных проспектов.

У последних в этом году фонтанов тусуется молодежь. На голове Карла Маркса сидят голуби – как каменные бигуди. Поливалки спешат помыть дороги перед дождем.

Ночью столица получит второй шанс. Засверкают рекламные всполохи, согреют душу окна многоэтажек, исчезнет все, что не создано людьми. Небо в центре Москвы никогда не темнеет, сохраняя неестественный бледно-лиловый цвет, на фоне которого темными кажутся очерченные купола церквей и верхушки административных зданий.
Любимый жестокий город.

Джон достал телефон и в сотый раз набрал номер Катерины. Всю неделю – длинные гудки. И сейчас. Нет, нельзя терять надежду. Когда-нибудь она рассмеется и скажет: «Я телефон-то тебе дала, а сама в отпуск уехала». Невероятно, но, может, настанет время, когда она скажет «ты».

Джон как будто чувствовал ее присутствие. «В который раз на старом пустыре…» – пришли в голову любимые стихи Бродского. «Тому, кто не умеет заменить собой весь мир. Обычно остается… крутить щербатый телефонный диск, как стол на спиритическом сеансе. Покуда призрак не ответит эхом… Последним воплям зуммера в ночи». Нет, не прав мрачный питерский гений. Это не Postsciptum. Это – эпиграф, у меня все будет по-другому. Может, она ответит уже завтра. 

Нужно будет ночью на крышу вылезти, – подумал Джон. – Лучшее время – субботняя ночь.

Джон любил смотреть на ночную Москву и имел для этого полномочия. Хароном, перевезшим его в страну ночи, стал алканавт Гриша, сотрудник аббревиатуры (РЭУ, МРЭУ или каких их там), обменявший дубликат ключа от чердачной двери на бутылку огненной воды.

Пятничная толпа гудела.
Впереди остановилась какая-то женщина, сделала шаг в сторону от толпы и трижды перекрестилась, глядя на купол церквушки. Не машинально, а с чувством. Естественный порыв.

«Жаль, что я так не могу», – подумал Джон. – Простое и возвышающее движение, но не могу. Слишком глубоки и мучительны вопросы веры, не могу открыть себя даже жестом. И слишком противна мысль, что какой-нибудь зевака усмотрит в нем что-то показное или еще хуже – лицемерное. «Надо же, какой правильный! Наверное, что-то случилось».

На крест церквушки сел ворон.
«Хотя как просто – шаг в сторону и обращение к небу. Но утрачена простота и нельзя открыться перед толпой, ее мысли враждебны.

Открыться – значит зажечь огонь, и на тебя взглянет кто-то из темноты. Открыться – значит выступить из темноты и она обернется на тебя».

Начался медленный парящий дождь. Дома потемнели.
Джон прокручивал в голове последний урок. Наверное, все сделал правильно. Рифма – это цепи. Белые стихи… Человек мыслит без рифмы, так что кратчайший перевод мысли, проблеска на бумагу – вне рифмы.

К тому же рифма опошлена многократно. Словарь рифм! Для кого он? А сколько рифмованного дерьма напечатано! «Вы землю крестьянам отдали навеки, за что говорят вам спасибо узбеки». «Враг на родину нашу напал, вождь сел на коня и на фронт поскакал». Идеальное попадание! Куда?

Бессмертно только рожденное в горниле души, но не созданное.

Что есть поэзия? Ярость души. Шквал мыслей. Ритм шага и ритм сердца. Кому он созвучен – услышат. А остальные пусть пожирают сладкие рифмованные помои. К чертям красоты и благозвучие, и милую созерцательность. Ритм. Мысль пульсирует толчками. Смысл найдет форму. Чувство подскажет слова.

Джон посмотрел на быстро летящие низкие облака. Со шпиля сталинской высотки что-то скользнуло и полетело вверх. Все – поэзия? И этот черный голубь – тоже? Да.

Я – голубь, живущий в пшенице,
Бронзовой пшенице эмблемы страны
На шпиле гостиницы «Ленинградской»,
Каменном обломке
Цвета крови с бетоном
Невыносимой великой страны,
Разодранной в клочья волками
С глазами, горящими в свете дня.
Я вижу людей, так смотрящих
Под ноги, как будто
Идут по болоту,
Как будто ответы содержит асфальт,
А небо и солнце враждебны.
Я вижу, как на рассвете
Теплостанции создают
Низкие облака.
И я лечу вверх, пока хватит дыханья,
Но встречаю лишь стены
Саркофага над убитой страной,
И возвращаюсь назад,
Будто бронза нагрета солнцем,
Но она холодна в любой полдень,
Как люди,
Как я,
Мертвый голубь, живущий в пшенице.



Глава 8. Темные времена

«Мир еще не сотворен. Каждый участвует в творении своими поступками».
Возможный постулат возможной ереси.


XX век – время злых идей.
Идей бессмысленных и жестоких, коростами разъедающих общество.  Идей, наполненных страданием душ, пожираемых Кроносом. Идей, делающих человека колодцем, на дне которого только сухой песок. Тысячи и миллионы колодцев. Они смотрят в небо, но в самом глубоком из них нет воды, отражающей бег облаков.

Эти идеи – плод ненависти. Ненависть ослепляет, и люди, затаптывая друг друга, бегут туда, куда показывают вожди. Спины впереди бегущих вдруг исчезают, потому что они упали в пропасть, но нет времени это понять и нет сил повернуть обратно. Лучшие люди видят пропасть издалека и раскидывают руки крестом, пытаясь удержать бегущих, но тоже падают и исчезают в земле.

У каждой страны свое проклятие.

Проклятием нашей страны стал коммунизм. Клубок бьющих в глаза противоречий, подвешенный над толпой вместо солнца. Свет нового учения, отраженный лысиной знаменосца, ослепил пространства и народы.

Человек – главная ценность и творец миропорядка, поскольку бога нет и больше некому. «Все для человека, все – во имя человека». Одновременно с этим – человек значим только в коллективе, при малейшем расхождении частной мысли с коллективной человеку нужно вжаться в стену и подражать окружающим. То есть главная ценность – абстрактный человек, а конкретный Иванов – винтик говорящий, тля неразличимая.

Государство скоро отомрет за ненадобностью и займет, по пророчеству немецкой бороды номер два, место в музее, рядом с прялкой и каменным топором. Одновременно – нужно железной рукой двигать новое учение в отсталые страны, используя и наращивая армию, спецслужбы, пропаганду, то есть средства, вне государства не существующие. Одновременно – нужно создавать тюрьмы, и концлагеря, и тайную полицию, сдавить людей так, чтобы их души слились с железными пальцами. Как результат – отмирает не государство, а общество, ставшее строительным материалом. Народ-цемент. Государству нужно слишком много жизней для строительства неизвестно чего.

Запад, не охваченный новым учением, обречен и катится в пропасть. Вон, уже обрыв показался! Но мы должны догнать его и перегнать как можно быстрее.

Равенство. Частная собственность умрет, все будут получать необходимое из общественных складов. Но кто будет выдавать это необходимое, ведь государства не будет? И не получится ли так, что выдающие будут больше подгребать под себя, нарушая справедливость и отдаляясь от остальных? И формируя правящую касту, смеющуюся над ленинским же тезисом о доходе чиновника, не превышающем доход рабочего. И как быть с извечным желанием человека осмысленно трудиться для себя и своей семьи? И как можно строить идеальное общество за счет разрушения такого раннего и крепкого социального чувства как собственность? «Это моя шкура!» – рычит первобытный человек. «Это моя игрушка!» – пищит младенец в песочнице. Но плевать на биологию и социальную психологию, ведь раздавать и получать будет новый абстрактный человек.

И не забыть продекларировать, что все принадлежит государству. Но государственное – это ничье. Следовательно, все никому не принадлежит.
«Каждому – по потребностям, от каждого – по способностям». А где критерии способностей? И не всегда ли дающие способней берущих? И как ограничить человеческие потребности, не ограниченные по природе?

Свобода слова. Пиши все, что хочешь. Но никому не показывай. И лучше не пиши, все уже написано. Вот здесь. Конспектируй.

Религию – прочь! Постойте, нужно использовать наработки. Борьба с ересями, идеологическая дисциплина, непогрешимость духовного лидера, обрядов побольше. Крещение наоборот – в бассейне на месте ямы, оставшейся после взорванного храма. Человеческая религия. Мы верим… Во что? Неважно, главное, чтобы люди, рожденные в новой вере, перестали задавать вопросы.

Власть принадлежит народу, – подтверждает новый фараон, стоящий на верху пирамиды, от тяжести которой у народа дрожат колени. Подданные счастливо улыбаются. Фараон – верхушка, но одновременно – центр тяжести и стержень пирамиды. Когда он перестал считаться богом, пирамида рассыпалась кучей камней.

Самая демократичная Конституция в мире, лживая до запятой. Власть – советам. Правда, голосование вместо выборов. За одного кандидата из одного возможного. Вот результаты голосования. Кто там первый перестал аплодировать?

Единственно верная теория, насилующая практику. Бред, который несут обезумевшие от власти маньяки – это теоретические споры. Оставьте споры, товарищи! Ведь ясно, что голод и разруха – дело рук врагов народа. И членов семей врагов народа. И друзей членов семей врагов народа. И членов семей друзей членов семей врагов народа. В общем, социально чуждых – чтобы не запутаться. Какой-то цемент попался бракованный – с пустотами.

Государство рабочих и крестьян строит буржуа, засидевшийся в Швейцарии. И он же – «человечнейший из людей», бумаги которого пестрят резолюциями «побольше расстреливать!». И он же – создатель и глава партии, члены которой должны быть правильного «социального происхождения». Так не к нему ли относятся его же слова: «С нами, а не наш»? Бездумный новояз. Ваше социальное происхождение? Из людей.

Декларируются, внедряются в умы, отливаются в чугуне и бронзе и защищаются ценой жизни абстракции. Всем правят абстракции, лишенные сознания, души и мысли, такие как партия и вождь. «Я не Сталин», – сказал Сталин сыну и показал на свой парадный портрет: «Вот – Сталин». Видимо, не в традициях этой семьи было спросить отца – «А ТЫ тогда кто?» Или что?

И в театре абсурда размером в одну шестую Земли идет многолетний спектакль.   
И жизни поколений проходят в погоне за миражами диких абстракций, порождающих все новые абстракции.

Но это я сейчас такой умный, – с горечью подумал Джон. – Десятилетия прошли, открыты архивы, написаны библиотеки – и стали очевидны цинизм, жестокость и некомпетентность вождей и страшные потери впустую.

А поварись-ка в котле сталинских пятилеток, репрессий, коллективизаций, побудь под наковальней тоталитарного государства. Небось вместе со всеми приближал бы неприближаемый коммунизм, строча призывы и осуждая отщепенцев. Человек – хамелеон, который становится красным, если все вокруг красное.

Джон шел после работы вниз по Тверской, приближаясь к Красивой площади – эпицентру политической борьбы. Суматошно мелькали лица людей. Что мы создаем своими жизнями? Почему понимание приходит тогда, когда поколения уже вошли в лабиринт и пропали? Но это не их вина.

Оценить что-либо можно тогда, когда знаешь что-то другое. Советские люди другого не знали и были обречены всю жизнь переползать из одной невидимой тюрьмы в другую под звуки заклинаний.

Нужен отстраненный взгляд – сверху, сбоку или спустя годы, но эти люди рождались и умирали в одной изолированной системе координат.
Но как много удивительного и непонятного – даже все эти годы спустя.

Удивительно, что огромный народ поверил в миражи, созданные в кабинетной тиши иностранцами, считающими этот самый народ стадом, и подхваченные доморощенными иностранцами – по крови и по духу.

И побежал к миражам, не замечая потерь и считая свою тысячелетнюю историю предысторией. И все хранил веру в то, что дети будут жить при коммунизме – когда уже выросли и дети этих детей. И безропотно давал себя сортировать, дробить на части, унижать и насиловать.

Непонятно, почему здравый смысл, присущий каждому человеку, исчезает, когда люди объединяются в систему. Правда ли, что ложь и насилие – лучшие способы управлять людьми? Возможно ли построить передовое общество из крепостных? Способны ли каменные идолы, поставленные в любом количестве, заменить храмы? Верно ли, что искусство – лишь форма пропаганды? Справедливо ли, когда рабочий получает семь копеек из произведенного рубля? Разумно ли производить картонные коробки, отравляя бесценный Байкал? Следует ли вторгаться в дикую каменную пустыню только затем, чтобы вывозить оттуда трупы своих солдат? Правильно ли в мирное время без конца делать ракеты и бомбы с танками, когда миллионы живут в хибарах?

- Нет, – отвечает обычный человек.

- Да, – отвечает система, состоящая из обычных людей.

Впрочем, хибары необходимы. Должны быть контрасты. Блеск и величие «Рабочего и колхозницы», как воплощенной идеи светлого завтра, должны контрастировать с убогими жилищами (точное слово, оставшееся и в действующей конституции: граждане самой большой и богатой страны достойны только жилищ, они ведь всего лишь граждане).

Советская жилищная архитектура… Цвет старались взять оптимистический. Темно-коричневый или серый, который после дождя станет черным. Вот у Ван Гога подходящие цвета. Скажем, в картине «Едоки картофеля». Главное, что квартиры со всеми удобствами. Лифт, проходящий через комнату. А что? А вот кухня размером со шкаф. А вот спальня без окна. Зато железная дорога в пяти метрах. И потолки пониже. А балкон посимволичней. Нужно выбирать – либо ты на балконе, либо горшок с геранью. Вместе нельзя. А нечего дома сидеть! Прекрасному новому миру за окном нужна рабочая сила.

Непонятно, как можно жить в свинцовой атмосфере царства миражей. Это атмосфера обреченности. Бессмысленно мечтать о самых простых вещах: иметь дом, обустроенный по своему вкусу, кусок земли в хорошем месте, работу, которую выбрал сам, видеть результаты своего труда и гордиться ими, ехать по гладкой ухоженной дороге, посмотреть мир, с достоинством называя свою страну за рубежом, никогда не знать слов «железный занавес», «идеологическая бдительность», «классово чуждый», «дефицит», «распределение» и «распределитель», «экспроприация», «талон на продукты», «спекулянт», «лишенец», «порочащие связи», «номенклатура», «вражеские голоса», «колхозник», «стукач», «политрук», «активист», «любимый вождь» и тем более – явлений, которые они обозначают.

Невозможность простых вещей стискивает на каждом шагу, обрекает на заданность безрадостного пути. Прошлое мрачно, настоящее безысходно, есть только будущее. Ведь так будет не всегда. Но безысходное настоящее не может привести к лучшему будущему, потому что будущее складывается сегодня.

Но самое удивительное – это люди, которые оказались сильнее обстоятельств. Сильнее системы, паразитировавшей на их труде.

Это люди, которые не сломались и не ожесточились, не стали шакалами, с тоскливым рычанием грызущими добычу. Люди, которые сохранили внутренний свет и радость жизни, всегда слышали голос совести и следовали ему – какой бы массовый психоз ни витал вокруг, какие бы вопли ни раздавались повсюду, какой бы оглушительный набат ни гремел с государственной колокольни, какой бы тяжелой ни была жизнь. Люди, которые сохранили страну.   

В адской давящей жаре подземных глубин появляются алмазы. Так же в невыносимых социальных условиях кристаллизуется соль земли.
Соль земли…

Тут память унесла Джона в минувший апрель. Перед глазами встала проселочная дорога, стиснутая бурно разросшимся ельником. Впереди уже виднелся край дачного поселка.

Подходя к себе по узкой тропинке, Джон вытащил наушники из ушей и услышал песню. Кто-то неподалеку… Да, неподалеку, пел что-то знакомое. Джон прислушался и узнал слова старинного романса. «На заре ты ее не буди…» – в задумчивости выводил чистый молодой баритон. – «На заре она сладко так спит… Утро дышит у ней на груди… Ярко пышет на ямках ланит…»

«Неожиданный репертуар, – подумал Джон. – Исполнение не академическое, но недурное. Ланиты – еще одно потерянное слово. Каким был бы язык, если бы не терялись слова? Хотя бы красивые слова». Он заглянул в соседний двор и увидел спину незнакомого человека, что-то мастерившего на дубовом чурбане.

Человек был чуть ниже среднего роста, приземистый и крепкий, как медведь. Он обернулся и, прищурившись, внимательно посмотрел на Джона.

- Доброе утро, – сказал Джон. – Я Ваш сосед.

- Да я тут один, – неожиданно ответил человек. – Давай на «ты». Заходи, рассказывай. Чем занимаешься в жизни?

- Да в одной научной конторе работаю.

- А на самом деле?

- Учительствую в меру способностей. История и литература.

- Молодец. Ну, будем знакомы.

Человек двумя пальцами подцепил тяжеленный чурбан и отставил его с тропинки.
Джон пожал руку, шершавую и твердую, как сковородка, и всмотрелся в собеседника. «Чистая рабочая спецовка. Голова, обритая «под Котовского».
Спокойный взгляд серых глаз, словно выцветших от увиденного за долгую жизнь. А лет ему много. Удивительно, что голос остался молодым».

Его звали Камень; в более привычной русской транскрипции – Петр.

Петр был новым сторожем дачного поселка, по совместительству – столяром, плотником, слесарем, жестянщиком и кем угодно. Петр умел делать руками все. Джон, чьим высшим техническим достижением являлась починка дверного звонка, занявшая полноценный рабочий день, с удовольствием наблюдал, как Петр, напевая, споро делал наличники, водостоки, скамейки или флюгеры, чинил замки и велосипеды, что-то неведомое сколачивал, паял и прикручивал, низко склонившись над верстаком. Цена этих услуг была невысока – Петр работал за «сколько не жалко». Не работать он просто не мог.

Вместе с должностью он получил маленький участок земли на склоне, переходящем в овраг. Участок раньше был свалкой, на нем не было ничего, кроме старых покрышек, кусков застывшего цемента, ржавых арматурин и месива из глины и хвороста. Очень скоро этот участок стал молодым цветущим садом.

Петр любил что-то создавать своими руками. И вообще любил простые радости. Есть мирное небо над головой, вдоволь хлеба, посильная работа для людей. Что еще нужно? Человек, рожденный в середине двадцатых, но выживший в столкновении железных империй, не ставший пылью на перекрестках истории, умеет ценить и замечать многое.

Никто не замечает мирного неба над головой, но Петр слишком хорошо знал, что бывает по-другому. Никто не ценит, что можно запросто пойти и купить хлеба. Из муки, а не жмыха с опилками. И даже белого.

Жизнь полна радостей. Утром будут петь птицы, а вечером зашумит лес и запылает закат. Зимней ночью над зачарованным лесом взойдет полная луна. Весна подарит аромат оттаявшей земли, и прозрачное высокое небо, и яркую зелень, и синие сумерки. Летом на бархатном небе загорятся близкие звезды. Осенью будут туманы и листопад, и старый клен красным солнцем осветит поляну, и задумчивый дождь застучит по крыше. Жизнь прекрасна – Петр знал это всегда. И человек прекрасен – если делает, что может. Большего и не нужно.

Родных у Петра не осталось, но любовь к ним не исчезла, а обратилась ко всему миру.

Петр был человеком мудрым и бесхитростным. Наверное, всякое изощренное умствование холеных профессионалов своим логическим концом имеет постижение каких-то простых истин. Петр знал эти истины изначально.

Как-то они с Джоном говорили об истории, и Петр сказал фразу, по смыслу точно повторяющую блестящий афоризм знаменитого профессора истории: «Лучшая внешняя политика – это внутренняя политика». Джон, полюбивший эту мысль еще студентом, только руками развел.

Вторая мысль Петра, особо запомнившаяся Джону, обещала надежду. Петр сказал, что наша страна найдет путь к процветанию – лишь бы не было войны. Несколько десятилетий мирного времени – и все устроится. Правда, мирное время еще не наступило. Джон не нашелся, что возразить – ни тогда, ни потом.

Петр был непосредственным человеком: смеялся, когда ему было смешно, сопереживал и помогал, когда сердце толкало к этому. Петр был целиком обращен в мир и поэтому не вспоминал про себя.

Есть дурацкое выражение «быть самим собой». Понимается обычно как раскованность и внимательное отношение к собственным желаниям. Петр был самим собой в другом смысле – он не носил масок, которые почти все носят не снимая. Люди говорят и думают разное – так заведено. Врач смотрит на пациента и думает: «Тебе нужно меньше жрать, жирная скотина!» Но ведь говорит он другое: «Попробуйте сократить объем потребляемых углеводов». Иначе нельзя: если бы мысли немедленно превращались в слова, началась бы такая война всех против всех, что на Земле остались бы одни простейшие. Эта повседневная закономерность к Петру не имела отношения. Он говорил то, что думал, потому что по-доброму относился ко всем.
Петр не был добродушным. Он был добрым человеком.

Петр был необычайно силен. Джон, недавно забравшийся на пьедестал московского чемпионата по армрестлингу, как-то предложил ему побороться на руках. Они сели за стол и Джон стал снисходительно атаковать. Сначала вполсилы, учитывая возраст соперника, потом – жестко, до хруста костей. Джон с нарастающей спортивной злостью использовал весь арсенал технических приемов – сначала легальных, а потом и запрещенных. Рука Петра не сдвинулась ни на сантиметр. Он с интересом присматривался к рывкам и перехватам Джона, которые были бесполезны. Джон мог с тем же результатом бороться с дулом танка. Петр обладал природной несгибаемой силой, сильнее которой только смерть.

Петр прошел всю войну и мог о ней рассказывать. Джон слушал с интересом историка, который вскоре уступил место просто человеку. Детали военных дней, которые едва ли можно понять из документов, вставали перед глазами. В этих деталях были часы и минуты войны. Горящие от бомбежек деревянные тротуары в маленьких городах. Горящая сирень палисадников. Страх, который накатывает на солдата в окопе-ячейке, когда не видишь своих товарищей и кажется, что ты один остался жив после артиллерийского огня, один перед цепью наступающих врагов. Ненависть, которая сильнее страха. Первый выстрел в фашиста, бегущего не на тебя, но к твоему дому, к твоей любимой, матери и сестре. Ярость штыковой атаки и высшая правда слов «За Родину!». Ценность последней гранаты. Истощенные коровы, подвязанные веревками к балкам коровника, чтобы они не упали и не сломали себе ноги. Вискозное белье на трупах немцев, с которого вши соскальзывали.

Джон рассматривал медали и орденские планки, оставшиеся после когда-то украденных орденов. «А это за что?» – спросил он, бережно держа в пальцах красную планку с белой чертой посередине.

«За языка. Очень был нужен» – коротко ответил Петр. Его серые глаза потемнели и Джону показалось, что в них зажегся далекий свет ракеты, взлетевшей над мглистым утренним лесом.

… Ракета упала вниз, ненадолго осветив опушку леса, стену дождя и одинокую фигуру с автоматом. Фигура казалась неживой, как будто палку воткнули в землю и накинули на нее плащ. Мелькнул и скрылся огонек папиросы.

Немец стоял боком. Петр быстро и бесшумно полз к нему, задерживая дыхание. Полз по высокой траве, вжимаясь в нее, когда ракета, несущая смерть, поднималась к небу. Родная земля не выдаст.

Паша залег сзади с карабином и Петр чувствовал его немигающий взгляд поверх мокрого ствола.

Немец стоял неподвижно. Ближе. Пять метров. Немец пошевелился, земля чавкнула под ногами. Где-то впереди проехал мотоцикл с коляской. Светает. Ближе. Тело было – как измочаленная о камни веревка. Холодная жаба страха сжалась в низу живота. Должна быть группа захвата. Уже не могла быть. Ее нет. Сам. Ближе. Два метра. Нож в правую. Петр не дышал. Кровь стучала в висках. Дождь перестал.

Немец переступил с ноги на ногу и в следующую секунду Петр бросился на него, захватил за шею и сжал изо всех сил. Немец завозился, пытаясь развернуться, и Петр ударил его локтем в висок. Немец всхрипнул, стал оседать вбок, а Петр повис на нем мертвой хваткой, заламывая вниз, в траву. Немец упал на спину и Петр прижал лезвие ножа ему под кадык. «Вирст лебен», – прошептал Петр, всматриваясь в бессмысленные, как у свиньи, глаза немца. Немец разжал губы и Петр надавил сильнее. Немец запрокинул голову, его глаза закрылись. Петр набросил лямку автомата на левое плечо, а правой рукой ухватил немца в замок и, низко пригибаясь, поволок к лесу. Ближе. Совсем близко.

Вдруг первые деревья осветило яркое пламя и Петр спиной понял, что он в свете ракеты. Резко застрочил пулемет. Петр рванулся вперед. Пуля взвыла у самого уха. Еще одна, выше. Что-то обожгло руку. Очередь сбоку. Тихий вскрик впереди. Паша лежал, вцепившись зубами в лохмотья рукава. «Иди, – простонал он. – Я… здесь». Петр замер. Слезы бессилия и бешенства подступили к горлу. «Приказ был – взять языка. Пошел!»

Петр сбросил немецкий автомат рядом с Пашей, перевалил немца за спину и, шатаясь, побежал вниз, к оврагу. Позади слышался немецкий лай. Петр продрался через заросли оврага, тяжело взобрался наверх и скользнул снова вниз, в начинающий подниматься туман. Достал разорванную пачку махорки и рассыпал ее по волочащимся следам. Снова взвалил немца на спину и потащил дальше. В глазах прыгали красные и желтые круги, но Петр рывками толкал себя дальше, изо всех сил, быстрее, чем мог. Сзади треснула автоматная очередь. Еще две. Похоже на лай овчарок. Глухие удары, как прикладом по чему-то мягкому. Нет, это стук сердца в висках. Или шаги за спиной. Взрыв гранаты.

Немец пошевелился и Петр сбросил его с себя. «Вперед». Петр забыл немецкое слово, но немец понял. Быстрее. Петр бежал, толкая проклятую тушу вперед, к своим позициям. Автоматная очередь. Треск ломающихся кустов. Взять вправо. Острая ветка разодрала скулу. Быстрее. Автоматная очередь далеко позади. Тишина…

- Первая награда, – сказал Петр. – И сразу – «Красная звезда».

«Железное поколение, – в который раз подумал Джон. – Не то что мы. Кто останется, когда они уйдут?»      

Вой сирены вернул Джона в настоящее. По Тверской несся кортеж из черных лимузинов и джипов охраны.
Джон вспомнил Петра, и на душе стало легко и тепло. «Весной увидимся», – мелькнула мысль.

Джон не мог знать, что в эту самую минуту Петр, закончив обход поселка, стоял у своей калитки и смотрел на поставленный им фонарь. Вместо четкого контура лампы Петр видел лишь мутное расплывающееся пятно света. Дневной полумрак был вокруг, и свет растворялся в нем, и высоко-высоко гудел в кронах могучий ветер, обещая, что маленький человек не доживет до весны. Петр усмехнулся чему-то, с трудом открыл калитку и прошел к себе. 

Подходя к метро, Джон заметил лохматого щенка, спавшего на автомобильной стоянке, прямо под огромным колесом внедорожника.
К машине подошел водитель, сел, включил зажигание и собрался сдавать назад.

Джон никогда не любил привлекать внимание толпы, не терпел ощущения, когда незнакомые оборачивались в его сторону. Как-то никогда не хватало простых, естественных реакций на внимание со стороны. Первые минуты в новом классе, когда он входил под обстрел многих чужих глаз, были самыми сложными за весь сезон.

Сейчас эта скованность броней висела на нем, мешая громко крикнуть и броситься к джипу. Джон запоздало дернулся вперед, с острой жалостью понимая, что сейчас услышит визг раздавленного щенка, как вдруг какой-то бродяга с бурым лицом, лежавший у ограды стоянки на куче тряпья, вскочил, кинулся под колеса уже тронувшейся машины и выхватил щенка. Водитель, заметив бродягу в зеркало, вылезал из джипа с вялыми матюками, но тот уже отбежал, бережно неся проснувшегося щенка в спокойное место.

«Какая же ты скотина», – мелькнуло в голове Джона. Скотина и тормоз. Не хотел, чтобы десяток зевак на секунду остановили на тебе взгляд и ради этого пусть давят беззащитное существо. Было еще неприятное чувство, будто он испугался протянуть руки под колеса. Каждый готов спасти другого из огня, воды и чего угодно, но как-то теоретически. Когда есть секунда на принятие решения и действие, мало кто поступает правильно.

«Трусливая скотина», – думал о себе Джон. А еще галстук нацепил. В тон рубашке. Кандидат хренов. Учитель. А если бы твой щенок лежал там? Наверняка бы побежал сквозь зевак. Пролетать проспект Сахарова за семь минут мы можем, а метнуться и спасти живое существо – нет. Солнце светит и для щенка тоже.
И еще было чувство, будто он побрезговал прикоснуться к уличному щенку.

Бывает, что мимолетные события, длящиеся секунды и незаметные почти никому, а иногда и вовсе никому, ноющим шрамом остаются в памяти. Джон понимал, что уже не сможет забыть эти мгновения, прожитые недостойно.

И было еще одно смутное чувство. Показалось, что бродяга, спасший щенка, встретился взглядом с Джоном и взгляд этот был… Такой взгляд бросает работящий старик-крестьянин, в утренней мгле идущий в поле, на покосившийся дом соседа-алкаша, из которого доносится пьяная ругань. Жалость и нотка презрения – вот что было в этом взгляде. И это задевало больше всего.

«Скотина» – с этой самооценкой Джон зашел под своды метро…
Он уже подходил к дому, когда солнце выглянуло между серых туч, осветив все вокруг. То ли прощальный луч солнца, то ли воздух открытой где-то недалеко теплотрассы мягкой горячей волной коснулся Джона, он мгновенно согрелся и с наслаждением расправил плечи.

Сбоку незаметно оказался какой-то человек в замызганной одежде, видимо, гревшийся у теплотрассы и коснулся рукава. От неожиданности Джон вздрогнул.

- Брат, помоги чем можешь, – сказал человек.
В его голосе не было просьбы, только какая-то искренняя простота.

«Школа Станиславского», – раздраженно подумал Джон. «Что он здесь делает, на пустыре? Нашел бы более хлебное место».

Не глядя, он механически бросил: «Извини, пустой сегодня» и прошел к дому.

Он собирался уже свернуть за угол к подъезду, но все смял неожиданный удар мысли: «Не только я нуждаюсь в Боге, но и Бог нуждается во мне». Что-то было в этих словах Мастера Экхарта, что-то непостижимо страшное и гнетущее.

Джон резко остановился и стал нашаривать в пиджаке бумажник. Нет, он в портфеле. Мелочь, неудобно. Вот полтинник. Джон сжал бумажку в руке и повернул назад. Человека не было. Пустая улица.

Ветер гнал сухие листья. Деревья безжизненно поскрипывали. Как песок на зубах.
Осень. Ни души вокруг.

*****
Дом казался чужим и не радовал после тяжелого дня, проведенного в офисе. Дня, под завязку заполненного… Чем?

Джон вышел на улицу. Солнце покидало город и синие тучи с золотой каймой становились черными. Узкая полоска света уходила все дальше, и хотелось лететь впереди тени, накрывающей землю. Лететь в теплом оранжевом сиянии, оставляя ночь позади.

Но сумерки всей тяжестью опускались на город. Джон как в последний раз смотрел на знакомые здания, тонущие в фиолетовой мгле.

Архитектура – мимолетное искусство, являющее себя от последних лучей солнца до темноты. Солнце превращается в гаснущую точку на краю земли, оранжевые всполохи на окнах бледнеют и сливаются с серо-синим маревом. Границей между миром людей и космосом становятся линии зданий.

Темнота медленно съедает цвета, объемы, поверхности, фасады, стекло и камень. Детали уже не важны, обнажается главное. Исчезают трещины, линялая краска, грязь, хлам и мусор. Остаются силуэты. Безупречные, если они безупречны.
Линия – свидетельство величия и бескрылости, вдохновения и обреченности. Мягкая линия купола, любовно принимающая каждую каплю дождя. Геометрическая тоска массивных коробок. Величественные силуэты как замершие отзвуки грозной симфонии. Протыкающие шпили, квадраты стен и бесформенный хаос, обнажающий отсутствие мысли. Пространство, преображенное человеком и названное культурой. Культура, незаметно преображающая человека.

Сумерки сгущаются и остается темнота, в которой нет человека. Исчезают следы присутствия человека, потом иллюзия присутствия, потом любая иллюзия и остается темнота.


Глава 9. Ночь

Кто из нас достоин солнечного света? Поэтому ночью спокойно на душе, мы получили то, что заслужили. Мы – в исходной точке, накануне начала.

Ночь – это память, ожидание, тайна и красота.
Ночь – это откровение, безумие, раскаяние и вдохновение.
Ночь – это усталость, обреченность, горечь, пустота и одиночество.
Ночь – это движение неба, безмолвие звезд, далекое мерцание, тусклый свет, неясные образы, невидимое присутствие и бездна, создающая иллюзию высоты.
Ночь – это тихий огонь души, а не яростное пламя мира.

*****
С крыши многоэтажки открывался прекрасный ночной мир.
Бесчисленные звезды уже были рассыпаны по фиолетовому небу – как далекие огни неведомых городов.

Звезды – это ангелы или нет? – вспомнился Джону предмет древней дискуссии. – Ведь они сотворены в один день.

По краю неба пролетел самолет.
Интересно, – подумал Джон. – Как технический прогресс влияет на мировосприятие? Вот человек научился летать. И наверняка первые летчики с трепетом поднимались выше облаков, всматриваясь в даль, ожидая, боясь и надеясь увидеть… Что? Что-то такое, чего не видели тысячи поколений. А потом небо стало привычным.

Манящее сияние звезд настраивало на философский лад. Философия –  это искусство нащупать твердый путь посреди болота. Искусство точными штрихами написать этюд, который можно дополнить, но нельзя стереть. Искусство видеть смысл всего. Поиск этого смысла – есть приближение к философии. Парадоксально, но приближение к философии – уже философия.

Искусство отвечать на главные вопросы. У каждого они свои. Но есть один вопрос, общий для всех. Он возникает при взгляде на звезды, океан, ребенка и старика, самого себя. Рано или поздно он возникнет и станет неотвязно преследовать. Он неизбежен. Не существует великих произведений искусства, обходящих этот вопрос молчанием, или созданных людьми, не знающими ответа.

Этот единственный, простой и сложный вопрос, – о существовании Бога. Но никто из людей до конца не уверен в правильности своего ответа. Своего ли? Святому, всю жизнь не имевшему ничего, кроме веры, в смертную минуту кажется, что он умирает навсегда, и сожаление об упущенных мирских радостях последней мыслью проносится в сознании. Солдат, верящий только в полководца, перед сражением шепчет молитву.

В быстром течении жизни нужны опоры. Нужны незыблемые константы, которые наука дать не может. Которые связывают с ушедшими поколениями. Ведь ни один замысел человеческий не глубок настолько, чтобы быть понятным каждому и выдержать испытание временем. Такая глубина – свойство веры.

Но просто верить – нельзя. Нужны доказательства, вера должна быть подкреплена работой мысли. Безоглядно допускать можно только неважное. «Солнце больше Земли в сто семь раз». Как скажете, приму к сведению. Мне от этого ни жарко, ни холодно, извините за каламбур. Но если вопрос ощутимо и ежедневно касается лично тебя – нужны доказательства. Дальше других пошел Кант, но каждый ищет доказательства на своем уровне. Находит или не находит.

Итак, что говорит разум? Какие мысли склоняют человека к утвердительному ответу?
Первая мысль – о справедливости. Слишком много зла вокруг, которое требует воздания, и от которого нет защиты. Все несправедливое – плод социума, а не Космоса. В природе – есть равновесие, в обществе – нет. И человек умом понимает, что где-то, пусть в другой реальности, все будет по справедливости. Искаженная реальность, называемая обществом, требует исправления. В этой жизни шакалы правят народами, и сильный всегда прав, и Ван Гог не может обменять «Звездную ночь» на кусок хлеба. Но в вечной жизни будет по-другому. Там не будет зла, оно останется здесь.

Вторая мысль – о предназначении. Не может быть у живого существа потребностей, не нужных для жизни, и способностей, выработанных эволюцией впустую. Такова способность мечтать, которой нельзя овладеть или научить, но она есть у всех.
Так неужели эта способность – просто мыслительный шлак? Или это нужная способность, ведущая туда, где подобает быть человеку?

Третья мысль – о неслучайности. Слишком многие условия сошлись в одной точке, чтобы появилась жизнь. Мертвые планеты – гиганты заслоняют Землю от опасностей дальнего Космоса. Антропный принцип Вселенной. Все для жизни. Заботливо созданная жизнь должна иметь великую цель. «Если бы камень, брошенный чьей-то рукой…». Гераклит Темный. Человек не понимает причин происходящего, но они есть.

А что подсказывают чувства, которые важнее разума?
Есть множество чувств, не победимых в человеке, пока он жив (и опять вопрос – зачем эти чувства? разве они помогают добывать пищу и размножаться?)

Чувство надежды. Надежды на лучший мир. Ведь непрерывно, при любых изломах истории, в любом тоталитарном кошмаре, глухом застое или ужасе средневековья, появляются произведения искусства, несомненно несущие в себе отблески вечного добра и красоты. Творцы свидетельствуют о мире, который отбрасывает свет на землю.

Преклонение перед красотой. Неужели все человеческое искусство, дворцы и скульптуры, симфонии и романы, картины, смотрящие в душу, – лишь игры и формы досуга? Неужели от Толстого, Шекспира, Леонардо, Баха ничего не осталось? Такой интеллект и такая сила просто исчезли? Не может быть. После земного величия остается только имя? Но что толку, если потомки будут помнить только имя? Ведь бессмертие имени – не бессмертие личности. Каждый хочет жить в сердцах других. И как может созданное пережить творца?

Неуверенность в себе и поиска опоры в авторитетах. Ведь сколько титанов мысли – от Сократа до Дарвина верили в Бога. Разве они мало знали о мире?

Потребность в чуде. Удивление – вот первое осознанное чувство ребенка. Какие огромные дома. Какие интересные люди. Громко рычит и едет куча железа.
Потребность удивляться никогда не исчезает. Потом привычное вытесняет удивительное, но потребность в чуде остается. Человеку нужно удивительное. А что может быть удивительнее рукотворного и вечного мира?

Чувство гордости. Вера в Бога – следствие веры в себя. Человек подобен Ему. И противоречащее этому, но не менее гордое утверждение еретиков начала эры: люди – это органы чувств, через которые Бог ощущает мир. Бог слеп без людей.

Чувство неповторимости человеческой личности. У млекопитающего не может быть судьбы. У человека она должна быть.

И есть еще ощущение таинственности мира. Романтические бредни, – скажет материалист. – Ведь луна – это просто камень, светящий отраженным светом. А закат – переломление солнечных лучей в атмосфере. Какие еще тайны? Хорошо, – ответит человек материалисту. – А ты видел снегопад в лунном свете? А ты видел красные волны, бегущие по морю от уходящего солнца? Мир – это тайна, для постижения которой мало вечности. И никуда не денется тоска души по небесным просторам, заглушающая страх смерти.

А чувство одиночества? В дрожь бросает от ощущения, что пространство и время существуют помимо человека, что он совсем один перед ледяным безмолвием Вселенной, среди ее бесчисленных пустых миров, разделенных океанами мрака. Что невообразимые пространства вокруг Земли лишены мысли и дыхания живого существа. Что человек – неразличимая, еле мерцающая точка жизни, придавленная гравитацией времени. Что законы природы механически безжалостны и неотвратимы – как шестеренки напольных часов, щелчком кончающие жизнь застрявшего сверчка.

Противоречие между человеком-насекомым и человеком – творцом духовных миров требует разрешения. И человек разрешает его в пользу человека.
Не помещается в голове ужасная мысль, что Вселенная не замечает человека. Попытки заглушить эту мысль неизбежны. Они – в придании богам человеческих черт, в придании людям черт божества. Они – в житейских дрязгах и ссорах олимпийских богов, точке отсчета родословной императоров, иконописи и высокой литературе.

А чувство усталости? Жизнь требует усилий. Каждый день нужно подниматься и работать. Работать. Но немногим удается сочетать радость труда и кусок хлеба. А скольким приходится делать то, что неинтересно, неприятно, унизительно, противно, крайне тяжело. Эти усилия, длящиеся всю жизнь, должны быть оправданы и вознаграждены. Должен быть просвет в облаках повседневности.

Джон вспомнил открытую концовку маленького и неброского рассказа Акутагавы «День в конце года». Человек медленно толкает тележку. С усилием, против северного ветра. Вся жизнь человеческая – такое же толкание тележки. Противная и бессмысленная работа. Жизнь требует усилий, но ничего не значит и ничего не дает. Тупая сосредоточенность на фоне «стонущих ветвей деревьев». Сражение с самим собой. Сгущающиеся сумерки как предвестие конца. Полтора года до смерти автора.

Да, и страх смерти. Смерть – не то, что когда-то случится. Она всегда рядом, это черная нить, вплетенная в ткань жизни. Ребенок умирает, когда становится взрослым. Взрослый умирает, когда впервые чувствует себя стариком. Старик умирает, когда чувствует, что прожил свою жизнь зря, что у него и жизни-то никакой не было. Быстротечная иллюзия, лишенная смысла. Вместо благородного увядания – сожаление об утраченном, вместо использования своей мудрости – желание начать все сначала и сделать все по-другому. Много раз умирает человек. И так важно не умереть насовсем.

И чувство общности с другими людьми – несмотря ни на что. У всех возникает мысль о Боге и это значит, что она изначальна.
Многие мысли и чувства притягивают человека к Богу. Естественные, природные чувства. А ведь есть еще традиции и воспитание, идеология и догматы. Гербы, гимны и купюры. «Мы – богоизбранный народ. Нас мало и мы живем в каменистой пустыне, но зато у нас истинная вера. Ведь праведников много не бывает». «А мы – держава, занимающая полматерика. И это потому, что истинная вера у нас, мощь и процветание нам дарованы свыше, а как иначе?» Вера объединяет и делает народ сильнее.
Многое обращает человека к Богу.

Но есть и другие точки зрения. Бога нет. Он придуман людьми. Или: он был, но умер. От Фейербаха до Ницше. Что-то отталкивает многих умных людей от идеи Бога.

Может, гордыня, когда человек не может представить ничего значительнее себя. Или отвращение к порокам священников и церкви, способной загромоздить и затолковать по-своему любую истину…

А может, атеизм – просто удел злых людей? Не верят в Бога те, кто совершает поступки, требующие возмездия? Может быть и так: атеист – эгоистичный прагматик. Смысл веры: живи для других. Что взамен? Ничего, что требует человеческая природа. И разве не ясно, что те, кто живет для других, будут в рабстве у тех, кто живет для себя? Это доказывает и вся история.

Возможно, от Бога отталкивает мысль о свободе? Ведь с определенной точки зрения Бог с его заповедями ограничивает свободу. Не делай этого, не делай того. Признание Бога вершиной мира загоняет человека в самый низ тесной спирали. И только безбожие – путь к сверхчеловеку…

А унижающая церковная лексика подчеркивает несвободу человека. «Раб божий». «Пастыри и пасомые». «Заблудшая овца». Это все – о человеке?

Нет, – решил Джон. – Дело не в свободе. Ведь если Бог – источник добра, то быть свободным от него – значит совершать зло. А злой человек – раб дурных страстей, всего лишь лохань для дьявольского варева. Только делая добро можно быть свободным. И связь человека с добром изначальна: попробуй найти злого новорожденного. И эта связь такова, что разорвав ее, перестаешь быть человеком.

И потом, свобода – это прежде всего возможность преодоления. А путь зла проще, чем путь добра. Ведь для зла часто вообще не нужно ничего делать. И еще, мало кто вдумывается в слово «свобода». Полная свобода – это такое одиночество, какое и представить нельзя.

Наконец, разве Бог – не символ свободы? Свободы от своего «я», своих желаний, которым нет конца и поэтому исполнение одного влечет стремление к другим. Конец такой жизни один – тоска и отвращение ко всему.

Все? – подумал Джон. Все аргументы атеистов? Нет, должно быть что-то еще. Какое-то другое твердое убеждение, подкрепленное ежедневной реальностью. Убеждение вдумчивых, неравнодушных людей, которые хотят добра другим. Не будем брать глупцов и бесноватых.

Вот главный тезис против: Бог бездействует, когда творится зло. Значит, его нет. Потому что представить злого Бога – выше человеческих сил. Ведь невыносимо думать, что Бог есть, но равнодушно смотрит на… Слишком на многое. Или вовсе не смотрит.
Джон задумался.

Мысль очевидная… Слишком очевидная и поэтому ложная: истина не может так бросаться в глаза.
Каждый злой поступок порождает бесконечную и неохватную человеческим разумом цепь злых дел. Так камень, брошенный в реку, порождает круг, который ширится, пока не столкнется с берегом. Но у реки жизни нет берегов, а камнем может быть что угодно. Посмотри вокруг.

Вот мордатый чиновник, укравший достаточно много, чтобы уйти безнаказанным. У кого он украл? Зависит от ведомства. Может, у солдат, которые проведут годы в скотских условиях, отупеют и ожесточатся. Может, у школьников, которые недоберут знаний и не станут теми, кем могли бы. Может, у ветеранов войны, и одного из них найдут замерзшим в собственном доме.

Ладно, украл. Что дальше? Непрерывный круг событий, расходящихся во все стороны. Даже не представить – насколько далеко.
Дети чиновника, получившие все без труда, поставленные выше сверстников, вырастут ворами или бесполезными куклами, прожигающими день за днем. И будут занимать посты, не заслуженные ничем и не приносящие добра никому. И их дети, вероятно, тоже.

Чему успешное воровство послужит толчком и оправданием? Множеству мыслей и поступков. Желанию украсть тоже и поиску путей для этого. Зависти, щелочью разъедающей душу. Беспределу нижестоящих, видящих методы небожителя. Презрению к законам и понятию «гражданин». Отвращению к государству, созданному для защиты от врагов, но ставшему прибежищем паразитов. Чувству непричастности к своему государству. Мерзкому чувству бессилия у людей, для которых закон – не пустой звук. Желанию свалить из страны, но для этого нужно добыть бабла: святая цель, которая оправдывает средства.

И это мы еще не берем прямых пострадавших – солдат, школьников или ветеранов, их родных и близких. Тучи других злых последствий, порождающих все новое зло – и так без конца.

А вот убийца, одним движением лишивший множество людей сына, отца, мужа, друга и гражданина. И дети жертвы, которых отец не успел ничему научить, растут как сорняки, потому что мать выбивается из сил, старея до срока, и выбирают не свой путь. И судьбы их детей катятся вниз. Но убийца – не причина. Что-то сделало его убийцей. Никто не рождается злым. Злым делают другие люди. Незаметно в течение жизни или в один миг.

Копни поглубже любого злодея. Вот Иван Грозный. Он что, родился таким? Или что-то сделало его монстром и психопатом? Бросим беглый взгляд. Он рано потерял отца и мать, и других близких, даже кормилицу, а опекуна уморили голодом, вырос среди чужих, которые клали ноги на смертное ложе отца, и разворовали все, оставшееся от матери, и не имел лишнего огарка свечи, и не однажды видел, как сладострастно убивают людей, и слышал одни оскорбления, которые потом сменились лестью. Так кем он мог вырасти?

Но это резкие, лобовые примеры. Зло порождается не только преступлениями, но – ежеминутно, обыденными ситуациями. Слишком обыденными. Отомстить, оклеветать, пренебречь, ударить, сгноить, заклевать, оттолкнуть, оставить без помощи – много вариантов…

И ведь почти все, кто страдает от зла, теряют способность делать добро. Простые добрые дела становятся непривычными. Получается замкнутый круг, каждое зло порождает все новое зло, и его сила возрастает многократно.
Глуп тот, кто считает, что не совершал зла. А каждый злой поступок – это камень. Так виноват ли Бог в том, что люди непрерывно порождают камнепад?

В основе любого поступка – мысль. То, что начато со злой мыслью, к добру не приведет. И наоборот. Слишком много злых мыслей. Они как шрамы, и со временем самая широкая душа оказывается вся в рубцах.

Человек не может предвидеть последствия своих поступков, их не охватить разумом. От человека зависят только мысли. Все, что от человека зависит в хаосе судьбы – добрые намерения. Зря говорят, что ими вымощена дорога в ад. Это дьявольские слова. Если добрые намерения привели к несчастью – это были злые намерения, копни глубже. Зло умеет маскироваться.

Есть неизбежная, неумолимая связь всего со всем. Так связан с автокатастрофой пацан, расклеивший в электричке бумажки с телефоном и надписью «Водительские удостоверения. Помощь лишенным».

Чувствуя давящую огромность и непредсказуемость последствий каждого злого поступка, Достоевский сказал знаменитое: «Все виноваты во всем». Это так: каждый – творец и жертва злых дел, мириадами продолжений растекающихся по миру.
И Сократ говорит то же самое, но по-другому: «Все зло – от незнания». Незнания того, что злой поступок не исчезнет в следующую минуту. Что зло нельзя остановить или искупить, потому что следствия поступка выходят далеко за жизнь человеческую. Что зло – тяжесть, лишающая душу свободы. Что каждый поступок – зримый ответ на вопрос о существовании Бога. Не нужны слова: дела говорят за себя.

И об этом же – восточная мудрость: «Кто не делает зла, тот не подвержен злу». Все делают, и поэтому все подвержены.

Зло приносит несчастье. Любое несчастье – следствие злого поступка, совершенного неизвестно кем и когда. И даже врожденное уродство – следствие кровосмешения далеких предков, или отравленной природы, или другого – но всегда осознанного человеческого поступка. Случайностей нет. Несчастье – бьющий по человеку конец цепи, на другом конце которой – тоже человек. Но что или кто стал причиной первого зла?

Джон посмотрел вдаль, на волны темных тополей. Верхушка одного дерева, на человеческий рост выше других, раскачивалась от ветра. На один страшный миг показалось, что это темная фигура того, кто идет к Джону по морю листвы.

Бессмертная душа должна вести человека. А если душа – это искра? Маленький огонь, который горит все ярче с каждым днем, или гаснет однажды и навсегда. Разгорится огонь души или погаснет – зависит от человека. Если погаснет – человек это поймет. Что чувствует вор, убийца, предатель и легион им подобных?
Чувство утраты. Что-то утеряно навсегда, но что – непонятно. Вроде все хорошо – богатство, женщины, власть, известность, нередко почет, титулы, льстецы, поклонники и подражатели. Но все это приедается. Появляется смутная тоска, и одиночество, и скука. И все пороки расцветают злым цветом. И годы словно ускоряют свое движение. И стучит маятник в пустоте. И жизнь как-то проходит мимо.

А вот уже и старость с болезнями. И судорожные надежды на чудодейственные лекарства, и заморозку в холодильнике, и клонирование, и кровь молодых обезьян. И бросания в мистицизм, и поклоны идолам, и спиритизм с тарелками. И толпа шарлатанов прыгает вокруг в ожидании подачки.

И напоследок – удовольствие наблюдать, как дети рвут друг другу глотки за приоткрывшееся наследство и ждут твоей смерти. И уже готовы деловито тебя похоронить.

Сбоку от Джона что-то зашуршало. Крупная крыса перебежала крышу наискосок и скрылась. Какие же все-таки отвратительные твари. Крыса – свидетельство того, что не все существа сотворены.

Какое-то наваждение заставило Джона встать и подойти к краю крыши. Он заглянул вниз. Матово блестел далекий асфальт. От высоты заломило душу и кирпичный выступ сразу показался шатким и картонным.

Существуешь Ты или нет? Прямо сейчас можно получить однозначный ответ. А если… – что дальше?

Минутное помрачение прошло. Джон закурил потрескивающую сигарету и посмотрел в сторону Москвы. Темная громада заполняла горизонт.

Тучи незаметно закрыли звезды, и только лежащий на боку молодой месяц виднелся в просвете. Еле видный дозорный Земли перед громадой беззвездного мрака.

Издалека послышался колокольный звон. Чистый и тихий. Как будто осколки облаков падают на твердую землю…
Церковь… В чем ее смысл? Прежде всего – в просвещении и предупреждении. Нельзя делать то, что станет камнем зла. И смысл – в защите от зла. Но как защитить людей от них самих? И смысл – в трудном примере смирения, не нарушающего достоинства.

Но если церковь идет легким путем – ей конец. Нельзя заменять смысл обрядами, они не помогут. Нельзя превращать служение в работу.

Джон с трудом вспомнил, когда последний раз был в церкви. Лет пять назад, на панихиде по знакомому. Священник пришел в джинсах, выглядывавших из-под рясы, что-то бегло забормотал, шмыгая носом, а в паузе достал телефон и набрал эсэмэску. Джон вышел из церкви и плюнул на землю. Вместо простых слов, понятных каждому, вместо живого чувства, достоинства, торжественности, сопереживания и надежды – вот это? Какие пастыри и пасомые? Это просто люди среди людей…

Волны зла сбивают человека с пути. Где взять силы, чтобы устоять в шторме зла? Какие вообще силы ведут человека?

Наверное, – подумал Джон, – есть три основные силы. В бурлящем котле под названием человек – три вещи. Вот они: любовь, страх и ненависть.
Ни одно из этих чувств не может заполнить человека целиком. Всегда остается место для двух других. В этом облегчение и надежда – нет чудовища, не способного любить. Но в этом и обреченность – никто не движим только любовью.

Все пороки – из ненависти и страха, перечеркивающих любовь. Поклонение идолам, пресмыкание, ложь, уныние – из страха. Жестокость и гордыня – как отсутствие любви. Похоть и зависть, лень и равнодушие – из любви только к себе, которая неразличимо переходит в ненависть к другим. 
Страх и ненависть противоположны любви. Но только любовь – врожденное чувство. Нужно следовать этому чувству.

Любовь сильнее всего – она сделает бесстрашным и не оставит места для ненависти. Любовь поможет устоять в любой шторм. Без любви нет жизни, ведь звездное небо создано для двоих.
Но что делать, если любовь не находит ответа? Если в душе – только тоскливое чувство одиночества?

Джон снова набрал номер Катерины. Длинные гудки. Нельзя звонить так поздно. И прилично держать только пять гудков. Уже десять. Двадцать. Равнодушные гудки.
Почему так? Ведь это – настоящее чувство, которое навсегда. В Ней – красота, которую изображает, но не может заменить искусство. Почему нет ответа? Неужели есть какая-то предначертанность свыше и я просто обречен всей душой стремиться в пустоту, и напрасно сгоревшая любовь уступит место страху и ненависти?
Или есть только выбор человека, его святая свобода воли? А если я своими поступками ясно показал, что не достоин любви? Что несколько дней надежды на ответ – все, чего я заслуживаю?

Джон подумал о бродяге на пустыре. «Извини, пустой сегодня». А если это последние в жизни слова, которые я сказал другому человеку? Не перетянут ли они все сказанное раньше? И все сделанное?

Насколько важны для судьбы человека его последние слова и поступки? Случайны ли они или всегда отражают прошедшую жизнь, подводят черту?

Великий Эразм рассказывает об одном случае. Умирает грешница, и в последний момент монах-францисканец накрывает ее своим одеянием. В средневековом обществе тогда разгорелась дискуссия: вся женщина избавилась от адских мук или только часть ее, укрытая монашеским одеянием. Наивный, но такой глубокий спор. Средневековье – ужасное, но и прекрасное время. Ни до, ни после люди не думали так много о вечном.   

Джон вспомнил сегодняшний случай со щенком и снова испытал мучительный стыд. А сколько таких поступков по отношению к людям? И ничего уже не исправить. В лаве жизни навсегда отпечатался этот поступок. Страшная вещь – память.

Поступки человека ведут его в место, где нет любви. Ад – так называется это место.
Средневековые представления об аде – слишком человеческие. Что анатомические изыски Иеронима Босха? Что сковородки с чертями? Есть огонь, который обжигает изнутри каждое мгновение. Жестокое неугасимое пламя. Помнить все плохое, но быть не в силах что-то изменить. Как достоверны обитатели Дантовского ада. 
Но чем выше Данте поднимается, тем бледнее становится его рассказ. Кончается откровение и начинается искусство. Дантовский Рай – не убедителен. В чем тут дело? Человек не может описать вечный источник света? Или в этом свете ничего не остается от человека? Светлячки, кружащиеся вокруг божества – уже не люди?

Можно с легкостью вообразить любые загробные ужасы, но другую сторону потусторонней реальности никто представить не в силах. Усталость от жизни заглушает все остальные чувства – и прежде всего парящие мысли, обращенные ввысь. Прожитые дни свинцовой пылью оседают в душе и ей уже не подняться. 
Страдания, рабство или болезнь длинною в жизнь бывают. Часто бывают. Но блаженство – всегда миг. Может, Рай – это лучшее мгновение жизни, в котором человек остается навсегда? Слишком человеческое представление. Но если так?

Джон стал вспоминать свои мгновения. Лучшее место на свете для меня – это… Большая река, у которой прошло детство. Степная река с низкими пастельными берегами и медленным течением. Река, как будто берущая начало в дымчато-синих облаках, похожих на далекие неприступные горы. Она разливалась весной и становилась широкая, как небо. А длинными летними днями она вбирала в себя солнце, чтобы в сумерках засветиться тусклым серебром. Ее название на древнем языке было – Лунная река. Какая разница, как ее называют потомки потомков? Ее имя – Лунная река.

Джон с детства не был на Лунной реке. Непереносима была сама мысль о том, что прекрасная река за прошедшие годы изменилась, ее воды помутнели, а берега изуродованы людьми. Десятилетия прошли, и вечная река могла оказаться бессильной перед теми, кто не чувствует красоты. И может, она живет уже только в памяти. 

Джон представил, что стоит у высокого холма, сплошь поросшего иван-чаем, и степной ветер касается лица теплым дыханием. В небе горит закат. За поворотом открывается Лунная река и там… Ждет Катерина. Вот – мгновение, которое может длиться вечно. Счастье – это миг ожидания счастья.
Что, если однажды… Весь мир станет домом и не будет невозможного.
За это стоит бороться каждый день. 

Зло – это черное пламя, окутавшее землю. Не позволяй ему коснуться твоей души. Делай, что должен. Это значит: делай, что можешь. До конца. Прими все, что случится на пути. Ты не умрешь, пока нужен для борьбы со злом. А когда умрешь – будет награда.

Но тут тихо вполз коварный и ядовитый вопрос: значит, все дело в награде? И все добрые поступки, которые человек совершает «для спасения души» – он совершает для себя, ведь это его душа, его бессмертие и безграничность, его место в Царствии Небесном. Целый мир нужен человеку, чтобы получать от него все для себя. Ведь именно поэтому человек так боится одиночества, оторванности от мира?
Получается, человеческий эгоизм непреодолим и все остальное для него – либо средства реализации своих желаний, либо препятствия.
Как разорвать эти цепи эгоизма?

Не знаю, – подумал Джон. – И не хочу знать. Нужно просто забыть о себе и бороться со злом. Не проживать ни дня без доброго дела. День без доброго дела приближает к смерти. Живи не для себя, а для других, для всех. И тогда ты не умрешь, ибо бесчисленны задачи, которые нужно решить и некому их решить кроме тебя. Мир справедлив. Никогда не умрет тот, кто необходим.

Я не сделал, что мог, – с горечью понял Джон. – Как много сгоревших дней! На черта я связался с этим офисом? Как будто вся неделя проходит во сне, а потом я просыпаюсь. Человек просыпается от света: светлеет в глазах. Жизнь так коротка, нельзя проводить ее в темноте.

Ночь подходила к концу. Черные тучи, казалось, вот-вот коснутся крыши, но на душе было светло. Джон чувствовал, что понял что-то важное.  Мысли были ясными настолько, что казались кем-то продиктованными.

Если бы Бога не было, он был бы создан усилием мириадов воль, стремившихся к Нему.
Бога нет только там, где Он не нужен. Но он нужен всем, потому что тот, кто верит в Бога, никогда не будет одинок. Потому что у каждого есть вечная мечта, для воплощения которой не хватит жизни. Потому что невыносимо с каждой минутой приближаться к обрыву, за которым – пустота.
Бог – это цель. Надмирная цель, каждая ступенька к которой – добрый поступок.
Человек бессмертен, если всеми силами стремится к вечности. В море света нет места для смерти.

У человека много путей и всего один запрет. Нельзя стать мерзким перед лицом Господа.
Джон смял пустую сигаретную пачку и спустился к себе.

*****
«Никто не может заснуть в одиночестве» – однажды написал Луи Селин. Автор «Путешествия на край ночи» (единственный, наверное, случай, когда лучшая строка романа – его название) мельком бросил глубокую мысль.

Сознание засыпающего меркнет. Обрываются блестящие нити, связывающие его с реальностью, бледнеют краски прошедшего дня и душа открывает себя миру, проступающему из темноты. Чувствуя его опасность, благочестивые люди средневековья засыпали, сложив руки крестом на груди, и могли не менять позы до рассвета.

Одиночество в новом мире невыносимо и человек последним усилием вызывает лица близких, родные голоса, светлые воспоминания, и они на мгновения рассеивают тьму, но вот она становится непроницаемой пещерной чернотой.
Джон закрыл глаза. Сердце стучало слишком быстро, будто пытаясь вырваться.

Мысли еще пульсировали. Как будто не успел сделать что-то важное. И даже подумать об этом не успел. И сколько времени прошло впустую. Как много сгоревших дней…

Катерина… Если завтра не ответит, то лучше бы не просыпаться. Сил нет. И веры нет. Одному не достигнуть Лунной реки.
Катерина. Холодной ночью мне…
За окном шумел ветер. Он проносился сквозь пустыри улиц и возвращался снова и снова. Снова и снова…

Все громче пищал будильник, но Джон его не слышал.





Эпилог

Осенний рассвет наступал медленно, словно не смея приблизиться к владениям ночи. Но вот над краем земли показалось солнце, и мгла стала рассеиваться.
Ночь уходила, оставляя израненные души. Они отделялись от темноты, вспыхивали яркими огнями и стремились ввысь, туда, где наполненные светом облака плыли по течению великой небесной реки. Туда, где бледнел и таял маленький ковчег
месяца, где исчезали последние звезды…

Сиреневые огни поднимались над черным городом, замирали и гасли, не достигая неба.