Воспоминания 58 или Раздевалки

Ну, что ж, как бы мне не хотелось подольше задержаться в своём летнем, Днепропетровском раю, а пора, пора перебираться в следующий класс, где, наконец-то, я уже не встречу ту свою училку-мучительницу – кончилось её время!

Не так уж и много у меня сохранилось в памяти именно летних, лучших событий, ведь они просто сливались в нечто невообразимое и прекрасное, в сплошной, непрерывный поток счастья и радости, который очень трудно раздробить на отдельные, яркие моменты. Что-то еще осталось, и я сохраню эти драгоценные, для меня, естественно, воспоминания для дальнейшей летописи моих очарованных блужданий в благословенном Днепропетровске.

В новом учебном году вся школа, от мала до велика, была привлечена к полезному и важному занятию – на уроках труда и я, и Юрик, и мой старший брат, пилили, сверлили и обтачивали одно и то же – крючки для новой нашей школьной раздевалки.

Крючков этих нужно было видимо-невидимо – школа большущая, занятия в две смены, плюс продлёнка и «после юра», которому не видать уже меня, как своих, отсутствующих напрочь, ушей.

Технология тоже была выбрана самая, что ни на есть, убойная и тяжелая. Сначала, из полосы шириной сантиметра полтора и толщиной миллиметров, так, в пять, нужно было нарезать ножовкой заготовки по пять сантиметров длиной. Затем, один тупой край проклятой, ржавой железяки, нужно было плавно закруглить напильником в тисках – не слабый кусок работы! Но это – пустяки, по сравнению с последующим, изнуряющим и однообразным пилением, всё тем же напильником, длинных сторон заготовки так, чтобы получилось некое подобие ключа с центральным стержнем шириной в те же пять миллиметров.

Вот это было работка, так работка! И мы, все мальчишки школы, упорно пилили, скребли напильниками эти самые крючки, а, в конце, накернив в головке «ключа» луночку, несли эту, ставшую просто золотой, вещь на сверлильный станок и, наконец, безбожно дырявили надоевшую, до чертиков, дрянь тупым сверлом. Помню, как наш добрейший, но, местами, саркастичный трудовик, глядя, как я украшаю отверстием свой артефакт на единственной, разболтанной сверлилке, отрешенно заметил, что я не сверлю, а, прям-таки, продавливаю несчастную железяку.

И это было еще не всё! В дребезжащую, как убитый дизель, сверлилку нужно теперь установить и зажать зенковку – такое же, но покрупнее и с заточкой под девяносто градусов, сверло и снять фаски с обеих сторон отверстия в будущем крючке. Мама дорогая! Да ведь отверстий-то было два, а не одно! Чтобы этот самый крючок намертво можно было прикрепить к доске вешалки и он бы не крутился под весом наших пальтишек.

Ну, а теперь – молоток в руки и, на круглом стержне, аккуратненько загибай тонкий, длинный лепесток. Осторожно! Может лопнуть, и – всё сначала!

Поначалу я отказывался верить, что такое вообще возможно – перевести в мельчайшие, крупчатые опилки изрядный шмат сталюки! Но, потом, с некоторым удивлением, заметил, что это не только возможно, но и доставляет мне какое-то странное, извращенное удовольствие – пилишь себе, пилишь и думаешь о чем-то постороннем. Вернее, это пиление было совершенно посторонним, а думать можно было о самом, что ни на есть, интересном и насущном.

Красота! И человек при деле, и витает где-то, черт те где, а к нему – никаких претензий предъявить невозможно! Вот же она, заготовочка -  красивая, как куколка!

Я дошел до такого совершенства, что мог все сорок пять минут урока безостановочно пилить и пилить, становившуюся мне все роднее и роднее, железяку, вызывая этим даже некоторое, весьма своеобразное, уважение у нашего трудовика. Я даже числился у него в передовиках!

Мой старший братан, уже девятиклассник – от крючкотворства не был освобождён никто – добился тех же успехов другим путём – он упорно и виртуозно отпиливал лишнее железо ножовкой, что требовало отличного глазомера и твёрдости рук, чего Юре было не занимать. Снакины – братанчики жгут и побеждают!

Прагматичный, как английский протестант-лютеранин, Юрик немедленно приспособил некое количество золотых крючков для украшения нашего подшипникового тарантаса, который еще, время от времени, наводил ужас, своим грохотом, на окружающий люд.

В конце концов, когда наши крючки уже начали потихоньку уплывать и всплывать на барахолках Днепропетровска, начальство дунуло в свисток и завершило эпохальный проект. Крючки покрыли черной эмалью на одном из завдов-шефов и торжественно оснастили ими наш обновлённый, школьный гардероб.

А я получил первое в своей жизни прямое доказательство, что, какой бы трудной не казалась предстоящая работа, её вполне можно выполнить, если безостановочно, не глядя на затраты времени и сил, пилить и пилить свою железяку.

Но я совершенно не помню, где именно помещалась наша знаменитая школьная раздевалка. Иногда, что-то, неуловимо, мелькнёт в памяти, какие-то ряды пальтишек и шубок, с упрятанными в рукава шапками и шарфами, и опять спрячется.

Странно, но в моих ностальгических снах я довольно часто обнаруживаю себя именно в различных раздевалках – школьных, институтских, офисных, наполненных ароматами мехов и сукна, и цеховых, насквозь пропахших крепким мужским запахом и тем странным, ни с чем не сравнимым, вездесущим присутствием металла.

В Киевской, 195-ой, пальто и шубки висели прямо в классе, за последними партами, так, что, когда я впервые попал в невероятно переполненный класс – новостройка, дворы кишат детворой – то меня засунули прямо в эти заросли, джунгли пальтишек, откуда торчал только мой очкастый нос. А уютненько, однако!

В КТИЛПе мне помнится какое-то понижение, в несколько ступенек, с лакированными, светлыми столешницами, куда, на руки гардеробщицы, я небрежно скидывал свой всепогодный плащик. Возможно, всё было иначе, но я, в своих редчайших снах о тех, студенческих, интереснейших временах, всё вижу именно так.

В первом, после институтском моем коллективе, почти поголовно женском, но с просто бешено харизматичным начальником – незабвенным, великим и ужасным Элей Моттевичем Шляпкерманом (Илья Матвеевич Шляпников), все помещалось в мощном, стоящем при входе, шкафу и аккуратно развешивалось на плечиках.  Илья Матвеевич, в те редкие минуты, когда осчастливливал нас своими посещениями, сидел, в позе молодого Байрона, за столом со стыренной, где-то им самим, табличкой «не высовываться!» и лениво озирал своё женское, весьма недурственное царство.

Отсюда я с трудом вырвался, оставив, как искалеченный зверь, на память дружному коллективу свою двенадцатиструнную электрогитару «Орфей» и ударную установку, которую некогда приобрёл, по случаю, на свои, кровные сто рубликов.

Новая, молодая семья требовала не моего гитарного треньканья и завываний перед очаровательной, женской аудиторией института, но корма, а в прежнем НИИ этим и не пахло. Я даже подарил Илье Матвеевичу свое меткое определение нас, работников НИИ – НИИщие – этому монстру понравилось…

Завод «Коммунист» предложил мне, на выбор, сразу два места для переоблачения из повседневного платья в рабочий, белый халат, в  котором, кстати, категорически запрещалось выходить под открытое небо – враг увидит и обо всё догадается! Итак, такой же точно шкаф имелся прямо в нашей рабочей комнате, забитой кульманами и вездесущими женщинами: технологами, математиками, операторами, калькировщицами.

Но мужиков было, всё же, побольше, чем в НИИ, и они предпочитали небрежно сбрасывать свои фраки этажом ниже, в металлических шкафчиках предбанника, расположенного перед комнатой приёма пищи, одновременно служащей ареной для бесконечных, со сложнейшим, не до конца мною понятым, ритуалом обеденных забиваний «козла».

Иногда, перед женским шкафом, происходили целые баталии, когда расшалившаяся моя начальница, Танечка Соколова, затевала возню с начальником конкурирующей группы, Третьяком. Высоченный красавец, в два раза длиннее этой неукротимой крошки, легонько заталкивал её в оный шкаф, а наша Татьяна Юрьевна-Георгиевна стучала пяткой в дверцу и требовала, чтобы, либо он сам, немедленно лез к ней, в уютную темноту, либо – пусть хоть подушку притащит, из комнаты отдыха…

Это был самый лучший, самый продуктивный, самый любимый период из всей рабочей моей миссии в этом, лучшем из миров…
 
Но хорошего – понемножку! Получай, ведущий инженер-программист Снакин - сначала перестройку, а потом – контрольный в голову – развал СССР!

Оказалось, что без головы и без зарплаты, можно прекрасно работать на знаменитом заводе имени Лепсе, том самом, о котором шла молва: «Якщо в голови не всэ, то иды на Лэпэсэ!», а также: «Сыний нис, червони очи – то йде лэпсовськый робочый!». Удивительное, неповторимое место! Удивительные, неповторимые работяги – пьянчуги и высококлассные профессионалы, невероятные душевные уроды и, просто, святые личности.

И все – в одной, душной, невероятно вонючей, грязной и неуютной, до тошноты, гигантской раздевалке экспортного цеха. Зимой – еще куда ни шло, но летом…

Зато, без головы – в самый раз! Без зарплаты – не дождётесь! Лучший по профессии, победитель соцсоревнования по отрасли приборостроения, автор уникальных разработок, за которыми приезжали с других заводов, а теперь фрезеровщик пятого разряда, Серёга Снакин, по дороге на работу – пешком, с Академгородка, подъем в четыре сорок - насобирает  рюкзак пустых бутылок и не подохнет! И воровать не пойдёт, и за бугор не свалит, и задницу никакому пану лизать не станет!

Мне, выжившему в девяностые, не спившемуся и не потерявшему остатки веры в человечность, встретившему в эти времена удивительных, по душевной красоте людей, продолжает и продолжает сниться, как я вхожу в эту клоаку, в вонючий ад, в давильню, из которой наглые, лопающиеся от жира и мерзости рожи, давят и давят свои дикие богатства, в раздевалку завода имени Лепсе, и встречаю здесь своих великолепных друзей.

Мы молча, с теплотой и участием, здороваемся и, неторопливо, движемся в цех – на работу.