Сны Червоткина

Сны не приходят просто так. Всегда есть причины.

Вот, например, Филипп Петрович Червоткин, вахтёр, тридцать лет на химическом заводе. У него была семья: жена Екатерина Ивановна, медсестра, и взрослый сын Алексей, предприниматель.

Сын с ними не жил; он жил с женщиной, у которой имелись квартира и дочь от первого брака с редким именем Лукреция.

– Деловая бабенция. Сорок лет, своя гостиница в городе и дом в Испании, – рассказывал Червоткин друзьям-вахтёрам.

– Старше, значит, Лёшки? – спрашивали они.

– На десять лет.

– Не много?

– Ерунда. Зато он за ней, как за стеной. Как сыр в масле.

После работы Филипп Петрович любил сидеть у телевизора, смотреть новости, а Екатерина Ивановна хотела, чтоб он занимался чем-то более существенным.

– А я не устала? – спрашивала она Филиппа Петровича.

Сама Екатерина Ивановна трудилась от зари до зари. С утра – это в городской больнице номер семь. А вечером лечила по месту жительства: уколы ставила за плату и капельницы, кто позовёт. И ещё на ней висел огород и домашние заботы. И брат Илюха тоже висел на шее, подарочек. Всё работу искал по душе. И пил, конечно. Правда, не запоями, а когда находились деньги. А когда не находились, шёл к сестре.

Екатерина Ивановна ругала его, называла тунеядцем, и деньги давала только на сигареты.

Когда Екатерины Ивановны дома не было, у Филиппа Петровича с Илюхой начинались беседы.

– Разговоры, разговоры, слово к слову тянется, – шутил Филипп Петрович и открывал холодильник. В холодильнике стояло пиво: бутылка – ему, бутылка – шурину.

– Больше нельзя. Катя заругается, – объяснял Червоткин. – Давай, рассказывай, какие новости.

Илюха начинал рассказывать, откуда у него синяки и шрамы.

– Бои без правил, подпольные. Здесь, у нас. Дерёмся за деньги.

«Какие бои?» – улыбался Филипп Петрович. «Здесь, у нас», – это деревня Шишкари, пять километров от города. Подполье тут использовали по прямому назначению – хранили картошку и помидоры в банках. 

Но Червоткин шурина не останавливал: Илюха – человек молодой, а помидоры в банках – это не молодость.

Поэтому Илюха сочинял, а Филипп Петрович его слушал.

– Знаешь, какие дамы приезжают? – Шурин мечтательно вздыхал. – Взять такую да погладить…

– Поленом тебя погладить, тунеядец, – обрывала разговор Екатерина Ивановна.

Она всегда приходила неожиданно и отправляла Илюху домой.

А потом садилась к столу, и теперь Филипп Петрович слушал жену. А у неё болело сердце за сына.

– Как бы он ушёл от неё, Филя? Сгубит она его, – пускала слезу Екатерина Ивановна.

– Как он уйдёт, Катя, если у них бизнес?

– Высохнет он с этим бизнесом. Месяц его не видела, рядом живём, называется.

– Жизнь такая, Катя, все жалуются.

Екатерина Ивановна молчала, платочком вытирала глаза.

– Внуков у нас не будет, Филя. Не станет она рожать. А хочется внуков.

– Хочется, – соглашался Червоткин.

– Вот и поговори с ним. Ты – отец, он тебя послушает. Девушку ему найдём. У нас в больнице медсёстры – все молоденькие, о любви мечтают.

– Как я, Катя, с ним поговорю? Повод нужен…

Так и жили – как все, обычным порядком.

И тут к Филиппу Петровичу стали приходить сны. Сначала он так просыпался, без снов. Под утро, когда в четыре, когда в пять. Полежит, полежит и уснёт. И ничего. А потом появились сны: уснёт (когда под утро) – и вот они приходят. Отдельными историями, словно кино, и всё разные. Герои незнакомые – дети, взрослые, говорят, двигаются. Интересно.

– Усну, и начинается, – говорил друзьям на работе.

– Может это почки? – гадали вахтёры. – Если с вечера не пить?..

– Какие почки? – сердито спрашивала Екатерина Ивановна и проводила у Червоткина обследование: ставила кулак на спину, пониже, и хлопала сверху ладошкой – болит, нет?

– Не болит, – ничего не чувствовал Филипп Петрович.

А сны, между тем, не проходили. И обязательно потом забывались, вот что напрягало Червоткина. Хотелось рассказать, а вспомнить не мог. Проснёшься – помнишь, встал, походил – и нет ничего. Обидно.

– Пусть не все, пусть один, последний, – делился Червоткин с друзьями.

– А ты записывай, – советовали те. Так, ради дружеского участия.

А Червоткин отнёсся к этому серьёзно и действительно решил записать, что увидит. Тем более, сон приснился удивительный. Будто приехали они к реке отдыхать. С кем – непонятно. Река небольшая, но жёлтого цвета, а дальше за ней – всё коричневое. Стена – не стена, не поймёшь . И дети в мяч играют, подштанники у них такие – торчат из-под платьев до колен. Смеются, мяч подкидывают. А берег – он клином, жёлтая река – справа, слева. И вдруг из реки голова поднимается, живая, но из дерева. Глаза – большие, холодные, на детей уставились. И так Филипп Петрович за них испугался, что немедленно проснулся. И когда сон записывал, те же переживания испытывал: утопит он их, гад деревянный. В общем, фильм ужасов.

Вечером прочитал всё Екатерине Ивановне.

– Понимаешь, Катя, записал – и забыть не могу. Целый день в душе тянет. 

Екатерина Ивановна на супруга смотрит, что к чему, думает. А когда спать пошли, она ему – ложку бальзама, есть такой, хороший, «Сила жизни» называется.

Утром встали. У Екатерины Ивановны – первый вопрос:

– Снилось что?

Червоткин плечами пожал: не помню.

– Вот и хорошо. А вспомнишь – не записывай. Не глупи.

Но история этим не закончилась, она этим только началась. Потому что вечером Екатерина Ивановна своего Филю ошарашила:

– Сон-то у тебя вещим оказался.

Тут Червоткин на стул и присел.

– Это как?

– На реке люди чуть не утонули, лодка на топляк налетела. А в лодке – дети. К нам в больницу привезли, в беспамятстве. Малый, как очнётся, всё кричит, кричит…

И опять у Екатерины Ивановны слезы.

– Выживут?

– Выживут, конечно. Но страхов натерпелись.

– На всю жизнь, – согласился Филипп Петрович. – Ещё как потом аукнется. У детей психика – сама знаешь.

– А если бы они твой сон знали? Не пошли бы на реку.

– Ты чего, Катя, говоришь? Как они могли мой сон узнать? – рассердился Червоткин.

– Ты же его записал.

– Я его для себя записал. Я его в газете публиковать не собирался.

Екатерина Ивановна ничего не ответила и отправилась жарить мужу глазунью и крошить помидоры на салат. А когда сели ужинать, спросила:

– Может тебе опять сны записывать? Может, они и нам чего подскажут?

– Расстраиваюсь я с этих снов.

– Так они всякие бывают. И плохие, и хорошие.

– Ну? – смотрит на неё Червоткин, и не понимает, куда Екатерина Ивановна клонит. А то, что клонит – уже и без слов понятно.

– Ты хорошие записывай. Сны-то. Легко на душе – записывай, когда наоборот – не пиши, – предложила Екатерина Ивановна.

И тетрадь с ручкой – на тумбочку, рядом с кроватью. Вот какая настырная.

Что делать? Филипп Петрович снова сон записал. И то сказать – хороший сон попался. Ясный такой, солнечный. Как будто Червоткин – в школе учителем. Класс – небольшой, детей – человек пять-семь, не больше. Все улыбаются, девочка впереди сидит, руку тянет. Только одного ученика Червоткин с урока выгнал, в самом начале, он и лица его не запомнил.

Дело было в субботу, Екатерина Ивановна по дачникам трудилась, уколы ставила, и Червоткин свой сон прочитал Илюхе. Сначала про жёлтую реку, потом про школу. И про аварию на реке рассказал.

Смотрит – а Ильюха загрустил. Про меня, говорит, твой сон последний.

– Это как? – ещё больше изумился Червоткин.

– А так, – отвечает Илюха. И смотрит нервно, к себе безжалостно. – У меня в городе знакомая есть, учительница начальных классов. Мы с ней жили, когда я мебель возил. Теперь не живём, а сынок остался. Как раз в школу пойдёт. Это ты его из класса выгнал, когда урок начался. Значит, будет ему в жизни безрадостно, без отца-то. Вот о чём твой сон.

Сказал – и замолчал. Думал, думал, а чего тут придумаешь?

– Напьюсь я, Филя.

– Поможет?

– Не поможет.

– Тогда зачем? – спрашивает Филипп Петрович.

– Как иначе? Это сын мой. Не по-человечески будет.

И напился. Так напился, что пришлось Екатерине Ивановне в кровать его укладывать и медицинские средства применять.

И получилось опять: сон хороший, а человека, смотри как выгнуло.

– Не буду ничего записывать! – разозлился Филипп Петрович. – Одни нервы.

– Не пиши, – смотрит на него тихо Екатерина Ивановна. – Только разик мне помоги.

– Чем помочь?

– А мы скажем Лёшке, что тебе сон о нём приснился. Плохой. Он от неё и уйдёт.

Вот она, значит, чего придумала.

– А он откуда про мои сны знает? – начал выяснять Филипп Петрович.

– Я ему сказала. По телефону. Тетрадку твою прочитала.

– А если не приснится?

– Сами сочиним.

– Как сочиним? – возмутился Червоткин: совсем он этого не ожидал. – Это же сны! Они же – сами! Сверху!

Екатерина Ивановна – за платок, глаза вытирает:

– У сына – беда, а ты помочь не хочешь.

– Чего ему помогать, он живёт лучше нашего. В сто раз.

– Где это – в сто раз? – не уступает Екатерина Ивановна.

– Да везде. Телевизор сменили – во всю стену.

– Тебе телевизор сменить – тоже счастливым станешь?

– Может и стану, – проворчал Филипп Петрович.

И больше они за вечер не сказали друг другу ни слова. И спали: кровать одна, а каждый – на своей стороне, как чужие. 

Потом, конечно, успокоились.

Неделя прошла – Екатерина Ивановна говорит:

– Сегодня Лёшка приедет с ночевой (в смысле на ночь).

Червоткин молчит: ждёт продолжения.

– Мы с девочками сон сочинили, – говорит Екатерина Ивановна.

Девочки – это, значит, медсёстры.

– Ты его выучи, расскажешь Лёшке. Вдруг получится.

И подсовывает листок.

Червоткин глянул – а там не сон, галиматья какая-то: женщина в годах расслабляется. Да ещё в Испании. Прямо анекдот. Кто её, страну, во сне определит – Испания она или нет? Он и читать до конца не стал. Но супруге – молчок.

«Приедет – разберёмся» – подумал о сыне.

– Купи чего-нибудь на стол, а сама уходи, – велел Екатерине Ивановне.

Алексей приехал не рано, есть не стал.

– А водочки? – спросил Филипп Петрович.

– Можно.

Бутылку выставили, закуску – рядом.

– Где жена? – продолжает разговор Филипп Петрович.

– В кафе собралась с подружками.

– Потому и приехал? Так бы не отпустила?

– Ну, ты, батя, скажешь.

– Мать говорила, в Испанию собирается?

– Собирается. Там цены на недвижимость падают. Может ещё чего выберет.

Тут они выпили, закусили. Алёшка разохотился – Филипп Петрович ему котлеты выставил.

– Холодные. Ничего?

– Ничего, – отвечает Алексей. – Ты, говорят, сны видишь?

– Каждую ночь.

– И чего? Сбываются? Мать сказала – вещие.

– А кто проверит? Нет системы. Только одно скажу: сны – непростые.

– И для меня сон приготовили? – Теперь уже Лёшка усмехается.

Филипп Петрович хитрить не стал.

– Не я – мать, – ответил. – Целое сочинение. Как я провела отпуск в Испании.

– Про Таньку? – Сын загоготал.

А Филипп Петрович посмотрел на него – и Лёшка замолчал.

– Ты её прости, Лёш. Она переживает за тебя.

Алексей брови хмурит: глупости…

– Ей внуков хочется.

– А без внуков нельзя?

– Честно сказать? – Филипп Петрович сделал паузу. – Плохо без них. Скучновато помирать.

– Зачем такие разговоры?

– А куда без них? Тебе – жить, нам – доживать.

– Не туда, батя, поворачиваешь. Лучше выпьем…

Он вторую, теперь свою, бутылку выставил: генерал – а не бутылка, если с первой сравнивать. Литра.

– Не осилить за ночь, – оценил Филипп Петрович. – Надо Илюху звать.

– Не надо, батя. У меня разговор без свидетелей. Проблема есть. Людка, стерва.

– Это какая?

– Лукреция.

– И чего она?

– Пристаёт.

– Пристаёт? – не поверил Филипп Петрович. – Ей сколько лет?

– Шестнадцать.

– Шестнадцать? Чего жизнь делает…

И вот они сидят, молчат, генерала осиливают.

Раньше бы конечно Червоткин молчать не стал: шестнадцать – это же статья, и всё такое.

А Лёшка о Лукреции думает. Сто мыслей в голове – ни одной правильной.

– Давай я тебе фотографии покажу, – предложил Филипп Петрович.

– Какие?

– Медсёстринские. Мать домой носит.

– Для меня? – А сам думает: чего спрашивать, когда и так понятно?

Фотографии на стол разложили. Красота.

– У них там целый штаб. Все тобой занимаются, стратегии разрабатывают.

Алексей фотографии в руки берёт, на девушек смотрит.

– А Илюха как живёт?

– Как живёт? Мается.

– Может мне на работу его взять?

– Есть место – возьми…

Так у них опять разговор завязался, и через два часа благополучно закончился. Екатерина Ивановна вернулась (она у Илюхи порядок наводила) – смотрит: оба голубчика на диване спят, ни подушек, ни одеяла, по столу фотографии раскиданы.

Екатерина Ивановна фотографии собрала, подушки с одеялом для мужчин приспособила, и сама спать отправилась.

Снилось – не снилось Филиппу Петровичу в эту ночь, кто знает? Только утром, когда Алексей уехал, стала Екатерина Ивановна его пытать: как прошло, о чём говорили?

Филипп Петрович сначала крепился, не рассказывал. А потом уступил и всё о Лукреции выложил.

– Что же ты молчал? – рассердилась Екатерина Ивановна. Нервничает, по комнате ходит. – Надо ехать, разбираться.

– Куда мы поедем? И Лёшка на работе.

– И хорошо, мешать не станет. Всю породу их вытрясем.

Филиппу Петровичу такая решимость не понравилась.

– Тут бы не торопиться, Катя. Тут аккуратней надо. 

А супруга не слушает.

– Я буду ждать, когда мне сына сгубят?

Ещё Илюху с собой взяла.

– У подъезда постоишь. Лёшка приедет – не пускай.

– Как я его не пущу? – присмирел Илюха.

– Не знаю. Придумай чего-нибудь.

И отправились в город по известному адресу. Как приехали – Червоткины сразу в подъезд, а Илюху – к дверям.

Тот по сторонам головой покрутил, смотрит – племянникова машина. Руками замахал.

– Стой, Лёшка, не торопись. Нельзя тебе домой. Там собрание по твоему поводу.

– В смысле?

– Мамка приехала порядок наводить.

Алексей – за телефон. Кому звонил – неизвестно, только вышел Филипп Петрович.

– Ну, батя, начудил, – смотрит на него Алексей. – Зачем матери-то сказал?

Филипп Петрович ничего не ответил, рукой махнул.

– Чего там? Шумят? – поинтересовался Илюха.

– Шумят.

– Наша не уступит, – сказал Илюха. – Она, когда меня из города забирала, весь двор перевернула. Я тогда неделю пил. Всем досталось, и кто виноватым не был…

А тут девчоночка из подъезда выскочила. Увидела Алексея и фигуру ему выставила, с пальцем.

– Это где ж такие учатся? – удивился Илюха.

– В лицее такие учатся, – ответил Алексей и отправился домой.

А ещё через какое-то время Екатерина Ивановна на улицу вышла. Филиппу Петровичу объяснять ничего не надо: до предела была расстроена, до крайней черты.

– Чего Лёшка сказал? – спрашивает Филипп Петрович.

– Ничего не сказал. Всё шуточки.

Как приехали домой, она делами занялась, успокоилась немножко.

– Давай подождём, Катя, – предложил Филипп Петрович. – Ты их качнула, а дальше – посмотрим. Если слабо – рассыплется, если нет – значит крепко. Чего ломать?

Илюха тут же сидит, Филиппа Петровича поддерживает. И ждёт, само собой. Понимает: всё равно чего-нибудь на стол выставят, с переживания.

– Филя правильно говорит. Танька – тоже грамотная. Про неё в газете писали. Она свой бизнес с нуля начала, всего достигла. Сумеет разобраться. И зря ты Филю ругаешь.

– Когда я его ругала? – остановилась Екатерина Ивановна.

– Да всегда. Разве он виноват, что у него сны? Они, может, для чего важного снятся, а не для того, чтоб советы давать. Ты мне всю жизнь советы давала. И чего?

Екатерина Ивановна начала хмурится.

– Какие я тебе советы давала?

– Да всякие. Женись, женись… Я, может, назло твоим советам и не женился. С города меня сорвала… Зачем, спрашивается?

Здесь, конечно, Илюха мог и получить, но зазвонил телефон, и Екатерина Ивановна ушла. А когда вернулась, она об Илюхе не вспоминала.

– Лёшка звонил. Сказал, ждите в гости. Только я не поняла, один приедет или с ней? Как думаешь, Филя?

– Кто приедет, не знаю, но ждать будем обоих. А когда?

– Сказал – ждите.

Вот Червоткины и ждут. Вторая неделя пошла.

Филипп Петрович теперь никому о своих снах не рассказывает. Но всё записывает. Листов пять уже в тетради. Вот бы почитать, да? Но Филипп Петрович никому тетрадь не даёт.

– Умру – прочитаете…

– Может ты писатель, батя? – спрашивает его Алексей.

– Может и писатель, – загадочно улыбается Червоткин. 

Это у них в городе встречи проходят (матери пока не говорят).

Филипп Петрович смотрит на сына, сын – на отца. Как дела? Хорошо? И слава Богу…