Закрытые пейзажи. Глава 9. Анабиоз и ренессанс

   «Первые ласточки» не выдерживали никакой критики: убогость и едва ли не умышленная искаженность предметов на Артуровых набросках и эскизах могли непосвященному глазу показаться ребячьей мазнёй на внутришкольной выставке акварельных рисунков. Со стороны могло казаться, будто Артуру уже никогда не обрести былой отточенности и умения выбрать необходимые тональности в цветах. Сознавая, что на первых порах несообразность в выборе тонов будет его преследовать, Артур разработал по методике систему постепенного внедрения в основные цвета сначала родственных – от желто-оранжевого в спектре до желто-зеленого;  затем, со временем усложняя цветовой диапазон, вводить сочетания родственно-контрастных оттенков, — по шесть групп в каждом интервале. 
  Но всё это он намеревался разработать несколько попозже, когда более или менее набьет руку при отождествлении полученного на бумаге с оригиналом. На сей раз Артур достаточно скрупулезно отнесся к тому, что в былые времена старался легкомысленно «спустить на тормозах» — контурному отображению предметов, что имеет в своей основе кое-какие математические расчеты. Мелкие неточности, вызванные игнорированием таких расчетов, могли в дальнейшем стать хроническими отклонениями при написании и выработать ненужный лжеавангардистский почерк этакого богемного пачкоблуда, прикрывающего творческий срам фиговым листиком «подсознательной реальности», якобы присущей натуре возвышенной и уязвимой. Нет, теперь Артур не намеревался клевать на удочку постмодернизма; его амплуа – объективная реальность во всей своей красе и мозаичности. Классицизм еще далеко не изжил себя, чтобы терять смысл в условиях нынешних качественных преобразований в человеческих мозгах. Скорее наоборот, эпоха высокоточной электроники и сверхкомпъютерных технологий, по его мнению, непременно должна изредка возвращать с небес на землю этот амбициозный мозг, чтобы не забывал, из каких основ он произошел. Так же и с искусством: никакие запрограммированные анимации не смогут заменить живое написание красками; никогда голый ритм суррогатных мотивчиков, извлекаемых разбитными и пустопорожними ди-джеями из электроники в диско-клубах, не останется в памяти и нотах на долгие годы, как это удалось перлам классической музыки; ни в какое сравнение не пойдут грошовые детективчики и салонные брошюрки, отстуканные и подштампованные на клавиатуре  в один присест и отшлепанные с дискет на глиссированную бумагу с помощью принтера, с литературными творениями мастеров жанра. Еще с давних пор какому-либо течению или концепции не только в искусстве топали параллельно их контратипные лжетечения и лжеконцепции, стремившиеся заслонить и опошлить истинное значение и ценность первых. Хотя это ни в какой мере не значит, что следует отказываться от прогрессивных технологий и ползти обратно в пещеры к трутовому огоньку. Подлинное искусство есть продукт развития цивилизации, и было бы просто глупо сравнивать творческие помыслы человека нынешнего и пращура каменных веков.
  Классицизм в своем широком понятии не может быть однотипным во все времена. Он также подвержен изменениям в соответствии с внешними социальными факторами, отображая действительность различных эпох и формаций. Было бы нелепо предположить, что в наши дни возможна стилистика написания полотен, характерная для мастеров Ренессанса. Это то же самое, как если бы вместо повседневного костюма человек напялил бы на себя камзол с кружевами, ботфорты со шпорами поверх чулок, шляпу с плюмажем и отправился на деловую встречу. Или же расхаживал по улицам в подобном облачении, вызывая среди окружающих в лучшем случае недоумение. Всякий Творец хорош только в том случае, если он отображает день сегодняшний, а не пытается скопировать при написании руку давно ушедшего гения. Греков и Дейнека, мэтры соцреализма, были признаны потому, что в своих работах отражали ту реальность, в которой произрастали как живописцы; а попробуй они подражать, скажем, Тициану – кто возьмется предположить, что с ними самими бы стало? И понял бы кто-нибудь их вообще?..
  Размышляя обо всём этом, Артур потихоньку совершенствовал давно забытое искусство схватывания контуров, переходя от простых к более усложненным. Только он сам мог чувствовать, как рука медленно обретает некую телепатическую связь со зрением и памятью, раз за разом перенося на листы ватмана разносторонние очертания предметов: сперва балашовской вазы, затем настольного светильника с нескольких ракурсов и наконец – миниатюрного гуттаперчевого индейца, как и ваза, чудом уцелевшего с детских лет и украшавшего теперь книжную полку, приколоченную к одной из стен в комнате. Последний мог служить в качестве натурщика: грозно оскалившись, он заносил правую руку для нанесения удара с помощью когда-то томагавка, а ныне обломанного его древка. Артура и сейчас изумляло, как это изготовители смогли передать с удивительной точностью и достоверностью в этой фигурке размером с сигаретную пачку всевозможные мелкие нюансы: рубчики оперения в головном уборе, шрам на щеке, кисточки амулета, выпуклость мышц спины, груди и живота, шарики бицепсов и даже прожилки на руках. Воистину, написание с натуры казалось идеальным, анатомическое строение воина можно было считать безукоризненным. Артур еще в детстве частенько срисовывал его и даже мог по памяти, натренированной рукой в считанные минуты изобразить на случайно подвернувшемся листке бумаги. Эти листки он щедро раздаривал одноклассникам, сходившим с ума от тогдашнего киноидола Гойко Митича – кумира многих пацанов 70-х, очеловеченного аналога героев Шварценеггера и Лундгрена уже позднее.
  Он удовлетворенно отмечал, что с каждым новым наброском очертания предметов становятся всё более правдоподобными, схожими с оригиналами. А необходимо было поторапливаться: апрель перевалил за середину, и не хотелось откладывать на будущий год первый пробный этюд, запланированный Артуром как раз на этот весенний отрезок, когда из всех щелей и пор выпирает наружу зеленый покров пробудившейся жизни. Помимо кропотливой работы с пробными набросками, он продолжал вечерами изучать созидательные процессы весенней побудки, улавливать по мере возможности различные мелкие детали и стараться запечатлеть их в зрительной памяти, чтобы впоследствии усилить ими первые серьезные работы. Он запоминал всевозможные оттенки в цветах на тот случай, если опоздает и уже не представится возможность писать с натуры задуманный этюд, сделать хотя бы попытку частично воссоздать его по памяти. Сложность тут заключалась в том, что само распускание листвы в тот период, когда она таковой еще не может считаться, а является всего лишь ее младенческим выползанием из почечной колыбели, - настолько мимолетно и трудноуловимо графически, что можно в одночасье упустить один из самых притягательных весенних этюдов – период, когда стволы и ветви близстоящих рощиц и аллей словно укутаны зеленоватыми пеньюарами, отчего в глазах, если долго всё это разглядывать, появляется легкая изумрудная рябь. Артур знал, насколько трудно подобное запечатлеть и еще труднее довести до восприятия посторонних, и тем не менее шел на некоторый риск, как дебютант-боксер, пославший вызов многоопытному ветерану ринга. А ведь и в самом деле, с его стороны и впрямь казалось бравадой – изобразить почти без подготовки такой сложный фрагмент, где тональность красок требовала безупречности отождествления на бумаге. Но выхода не было: следующая возможность предоставлялась лишь через год.

  ...Артур терпеливо дождался очередной субботы, заранее приготовив всё необходимое для ответственного пробного этюда: уложил планшет с этюдником в станковый туристический рюкзак, туда же запаковал коробку с акварельными тюбиками, палитру, кисти и карандаши, пластиковую бутыль с водой, подслащенной сахарной пудрой (для придания эластичности слоям), папку с обработанными ватманскими листами, а также складной табурет, служивший до того подпоркой для перекошенного кухонного серванта довоенной сборки.
  Ему повезло с погодой: небо затянуло слоистыми облаками, не несущими в себе свинцовой угрозы, а почти отсутствие ветра дополнило идеальность условий. Смущало лишь одно: к четырем часам пополудни надо было встречать на станции Ирину, в очередной раз ехавшую на Герцена с поручением к матушкиной подруге (сама матушка по непонятным причинам оставалась в роли домашней направляющей силы).   Предполагалось по окончании миссии сходить в кинотеатр «Прометей» и полюбоваться на семейный голливудский тандем с Томом Крузом и Николь Кидман в очередной картине с их участием.
  Накануне Артур созвонился с Ириной, и они договорились увидеться «на том же месте, в тот же час»...
  Поднявшись утром раньше обычного, он плотно позавтракал, облачился в старое и с рюкзаком на спине вышел за порог. По традиции наткнувшись в потемках на скрючившегося у стены Проконина и  утвердительно промычав в ответ, что да, «на работу», спустился со второго этажа во двор.
  Еще только начинало светать, очертания дворовых предметов смутно различались темными пятнами на фоне кирпичных стен. Артур прошагал мимо гаражей и свернул в противоположную от привычных маршрутов сторону – по узенькому тротуарчику вдоль огораживающего частные одноэтажные домики штакетника. Тротуарчик полого спускался к мелкой речушке, змеившейся в лощине, за которой начинались заброшенные сады и парки – еще в довоенные времена они принадлежали службе метеорологов и рыбхозной артели, позже перебазировавшихся в другие места. Теперь там, кроме заплесневелых фундаментов давно разобранных зданий, иных следов человеческой деятельности больше не наблюдалось. Заросшие пруды летом иногда облепливались мальчишками, выуживавшими из них карасей, одичавшие садовые кусты смородины и ежевики обирались местными пенсионерами, а залесённые парки и рощицы нередко служили местом отдыха на лоне природы как заезжей публики, так и аборигенов. Со второй половины лета и вплоть до заморозков эти места подвергались нашествиям грибников, а с выпадением снега – любителей загородных лыжных марафонов. Словом, места с одной стороны и окультуренные, с другой – еще не помеченные тленом людских деструктивных преобразований. Сюда и повернул свои стопы Артур, не так давно наметив подходящий ландшафт для написания.
  Он спустился в лощину, перешел деревянным мостиком речушку, именуемую безо всяких выкрутас в честь поселка, по которому петляла, и стал подниматься в гору по тропинке, ведущей к ближайшей деревеньке под названием Липовщина, расположенной километрах в семи от Жуковки. Поднявшись на небольшой откос, Артур свернул влево, к небольшой рощице, где и намеревался сегодня поработать.
  Когда он прибыл туда, уже совсем рассвело. Можно было, перекурив, прикинуть на глаз, где удобнее всего расположиться и насколько подходяще выбрано время и место для этюда. Пока что всё складывалось великолепно, как в плане освещения и выбора места, так и в отношении нужного цветового фона, — как раз тот период, когда зелень изумляет своей чистотой и незавершенностью форм в сочетании с хрупкостью и по-весеннему слабой насыщенностью тонов, вызванную пока недостаточностью содержания хлорофилла – ботаническим малокровием. Именно это и представляло для глаза особую притягательность: нежный салатовый оттенок отпочковавшейся зелени настолько гармонично сочетался с рябоватой белизной стройных березок вперемешку с молоденьким ельничком, что приходилось удивляться, как это еще до сей поры никто не удосужился передать этот пейзаж на полотно. Нет-нет, похожее делалось не раз, особенно в богатой на такие места России в эпоху передвижничества. Разве что мало кого вдохновила именно эта пора весеннего распускания, когда леса и поля кажутся подёрнутыми зеленоватым туманом, постепенно густеющим и обретающим с каждым днем всё более ясные очертания, претворяя иллюзию в конкретные формы. Эта спонтанная визуальная материализация живого словно бы из ничего всегда восхищала Артура, его глаз художника невольно подмечал детали происходившего обновления природы.
 
  ...Первые штрихи на бумаге никак не удавались – дрожали руки. Волнение и нетерпение передались им, и потребовалось еще с полчаса, чтобы окончательно успокоиться и взять под контроль эмоции. Побродив в одиночестве и тишине, Артур наконец-то унял внезапные брожения внутри себя и сел за работу.
  Самым главным здесь было передать главенство лирического восхваления чистоты и первозданности природы, доминировавшего в этой композиции цвета – зеленого. Он главенствовал тут как выразитель общей идеи внутренней красоты этого места. В этом смешанном перелеске с преобладанием березняка грубого вмешательства хозяев жизни не было заметно, разве что небольшая тропинка петляла неподалеку. Ее Артур как раз и собирался включить в рисунок.  Она, по его мнению, вносила ощущение уюта и снимала некоторую отчужденность пейзажа, если могла подкрасться вероятность такого ощущения при просмотре. Относительная молодость березок сохраняла их от зарубок на стволах, оставляемых людьми в период их весеннего плача, чего нельзя было сказать об их старших сестрах в поселке, искромсанных, точно следами от пуль, рукотворными шрамами, из которых совсем недавно добывался сок...
  Вначале Артур нанес карандашом нижние части стволов, разбросав их произвольно, будто бы не глядя (он не собирался передавать абсолютную идентичность в расположении и формах предметов); затем, после внимательного изучения осветления березовой коры с высотой и плавным переходом в белое с крапинками, черной краской довольно быстро отобразил это на бумаге. Вышло неплохо.
  Теперь предстояла самая сложная часть работы – подобрать как можно больше необходимых оттенков зеленого цвета и перенести их в соответствии с игрой светотени для придания объемности и тональной мозаичности. Он собирался в первую очередь изобразить лиственный и травяной покров, а уж после этого приращивать к ним остовы деревьев и кустов, а также общий перспективный фон рисунка, не говоря уже об отдельных деталях.
  К его немалому удивлению, подбор всевозможных оттенков дался весьма легко. В семь ячеек палитры было помещено примерно одинаковое количество зеленого перманента, разбавленного затем водой в порядке убывания насыщенности – от нескольких капель в первой ячейке, почти не изменивших тональности цвета, до полного наполнения последней, в которой образовалась бледно-салатовая бодяга, по цвету и прозрачности напоминающая морскую водицу. После этого, посидев с минуту с закрытыми глазами и ни о чем не думая, Артур шумно вздохнул и вернулся с кистью на бумагу.  Первые мазки делались с помощью «срединного замеса»: четко и размеренно окуная кисточку в четвертую, среднюю ячейку, он старался по возможности хаотично разбрасывать похожие на кляксы незамысловатые пунктиры над каждым березовым стволом, то сгущая и накапливая мазки в каком-нибудь месте, то разреженно отмечать на некотором расстоянии их друг от друга. Данный, «срединный» оттенок предполагался быть более выразительным на общем зеленом фоне изображаемого перелеска.
  Изредка отвлекаясь от листвы, он принимался заштриховывать подножия стволов, не забывая о травяном покрове, только здесь уже старался распределять мазки более равномерно и последовательно.
  Когда первый оттенок в той или иной степени исчерпал себя, Артур встал и несколько минут походил вокруг, медленно шевеля пальцами рук и с наслаждением вдыхая слегка горьковатый лесной воздух, пропитанный запахами слабого утреннего тумана и смешанным ароматом древесной коры, лопнувших почек и дурманом мириад ростков, неслышно раздающихся ввысь и вширь, будто стремительно растущее галактическое пространство со звездными скоплениями неоткрытого источника света и энергии. Немного развеявшись, он взглянул как бы со стороны на бумагу и с удовлетворением отметил, что цветовое соответствие на ней как будто находится в реальной связи с наблюдаемым вокруг, - подобные оттенки встречаются то тут то там и в окружающих предметах невооруженному глазу. Правда, необходимо было учитывать поправку на время – ведь при высыхании акварель высветляется и нередко тускнеет. Следовательно, кое-где надо будет потом наложить хотя бы еще один слой, чтобы насыщенность цвета сохранила естественный вид...


  ... — А вы чем занимаетесь в свободное от вечерних прогулок время? – поинтересовалась Ирина, когда они уселись за столик в крытой тентом пиццерии. – Вадим Андреевич говорил, что вы – его бывший коллега и однокурсник. Значит, уже не рисуете?
  «Ишь ты! Вадим Андреевич... Скоро и нам, сирым и убогим, соизволите так себя величать».
  — Ну почему же? Очень даже, особенно в последние дни. Здесь... как бы вам сказать... сочетаются халтура и сугубо творческое, индивидуальное. Первым я занимаюсь, как вы выразились, в «свободное» время, за что имею средства к существованию, второе – даже не досуг. Это... ну, скажем, поиск самого себя, что ли...
  Артуру не хотелось раскрывать свои планы, и он решил обойтись пока таким смягченным маневрированием без какого-либо ущерба для собеседницы.
— На заводе, где я что-то получаю за свою работу, — продолжал он, сделав глоток из чашечки с приправленным коньяком кофе, — мне действительно приходится, как вы опять тонко подметили, рисовать. Числясь официально на должности мастера в одном из цехов, занимаюсь в основном внештатной оформительской работой.
  — То есть... – Ирина недоуменно подняла одну из бровей.
  — То есть рисую стенды, плакаты, готовлю трафареты, редактирую стенгазеты и цеховые бюллетени, — словом, тружусь на ниве общественной. Это, конечно, не значит, что прямые обязанности мне обхожу стороной. Только руководству виднее, в чём и как проявить мои способности.
  — Вы говорите это так, будто вам абсолютно безразлично, куда и зачем вас могут послать...
  — А так оно и есть. Реальность такова, что лелеять какие-то надежды в отношении служебной карьеры нет смысла. Те, кому удалось хапнуть лакомый кусочек и теплое место, уже не дадут на них кому-то посягнуть. Либерализация производства дала фактическую возможность монополизировать избранными её средства. Другими словами, коррупция укоренилась прочно и надежно. Но это общий случай. Что касается лично меня, то образование, вернее – его отсутствие, тем более не оставляет шансов.
  — Неужели в вас нет никакого честолюбия? Разве можно так существовать – без помыслов, идей, планов на будущее? Это же замкнутый круг, добровольное заточение.   – Сейчас было непонятно, с подковыркой или же всерьёз Ирина пытается выяснить насчет его сущности.
  — В том-то и дело, что планы на будущее раскрылись настолько широко, что можно потерять точку опоры под собой, — спокойно ответил Артур. – Только с производством они не связаны. Завод – это так... временное пристанище, я в общую его структуру не вписываюсь, рано или поздно все равно получу там пинка под зад, извините за прямоту.
  — Ну что вы! По-моему, звучит как раз гармонично в общем контексте сказанного... Но что же вы в таком случае предпримете, если и впрямь такое произойдет?
  — Насчет хлеба насущного – то уж как-нибудь устроюсь. Например, к нашему общему знакомому в помощники, там от заказов отбоя нет, люди нужны. Или возьмусь за старое: в свое время участвовал в процессе расширения торговли и домостроя.
  — Строили дома и продавали их?
  — Нет, конечно, — засмеялся он. – Таких универсалов в природе не существует. Так, мелкой сошкой был, шабашничал. Потом в «челноки» подался. Опротивело, пустил корни там, где пока и нахожусь.
  — А родные у вас есть? Извините, конечно...
  — За что? Ничего не вижу здесь крамольного. Близкой родни нет. Родители развелись, еще когда мне три года было, батюшку Викентия Палыча и не упомню.
  — Пьянство? – тихо и понимающе спросила Ирина.
  — Н-нет, — поморщился Артур. – Скорее, беспечность. Не было в нём хозяйской жилки – ничего не мог до конца довести, хотя планы строил генеральские. Да и налево хаживать любил. Во всяком случае, такую информацию мне дали, когда немного подрос.
  — А вы его разве не встречали после развода?
  — В том же году он подался на Север, за длинным рублем. А еще полгода спустя — пропал без вести. Ушел поохотиться и не вернулся. Никаких следов: то ли крупный зверь напал, то ли болотом засосало. Тундра бывает еще коварнее тайги или пустыни, заблудиться в ней проще простого – никаких ориентиров, всё вокруг одинаково... – Он увидел в глазах Ирины немой вопрос и поспешил добавить: — А мать умерла, когда я в армии служил. Сестер и братьев нет, только разноюродные. – Артур нахмурился и вытащил из-за пазухи сигареты. – Не курите?
  — Слава богу, нет, — ответила, вздохнув, Ирина. – Хотя запах табака люблю. Именно табака, а не дыма.
  С минуту помолчали. Артуру неудобно было закуривать, и он нерешительно мял пальцами вытащенную сигарету.
  — Мой отец тоже умер, десять лет назад, — наконец проговорила она. – От воспаления легких, схватил зимой на рыбалке. Живем сейчас втроем, с мамой. Новую квартиру недавно вот получили.
  — Я помню, вы говорили, — кивнул Артур, решившись, наконец, прикурить. – А кто третий, если не секрет?
  — Да какие там секреты, — грустно улыбнулась она, помешивая ложечкой остывший кофе. – Постоянный и неугомонный сюрпризец.
  — И сколько лет... сюрприз-цу? – понял Артур.
  — Ох... Пять уже. Зойкой кличем. Но чаще – Зайцем.
  Вести расспросы дальше было неделикатно. Артур кашлянул и решительно предложил:
  — Может, попытаемся сменить тему разговора, а не то скоро растворимся в печали.
  — С удовольствием, — согласилась Ирина. – Только для начала не мешало бы развеяться. Тут недалеко есть красивый скверик, я там давно не была...
  — С памятником красноармейцу? – усмехнувшись, перебил Артур.
  — Да, а что? Хорошо знаете это место?
  — Не то чтобы хорошо... Просто пару месяцев назад именно там меня посетила Муза... Хотя нет, посещает она людей, как правило, одержимых. Если быть точным, я был ею просветлен, поскольку находился в состоянии некой безыдейной прострации в плане творческом.
  — Что вы говорите! – В глазах Ирины снова заиграли малахитовые блестки. – И что же, после этого вдохновение больше не отпускало?
  — До этого было пока еще далеко. Просто в тот день на меня снизошло своего рода прозрение, а Муза указала путь, по которому мне следует двигаться дальше. Я окончательно понял, в чём мое призвание. С того дня пошел иной отсчет времени: каждые прожитые сутки не приближали меня к вечности и забвению, а вносили нечто новое и полезное для моих творческих изысков.
  Артур говорил слегка шутливым тоном, дабы его собеседница не заподозрила ненароком в нём той самой одержимости, о которой он только что упомянул. Однако Ирина уловила за этим тоном нечто более серьезное, чем попытку сыронизировать над собственными потугами в приобщении к искусству.
  — Иными словами, — дополнила она, — вы в тот день открыли для себя нечто такое, что помогло вам сделать окончательный выбор в чём-то важном. Может быть, исключительно важном.
  «Черт побери, вот умница! – изумился про себя Артур. – С ходу вникает. И при том всё так естественно и непринужденно, что создается впечатление, будто я на приеме у врача-психоаналитика. Неужели это турбизнес так отшлифовывает интеллект?»
  — Вы попали в самую точку, — задумчиво ответил он. – Прежние мои принципы, а вернее – предрассудки отступили в сторону, расчистив дорогу росткам деятельным и жаждущим себя проявить. Я даже заподозрил, что в том сквере, который, согласитесь, несет в себе остатки этакой одухотворенности викторианской эпохи... погодите, о чём это я?
  — О наличии... возможного отсутствия, — рассмеявшись, подсказала Ирина.
  — Ах да! Трактирщик-каналья чего-то подмешал в мой коньяк с кофеём... Так вот, в сквере том, под сенью дряхлых дерев мне стало чудиться присутствие духов доселе неведомых, кои образумили головёнку мою многогрешную. Что в современной интерпретации звучало бы примерно так: погудев в ближайшем баре, я шел под кайфом, не разбирая дороги, и попал в какую-то чумовую дыру, где, кроме мусора и воронья, ничего на глаза не попадалось. И некий глюк мне настропалил, что я стану великим человеком, если завяжу и сделаюсь крутейшим Айвазорепиным еще при жизни, что для мастеров кистей-красок большая редкость.
  — Дальнейшее предсказать нетрудно, — с улыбкой добавила Ирина. – Вы пробудились от спячки и приняли холодный душ где-нибудь в медвытрезвителе.
  — Ха! – горько и злорадно усмехнулся Артур. – Вы, Ирина Сергеевна, оказывается, далеки от действительности. В нынешних приютах для воротившихся из рая ничего, кроме заблёванной простыни на пятерых, не выдают. Это я утверждаю не из собственного опыта, а по словам одного моего знакомого, для которого подобные заведения после службы в Афгане стали вторым домом. Кстати, мы тогда как раз находились в одной компании, это было 15 февраля, в День Афганца. Я оказался там случайно, — добавил он, снова увидев немой вопрос в глазах Ирины. – Воевать мне, слава Богу, не довелось, службу тянул в другом месте. Просто столкнулись лбами утречком, мы живем рядом, ну и... как говорится, (он хмыкнул, поймав себя на том, что в который раз использует Митькин рефрен) «предложение с продолжением»... А насчет «внутреннего голоса» в скверике – это правда: слишком уж классически и помпезно дышала там каждая капелька тумана, не говоря уже об архитектуре и обстановке. Даже красноармеец на себя не походил, воспринимался совсем по-другому... Ну, и кроме того, — Артур с ухмылкой покосился на кипевшую уличную сумятицу в нескольких шагах от их столика, — еще в баре имел содержательную беседу кое с кем; она, беседа, и послужила толчком к дальнейшей метафизике. Всё удивительно гармонично переплелось в симбиоз, наподобие фитиля, подожженного, так сказать, духовной жаждой и чувством эстетической неудовлетворенности. Я по-новому переосмыслил, чего мне от этой жизни надо... Надеюсь, во всей сказанной белиберде вам удалось хоть что-то уловить?
  — И даже не «что-то», а почти всё, — ответила Ирина. – Несмотря на патетику. Главного, правда, так и не поняла.
  — Чего же?
  - В отношении смысла жизни для вас. В чём же вы видите его для себя?
  — Неужели не поняли? – удивился Артур. – В том, чтобы сделаться настоящим живописцем, а не улично-парковым халтурщиком, из тех, что угодливо подстраиваются под капризы мнимых ценителей этой живописи.
  — Ну, это скорее цель, а не смысл. Разве не так?
  — Именно. Цель не должна быть вечной, она лишь в некоторой степени может конкретизировать смысловые понятия, материализовывать их... Смысловой контекст чаще всего угадывается за осуществлением планов и целей. Их может быть много, смысл же, объединяющий эти понятия – для каждого человека только один.
  — Это спорный вопрос, — возразила Ирина. – Для живописи он, возможно, и верен – при условии, конечно, что художник реализовывает себя не только ради денег. Вы это имеете в виду, говоря, что хотите быть настоящим живописцем?
  — Да, если творец будет думать только о деньгах, он быстро погубит свой талант. Его жизнь потеряет смысл, а картины – подлинный интерес.
  — Но согласитесь, что в наше время, даже имея в себе талант, нужны средства для... как бы сказать...
  — Его реализации, — быстро и вопросительно подсказал Артур.
  — Не совсем... – Она задумалась. – Вот я недавно читала роман Золя, называется «Творчество». У меня на этот счет несколько старомодные вкусы – люблю классику XIX века. Так вот, в нём рассказывается о судьбе талантливого (во всяком случае, по мнению его друзей) художника. Он не смог выявить свою творческую концепцию не только по причине отсутствия конкретной цели, о которой мы с вами говорили (хоть смысл свой видел отчетливо), но и материального благополучия. Хроническая нищета сковывала его разум таким образом, что он переставал замечать страдания своих близких. Фанатичной преданностью Музе он погубил сына и свел с ума жену, а себя довел до самоубийства. И всё потому, что последние жалкие гроши вкладывал, обирая семью, в свои безумные художественные проекты. И что же? Все его работы были уничтожены посторонними людьми в день его похорон. Он даже клочка бумаги после себя не оставил... К чему я клоню? Что создавать шедевры в каком бы то ни было направлении искусства, особенно теперь, можно лишь тогда, если ты материально независим.
  — То есть исключительно богатые люди могут стать настоящими талантами. Это вы хотите сказать?
  — Не обязательно. Нужно иметь хоть какое-то финансовое подспорье. Ну, к примеру: написали вы талантливую картину. Все ею восхищены. – Ирина говорила уже с увлечением, без кокетливой иронии. – Но что же дальше? Как её продвинуть? Я в общей структуре всех этих выставочных и аукционных мероприятий не разбираюсь, но не думаю, что какое-то принципиальное различие, скажем, с кино или литературой, будет проглядываться. В любом случае нужны деньги, чтобы организовать что-то наподобие... гм... публичного просмотра или... ну там... экспертной комиссии... Вы понимаете?
  — Конечно, — согласился Артур. – А еще лучше было бы иметь хорошие связи в компетентных кругах, чтобы творение увидело дальний свет.
  — Я этого не отрицаю. – Ирина сделала большой глоток из чашечки. – Но согласитесь, что одного таланта мало, чтобы заиметь такие связи. Все равно данный вопрос крутится вокруг денег. Уж поверьте мне, любое дело требует первоначального капитала. Может быть, во мне говорит скорее деловой, чем эстетический подход, но... как говорится, дыма без огня не бывает. Мне в свое время пришлось с похожей аксиомой расшибиться в лоб.
  — В подробности не посвятите? Если, конечно, история не касается щекотливой для вас темы.
  — Нет, не касается, но подробности все-таки не хотелось бы сейчас и здесь вспоминать. – Она вздохнула.
  — Ну что ж. Давайте вернемся к прекрасному. Я не отрицаю того, что вы сказали, и потому стараюсь избегать тех казусов, которые могли бы привести к условиям, в которых работал герой Золя. Пока что всё необходимое для работы у меня имеется. И заглядывать столь далеко, как в проблемы обустройства будущих шедевров, еще рановато – я их пока не создал.
  — Да, в самом деле, — засмеялась Ирина.
  — Что же касается теперешнего этапа, так сказать, воскрешения былых амбиций, то здесь пока особых капиталовложений не требуется. Нужны только желание работать, да кое-какое воображение. А они есть.
  — Тогда замечательно. Желаю вам и того и другого не растерять... Итак?.. – Она многозначительно взглянула на Артура. – Как насчет памятного викторианского места, заселенного одухотворенными музами? Не желаете отблагодарить их своим посещением в качестве уже просветленного служителя искусства?
  — С удовольствием...
  — А вам не любопытно, почему я так рвусь в это место? – спросила Ирина, когда они вышли из пиццерии.
  — Вообще-то, конечно, не без этого. – Он немного удивился этому вопросу, однако вида не подал, что ему в самом деле почему-то не интересно.
  — Просто я там часто бывала в детстве. Неподалеку стоял детский садик, куда я ходила, и наши воспитательницы любили гулять с нами в этом скверике. Сейчас, увы, садик давно перенесли в другое место, — со вздохом добавила она, — но скверик еще пока цел.
  — Хочется верить, что он переживет не только нас, — с улыбкой заметил Артур. – Я где-то читал, что многие люди оставляют в дорогих им местах частичку своей души. Спорно, конечно, но я к тому, что не исключаю вероятности духовного общения в прошлый раз именно с той частичкой, что была в вас когда-то в детские годы.
Ирина в задумчивости взяла его под руку и, ничего не ответив, пошла с ним по тротуару.
  — Кстати... – заметил Артур, у которого от такого поворота действий заколотило в груди. – Когда же все-таки мы перейдем на «ты»?..

  ...Намеченный просмотр фильма со сладкой голливудской парочкой оба в последний момент отменили: Ирина призналась, что игра Круза и Кидман как актеров не особо её впечатляет. Сидеть же более трех часов в другом зале кинотеатра, где демонстрировался голливудский фильм, в такой вечер казалось идиотизмом. Поэтому они решили просто побродить по окрестным улицам и кварталам, чтобы развеяться после недельной рабочей суматохи. Артур опасался, что Ирине быстро наскучит такое бесцельное времяпровождение, однако убедился в обратном: ей, как видно, давненько уже не приходилось наслаждаться относительным покоем в мыслях и расслабленностью в движениях, что сейчас хорошо было заметно. Она словно помолодела на несколько лет: лицо обрело безмятежность юности, на нём заиграл классический девичий румянец, взгляд смягчился и утерял ставшую для Артура привычной игривую колкость. Казалось невероятным, что они встречаются в третий раз; ему чудилось, будто он знаком с Ириной уже давно. «Неужели у нее нет кого-то другого? – в недоумении вопрошал он себя, медленно вышагивая под руку с ней в направлении скверика. – Как такое могло случиться: что я, как ни в чём не бывало, иду по улице рядом с ней – изящной, чертовски привлекательной, болтаю о чём угодно... Ведь ей достаточно только слово сказать – и куча ухажеров растворит перед ней дверцы своих лимузинов. Хотя кто знает – может, такие теперь как раз ценность в ее глазах давно утратили...»
  — А вы... ты в том сквере когда последний раз была? – поинтересовался он, вдруг кое-что вспомнив.
  — Ну... лет пять назад, кажется. Случайно... А что?
  — Просто я не уверен, что он сможет теперь по-настоящему усладить чей-то взор. Особенно человека, у которого там связаны воспоминания детства.
  — Почему?
  — Прошлый раз скверик настолько захламился, что даже вороны его старались облетать. 
  Она остановилась и растерянно вскинула глаза на Артура. Тот пожалел, что сболтнул лишнее.
  — Может, всё еще не так плохо, — пробормотала Ирина, закусывая нижнюю губу. – Весной обычно такие места расчищают. Даже субботники устраивают. Мы на работе совсем недавно тоже вот так улицу Тухачевского прибирали.
  В голосе звучала такая беспомощность, что Артур решил ее успокоить, хотя понял, что настроение уже не поднять, особенно если их опасения подтвердятся.
  — А ведь верно, — произнес он. – У нас на заводе как раз недавно завершили великий почин. Я не думаю, что и такие места останутся без внимания. Должен же кто-то его обратить на то немногое, что еще сохранилось как городская достопримечательность.
  — Да, конечно, — согласилась Ирина, хотя глаза ее уже потухли и не излучали малахитовых бликов.
  Они тронулись дальше, только уже на некотором расстоянии друг от друга, словно каждый невольно осуждал другого в несчастье, постигшем столь дорогой обоим скверик. Так и дошли, молча и скорбно, как в дом с покойником.
  ...Их ждали радость и облегчение. Ведь весна для того и приходит, чтобы с каждым своим приходом одаривать всех, кто по ней истосковался, теплотой, весельем, частично утраченными надеждами, иллюзорными помыслами и ожиданием желаемых перемен.
  Скверик узнавался с трудом. Артур невольно расплылся в улыбке, когда увидел ухоженные и отскобленные до матового лоснения асфальтовые дорожки, перекрашенные в ярко-желтый цвет скамеечки и тумбы, побеленные бордюрчики, остриженные кусты и главное – зелень, зелень повсюду: на газонах, тех же кустах, кленовых ветвях, — такая же, как и в Жуковке. Только уже не дымчатая, а яркая и откровенно гордая своим появлением на свет. Артур не мог понять, почему еще совсем недалеко, в нескольких километрах отсюда, в молодом перелеске, где он утром сидел за этюдником, листва на березах казалась по-детски робкой и как бы застенчивой, тогда как здесь она... нет, не резала глаз, а скорее дерзко выпирала наружу, словно целая толпа ретивых выпускниц женской гимназии на костюмированном балу в честь покровителей эльфов и наяд.  «Должно быть, в городе сказывается некий природный закон противодействующих сил естественного и синтетического, — подумал он, медленно шагая рядом с Ириной по асфальтовой дорожке. – Оказывая сопротивление выделяемой городом производственной и бытовой химии, всё живое, особенно зелень, неустрашимо в справедливой борьбе за жизнь... Хотя нет, скорее всего и тут гомо сапиенс постарался, чтоб ускорить процессы не то оздоровления, не то показной духовной терапии...»
  Статуя красноармейца в шинели также испытала весенний ренессанс: следы птичьего неравнодушия были тщательно ликвидированы, и теперь воин горделиво всматривался в даль, готовый, казалось, в любую минуту вскинуть обломок берданки с плеча и встать на защиту копошащейся неподалеку группы малышей дошкольного возраста. Две немолодые воспитательницы судачили меж собой тут же, изредка поглядывая на подопечных, и утомленными голосами одёргивали кого-нибудь от попыток савантюрить.
  — Как видите, не всё так безнадежно на этом свете, — еще не привыкнув на «ты», обратился Артур к напарнице. – Надежда никогда не должна...
  Он запнулся и с удивлением уставился на Ирину. Та его не слушала, с широко распахнутыми глазами разглядывая одну из воспитательниц.
  — Ольга Тимофеевна! – наконец воскликнула она и порывисто устремилась к дамам. – Ольга Тимофеевна, вы не узнаёте меня? Ира я, Злотникова. Я у вас в группе когда-то была... Ну, помните, я еще чуть пожар не сотворила, когда с Владиком Лапиным на кухне спички утащила? Бенгальский огонь хотели в игротеке запустить... Помните?
  — Ирочка! – неуверенно защебетала полноватая женщина в бежевом старомодном плаще и цветастой косынке на голове. – Неужели это ты? Такая большая, красавица хоть куда...
  И хотя она чинно лобызнула Ирину в щеку, было заметно, что толком припомнить одну из своих многочисленных бывших воспитанниц за давностью лет ей уже не под силу...
  Артур покуривал в сторонке, не вслушиваясь к бесполезному диалогу; было жалко смотреть, как Ирина тщетно взывает к памяти уже давно забывшей ее детсадовской воспитательницы, в свою очередь делавшей вид, что хорошо помнит в этой цветущей и элегантной молодой женщине озорного бесенка с растрепанными косичками и лазурными пуговками глазенок на замурзанной рожице (по крайней мере, такой представлялась ему Ирина лет этак 15 – 20 назад).
  ... – Она не узнала меня, — с горечью произнесла Ирина, когда детишки во главе с воспитательницами медленной вереницей направились к выходу из сквера, и она с ними сердечно распрощалась. – Только из вежливости поддакивала, а на самом деле...
  Подбородок у нее мелко задрожал, а глаза подёрнулись влагой. Артур взял ее руку в свою.
  — Тут ничего странного, — второй раз за этот день сделал он попытку, чтобы ее успокоить. – Дело в том, что это для тебя годы, проведенные в детсадике когда-то, являются чем-то дорогим. А для нее это всего лишь работа, возможно даже и не совсем любимая в каких-то мелочах. К тому же через нее за столько лет прошли сотни... нет, тысячи ребятишек. Разве упомнишь каждого? Пускай кто-то пожара чуть не наделал, когда-то... Сколько лет прошло, когда ты вышла из садика и пошла в школу?
  — Двадцать... Почти, — не сразу ответила Ирина, задумчиво уставившись на махонькую клумбу у подножия памятника.
  — Ну-у... – протянул со значением Артур. – Было бы удивительно, если бы она тебя наоборот, узнала... Кстати, у тебя феноменальная память – не только воспитательницу по имени-отчеству помнишь, но и с кем сама воспитывалась.
  — Что верно, то верно, — отозвалась Ирина; глаза ее уже высохли, но оставались грустными. – Это не хвастовство, но страницу из прочитанного могу повторить почти без запинки. Потому иняз и окончила.
  — А для меня всегда сущей инквизицией было что-то зазубривать. Особенно если никакого интереса к этому не испытываю. Зато память зрительная, как и должно быть у корифея полотен, — в полном избытке.
  — Не сомневаюсь, — наконец улыбнулась она.
  — Встреть я, к примеру, свою воспитательницу теперь, то наверняка узнал бы ее, даже после четвертьвековой разлуки, — продолжал Артур, не выпуская ее руки из своей. – Вот только имени ее уже, конечно бы, не вспомнил. Да что там говорить – сокурсников из института и тех почти всех позабывал.
  — Спасибо тебе, ты меня утешил, — тихо сказала она.
  Тут он резко наклонился и поцеловал ее прямо в губы. Ирина, не вздрогнув, молча смотрела на него. Без осуждения, даже удивления, — внимательно и с затаенным любопытством.
  Артур смешался и робко кашлянул.
  — Извини, — забормотал он, уставившись себе под ноги. – Я, кажется, коварно воспользовался ситуацией. Извини... Ты по всем правилам и на законном основании можешь закатить мне оплеуху, я того заслужил...
  На лице у Ирины заблуждала чуть заметная теплая улыбка. Глаза заискрились хорошо знакомой бирюзой.
  — Еще успею... – лукаво произнесла она и, взяв Артура под руку, медленно побрела с ним дальше, по асфальтовой дорожке мимо переживающих очередную молодость клёнов и ясеней...