Пьеса

               
  Должен признаться, что не нахожу ничего зазорного  в том,  что до сих пор считаю себя  графоманом, хотя  жизнь практически вышла на финишную прямую.   Не понятно одно, почему меломан, балетоман и прочие манны, в том числе и эротоман, - звучат  благородно, а графоман,  чуть ли,  не ругательно.

      Но сколько нас, особенно в отрочестве и юности, в  пору, когда весь мир видится  голубым и зелёным, а первая пассия кажется самим совершенством, -  изливали свои чувства в стихах?   Как там:  « в каждой строчке, только точки,  после буквы л..».     Следует признать, что, многие, переболев стихоманией,  равно  корью или свинкой, забывают о пристрастии и погружаются в дебри быта, а там, как известно,  не до стихов.  И только избранные с патологическим пристрастием продолжают верой и правдой служить музам.   Но, есть и такие, в ком нет- нет,    рецидивы проявляются до самой старости.

    Должен признаться, что  к последним, я отношу себя. Ещё на заре туманной юности, меня посещали музы, ну и как следствие,    ни одна школьная стенгазета не обходилась без моих  стихоизияний. А на досуге,    я крапал вирши, посвящая  одноклассницам, да дворовым пассиям,  им  нравилось. Оттого и понесла меня нелёгкая на литфак, а там, понятно дело,  одни  одарённости, таланты значит. Так вот, одолел я три курса, да и пришёл к осознанию,   что не посажен ещё тот лавр, из которого  мне сплетут веночек славы.  И хотя мои стихи нравились, в том числе и преподавателям, нет-нет да их всему курсу зачитывали, мол, смотрите и слушайте, у парня что-то есть.  Но я решил, как отрезал, бросить это дело,  так сказать перековать перо на мастерок,  и перевёлся в  строительный институт. А подвигло  меня к такому  поступку  стихотворение  Степана Щипачёва - « У книжной полки».  Может, кто и помнит,  в нём есть такие строки:
                « В поэзии давка такая…,  в глазах у кого-то темно.               
                Того и гляди затолкают:  живой,  не живой – всё равно».

    А я не  любил,  да  и не люблю до сих пор,  когда меня толкают. Вот  и отошёл от стихоплётства, а теперь  разве что самый узкий круг  родных да знакомых,  знают,  о   моём былом пристрасти и просят посвятить, хотя бы несколько строк,  к знаменательным датам.

         Бога гневить не стану, прожил жизнь не то чтобы в полном достатке,  но и бедствовать не доводилось, даже во времена Всероссийской  вакханалии.

      А прошлым летом  оказался я  по производственной надобности в  одном из дачных массивов, ну очень престижном.  Одному из так называемых «новых русских»   захотелось  мир удивить, вот и заключил он договор с  нашей фирмой на  возведение  виллы, на прикупленной, понимаешь,  невдалеке от столицы землице, ранее принадлежавшей бедолагам-дачникам.  Ну, иду я себе, по сторонам  поглядываю,  это надо же,  какие хоромы   нувориши отгрохали?  Прежде такие разве что особы приближённые к императору,  позволяли себе иметь.     И почему никого,  из власть обретших, не интересует, откуда у них такие деньжищи образовались?  А уж в чём в чём, а в неуёмной страсти к роскоши и транжирству наши набобы впереди планеты всей, и это на фоне вопиющей бедности большей части населения.  Отыскиваю  нужный мне адрес, а спросить прямо-таки не у кого,  коттеджи обнесены такими заборами, что тебе военные объекты стратегического назначения, сплошь все оборудованы видеофонами и прочими защитными средствами.  Запросто можно нарваться на крупную неприятность, в смысле оказаться заподозренным доблестной охраной в злом умысле.

       И тут, из переулка выскакивает  псина,  размером с доброго телёнка и, молча,  устремляется ко мне, причём явно не с благими  намерениями.  Невольно припомнилась истина, бойся  не ту собаку, что лает, а ту, что молча кусает.  Ну, я, понятно, замер на месте, не бежать же от этого мутанта собачьего роду племени, а пёс подскочил и уставился  огромными  глазищами, прямо-таки как у собаки   Баскервилей.  Стоит и решает, как со мной обойтись: то ли покусать, то ли просо облаять?   Но тут  хозяин пса из  переулка появился.  Помните  пацанёнка, из кинофильма «Трактир на Пятницкой»,  который ко всем  обращался с присказкой:   «господин,  товарищ,  барин»?  Так вот все эти три эпитета вполне подходили к этому собакодержателю.   Цыкнул он на свою животину, а та и рада. Как же, рвение проявила, - извольте оценить.  Присмотрелся я  к мужчине  повнимательней, да и обомлел.  Ба!  Да это же Костик-стиляга.  Но  каким тузом смотрится, этакий вальяжный,  с  барским брюшком.  А Костик тоже уставился на меня и силится вспомнить, где же это наши жизненные тропки пересекались?  А пересекались-то  они на том самом литфаке, больше того мы с ним  даже по-студенчески дружили.  Во всяком случае, и на вечеринках и  на танцульках частенько вместе развлекались,  а прозвали его  стилягой за набриолиненный кок на голове,  да брюки – дудочки, что тогда являлось писком моды и предметом  порицания со стороны  общественности,  как признак нравственной деградации  личности социалистического жилблаза.

       Костик-то, с которым  мы вместе на Парнас продирались,  добился- таки  своего,  и стал классиком.  Его пьесы в самых престижных театрах  востребованы, а уж почётных званий, поди,  и сам не упомнит.  Во всяком случае,  имя его частенько  засвечивается в СМИ.  Да и как ему было  не стать классиком, если у него,  то ли родной  дядя,  то ли близкий друг семьи в ту пору ногой открывал дверь в кабинет самой  Екатерины Фурцевой,  была такая матрона-министерша, что  восседала на культуре соцреализма.
        Признал-таки меня Костик,  правда, имя без подсказки не вспомнил, да разве всех-то и упомнишь.  Ну, облобызались мы  с ним, на радостях,  и зазвал он меня в свои   апартаменты. Ничего дачка, в двухэтажном  исполнении  и всё такое.  Пропустили по рюмочке  - другой французского коньячка,  да и уплыли в мир воспоминаний. Костик,  извиняюсь,  Константин  Романович,  на литфаке-то вроде  особыми дарованиями  не блистал, а,  поди,  каких высот  достиг, классик, да и только. Правда,  довелось мне посмотреть  несколько его  пьес, но они мне не очень-то   глянулись, но ведь в этом деле многое зависит не только от автора, но и от режиссуры и  игры актёров.  Одни из серятины  конфетку способны сделать, а другие наоборот.

      Что может быть  приятней воспоминаний о самой прекрасной поре жизни, когда ты полон сил, надежд и бредишь дерзновенными планами. Но годы сделали своё дело и  вот всё, что  казалось тогда   архиважным, теперь вспоминается с долей иронии.  Вообщем не попал я в тот день  на нужный мне объект,  перенеся   это мероприятие на потом.  Зато в завершение  нашей встречи с бывшим сокурсником   договорились, что следующую встречу обустроим  на моей, так сказать территории.  Дело в том, что у меня есть родовое «поместье», избушка-развалюшка  в одной из деревушек  на Мещерской сторонке.  В студенческую бытность мы не раз заявлялись туда компанией и славно проводили время, так сказать вдали от шума городского, Костик завсегда был зачинщиком наших выездов на природу.  А клюнул он на окуньков, которых в близлежащем озере до сих пор кишмя  кишит и они готовы  бросаться  на любую приманку, а  Костик как был, так и остался заядлым рыболовом.

      В пятницу, ближе к обеду,  я заехал за ним,  и он не подвёл. Встретил меня  в амуниции   с продуктовым набором и всем  прочим, без чего рыбалка не рыбалка. Пока добрались, пока то, да сё, еле-еле  на вечерний клёв успели.  Не обманул я классика, клёв был отменный.  Костик так в раж вошёл,  что вознамерился всех  окуньков повыдергать, а я тем временем  распалил костёр, да заварил  ушицу, ажно тройную.  Это когда пару раз отвариваешь мелких хищников, причём каждый раз процеживаешь бульон, а уж потом и тех, что покрупней.   Конечно,  не царская уха получается, но и не рыбный суп.  Кроме того, крупненьких окуньков я прямо  с крючка   отправлял  в ведро с  крепким соляным раствором, они там  так наглотаются рапы,  что и солить не надо,  так меня ещё  дед научил.    А затем, закатав в глину,  в костёр, ну наподобие «пионерской» картошки. Ох, и  смак получается,  враз можно языка лишиться, даже высоколитературного.  Балдёжный получился вечер.

      Гость, после возлияний,  взялся свою гениальность выказывать, ну и,  как бы невзначай  спросил меня, мол, как так получилось, что не пошёл я  по  литературной стезе?  Мол, насколько помню, у тебя замечательно стихи  получались, помнишь, скольким девчонкам мы ими  мозги пудрили? Был бы сейчас как я,  лауреатом и заслуженным деятелем культуры. Эх,  ты, - высказался  Костик,  - закопал  свой талант,  а зря.

    Насчёт таланта я засомневался, ибо это  такая редкость, что проявляется  раз  в сто лет,  а то и реже,  но то, что человек без творческой жилки – как птица без крыльев,  - это факт.  Но я ведь в другом деле, какие  никакие крылышки заимел, на судьбу грех сетовать.  А  Костик мне всё за талант талдычит.  Одним словом, завёл он меня, тут я и выпалил, мол, причём тут  талант,  главное в писательском деле  связи и блат.  Он тоже  завёлся.  Нет, говорит, талант, даже если в землю закопаешь, он всё  одно  росточком пробьётся  и предстанет  людям во всей своей красе.  Слово за слово, ударили мы с классиком по рукам,  поспорили, значит. Костик передаёт мне  рукопись своей последней пьесы,  которую ещё никто не видел, но, как утверждал автор,  это пик его творений и  писк моды.  А я иду с этой пьесой в любую редакцию,  а лучше сразу к режиссеру,  и,  через месяц, другой,  как утверждал Костик,  моё имя будет у всех на слуху.  Завёлся и я, а что, думаю, если я и впрямь всю жизнь  заблуждался в оценках современных писателей и окололитературных деятелях, посчитав их первостатейными конъюнктурщиками.  Попытка не пытка.

       Классик своё слово сдержал, через некоторое время он передал мне  рукопись новоиспеченного творения,  вручая свой труд, предостерёг, дабы редакторы не разорвали меня  в клочья, а я не продешевил с гонораром.  Кроме того, он порекомендовал, в случае какой неувязки, обратиться  к редактору одного «толстого» журнала,  давнему любителю  его творчества,  весьма достойному человеку, который  даровитых литераторов за версту чует. У него, мол, как информировал меня Костик, ещё присказка есть – батенька мой.

    Но я решил вначале обратиться в первую попавшуюся редакцию,  благо, что их развелось в перестроечных дебрях превеликое множество,  да ведь  у них, поди, голод на новые имена.  Взял я пьесу, а заодно прихватил пару стихотворений:  одно собственного сочинения. Вот оно:
                Осень крадётся к беспечному саду
                и исподволь  тешит глупышку листву,
                а та позументы ей дарит в награду,
                и бисер жемчужный роняет в траву.
                Шалеет листва от данайских подарков –
                срывается с веток, и томно кружась,
                парит мотыльком в одеянии ярком,
                над  обнажённою кроной глумясь.
                Но только не вечен полёт дерзновенный,
                и вот уже грязь засосала листок.
                Полёт -  это жизнь, это миг
                в д о х н о в е н ь я»!
                А Смерть – это выдох, мгновенья итог.

     А вторым,  для куража, взял малоизвестное, но очень изящное стихотворение  Ивана Бунина.  Да простит меня Бог за это святотатство.
                « Звезда дрожит среди Вселенной…
                Чьи руки дивные несут
                Какой-то влагой драгоценной
                Столь переполненный сосуд?
                Звездой пылающей портиром
                Земных скорбей, небесных слёз
                Зачем:  О Господи, над миром
                Ты бытиё моё вознёс?»

      Не правда ли, изящное стихотворение?  Разве  что слово портиром не совсем понятно, уместнее звучало бы порфиром, но, коль так напечатано…  Может Бунин, просто  темнил, ведь, чем читателю непонятней, тем привлекательней.

       В редакции  меня встретила девица,  ну прямо-таки  копия той самой  секретарши, Лапшонниковой,  которая  приняла от  Мастера  рукопись романа о Понтии Пилате. Помните, девица,  «со скошенными  от постоянного вранья  глазами».  Едва вникнув в суть дела,  она заявила,  что мэтра с утра нет на месте,  так что  зайдите в другой раз.    Как раз в  этот момент  дверь кабинета редактора распахнулась  и представительный мужчина, не обратив на меня  никакого внимания, буркнул секретарше, что убывает по творческим делам и сегодня на работе не появится.   Осознав коварство девицы, я ринулся за редактором и,  настигнув его, вкратце  изложил  суть дела. Он посмотрел на меня  невидящим взглядом и предложил оставить  творения у  секретаря  редакции. Я так и сделал, девица предложила мне заглянуть в конце недели.

      Надо ли говорить, что ни через недельку, ни через две я не был принят редактором.  Секретарша  при моём появлении  строила скучающую гримасу и  принималась  яростно оттачивать свои яро-красные ноготочки, как бы  показывая, что она  готова достойно защититься от любых моих поползновений.  Наконец моё терпение лопнуло, и, несмотря на заверение девицы, что редактора на месте нет, и вряд ли он до конца дня появится, у меня созрел коварный план.  Наитие мне подсказало, что это враньё! Улучив момент, когда секретарша  покинула свой пост,  я приоткрыл дверь в кабинет редактора,  интуиция меня не подвела.  Хозяин редакционных апартаментов был «дома».  Правда сцена,  явившаяся мне,  несколько обескуражила.  Мэтр стоял на коленях перед  диванчиком,  на котором в томной  истоме млела  девица неопределённого возраста.  При моём появлении  они оба вскочили,  редактор ринулся  к своему  рабочему креслу, ну совсем как солдат в окоп,  при внезапном  артобстреле.  Фимина спешно стала приводить в порядок свою расхристанную амуницию.
       -    В чём дело?  -  спросил меня,  замешкавшийся было редактор, -   кто вы такой и чего вам здесь надо?
       -    Да  видите ли…,  у вас на рецензии моя рукопись, и вы сами сказали, чтобы я зашёл через недельку,  а времени-то прошло  гораздо больше,  вот я и набрался смелости.
      -     Это не смелость, а элементарная наглость, - как отрезал, выдал он и нажал кнопку вызова секретарши.

      Та не заставила себя  долго  ждать и влетела в кабинет как разъярённая  пантера, злобно косясь в мою сторону.  Она объяснила редактору кто я такой  и взглядом указала, где покоиться моя рукопись.  После чего, редактор заглянул в самый нижний ящик своего огромного стола и  извлёк рукопись. Секретарша удалилась ещё раз, ошпарив меня своим взглядом.

     -  А вы садитесь, пожалуйста,  Маргарита Николаевна, - обратился  он к даме, которая оказалась моложавой блондинкой с фотогеничным личиком и  печатью одарённости на челе.  Послушайте, что несут нам литераторы с улицы.
      -  И вы садитесь, - буркнул он в мою сторону, явно недоброжелательно, в ногах правды нет.

       Я присел с краю приставного стола застеленного зелёной скатертью и  стал наблюдать, как редактор, явно впервые просматривает Костикину пьесу. 

       Ну и парочка,  прям  волк да ярочка, - невольно подумалось мне.

     -   Так, так…,  ну  примерно это я и ожидал.  А вы классиков читали? -  внезапно задал он мне  вопрос, - нет!  Вы не читали классиков!   Не то бы образы  в вашем опусе были бы живыми, так сказать одухотворёнными, а у вас?  Он зачитал первую попавшую фразу из пьесы и вопросительно уставился на меня.  Вы-то  хоть понимаете о чём это?  Работать надо,  работать и ещё раз работать. А главное читать классиков….    Ну а стихи?  Всякое настоящее стихотворение должно быть похоже на цветок, который не стыдно преподнести женщине.   Не так ли,  Маргарита Николаевна? – при этом  он выразительно взглянул на даму.  Та в знак согласия кивнула головкой.     В первом-то  что-то просматривается,  как цветок в осенней хмари…   Я понял, что мэтр любит выражаться изящно,  а может это он просто пред своей обже выпендривается? – подумалось мне.

     Но ничего нового, существенного,  просто не обнаруживается. Ну а второе…,    это просто трудно понимаемо. Ну что это такое?  «Звезда дрожит»?   Да не могут они дрожать!  Звёзды мерцают, а дрожат  листья на древах поэзии, опять ввернул он.  А что это ли не  за «сосуд  наполненный портиром»? – с издёвкой взглянул он на меня.  Не вы владеете рифмой, а рифма владеет вами.  Надо больше эмоций и лиризма, - произнёс он и опять глянул на даму. Та вновь встряхнула бландорановыми  локонами.

      С этими словами  мэтр протянул мне рукопись, как бы давая понять, что аудиенция  закончена. Мне ничего не оставалось, как забрать рукопись и покинуть кабинет.  Надо было видеть,  каким испепеляющим взором меня встретила и проводила секретарша.  Уже на выходе я услышал звонок и, оглянувшись, увидел, как девица стремительно бросилась к двери кабинета  шефа.  Ужо…  достанется тебе, - с лёгкой тенью злорадства,  подумал я.    

     Выйдя на улицу и немного оклемавшись  от только что  приключившейся со мной перипетии,  я направился в другую редакцию,  которую присмотрел за время посещения редакции любвеобильного  мэтра.  В приёмной редакции  меня опять-таки встретила дива,  почитай,   близняшка той, с которой я только что расстался.  Те же ноги, растущие   из под мышек,  тот же косметический антураж, разве что та  красилась под блондинку, по всей видимости в угоду своему мэтру,  - как подумал я, -  а эта серо-буро-малиновая.  Но главным сходством был  скошенный к носу взгляд и  страсть  полировать «окровавленные» коготочки. На  моё приветствие девица  ответила холодно, не прерывая своего занятия.
 
 -   В чём дело? – с ленивой истомой выдавила она из себя.
 -   Да вот,  рукопись принёс.
 -   На каких условиях хотите опубликоваться?
 -   Как на каких условиях? -  не понял я.
 - Ну, за наличные, желательно в баксах?  У нас журнал коммерческий.  Авторы, желающие видеть свои творения на станицах нашего журнала, платят деньги  и публикуются, а те, которые не платят, те в «столе»   у главного.  Но там такая очередь членов СП,  почитай, что на год, так что шансов практически никаких….   Так будем публиковаться?
   -  А сколько это будет стоить?
   -  Я точно не знаю, это определит наш консультант. Ну, если вещь так себе, то подороже, но я не вникаю в эти тонкости.
   -  Ну, а если  просто проконсультироваться?  Встретиться с главным, может моё творение так себе и читателю будет не интересно.
    -   Не морочьте мне голову, причём тут читатель!  Что до шефа, то могу вас записать на приём. Тут она полистала  роскошный бювар и произнесла, - на октябрь вас устроит?

         В этот  момент  в приёмную ворвалось  мужеподобное        существо,  обросшее шерстью так, что казалось, что его волосяного покрова никогда не касались ни ножницы, ни бритвы.  «Прикинут» он был  весьма импозантно:  в дорогую толи рубашку, толи курточку и шорты, изготовленные  из обшарпанных джинсов.  Он подскочил к секретарше, бесцеремонно оттеснив меня,  и принялся что-то ворковать.  До меня дошло,  что  какой-то деловар  возжелал засветиться в литературе  и поручил ему обстряпать это дельце.  Он за ценой не постоит, - выпалил волосатик. 
    - Это будет стоить, примерно,  -  тут секретарша назвала       астрономическую для меня сумму.  Посланник деловара заявил,  что это мелочь для его клиента и, чмокнув секретаршу в щёчку, пообещал, мол,  ужин в «Славянском» гарантирован.  Мужеподобный тип исчез так же стремительно, как и появился.
- Ну а вы что надумали? - явно погрустнев,  произнесла она.
     -    А может читателю…, -  начал, было, я.   Но она меня яростно перебила,
     -   Мы издаём всё,  за что нам авторы платят деньги,  - выпалила фурия.
     -  Нет, я хотел бы  вначале получить консультацию у ваших специалистов.
      -   У вас стихи,  проза?
      -    И то и другое.
    Она взглянула меня как на конченого идиота и вновь заглянула в свой  бювар.
   -  Ну, за консультацию прозы столько-то, за стихи столько-то …, итого,  но точнее вам скажут в бухгалтерии.  Сумма, которую она мне назвала,   явно превышала мой месячный заработок, который  я считал  вполне приличным.
       А,  будь что будет, -  подумал я,  и  дал согласие.  Девица несколько оживилась, не  ожидая от меня такого поступка, и назвала дату, когда я смогу получит рецензию, если  сейчас же  внесу в кассу означенную сумму.

       В бухгалтерии  у меня охотно приняли взнос и заверили, что рецензия будет готова   через  три дня, но деньги даже в случае  несогласия  с мнением рецензента  возвращены не будут,  и попросили  расписаться.  Я расписался, а про себя подумал:   «будет тебе  белка,  будет и свисток,  дайте только время,  дайте только срок».

      В  назначенный мне день я явился в редакцию, и был направлен скучающей секретаршей   к господину Пигову, который оказался молодым человеком  не без печати одухотворённости на челе.  Мы познакомились, он предложил мне располагаться поудобнее,  так как разговор предстоит  обстоятельный.  Затем  извлёк из стола «мои»  рукописи и не оставив камня на камне от стихов,  особенно досталось  опять-таки стихотворению Бунина, с апломбом  разъяснил мне, что такое поэзия  и как много надо работать, чтобы  сотворить что-то стоящее.  Ещё он предложил мне чаще читать молодых поэтов,  объясняя  это тем, что они лучше чувствуют  современный  ритм жизни,  намекая на то, что из поэтического  наследия прошлого на корабле современности нет места большинству из виршеплётов ушедшего времени.  Но это мы уже проходили в начале века,  - подумалось мне, так зачем же опять наступать на,  те же грабли?  Истинная Поэзия не поле для экспериментов,  и полагать, что господа  «пиговы»  и ему подобные  уподобятся создать нечто лучшее,  чем те же Гомер, Пушкин, Бальмонт, Твардовский  Пастернак и т. д., вряд ли целесообразно. 

      После непродолжительной  паузы рецензент приступил к инквизиции  Костикиной пьесы.  Вы уж извините, я тут галочки на полях вашей рукописи   наставил,  но их легко удалить ластиком.       И тут он на каждую галочку  стал зачитывать цитату из произведений,  ушедших в мир иной классиков.  Правда и корифеи современного писательства не остались без его внимания.  Нет-нет он цитировал  фразы и  из пьес Константина Романовича.  Одним словом дал мне понять, как глубоко он  проникся  драматургией.   Правда, чаще всего его цитаты  имели к пьесе  такое же отношение,  какое имеет   « в огороде бузина к киевскому дядьке».  Но всё это выдавалось с таким апломбом, что  спорить было бесполезно.  Я не стал задираться, вспомнив  сакраментальное – деньги  за рецензию в любом случае возвращены не будут. Забирая рукопись вместе с рецензией литконсультанта,  я подумал, мол, вот как  работать надо. Пятнадцать минут, и готово,  а мне за такие деньги ох как горбатиться надо было бы.  Проходя через приёмную, я обратил внимания на то, что над секретаршей склонился мужчина в дорогом, изысканном прикиде, не иначе как от Версачи,  - подумал я.  На столе лежала открытая коробка дорогих конфет, которые секретарша   увлечённо поглощала. А мужчина что-то нашептывал подхихикивающей девице.  До моего слуха  донеслось:  « Ну что вы, Исхак Соломонович,  в ближайшем номере с соответствующей рецензией самого, - тут из её уст прозвучала  фамилия известного поэта.  Я сейчас ему позвоню, и он сделает то, о чём вы просите».

      Я вышел на улицу и вздохнул полной грудью, будто до того  пребывал в затхлом подвале.   Решив больше не испытывать судьбу и не щекотать себе нервы я вознамерился  вернуть  Костику его пьесу, благо рецензия была у меня на руках.  Но тут меня словно черт попутал, я  вспомнил о совете корифея словесности насчёт  редакции,  где главным был его друг, исполин по части открытия талантов. А…  Бог Троицу любит, -  решил я и направился в ту самую редакцию.   

      На этот раз  меня встретила женщина  неопределённого возраста.  Сколько я не напрягал своё воображение, но так и не сумел определить её возраст, где-то между тридцатью и пятьюдесятью,  но это не столь важно.  Характерным было то, что взгляд её глаз косил к носу.  Видно это у них профессиональное, - подумал я.  Узнав, в чём дело,  она охотно приняла у меня свиток и попросила заглянуть через недельку.  Ещё она заверила меня,  что её шеф  большой  любитель пьес  и непременно ознакомится с моим  творением.  Она мне мило   улыбнулась и пожелала творческих успехов. Я покинул  гостеприимную секретаршу умиротворённым. Не  стану разглагольствовать  о том, как меня мурыжили и в этой редакции, но характерным было то, что секретарша была завсегда вежлива и приветлива, что несколько сглаживало моё состояние. Но, как известно, всё когда-никогда  кончается, и  я был допущен в чертоги редактора.  Кабинет поразил меня  обилием портретов, украшавших противоположные стены.  На одной  стене красовались портреты давно и совсем недавно почивших корифеев словесности,  прямо  как в колумбарии, - подумалось мне.  Зато  противоположную стену украшали многочисленные лики здравствующих литераторов. Среди них почётное место  занимал портрет Костика, исполненный маслом  с броским факсимиле писателя.  Интересно, - подумал я, -  в случае кончины редактор, как видно,  переносит  изображённые лики с этой стены, на ту.

     Редактор выдержал паузу,  заметив, что я увлечённо рассматриваю как колумбарий, так  и куртину здравствующих литераторов.      
       -   Что,  интересно?  - донёсся до меня  голос хозяина кабинета. Так вот,  батенька мой,  все эти творцы, так или иначе,  связаны с нашей редакцией,  бывали в этих апартаментах,  на многих портретах, как видите,  собственноручные автографы.  Ну,  кто-то  публиковался,  кто-то  рецензировал работы   начинающих авторов,  кто-то  просто забегал на посиделки.  Мы это, - он показал  на стены, - передаём по наследству, как самую дорогую реликвию нашей редакции.  А вы присаживайтесь, батенька мой, может,  и ваш портрет когда-нибудь украсит эти стены.  А сейчас, извините меня,  я человек прямой и буду говорить без всяких обиняков, в лоб,  так сказать по-русски.  Прошу не обижаться, - тут он извлёк из стола  рукопись.  Боже мой,  на что она была похожа! По центру титульного листа  красовалось  пятно, обрамлённое протуберанцами то ли от вина, то ли от чая.  Редактор перехватил мой взгляд  и проворковал:  «Вы уж  извините, я то,  сразу причёл вашу пьесу,  но чтобы убедиться, как говориться один ум хорошо, а два лучше, передал её одному очень одарённому критику, а он ударился в запой,  шельмец этакий, еле-еле вернул ваше произведение.  Вот оттого и задержка вышла. А я, батенька мой,  завсегда хочу быть не только объективным, но и пунктуальным.  Ещё раз приношу вам свои искренние извинения за того  неряху, при этом он ткнул пальцем в протуберанцы.    Это, «батенька мой», стало меня уже раздражать, но я упрятал свои эмоции    поглубже.

     -  Так вот,  я то,  вначале хотел показать вашу работу, - и тут он озвучил фамилию Костика, я  едва аж не рассмеялся, - но он такой трудяга, что если засел за работу, то никакими клещами не оторвать, прямо как медведь в берлоге.
       Ну, в стихах,  признаюсь вам честно,  я не особо  силён, но чтобы  проверить интуицию,  попросил доку в этом деле, - тут он назвал имя  довольно известное в поэтических кругах. Принёс  он свои  творения, я его и загрузил вашими виршами, кстати, в ближайшем  нашем номере его стихи будут опубликованы,   прочтите обязательно, классика,  да и только.  Нет,  батенька мой,  стихи это не ваша стихия.
     -   Вы уж опять меня извините, но я в лоб – вы гуманитарий?
     -  Да нет,  технарь, но,  так сказать,  на заре туманной юности учился на литфаке.
     -   Ну,  то-то  я смотрю, - прямо-таки  взвился он,  что-то есть! Но, батенька мой, это на уровне  курсовой работы, да и то на троечку с минусом.  Ну,  прямо как в заброшенном огороде, пока овощ отыщешь, все руки  крапивой ошпаришь.  А что собственно толкнуло вас к сочинительству?  Впрочем, это не столь важно.  В общем, мы сошлись в мнении с этим оплошавшим критиком, но специалистом в своём деле классным, он  ткнул пальцем в жировое пятно, заодно тщательно разглаживая один из листов рукописи, в который, как видно, дока от драматургии заворачивал закусь, прежде чем отправиться  по кабакам.
        -  Зря  вы всё это,  ваш поезд уже ушёл,  а жизнь в литературе никогда не была мёдом, а наши дни и тем паче.  Так что пусть уж каждый клюёт там, где ему посыпано.  Ну, посудите сами, - тут он  тусклым  голосом  зачитал фразу из текста пьесы,  которую Костик посчитал вершиной  своего творческого мышления,  - нет, батенька мой, это не по-русски.  Вот послушайте,  как подобную мысль  выразил бы классик: - и опять последовала Костикина фамилия.  Редактор с пафосом процитировал  тираду  и вопросительно уставился на меня.   Чувствуете разницу?  То-то!  Читать надо классиков и учиться у них. Вы уж извините меня за прямоту.  Да ни один мало-мальски уважающий себя режиссёр  не возьмётся  оживить это на сцене,  вы уж мне поверьте, батенька мой.  Вот  те  на,  -  подумал я про  себя, - выходит  Костик просто  возомнил из себя  классика,  а на самом деле ничего  путёвого из под его пера  и не вышло?  А просто тот самый друг семьи, который был когда-то  вхож в апартаменты той самой министерши,  раскатил его, а уж вот такие  «батенька мой» создали вокруг имени антураж и возвели постамент,  на котором он и благоденствует во славе и  достатке.

      -     Вы  не очень-то обижайтесь,  на мою  прямоту, - донеслось до моего сознания,  -    уж лучше горькая правда, чем слащавая ложь. Не в том, совсем не в том дело, что вы в  возрасте,  и что нам уже не пристало менять свои ипостаси, а в том, что высокое доступно далеко не всем.      
            Про себя же я отметил, а как же быть с аксиомой  насчёт того,  что «любви все возрасты покорны»?  А ведь творчество то, пожалуй, страсть посильнее любви  будет.  Может оттого, что как только  любовь ослабит свои объятья, то творцы создают самые значимые произведения,  примеры сплошь и рядом.  Но, вслух я произнёс, мол, да нет, какие могут быть обиды, возможно, классик обидится.   Редактор не понял моего намёка и  спросил: «А вы  в технарях,  по какому профилю трудитесь»?
      -   Да  строитель я.
      -  Ой,  да мне  тебя сам Бог послал.  Не смог бы ты организовать ремонт моей берлоги?  Я в долгу не останусь.  А  то, - внезапно переходя на ты, - произнёс  он, -  не ровён час, нарвёшься на шаромыг,  или ещё хуже наводчиков.  Одному моему хорошему знакомому квартиру  классно отремонтировали,  а по прошествии некоторого времени обчистили,  одни обои и остались.  Время-то,  какое,  сам  знаешь.
       -  Уж да,  уж да уж, подтвердил я его опасения.  Правда, это не совсем по моему профилю, но могу переговорить с кем надо.
        -  Ты уж потрудись,  батенька мой,  глядишь, и я в чём-то подсоблю,  может, оставишь пьесу, я над ней ещё  помаракую.
         -  Да нет, спасибо,  что-нибудь другое принесу.
         -  Всегда буду рад, вот моя визитка, в случае чего звони,  да и свой телефончик оставь, на память, так сказать. С тем мы с ним и расстались.

      В приёмной  меня встретила и проводила приветливым взглядом секретарша, и мне показалось,  что глаза её не так уж и косят.
      Спустя некоторое время я заявился к Костику,  который принял меня весьма радушно.
     -  Ну что, новоиспечённый классик?  Как успехи на литературном поприще? – засыпал он меня   вопросами.   Поди,  возгордился,  и про меня позабыл, но имей ввиду, часть гонорара моя. Чего так долго не объявлялся? Я уж решил, не за кордон ли сбежал?
- Да нет,  здесь табак несколько иного сорта.
  Я  подробнейше  изложил все свои редакционные мытарства. По ходу повествования  лицо  Костика заметно изменялось: маску добродушия,  как ластиком стёрло, и взамен просматривалась гримаса гнева.
      -    Как,  неужели даже «батенька мой»  не признал мою руку? – огорчённо  спросил он.
      -  Как есть,  не признал,  хотя кое-что из твоих прежних творений цитировал,  равно как та одарённость из редакции, где меня обобрали как липку.  Вот она, квитанция, так что давай, раскошеливайся и вообще  за все мои мытарства с тебя причитается.
        Костик ещё  раз пробежал  взглядом по рецензии  одухотворённой   личности   и заявил: « И за это ты им заплатил»?
       - А куда деваться, иначе они со мной и разговаривать не захотели.
       -  А ведь я хорошо знаю этого господина. Он заканчивает литфак и является  самым прилежным учеником и большим почитателем моего таланта. Во всяком случае, как утверждал он, мою руку ни с какой иной,  ни за что не перепутает.   Ведь это, вне   сомненья Боря Пигов, да вот и автограф его значится. Ну, я ему покажу…

     -  Только без мести, ещё не хватало, чтоб до сведения счётов дело дошло.  Как там, у Льва Толстого:   коли, ударили по левой щеке, подставь правую.
      -  Принеприменно подставлю,  - хмуро бросил Костик.  Ну да ладно, тот вертопрах – бабник поискать надо, как говориться каким был, таким остался.
      -    А что же, ваш союз не видит, кто рулит литературой?
      -   Да все видят, но…   своя рубашка ближе к телу.  С ним ссориться, что  мочиться  против ветра.  Лапа у него уж больно мохнатая имеется. Не исключено, что на самом верху литературной иерархии окажется.   Пойдём, примем по граммульке, а то на душе что-то хмаро стало.
- Да нет, я за рулём,  как-нибудь в другой раз. Будь здоров, классик, - не без сарказма  попрощался я.

                Где-то месяца через три в одном из престижных театров состоялась
 премьера той самой Костикиной пьесы, на  которую я был приглашён лично автором. Более того, впервые в жизни   я сидел не в зрительном зале,  а  в гостевой ложе, вместе с автором и прочими особами из  бомондовской  когорты, а это впечатляет.  Тут тебе и фуршетный столик с коньяком, икоркой и прочими деликатесами. А каков был банкет после спектакля!  Костик  прямо-таки парил и таял от множества панегирик. В общем, оттянулись на славу. И пьеса мне понравилась, не то, что при первом прочтении.
 
         Среди гостей был и «батенька мой»,  который и виду не подал, как опростоволосился со своей рецензией,  и тот любвеобильный ловелас с очередной белобрысой красоткой, не было только Бори Пигова.

         Пресса пропестрела хвалебными откликами, ну совсем как в досточтимые времена соцреализма,  особенно  изощрился «батенька мой».   Конечно, если учесть тот разгул безвкусицы и развратных оргий,  которые оккупировали современные СМИ, в том числе и святая святых искусства - театры, эта пьеса как глоток чистой воды.  А лично во мне ещё более утвердилась мысль, что большую часть  современных литераторов, равно окололитературных деятелей, нельзя  наделять высоким званием – деятель культуры!  Скорее это писатели, с ударением именно на первом слоге.  Ну, да простит их Бог.  Я то, ведь,  не первое и не второе,  графоман одним словом, чем и горжусь.