Музыкант

Он с раннего детства, даже, пожалуй, с самого рождения отличался от остальных детей: безграничное любопытство в нем плавно перерождалось в такое же безграничное восхищение, а восхищение – в музыку. Весь мир всегда был для него мелодией: раннее, жемчужное утро, медовый полдень или пряный закат. Со временем, он научился выражать свои чувства на бумаге – долгие годы изучения нотной грамоты, истории музыки и первых попыток сыграть то, что пела душа, дали свои результаты.
Он был болезненным ребенком. Возможно – как он понял намного позже, - это было своего рода даром. Те дни уединения и тишины, когда он, вновь захворавший,  поправлял здоровье, были днями раздумий и познания себя.
Он влюблялся в музыку. И, чисто и целомудренно – в музыкантов. Когда его сердце было на взлете,  тонкие пальцы особенно резво порхали над клавишами, рисуя в окружавшем его пространстве волшебные узоры звуков. Живых и наполненных пульсом. Струящихся не от старенького фортепьяно, а из самого его сердца.
Осязаемым казалось кружево, что он плел в такие мгновения.
Дни проходили, и сменялись времена года.
В то утро он проснулся чуть позже обычного: накануне его подкосила простуда. Яркое зимнее солнце било в окна, преломляя свои лучи в причудливых завитушках инея, оставленных на стекле морозом.
Жар словно бы не желал оставлять его: сознание было на границе меж явью и прекрасными грезами.  Так и игру света на инее он принял за отраженный в каплях росы восход: восхищенный, он вскочил с кровати, и бросился к окну, распахивая тяжелые шторы.
На миг он замер: не белоснежные лилии, не яркие пионы полыхали за окном: морозные узоры окрашивались солнцем, и мастерски притворялись живыми цветами.
Один причудливый завиток переходил в другой, и этим рисунком затянуто было все окно – словно б ледяной сад расцвел в одну ночь. Будто б произошло чудо, как в сказках.
- Как в сказках, - его надломленный болезнью голос был тих, и словно б сам доносился из другого, более прекрасного мира.
Есть то, над чем не властны немощи плоти и законы материального мира.  Путаясь в верблюжьем одеяле, он бросился к своему старенькому, но верному инструменту.

За окнами плыл в пьяном мареве цветущий май: слишком ранняя весна, слишком жаркие дни. В душном зале было полным полно народу: студенты, их родители и просто те, кто умел ценить таланты вне зависимости от званий  и регалий.
Он взволнованно поправил стопку нот, и коснулся черно-белых клавиш.
В тот же миг, зримо и осязаемо, в помещении закружила метель, зло кусая обнаженные плечи дам и пробираясь под элегантные рубашки мужчин. Ознобом январский мороз, разлетаясь от рояля, застывал на подлокотниках кресел и на пыльных плафонах старых люстр.
И вот, трескучий панцирь льда крошится под ударами солнечных лучей, юных и резвых, превращающихся с потоки капели, в шорох первых весенних трав, разливаясь ароматом нарциссов и сирени.  Еще и еще – звук пробуждал и цвел, и вел за собой от иллюзии мороза к жизни и пробуждению весны, от мертвого льда, притворяющегося живым и цветущим, к неистовству красок и ароматов лета.
Казалось, что все вокруг распускалось и благоухало, подчиняясь зову музыки.

Когда он остановился, хрустальными льдинками на ресницах у многих сверкали слезы.
На его ресницах тоже, как и в день рождения этой мелодии.
И не сразу зал вспомнил, что такой талант стоит аплодисментов.  Это было и не важно, по сути: к чему условности, когда и этот хрусталь на стекле, и это буйство жизни за окном были вполне выражены лицами публики.
Он поклонился и ушел за кулисы.

В воздухе продолжала жить сотворенная им весна. А ведь он назвал эту мелодию «Пасха»…  Без слов, каждый понял его.
Он с детства был другим. В его душе всегда была Пасхальная радость – которой он умел делиться с другими с помощью музыки. И был весной сам