Воспоминания... Книга 2 Кто я? Глава 1 Язык

               
                "ЭПОХА ЧЕТЫРЁХ ЛУН" (Отредактировано)

                Том 1
            
               "ВОСПОМИНАНИЯ МАЛЕНЬКОЙ ВЕДУНЬИ О ПОИСКАХ РАДОСТИ МИРА"

                Книга 2

                "КТО Я?"

                Глава 1

                "ЯЗЫК"

Тем временем в подвале
Секвестра предлагала с уксусом повязку
Авигадору — третьему жрецу,                (Авигдор — иудейское имя),
что расшибся крепко об обод головой,
когда плащом раскрытым зацепился
за украшения повозки третьей.

Его под лошадьми гнедыми хорошенько протащило,
и целый час с икотой через нос и рот тошнило.
 
Подковами избитый,
Авигадор блевал в слезах кровавою мокротой
в свой чёрный плащ изорванный и мокрый.
В расписанный узорами глиняный горшок
он внутренние воды с кровью бесконечно изливал.
И тем смущал обрезанной мужскою плотью женщин.

Второй жрец — Йеошуа, тот, кто попал                (Йеошуа — иудейское имя),
под копыта дюжих кобылиц второй повозки
с раздробленной в плече
опухшею, висящею как плеть рукой —
едва сидел, сползая с деревянной лавки
иссиня-красный и избитый,
в уродливых порезах,
и осколках от ритуальных чаш.
И подвывая псом бездомным,
слабел и кровоточил весь.

Никак не удавалось Секвестре остановить ту кровь. 
Но как? Когда от вида крови и запаха блевоты
девушку с души саму воротит?!
Без опыта и проколоть-то невозможно сразу
тугую плоть ножом,
не то, что шить иглой, когда кричит недужный
и рёвом рвёт его нутро наружу.

Здесь тоже нужно было шить
иль кость вправлять.
Иль, может, даже резать-отнимать
с плеча раздробленную руку.
Здесь опыт нужен был Адониса отца.

Девица волновалась, боялась и дрожала,
и помощи от матери ждала.
Прикрыла нос льняной тряпицей
и с нетерпением её молила:
— Что делать, мама, подскажи?
Я так уже устала ждать твоих советов.
Ну где же ходит папа?!
Меня сейчас саму стошнит…

А мать, врачуя Здорга, терпела и молчала,
взглянув на дочь, ей скупо отвечала:
— Намажь под носом мятным жиром.
Закончу — помогу.
Тут нужно торопиться.
А вы, мужи — немного  потерпите.
Здесь, под руками у меня дороже —
Время — жизнь.

Йеошуа стонал, кричал, ругался
и взад-вперёд на лавочке качался,
вставал и лихорадочно бродил
в подвале от стены к стене.

Всё требовал, чтоб принесли ему сейчас же
омелы с маком крутой целительный настой.
От боли выл, дрожал,
открыть подвал и выбраться на улицу пытался.

Он угрожал Авроре
страшным гневом Отца – Бога,
что упадёт огнём с небес на голову её.
Он женщинам и лекарю расправой угрожал.

Орал и клялся, что обладает страшной силой,
и если не получит свой настой омелы с маком… 
то от боли корчей умирать
тут будут все поочерёдно, долго.

Сквозь рваный плащ
усталая Секвестра случайно увидала
на его руке резной рисунок чёрный:
крест–меч, который трижды плотно обвивала
большая красноглазая змея.
Оскалив зубы, в лотоса бутон она плевала.

Аврора, в который раз уж
Йеошуа спокойно отвечала,
что пролилось на площади
всё молоко из мака,
последнее — сглотнул их друг.

Что нужно потерпеть
и не смущать других гостей,
что тихо в доме, выздоравливая, спят.

Так, не отвлекаясь, терпеливо, аккуратно
дрожащими руками Аврора продолжала
при затухающих свечах
и ярких ртутных лампах
усердно шить всю ночь
уродливую маску Здорга,
пока тот крепко спал от сонного настоя.

Аврора ложкой удалила глаз.
Клещами – выбитые зубы
и осколки кости.
Зашила тонкой нитью шёлка лоб,
пустое веко, щёку, мочку уха.
Осталось верхнюю губу, язык
и аккуратно вправить нос.

Она устала, очень пить хотела,
но шить-спасать лицо не прекращала.

Иглу усердьем пальцев тонких изогнула
и так и шила округлою серебряной иглой.

Грек с Аттаки — Олкейос,
что с бородатой обезьянкой был,                (Олкейос — греч.знач. — сила)
Йеошуа и Авигадора пытался успокоить
и разговорами отвлечь от боли.
На лавку крепко аккуратно усадив обоих,
с улыбкой зубы заговаривал он им.

Он говорил о всяких чудесах,
о невероятных трёх штормах,
что пережил корабль с командой за неделю
в морском походе в этот раз.

Рассказывал о диве и огнях,
небесных колесницах Ра и Сэта,
о спящем в белый шквал дитя,
о рыжей преданной её собаке.

Но вдруг Олкейос улыбаться перестал.
Когда взгляд опустил — случайно увидал,
сокрытый в ножнах в драном сапоге
кинжал со злобной белой рукоятью череп.

И рулевой наш, как перед бурею собрался,
и будто у своего весла на страже встал.
Он пожалел, что доспехи и оружие
в Великий праздник Возрожденья
сейчас в дому друзей своих оставил.

Подумал: если что, то голыми руками
калек вот этих остановит.
И коль придётся,
то двоим сломает шеи, как гусям,
но Мэхдохт и златокудрое её дитя
своею силой оградит от злоключений.
 
— «Хм… Обрезанные греки? Из Афин?… Сказали.
Авигадор, Йеошуа и Здорг — не наши имена…
Не имена Египта — тоже.
А перед болью будто без души.
Что за мужи?!
Что, у жрецов столицы
нет сострадания и терпенья?
Такого прежде я не видел.
Странно, странно.
Какого храма, в самом деле, эти мисты?
Какого культа силу применЯт?»

И сжал кулак.
Ведь вы же помните?
Всё верно —
Олкейос на рулевом весле всегда несёт дозор
на Аттаке — на галере славной боевой.
Кулак его, как молот крепкий.

Он помнил, что к вечеру второго дня
вернуться должен в порт,
а утром ранним — корабль выходит в море…
И думал,
что женщинам сейчас нужней защита и опора.
Считал, что для эллина любого
есть ЭТО дело — первый долг.

Вот наверху два раза глухо
провернулся ключ в замке.
Открылась дверь тяжёлая в подвал снаружи
и с лампой – в ней негасимой белою свечой,
не торопясь, вошёл
с настоем сонным свежим Тэррий.
Он сразу услыхал скандал,
и требования раненых жрецов неместных.
Остановился лекарь с чашей на ступенях:
— Вы… оба. Посмотрите на меня.
Вот ваш настой для облегченья боли.
Сварил, принёс и остудил вот только.

Они и ринулись вдвоём к нему как псы.
— Сидеть на месте, афиняне!
Я - сказал!
— вдруг властно прошипел Адонис Тэррий.
 
Увидев бледную уставшую жену
и дочь, забившуюся в страхе в угол,
он чашу над собою приподнял
и показал, что тотчас же готов разбить
столь драгоценный им сосуд.

— Не то мучения продлятся ваши!
Я здесь уже. И буду шить обоих сам.
Поверьте мне,
я лекарь почти что двадцать полных лет.

Мне боль чужая,
как старому рабу глоток помоев.
Давно я притерпелся к гною и привык!
 
Без сожаления за боли, причинённые в леченье,
могу зашить вас как героев Спарты — чисто, гладко,
иль как свиней на праздник — грубо, через край.

Иль даже, не удаляя тлен и грязь,
в повязки чистые накладывая мази,
исполнять нечистоплотно эскулапа долг,
чтоб умирали долго в болях, а не сразу.

Так послушанье? Выздоровление без тяжких мук?
Иль без леченья — воспаление, боли?
Или в мученьях долгих смерть?
Ваш выбор. Говорите.

Оба в чёрных одеяниях притихли,
но в страданиях исступленно возопили.
— Ты со жрецами так говоришь, аптекарь?!…
— Ты об этом пожалеешь, грязный грек!

Адонис:
— Конечно, пожалею, но потом.
Пред болью, что воины, что овцы — все едины.
И кровь у всех красна, и жизнь одна.
Вам выбирать, сказал я.
Так мне разбить кувшин последний?

— Нет, нет! Отдай сей час же!

— Я дам настой,
но коль лечение моей жены не любо,
то можете и уходить. Сейчас.
Её ждут и другие люди.
Их боль, ожоги, травмы и увечья
также жаждут облегчения немедля,
как и ваши.

Что скажете?
Вам не мила, как лекарка, Аврора?!
Тогда в сей час же уходите.
Вот, двери отперты!

Они смиренно подошли.
Адонис зачерпнул им меру,
дал поочерёдно.

— Так много лучше. Глотайте неспеша.
И там, на лавках мирно посидите.
Я обещаю, скоро станет легче.
К вам подойду чуть-чуть позже.
Терпенья наберитесь. Ждите.

Спустился ниже в чистоту белёного подвала,
горшок залитый кровью лекарь углядел,
брезгливо отвернулся, дыханье задержал
и заглянул скорей за занавесь к жене.

— Как ты? Цела, любовь моя?
Что? Шумели? Напугали эти мисты?
Я всё, я здесь, я рядом. — Обнял крепко.

— Я подменить тебя готов.
Зашить? Закончить за тебя работу?

Аврора:
— Да нет, пожалуй.
— Но ты устала…
— Дыханием своим прибавил сил, мой Тэррий.
— А ты своим…
— О, я рада так, что ты уже пришёл…
Ещё б немного…
Глаза от света ламп устали...
И свечи скоро догорят дотла…
Но, слава Персефоне, я цела
и кончила уже работу.

— Я - страшен? Рассмешила.
Я мягок пред тобой всегда,
как новорожденный ягнёнок.

Адонис через плечо жены увидел зашитую
разорванную прежде в клочья плоть лица.
— Аврора, ты просто чудо сотворила!
И сделала всё тонко, так искусно.
Воссоздала лицо! И видно жизнь спасла!
Я б не сумел и половины так соединить!
Какие руки! Бог Асклепий!
Да ты талант! Не ожидал…
Взяла ты нож обсидиана, чтоб резать плоть?       (Обсидиан-вулканическое стекло,
                камень мёртвых)
О-о... округлая из серебра игла?

— Да-а... Так получилось, Тэррий.
В усердии она вся изогнулась.
Так руки у меня теперь дрожат... Гляди.

— Ты ею шила?
И обрезала плоть стеклом?
Чудный выбор!
Получилось очень аккуратно.

— Да, милый. Округлая игла удобней.
Стекло же режет много тоньше и точней.
 
— Ведь, право, я не думал, что руки женские… 
так могут быть бесстрашны в этом деле.
Предполагал,
тебе придётся шить не тело — труп,
и знания о человечьем теле
просто пригодятся в жизни.

— Да… вот и пригодились, наконец,
твои бесценные уроки.
Я рада, что доволен ты.
Кого из этих будешь первым шить?
Они опасны… — на ухо ему шепнула.

Адонис понимающе кивнул
и громко произнёс,
так чтобы его слыхали оба.
— Я выберу того к лечению быстрей,
кого стенаний не услышу!
Скажите, где ваш третий?

Те двое не сказали, что третий сразу же ушёл.
По лавкам разбрелись, устало сели, разлеглись.

Адонис:
— О, а этот, кажется, проснулся.
Здорг, слышите меня?

И тот едва пошевелил перстами.
— «Да».

Адонис:
— Вам больно? Макового настоя?
Я свежий крепкий заварил, принёс.

Аврора:
— Да. Давай дадим немного,
только после.
Сон долгий — лучшее лекарство для него.
Больной, мне кажется, давно уже проснулся,
но боли он совсем не ощущает.
Хвала богам и Коре-Персефоне, терпит.

Должна сказать тебе, мой милый,
я применила мазь свою впервые
на масле тиса с соком мяты и крапивы,
что составляла в полнолунье до утра.
Так быстро кровь остановилась в ране...
И Здорг от мази этой на лице
укол иглой и нож не слышит вовсе.

— Что, так и есть? — 
взглянул на Здорга Тэррий.

Он подал знак рукой, что так и есть.

Адонис:
— Аврора, да это просто чудо!
Расскажешь полностью рецепт, состав?

— Конечно да, любимый.
Я записала на пергамент.
Папирус, верно, для удачи не надёжен.
Как чувствовала. Взяла последний лист.
Мне нить обрезать лишь осталось… —
обрезала ножом стеклянным из обсидиана.
И тонкий острый инструмент, храня,
в ларец тотчас же положила.

— Всё, зашит уже и нос. 
Всё будет хорошо,
когда вся плоть срастётся.
Поверьте, Здорг, я постаралась.
Надеюсь, воспаления не будет,
лишь небольшой отёк.
Но шрам останется навеки,
со временем он станет незаметен.
А синяки, конечно же, пройдут совсем.
Бодягу утром от отёков заварю.

Здорг знаками спросил:
— Я говорить смогу?

Она слегка кивнула:
— Всё, так же как всегда, в руках богов.
Я тоже помогу.

Адонис:
— Пре-вос-ходно!
За плечи обнял усталую и бледную жену.
Она чуть не упала от бессилья.

Аврора:
— Секвестру уведу отсюда.
Ей хватит испытаний на сегодня.
Прислать тебе Ахилла помогать?
Он отдыхал, поспал и будет в силе.

— С горячею водой пускай сойдёт сюда.
Свечей побольше принесёт,
верёвки, чистые ножи и клещи.

— Я льна спущу к тебе в полосках?
Ах, да... И нитей шёлка тоже.
Все до последней на лицо я извела.

— Верно. Да.

— Олкейос, отведёте нас наверх?

Он оглянулся на притихших, встал.
— Конечно.
Ахиллу помогу принесть, что нужно.

Аврора чуть кивнула, шаг сделала неловкий
и на ступеньке первой пошатнулась.
Олкейос и Адонис поддержали дружно.
Аврора подарила мужу взгляд и выдох,
глазами гостю-греку улыбнулась и кивнула.

— Дочь за руку своей рукой возьмите.
Она устала и бледна.
ЕЁ вы крепче поддержите.

Секвестра, доченька, нам отдохнуть пора.
Вставай, пойдём наверх.
Ночь уступила утру все свои права.

Адонис:
— Да, верно, утро, Секви.

Девица вышла из угла,
вцепилась в руку грека,
за ним усталая пошла.

Олкейос:
— Тэррий, я к вам сейчас вернусь.

Тэррий:
— Конечно, жду.
Придётся поработать силой, вижу.

Грек обернулся на двоих,
что засыпали по углам.
— Так я ж готов всегда.
Воды б напиться только.
Иссохло горло
языком чесать всю ночь.

Аврора:
— Пойдёмте с нами наверх.
Там есть вода
и есть чем подкрепиться.
Вина хотите?

— Горячего? О, да!
Во мне так пусто,
как в засуху в колодце!

Аврора:
— Адонис, слово мне скажи,
Саманди и Сатир с охраною вернулись?

— Сидели за столом, когда я уходил.

— А на мистерии вы не опоздали?

— Всё хорошо. Успели. Проводил.

Грек вспыхнул:
— Саманди, вы сказали?
Саманди здесь?! Я услыхал.
Такая рыжая с небесными глазами?
И с рыжим псом везде всегда?!

За Авророй рулевой пошёл ступенями наверх.
Аврора:
— А вы их знаете?

— О, да! Обоих.
И, конечно, Марка. Мэхдохт тоже.
Однажды в шторм такое видел в небесах!..
Саманди — ангел, посланный Богами.

На судне всю дорогу люди говорили,
что дева — возрождённая Сивилла во плоти!

Аврора:
— Они семьёй гостят у нас уже неделю.
И девочка добра, умна,
рассудительна, красива и смела…

— Я думал они в Дельфах… Говорили.
И будто слышал, что направятся туда.

Секвестра недовольно вздула щёки.
— Да, уж конечно, ангел…

Здорг услыхал последние слова
и малой златовласой девы описанье,
вдруг что-то заподозрив, рассуждал:
— «Сивилла-Тара,
видящая суть вещей и времени поток,
жива?!
 
Не может быть!
Я сам отравленной стрелы ей поцелуй послал.
Она что, здесь?!
Вот в этом пребывает доме?!
Невозможно! Нет!
О девочке всю ночь без устали
болтал вот этот грязный грек!

Стара должна быть баба,
коль яд она превозмогла.
Но видел точно — умерла!
Там, в Таврике, в лесах...
всё это было на моих глазах.
И белый волк её издох наутро, видел.
Но, видно, руку приложить успел Саам,
а кровь ей дал и спас от забытья дракон.

О, боги! Тара возродилась?!
Она сейчас ребёнок?!
Здорова и опять жива?!
Нет, нет! Так быть не может!
Пока мала — немедля уничтожить!»

Аврора к Олкейосу:
— Прости, сосед.
Вчера твоё лицо в грязи и саже не узнала.
 
— Да ничего.
Бывает, сам себя порой не узнаю.

— Ты возмужал, окреп
и ростом выше стал.
Уж сколько лет прошло,
как дом родной покинул.

— Почти что восемь.
Объездил целый свет.
Такие земли видел!

— Давно ли прибыл?

— Недели две прошло,
как белогрудая моя богиня
на крыльях принесла 
живыми нас к вратам Афин.

Спит Аттака в порту сейчас.
А я вот с мамой и сестрёнкой
пребываю в Элевсисе дома.

Скажи: как маленький Ахилл?
Он вырос? Возмужал? Здоров?

— Идём, друг мой, увидишь.

Дверь хлопнула, закрылась.
Замёрзла тишина в подвале.
Стоял зловонья-тлена стойкий смрад.
 
Адонис мятным жиром смазал нос,
открыл окно, другое, третье,
поставил ближе лампу с ртутною свечой.

По локоть вымыл руки мыльным корнем,
тряпицей чистой насухо обтёр.
Не торопясь осматривал калек двоих
и размышлял,
какое лучше предпринять кому леченье.

Здорг, испытывая нарастающие боли,
кипел умом, едва ли трезво мыслил:
«Да неужели придётся начинать
опять всю эту кутерьму?
Понадобятся силы.
Прольётся много крови, вижу…
Узнать вначале,
что нужно возрождённой Таре,
кого где ищет,
и для каких свершений родилась.

К Оракулу спешит? Зачем?
Ведь он сейчас молчит.

Так что там дева будет делать?

Куда потом отправится из Дэльф?

Узнать её в лицо вначале!
И все деяния её предотвратить!
Зарезать, сжечь иль отравить
сейчас же, не потом!
Как повзрослеет — будет не по силам
ей снова помешать
свои свершать поступки и дела.
Она разыщет Радость Мира.
Уже опять близка та дата,
когда на небесах светила станут вряд
и приоткрыты будут звёздные врата!

Мой Бог, я слаб.
Понадобится помощь.
Время… мне нужно время,
чтоб раны залечить!
И этот грек-атлант-болтун,
клянусь,
ещё до новолунья
отдаст свои мне силы!
По капле его выпью за три дня.

А дева молодая, Секви, слышал я,
страхами и завистью полна…
Так значит, принесу её тебе, как жертву, Яхве.

На алтаре двенадцати прекрасных юных росых дев
прольётся кровь, как раз на Песах.
Я вознесу тебе гаввах.                (Гаввах — энергия, излучаемая в муках)
Хвала богам — работорговля ныне процветает.
Всё! Решено! Да будет так!
Усердием Авроры буду жив, и буду говорить.

Я спа-ать хочу-у и пи-ить…
Иссохло гор-рло-о.
Как мой язык до ис-с-ступления болит
и челюсть ноет!
В мозгу опять з-зудит, с-скр-рипит:
«С-с-санти! Тар-р-рталья! Тар-р-а!»
В груди от имени её
как будь-то бы огонь горит,
и руки тоже, как чужие!
Аврора только что сказала,
что сон лекарство лучшее моё…
Так буду пить его не в меру.
Сутки!».

Трясущейся рукой он взял сосуд
Кой-как отёкший рот чуть разомкнул,
К настою с жадностью прильнул,
лил за губу, но пролил мимо.
Собрался с силами,
Прицелился, попал, налил.
Два-три глотка сглотнуть едва осилил.
Закрыл глаза и рухнул тяжело на спину.
Вдох длинный потянул в себя
и понял – закончились все силы.
Ум Здорга быстро помутился,
в сон провалился, там пропал.

    *    *    *
Олкейос ввалился в трапезную,
успев застать там уходящих на покой
троих друзей охраны Марка:
— Друзья! Друзья! Как я вам рад!
Хвала Деметре…
Ой, или Ра хвала?

Таг-Гарт:
— Хвала богам.
Олкейос, ты?
Акулу тебе в брюхо, проходимец!

Мэнэс:
— Ну, да здравствуй, брат!
Что делаешь ты в праздник в Элевсине? — обнялись.

Иа:
— Сменил на твердь ты паруса тугие?

Олкейос:
— Да не-ет!
Пришёл за покаянием к Деметре, как и все.
Мне паруса тугие — вдох глубокий,
а звёзды в небе — жизни путь.
Я отдохнуть решил чуть-чуть.
Заехать маму повидать,
побаловать подарками сестёнку.
Привёз ей скатных жемчугов из Таврики на свадьбу.

Таг-Гарт:
— Так всё ж устал от жизни кочевой?
Обзаведись детьми, семьёй.

Олкейос:
— Нет, я уже женат на море,
на его дыхании пьянящем — на Марине.

Мэнэс смеётся от души:
— Так выбери себе Марину-деву
в теле человечьем гибком и тугом
и с ней качайся на волнах Эроса.

— О-о… не-ет!
Я взвою псом бездомным вдалеке от моря
и до утра ещё за тридевять земель сбегу.
 
Мне суша и девичьи слёзы — яма!
Слабею я от них.
Я — пёс морской, Мэнэс.
И все певучие грудастые Марины в мире
не стоят воя волн и высоты небес.

Паки, твёрдо хлопнув по плечу его:
— Как хочешь, брат. Твой выбор.

Олкейос.
— Да, выбор мой.
Как я вам рад, друзья!
Слыхал я только-только,
что Саманди с Мэхдохт здесь,
и вот поднялся из подвала в дом,
что б повидать красавицу морскую.

Таг-Гарт:
— Олкейос, ты что, в дитя влюблён?
Хорошо, что Марк тебя не слышит.
Не то тот час же был бы оскоплён!

— Да-а я-я?!
Я не влюблён. Я очарован!
Всё помню, как вчера,
как это было в шторм тогда.
Огни, огни и тьма…
И крылья Аттака открыла…
И будто бы драконы ожили и
над волнАми воспарили…
Архандр в безумии кричал, я слышал:
«Нас сами Бо-оги понесу-ут!...»
Так и случилось, понесли…

Признаюсь честно вам, друзья:
чуть не обделался тогда.
А девочка весь шторм спала в объятьях пса.

Как так возможно в белый шквал и качку дрыхнуть?!

И тот совет, что спас всем жизнь тогда,
его дословно помню я:
«Покажите Тьме корону Ра», она без слёз сказала.

Вошёл Уилл:
— Кто здесь гремит, как гром небесный?!
Утро, люди ж спят.
Услышал голос мне известный.
Олкейос, ты? Бродяга, вепрь морей.
Какими занесло сюда ветрами? — подал руку.
— … Тише говори…

— Да вот, принёс я раненного в дом к Авроре.
На конной давке, что вчера случилась,
кому-то раскроило челюсть и часть лба.
Аврора сшила. Так искусно…
Там двое ещё стонут
и Адонис Тэррий усердно шьёт тела.
Но, очевидно, худо дело у обоих.
Такие раны в праздник неспроста!

Уилл:
— А-хх, да...
Слыхал уже об этом. Доложили.
Жаль, не было меня на давке.
Уж я бы разыгрался,
остановил повозки силою плеча.

Таг-Гарт:
— Сатир, малец, там отличился славно.

Уилл:
— Да, да… наслышан я.
О том уж спозаранку весь Элевсис гудит.

Олкейос:
— А где же девочка, скажите?!

Уилл:
— Ушла вот только с Мэхдохт.
Возможно, спит уже. Намаялось дитя.
Сказал тебе я: «Тише».
В мистериях мы отгуляли до утра,
выплясывая хороводами сиртаки.

Олкейос — тише:
— Что ж, жаль…
Я опоздал явиться перед нею.
Не пострадала там вчера?

Таг-Гарт ответил взглядом:
«Да что ты! Нет, конечно!».

Олкейос:
— Строгие глаза отроковицы.
С ней всё хорошо?
И... в безопасности ль была?

Таг-Гарт:
— Конечно. Как может быть иначе?

Аврора, омывшись и сменивши платье,
уставшая пришла к гостям:
— К столу садитесь разом.
Я принесу вам чашу каши из овса,
Сыр, молоко парное, фиги и оливки.
И вот горячее вино, берите.

За столом Уилл, Мэнэс и Таг-Гарт.
Олкейос, проголодавшись,
Ест, пьёт в два горла и
живо продолжает разговор.
Друзья вино с водой хлебают неспеша,
закусывая старым ароматным твёрдым сыром.

Олкейос:
— Где Марк? Вам достаётся от него?
Характер твёрдый словно камень.
Лучше моря нет жизни для меня.

Уилл:
— Марк ранен вот уже неделю как.
Отравлен был клинком в бедро и шею. Ночью.
Теперь, хвала Богам, всё хорошо.

— Ранен?! Слава Ра, что жив! —
не доел Олкейос и отставил чашу с кашей.

— Как случилось?
Тяжко ранен?! Где и кем? 
Злодей тот поплатился сразу?

Таг-Гарт:
— Нет. Не совсем.

— А известно кем был совершён налёт, порез?
Искали?

Мэнэс:
— Где? Как?
В ночи свершилось нападенье.
Под маской смерти скрывали их во тьме плащи.
Лишь видел крест-кинжал, обвитый гадом,
на руке убитого Таг-Гартом.

Иа, подтверждая слова Мэнэса,
показал на предплечии своём,
что видел сам такой рисунок странный.

Олкейос:
— Их было много разве?!

Иа:
— Как будто бы тринадцать.

Олкейос распахнул глаза:
— А вас?

Мэнэс:
— Нас пятеро и Марк.

Олкейос:
— Их было вдвое больше?!
А чего хотели?
Выкрасть что-то? Злато?

Мэнэс:
— Нет, как показалось сразу мне.
Лишь Марка наверняка лишить утра и жизни.

Таг-Гарт:
— Всё верно.
Хотя… есть у меня предположенье,
что тот старик-отшельник,
что днём нам встретился в горах
и Отдал Марку свёрток — подарок для Санти…

Мэнэс:
— Заколку-фокус с камнем?

Таг-Гарт кивнул.
Уилл Таг-Гарту:
— Санти? Кто есть Санти?

Таг-Гарт:
— Ах, я оговорился. Наша Самандар.
Санти — так называют ангелов этрусков, русов.

Под лестницей Секвестра
баранину холодную и хлеб брала.
Слова о Самандар расслышала и,
притаившись, слушала, внимая тайный смысл
негромких фраз её охраны.

И поняла, что эти люди,
о которых гости-египтяне говорят,
как раз сейчас сидят в подвале,
и целью ИХ ножей был Марк легат
и, может быть, сама Саманди.

И вспомнила Секвестра,
что видела вчера в её причёске
ту самую заколку-фокус с камнем.

Уилл Таг-Гарту:
— Откуда знаешь? Ты что — этруск?

— Признаться… да. Так вот…
Старик тот вскоре был умучен и убит,
и ритуально оскоплён, и обезглавлен.

Иа:
— Ритуально? Вот новости какие?

Таг-Гарт:
— Так видел сам.
Я объезжал окрестности Афин под утро. Помнишь?
Нашёл и сжёг его останки обгорелые под грушей.
И их вознёс на небеса в костре священном — кроде,
как предки завещали нам.
 
А он на следующую ночь явился мне во сне.
И что-то странное пробормотал там мне.
Беречь мне строго приказал Саманди,
заколку-ключ и чистый жемчуг Мани.
Отдал мне в руки белый посох
и имя тайное своё назвал:
из Таврики Ратша Саам.               (санскрит. Ратша-Воин. Саам-Преодолевающий)

Мэнэс:
— Жемчуг Мани? Что это?

Таг-Гарт:
— Не знаю.
Догадываюсь, может быть, чуть-чуть.
Я на груди во тьме ночной
видал его рисунок красный:
лотос с жемчужиною белою внутри
и крест немного странный —
Нарисовал он пальцем на столе
свастику «Живое солнце Ра».
— Он излучал лазурный свет,
как будто вместилищем души священной был.

Потом свечение совсем погасло,
а над головой моею в тот же миг
вскрикнул и промчался горный сокол красный.
Крылом чуть плащ мой не задел.

С тех пор я будто вижу, понимаю больше
и слышу шёпот звёзд
под куполом хрустальным.

Олкейос:
— Что ты сказал?
ЧТО, ГДЕ ты слышишь?

Таг-Гарт:
— Сказал — Саманди наша — клад.
Оберегать ЕЁ нам нужно.
Я думаю, что обезвредить сложный яд
не каждому жрецу и даже лекарю под силу.

Олкейос:
— Ах, вот как!
Так он хранитель древних тайн Дарии Великой…
Старик тот воин Бела Света Ра…

Таг-Гарт кивнул:
— Похоже, да.
Беловолосым был и светлый глаз имел,
такой, как небо ясным утром.

Олкейос:
— О… О таких я много слышал,
но, ни разу не встречал…
Как будто все они сошли с небес
гигантами на колесницах Ра.

Что пирамиды в Гизе не рабы,
а дети исполинов сотворили
умением божественным своим.

Иа:
— Да и Саманди — дитя, как видно, не простое…
Не зря её учитель-звездочёт
отправил через море в Дельфы.

Таг-Гарт:
— Об этом я не раз уж думал.
Тише, други. — Обернулся.
— Пойдёмте все в хлева поговорим.
Такое чувство, будто рядом кто-то лишний
на наши рассужденья уши навострил.

Олкейкос:
— Да, да…
Есть и у меня такое чувство.
Но прогуляться с вами не смогу.
Адонис Тэррий ждёт меня в подвале.
Я обещал помочь ему при врачваньи.
Сейчас придёт Ахилл — я с ним туда уйду.
Освобожусь — найду вас, братья.

Оставив трапезу,
все поднялись из-за стола и увидали,
Секвестру что под лестницей тихонечко стояла.
Смутившись, что врасплох её застали,
зевнула дева лживо безучастно,
отвернулась к полке с сыром,
как будто там его брала.

Уилл:
— За угощение благо дарю, хозяйка.

Секвестра не подала и вида,
что услыхала слово учтивого укора.

Уилл:
— Уж утро, братья. Солнце встало.
Пройдёмся лучше не в хлева, а к морю?
И прогуляем лошадей в заливе.
Пора размяться хорошенько им.

Друзья кивнули.

Минка:
— Кто их привёл? Мы их везде искали.

Уилл:
— Соседи на восходе сами привели.

Таг-Гарт:
— А кто из нас возьмёт Арэса прогулять
к источнику напиться?
До вечера конь в стойле застоится.
Сатир, не помня ног, проспит полдня.

Минка, Иа отрицали.
Таг-Гарт кивнул и взял
как угощенье для Арэса
овсяную лепёшку со стола.

— Что ж…
Я пойду, найду понятные слова.
И этот жеребец, я видел — мудрый.
Надеюсь, внемлет греческому языку Таг-Гарта.

Минка — Таг-Гарту в хлеву у стойла,
седлая своего коня:
— Ты что, узду Арэсу не наденешь?

Конь морду повернул и весь напрягся,
скосившись чёрным глазом на него.

Таг-Гарт:
— Об этом и не думал даже.
Так, как Сатир — за гриву поведу.

Иа:
— Ведь он сбежит.
А где потом искать ты станешь?
Как объяснишь Саманди?

Таг-Гарт размял в руках лепёшку
и пОдал тёплую коню.
Иа глазом ухмыльнулся:
— Ну-ну, попробуй, друг.
Я от копыт его подальше отойду.
Снаружи подождём обоих.

Арэс учуял аромат лепёшки,
немного развернулся,
хвостом махнул и, соглашаясь, закивал.

Таг-Гарт — коню:
— Послушай, парень…
Сатир — твой брат, устал немного
и спит сейчас в дому мертвецким сном.
И, если ты не против,
пойдём к источнику вдвоём.
Я лишь накину на тебя попону,
чтобы в дороге не продрог.

Я доверять тебе могу, Арэс?
Что скажешь, жеребец-красавчик?
Ты не сбежишь? И задней — не лягнёшь?
Подковой насмерть не ударишь?

Конь принял угощение губами,
лепёшку смачно прожевал,
послушно вышел сам.
И, доверяя мужу,
с ним рядышком пошёл.

Таг-Гарт:
— Ну, вот и ладно. Хорошо.


Продолжение читайте в книге 2 "КТО Я?" главе 2 "Ход конём"