Вольга

Субботним утром, 24 сентября 1983 года, на улице Коммунистической в Горьком раздалась сирена: «скорая помощь» ехала на вызов. Автомобиль остановился около ворот сорок третьего дома, врачи зашли во внутренний двор, а через несколько минут вернулись с молодой девушкой, готовясь направиться в роддом. Достав носилки и уложив девушку в салон, врачи разошлись: один остался рядом с пациенткой, другой – захлопнул дверь багажника и сел в салон с боковой двери.
– И что их там, чёрт клюнул «Волгу» на такой вызов отправить? – сказал, удивляясь, врач.
– Ого, дела! – повернулся к нему водитель.
– Езжай давай, только «помягше», а то, гляди, прямо тут принимать будем.
– Ну не всё же РАФикам роды принимать, и Ласточке довелось!
– Тебе-то, чай, без разницы, где руль вертеть.
– Девушка, как ваше имя? – спросил другой врач.
– Вольга.
– Вот те на! – воскликнул шофёр. – Везём Вольгу на Волге-машине по Волге-реке!
– Шут гороховый! Что только в цирк не пошёл?
– Готовься тут принимать! – сказал первому врачу второй. – Шофёр! Ровней езжай!
«Скорая» спешно, но плавно шла по дороге. Но, как и предупредил врач, принимали прямо в салоне. Услыхав детский крик, водитель оживлённо спросил:
– Ну кто там, парень аль девка?
– Паренёк. Здоровый, ух!
– Вот и Ласточка жизнь приняла!

В день выписки за молодой матерью вновь приехала «Волга», но уж не «скорая», а гражданская, чёрная. Из неё вышел мужик лет тридцати с коробкой конфет. Ему Вольга приходилась женой. Он обнял её, затем поглядел на малыша и спросил:
– Как назовёшь?
– Назвала уж, Бодькой.
– Бодька! Это как по-полному-то?
– Богдан.
– На-те! На смех кому что ли?! В коммунистической стране Богом дан!
– Это они, коммунисты, – безбожники. Взрослые люди, идейные! А ребёнку почто их идея?
– Да я не об этом.
– А я об сём! Няхай. Незалежным буде… [Пускай. Независимым будет…]

«Незалежным буде» – эта фраза предопределила дальнейшую судьбу Бодьки. Потому что в марте 1986 года в страшной аварии погибла его мама. На скользкой дороге встречный грузовик пошёл юзом, отец Бодьки, управлявший их «Волгой», вывернул руль влево, и весь удар пришёлся на переднюю пассажирскую дверь. Как раз там и сидела его мать.

От неё у Богдана осталось мало воспоминаний. Он помнил только её длинные волосы натурального каштанового цвета, её любимую песню и её голос, зовущий: «Бодька!» Тогда, после аварии, он был ещё чересчур мал, чтобы понять, что произошло. Ему, однако, объяснили, что он, его отец, бабушка – здесь, а мама – там, вместе с дедушкой, и его родителями, и их. Однажды, придя с бабушкой на кладбище, он спросил её, показывая на могилу матери: «А мама – там?» На что бабушка ответила ему: «Нет, она только три дня там была, а после её душа улетела в небесное царство…» Мама! Её Богдану заменяла бабушка по отцу.

Родители отца жили в Горьком, отсюда деда Богдана забрали на войну. После Великой Отечественной он вернулся к жене своей, а в 1951 народился у них сын Володька, будущий отец Богдана. Правда, деда своего по отцу Богдан не знал: тот после того, как с фронта пришёл, на сердце частенько жаловался, барахлит, дескать. Видно, изрядно его на войне помотало – сначала сердце барахлило редко, после – чаще, а в 64-м и вовсе отказало.

Мать же Богдана была родом с Беларуси. Её родители жили в белорусском полесье, недалеко от границы с Украинской ССР. Потому и имя у неё было тамошнее – Вольга. Она приехала в Горький, здесь училась, начала работать и познакомилась с отцом Бодьки. Он в то время на заводе работал, «в начальниках» там, как говорится, ходил. Оттого и машина ему по службе была положена.

Но теперь, после аварии, всё катилось к чертям. Отец Бодьки стал «прикладываться», сначала по сто, а после гранёными стаканами, и, в конце концов, запил по-чёрному. На машине теперь не ездил, из начальников его перевели в обычного рабочего. Бодьку забрала к себе бабушка по отцу. А с родственниками матери связь пропала сразу же после похорон.

Моральный удар тогдашней аварии оставил свой след: Богдан был замкнут. У него не складывались отношения со сверстниками ни в детском саду, ни в школе. Никто не помнил даже, чтоб он дрался когда с кем; не общался особо – не ругался. Сызмала он больше любил находиться дома, с бабушкой. Здесь он чувствовал себя свободней и спокойней. До сих пор остались в его памяти трансляции гимна Советского Союза по радио в 6 утра, прогноз погоды с той самой музыкой, его проделки. Несмотря на некоторую замкнутость, он порою и озоровал. Случалось, бабушка вяжет носки или жилетку – так он непременно спицы повыдёргивает да клубок распустит! Или когда ввечеру пойдёт в душ. Там намылит себе голову и выглядывает так из ванной, мол, глядите, какой я! Пеной исчумазился, белый, прямо снеговик! Начинал громко говорить в поздний час, бабушка ему замечала: «Соседи придут ругаться! Почто орёшь-то?!»

Бодька почти не общался с отцом, посему в школу его тоже повела бабушка. Как иногда он сам говорил о себе в то время, был цветиком-семицветиком. Кто хороший? Кто плохой? Как страна наша родная называется? В то время Богдан не мог чётко ответить на эти вопросы: как-никак, на его детство выпал и распад СССР. Но это событие он запомнил только просмотром балета «Лебединое озеро» по телевизору…
Ну а что школа? Учился Богдан средне, и только благодаря усилиям и внимательности бабушки, не связался с дурной компанией. Ему даже посчастливилось в институт поступить, с военной кафедрой! А те, кто в том контингенте околачивался, его одноклассники, сначала кидались пошлыми шутками, пили, курили, после и бузить начали. Так кто сбился, кто спился, кто загремел в места не столь отдалённые, а кто и вовсе на тот свет ушёл…

Бабушкиной пенсии не хватало на всё, поэтому, учась в институте, Богдан подрабатывал грузчиком. Немного получал, но имел свои деньги. На них однажды купил мобильный телефон в подарок девушке.

С ней он познакомился, ещё будучи студентом. Её звали Викторией. Она училась банковскому делу, причём даже хорошо училась и во всём любила порядок. Раз бывало, что, зайдя с Богданом в его подъезд и увидев на стене надпись «ПТУ казлы», она исправила её, зачеркнув «казлы» и подписав ниже: «Болваны». Вика была довольно симпатичной девушкой и, по мнению Богдана, обладала «волшебной» внешностью: средний рост, длинные тёмные волосы и зелёные глаза. Напевно, этим она и полюбилась Богдану.

Они общались несколько месяцев, когда Богдан почувствовал нечто большее, чем дружбу. К случаю, приближался день рождения Вики, и Бодька решил написать ей о своём отношении к ней на асфальте перед её окнами. Однако, подумав и вспомнив, как бабушка его ругала какого-то молодого человека: «Экий охальник! О любви на асфальте написал! Любовь – тайна, её всем не раздают!» – он купил ей новый мобильный телефон и объяснился на словах.

Была ли любовь (это просто о чувстве!)? Нет, не случилась. А всего-то Вика узнала о материальном положении Богдана и была слишком расчётливой, чтобы создать семью только на любви. Что ж, она любила всё менять и везде извлекать выгоду. Как говорил Богдан, с ней было совершенно невозможно играть в шашки: вечно разменивала фигуры и выигрывала его. Впрочем, ей этот талант не только в банковском деле пригодился, но и в личных отношениях. «Поменяла» она Богдана.
А он тогда переживал ещё! Но после осознал. Забыл. Мечтал. Ему во сне как-то привиделась девушка. Она не просто симпатичная была, а красивая, и красоту её можно описать только так: настоящая естественная славянка. В том сновидении Богдан будто бы сидел в печали на поваленном дереве на опушке леса и смотрел на затухающий костёр перед собой. И к нему подошла она, начала разговор, назвала своё имя. Они разговорились, и она убедила его не грустить, потому что она – всегда рядом с ним, ему всего лишь стоит найти её в чём-то, в ком-то. «Так кто же ты?» – спросил её Богдан. Она ответила: «Я – …»
Проснувшись, Богдан так и не смог вспомнить, что она сказала. Определённо, это её имя было, но он его не запомнил. Впоследствии Богдан надеялся ещё раз увидеть тот сон, чтобы услышать, как её зовут, увы…

«Как жаль, что ты осталась сновиденьем
И имени не знаю твоего.
Я каждый день жду ночи с нетерпеньем,
Но только мне не снится ничего», –

так вскоре сочинил Богдан. Время унесло драму расставания с Викторией, но оставило мечту того сна.
После той аварии жизнь Богдана, по сути, складывалась грустно и однотонно. У него не было людей – товарищей, подруги, брата или сестры – с кем он делился бы своими мыслями, переживаниями. Если бы у него хотя б родственники были, а то он, кроме отца и бабушки, никого не знал!
Жизнь-то и начала меняться, когда он захотел узнать о родственниках по матери. Об этом он спросил у бабушки:
– Бабуль, а ты родственников по маме знала?
– Как же! Знала, Бодька, только с похорон Вольги – имя так у неё полное – связи с ними нет.
– А где они жили тогда? Помнишь кого из них?
– Жили они в деревне в Гомельской области. На «б» деревня у них начиналась, как вроде «бобуши», «бодуши» ли. В Белоруссии это, в полесье, недалеко от Украины. Отца у Оли помню хорошо – Александр, мужик здоровый был, работящий, а мать-то – эх! имёна захлестнула – Светлана, гляди, тоже женщина весёлая была, частушек много знала.
– Вот думал я тут разыскать родных по той линии, а почти ничего и не известно…
– Полно врать-то! Не известно. Отец, поди, знает. «Разыскай», то дело-то гоже!
– Получится ли, не знаю.
– Кто ищет, то всегда находит. У вас сейчас телефоны, «интернеты», всё есть. Сыщешь что-нибудь.

Тем же вечером Богдан пошёл к отцу. Он долго звонил в дверь, но, так ничего и не добившись, открыл её своими ключами.
Послышался шум льющейся воды. Разувшись, Богдан подошёл к открытой двери в ванную и увидел, что вода в ванне – через край. «Небось, соседей уже залило», – думал он, закрывая кран и смакивая воду тряпкой.
– Бать! Дома? Ты где вообще?
А отец Богдана мирно спал на диване в зале, в обнимку с пролитой бутылкой водки. Понаблюдавши эту картину с минуту, Богдан решил остаться ночевать у отца. Он позвонил бабушке, предупредил её, после чего отправился на кухню.

Кухня, как и вся квартира в целом, больше напоминала свалку. Повсюду были разбросаны пустые бутылки из-под пива и водки, «бычки», пустые пачки сигарет. Стол был усеян пеплом из опрокинутой тарелки. Казалось, что эти закопчённые в некоторых местах стены и засаленную мебель последний раз мыли ещё при советской власти. Да, наверное, так и есть… Богдану было дюже неприятно находиться здесь, но иного не оставалось. Так он провёл ночь, сидя за столом.

Наутро Богдан проснулся от запаха затушенной папиросы. Он пошёл в зал, где спал на диване его отец, и застал его стоящим у окна с ещё не зажжённой сигаретой в зубах и фотокарточкой в руке. Богдан позвал отца, но тот не ответил. Он только взял с подоконника коробок спичек, зажёг папиросу и после долгой затяжки пробормотал: «Вольга, каханая [любимая (белор.)], я во всём виноват…»
– Бать! – ещё раз позвал Богдан и подошёл ближе.
– Да не глухой, слышу! Чего тебе, Бодька?
– Я о маме спросить.
– Это я, Бодька, виноват, что мамки с нами нету. Тогда в другую сторону руль… Сволочь! Я! Я!
– Бать, да чего ты теперь уж прошлое ворошишь? Я тебя о будущем спрашивать пришёл.
– А чего меня-то о нём спрашивать? У меня оно гнилое, а у тебя – светлое, – он бросил окурок в окно, не докурив.
– Я родственников мамы найти хочу.
– А… – он пошёл и сел на диван.
«Приложившись» к четверку прямо из горла, он продолжил: 
– Сядай. [Садись (белор.)]
Богдан сел на диван подле отца.
– Ты маму свою, кажись, не помнишь совсем?
– Не очень.
– Ну вот. Красивая она была, мамка твоя. Да боевая! – отец немного улыбнулся. – Назвала она тебя Бодькой, а я-де спрашиваю, мол, как это полностью, а она Богданом повеличала. «Эх, – говорю, – в советской стране да Богом дан, на смех!» А она так и настояла на своём. Да, боевая была. Была…
– А откуда она приехала в Горький?
– От бульбашей.
Богдан вопросительно поглядел на отца.
– Ну, с Белоруссии. Где-то под Гомелем был там город маленький, как его, Брагин, вот там рядом деревня их. Родители у неё там жили, сестра, сестра! у мамки твоей была, да теперь уж не знаю, где они все. Провалились куда-то…

Отец Богдана ещё долго рассказывал  ему о каких-то событиях прошлого, часом не слыша и вопросов, которые ему задавал сын.

В обед Богдан ушёл домой, решив при возможности съездить на родину матери.
Его планы перебила весна 2010 года. 7 апреля, на Благовещение, не стало его бабушки. Богдан был глубоко опечален, а поддержать его было почти некому: об этом, кроме него, его отца и некоторых соседей, никто не знал.
Теперь он жил один в квартире бабушки. Пустой дом, работа – его жизнь стала ещё серее.

И летом, взяв отпуск, он собрал вещи, приехал на вокзал и сел на поезд до Орши. Дорога ему предстояла дальняя: поездом до Орши, на электричке до Гомеля и на такси до Хойников. И в этом долгом пути он то разгадывал сканворды, то разглядывал карту – сначала старую, где находил нужную деревню, затем новую, где той уже не было, – то просто задумчиво смотрел на пролетающие мимо кусты, деревья, фермы, фонари. Он думал о жизни, о своей судьбе, о том, почему всё складывается именно так. И не знал, и понять не мог…

Когда таксист остановил машину в Хойниках, Богдан расплатился с ним и снова взглянул на карту. Он решил, что будет разумнее сориентироваться по старому изданию, а насчёт деревни спросить у местных. Так он и сделал. С картой в руках он не спеша побрёл по дороге, ведущей в Стреличево. Но никого не было видно. «Неудивительно, на улице стоит такая жара – я бы из дому не выходил», – подумал Богдан. Однако через некоторое время встретился ему всё-таки один дед на гужевой повозке.
– День добрый! Извините, не поможете деревню найти?
– Добрый! А якую деревню-то?
– Богуши, – сказал Богдан, показав на карту.
– Хм, – усмехнулся дед. – А ты адкуль, парень?
– Из Нижнего Новгорода, из Горького.
– С Горького говоришь. Ну, залазь на телегу, разберёмся.
Богдан запрыгнул на телегу, и дед крикнул: «Но!» – и дёрнул вожжи.
– Ты, милок, запоздал: деревень-то тут давно уж нет.
– А куда ж все подевались?
– Як, али не знашь? Эх, поколение! Историю не знаете! Отселили всех пасля аварии. Была в 1986 году авария на Украине, в Чернобыле, так и сюды бахнуло, в полесье. Весной тогда всех эвакуировали, сказали, до восени, да так пасля и не дали жить тут. Приезжали жители, добро своё забирали из домов, соседское прихватывали. Один мужик десяток роваров [велосипедов (белор.)] увёз, другой книги забирал. Через несколько годов сбавили зону, але в гэтих деревнях, – он указал рукою вперёд, – так и не живуть. Вось уж двадцать пять лет доходить, як запустело всё. А ты, сябар, кого шукаешь-то?
– Родственников. Мать отсюда родом была.
– Ясно. Ну, де деревня-то, я могу показать. Я же лесником работал, пока чуть больше года тому лесничество не забросили. Вон там, – он махнул рукою в левую сторону, – Богуши были. Да, мабыць [видимо (белор.)], тепер ничего не знойдешь там, всё скрали. Стреличево уж тоже пустееть. Гляди вось,  справа якой дом стоить. Развалился весь. Так дальше в каждой деревне, только там все дома, як гэты.
– Ладно, на нет и дела нет, как говорится. Поеду обратно тогда. Всё равно искать нечего.
– Да. Ну, бывай!
И, отблагодарив лесника, Богдан потопал по просёлочной дороге обратно.

Он был в плохом настроении. Даже совсем не в духе. Конечно, дух его, как он шутил, периодически покидает, но это был совершенно иной случай. Богдану внезапно показалось, что он один: у него нет никого… Он ощутил всю свою «незалежность», и она вовсе не радовала его теперь. У него никого нет, и ему некому об этом сказать. Отцу? Тот ему ведь, словно чужой человек. Они после аварии и вместе-то больше не жили. А кто сейчас Богдан? И главное – зачем? Зачем он здесь, если его тут никто не ждёт? Но там, дома, его тоже не ждёт…никто! Эта мысль так ударила Богдана, что горло сжало, а из глаз полились слёзы. Ему в тот момент почему-то вспомнилась песня, что мама любила. И он тихонько, вполголоса начал:

– Ой, чий там кінь стоїть,
 Що сива гривонька?
Его голос немного дрожал.
– Сподобалась мені, сподобалась мені
 Тая дівчинонька.
 Сподобалась мені, сподобалась мені
 Тая дівчинонька.
На миг Богдан остановился, перевёл дыхание. И вновь:
– Не так та дівчина,
 Як біле личенько.
 Подай же, дівчино, подай же, гарная,
 На коня рученьку.
 Подай же, дівчино, подай же, яс-, –
Он сделал секундную паузу, –
 -ная,
 На коня рученьку.
Дальше Богдан вырвался вверх, словно освобождая свою душу. Октавой выше он взял:
– Дівчина підійшла,
 Рученьку подала.
 «Ой, краще б я була, ой, краще б, –
Он не дотянул полтона, –
 я була,
 Кохання не знала.
 Ой, краще б я була, ой, краще б, –
он ушёл наверх и на миг вновь замолчал, –
 я…була,
 Кохання не знала».
 Кохання-кохання
 З вечора й до рання.
 Як сонечко зійде, як сонечко зійде,
 Кохання відійде.
 Як сонечко зійде, –
голос Богдана сорвался на крик, –
 як сонечко зійде, –
доселе идущий, Богдан упал на колени, –
 Кохання, –
и, прильнув к земле, затухающим голосом протянул, –
 відійде…

Он лежал неподвижно около получаса, то рыдая, то замолкая, и сжимал в руке свинатник. После, поднявшись, он побрёл по просёлку и долго шёл так, в тумане печали, с опущенной головой.

Солнце начало уже сходить, когда Богдан обратил внимание на то, что он ещё не дошёл до города, хотя и был в пути такое время. Он стал оглядываться по сторонам, всё ещё шагая дальше, но местность была ему не знакома. «Несмотря на то, что я тут в первый раз, я, кажется, помню местность, что была на той дороге. Неужто ж я с пути сбился?» – подумал Богдан. И угадал. Впереди и намёка не было на город, хотя дорога и была накатанной. Подумав некоторое время, Богдан решил, что возвращаться назад глупо, потому что сзади – зона отселения, а следовательно, меньше вероятности встретить кого-либо. И он пошёл дальше по этой дороге.

Когда уж солнце собиралось скрыться за макушками деревьев в небольшом перелеске впереди, Богдан заметил вдалеке очертания автомобиля. Подойдя ближе, он рассмотрел его и понял, что это не выброшенный кузов, а вполне неплохая «Волга», ровно такая же, как была у его отца. Очевидно, кто-то приехал в лес и оставил её здесь. Подсознательно решив дождаться хозяев машины, он подбежал к ней и обнял её, прижавшись к капоту.
– Родная! Волга! Нижегородка! Хоть ты здесь, хоть ты есть! Родненька, согрей! Меня некому согреть, никого у меня нету теперь: ни мамы, ни бабушки, ни братьев, ни сестрёнок, – только отец, да и он, что чужой человек; не знал его полностью никогда… А по жизни? Ни товарищей, ни подруги. Была одна – да холодна… Согрей, родная, на улице жара, а душе холодно, зябнет…

Богдан говорил вслух, поглаживая «усы» радиаторной решётки.
– Волженька! Почему всё так? Почему мне не дано быть с кем-то, почему никого нету со мной? Почему погибла мама, почему я не нашёл родственников, почему мне не везло в любви, в дружбе? Что всё так монотонно? К чёрту! К чёрту всю жизнь, пошло всё, пошли все куда подальше! Волга! Ты мне скажи вот, ты мне ответь: что дальше, куда я приду? Какая у меня судьба?
Богдан отпрянул от капота, сел на землю за метр от машины и вопросительно поглядел на неё. Она ответила ему только грустным взором круглых фар и молчанием. Он заметил её номер: «б 24 09 ГС».
– Ха, – горько усмехнулся Богдан. – Двадцать четвёртое сентября, мой день рождения… Волга! Родная! Ну почему у меня нет ничего родного, близкого? Впрочем, вздор! Ты у меня сейчас есть. Но почему родного человека нет, такого же родного сердцу, как и ты?! – Богдан вновь зарыдал.

– Дядя, а почему ты плачешь? – послышался недалеко детский девичий голосок.
Богдан повернулся в сторону звука и увидел девочку лет шести в светло-жёлтом платье и с кружкой земляники в руках.
– Дочка, получилось, бросили меня все, оттого и плачу...
– Дядя, а ты не плачь! Мы тебя не бросили, – как-то легко и радостно, непременно успокаивающе сказала девочка.
– Хм, дядя! – усмехнулся Богдан, посмотрев на своё отражение в хромированном бампере автомобиля. – Видно, постарел ты, Бодька, заметно постарел. А ведь мне всего ещё 26…
– Соня, с кем ты там говоришь? – раздался вдалеке голос молодой девушки.
– Тут дядя около машины; он грустный, а я его успокаиваю.
Девушка подбежала к машине и взглянула на Богдана. Он повернулся к  ней…и увидел ту, что снилась ему в том сне. А если и не ту, то такую же – его мечту, настоящую естественную славянку.
– А вы что тут делаете? – спросила она Богдана.
– Я… Я заблудился, топал по дороге, вашу машину увидел и решил дождаться.
– А, ну сейчас отец подойдёт, погодите.

Богдан отвернулся, но краем глаза рассматривал девушку. Заглядывая в его мысли, можно догадаться, что она ему полюбилась. Через пару минут к машине подошёл мужик лет сорока. По-видимому, отец девушки.
– Бать, тут молодой человек заблудился.
– Ну подвезём, коль так. Вы откуда? – спросил он Богдана.
– Я из Нижнего Новгорода, из Горького…
– Эх! Это ж какими судьбами вы здесь очутились?
– Родственников искать приехал, а деревни, оказывается, нет, всех давно отселили.
– Ну даёшь! Да, ты, брат, никуда сегодня уж не поспеешь – солнце уже к закату. Переночуешь у нас, а завтра поутру в путь отправишься. Сядай, поехали!
– Папа, папа, а можно мне на переднее сиденье? – спросила Соня, открывая переднюю дверь.
– Можно, Сонька, держись только крепче!
Богдан и девушка сели на заднее сиденье. Мужик завёл мотор, и они поехали к их дому.
– Как зовут-то тебя, брат? – спросил у Богдана мужик.
– Богданом.
– Экое имя, нечасто встретишь. Как там, работает ещё автозавод-то в Горьком?
– Работает, но «Волг» уже не делают таких.
– Понятное дело! Этой уж двадцать пять лет, а работает, как часы, понимаешь ли.
– Ага. У моего отца раньше была такая…
Богдан разговаривал с водителем, а сам косо поглядывал на девушку, сидящую рядом с ним. В перерыве разговора он заметил, что она глядит на него. Он спросил у неё
– Девушка, а как вас зовут?
– Вольгою.
– Хм! Мою маму так звали. Красивое имя!
– Спасибо! Ваше тоже звучное!
Когда Соня о чём-то спросила отца, Богдан набрался смелости и оправдался:
– Вольга, скажу честно: смотрю на вас, вы мне понравились.
Девушка улыбнулась, хитро посмотрев на Богдана, и сказала:
– И вы мне сподобалися [понравились (белор.)]…

Так и зачиналась их любовь. Но, впрочем, как мудро говорила бабушка Богдана, «любовь – тайна». Пусть и их история любви останется для нас тайною. Сказать лишь, что они теперь вместе и что они – семья. У них родилась дочка, назвали они её Еленою в честь бабушки Богдана, которая вырастила его добрым и любящим, несмотря на все трудности. Но сейчас Богдан счастлив, потому что рядом с ним – она, оберегающая его в младенчестве, в детстве, в юности и воплощавшаяся в его мечтах и желаниях, – его родная Вольга.