Воспоминания 59 или Май-капитан

Если бы кто только знал, какой кайф я ловлю, занимаясь своим, вот этим вот, гарфоманством! Сам пишу, сам читаю, а, иногда, для разнообразия, поручаю читать всю эту галиматью роботу-чтецу – и ему некуда деваться! – читает, бродяга, терпит, всё терпит…

Потихоньку начинаю наглеть – включаю, якобы, описания природы или еще какой лабуды и пытаюсь понять – так я это всё ощущал тогда, или же нет? Бывает, что эта писанина, это длиннющее предложение, от которого захлёбывается и начинает недовольно капризничать мой «Ворд», эта концовка, о содержании которой я сам, только что, вот прямо сейчас, узнал – что-нибудь из этого словоблудия, вдруг, да и зацепит меня самого. Как же я ценю минуты вот этого вот самообмана, когда мне и грустно, и щемящее-приятно одновременно…

И вот тогда, совершенно уже обнаглев, я подымаю большой палец и восторженно, громко шепчу: «Ай да Пушкин! Ай да Серёгин ты сын!». А в чем, собственно, дело? Разве он – не Александр Сергеевич? Вот, и я о том же.

Но мой главный критик, который не прочитал, к счастью для меня, ни одного моего опуса и никак не может привыкнуть к моей крепнувшей неадекватности – а, пора бы, давно пора! – безапелляционно заявляет, что оный арап, Пушкин, был поэт!

Это Пушкин-то – поэт?! Поэт!!.. То есть, такой же рифмоплёт, как все вот эти вот, что тоннами и составами, танкерами и караванами, кропают и кропают весь этот кошмар? Иногда я, с изумлением, думаю про себя – да читали ли эти мальчики и девочки Ляксандру-то Сергеича? А если читали, продолжаю ужасаться, то почему же они, сразу же, в ту же минуту, не зарыдали в полный голос и не сожгли, немедленно и бесповоротно, все свои вирши?..

Нет. Пушкин – не поэт. И не гений. Это – невероятный, редчайший, но подлежащий вероятности случай, когда совершенно живой, реальный человек оказался неким проводником, неким тоннелем, который соединил, на мгновение, наш приземлённый, серенький и скудный социум с Элизиумом богов, и похитил у них, обалдевших от такой неслыханной наглости, их повседневный говорок, болтовню о том, о сём, сплетни и шепотки.

И знал он, прекрасно знал, наш земной ревнивец, наше всё, что так, как он, никто и никогда не напишет, не сможет. И совершенно спокойно, с достоинством это переваривал. Но, вот, проза…

Читал ли кто-нибудь тогдашнюю, допушкинскую прозу? Эту влачащуюся, грохочущую, заплетающуюся и напыщенную, до икоты, жуть? Эту смесь чугуна, поташа (не знаю, что это такое, но – подходит) и сучковатого, проморенного дубья? Этого динозавра, всего в цепях, ядрах, рожнах, дуболомных, каких-то, щитах, бредущего неизвестно куда и зачем, и «лайя»? Не читали? И – не читайте! Не надо!

И вот, этот самый Пушкин, сын Сергея, большой шутник и баловник, и бабник, безусловно, в великой милости своей и жалости к нам, бесталанным, решил немного разворошить сей чугунный курятник и показать «писателям», как надо, собственно, писать-то.

Причем, жалость этого удивительного человека, просто не знала границ и он не стал, например, чрезмерно напрягаться – он и вообще-то напрягался только из-за своей Наташки – вертихвостки – да и накалякал кое-что, между делом. Там, повестушки какие-то. Вот, говорит, робяты, как-то так, полегоньку, потихоньку – не боись! Всё будет «Ок!» А ребята смотрят, и ужасаются – да можно ли так-то? Да, полно! Где же поступь-то чугунная? Где бряцанье зерцал?..

А русский наш, хохол наш Гоголь, тот еще авантюрист – матушкины денежки, налоги там, ипотеку, векселя банковские – почтительно взял – отвезу, дескать, в комиссию, сдам в сохранности! – и прокутил в столицах наших! И, гордо так – из наследства вычтите, почтеннейшая! А потом судился, до последнего – ограбила, обезнаследила! Ну, чем не новый украинец?! Такой человек ничего уже не боялся, и развил он Пушкинские повестушки, продлил, украсил и расцветил так, что до сих пор глазам больно, и душу, и сердце щемит, если оно у кого еще осталось, конечно.

Вот ведь, чудило длинноносое! Сам себя не смог превзойти, и уморился голодом… Нет, чтобы, как Сэлинджер во ржи – написал «Над пропастью» и скрылся в своём захолустье. Тоже, правда, странноватым чуваком оказался, но голодом, из гордыни, себя не уходил…

Ну, а уж после Гоголя, после шинельки его, всеми заношенной до дыр и лохмотьев, все наши гении и полезли, как грибы после дождя.
 
И, вот, с содроганием думаю я себе, а что, ели бы этот курчавенький шутник взял, да и написал бы что-то вроде Лермонтовской «Тамани», которую еще никто в мире не превзошел и, даже, не пытается? Ведь мог же, наверняка же мог! Только не Лермонтовская бы то была издёвка над всей писательской братией – злой, склочный был человек, мизантроп!- а – Пушкинская, блистательная и недосягаемая. И что бы тогда Гоголь?.. Как бы он?.. Не уморил ли бы он себя голодом еще тогда, сразу по прочтении Пушкинской-то «Тамани»? А шинелька-то – где бы тогда она оказалась?.. Страшно даже и подумать!

Спасибо тебе, Александр Сергеевич, спасибо, Сашко ты наш Гарматный, что человечный ты человечище! Ведь, даже кусок авантюрного романа нам оставил, «Арапа»! Мы, говорит, великороссы и малороссияне, тоже могём, не хуже гишпанцев худосочных, интригу завернуть и шороху задать! Знай наших! Дуй до горы!

Низкий, просто нижайший поклон за сладостное наше чтение, за то, что хоть этого нам нечего стыдится - великой и неповторимой литературы нашей. И, если только это от нас останется, то и того довольно! И никакие, тупые эти пирамиды, памятники вселенской человеческой глупости, инопланетный какой-то вывих, ни в какое сравнение не пойдут, хоть и останутся, говорят, после гибели человечества, только они. Да и то, если эти, ушлые ребята из Игил, до них раньше не доберутся.

А хорош, хорош памятничек-то останется! Вот, дескать, жили-были некие, не то бабуины, не то гоблины, огонь с неба, у самих богов похитить смогли, а элементарную житуху наладить – никак! Им душу, гармонию, звёзд блеск и трубные гласы в нутро пихают, а они – не надо! Забирайте! На изнанку вывернемся, а этого в себе не потерпим! Изблюем из уст своих…

Ну, неизбежный конец каждого из нас по отдельности и всего человечества целиком, будем надеяться, еще не скоро и всем нам хочется, очень, очень хочется - чего-нибудь, да новенького. Так я ж и не возражаю – пустячок там, какой-нибудь сварганить, любимой на ушко мадригальчик, романсик, сик-сик, умца-умца! Глядишь, она из ушка-то своего милого, до содрогания, иногда милого, и вытащит один наушник… Тут нужно усилия утроить, учетверить и добавить, довертеть всякого миленького и приятненького вздорцу, рассыпать жемчуга, блеснуть яхонтами, из сердца вырвать и выплеснуть весь свой восторг и желание – второй, второй наушник! Нам нужен второй! Есть?! Не зевай, поэт, теперь нужно не слово, а дело!

Только, умоляю, покороче! Можно в четыре, каких-нибудь, строчки все поместить, все свои скудные мысли и одно-то, единственное желание - всяко поместиться! С избытком! Зачем эти бесконечные шпалы, потёмкинские лестницы рифм и «красот»? Ведь издавать-то, весь этот мотлох, всё равно за свой счет придётся, а потом, по электричкам, по вагонам метро таскать… А покороче написал – и бумаги поменьше уйдёт, и дешевле, и таскать легче – три в одном!

И, если, в этой самой, выстраданной, выпестованной книжечке найдётся только одна, единственная слезинка ограбленного божка, и того – довольно! Упадёт она на чью-то задубевшую, покрытую коростой душу, и прожжёт изрубцованную корку, и заболит душа, и заплачет… А если кислотным дождём садануть, ошпарить, так, ведь и панцирь бородавчатый можно нарастить, и не пробьёшь уже, ничем не пробьешь!

Я, как иной раз увижу эти монбланы, нагромождения, засеки и завалы банальнейших рифм, тоже не могу сдержаться и не зарифмовать паклю с рваклей, жучку с тучкой или, там, глагольных рифм нашпарить – пить, жить, бить! Но я же – коротко, кратенько, простенько!

…Первый мой поэтический опыт я уже описал, в повествовании о нашем, совместном с Бобой Визельманом, авантюрном романе «Приключения Пушка и Пика».

Следующий мой экскурс в страну поэзии я совершил уже в Днепропетровске, когда могучий креатив учительской когорты нашей восьмидесятки решил отметить, в живых и неживых картинах, песнях, стихах, поэмах, гимнах и стенгазетах, нет, не королеву полей – она уже была развенчана и низведена с престола, оставшись только в чугунном литье Киевского метрополитена, а такой тривиальный овощ, как обыкновенная картошка. Да-да, она, видимо, показалась этим, искрящимся выдумкой и организаторским талантом людям, наиболее безопасной и идеологически выдержанной. Откуда им было знать, что этот фрукт жестко будет ассоциироваться, в будущем, с последним диктатором Европы – блистательным и хитрым Лукашенкой?
 
Итак, всем было дано весьма расплывчатое задание – кто во что горазд – явно, явно какие-то либеральные веяния проникли в мощные стены нашей школы! И я, вдруг, решил опробовать себя на ниве поэзии и родил некий шедевр, который, к счастью, почти полностью забыл. Но, в отличие от учителей - либеральных, мягкотелых, упустивших из виду идеологию и партийность любого искусства при моём любимом совке, я, как мне помнится, нашпиговал свой вирш всяческими колхозными и воспитательными мотивами. Как из невнятного эхо, мне чудится нечто, вроде: «...А картофель вырос на поле, на колхозном раздолье!». Перед этим я, грозно и нелицеприятно, громил и выводил на чистую воду неких отщепенцев, которые думали, в мерзости своей, что картофель растёт на деревьях!

Идеологичность и преданность делу родной Партии у меня простиралась столь далеко, что, вдогонку, я еще сварганил нечто, под названием: «Май – капитан!». Завершался этот гимн перманентной пролетарской революции и строительству социализма во всем мире, где-то так: «…насмерть поражает гадюку расизма! \ Раскрепощает рабочих разных стран! \ Он (имеется ввиду, видимо, оный Май) впереди, как капитан!».

Ой, ёй, ёй! Вот, прочитал я, как-то, вполуха, название стишка-то своего: « Май-капитан!», и мне, вдруг, послышалось – свят, свят, свят! – «Майн Кампф!». Ничего себе, параллель! Так вот, вот где она пряталась-то, красно-коричневая чума, о которой нам постоянно твердили, и продолжают твердить – и правильно! - наши друзья – либералы!
 
Нет, хорошо, хорошо, что комуняк этих, заскорузлых, запретили! Теперь, до конца этого, шестнадцатого года, собираются окончательно разворовать то последнее, что при них, коммуняках этих проклятущих, их руками, мозгами, кровью и потом построено было, последние остатки великой коммуняцкой аферы – материальной базы коммунизма. Оказывается, она и для капитализма весьма и весьма подходит! Нужно только найти этого, как его, эффективного собственника. Он, то ли в кабмине, то ли в цирке под куполом пока что скрывается, накапливает эффективность… Причем, оная эффективность, похоже, уже зашкаливает – в придачу подавай ей миллион гектаров чернозёмов! Иначе - и запрет «комми», и снос памятников – впустую пройдёт, без их, нашей с вами, собственности и, нашей с вами, земельки. Пока что – нашей с вами, до конца года…

Мой же отец, выслушав сей законопослушный опус, который я с гордостью ему, вслух и письменно, продемонстрировал, не заметил ни красно-коричневой опасности, ни главного достоинства любой совковой поэзии – её крайней идеологизированности, вздохнул и осторожно поинтересовался, почему бы мне, мол, не написать что-нибудь про травушку-муравушку, или, там, про солнышко, выгляни в оконушко?..

Ну, что тут скажешь! Поэтов никогда и никто не понимал! И я замкнул свои яхонтовые, узенькие уста и не касался рифм до того момента, пока, в семьдесят первом году, уже в Киеве, у меня в руках не оказалась первая моя гитара.
 
Но это – еще впереди. Еще впереди…