Светотени

Я - камень, что с другими разбросан был однажды, когда-то, зачем-то, ведомо тому, кто разбросал нас, Я - камень, которому при¬дёт пора с другими вместе собраться однажды когда-то, зачем-то, ведомо тому, кто соберет нас для цели иной, о которой в каждом  из нас таится молчание, и не потому ли я - молчание, и не потому ли оно, это молчание, столь притягательно и неизменно впивает меня, и пребываю я в нём не всю ли свою жизнь и лишь малые доли её я отдаю немолкнущей суете, и эти доли я отрываю с печалью или со скорбью, чужерод¬ные, инородные они отторгаются безболезненно, незамысленные и возвращаемые  тому миру, которому они исходно и принадлежали, и тогда я
говорю: каждому - своё, великому молчанию -моё молчание, а мирской суете всё, что не остаётся со мной…
     … было время я был невообразимо стар, но любовь, представьте себе, поразила меня, как самая заразная болезнь, передающаяся от человека к человеку путём обмена взглядами, несмотря на преклонный возраст, на седые, но всё ещё густые волосы, несмотря на миллион всяческих морщин я всё ещё был человеком, а  она, молодая, крепко сбитая  с высокой грудью, в платьице повыше круглых колен . а взглядами мы обменялись при встрече стремительно и помимо нашей воли, бывает ведь так, что приятие чего-то возникает само, не отзываясь в сознании ясными мыслями, возникает так, словно   кто-то со стороны повелел тому произойти. я, как обычно, когда происходит нечто необычное, прошелся обеими ладонями по своим зачёсанным, но аккуратно
постриженным, длинным до самых плеч волосам и уставился, забыв, запамятовав начисто, что я престарел, что в росте потерял почти десять сантиметров, хоть и не обрёл старческой сутулости, да-да, уставился
по-мальчишески своими всё ещё голубеющими глазами на вдруг возникшую передо молодую женщину. и она ведь стояла, как вкопанная, как остановленная странным случаем, и не моргая, глядела на меня. Взгляд её карих глаз в те мгновения ни о чем мне не говорил, но неостановимо вбирал меня, вбирал в некое карее пространство, из ко¬торого я уже никогда не выберусь. если бы вы знали, как много вмес¬тила эта минута нашего взаимного притягательного молчания. Теперь, спустя жизнь, я могу сказать, что в эту самую одну минуту мы пос¬тигли друг друга, мы прошли друг друга как самый главный урок в жизни, как единственно желанное задание, не оставив за собой ника¬ких тайн, и, постигнув, пройдя, усвоив, тут же забыли постигнутое, но осталось от него ощущение восторга, как после глубокой  исполненности  того, что было желанно и может таило в себе главный смысл на¬шего существования, нашего пришествия на этот свет. И долгие годы спустя подтверждают эту мою догадку, поскольку ни одним днём сов-местной жизни мы не переставали постигать блаженно и благодатно друг друга, растянув ту памятную минуту на целую жизнь. Но тогда не размышления, не слова правили нами. Первой нарушила молчание мо¬лодая женщина. Она протянула мне руку и представилась:
"Сима". Я нисколько не смутившись столь решительным жестом, принял её руку и ответил, как положено:
"Очень приятно", и тут же добавил:
"А меня зовут - дед".
 был яркий солнечный день. стояла жаркая погода. говорили, что та¬кой жары не наблюдалось в наших краях вот уже сто лет...
истинно ты - Бог сокровенный, спаситель, истинно, и разве вера моя не сильнее от того, что ты не явлен мне, и лик твой не знаком мне, и разве кто даст мне силы представить тебя, кто даст мне волю предстать перед взором твоим и узнать и сказать, это ты, спаситель, и пасть перед тобой, кто помимо тебя волен призвать меня, и разве я сам не сокровен для себя, я - твоя частица, разве я вижу себя истинного за зеркальным моим обличьем, и не оттого ли томленье духа, не оттого ли печаль, и только вера в сокрытую насущность моего бы¬тия, исходящего от воли твоей, придаёт мне силы, и душа ждёт причас¬тия к сокровению твоему, и тогда отходят тёмные воды вчерашней печа¬ли, и остаюсь я один, палимый лучами вечного солнца посреди необозри¬мой пустыни, которую предстоит перейти, и кто знает, сколько жизней положу я к стопам твоим, прежде чем останется эта жгучая пустыня позади, и тогда обрету я себя сокрытого, и обрету покой благодати...
     ... её приговорили существовать вечно, так решила Большая судебная коллегия при Палате верховных одухотворителей. а началось всё с на¬рушения гостевого режима и последующего обнаружения затемнения на компьютерной томограмме памяти и души при внеочередном тотальном ос¬мотре. молодая женщина числилась в списке коренных обитателей нашей сферы под номером шестьсот двадцать пять, а в поименном перечне значилась в группе зодиакального знака Весов под условным именем ГрАнь. познакомился я с ней несколько поколений тому назад, тех са¬мых нескольких поколений, начисленных мне Малой судебной коллегией при той же Палате верховных одухотворителей за устойчивую маразмати¬ческого склада приверженность к собственным прирожден-ным склоннос¬тям. шестьсот двадцать пятая выступила в числе трёх моих защитников. кажется, это было ее первое явление в подобном качестве. она сразу привлекла моё внимание глубоко затаённой, не ведомой и ей самой об-реченностью любить и потому жить вечно. но я скоропостижно подавил в себе возникший интерес к молодой особе и незамедлительно, не прив¬лекая внимания осмотрителей, стёр мысли о ней из оперативной памяти, поскольку именно мыслями из оперативной памяти и обменивались бес¬препятственно мы, коренные обитатели нашей сферы, тем и отличались коренные от пристяжных, что у последних считывание мыслей и информа¬ции допускалось и  со всего пространства  памяти. много поз¬же, когда мы с ГрАнь познакомились поближе, я признался в своей до¬гадке и получил в ответ снисходительную улыбку под нежное расчесыва¬ние остатков моих давних волос на голове. а тогда на заседании Ма¬лой судебной коллегии я, обладатель бронзового права быть самим собой и могущий решением коллегии быть переведённым на несколько по¬колений в подкласс полуправных, отметил про себя, что черты лица её привлекательны, что голос мил, а доводы в мою защиту не по летам убедительны и доходчивы. конечно же я знал, что подобные мои оперативные мысли позволительны и не выходят за рамки допустимой впечатлительности, поэтому не скрытничал и не опасался за судьбу молодой защитницы, как чуть раньше при первом более глубоком впечатлении. так началась история наших отношений, история, которая по приговору ли,  или по воле программ высших уровней не получила своего логического завер¬шения. ..
    ... и исполни долг свой, и проживи жизнь, и переживи себя, уставшего от жизни... где ночь, в которую я вошел, где моя звезда с её тревож¬ным предвестием, где ветер прочитавший заповедную молитву или это было напутствие на всю жизнь, словно перед дальней дорогой, благос¬ловение, но чьё... я слышу чудесные звуки гобоя и шепчу, играет го¬бой, играет мелодию моей жизни, мелодию, что связывает дни и обра¬щает их в путь, но где я, который будет, или я скрыт от самого себя, но сокрытое ведь принадлежит Господу, а открытое нам, и то, что слы-шим, и то, что видим, и эти дни, разбросанные здесь и там пока мол¬чит гобой, и не звучит моя мелодия... кто примет меня, кто утешит, кто простит...
    ... недавно я сошел со снежных гор, думал, что навсегда спустился в долины молчаливых кивков, ещё более молчаливых согласий с прошедшим и уж вовсе безмолвных примирений с чужим настоящим. я недавно простился ни с кем и ни с чем, а просто сказал кому-то, кто мог сто¬ять в стороне и услышать меня «ну что же, прощай» и кажется весело улыбнулся. так улыбаться, прощаясь, могут только старики, не отяго¬щенные бесноватым прошлым, любящие своё прошлое, а значит и себя в нём, и тех, кто был рядом, и тех, кто стоял наперекор лицом к лицу. я недавно смирился с будущим и потому принялся за постройку своего дома, которого у меня не было почти всю жизнь, разве что тогда за тридевять лет до теперешней поры, когда дикая молодость затмевала рассудок и пыталась ещё перечеркнуть судьбу заложенную в будущее. я не думал о том, что этот дом станет и моим последним домом. я стро¬ил его не спеша так, словно предстояло начать и прожить новую жизнь. кто мог подумать, предположить и подсказать мне, что так оно и прои¬зойдет. а рядом голубели два озера. или это были мои глаза. и лёгкие облака белыми парусами уплывали по озерной глади за горизонт. или это были её улыбки. она стояла напротив. ветер развевал пряди её тёмных волос. она заслонялась ладонью от заходящего солнца и вгляды¬валась в меня. складки её легкого платья покорные воле ветра пыта¬лись унестись прочь, отчего вся она казалась обнажённой и прозрачной, сотворенной из света и воздуха. она стояла здесь всю мою жизнь. стояла и ждала и тем хранила меня от всяческих бед. и не потому ли я не остался навсегда в тайге в ту осень, когда сбился с пути и бог знает из каких последних сил взобрался на самую макушку вечной сосны, чтоб завидеть где-то хотя бы дымок жилья и, увидев, брёл уж не пом¬ню на ногах ли, на коленях, но спасся и не ради ли теперешней встре¬чи, и не потому ли, отстояв семь суток в зиму тридцать девятого в карцере, где от стен и деться было некуда, где ноги коченели до сине¬вы, я не сошел с ума и, выйдя, не набросился на охранников, чтоб свести счёты с невыносимой долей моей, и не встреча ли обещанная хранила меня в те остервенелые дни. и не потому ли все тридцать лет я, каторжанин от рождения, осужденный и переосужденный всеми мыслимыми судами, я, чьих испытаний хватило бы на всех, кого я знал, понем¬ногу, не потому ли долгие тридцать лет, присужденные мне, я пережил, как и первую жену свою, что родилась под Абаканом и похоронена мной там же - и всё ради одного дня, что выпадает, может быть, каждому, но не каждому дано отличить его и остановить на лету. спросите себя, спросите вокруг, кому хоть раз удавалось остановить мгновение. и спустя жизнь, оглядываясь на пройденное, я могу сказать, и разве мог я не пережить года и годы, не одолеть испытания, посланные мне богом, если всю мою жизнь ожидала меня та, кто и тем же богом была завещана мне, и думается, что так и остались в памяти всевышнего, в памяти, которая является нам вечностью, два взгляда наших глаз, оди¬наково в миг очарованных и захваченных притяжением взаимности, но и поразительно разных, голубых и карих, моих, познавших всю синеву жизни, и её чистых, не страдающих прошлым, но хранящих золотистое будущее. так и хочется, спустя всю жизнь, спросить, а не была ли, не есть ли любимая женщина - жрица храма моей жизни, хранительница моего будущего...
        ... одолей себя вчерашнего, сегодня будь иным и завтра обретёшь се¬бя желанного и мнящегося в чьих-то вещих снах. ты ведь не река, те¬кущая покорно по склонам безмятежности и могущая остановиться и да¬же повернуть вспять. ты - должное быть собой, а должное совершается одолением, и пусть вера твоя не иссякнет, вера в праведность пути, в благословенность желанного, ведь никто за тебя не пройдёт назначен¬ного, никто за тебя не одолеет положенного, и пусть бог даст тебе си¬лы, и пусть бог высушит слёзы отчаянья, и пусть бог услышит твои мольбы, когда все надежды останутся позади... звёзды сплели узоры своей вечности, разве они мне указ, звезды горят своим огнем, разве это жар моего сердца, звёзды холодеют и тускнеют, обречённые на одиночество, разве это моё одиночество среди всех, разве это холод моего смирения... пламя голубело над медным жертвенником, кто и когда зажёг его, кто и когда погасит его. голубое пламя полыхало над медным жертвенником, маленький мальчик спросил отца, что такое жертвенник, на что отец,рассеянно глядя в сторону костра, ответил, это жизнь, сынок, жизнь...
     ... как и следовало ожидать, речи моих защитников не возымели долж¬ного воздействия и не помогли избежать предрешенного осуждения: мне начислили несколько поколений, на которые я выводился из звания обладателя бронзового права быть самим собой. одновременно я пере¬водился в подкласс полуправных, но всё ещё коренных обитателей на¬шей сферы. здесь уместно отметить, что высшей ценностью в нашей сфере являлось получение возможности перестать существовать и начать жить. этот переход из состояния существования в состояние жизни происходил мгновенно по достижении обитателями сферы высшей меры беспорочности. формально подобный переход, заданный как самый желан¬ный и насладительный акт, представлял собой изъятие данного обитате¬ля из программного поля деятельности сферы и соответственно из коллективной и индивидуальной наследуемой памяти, причем, навечно. как видите, стремление жить являлось той абсолютной мерой, которой измерялись, оценивались и отбирались мысли, желания, поступки оби¬тателей сферы. однако, что же означало это желанное состояние "жить" никто не знал, поскольку оно не поддавалось или не подлежало логико-структурному анализу. но я подозревал, что там за переходом, начиналась полная свобода быть, быть до беспричинной печали собой. впрочем мои подозрения ровным счетом ничего не стоят, да и надёжнее как можно скорее вывести их из оперативной памяти в постоянную, ведь, как вы помните, у нас, у коренных, осмотрители могли считывать и контролировать данные об информационно-душевном состоянии только из оперативной памяти, через которую и происходило общение на инди¬видуальном уровне. особо жёстко контролировалось выполнение запрета на перечень спонтанных чувств. только чувства, оправданные програм¬мно-общественной полезностью, имели право на так или иначе возмущаю¬щее нашу сферу проявление. моё наказание и следовало из некоторых нарушений указанного выше запрета, хотя и не лишало меня основных прав класса коренных, поскольку я переводился лишь в подкласс полу-правных. последние подвергались по сравнению с основными коренными обитателями более жёсткому контролю, что естественно понижало или отдаляло возможность достижения точки желанного перехода. следующей по строгости мерой наказания значился перевод в более низкий класс -в класс пристяжных, у которых контролю и считыванию подлежало и всё поле постоянной памяти, что конечно же делало достижение точки пере¬хода чрезвычайно проблемным. и наконец, низшим классом в структуре нашей сферы был класс бездумных, исполненных раз и навсегда, на веч-ные времена, сфера не затрагивала усилий ради контроля и считывания на индивидуальном уровне, а только осуществляла общий мониторинг всего класса бездумных, т.к. их поле существования было замкнуто са¬мо на себя, а обитатели этого класса использовались прежде всего в операциях по поддержанию безопасности всей нашей сферы. очевидно, что класс бездумных был полностью лишён возможности достичь точки перехода за все и даже за вечно обозримые времена, что же касается зачисленных в высший класс, в класс сверхкоренных и получивших зва¬ния одухотворителей, то они, пройдя ступень за ступенью, исполнив должные запреты и поднимаясь всё выше и как следствие всё более освобождаясь от контроля и считывания и тем самым обретая всё большую свободу быть и быть собой, так вот они, отобранные многократными проверками и испытаниями на соответствие высшей ценности нашей сферы получали абсолютную возможность достижения точки желанного перехода с практически мгновенным изъятием не только из программного поля деятельности нашей сферы, но и из исторической памяти её, после чего они, прежде удостоенные звания одухотворителей, переставали существо¬вать здесь в нашей сфере и начинали жить...
     ... кого винить, кого казнить, как не себя, неужели мы рождаемся с печатью вины, а не чистыми, невинными существами, которым предстоит погрязнуть во всякого рода грехах, но, боже, боже, разве не греховен я только от того, что рядом, куда не кинешь взгляд, подобия мои, но с иными именами, подобия твои, образом твоим оживленные, те же люди, что и я, рядом, и дыхания наши кому размежевать, разве грех свой не постигаю через улыбку или через слёзы стоящего рядом или тех, кто заполнил площадь моей души до самых краёв, а сам я по себе разве не безгрешен, и собой разве дано измерить мою греховность и потому гово¬рю, я не виновен, я безгрешен, пока один и не силюсь одолеть дарован¬ную одинокость, а помыслы мои, кому они помеха, если не творят они, не ведомые мной, иную жизнь, за которую разве я могу быть в ответе, но отчего, отстраняясь от всего и от всех, поглощенный созерцанием, я вновь спрашиваю, кого винить, кого казнить, как не себя, бог мой, неужели я виновен и в том, что рождён таким, а не иным...
     ... а какой сад мы вырастили с Симой. я любил  бродить по нему среди яблонь и слив, любил уйти вглубь сада к самой большой раскидистой яблоне, прикоснуться к тяжелым ветвям, покоящимся на рогатинах под¬порок, я любил забрести в дальний угол нашего сада, где окруженная зарослями одичавшей чайной розы белела крохотная беседка на двоих. а ещё любил сорвать первое налитое, богато раскрашенное яблоко и под¬нести Симе, это случалось обычно в августе, когда бередили душу про¬тяжные лунные ночи. но прежде нас не  обручили, но прежде нас не обвенча¬ли, свадьбу мы сыграли тихую, неприметную после пятиминутного пребывания в районном ЗАГСе. приятельница Симы с мужем, свидетели наши, да мы с Симой - вот все, кто сели за свадебный стол и распили бутыл¬ку шампанского. Сима любила полусладкое, а кольцами мы обменялись обручальными из серебра, на золотые денег не хватило, я знал, что всякое поговаривали о нас. и как не посудачить, если молодая кровь с молоком женщина вдруг да побежала за стариком, каким и вправду был я. соседка Симы даже вслед мне прошипела "ууу, кобель ока¬янный" и хлопнула дверью. но разве можно остановить то, что должно сбыться, разве могли глядящие с ухмылками нам в спины одолеть себя и заставить сердца свои биться так же счастливо, как наши, когда Сима бежала мне навстречу по зелёному лугу, только вчера скошенному, бе¬жала улыбающаяся и мне казалось наперегонки со временем, стараясь обогнать его, неумолимое, отнимающее у нас минуты, дни, недели, она бежала легко, размашисто, и солнце благославляло её, и ветер отсту¬пал, прижимаясь к траве. она бежала мне навстречу всякий раз, когда мы виделись и так словно всё это происходило в первый раз. Сима бе¬жала, протягивая мне руки    из-за грани, отделяющей свет дня и черноту опустелой ночи, стоило мне закрыть глаза и представить свою жизнь без неё. и разве, минуя навязчиво повторяющиеся припевы соблазнов, следуя чудесным знамениям, оставшимся незамеченными простому взгляду проживающему время, каким почти всю жизнь был я, и разве она не бежа¬ла мне навстречу и тогда, когда стоило мне открыть глаза и увидеть её, стоящую у газовой плиты. и сейчас, и теперь в мгновение остановленное, когда стрелки моих башенных часов недвижны и колокола давно отзвенели свою песнь, покоряющую молчание пространств, когда я устремляю взгляд в кажущуюся даль, я вижу вновь, как Сима бежит мне навстречу по зелёному лугу, и свечи одиноких сосен полыхают в лучах заходящего солнца, и ветер никнет перед ней, уступая необозримый простор жизни её порыву. а ещё, так наверное было угодно богу, Сима родила мне двух детей: старшего - сына, и младшую - дочь...
     ... тень удалялась, тень уходила неостановимо, и с ней душа покидала меня, кто отделил тень от окаменелых моих стоп, какой свет увёл тень мою, чей порыв сманил душу, никому ведь не нужную, кто распоря¬дился ею лучше меня. а когда наступила ночь и весь мир потерял свои тени, я почувствовал себя поспокойнее, не таким обездоленным, как временем раньше. тишина утешала, но и томила,. печали остались со мной, значит, рождены они моим сердцем, а не бесплотной душой, значит они не от бога мои печали, а от того, что я есть, и кто знает, кто я и кем мне дано быть. и не сотворен ли я самим собой, и не по¬тому ли прошу мысленно, дай бог мне силы одолеть себя, а тень уходи¬ла всё дальше и дальше, или это были дни, определённые мне и положенные на протянутую ладонь ночи милостью божьей...
     ...итак, правосудие состоялось, конечно, несколько поколений сущест¬вования в подклассе полуправных меня не радовало, но вместе с тем, как ни старался, я не мог забыть мою молодую защитницу, шестьсот двадцать пятую с милым именем ГрАнь. иногда ,казалось, что воспо¬минания о ней навязывались мне извне, но потом признавал в том влия¬ние всё той же моей приверженности к собственным прирожденным склон¬ностям, приверженности, преследуемой и караемой, когда она воспринима¬лась осмотрителями при очередном мониторинге или общественном осмотре, как неодолимая и вредная навязчивость. провождение времени моего  в новом качестве в общем-то ничем не отличалось от прежнего. я  продолжал усиленно заниматься собой, а также этической стороной проблемы встроенных в человека критериев соотносительности мыслей с  поступками и высшей цели  нашего здешнего существования. последняя сторона мо¬ей деятельности привлекала меня тем более, что в случае использова¬ния встроенных критериев контроль и осмотрительство проводилось в автоматическом режиме, и данные автомониторинга непрерывно сбрасывались в общую память для последующего считывания, тем самым резко сужалось поле деятельности и существования осмотрителей, что стави¬ло вопрос о непротиворечивой ликвидации подкласса осмотрителей в силу отсутствия соответствующей функциональной ниши. и всё бы шло своим чередом сколь неизбежно столь и продлённо согласно приговору малой судебной коллегии, если бы не неожиданное посещение, которым я был, как потом обнаружилось непростительно-восторженно поражён. а посетила меня шестьсот двадцать пятая, защищавшая на суде и прив-лекшая моё внимание. интерес к ней, как вы помните я постарался поспешно подавить, а мысли о ней стереть из оперативной памяти. посети¬ла она своего бывшего подзащитного без предварительного уведомления, что не запрещалось, но и не поощрялось, особенно если посещение имело место в коренном локусе обитания нашей сферы. дело в том, что локусы или места индивидуального обитания в пространстве, занимае¬мом нашей сферой, имели различные уровни назначения в зависимости от принадлежности человека к тому или иному классу. так коренные ло¬кусы приписывались к членам класса коренных и имели наивысший барьер непроницаемости, позволяющий коренным быть защищенными от несанкцио¬нированного или избыточного воздействия извне, такая защита позволя¬ла эффективнее соотносить себя, свои мысли, поступки и деятельность высшей цели существования. величина непроницаемости барьера уменьша¬лась при переходе к более низшему классу. а для класса бездумных она меняла знак, и тем самым барьер ограждал саму сферу от нежела¬тельных и непредсказуемых воздействий со стороны класса бездумных, их локус именовался локусом постоянства, в отличие от группового локуса, приписываемого к классу пристяжных. таким образом, барьер непроницаемости моего локуса надёжно охранял меня от нежелательных воздействий, в частности, и от непрошенных гостей, оповещая и при необходимости отсекая их от локуса. очевидно, что непроницаемость рас¬пространялась и на информационный поток, не ограничивая однако ин¬формацию, идущую от локуса вовне. вот отчего не заявленное мной по¬сещение шестьсот двадцать пятой оказалось столь неожиданным и имело в будущем, которое мной уже пройдено, дурные последствия для той, не смогшей его, это будущее, перейти, оставшись в нём навсегда...
     ... семь печатей, семь столбов, семь тайн, семь любовей, семь правд, семь рек, текущих в одно море, в море истины, или я ошибаюсь, я - творитель моих слов и мыслей, или я вторю эхом кому-то, и путь мой выложенный поступками замыслен, и чей хлеб я ем, и чьё вино я пью, кем растворённое. я спрашиваю и молчу, словно жду ответа от того, кто во мне потаён. но он молчит. и молчание длится и длится, и вот оно сливается с тишиной, что окружает меня, нас, а дальше за ней – безмолвие. и как протяжно оно, как необозримо. не за ним ли свет животворящий...
     ... а какой сад мы вырастили с Симой, он ведь продлится и после, когда меня уже не станет, когда свершится моя жизнь, а он, наш сад, будет жить и жить, сменяя одну жизнь за другой. а мне достаточно од¬ной, когда вокруг деревья, которые тебя переживут, когда они на твою любовь отвечают благодарно цветением, когда среди них мелькают свет¬ловолосые ребячьи головки, когда в каждом взгляде любимой ты ловишь или угадываешь добрый знак, разве можно желать иной жизни и не бла¬годарить провидение за посланную удачу. и разве так важно сколько лет или дней, или даже мгновений длилась моя жизнь. если кому-то мерещится вечность, пусть он болеет ею. но известно, что ею за все жизни наши ,собранные в горсть, болеть не переболеть. и так вышло, что спустя годы нашей чудной жизни с Симой я решил захворать, хотел того или нет, а заболел, значит пришел срок, подумал я тогда, ведь болезнь - она знак, кто положил мне дни, тот и счёт ведёт. я не взроптал. я не заныл. я продолжал жить с Симой и с детьми и с нашим садом счастливо и даже счастливее прежнего. и милее мне казалось всё, что виделось, слышалось, что напоминало о себе        по-всякому. ведь бо¬лезнь, она делает человека жалостливее, бережливее, она как бы напо¬минает истину, сказанную за нас - всему своё время, и время всякой вещи под небом, время рождаться, и время умирать, истину, умиротворя¬ющую в дни телесной смуты. и тогда острее стали видеться перемены, и сердце отзывчиво замирало, услышав чужие вздохи, и, сидя на веран¬де, глядя в окно на притихший осенний сад, говорил я себе, разве ос¬тавшиеся наедине с прошлым деревья нашего сада, разве дети мои, со¬бирающие опавшую листву, разве улыбки и взгляды Симы, её руки, поправляющие сползший с моих плеч плед, разве слова неслышные и недвиж¬ные, как это небо, устланное облаками, разве далёкое кукование кукушки и потрескивание дров в печи, разве всё это и многое другое не жизнь для моей души, не украшения для отпущенного времени. а потом я стал забываться, проваливаться в молчание будущего, но и оттуда я страдательно тянулся к тем, кто кружил вокруг меня, то приближаясь, то отдаляясь до самой кромки леса. иногда детские лица склонялись так близко, что я боялся вздохнуть, чтоб не вспугнуть их взгляды, и спрашивал себя, неужели это они, мои дети, неужели этот синеглазый мальчуган - мой сын, да нет, это я, я продолжающий свой путь, он ведь так был похож на меня, как и эта девочка на мать свою, на мою Симу. её глаза широко открытые, карие-карие и золотистые в самой глубине мерцающих радужек глядели на меня, излучая свет, который разве и не рождает всю эту жизнь. но стоило мне вздохнуть или ска¬зать слово, как лица исчезали видениями, пушинками, сдутыми лёгким дуновением дыхания, бабочками, которых вспугнуло одно неосторожное движение моей руки, но проходило одно время и приходило иное, и я снова видел за окном веранды наш дремлющий сад, видел его дальнюю окраину, там на востоке, откуда всегда начинается солнце, видел невысокое дерево с масличными продолговатыми листьями, которое странным образом прижилось в наших краях. мы с Симой много думали о нём, но редко объяснялись вслух, а дети бегали кругом и вовсе не замечали его, ну и слава богу, говорил я себе, и продолжал глядеть в окно и радоваться детскому смеху, радоваться их жизням, как может радоваться отец, сотворивший детей своих, а рядом с ними не спеша собирала опавшие листья в сыпучие кучи та, чьим именем я живу до сих пор, чей благой порыв разве не подарил мне жизнь всего лишь од¬ну, но лишённую напрасных соблазнов вечности...
     ... разве я, такой сокрытый от глаз даже собственных, могу быть грешным, и путь мой разве это путь к раскаянию, к покаянию приземистому, никнутому, а не к встрече долгожданной и благословленной, но кто пытается убедить меня в обратном, кто грехами измеряет и отме¬чает мой путь и уверяет, что каждый новый день в тягость и есть он -наказание или шаг к приговору. я не хвалюсь завтрашним днем, потому как не знаю, что же родит тот день, но от чего он должен принести мне наказание, я не хочу быть названным грешником и быть униженным и уличенным в греховностях, о которых моя душа слышит в первый раз. но я не желаю и слыть победителем, не хочу быть возвышенным, не желаю присваивать чужие имена, я хочу быть собой, и только тем, кто рожден быть мной и должен сполна пройти мой путь, следуя заветам воли, вложенной в меня кем-то, кто выше всех нас, или она и есть мой бог. и да будет благословен мой путь, пусть даже пребывающий в осколках разбитых дней и ночей...
       ... вошла она стремительно, застав меня стоящим у смотрового окна с видом на парк семи озер и искусно размещённых среди сплошных зарос¬лей верескового кустарника. должен признаться, что я любил прово¬дить время у фронтального окна локуса, сказывалась моя природная склонность к созерцанию. таким образом я частично снимал внутреннее рассогласование, накапливающееся в психосоматическом отделе организ¬ма в результате совершаемых поступков и действий в рамках предписа¬ний Палаты Верховных Одухотворителей. услышав за спиной быстрые шаги, я повернулся, в ответ на моё удивление она с облегчением и столь же стремительно как и вошла, опустилась в кресло и спросила "не ожидал?", и, не дожидаясь ответа, стала оглядывать центральное помещение моего локуса. конечно же, я не ожидал её прихода и с тех дней судебного процесса перестал мысленно возвращаться к этой при¬ятной и притягательной женщине, но неожиданное появление моей быв¬шей защитницы в одно мгновение всколыхнуло умиротворенное настроение, смешав во мне радость от новой нечаянной встречи с тревогой, ведь войти без вызова в локус можно было лишь подавив его охрани¬тельную сигнализацию, подобные действия не включались в реестровый список запрещённых поступков, однако могли перейти в группу проступ¬ков, поскольку не одобрялись коллегией осмотрителей и совокупным общественным мнением, более того, при попадании в поле зрения вы¬борочного осмотрового сканирования подобные действия записывались в директорию с отрицательной оценкой, со временем, если величина этой отрицательной оценочной характеристики превышала предельно до¬пустимую дозу, за помеченным обитателем нашей сферы устанавливался тотальный контроль, означавший всевременное и повсеместное отслежи¬вание его мыслей и поступков, "не ожидал," - ответил я и тут же признался: "знаешь, я очень рад." ГрАнь улыбнулась и, откинув рукой длинные волосы за плечи, переспросила: "рад?". потом мы до самого вечера говорили о всяком, я узнал, что ГрАнь тоже сразу приметила меня и не забыла как я, приговоренный, покидал не оглядываясь, зал судебной коллегии, уходил назад ближе к исходу, не защищенный ею, не сумевшей доказать мою невиновность или хотя бы непричастность склонностей к осуждаемым последствиям некоторых моих действий. и так, призналась она, защемило сердце, так стало одиноко и покину¬то там в зале среди сотен и сотен обитателей сферы и тьмы их, сле¬дящих по видеоканалам за происходящим, что убежала она, не дождав¬шись протокола, а позднее отказалась подписать его. и всё последую¬щее время пыталась отвести меня от своего порыва, старалась удержать¬ся в стороне, но "как видишь, не удержалась и примчалась к тебе."  я сидел на полу рядом, прислонившись к её коленям, тишину почти веч¬ную нарушали только наши тихие голоса да далёкий звон охранной тре¬воги, что доносился издалека и исчезал в глубинных файлах моей памя¬ти. разве пройдет незамеченным для ГрАнь этот её несанкционирован¬ный визит, разве можно было обойти красные флажки, расставленные осмотрителями, флажки, под которыми размещались остронаправленные объективы видеоинформ камер, или выйти из поля зрения широкоугольных камер обзора, установленных на осмотрительных спутниках, и всё-таки я надеялся на лучшее, хотя на мгновение, как знак из прошлого, вспыхнула голубая давняя печаль и бесследно погасла, и конечно, я ничего поделать не мог. ведь я ждал эту встречу, ждал наперекор всему и всем, а вечером ГрАнь не уехала к себе в локус, осталась со мной, осталась счастливая, и я забыл о не произнесённом вслух...
         ... лицо склоненное молитвенно и руки сложенные на груди, кто услы¬шит крик сомкнутых губ моих, кто остановит торопливый шаг и возвратится ко мне, опутавшему себя словами, кто преклонит колени передо мной уходящим и утешит не словом, нет, я устал от них, а одним прикосновением горячей ладони. и тогда я уйду, не падший духом, а исцелённый от неотвязной и печальной болезни, которую иногда называют жизнью, или она, - жизнь – обязанность. о боже, твоя ли на то воля обязывать быть неусыпно среди всех и слушать неумолкающий шум падаю¬щих слов. мои губы опутаны словами. мои губы сомкнуты. но кто знает молчат они или кричат и зовут на помощь. кто постигнет мой крик, кто выведет меня на обочину, где я познаю тишину и взволную пыль, не тронутую до того ничьим переживанием...
     ... а потом, как и положено, я умер. но прежде, прежде какой сад мы вырастили с Симой. дорожки его, посыпанные щебёнкой, отзывчиво похрустывая, уводили в далёкие садовые глубины, где каждый мог най¬ти своё облюбованное укромное место и уединиться. меня почему-то тянуло иногда на восток к тому невысокому дереву с продолговатыми масличными листьями на удивление для наших краёв вечнозелеными, я проходил мимо любимой грушёвки, по-хозяйски обходил антоновку, чей черёд наступал после всех, заходил в нашу беседку, присаживался и частенько забывался. и только голос Симы, напевавшей мою любимую песню о сиреневом тумане, голос низкий, мягкий и такой родной, до¬носился до этих дальних краёв нашего сада и успокаивал, и утешал в минуты непонятной смятенности. я тогда думал, уж не колыбельная ли это поётся, не голос ли той, кто родил меня, убаюкивает и наводит нечаянный детский сон. потом я покидал беседку и продолжал свой путь на восток к влекущему меня вечнозелёному дереву. а Сима его сторонилась. да разве до дерева этого странного, занесённого чудесным образом в наши края, было ей дело, когда столько забот ей при-ходилось одолевать, столько ласк дарить и не забывать между делом поглядывать на всех нас с любовью. но всему ведь наступает свой  срок, всему своё время, не зря ведь говорится так. и моё, значит, время пришло, а может прошло, потому я и умер, как и должно быть, не зря, видимо, я не задерживался возле того дерева, а взглянув раз-другой, удивлялся, мол чего это я сюда притащился, пожимал пле¬чами и уходил туда, где меня ждали моя любимая и наши дети, обожающие крутить ворот колодца, того самого колодца, что вырыли мы с Си-мой, чьи стены обложили брусом, скопили воду, и пошла она ведро за ведром нашим оцинкованным, чистая, вкусная, из ничего, и детям бы¬ло любопытно заглядывать в колодец, затаив дыхание, ожидая то чуда  появления детских лиц, отраженных на неисповедимой глади воды, то чуда явления под скрип ворота и лязг цепи ведра, долгожданного и переполненного, с расплёсками чистой колодезной водицы. сад наш стоит и в положенную весеннюю пору цветёт и по сей день, и колодец даёт напиться воды тем, кто остаётся, и беседка белеет в дальней стороне нашего с Симой сада, и дерево то странное всё зеленеет и зеленеет, да только, что толку мне от его вечнозелёности. мне всег¬да милее наши яблони, замирающие по осени, чтобы весной опять и опять зазеленеть и зацвести, возвращая и нам остывшую за долгую зиму веру. меня не оплакивали ни тридцать дней, ни сорок, не было этих дней плача и сетований, дней, которые всё одно проходили. и не помню, где погребён я, но знаю точно, что там остались дети наши, что там осталась Сима, и разве причитаньем единым и плачем жив я...
     ... мы подошли к стене, выложенной из серых необтёсанных камней и представляющей собой скорее видимую часть основания, подпирающего отвесный склон горы, у стены встретил нас человек в широких белых брюках и в черной рубашке, застёгнутой до самой шеи на все пугови¬цы. он поднятой  рукой подал знак остановиться и, не дожидаясь пока остановимся, обратился к нам. "каждый человек, - заговорил он ровным сильным голосом, - впрочем, как и каждое раз рожденное су¬щество есть профессионал жизни, и его профессия быть жителем, он должен жить, и не только должен уметь жить, и как всякий профессио¬нал, призван исполнять эту свою работу, но, если хотите, он вынуж¬ден выполнять приданную ему деятельность, именуемую жизнью, на пре¬деле своих возможностей, в этом его призвание, но каждый, но всякий, рожденный раз, каждый из вас имеет и право на смерть"...
     ...обычно по утрам у каждого обитателя нашей сферы в режиме автома¬тической связи снимался с личного инфомаяка сигнал, по которому определялись и отслеживались координаты местонахождения и персональ¬ная траектория перемещения, поэтому ни я, ни ГрАнь не сомневались в том, что пребывание бывшей защитницы в локусе бывшего подзащитно¬го определено, а с учётом неодобряемого несанкционированного посеще¬ния будет находиться под особым контролем, но предусмотрительность и осторожность покинули нас. хотя временами, когда мы прогуливались среди вересковых зарослей, я пытался обсудить с ГрАнь возможные пос-ледствия нашего странного поведения, ведь оно с одной стороны подтверждало мою устойчивую маразматического склада приверженность к собственным прирожденным склонностям, за что я и был осужден малой судебной коллегией, а с другой - подталкивало осмотрителей к пред¬ставлению в Большую судебную коллегию безусловной рекомендации ли¬шить ГрАнь возможного продвижения к Высшей цели существования в на¬шей сфере. тем более, что ГрАнь один из своих присутственных дней, когда по глобилизационному закону всякий обитатель сферы должен был по крайней мере отмечаться лично по месту исполнения вверенных ему обязанностей, решила провести со мной, даже не удосужившись подать спектрограмму причин своего неприсутствия, так велика была власть наших склонностей, так велика была сила нашей взаимной притягатель-ности. теперь спустя время я могу поразмыслить и подивиться тому, как случай, но заведённый в траекторию наших судеб всем исходом, всеми данными, хранящимися в центральной памяти сферы, той самой памяти, из которой, как я подозреваю, и творилась наше общее и каждо¬го в отдельности существование, да-да, как случай сбивал направлен¬ность линии существования самым казалось бы непредсказуемым образом, я и теперь не берусь судить, кто правил или правит потоками воль, кто или что и во имя чего разводит и сводит наши пути, и только высшая цель существования в нашей сфере - изъятие или выход из программного поля деятельности и из числа обитателей сферы и переход с мгновенной насладительностью из состояния существования в состояние необъяснимой и непредставимой жизни - только она, эта цель, придава¬ла  всему смысл. но оказалось, что даже такой абсолютный смысл, не имеющий внешней локализации и оправданности, не в силах был пере¬крыть мощное поле некоего внутреннего смысла, вложенного в каждого, смысла, который никто из нас не мог выразить хотя бы примерно слова¬ми или иными знаками, а только своим поведением, своими поступками, могущими здесь, в нашей сфере, отобразиться проступками...
     ... утруждаем ли мы, каждый и кто из нас себя ради кого-то, спрашиваю я. говорят, что тем мы и проявляем уважение к другому человеку, но по насущности ли, по необходимости ли, или по воле собственной от избытка чувств и расположенности к доброделию. и ещё говорят, что в утруждении и становятся заметны различия между людьми, и чем выше человек, тем более утруждают себя, тем больше людей утруждают себя ради него, и спрашиваю я, ради кого утруждает себя первый, ради се¬бя самого или ради всех тех, кто пасётся ниже него, кто, потеряв имя своё, возносят молитвы Всевышнему, и о чем и о ком молится пер¬вый, и молится ли он, о господи, как я, и метутся ли у него мысли, как у меня, и замысливают ли они тщетное в утруждении. так сделай, о господи, меня последним и никогда первым...
     ... что ж пощадила нас судьба, и разве нет? ведь я пришел стариком к Симе и ушел тем же стариком, не состарился, не обратился в немощь я у неё на глазах, и неправда моих лет не застлала ей глаза, чтобы потом спасть и удивить неприятно. да, было время, я был невообразимо стар, но любовь не прошла мимо старика. теперь, когда отстала от ме¬ня суета, когда не томит быстротечность времени, когда я могу предать¬ся размышлениям, не опасаясь, что дети останутся голодными, а наш сад не политым, я оглядываюсь, нет, разве я оглядываюсь, как я могу оглядываться, если я навсегда устремлен назад, туда в бывшее, кото¬рое и продолжается и есть, я просто гляжу на случившееся и диву да¬юсь, и говорю себе, слава богу, что встретил я Симу, а прежде прошел почти все положенные года, слава богу, что чуть оставшееся время подарила мне Сима, и теперь я знаю, что это-то чуть и было настоя¬щей жизнью, а всё остальное было разбегом, разгоном перед прыжком в жизнь. и подарила мне эту жизнь она, моя Сима. с первого мгнове¬ния Сима глядела на меня с любовью, которая уже была и ждала меня, никчемного старика для других, не любовь ли Симина животворяща, не Сима ли дала мне жизнь одну, но полную исполненности всего, на что я был рожден, и наша первая встреча и была последней, потому что мы с Симой больше не расставались. до сих пор я вижу ,как Сима бежит мне навстречу по песчаному берегу зеленой реки, как её волосы рас¬кидал по всему небу голубой ветер, как её радостные глаза зовут ме¬ня, а руки протянуты ко мне. не будь нашей встречи, я повторяю как на духу, в моём положении есть ли смысл или умысел забавляться не¬правдой, не исполнился бы на белом свете, не свершился бы таким, каким был замыслен, или может и меня сотворила Сима. я думаю теперь, что всё в жизни через неё, через женщину, через Симу мою, и жизнь сама от неё, и бог хранит в себе и женщину, дающую или творящую жизнь, если есть на то воля его же божья, не делимая и не разделён¬ная, как это случается в нас обреченных. и разве я вкусил из рук жены горький плод познания, нет я вкусил плод жизни человека, кото¬рый родился и который умрет, и тем не сладостней ли жизнь обреченно¬го, и тем не сладостней ли всего лишь одно мгновение из тысяч, в которое ты и обрёл себя и после которого ты можешь сказать - я был. а сколько мгновений до этого единственного счастливого прошло незамет¬но. я не роптал, я их переживал, не за это ли и был вознаграждён. вот теперь длюсь я мыслями своими и тем садом, который мы вырастили с Симой, и детьми, что собирают опавшую листву, я вижу, как Сима останавливается среди сада, поднимает голову, откидывает внешней стороной кисти руки прядь волос со лба и долго глядит на восток, туда, куда ушел я...
     ... и у меня есть сердце, и у меня оно переполнено скорбью знаний, и у меня оно замирает над молчаливой бездной незнания. и у меня есть мудрость, которая умрёт со мной и кто узнает о моей неоглашённой ис¬тине, кто узнает о добре, которым страдало моё сердце. и разве я не краткодневен, и разве не пресыщен печалями, и песни мои разве это не руки, протянутые к вам, не крики мои и не молитвы мои, сле¬тающие с сомкнутых уст. и у меня нет надежды, потому что я, как и вы, не дерево, не ручей, сбегающий с гор, потому что я человек, как и вы, рожденный однажды, и вот я, переполненный молчанием молю, кто знает отчего, кто знает ради чего или кого молю, чтобы не бросали камни в меня уходящего...
     ... и наступил новый день, а точнее, предутро, когда солнце только собралось подняться над куполом нашей сферы. небо ещё было тускло окрашено в темно-зелёные тона. последние самые яркие звезды едва желтели там на западе, где ещё покоилась ночь. свежий ветер, как обычно включаемый в предутренние часы, донёс запах богульника, что цвёл на склонах холмов по берегам озёр. с наступлением нового пред-утра в пятый час после полуночи по особому каналу связи от службы осмотрителей поступило предписание обитателю сферы коренного класса номер шестьсот двадцать пять явиться не позднее чем через двадцать четыре часа в центральное представительство осмотрителей для внеоче¬редного тотального осмотра с применением глубокой компьютерной томо¬графии и сверки данных, занесенных в банк информации и поступков за последние семь суток, я же был вызван в операторскую моего локуса для дачи показаний через тот же особый канал связи по причине нача¬ла служебного расследования поведения обитателя номер шестьсот двад¬цать пять, перед тем, как я вышел из смотрового помещения, где мы слушали старинные гармонии в исполнении симфокомпъютера. ГрАнь ос¬тановила меня, она подошла и, положив руки на мои плечи, попросила, "обещай сказать всё, как было, слышишь, обещай", я молчал, тогда ГрАнь тихо, но твердо, как могла только она, сказала," запомни, мой милый, во всём виновата я, ты должен остаться, понимаешь, должен, потому что ты ещё веришь, значит можешь надеяться, а мне всё равно, мне большего не надо, понимаешь?" и я ответил: "да". когда я возвра¬тился, ГрАнь встретила меня одобрительной улыбкой - ведь она через параллельный канал прослушала мои показания и, судя по всему, оста¬лась довольна. "а теперь, милый, мой хороший, мой единственный, у нас с тобой целых почти двадцать три с половиной часа, и давай съездим на острова", предложила она. "на. острова постоянства?" -переспросил я. ГрАнь утвердительно кивнула головой. и мы слетали туда, и провели полдня там, где ничего не меняется, где обитают су¬щества, приписанные к этим островам на вечные времена. золотые песчаные пляжи, вечно синее море, неудержимо катящее волну за волной на берег, и это навсегда закатное солнце, недвижное, не уходящее за горизонт, за край безымянного моря, редкие сосны на склонах дюн -всё навевало покой и безмятежность, оставалось два часа до указанно¬го для явки срока. ГрАнь попросила, чтобы первым с островов отбыл я. спустя сутки я узнал из блока официальных сообщений, что номер шесть¬сот двадцать пять по списку коренных обитателей нашей сферы, в по¬именном перечне значащихся в зодиакальной группе Весов под условным именем ГрАнь, по причине обширного затемнения, обнаруженного при внеочередном тотальном осмотре с применением глубокой компьютерной томографии души, приговорен Большой судебной коллегией при Палате Верховных Одухотворителей к вечному существованию...

...я смотрел на ночное небо и мне казалось, что звезды опускаются всё ниже и ниже, что ещё немного и я дотянусь до ближайшей и возьму её в руки, подержу на ладонях, перекидывая её обжигающую с ладони на ладонь. я смотрел на ночное небо и мне подумалось, что к утру с каждой гаснущей звездой угаснет и день или год моей жизни, и солнце сможет ли красотой своей искупить потерянное.я смотрел на ночное небо и постигал, минуя опустелые слова, что нет моей вины ни в чем, что я невинен от рождения и до самой смерти, что раскаяния - это славные песни, которые мы сочиняем и только, и потому рождаемся чистыми от чистых...


                Август 1995 г.