Разнесчастный человек

 – Здравствуйте, бабушка! Я Света.
К Анне Тимофеевне подошла, остроносенькая девочка лет пяти, с красным бантом в светлых волосах. Анна Тимофеевна поздоровалась, удивлённая неожиданным знакомством.   
Она отложила газету и, положив на неё очки, внимательно взглянула на девочку.
Её поразил взгляд Светы. Он был не по-детски серьёзным. Будто какая-то глубоко скрываемая боль поселилась в её глазах.
– Бабушка, а у вас девочка естъ? – спросила Света непринуждённо, словно у старой знакомой.
– Нет, деточка, девочки у нас нет. У нас одни мальчики, – по-доброму улыбнулась Анна Тимофеевна.
– Ну прямо беда! Не с кем дружить. Ленка уехала к бабуш¬ке, – разочарованно произнесла девочка, при этом растерянно разведя руками. И, с любопытством взглянув на роговые очки, лежащие на газете, робко попросила:– А можно я очки подержу? Я не уроню, бабушка. У нас такие тоже дома есть. Я их всегда своей бабульке находила. Она вечно их теряла, – недовольно проворчала Света, явно подражая кому-то из взрослых.
Анна Тимофеевна утвердительно кивнула головой: разве откажешь такой непосредственной, любопытной девочке?
– Я аккуратненько. – Несмело взглянув на Анну Тимофеевну, она осторожно взяла в руки очки и, внимательно рассматривая их, медленно произнесла: – Ну точно такие ж, как у моей бабульки. – И вдруг озадаченно спросила: – А правда, что некоторые слепенькие люди в очках родятся? Так моя бабулька мне говорила. – Но, засомневавшись, неуверенно добавила: – Говорила и про то, что она тоже в очках родилась. Может, шутила, а может, и нет...
Анна Тимофеевна рассмеялась, щуря глаза, отчего морщинки весело разбежались во все стороны:
 – Ну что ты, Светочка! Это потом становятся слепенькими, как я.
 – Ты не переживай. Главное, чтоб глазки не болели, – скороговоркой протараторила Светочка  и с глубоким вздохом, потерев кулачками глазки, заявила: – Что-то я тоже плоховато вижу. Я уже примеряла дома очки моей бабульки. Пока ещё большие. Жаль, что ты с нею не встретилась. Вы бы подружились.
Неловко поправив бантик, вдруг сказала:
 – А мальчишки – это совсем не то. Правда, бабушка? – И, не ожидая ответа, продолжила: – Разве они понимают хоть что-то в наших девчоночьих секретах? И понапрасну нас трогают. Один Федька-забияка чего стоит! Так и старается обидеть. Моя бабулька, была бы жива, не дала бы меня в обиду. – И опять вздохнула: – Ну совсем я одна осталась. Не с кем и поиграть. И что я такая  разнесчастная?
Наступила пауза в разговоре. Анна Тимофеевна от этой неожиданной детской исповеди застыла в раздумье. Тишина изредка нарушалась лишь доносившимся издалека редким гулом машин, проезжающих где-то за большим высоким домом.
Но молчание длилось недолго. Качнулся бантик, Света вскинула голову и показала пальчиком вверх:
– Смотри! Смотри! А там Колька в окне, выглядывает! Наверно, опять заперли.
Анна Тимофеевна с трудом повернулась и посмотрела на окно.
Двигаться ей было ещё совсем нелегко: ведь только недавно, Анну Тимофеевну выписали из больницы, подлечив больное сердце и совсем разболевшиеся суставы. А сын на время взял её к себе погостить и порадовать внуков, так давно ждавших  любимую бабушку.
 С третьего этажа, прижавшись расплющенным носиком к оконному стеклу, тоскливо взирал на них худенький мальчик. У Анны Тимофеевны защипало  глаза и защемило внутри – такой уж жалостливый вид был у Кольки, и она отвернулась, словно чувствуя  и свою вину за то, что его держат взаперти.
« Где же сын?» – подумала она и, повернувшись, через боль, поглядела  на дорогу, пролёгшую вдоль высотного дома. Но она была пуста. Не так-то легко, видимо, поймать такси в этом новом, отдалённом микрорайоне.
Закололо вдруг сердце, да так, что не вдохнуть. Она невольно приложила  руку к груди, словно пытаясь его успокоить.
– Бабушка, а у тебя и сердечко болит? – участливо поинтересовалась Света.
– Болит. А как ты догадалась? – удивилась Анна Тимофеевна.
– У моей бабульки тоже болело сердечко, и она так же, как ты, делала, и гладила, и просила, чтоб оно не болело. Но это ей не помогло, – сокрушённо вздохнула  девочка.
Опять наступило молчание. И вдруг Светочка  радостно встрепенулась.
Настроение у неё менялось, как у непоседливого котёнка, который лишь на мгновение притих, чтоб с новой прытью продолжить свои шалости.
– Слышишь, бабушка, птичка поёт?
– Слышу. Соловейко заливается.
– А вот, бабушка, и не соловейко.
– А кто же так красиво трели выводит?
– Скворушка.
– Как же так? Он так и не умеет.
– А вот и умеет. Ты посмотри, бабушка: вон там, на деревце, он сидит и поёт. А сейчас слушай, слушай, уже по-другому поёт – щёлкает.
Анна Тимофеевна прислушалась: и верно, по-другому запела птица. Пригляделась, но даже очки не помогли бы, так далеко были молодые деревца, и птичка сливалась с зеленью листьев.
– Откуда ты всё знаешь?
– Это мне моя бабулечка  рассказала. Она меня много чему научила: и считать, и рисовать. Ты ж не знаешь, как я умею красиво рисовать. Я тебе обязательно покажу. И про скворушку она рассказала. Бубулька так и называла его – «скворушка-хитрец». Она бы мне ещё про многое рассказала, если была бы жива, – тихо сказала девочка.
Взгляд Анны Тимофеевны стал печальным, скользнул по новому панельному дому к окну Кольки. Там было пусто.
Светочка, уловив её взгляд, вздохнула:
– Наверно, плачет.
– Почему плачет?
– У него всегда так: когда ему грустно, он плачет. А вообще-то он разный: то весёлый, а то грустный.
Анна Тимофеевна ещё раз бросила взгляд на пустое окно Кольки, на эту высоченную, белесо-сахарную глыбу дома, казалось, придавившую вдруг её своей массой, так что не вздохнуть. И невыносимо захотелось домой, в свой уютный маленький домик, где так легко дышалось.
– Бабушка, – вывел её из раздумья лёгкий детский голосок, – а я никогда не плачу, не то что Колька. Только иногда бывает грустно, ну совсем немножечко, вот на чуть-чуть, – выставила она кончик пальчика. – А Колька молодец! Он как скворушка – любым голосам может подражать. Ленка говорит про него: « Талант! – И всегда добавляет: – Смотри не зарой его!»  А куда он может зарыть талант, ни ему, ни мне не рассказывает. А Колька,  как заговорит голосом Ленки – она сама удивляется, как это только можно так. Сразу её хитрющий голос узнаёшь. Колька может и голосом Федьки разговаривать, но боится его и редко передразнивает. Федька шуток не понимает. Чуть что не по нему, сразу с кулаками лезет. Одна Ленка его не боится, так же как и её старшая сестра. А нам с Колькой боязно. Ленка вообще смелая и никогда не унывает. У неё и мама весёлая и добрая. Если честно, то от неё иногда вином пахнет, но это ж ничего, верно, бабушка? Главное, что она добрая. Она никогда просто так мимо не пройдёт, всегда меня конфеткой угостит. А я, когда мне очень грустно, песенки пою.
 – Ой, умничка какая! Какие ж ты песенки поёшь?
 – Душевные, – ответила Светочка с каким-то особым значением. – Вот послушай. – И она запела чистым тонким голоском:

   И тебе в вечернем синем мраке
   Часто видится одно и то ж:
   Будто кто-то мне в кабацкой драке
   Саданул под сердце финский нож.

– Боже ты мой! Откуда ты такие песни знаешь? – ужаснулась Анна Тимофеевна.
– От папы. Когда к нему приходит тоска зелёная, ну это когда ему совсем плохо, папа слушает Сличенко. – Света потянулась к уху бабушки и тихо прошептала: – Бабушка, я скажу тебе это по секрету. Только ты ж никому! – приставила она пальчик к губам. – Папа, когда немножко, ну совсем немножечко, выпьет – слушает и плачет. Говорит, душа у него болит. Он добрый внутри, просто жизнь у него была такая, горемычная. Папы у него ведь совсем-совсем не было, и его одна только мама воспитывала. Моя мама говорит, плохо воспитала. Только ты ж никому не говори! – И, подумав, задумчиво сказала: – Знаешь, а мне Сличенко тоже нравится. Жалко, совсем пластинка старая и сильно скрипит, так шипит, что слов не разберёшь. Но я их уже давно наизусть выучила. Такие хорошие слова у Сличенко, и все они про нашу жизнь.    
– Светочка, это слова не Сличенко, а Есенина. Был такой поэт, из народа. Жалостливый был. И умер, горемыка, уже давно.
– Тоже разнесчастный… – погрустнели глазки девочки. – Жалко их всех, горемык.
– Конечно, жалко. А ты бы лучше другие песенки пела. Хотя бы такую, как мы с внучатами поём:

Красота! Красота!
Мы везём с собой кота,
Чижика, собаку,
Петьку-забияку...

– Бабушка! – перебила Светочка, – это ж совсем для маленьких. Я эту песенку уже давно выучила. И скажи, – чему эта песенка учит?
– Как чему?
– Так опять же про забияку петьку. Хоть  он и петушок, а забияка, наверно, такой же, как наш Федька. А Федька всех нас задирает и всех обижает. Я ж тебе говорила.
– А разве никто не может ему сдачи дать? – вздохнув, спросила Анна Тимофеевна. 
– Дашь ему, бабушка! Он толстый и сильный. А я вообще не дерусь. Я его словом устыживаю.
– Светочка, ты его стыдишь, а не устыживаешь.
– Нет, бабушка, устыживаю. Это ж сильнее, чем стыдить.
– И получается? Он устыживается?
– Куда там! Ещё и замахивается. Но я уже не боюсь. Папа тоже на маму замахивается, а она не боится, и я не боюсь.
Вдруг Светочка, нерешительно взглянув на Анну Тимофеевну, попросила:
 – А можно я рядом с тобой посижу? Ты такая умная и добрая, как моя бабулька.
 – Садись, родненькая, садись, – сконфуженная от своей недогадливости, пригласила Анна Тимофеевна, подвигаясь грузно, с преодолением боли и с виноватой улыбкой оттого, что не догадалась сразу предложить девочке сесть на скамейку, при этом приговаривая: – Что ж я могу тебе рассказать умного? Я же всего пять классов окончила, как вдруг война началась.
Временная скамейка, на которой они сидели, была пока единственной у их подъезда. Район был ещё не обжит, люди заселяли дома медленно, приводя «голые» квартиры в божеский, жилой вид: во дворе на клумбах ещё не красовались цветы и только кое-где шелестели листвой молодые деревца.
Анна Тимофеевна, перекладывая газету с очками на другую сторону скамейки, зацепила свою инвалидную трость, и та упала на землю.
Света взмахнула руками:
 – Вот беда! У тебя ещё и ножка болит. Сиди, сиди, я сейчас подниму.
  И она, скоренько подняв трость, подала Анне Тимофеевне. 
– Бабушка! – вскрикнула радостно Света. – Я знаю чудодейственное средство от боли. Когда у тебя что-то очень заболит – надо сильно-сильно потереть больное место и сказать: «Не болит, не болит!» – и всё пройдёт.
Анна Тимофеевна улыбнулась.
Светочка с трудом взгромоздилась на высоковатую для неё скамейку и, ёрзая, поудобнее устраиваясь, пододвинулась поближе к Анне Тимофеевне.
  И вдруг она удивлённо воскликнула, да так, что Анна Тимофеевна вздрогнула:
– Бабушка! У нас же одинаковые тапочки. Гляди!
Бабушкины распухшие ноги давно уже не влезали в туфли, и она привыкла к своим слегка потёртым, но удобным домашним тапочкам  с вышитым поверху простеньким цветным узором. Узор на тапочках  у них действительно был чем-то схож.
Светочка рассудительно заключила под утвердительное покачивание красного банта:
– Это же хорошо, бабушка, что у нас так тапочки похожи. А ты не на базаре их купила?
– На базаре.
– Так, может, мы вместе с тобой у одной продавщицы покупали? Как же мы не встретились? – изумлённо взметнулись бровки девочки вверх.
  – Просто, наверно, не заметили друг друга.
– Как жалко! Мы ж могли ещё раньше познакомиться.
– Жалко, – вздохнула Анна Тимофеевна, снова взглянув на пустующую дорогу.
Светочка посмотрела на неё сочувствующе:
 – Бабушка, а ты, наверное, кого-то ждёшь? – И успокоила её: – Ты не волнуйся, за тобой обязательно придут. Не забудут тебя.
Анна Тимофеевна была растрогана. Заметило ж дитё, что она всё время поглядывает на дорогу, пока ещё не заасфальтированную, лишь засыпанную щебнем и теряющуюся за углом этого громадного дома.
– Ах ты глазастенькая! Дожидаюсь, родненькая. Погостила вот, а теперь домой пора.
           – Зачем же ты уезжаешь? Ты ж говорила, у тебя мальчики есть. Ты, наверное, им очень нужна. Как же они будут без тебя, без бабушки? 
Она укоризненно покачала головой, и бантик, качаясь, словно тоже укорял Анну Тимофеевну. – Вот у Кольки нет бабушки, и как ему плохо! А то бы он вышел с ней, пока родители на работе, и гулял бы с нами.
Анна Тимофеевна снова подняла голову вверх, но Кольки в окне больше не было видно. 
Пальцы Анны Тимофеевны, изо всей силы сжавшие ручку трости, побелели, до того слова девочки её тронули, и она тихо сказала:
 – К дедушке поеду, моя маленькая. Он там один. И тоже болеет. Как же он будет без меня?
– Не маленькая я! – вдруг обиженно надула губки Света. Её только что быстрые глазки в мгновение погрустнели, неподвижно уставившись в землю.
Анна Тимофеевна, погладив её по худенькому плечику, примирительно произнесла:
 – Конечно, не маленькая.
Девочка, видимо, не могла по доброте своего отзывчивого сердечка долго обижаться, и в следующее мгновение, оттаяв, взглянула светлыми глазками на бабушку, поправила сползающий бантик и с жалостливой ноткой пролепетала:
– Да что ж это такое? И твой дедушка, получается, как Колька, не присмотренный, ещё и больной, – и понимающе вздохнув, вдруг попросила: – А, то бы оставалась… Мы бы с тобой каждый день встречались на этой вот скамеечке. А хочешь, я тебе фантик подарю?
И торопливо, словно боясь, что Анна Тимофеевна откажется от подарка, порылась в кармашке своего старенького платъица, явно перешитого с чьего-то чужого плеча, и извлекла оттуда вместе с помятым фантиком ещё и сложенный пополам проездной билет на трамвай. Уложив их на скамеечку, между бабушкой и собой, внезапно, как-то по-бабьи всплеснув  руками, ворчливо удивилась: – Надо же! И откуда только у меня этот проездной, на трамвайчик? Вроде бы никуда не езжу. – И расправляя билет, вдруг важно добавила: – Совсем забыла, я ж на базар, за продуктами на трамвае езжу, – словно подчёркивая этими словами, как бы невзначай, свою самостоятельность.
А её пальчики тем временем уже неторопливо снова складывали проездной билет и прятали его обратно в карман.
Анна Тимофеевна еле сдержала улыбку. Девочка ей явно нравилась своей наивно-взрослой манерой держаться. А фантик Светочка вложила в её руку:
– Это тебе, бабушка, мой подарочек, чтобы ты меня иногда вспоминала и почаще приезжала.
У Анны Тимофеевны от сказанного ей девочкой словно что-то перевернулось в душе. Она, едва сдерживаясь от слёз умиления, машинально разглаживала фантик, не в силах произнести ни слова. И вдруг она всем своим существом ощутила какую-то пронзительную одинокость этой сердобольной девочки в большом и безучастном мире. Как помочь маленькому человечку, как дать почувствовать себя не одинокой и нужной кому-то?
Наконец, нарушив паузу, она сказала:
– Красивый какой фантик, и с рисунком. Такие карнавальные очки, как на нём, я сама в детстве вырезала из бумаги. Спасибо за чудный фантик, Светочка! – и приобняла её.
Девочка потянулась к ней.
– А ты, бабушка, научишь меня такие же очки вырезать?
– И словно теплый дрожащий комочек доверчиво прилип к Анне Тимофеевне.
Она, взглянув на неё, подумала: «Свести бы её с внуками, даром что постарше они, а эта девочка хоть и младше, а кое-чему могла бы их поучить». 
А девочка, словно угадав ход её мыслей, вдруг попросила:
 – Бабушка, а может, пойдём с твоими внуками поиграем? Вы ж недавно сюда переехали, и я ещё с ними не познакомилась.
– Светочка, – начала объяснять Анна Тимофеевна, – они сегодня со своей мамой уехали погостить к другой бабушке. – Но, заметив, как сникла от этих слов девочка, ласково добавила, успокаивая: – Не расстраивайся, ласточка! Ты же рядом живёшь. Как только приедут, заходи в квартиру двадцать пятую; скажешь, от бабушки Ани. Сейчас мой сынок подойдёт, и я познакомлю тебя с ним. А пока давай я бантик тебе перевяжу и поправлю, а то он совсем сполз набок.
            – Не надо, – отстранилась Света. Но, подувшись немного, прошептала: – Давай.
  Анна Тимофеевна, достала из кармана просторного фланелевого халата гребень, расчесала волосы девочки и, начав переплетать косичку, неожиданно запела:

Чому розплетена коса, а на очах бринить сльоза?
Коса моя розплетена - її подружка розплела,
А на очах бринить сльоза, бо з милим розлучилась я.

– Бабушка, как ты красиво поёшь! И слова такие, будто по-нашему и не по-нашему, а всё понятно. И песня грустная какая-то. Тоже, наверно, про разнесчастную. – И тяжело вздохнула. – Вот видишь, не одна я такая разнесчастная. Мама, бывает, плачет, а я держусь не плачу. Слёзки тайком вытираю и её успокаиваю. А она кричит: «Иди отсюда, глаза мои чтоб тебя не видели!» А всё из-за папы. Мне даже в два раза хуже, чем Кольке, – и выставила перед собой два пальчика. – И мамочка моя разнесчастная. Папа на нас зачем-то кричит. А зачем нас ругать? Мы же хорошие. И бабушки у меня уже ни одной не осталось.
Взволнованная, Анна Тимофеевна встревоженно взглянула на неё.
А девочка с какой-то болезненной ноткой в голосе быстро заговорила:
 – Родненькая бабулечка умерла! Помнишь, я тебе рассказывала, что у неё тоже сердечко болело? Это она меня всему научила. А папа её старой каргой обзывал. – Светочка прерывисто и глубоко вздохнула. – От бабульки только очки и остались. А остальное её барахло папа строго-настрого наказал, чтоб на мусорку выбросили. Жалко, она у нас здесь недолго и пожила. Мы как переехали, так не сразу её забрали. Куда ж её среди голых стен,  на пол, что ли, положить, – проговорила Светочка явно родительскими словами. – Да и папа был против. Кричал: «Чтоб ноги её здесь не было!» Ну, пока привели всё в порядок, сами на полу на старых матрасах спали, на тех, что от бабульки привезли. Мы ведь раньше у неё жили. А теперь у нас такие красивые обои, вот бы тебе показать! А папину бабушку я один раз только и видела. Она даже маленькой конфетки мне не привезла. Она недобрая, не то что мама Ленки. И мама возмущалась: «Как за деньгами, так приехала, а ребёнка в упор не видит». Папа ей что-то пробурчал в ответ, и они с бабушкой ушли на кухню. Мама сказала, что, они, паразиты, как алкаши, на пару выпили целую бутылку водки. Потом было слышно, как они ругались, и бабушка кричала: «Вот так, сынок, ты с мамой поступаешь! На нищету обрекаешь!» А папа вытолкал её за дверь и прокричал ей вслед:  «Досматривать я её буду! Ещё чего удумала!» А мне почему-то её жалко стало, а папа всё не успокаивался: «Где ты была почти пять лет? Шлялась, жизнь свою устраивала. Не нужен был тебе сынок. А теперь старость подпёрла – вспомнила. Вот и устраивай свою жизнь сама!» А мама только и вздохнула: «Одного поля ягодки – что бабушка, что папа».   
Анне Тимофеевне, растревоженной невольной откровенностью девочки, захотелось сделать ей что-то приятное, успокаивающее её. Но что она могла? Только посочувствовать и хоть чем-то отвлечь её от печальных мыслей. Грустное настроение девочки передалось и ей, на душе стало тоскливо до невыносимости.
«Безотцовщина при живом отце», – подумала она.
Внезапно Анну Тимофеевну словно обожгло изнутри чем-то горячим, накатившим издалека. И на неё нахлынули воспоминания.
Перед глазами, как сквозь пелену хлещущего безжалостно осеннего дождя, она вновь увидела себя с мамой в зыбко колеблющейся колонне угоняемых на чужбину людей. Но до неё, обессиленной, полуживой от навалившегося на них безысходного несчастья, дождь лишь отдалённым шелестом доносился сквозь зловещую тишину, царящую в душе. А может, это просто от усталости она ничего не слышала, кроме своего тяжёлого дыхания. Окружающий мир был уже для неё и других потусторонним, отделённым от них, ещё живых, этим сплошным дождём, загнавшим их в эту грязь, превратившим жизнь в невыносимое существование.
И вдруг разрушилась в её душе тишина. Догнавшее колонну неистово ревущее на все лады стадо коров, меся грязь, своим рёвом встревожило всех. Этот рёв на фоне молчаливой массы людей был страшен. Словно это был и их плач о покидаемой родной земле, как тогда казалось – навсегда. И Анечка увидела сквозь дождь, а может, ей привиделось, как из глаз коров катились крупные слёзы величиной с вишенку. Таких крупных и горьких слёз она больше никогда в жизни не видела. Стадо отдалилось, и послышались лающие окрики  «шнеле» и глухие удары, подгоняющие волочащихся без сил, отставших людей. Ненависть и беспомощность витала над колонной.
Потом, уже на территории Польши, их всех, до смерти изнеможённых, как скот, затолкали в товарные вагоны, наглухо закрыли и повезли в далёкую и чуждую им Германию.
А начиналось всё с большого пустыря за селом, где их, женщин и детей, выстроили под виселицей, на которой с прошлой недели висел Петрович, их сосед (партизанам пощады не было), и оттуда погнали с родимой земли. Шли мимо виселицы. Кто-то от отчаяния и боли вскрикнул. Кепка Петровича лежала под его безвольно висящими ногами, и казалось, он её только что обронил и вот-вот поднимет. Проходя мимо виселицы, она зажмурила глаза, отвернулась, прижалась к матери и всё же увидела белое как стена лицо Петровича с какой-то нечеловеческой синевой.
Она потом это видела на чужбине, в серых душных бараках концлагеря, в которых и воздух, казалось, пах смертью…
Такие же побледневшие, тускло отблёскивающие синевой лица были у мёртвых взрослых и детей, которых в конце дня, а то и с утра, после пересчёта, уносили неизвестно куда.
А там тогда, у виселицы, прижавшись к маме, она почувствовала, как на душе её стало мёртво и страшно, будто из неё вынули сердце.
И опять всё забило моросящей пеленой, а может, это лишь слёзы её были. Закружились дождевые капли. И сквозь них пробилось из прошлого лицо, лицо Анечки, – так ласково звала её в детстве мама. Мама! Она так рано и быстро поседела от горя …
И неожиданно, словно протёрли стекло от капель, щемящее чувство беспокойства сменилось светлым, радостным ощущением. Она будто снова на плечах у папы, несущегося с гиканьем, как лошадка, по комнате. И мама рядом: заливисто смеясь, радуясь их веселью и только для вида ворча: «Осторожно, лошадка, не урони нашу принцессу!» – кружилась вокруг них в танце. А «принцесса» в этот момент была выше всех и счастливее всех.
Но стекло памяти вновь забрызгала осенняя морось, и всё исчезло. Сгинуло, как сгинул отец на войне. И мама, к сожалению, недолго пожила после освобождения их из концлагеря: так сильно подорвали её здоровье годы неволи.
Концлагерь оставил след и в жизни Анны Тимофеевны неизлечимыми болезнями и незатягивающейся раной на сердце, на котором потери родных тоже оставили след.
Вдруг Анна Тимофеевна почувствовала, как её кто-то обеспокоенно теребит за руку, и, видать, уже давненько. До неё донёсся Светочкин взволнованный голосок, повторяющий как заведённый:
 – Бабушка, бабушка, тебе плохо? Ты совсем меня не слышишь?
Охваченные смятением пронзительные глаза девочки вглядывались в Анну Тимофеевну с нескрываемым сочувствием, словно этим взглядом  говоря: «Ты, бабушка, такая же, как и я, разнесчастная».
Она ощутила эту разделённую с ней боль, такую непонятную для ребёнка, но прочувствованную по-взрослому, по-настоящему. Анна Тимофеевна поняла, что надо как-то выходить из этого неловкого положения, чтоб не расстраивать совсем этого маленького человечка, так близко принимающего всё к своему сердечку. И, не избежав предательской дрожи в голосе, спросила, чтобы отвлечь девочку:
– Светочка, ласточка, а ты умеешь читать?
– Бабушка, ты что! Я же большая уже и, конечно, читать умею.
– Прочитай-ка, родненькая: что это за такой необыкновенный фантик  ты мне подарила? А то я совсем стала слепой, никак не разберу буковок. И очки уже не помогают.
– Бабушка, а ты дай мне очки. Они мне точно помогут, – попросила Света.
– Зачем, деточка? Тебе нельзя. Только глазки зазря  попортишь.
– Да нет, бабушка, не испорчу. Я уже примеряла очки, те, что от бабульки остались. Всё таким большим кажется и расплывчатым, как в волшебную страну Гулливеров попадаешь.
– Деточка, не делай больше этого. Пообещай. Иначе, когда совсем испортишь зрение очками, ты попадёшь уже в страну лилипутов, и всё перед глазами совсем расплывётся. И книжки читать тогда уже не сможешь.
– Шутишь, бабушка. А я ещё хочу так много, много книжек прочитать. И торопливо добавила: – Я не буду больше  надевать очки. Обещаю. Давай-ка фантик, – и, протянув руку, взяла его. Бережно разгладив фантик, медленно и протяжно прочла по слогам: – «Мас-с-ка».  И  добавила, облизываясь: – Вку-у-сная конфетка была!
– Кто же тебя читать научил? – искренне подивилась Анна Тимофеевна, украдкой стерев слезинки с уголков глаз, и пожалела, что и завалящей конфетки не было у неё, чтоб угостить девочку. Вспомнилось ей, как она сама училась читать по старому обтрёпанному букварю и писать на обрывках газет, на полях страниц книг, – ведь тетради были тогда на вес золота, – и как она радовалась своим каракулям, под которыми угадывалось первое её слово: «Ма-ма».
– А я сама, бабушка. По букварю, по картинкам  в книжках, так и разучила. – И, чуть смутившись, запинаясь, добавила: – Е-если честно, то моя бабулька немножко помогла, потом и мама чуточку подсказали. – И гордо вскинув головку, качнув красным бантиком, с достоинством выпалила: – Но я сама всё же разобралась с буквами.
И, взглянув с лукавинкой на Анну Тимофеевну и небрежно поведя плечиком, таинственно прошептала:
 – Я уже и взрослые книжки сама читаю.
– Какую же книжечку взрослую ты читаешь? – насторожилась Анна Тимофеевна.
– «Хижину дяди Тома»! Вот какую! Там про совсем чёрных людей написано. У них тоже была жизнь разнесчастная. Жаль, очень мне жаль было дядю Тома. Мне прямо плакать хотелось. – и она на мгновение замолчала.
– А у мамы, – она вновь заговорщицки приблизилась, – есть книга про любовь. Она её под подушкой прячет и не даёт мне читать. Говорит, ещё рано: подрастёшь – потом почитаешь. А я маленькая, что ли, какая! Я кое-что про любовь понимаю.
– А что же ты понимаешь? – улыбаясь, спросила Анна Тимофеевна.
– Это когда цветы дарят. К Ленкиной старшей сестре приходил мальчик, и всегда с цветами. А какая ж любовь без цветов? – И грустно прошептала: – Папа вот только маме никогда не приносит цветов.
И вдруг она встрепенулась:
– Бабушка, а хочешь, я сейчас мигом, как ласточка, – брызнула она искорками глаз, – слетаю и принесу самую любимую-прелюбимую мою книгу?
 Не дожидаясь  ответа и не то слетев, не то свалившись со скамейки, чем не на шутку перепугала Анну Тимофеевну, подскочила и стремглав помчалась к подъезду, на ходу потирая ушибленное колено.
На пороге вдруг остановилась и, оглянувшись, попросила с мольбой в голосе:
– Бабушка, ты же смотри, пожалуйста, без меня никуда не уезжай!
У Анны Тимофеевны от этих слов слегка запершило в горле, и она, не в силах уже ответить, лишь  махнула рукой, дав понять: никуда, мол, не денусь от тебя. Беги уж, не уеду. А у самой мелькнула мысль: «Какую же книгу она принесёт? Не про любовь ли, ту, мамину, что под подушкой?»
Однако вскоре из дверей подъезда не выпорхнула, как ожидала Анна Тимофеевна, а понуро вышла девочка.
– Что случилось, Светочка? Тебя кто обидел?
– Мне ж нельзя домой. Мама плачет, папа пьёт. Выгонят меня. Какая я разнесчастная! В её глазках заблестели слёзы.
– Ты же сказала мне, что никогда не плачешь! А ну, улыбнись. Всё будет хорошо.
Светочка, пыхтя, взгромоздилась на скамейку и прижалась к Анне Тимофеевне.
– А как же сказка? – с сожалением произнесла она упавшим голосом.
– Сказка? Будет тебе сказка. Про Красную Шапочку хочешь послушать?
Девочка молча кивнула головой, и бантик ожил, словно бабочка, взмахнувшая крыльями.
  Анна Тимофеевна уже досказывала сказку, когда Света заявила:
 – Бабушка, а у тебя сказка получилась совсем-пресовсем не страшной. И серого волка я уже не боюсь. А мне-то раньше такой страшной казалась сказка – б-р-р, – мотнула она бантиком. Поведя удивлённо крылышками бровей и прижимаясь к Анне Тимофеевне, тихонечко добавила: – Бабушка, ты только немножечко ошиблась. Ты ж про большие зубки, какими волк должен был съесть бабушку Красной Шапочки, не рассказала, а он у тебя сразу её проглотил, но это ничего, и даже так лучше получилось, –  успокоила она её.
И тут же, повернув личико к Анне Тимофеевне и заглядывая настороженным, беспокойным взглядом в её глаза, неуверенно спросила:
– Бабушка, а ты бы не могла погостить у меня? – И поспешно проговорила: – У меня ещё много разных книжек, но никто же, никтожечки мне их не читает и не рассказывает, как ты. Мама всё время на работе и потом уставшая приходит, ей не до меня. А папе всё время некогда.
Из-за  угла  дома  в этот момент  показалось бледно-зелёного  цвета такси. Девочка, увидев  легковую машину, словно почувствовала, что это за бабушкой, схватила руку Анны Тимофеевны и прижала к своим тёплым подрагивающим губам. 
У Анны Тимофеевны слёзы навернулись на глаза.
– Что  ты, что ты, деточка... – прошептала она  сдавленным голосом.
– А как же я? – обжёг её невнятный горячий шёпот девочки.
Анна Тимофеевна, потрясённая, слегка потянула  руку, и та с трудом выскользнула из влажных ладошек Светы.
Она  неловко прижала к себе девочку, пытаясь её успокоить, и почувствовала, как вздрагивает маленькое тельце и трепещет, бьётся сердечко в её груди, словно загнанный в клетку воробышек. У Анны Тимофеевны перехватило дыхание.
– Что это с вами, мама? – обеспокоенно спросил сын, быстро подходя  к матери.
Она лишь обессиленно опустила руки, отпуская Свету, не замечая текущих по щекам слёз.
Анна Тимофеевна уходила, бережно поддерживаемая сыном, тяжело опираясь на палку.
Девочка, сжавшись в комочек, потерянно сидела, не поднимая головы.
Не дойдя до такси, Анна Тимофеевна, что-то сказав сыну, обернулась и тихо окликнула:
 – Светочка, ты запомнила? Квартира номер двадцать пять. Мальчики тебя будут ждать в гости. И меня жди. – И улыбнулась сквозь слёзы. – Я обязательно ещё приеду.
Девочка соскочила со скамейки, подняла мокрое, заплаканное личико, и в нём промелькнуло едва уловимое встречное светлое чувство, будто она этих слов и ждала.
Но внезапно её лицо вновь омрачилось. Света стояла вся сникшая. Машина тронулась.  Словно очнувшись, девочка слегка пошатнулась и торопливо замахала рукой, будто надломленной, тоненькой веточкой, вслед уходящей за угол дома машине. Но Анна Тимофеевна её уже не видела.
А на скамейке, на газете, остались лежать очки.