В безымянных городах. Глава 2

И на той стороне оживленной трассы привлекательно серебрела лесополоса. Можно было поддаться странному желанию, рвануть без оглядки вперед, туда, в дымчатую мглу, к мягкому одеялу снега, к задрапированным декабрьскими морозами лесным массивам. Рвануть - и принять героическую смерть под колесами какой-то малолитражки. Или же просто глотать дальше слезы, стоя на краю. Мне в тот день почему-то отчаянно захотелось жить. А ведь еще хотелось подойти совсем-совсем близко, вдохнуть морозный запах хвои, оставить цепочку неровных следов за собой: найдите меня, если вспомните. Здесь ненароком и потеряться почла бы за честь. Но лес не казался приветливым, подойти и погладить себя не дал. Уперся, ощетинился, злая собачонка. Но выплыла из-за полузакрытого века иная ассоциация. Берлинская стена с Восточной стороны, не меньше: еще один шаг навстречу и будут стрелять без предупреждения. Любуйся, не борзей и знай свою дорогу.

А в городе безымянном дома оказались теплые, добротные, слоеные - как пироги. Кирпичик к кирпичику, как минимум семьдесят пенсионных лет, ожерелья сосулек на каждом козырьке подъезда. Кто-то сердобольный поставил свою "ласточку" подальше, чтобы не схлопотала та снега по шапке утром, когда явится на крышу дворник. Ноги сами понесли куда-то по кривым улочкам, завернули в Советский переулок, первый - во всех смыслах, даже хлипкий жестяной номерок на доме закивал утвердительно в ответ. Но не суть: я держала свой путь дальше, останавливаться пока было нельзя. А все потому, что...

Потому, что над городком без имени, без отчества стремительно вечерело, а ведь мне нужно было во что бы то ни стало успеть добраться до еще одной своей потерянной любви. Где-то там, за рвущейся через лед речкой с неприглядным названием (привет заупокойным урокам москвоведения!), за притихшими словно перед бурей ангарами, за слишком крутыми даже для зимней резины поворотами, за убаюканным лесной песней кладбищем - за решеткой спала и моя любовь. Деструктивный характер, как мне скромно было известно, все же иногда дружелюбен. Созерцать динамическое возвышенное - отрадно, безусловно, но отчасти и рискованно. Не стоило об этом забывать, отправляясь навстречу ледяному дыханию пустующих руин.

Вдоль графских развалин, за обряженными в белые саваны флигелями, на беспокойный лай злой псины, поджидавшей за углом: по этим ориентирам можно было найти дорогу. Наверное? Выдохнула, осенила себя крестом и нырнула прямиком в открытую черную пасть утопавшего в снегу подвала - наперерез теням, мраку, разгневанному прошлому, пробужденному мной нечаянно. Шаг, еще один, шорохи по углам, то ли холод могильный, то ли чье-то дыхание, и ветер, цепкой хватавший за воротник, воя в пустоту протяжно "ки-и-и-и...". Окно света ударило в лицо, и Мория закончилась. Казалось бы, все, можно вздохнуть спокойно, заправить пленку в фотоаппарат, обойти осторожно деревянную будку, из которой слышалось глухое собачье рычание. На мгновение полегчало, отлегло от сердца: в упоительной тишине, наедине с самой собой все становилось вновь далеким, непостижимым, эфемерным.

- Девушка, огонька не найдется?

Оторопев на секунду, я пыталась сообразить, откуда Он мог появиться здесь: подкрался бесшумно, незаметно, взял на прицел со спины. Видимо, наступал момент финиты ля комедии для девочки из вишневой "девятки". Медленно вытягивая из нагрудного кармана пальто пачку " беломора", которую я так и не решилась открыть за полгода сомнений, нащупывая где-то там же и зажигалку, я все еще не могла собраться с духом, чтобы повернуться к человеку, окликнувшему меня в этой глуши. Но это же неизбежно! Пришлось обернуться.

В руках у Него, вопреки моим ожиданиям, не было ничего. Он стоял у той же самой пасти подвальной, из которой я выскочила минуту назад. Значит, в тот момент мы были там вместе? Незнакомцу, одетому в старое черное пальто и, очевидно, обитавшему где-то в этих развалинах, наверное, было лет на десять больше, чем мне. Среднего роста темноволосый дистрофик: пальто жалко болталось на нем как на бывшем узнике концлагеря. Я молча протянула ему сигареты и зажигалку.

- А, снимать приехала, - монотонно протянул Он, закуривая, поглядывая на мой фотоаппарат. - Собака на цепи, не сожрет. А вот подмостки рухнули недавно, завалило, так осторожней надо. С фасадом тоже все плачевно: кирпичи по кумполу могут шандарахнуть.

- Вы тут все знаете? Живете здесь? - немного оттаяв, я настойчиво разглядывала человека, взявшегося буквально из ниоткуда.

- Я нигде не живу. С неба упал и мучаюсь теперь, - произнес Он это как-то слишком серьезно, тревожно. Левый глаз нервно задергался. - Просто тик. Не обращай внимания. Меня когда-то пытались сжечь заживо.

- А я из Москвы, - то, что Он сказал, было эхом чего-то далекого и страшного. Непременно захотелось узнать Его чуть больше, захотелось рассказать о себе все. - Меня зовут...

- Молчи! - от неожиданности аж поперхнулся дымом, не дав произнести и слова. - У меня нет имени, у тебя его тоже нет. Разве ты не знала? А город? Города твоего не существует. Если назовешь еще хоть что-то, придется бежать назад без оглядки.

- Вы меня убить хотите?

И тут Он засмеялся хрипло, отрывисто - вот глупость сморозила, дура! Сделал шаг навстречу и снова - ноль эмоций.

- Хотел бы - уже убил. Но нафига? Жизнь нас сама скоро прикончит.

Лицо человека в задрипанном черном пальто было донельзя печальное, уставшее от беспокойных снов, белое как мел. Глаза - огромные, серо-голубые, холодные как лёд. А смотрел...  Смотрел-то ведь Незнакомец вовсе и не на меня, нет! Прямиком мне в душу глядел, обжигал: пускай беспредельно грустно, пускай серьезно, но не слишком строго. В таком взгляде таилась целая вселенная, моей простоватой душе неподвластная.

Каким же странным, знакомым на уровне подсознания, неправильным было это лицо - Его, бездомного. Никак не вписывалось в современную действительность: я видела такие лица лишь на дореволюционных открытках, быть может, еще на фотокарточках, переживших Гражданскую. Я видела их у прекраснейших мертвецов, давно пожраных могильными червями на кладбищах уездных городов. Декаденты, гулявшие со смертью под изящный локоток. В дыму опиума, надрывая горло, выплевывая в пустоту больные, больно бьющие - наотмашь! - поэтические откровения. Интеллигенция из прабабушкиных баек. Откуда же Он взялся такой, словно просидевший половину июля у чекистов в подвале? Верно, из этого самого подвала, пережившего и барина, и коммуны, дышавшего затхлой смертью осязаемо, рядом, когда я пробиралась по нему на ощупь, чтобы вырваться из плена теней к обжигавшему радужку глаза свету.

Человек в черном пальто словно читал мои противоречивые мысли. Голос, хриплый от мороза и сигарет, зазвучал в тот момент донельзя мелодично, четко, заполняя собой все будущие мысли, рисковавшие разорвать наконец мою дурную голову:

- Мой Бог зарничит эфиры молний.
В садах надзвездий бряцанье лир.
Жонглеры-нервы - плывите взволно,
Играйте в звезды - иллюзий пир... [1]

И вдруг неожиданно совладал со своим нервным тиком, вздрогнул и  улыбнулся, опустив ресницы. Мой упавший с неба незнакомый знакомец - бомж, философ и поэт.

- Ты же не думаешь, что я - Олимпов? - Он усмехнулся, снова лукаво прищурил глаза. - В той жизни тебе нравились его стихи, вижу. Тебе нравился и он сам. А мне - не совсем, себялюбцев не понимаю. Но я не могу им быть, у меня даже имени нет.

Олимпов! Франт-чаровник, о, как же я любила тебя! Как оплакивала, как скорбила, как надеялась! Затрепала все страницы допотопной книжонки, замучила прабабку вопросами, влюбилась и разбилась вдребезги. Тот, кто произносил до боли знакомые строки, фантастически быстро обретал и знакомые черты, но яростно, резко отрицал это. Потирая ладонью замерзший кончик носа, Он сердито метнул молнию в ответ на мое молчание:

- Да не смотри ты на меня так! Не могу, сказал же! Больно делаешь.

Стоя по колено в снегу, докуривая мою сигарету, Незнакомец, обитатель этой загнивавшей цитадели вечности, может и не врал девочке из запретного города М., но что-то такое утаивал, хотя имел желание поделиться этим. Упрекал в чем-то, молча извинялся за что-то. Я вспоминала весь этот бред о числах судьбы, но память не подбросила ничего лучше, чем номерок дома в Советском переулке. Господи, как плохо быть беспомощной!

Олимпова давно уже никто читал, не помнил. Константин Константинович сгинул в трясине чужого прошлого, перед этим помусолив папиросу, наклонив на бок обрамленную изящными локонами голову, устремив ясный взгляд к небу. Собственно, к небу и только у Олимпова не было претензий. В моем детстве он всегда мечтательно смотрел ввысь с картины Репина, повисшей оторванной журнальной страницей между шкафом и диваном в нашей старой квартире.

Он, прислонившись к обшарпанной стене разрушенного флигеля, конечно, не был Олимповым, стремившимся в небо, нет, проще, больше: наверное, Он сам был небом, принявшим его. В первое мгновение, после "девушка, огонька не найдется", встретившись взглядами, мы оба это поняли. Как больно быть безымянными там, где к небу ближе уже и не подобраться.

- Пойдем, а то стемнеет. Кадры не выйдут.

И господин, себя не назвавший, повел меня по запорошенной тропинке навстречу то ли смерти, то ли совсем непонятной мне новой жизни. Только в конце я медленно осознала, что так и не сказала Ему за прошедший час ни слова, а диалог ведь все равно случился. Врут все номерки домов в Советском переулке. Врут, как пить дать.

-----
[1] К. Олимпов "Эван, Эвоэ!", 1913.