Жестокость

Я мог поставить сто против одного, так как совершенно был уверен, ни на йоту не сомневался...

В то необычно жаркое, душное лето я раз в неделю, в среду или в четверг (понедельник – день тяжёлый, вторник – деловой, а пятница – суетной) заставлял себя проснуться минут на двадцать раньше привычного и, пробежавшись в противоположный конец расположенного перед моим домом обширного парка, слегка запыхавшийся, добирался до гаража, где заводил потрёпанные отечественными дорогами и изуродованные станциями технического обслуживания «Жигули». Вернувшись домой, я располагался на кухне, где, прочитывая свежую газету (если мне удавалось поймать именно тот момент, когда заботливые руки положили её в почтовый ящик, а ловкие ещё не успели вытащить), не спеша, получая подлинное наслаждение, выпивал чашку крепчайшего свежего кофе и лишь после этого, прихватив с вечера приготовленную пухлую спортивную сумку, ехал на работу, по дороге, словно грибы в корзину, собирая на автобусных, троллейбусных и трамвайных остановках заспанных и перепуганных нависшей над ними угрозой опоздания на службу коллег.

Как правило, такой рабочий день проходил в приподнятом, чуть ли не праздничном настроении и под непритязательным, но дорогостоящим девизом «Всё до лампочки». Впрочем, подобным жизненным кредо я не чурался руководствоваться и в другие дни трудовой недели, ибо к тому времени вдоволь насытился царившей в родном НИИ показухой и твёрдо вышел на режим, при котором, исполняя служебные обязанности и технические задания оперативно и качественно, категорически отказывался рисовать фломастерно-тушевые плакаты и писать пудовые, никому не нужные липовые отчёты. Вполне естественно, что столь вопиющим поведением я навлёк немилость возмущённого руководства, живо наклеившего на меня ярлык человека неуживчивого, противопоставившего себя коллективу, не осознающего всей глубины (или широты – как вам больше нравится) стоящих перед наукой задач, словом, сотрудника, не понимающего (в силу своей умственной недалёкости, видимо?), что производственная необходимость иногда заставляет делать совершенно лишнее и даже вредное, если не преступное... Немудрено, что перенося от гонений целый ряд, мягко говоря, неудобств как морального, так и материального характера и желая хотя бы слегка компенсировать нанесённые мне обиды и финансовую дискриминацию, я быстро сориентировался (нет худа без добра!), поняв, что безапелляционное назначение меня на роль бедного пасынка, пожалуй, не так уж трагично и по сравнению с остальными членами нашего говорливого коллектива даёт мне некоторые свободы и преимущества, а именно: терять совершенно нечего, поэтому можно беззастенчиво, с наслаждением крыть всё и всех везде и всюду.

Единственной мыслью, волновавшей меня на работе в такие дни, была тревога о том, чтобы на стоянке около нашей конторы мою беззащитную старушку не «раздели»: не сдёрнули колпаки, не сняли колёса, не вырвали «с мясом» боковое наружное зеркало. По этой простой причине ровно в семнадцать пятнадцать я, совершенно очумевший, выскакивал через проходную, то есть появлялся на улице именно в том ненормально-невменяемом состоянии, в которое неминуемо впадаешь от необходимости создания видимости кипучей деятельности в течение восьми часов двенадцати минут, не считая шахматно-пинг-понгового обеда. Никого не прихватив в попутчицы, с видом холостого мужчины, желающего за вечер снять накопившиеся стрессы, то есть сыграть пару сетов с метящим в Гарвардский университет молодым, до безумия талантливым профессором, порадовать своим вниманием молоденькую разведённую кокетку, а с дамой сердца смотаться в Новгород, где отужинать а ресторане «Детинец», я грохался на раскалённое от солнца сиденье своей «тачки» и, медленно проведя ладонью по лицу, как бы смахивая все дела, заботы и тревоги, неторопливо трогал машину с места.

Минут через сорок-сорок пять, продравшись через вечно перекопанный и многолюдный центр города, я, оседлав серый серпантин Приморского шоссе, в прекрасном расположении духа, улыбаясь и напевая, весело мчался вперёд, искренне удивляясь тому, что наряженные в цветастые сарафаны и льняные рубахи-косоворотки поселяне не встречают меня русскими народными песнями и танцами, а работники ГАИ не останавливают, чтобы преподнести хлеб-соль и букеты полевых цветов.

Пункт моего назначения, безусловно, не напоминал южный берег Франции, который я знал достаточно хорошо, настолько хорошо, насколько это можно сделать, посмотрев пару дюжин рекламных фотографий, или остров Мадейру – его я изучил ещё лучше, не грешно сказать – досконально, так как видел живёхоньким, по телевидению. То место, куда я ехал, не походило даже на Черноморское побережье Кавказа: Финский залив в этом районе, как почти повсюду под Санкт-Петербургом, мелкий и, чтобы иметь возможность наплаваться всласть, приходится долго идти в сторону вечно туманной полоски горизонта, опасаясь либо стать нарушителем государственной границы, либо исколотить голые ноги об оставшиеся ещё с ледникового периода каменюги. Расположенное весьма далеко от города (по крайней мере, для вечерней поездки) местечко, однако, имело два неоспоримых достоинства: находилось за пределами водной глади, ограниченной знаменитой дамбой «спасительницей» (нет, конечно, можно купаться и внутри, но лучше – снаружи, хотя там тоже, понимаешь ли... АЭС отсвечивает), а главное (небывалое дело, всё для блага человека!), с шоссе был сделан удобный съезд, к заливу и разрешена стоянка транспорта, поэтому можно спокойно загорать рядом с машиной, а купаясь, иметь возможность наблюдать за целостью и сохранностью своего железного мустанга. Правда, имея горький опыт, наведывался я туда только в будние дни. Однажды сдуру, стремясь не только угодить прихоти, но и слегка пустить пыль в глаза одной молодой сослуживице, беззастенчиво пользовавшейся моим к ней хорошим отношением, нагрянул в воскресенье и обжёгся: таких желающих проветриться умников оказалось гораздо больше допустимого.

В тот день всё шло нормально, по плану, никакое лёгкое кучевое облачко не предвещало не только непогоды – даже пасмурности. Вдоволь накупавшись, я как раз вышел на берег, когда до меня стали долетать истошные крики. Оглянувшись, я заметил вдалеке довольно большую ватагу мальчишек, сопровождавших двух чинно вышагивающих по пляжу мужчин. Будучи от природы человеком любознательным, но не любопытным, и решив, что всё происходящее меня, вне всякого сомнения, не касается, я достал из кармана плавок ключи, открыл машину и нырнул в салон, где благополучно переоделся – холодный компресс ни к чему, сами понимаете, Санкт-Петербургская губерния отнюдь не Екатеринодарский край, особенно вечером. После этого, я лёгким, упругим движением выпрыгнул наружу и выжал плавки, однако увеличившийся шум и нарастающее вокруг оживление подсказали мне, что происходящие события начали развиваться если не трагически, то по меньшей мере захватывающе. Немногочисленные отдыхающие, повскакав с подстилок и надувных матрасов, с интересом наблюдали за зрелищем: прижав к себе что-то серое, грязное, свалявшееся, как говорится, но полных парах мчался по песку в мою сторону голенастый мальчуган, а за ним, неестественно подпрыгивая, скачками бежал один из этих странных мужчин, на ходу сыпя грузными для написания словами, впрочем, довольно успешно заглушаемыми многоголосым и таким, знаете ли, напористым мальчишеским хором, громко и дружно скандировавшим: «Жи-во-дё-ры! Жи-во-дё-ры! Жи-во-дё-ры!..». Теперь до меня дошло.

Несколько раз о подобном я читал в газетах, всегда относясь к статьям на эту тему с известной долей скептицизма, считая, что жестокость собаколовов преднамеренно утрирована вечно всё раздувающими до катастрофических размеров или, наоборот, сглаживающими до неузнаваемости журналистами, но чтобы подобное происходило среди бела дня, да ещё на моих глазах... Положа руку на сердце, скажу, меня самого бродячие собаки раздражают, правда, вызвано это скорее не видом бедных животных или боязнью быть покусанным, а тем, что лицезрение их портит мне настроение минимум на весь оставшийся день, да и пробуждает мысль, родившуюся в моей голове ещё в раннем детстве, о том, что самым жестоким, коварным, хитрым животным является хищник под названием человек!..

Между тем бегущие приближались и, хотя пацан улепётывал шустро, было видно, что он до предела устал, выдыхается, задыхается, расстояние между ним и преследователем неумолимо сокращалось. Я уже чётко и ясно разглядел, что прижимаемый мальчишкой к груди серый, грязный, лохматый комок – не что иное, как мохнатая смешная собачонка, тихо, спокойно и покорно доверившаяся детским рукам, но минуты жизни которой, похоже, были сочтены: беглецов настигал молодой парень, внешним видом напоминавший... словом, я не только не хотел бы встретиться с ним на узкой дорожке, но и, увидев его идущим мне навстречу где-нибудь на Моховой или Офицерской, постарался бы незаметно перейти на противоположную сторону улицы. Дело принимало серьёзный оборот. И вдруг меня захлестнула жалость, нет, не к собачонке, а к мальчишке, пытающемуся спасти друга.

- Сюда-а-а! – изменившимся голосом закричал я.

Оказавшийся на редкость сообразительным, мальчуган, не выпуская драгоценную ношу из рук, буквально «рыбкой» влетел в салон, моментально захлопнув за собой дверь. Детина отставал ровно на столько, сколько мне потребовалось, чтобы успеть шлёпнуться на место водителя и заблокировать все двери изнутри. Теперь мой «Жигулёнок» был не малолитражной автомашиной, а танком, в котором мы вдвоём, точнее, втроём могли спокойно отсидеться, пережидая «бурю».

Парень, вошедший в своеобразный раж, с искажённым злобой лицом потомственного алкоголика, под изощрённый фольклор начал исполнять вокруг машины изобилующий рукодвижениями танец дикаря, а затем, вцепившись лапищей в ручку двери стал энергично её дёргать, раскачивая мою дорогостоящую игрушку. Очевидно, извлечение из запертой автомашины перепуганной до полусмерти собачонки, запыхавшегося до полуобморочного состояния мальчишки, да и моей полупобелевшей персоны стало для него делом чести, принципа и престижа. Может быть, бугаю даже мнилось противодействие или, точнее, сопротивление властям, в данном случае представленных им, успевшим опохмелиться, честным тружеником. Но от него не уйдёшь, он так дело не оставит, не на того напали. Будьте спокойны, он рьяно выполнит свои служебные обязанности, и пускай одет в истерзанную зубами и когтями особенно живучих шавок замызганную куртку, честь её он отстоян ничуть не хуже, чем отстаивал бы честь генеральского мундира с блестящими медными пуговицами! Разговор будет короткий: собаке петлю на шею, мальчишке отвесить пару оплеух – с него достаточно, ну а с этим хлюпиком разговор особый...

Всё это мне перестало нравиться, так как явно представляло покушение на мою личную собственность – автомобиль. Рука сама потянулась и быстро нашла хранящуюся на всякий случай (а несчастный случай, похоже, представился) в расположенном под приборным щитком ящике монтажную лопатку. Заметив это, парень отшатнулся – не думаю, что от испуга, скорее всего, чтобы дать мне возможность выйти. В это время к машине подошёл второй собаколов, нёсший на плече какие-то сачки, удочки, железки. Этого, пожилого и более степенного, невозмутимого мужчину, сопровождали мальчишки, предусмотрительно державшиеся на безопасном расстоянии и по-прежнему оравшие без перерыва: «Жи-во-дё-ры!..». Взглянув в его лицо и всего лишь на долю секунды встретившись с колючим, жёстким взглядом, я – совершенно неожиданно даже для самого себя – включил стартёр и, использовав приёмистость жигулёвского движка, рванул по заросшей травой грунтовке.

Вылетая на зеркальное полотно тёплого асфальта, машина слегка пошла юзом, но очень слегка, потому что, едва уцепившись всеми четырьмя колёсами за твёрдое полотно шоссе, моментально к нему прижалась и послушалась опытного, хотя и разволновавшегося водителя. Лихо промчавшись километра три я, убедившись, что погони с нежелательными последствиями можно не опасаться, свернул на обозначенную табличкой с ёлочкой «зелёную стоянку».

- Э, приятель, да ты совсем алебастровый, – заглушив двигатель и повернувшись к заднему сиденью, сказал я. – Тебе, пожалуй, будет полезно подышать свежим воздухом. Сейчас открою дверь. Выкарабкивайся. Да отпусти ты собаку, теперь её никто не обидит.

Мы рядышком, словно куры на насесте, устроились на поребрике. Пёс же машину покидать не захотел; возвышаясь на плюшевом чехле заднего сиденья, он с любопытством беззаботно вертел головой по сторонам, напоминая большую детскую игрушку. Бедолага снова радовался жизни.

- Тебе плохо, мутит? – участливо поинтересовался я у мальчишки. Навскидку ему было лет двенадцать-тринадцать. Вместо ответа, бледный, словно его только что отбелили, мой новый знакомый потряс головой, продолжая смотреть в одну точку, себе под ноги.

Я достал из сумки бутылку «Боржоми» и, откупорив, протянул ему:

- Хлебни, как большой, из горлышка и не раскисай, будь мужчиной... Как зовут твоего кудлатого? – пытаясь отвлечь пацана от тошнотворного состояния, поинтересовался я.

- Не знаю, – через силу, на выдохе, ответил он, с цвиканьем сплюнув сквозь зубы.

- Ну, дела! Как это не знаешь? Не крестил ты его, что ли?

- Он не мой!

- Час от часу не легче, Выходит, я покровительствую вору?..

- Он бездомный, – вяло ответил мой собеседник.

- Та-ак... Зачем же ты его спасал? Это же были работники санэпидстанции, специальные люди, которые бродячих собак отлавливают, чтобы...

И тут я замялся, потому, что задумался, потому что растерялся, потому что, честно говоря, не представлял точно, что с этими шавками, изловив, делают, как с ними поступают в дальнейшем. Нет, разумеется, предполагать предполагал, догадывался, но мне, как любому нормальному человеку, такой финал не нравился, ибо скорее подходил для рассказа, написанного в духе «натуральной школы», а не по канонам родимого мечтательно-желательного социалистического реализма. Так уж человек устроен, что подчас делать гадости горазд, но вот признаваться, сознаваться в них ой как не любит, не любит даже в мыслях. Мол, что вы, граждане дорогие, нервничаете по пустякам, всё хорошо, всё нормально, данном случае санитары города - хорошие, положительные труженики, работающие по-новому, бригадным подрядом и сдельно: сколько голов сдали, независимо от того, живых или мёртвых, столько и заработали, – ловят распространителей и разносчиков всякой там заразы. Ловят, и всё тут, так надо, а что с ними, этими кобелями и суками, потом будет, вас, милые природолюбы, юные натуралисты и прочие собако-кошатники, не касается. Своё дело делайте, хорошо делайте, а в наше – не суйтесь, потому как не ваше это (чуть было не сказал «собачье») дело. Много будете знать, плохо будете спать! Хотя спать вам действительно надо вполглаза, вполуха, оберегать своих собачек и кошечек, да ещё лебедей в Летнем саду и уток в парках, как бы чего не вышло...

Словом, я сидел и шлёпал губами, не зная, как закончить так патетически начатый монолог. Вполне возможно, я и придумал бы более или менее удовлетворяющую все заинтересованные стороны концовку, но мальчишка меня опередил.

- ...делать из них мыло, – безразлично и безэмоционально завершил он начатую мною фразу и вновь смачно плюнул.

- Скажешь тоже… – слегка ужаснувшись его циничной решимости и безапелляционности, возразил я.

- А куда же, по-вашему, их потом девают, когда поймают? – нехотя спросил мальчишка.

- Не знаю, – мне ничего не оставалось, как ответить именно так. Лучше признаться в собственной неосведомлённости или беспросветной глупости, чем подтвердить подозрение в чужой неоправданности жестокости.

- А я точно знаю: мыло, – буркнул он, не поворачивая головы в мою сторону. От этого «мыло» мне самому стало тошно. – Живодёры несколько дней по пляжу рыскают, прочёсывают, а мы им мешаем ловить... Почему ты не стал с ними драться? Испугался?

- Не ты, а вы... – поправил я, выигрывая время на обдумывание ответа. Этому пацанёнку, перед вопросами которого я оказался совершенно беззащитен, легко удавалось ставить меня в неловкие положения. Он прямо загонял меня в угол, где неминуемо бы добил.

- Поедем?.. – опять спасая меня от необходимости отвечать, спросил он, зыркнув в мою сторону. Видать, ему немного полегчало.

- Куда? – обрадовавшись перемене темы разговора, поинтересовался я.

- Ко мне домой! Я его спас, я его и возьму себе.

- Решение, конечно, хорошее, похвальное... – до меня начало доходить, что он слегка собой гордится. Впрочем, объективная причина для гордости безусловно была: совершён поступок, который в их пляжной компании заслуженно будет расценен по самой высокой шкале. Однако я, совершенно неуверенный, что родители мальчугана появление в доме безродного пса воспримут положительным образом, нерешительно предложил:

- Может, лучше отпустим?

Паренёк насупился и промолчал, усугубив мои резонные сомнения.

- Где ты живёшь? – поинтересовался я.

- В «корабле»...

Я знал сей расположенный неподалёку здоровенный, разновысотный, престижный домище – индивидуальный проект. Квартиры в нем, по слухам, получали только «большие» и «нужные» люди.

- Как отнесутся к этому твои родители? Не выгонят вместе с собакой? – спросил я, тут же почувствовав, что, пожалуй, слишком увлёкся дискредитацией его доброй идеи.

Мальчишка молчал.

- Хорошо, поехали, – согласился я, – но есть встречное предложение: давай сначала его искупаем.

- Дома, в ванне помою, – отрезал мой собеседник.

- Хозяин – барин, – еле слышно, себе под нос, пробурчал я и поднялся.

Через несколько минут мы подкатили прямо к парадной.

- Ну давай, парень, счастливо...

- Дяденька, – мальчишка перешёл на плаксиво-просительный тон, который копился у него, видать, всю дорогу. – Пойдёмте со мной, пожалуйста...

- Зачем? – быстро отреагировал я, потому что, готовый к такому повороту событий, давно ждал этой просьбы. Ну, делаешь ты добро, хорошо, молодец, благословляю, и дай бог, чтобы оно осталось безнаказанным, однако помощи не жди, у меня своих забот полон рот.

- Дяденька, пожалуйста, поговорите с мамой и папой, расскажите, как я его спасал, может, они вас послушаются, разрешат, – продолжал канючить мальчишка, он прямо жилы из меня тянул.

- В жизни всего надо добиваться самому, – нравоучительно произнёс я. У меня не было совершенно никакого желания ввязываться в семейные дела незнакомых людей – своих передряг хватает. Конечно, ситуация: является какой-то дядька и, здрасьте, возьмите, любезные, к себе жить четвероногого друга. Подарочек вам к Петрову дню!

- Я давно просил собаку, а мама говорит, что вот только собаки ей для полного счастья и не хватает. У неё, мол, от одного «гаврика» голова кругом идёт, да ещё псиной вонять будет... Но ведь не будет же, нет. Я его хорошо отмою, он совсем беленьким будет!..

Около меня, вальяжно положившего руки на руль, решительно смотрящего вперёд, привычно, словно в нём родился, сидящего в автомобиле, стоял он, бережно прижимавший к себе собаку.

Перед молодым мужчиной, считавшим себя умным, добрым, справедливым, образованным, стоял ребёнок – понурый, сжавшийся, словно уменьшившийся ростом от того, что на его всего лишь детские плечи давил непосильный груз невозможного.

...Если бы можно было повернуть время вспять, всего-то прошло, плёвое дело, дней семьсот-восемьсот! А что такое день? Проснулся, умылся, сходил на работу, поужинал – и всё, нет его, промелькнул, подмигнув глазом телевизора. Если б снова оказаться у парадной комфортабельного дома с двухэтажными квартирами в тот злосчастный день!.. Было бы иначе: лучше, правильней, добрей. Я бы пошёл к родителям, уговаривал, убеждал, доказывал, просил...

Откуда в нас берутся безразличие, равнодушие, апатия, безучастность ко всему, что нас окружает, к происходящему рядом, совсем-совсем близко? Почему пассивность и вялость заполняют всю нашу ставшую аморфной душу, заползают в самые дальние уголки ни на что не реагирующего флегматичного сердца? Что это? Индивидуальная защитная реакция организма на сумасшедший, перенасыщенный стрессами век? Стиль существования человека, заботящегося прежде всего о собственном благополучии, обеспеченности, комфорте, желающего жить-поживать беззаботно (все болезни от нервов!), не переживая, не утруждаясь, не вмешиваясь? Или это эпидемия, вирусное заболевание общества, именуемое «бесчувствие»? Как до нас, мыслящих существ, считающих себя среди обитателей Земли гениями, не может дойти, что многое, да что там многое – подавляющее большинство плохого, с чем сталкиваемся в жизни, зло, окружающее нас, чаще всего создано нашим умом, нашими руками, нашими поступками, поведением, нами самими, людьми, человеками?

Поняв, что я непоколебим, мальчишка, шаркая ногами невесело поплёлся домой: ни дать ни взять – избитый и измятый жизнью маленький, сгорбившийся старичок. Но у самой двери парадной, в тот момент, когда я, благословляя, мысленно перекрестил его, он обернулся...

Меньше тысячи дней, какие-то два года – незначительный срок из отмеряемой нам природой средней продолжительности жизни и в то же время очень много, потому что за это время...


Я мог поставить сто против одного, так как совершенно был уверен, ни на йоту не сомневался, что снова видел те же блёклые глаза. Только теперь они были не просительно-грустные, а жестокие, леденящие, ненавидящие, словно не замечающие вокруг себя людей, потому что это были мутные, отречённые глаза молокососа-нюхача, токсикомана, в тёмном подъезде шедшего на меня с ножом!