13. Всеволод. Привет, кадет!

13. Всеволод

     — Па! — крикнула Лизка, огибая стол. — Па, ну скажи им, что Севка мой, ты мне его купил!

13.1. Привет, кадет!

     Почти за час до того Лизка, разыгрывая из себя выводную, впихнула в харчевню и уткнула носом в стену рыже-русого долговязого широкоплечего, но явно отощавшего и вусмерть умученного парня с рыже-пшеничными усами, каштаново-рыжей нечесаной нечастой щетиной, висками, слегка подернутыми сединой, в линяло-застиранных десантных берете и тельнике, истертых армейских штанах, стоптанных кирзачах, один из которых просил каши, а другой активно к тому же готовился. Пух, принюхиваясь к гостю, проскользнул своим лазом в двери и благоразумно нырнул под стол.

     — Кругом! — зычно и притворно грубо скомандовала поручик Лиска. Парень повернулся. Лизка повисла у него на шее, запечатав его рот поцелуем. Взвизгнула, оторвавшись от его губ. — Севка!!!

     — Гражданочка, погодите обниматься!

     Парень смерил ее холодноватым, но нечуждым взглядом.

     — Ты что не рад меня видеть? — Лизка отступила на шаг, скрестила лапки на груди, выставив колено, и испепелила парня взглядом.

     — Ласты развяжи! — ответил парень тоном старшего, снисходящего до малой.

     — Кругом! — буркнула Лиска, присела, уткнувшись в узел, распутывание не клеилось, потянулась к клинку, висящему на поясе…

     — Отставить! — булькнул Гип. — Нечего станционное имущество попусту гробить.

     — Чего делать-то, дядь Вань?

     — Отец вязал?

     — Ага!

     — Эй, хлопчик, а ну отработай малый назад.

     Севка пятился, пока не уткнулся в кресло Гипа. Тот осмотрел связанные за спиной руки, запустил свои похожие на разваренные сосиски пальцы в узел, где-то подцепил, что-то дернул, и через пару секунд вручил Лизке обрезок шнура:

     — Отцу отдай.

     — Есть!

     Севка разминал затекшие кисти рук. Лизка оттащила его чуть в сторону от Гипа и опять полезла обниматься, на этот раз все прошло успешно, жетонный братец от души потискал и почмокал сестрицу, от удовольствия та проурчала:

     — Севка — брательник, душа — тельник.

     И снова ткнулась в грязную пропахшую дымом, потом и казармой тельняшку друга детства.

     — Дядь Вань, познакомься это МОЙ Сева!

     Севкина сухая и узкая ладонь с длинными тонкими пальцами утонула в огромной борцовской клешне старого сталкера. Лизке показалось, что раздался хруст костей, и долгожданный гость сейчас взвоет от боли, но высвобожденной рукой замахал, морщась, Гип:

     — Хорош боец! Как вымахал-то. Заматерел! Не узнать. Вылитый батя.

     Севка глянул непонимающе, на генерала Лазарева он не очень был похож, но улыбнулся, благодаря за комплимент. Лизка продолжила представлять присутствующих:

     — Это дядя Яша и дядя Юля, — Хрюн напрягся, не любил он, чтобы его называли по имени. «Кабанчики» по очереди протянули руки.

     — Хряк.

     — Хрюн, — Моржов помассировал пожатую Севкой ладонь. — Да… Здоров парень. Хороший Лису напарник будет.

     Гагары первого состава перемигнулись. Ни Севка, ни Лизка ничего не поняли, «старики» вроде рады его появлению и знают что-то, то есть все они знают, что молодым неведомо, но пока молчат.

     Лизка подпихнула гостя к умывальнику:

     — Мыла и горячей воды не жалей!

     Метнулась к стойке:

     — Стася, жутко голодный мужик в харчевне! Пролетарских да пожирнее… — запнулась, прикидывая, хотела показать пять пальцев, но передумала, подняла обе руки, оттопырив три и четыре пальца, — большую кружку бульона, большую кружку чая покрепче да послаще, как для меня.

     — Три через пять минут, остальные лепить надо…

     — Побыстрее, он, когда голодный, похуже меня. И сладких штук пять налепи… — подскочила к Гипу. — Дядь Вань, Севку одеть надо! Бешенные козлы шинель и гимнастерку забрали…

     — Так отцову куртку ему дай, — подумав, сказал Гип.

     — Точно! — прикинув то да се, пискнула Лизка, юркнула в шкаф, подбежала к парню и напялила на него куртку, именно в ней она намедни слушала рассказ об обороне, которую держали после ее рождения отец с матерью и Гагарами. Пхото был тогда в этой самой куртке, следы от пуль и осколков заштопали, но... Отступила на шаг, любуясь. — Сев, как на тебя сшита, сидит лучше, чем на папе, отъешься, вообще будет как влитая, — уцепилась за рукав, поволокла к столу, притормозили у стойки. — Мам, Стась, это мой Севка, папа МНЕ его купил.

     Настя бросила взгляд на гостя… Еще, когда он стоял в дверях заценила, форы Лешке не даст, но и ничем не уступит, помоложе и пошире в торсе, но войной неменьше обожжен. Что-то было в нем, ни разу его не видела, но казался знакомым, какой-то путаный коллаж из знакомых лиц, повадок. Мотнула головой, пытаясь прогнать морок. Потом глянула на него по-бабьи, в животе запорхало, потеплело и повлажнело между ног, не хотела, замужем же, но подвзбила рвущейся из декольте упругий бюст, состроила глазки. Парень это засек и ее высоко оценил…

     Тигра же отреагировала на парня странно, уронила руки, побледнела, когда Лизка, как буксир линкор, поволокла Севку вдоль дивана, покачнулась и начала валиться на стойку. Настя среагировала молниеносно, подпихнула стул, из потайного ящичка вытащила фляжку с сердечной настойкой, плеснула в рюмку, влила хозяйке в рот, метнулась за горячим чаем, зашептала тихонько:

     — Теть Нат! Теть Нат, что с тобой? Сердце?

     — Ничего, ничего… — прошептала Мария сквозь слезы, — отпускает…

     Лизка, увлеченная гостем, ничего, кроме него, не замечала. Сначала хотела разместить его на диване, потом передумала, усадила на стул, на котором восседала сама в свой первый день на Гагаринской.

     Пух, все это время ныкавшийся под столом, ничего, кроме носа, оттуда не казавший, прошмыгнул меж ног и уселся подле гостя, стал старательно потягивать нюхалкой его аромат.

     — Место! — рыкнула поручик и указала лису на угол в метре от стола, тот нехотя туда переполз, продолжая шмыгать носом, обращенным к парню. — Да что с тобой?! На построении чуть не спалил, всю дорогу под ногами вертишься… Стася, скоро?!! Мужик голоден!!!

     — Да сейчас, сейчас!

     Лизка ринулась мыть руки, не замечая, что творится с матерью. На обратном пути подцепила со стойки тарелку с тремя чебуреками и две кружки с бульоном и чаем, столовую ложку. Подлетела к Севке и расставила перед ним еду, сама же, пугнув подползшего Пуха, прошмыгнула за спину дорого гостя и обвила его руками.

     Сняла крышку с кружки бульона. Закудахтала как наседка:

     — Хлебай ложкой. Горячо! У чебуреков две дырочки прокуси, подуй, внутри пар и горячий жир, попадет на губу — обожжешься!

     Севка отхлебнул пару ложек обжигающего жирного мясного бульона, о происхождении мяса не думалось, Лизка его точно травить не будет. Уже две недели натурального мяса во рту не было, неделю, как «бешенные» мясные и рыбные консервы подъели, оставались только сечка да грибы, а тут после дымного ада чистый воздух и мясной бульон — пища богов. Рай! Чебурек обжог пальцы, от аромата выбившегося из него пара потекли слюни, но парень послушно и осторожно дул. Куснул по-настоящему, пожевал, прихлебнул бульона… Даже мама его так не потчевала, едал ли он такую вкуснятину…

     — Корочки не ешь, — шепнула Лизка на ухо гостю.

     — Какие корочки?

     — Шов чебурека.

     Но он именно шов и куснул, захрустел промасленной жаренкой.

     — Вкусные же?

     — Не тебе одному.

     — А кому еще?

     — Увидишь…

     Лизка оторвалась от названного братца, хотела плюхнуться на диван, приманить рыжего и запустить руку в его пушистую шерсть, но передумала, сбегала к шкафу и вернулась с гитарой. Уселась, зыркнула на лиса, тот не сводил с Севки глаз.

     «Ко мне Пух не пойдет», — решила она и начала тренькать по струнам, сложилась мелодия, запела:

    
     Орлёнок, орлёнок, взлети выше солнца
     И степи с высот огляди!
     Навеки умолкли весёлые хлопцы,
     В живых я остался один.

     Орлёнок, орлёнок, блесни опереньем,
     Собою затми белый свет.
     Не хочется думать о смерти, поверь мне,
     В шестнадцать мальчишеских лет.
    
     Орлёнок, орлёнок, гремучей гранатой
     От сопки солдат отмело.
     Меня называли орлёнком в отряде,
     Враги называют орлом.
    
     Орлёнок, орлёнок, мой верный товарищ,
     Ты видишь, что я уцелел.
     Лети на станицу, родимой расскажешь,
     Как сына вели на расстрел.
    
     — Что? — не переставая играть, шикнула Лизка, заметив Севкин взгляд. — Ты же ее насвистывал, когда я тебе вдоль строя вела? Думал в расход?
   
     Орлёнок, орлёнок, товарищ крылатый,
     Ковыльные степи в огне.
     На помощь спешат комсомольцы-орлята —
     И жизнь возвратится ко мне.
    
     Орлёнок, орлёнок, идут эшелоны,
     Победа борьбой решена.
     У власти орлиной орлят миллионы,
     И нами гордится страна.
    
     Севка прикончил третий чебурек, хлебнул бульона, чувство голода притупилось, оторвался от тарелки:

     — Ты так спокойно тут коммунистические песни поешь?

     — А чё? Здесь свобода, воля! Не убивай, не кради, не гадь, сталкерские правила соблюдай, плати оброк и делай, что хочешь, а уж за хорошую песню никто не осудит.

     — Любимая песня отца, — потупился Севка, поминая генерала Лазарева.

     — Папе она тоже нравится. Дядя Витя еще «Орлята учатся летать» любил. А эту помнишь? — подстроилась, погрустнела, запела:

     Погляди на моих бойцов,
     Всё метро помнит их в лицо.
     Вот стоят сталкеры в строю,
     Снова старых друзей узнаю.
     Хоть им не было тридцати,
     Ад земной им пришлось пройти.
     Это те, кто в штыки
     Поднимался, как один,
     Кто беду в метро не пустил.
    
     Севка тоже помрачнел, катнул желваки, удерживая слезы. Вспомнил похороны Лазарева и поминки. Стал тихонько подпевать-прошептывать:
    
     Нет в метро станции такой,
     Где б не памятен был свой герой,
     И глаза боевых ребят
     С подувядших портретов глядят.
     Этот взгляд, словно высший суд,
     Для орлят, что сейчас растут.
     И мальчишкам нельзя
     Ни солгать, ни обмануть,
     Ни с пути свернуть.
    
     Лизка допела, отложила гитару, сгоняла за поспевшими четырьмя чебуреками, подсунула брательнику:

     — Ешь!

     — Ты знаешь, я так и не узнал, кто нам ее текст подкинул, и тот обожженный полковник никогда больше мне не попадался.

     — Это папа был… Прокрался друга в последний путь проводить.

     — Какой папа? Берта тогда уже расстреляли…

     — Повесели, — поправила его Лизка, — краснопузые пожалели пулю…

     — Повесели, — согласился Севка, насупился, плохая тема для радостной встречи, — про Елену знаешь?..

     — Да… Она меня дождалась, хоть от страшных болей мучилась, к папе направила, но поговорить нам даже не дали, а потом… — задрала голову, пряча слезы, — Папа мне ее прощальную записку передал.

     — Сюда-то ты как попала?

     — Глинская забросила. Спецзадание. Мы ж вначале операции встречались… Помнишь ты меня от Бешенного спас…

     — Ты так спокойно об этом говоришь… — шикнув на Лизку, Севка заозирался.

     — А кого страшиться? Тут же одни друзья да соратники папы и мамы, чужих не пускают. Дядя Ваня, Хряк и Хрюн с апокалипсиса с отцом ходили, о нас больше нас знают, они же нам подарки таскали, когда родители в плену были… Попало тебе тогда?

     — Обошлось… Не поверишь, Жучара все про тебя пробил, что знаем друг друга с детства, что папа с мамой тебя удочерить хотели, связи у него в ГБ, правда, ему настоятельно рекомендовали язык за зубами держать и шнобель свой в наши дела не совать… — хохотнул. — Лиз, ты так и не сказала, какие папа и мама?

     — Какие-какие? Родные, биологические! Берт с Еленой приемными были…

     — С чего взяла? Документы показали?

     — Усы, лапы, хвост — их документы! Еще есть у нас один эксперт — нюхач рыжий, — скосила глаза на Пуха, — подтвердил…

     — Все равно не понял…

     — Чего не понял? Вот подошел бы к тебе мужик, как две капли на тебя похожий, только лет на 20-30 постарше… Что бы ты подумал?

     — Ну-у, не знаю… Что, просто подошли и сказали: «Здравствуй, дочь!»?

     — Нет, конечно, предки так обставились… — Лизка хохотнула, припоминая. — Развели, как лохушку последнюю… Мыться отправили, заголилась, а тут мама подкралась, тоже голая, красивая как снежная королева, в зеркало смотрю, а там я и она, отличия только возрастные, правда волосы у нее светлые и глаза… — Лизка запнулась, — как у тебя…

     — Ну, с мамой ясно, а отец?

     — Ха, его-то я сразу узнала, ну, не сразу, а приглядевшись, сопоставив, у меня же его глаза, брови, пальцы… Он же с моего рождения рядом был, только отцом не назывался… — стало жарко, Лизка расстегнула жилет.

     — Дела. А это у тебя что? — Севка уставился на кресты над левым карманом кителя и звездочки в петлицах.

     — Что-что? Медали «За оборону станции». Бронзовая за уничтожение восьми насильников, девчонки представляли, защитницей своей нарекли, — хмыкнула Лизка. — Серебряная за участие в боевой операции и спасение станции и ее Генерала.

     — Граффити на стене… Ты с лисом?

     — Угу. Художницы…

     — Ты здесь сколько?

     — С 7 ноября…

     — Три недели… А уже два Георгиевских креста, три звезды в петлицах?..

     — Поручик станционной Гвардии, старлей ГБ по-вашему…

     — По-вашему... По-вашему??? — Севка вытаращился как на изменницу. — По-нашему!!!

     Стало еще жарче. Лизка сняла и откинула на спинку дивана серый пижонский берет, тряхнула седой челкой. Севку будто по глазам стегнули, зажмурился, глянул другими глазами…

     — Это чего? — указал он на седину. — И лицо желтое... Желтуха?

     — Нет, не желтуха, не переживай! И вообще лицо у меня не желтое, а загорелое, к поверхности готовят, ультрафиолетом облучают...

     — Эвон как! Заботятся?

     — Как и обо всех. А это... — Лизка тронула челку. — За папу испугалась, когда на боевую ходили. У нас за шутки не награждают и по блату звездочки не раздают! — сказала девушка жестко и веско.

     — Ассимилировалась? Приросла? А как же строительство социализма, идеалы коммунизма?

     — Спасибо, что «не продалась»! Оглядись! Здесь и есть социализм — "строй цивилизованных кооператоров"! Здесь, где о нем молчат, а не там у вас, где о нем кричат! Ты голодных, больных, раздетых, бездомных здесь видел? Нету их, у каждого есть еда, одежда, жилье, работа, защита, единый для всех закон. А у вас? Ложь! Верхушка с жиру бесится, рабочие да солдаты с голоду пухнут!

     — Временные трудности! Война!

     — Безвременные трудности! Восточная деспотия! Главнюкам нужны рабы, но их даже кормить не хотят, пропагандой пичкают, как рыбьим жиром. Люди жить должны — расти духовно, плодиться, учиться, творить, изобретать, отдыхать, радоваться, а не рабствовать!

     — К слову о рабах, — хмыкнул проданный час назад в рабство гагаринцам Севка.

     — О рабах! — подхватила Лизка, кивая в сторону Фрунзенской, — Тебя там, на званых приемах и торжественных ужинах так кормили? Капитан дальней разведки, элита Красной линии — кожа да кости с урчащим от голода животом, в драной одежде, без теплой куртки и просящих каши сапогах… За кого ты жилы рвешь?

     — А ты что за классные шмотки и сладкую жрачку продалась?

     — А ты приглядись! Приглядись, пощупай! — Лизка поднесла к его глазам рукав кителя. — Узнал? Ты же сам в этой форме в детстве пижонил, окрас другой был, а плетение и крой эти. Забыл? Гагарские шмотки нам Дед Мороз приносил! Кроссовки, костюмы карнавальные, обувку и трико для танцев помнишь же? А пистолеты забыл? Сколько раз его наган нам жизни спас! А в учебке кто нас подкармливал? Гагарыч, которым за распределение взятку давал, помнишь, ты еще с Борькой, Глебом и Олегом его остатками назюзюкался на выпускном. Его Хряк с Хрюном притаранили… — друг детства потупился. — Севк, кровь не обманешь, я с папой, мамой и Гагарами до гроба, сердцем, мозгом и душой! Ты, давай, ешь! От щедрот красных копыта двинешь…

     «Детишки» остывали… Лизка подошла потерлась о братца, как в детстве, им всегда было все нипочём, когда рядом, плечом к плечу, спиной к спине.

     — А у вас что поют?

     Лизка подхватила гитару, запела:
   
     Мой город тих в часы рассвета,
     Ему к лицу цветенье лета,
     И нам беречь с тобою это
     Счастливый мир и тишину.
    
     Нас дома ждут — родным не спится,
     А эта ночь так долго длится...
     И вот опять бригада мчится
     В тревожный путь, опасный путь.
    
     И пусть опять нам нет покоя
     И может, пуля ждет порою,
     Но мы всегда готовы к бою
     За этот мир, за эту жизнь.
    
     Может судьбой это все и зовется
     Только забота в сердце моем.
     В сердце забота, как боль отзовется
     Близкой тревогой, бессонным огнем...
    
     — Хорошая песня… — Севка доел чебуреки и допил бульон. Лизка подсунула ему чай. Он сделал пару глотков, глянул удивленно. — Вкус детства…

     — Настоящий сахар, чай. Мы же этот чай дома пили… Доел? Пора с рыжим подружиться, — заозиралась… — Пух! Пух! Вылазь, морда рыжая.

     Лис как провалился. Огляделась, под Севкиным стулом увидела кончик хвоста. Хитрый лис заныкался под стул.

     — Пух, ты, что раздумал знакомиться?

     Лис вылез, отбежал в угол, отряхнулся, церемонно подошел, уселся у стула гостя, приосанился, тщательно обтер и протянул правую лапу, тявкнул:

     — Пух!

     От неожиданности Севка вздрогнул.

     — Пожми лапу и представься. Лис больше минуты дружбу не предлагает.

     Севкины пальцы утонули в белой пушистой шерсти:

     — Сева, — выдавил он из себя. Стоило ему отпустить лапу, как Пух одним прыжком запрыгнул к нему на колени, уцепился зубами за замок молнии, расстегивая куртку, прижался белой пушистой грудью к грязному тельнику, обхватил передними лапами за шею, а морду пристроил на плечо, потираясь о щеку, завилял-заприжимался…

     — Он так только к папе ластится… — удивленно-обиженно пробубнила Лизка.

     Лис же кайфовал, пару раз лизнул гостя в щеку, подбородок…

     — Ты что творишь? — рыкнула Лизка. Пух скосил на нее обжигающий изумрудом взгляд:

     «Я могу его лизать! Тебя могу, Хозяина могу, его хозяйку… И его!» — огорошил молодую хозяйку лис, утыкаясь в нового друга…

     — Сев, погладь его и почеши, а то не уймется.

     Брательник исполнил, Пух благодарно заурчал. Севке тоже понравилось, как пробегает меж пальцев шерсть, он приобнял ласкучего урчалку. Зверь источал странное мистическое домашнее тепло и ласку как кот, не мог нанюхаться его запахом, прилип намертво.

     Лизка понаблюдала за ними минут пять, протянула руку к тарелке, оторвала кусочек корочки от чебурека, подошла вплотную к сладкой парочке.

     — Пу-у-ух! — позвала тихонько, почесала рыжую спину, лис повернул недовольную морду, учуял угощение, смягчился, потянулся за вкусняшкой. — Э, нет! Трюк Севе покажи!

     — Лиз, не мучь зверя… — зашипел Севка.

     — Нечего его расхолаживать, а то совсем облениться, разжиреет. — Пух чуть отстранился от нового друга, нет, Севка уже стал его Хозяином, конечно, вторым после Пхото, но… Вытянул морду, дождался, когда Лизка пристроит лакомство ему на нос, подкинул, поймал, клацнув зубами, захрустел, причавкивая, жаренкой. Севка огладил его, благодаря за представление, дотянулся до тарелки, ухватил пару корок, поднес к рыжей морде.

     — Сев, они остыли? Руку не жгут? Можно, — буркнула Лизка, будто Пух ее спрашивал, но уважение оказал. Вцепился в угощение, оторвал кусок, зачавкал, урча благодарно.

     «Вот это Хозяин! — подумал лис, сметая хрустяшки. — Интересно он книжки хорошо читает? — Пух влюбился. — Конечно, еще его надо подрессировать, изучить, науськать, но перспективный чел попался. Лизку тоже со счетов сбрасывать не стоит. Не будет мужик так с моей шерстью возиться. Кажется, они давние друзья, это хорошо, не передерутся, лишь бы не разбежались…»

     — Избалуешь мне питомца, а сам лыхи уже навострил…

     — Лыжи!

     — Нет, лыхи! Помнишь, — хохотнула Лизка, припоминая школьные годы. — Тебя-то как сюда занесло?

     — Приказ!

     — Какой?

     — Дойти до МГУ, подняться на 20-ый этаж…

     — А там?

     — Бешенный знает…

     — Очумели у вас там что ли?..

     — Ты о чем?

     — К МГУ двенадцать лет никто не ходил.

     — Знаю. После дяди Саши… — Севка шмыгнул, отвернулся, уткнулся носом в лиса. Пух заурчал, успокаивая его.

     — Папа говорит, оттуда никто не вернулся.

     — А Хаз?

     — Он же к зданию не ходил, до поля, в смысле до смотровой площадки и назад. Про МГУ песня есть. Хаза песня:

    
     Брали сталкеров бригады
     Штурмом город Изумруд.
     Сколь ни бились, ни старались,
     Не прошли ни там, ни тут.
    
     Из метро их сотни вышли
     Самых ловких на Москве,
     Но на Смотровой остались
     Трупы гнить в рваной химзе.
    
     Я вернусь в метро родное,
     Поселюсь на стороне.
     Руки ломит, ноги ноют,
     Будто нету их при мне.
    
     Буду жить один на свете,
     Всем не нужен, всем ничей.
     Бог, поведай, как ответить
     За загубленных людей?..

     Бог, поведай, как молиться
     За загубленных людей?..
    
     Севка молчал, погрузившись в раздумья.

     Пух попрядал ушами. Он плотно перекусил, и его клонило в сон. Потоптавшись по Севкиным ногам и поелозив по его груди, лис таки обустроился, прикрыл глаза и сладко засопел.

     — Вообще-то папа давно хотел узнать, что там красные и рейховцы ищут…

     — Бешенный мне не говорил, но Жук может знать…

     — Хрен редьки не слаще, — фыркнула, морщась и кривя губы, Лизка.

     Помолчали. С каждой минутой Севка все больше ощущал себя дома. Чистый воздух, сухо, тепло, пахнет едой, Лизка рядом. Впервые с побывки у матери он наелся до отвала. Начало клонить в сон…

    

     Дверь открылась, на пороге возник Пхото, оглядел харчевню, постоял, анализирую диспозицию, оценивая обстановку…

     — Папа! — подскочила Лизка.

     — Папа? Генерал — твой отец? — вылупился на нее Севка.

     — А кто еще?

     — Дурдом…

     — Па! — крикнула Лизка, огибая стол. — Па, ну скажи им, что Севка мой, ты мне его купил!

     Отец подошел к ней, обнял, смахнул седую прядку с ее брови.

     — Лисьонок! Он не твой! Он даже не мой! Он станционный, Гагаринская не получит 60000 патронов. 60 цинков — 10 оборон. Плюс расходы на вывод Бешенного на маршрут… Надеюсь, он каждого патрона стоит… Покормила?

     — Да. Я ему твою куртку дала… Можно?

     — Ему? Нужно. Иди к гостю, я сейчас.

     Пхото подошел к стойке.

     — Настя, чаю мне сделай покрепче, пожалуйста.

     — Да, шеф!

     Кухарка отошла к плите, генерал же наклонился к жене.

     — Он? — тихо прошептала та, едва приподняв залитое слезами лицо.

     — Живой и, кажется, здоровый, вроде, уже сытый…

     — Хазов!.. — зашипела Тигра.

     — Тс-с! Работаем…

     Пхото прошел к дивану, сел в свой любимый угол, облокотясь правой рукой на подлокотник:

     — Познакомимся?! — бросил он парню.

     — Капитан Красной линии Лазарев.

     — Генерал Пхото.

     — Не знаю, как к Вам обращаться, но…

     — К генералу Гагаринской агломерации обращаются «Господин генерал» или «Ваше превосходительство»! — ввернула Лизка каким-то металлическим канцелярским тоном.

     — … но должен предупредить, — с коммунячьими понтами продолжил Севка, — что я давал присягу бороться с любыми формами угнетения людей, в том числе и рабством, при первом удачном моменте я сбегу и ее, — кивнул на Лизку, — уведу с собой.

     — А меня спросил! — зарычала Лизка, меча гром и молнии.

     — Успеется, — хмыкнул в усы Пхото, — отдохни, отъешься, погоди, пока дым развеется, а то в пути и загнуться недолго.

     Севка опешил, в любом другом месте его бы сразу скрутили, поволокли в узилище, а тут… Ум за разум. Замутило, захотелось курить.

     — А где у вас курят?

     — Пойдем, покажу, — спокойненько сказал генерал, поднимаясь.

     Только тут Севка сообразил, что не может встать, Пух развалился на нем как на кресле. Лизка была на чеку, пришла на помощь, цапнула лиса за шкирку и ссадила на пол. Пух спросонок зарычал и хотел уже куснуть обидчика, но отовсюду лился запах Хозяина, и он стушевался, замотал мордой, стараясь проснуться и прояснить ситуацию.

     Пхото пошел к двери вдоль прилавка, Севка вдоль «Стены памяти», она утопала в тени, но ему показалось, что он увидел лицо отца, который ему подмигнул…

     Генерал поджидал его у двери, пропустил вперед, обернулся. Пух, поняв, что приглянувшийся ему гость уходит, ринулся следом, Лизка же увязалась за отцом.

     — Рыжие! Место! — рыкнул Пхото зычно. — Оба!

     Девушка и лис ретировались на исходные позиции. Генерал вышел и плотно притворил дверь. Рыжие сорвались со своих мест, Пух прошмыгнул под столом и прирос к дверке, прикрывающей его лаз, чуть ее приоткрыв, просунул ухо. Лизка на бегу подцепила пустую кружку, которую прижала к двери, приложив к ней ухо…

    

     Выйдя в коридор, Севка моментально сориентировался, засек урну, встал возле нее, полез за кисетом и бумагой.

     — Сделай одолжение, — услышал он голос нагоняющего его генерал, — выбрось эту дрянь или парням своим подари…

     — А сам что курить буду?

     Пхото вынул из жилета пластиковую коробочку, протянул парню. Тот открыл крышку, внутри лежали папиросы, взял одну, зашарил по карманам в поисках огня. Генерал протянул ему металлическую блестящую зажигалку:

     — Подарок. Перестанет нормально работать, покажешь Гипу, подправит.

     — Спасибо! — Севка, как ребенок, разглядывал классную обновку.

     Папироса разгорелась, наполняя коридор приятным ароматом, который показался Севке знакомым… Отец курил их по праздникам, у матери сохранился небольшой запас, который она берегла как зеницу ока, извлекая на свет божий по особым случаям.

     — Тому, с кем не хочешь расставаться, лучше говорить: «Благодарю», — долетел до него показавшийся очень знакомым голос. Голос из детства, когда все, кого он любил, были живы…

     Парень поднял глаза и уставился на генерала.

     — Не знаю, почему Вы это делаете, и как к Вам обращаться?

     — Лизка же сказала: «Господин Генерал или Ваше Превосходительство»…

     Севка поморщился:

     — Непривычен я к словам этим! Как Вы к слову «товарищ».

     — Было время, когда слова «господин ротмистр» и «Ваше высокоблагородие» слетали с твоих губ легко и с радостью…

     Севка запнулся, забыв о папиросе, только четверо это слышали: отец, мать, он сам и Хаз. Отца и Хаза не было в живых, сам он про это даже Лизке не говорил, а мать и под пыткой компромата на него не даст.

     «Откуда? Откуда он знает? — загромыхало в голове. Вгляделся в лицо собеседника… — Чертовщина. Будто видел его давно, в детстве. Овал лица… Усы… Глаза, прячущиеся под сенью козырька крутой фуражки… — Воображение сначала обесцветило, а потом отбелило усы и виски… — Что за станция? Призраки прошлого бродят как у себя дома… Не может быть!!!»

     Генерал сдвинул фуражку на затылок, его серо-голубые с зелеными чертями глаза лишились защитной тени.

     Севку торкнуло: «Лизкины глаза! Были такие же только еще у одного Человека, но я его последний раз видел 13 лет назад, а уже 12 лет даже не мечтал встретить…»

     И вдруг генерал, подмигнув, сказал:

     — Привет, кадет!

Продолжение http://www.proza.ru/2017/01/10/503