Предзимний сезон

Россия вернула Крым.
Гривцев обрадовался и решил навестить крымчан. «Сколько же лет они там без нас, под небом, можно сказать, чужим?» – сочувствовал Гривцев крымчанам.
В градусе этого сочувствия он написал заявление на путёвку. Попросился в  Евпаторию и заявление отнёс, куда положено. Там где положено, посмотрели на Гривцева непонимающе:   
– Сдалась вам эта Евпатория? Берите вот Ялту, к примеру.
– Зачем же мне Ялта, если в Ялте тоска! Там ещё Антон Павлович Чехов с тоски загибался! – возмутился Гривцев.
– И что вам от этого? – пожали плечами. – Не загнулся же ваш Антон Павлович?
– А вам чтоб непременно загнулся надо?! – обиделся за неуважительное отношение к классику Гривцев. 
– Зачем же нам, чтоб непременно загнулся. Не надо нам, чтобы загнулся.
– А знаете, что про Евпаторию сказал Маяковский? – Гривцев рубанул ладонью воздух.
– Владимир Маяковский?
– Да, Владимир Маяковский!
– И что же он сказал про Евпаторию?
         – А вот что сказал:   
         Пуд за лето с любого толстого соскребёт евпаторство.
         Очень жаль мне тех, которые не бывали в Евпатории.
Посмотрели недоумённо:
– Считаете, что вы толстый?
– Нет, не считаю. Однако и Владимир Владимирович не сказать, чтобы толстый… 
– Вы о Маяковском?
– Да, я о Владимире Маяковском. 
– Езжайте в свою Евпаторию, – протянули Гривцеву путёвку.
Крым впечатлил Гривцева – огромная территория, с городами и весями. Весей было так много, что запомнить их не представлялось никакой возможности.
«Ну и чёрт с ними, с весями! – подумал Гривцев, взирая из автобуса на горы и степи российского теперь уже полуострова. – Главное, что всё это наше! Вернулось. Скорей бы уж мой санаторий. А там… там целый сезон впереди. Предзимний сезон…»
Откинувшись в кресле, Гривцев уснул.
Пока герой наш отдыхает, самое время его представить: Гри;вцев Алексей Петрович, военный пенсионер, майор запаса, разведён, не старый и в меру начитанный. Что же касается браков, у Гривцева их было два, и по общим о них впечатлениям, оба удачные. Разводы – отдельная тема, и мы её касаться не будем.
Конечно, как у всякого свободного мужчины, у Гривцева время от времени появлялись женщины. Было их не так чтобы много, но и немало. Без женского общества  Алексей Петрович впадал в уныние, и если говорить совсем уж на чистоту, то из приведённого выше стихотворения Владимира Маяковского о Евпатории ключевыми для него были следующие строки: 
Скрип уключин, всплески и крики –
Развлекаются евпаторийки…
Эти крики развлекающихся евпаториек давно уже будоражили Гривцева. 
«Наконец… наконец-то я их услышу!» – подумал наш герой и проснулся.
За окном протянулось унылое зеленовато-серое море.
– Евпатория! – объявил водитель, но долго ещё блуждал по запутанным улицам, пока не уткнулся в вокзал.
На вокзале покрикивали ранние торговки, но Гривцева эти крики не впечатлили нисколько и даже, скорей, разочаровали.   
Санаторий Алексею Петровичу понравился. Кормили там отвратительно, но симпатичные официантки этот недостаток вполне компенсировали. 
– Фотомодели чёртовы! – давился безвкусной котлетой Гривцев.
В свободное время он прогуливался по набережной.
Набережная была примечательна возлежащим на ней Гераклом. Греческий герой был из бронзы и голый. Согласно курортному поверью, отдыхающие, прикоснувшиеся к его причинному месту, наделялись магической способностью вернуться к евпаторийским берегам через год, ну, в крайнем случае, через два. Отполированное десятками тысяч рук, деликатное место мифического героя светилось в любую погоду, и даже ночью.
Второй примечательностью набережной были лебеди. Птицы качались в волнах и бродили по берегу рядом с людьми. Гривцев кормил их столовским хлебом и тихо нашёптывал:
– Эх, лапчатые! Одиноко мне, лапчатые…
При слове «одиноко» непроизвольно наворачивались слёзы. Но Гривцев им волю не давал. Военным пенсионерам превращаться в тряпку не положено.
Более всего сожалел он о том, что так и не встретил у моря кричащих от счастья евпаториек. Конечно, уже не лето, и всё же…
– Хорош Маяковский! Нечего сказать! – досадовал Гривцев. – Так этих евпаториек изобразил, что, кажется, они тут круглый год качаются на волнах, да ещё и кричат что ни попадя. Развлекаются, как же!.. Ага…
Но в целом евпаторийцы Гривцеву даже очень понравились. Особенно их любовью к животным. Нигде, ни в одном ещё городе он не встречал на улицах такого изобилия  ухоженных, сытых и ласковых кошек. Распушив хвосты, они сбегались к нему отовсюду – мурчали, мяучили и сколько угодно давали себя погладить.
А что же собаки? Вы думаете, евпаторийцы не любят собак? Ошибаетесь! Любят, ещё и как! Огромное количество породистых и беспородных «собаченций» прогуливают они утрами и вечерами на поводках, нарядив их в штанишки и курточки.
И всё же одиночество гложило Гривцева.
Засомневавшись в слове «гложило», он полез в Интернет-словарь и тот ему черным по белому выдал, что слова такого  нет, но есть вариант «глодало». «Дурак этот Интернет-словарь! – возмутился Гривцев. – Как же оно глодало, если оно именно гложило!»
Каждый день наш герой приходил на набережную и кормил лебедей.
– Одиноко мне, лапчатые, – жаловался он птицам, и глаза его при этом слегка увлажнялись. Но только слегка, ведь он был майор запаса.
– Объявления! – вдруг осенило Гривцева. – Иногда там можно прочесть такое!
Первое попавшееся ему объявление было следующее: «Трезвые грузчики! Звонить круглосуточно!» «Интересный поворот! – оживился Алексей Петрович. – Выходит, что везде, кроме этого заведения, грузчики самые обычные?»
Следующее объявление скорей походило на лозунг: «Дорогие замужние женщины! Пожалуйста, отпускайте погулять своих мужей. Без них нам ужасно скучно!» Подпись: «Одинокие женщины» Ни адреса, ни телефона под этим воззванием не было.
«Жаль! – огорчился Гривцев. – Одинокий мужчина и одинокие женщины… это, скажу я вам нерв! Это сюжет!»
Наконец он нашёл то, что нужно! «Исполним любое желание! Заплатил? Получи!». Ниже два телефонных номера. Гривцев достал «мобильник» и набрал первый.
– Что вам угодно? – сухо спросил женский голос.
– Я это… по поводу исполнения любых желаний, – смутился Гривцев.
– Больше ничего?
– Ничего.
– Тогда вам к Деду Морозу, – рассмеялась женщина перед тем, как повесить трубку.
– Острячка! – запоздало огрызнулся Гривцев.
– Слушаю вас внимательно, – по второму номеру ответил мужчина.
– Заплатил? Получи! Объявление ваше?
– Наше. А вы что уже заплатили?
– Нет. Но собираюсь.
– Хорошо. Диктуйте заказ.
– Записывайте! Женщина не старше сорока пяти… для общения без обязательств… с квартирой…
– Постойте, постойте! Вы ничего не перепутали?
– Что значит перепутал? «Исполним любой каприз» – это вы писали? – Гривцев устал от неясности и перешёл в наступление.
– Да, это мы писали. А подпись внизу вы читали?
Алексей Петрович скосил глаза и прочёл: «Стройжилкопмлект».
«Опять я вляпался!» – огорчился Гривцев.
– Ладно, чего уж там… Поможем из личной, так сказать,  мужской солидарности, – голос представителя «Стройжилкопмлекта» неожиданно потеплел. – Блондинок предпочитаете или рыжих? Записывайте адрес…
Гривцев предпочитал брюнеток. Ходил он по этому адресу или нет, автор хотел бы оставить за кадром. Но даже если и появился он там раз или два, то вправе ли мы осуждать?
А что же санаторские женщины?
А вот не нравились они нашему герою, и всё тут! Он женщин любил обаятельных. Таковых же среди санаторских, по его убеждению, не наблюдалось. Решительных – сколько угодно! Обаятельных, как назло, – ни одной! Большой привереда был этот не старый и в меру начитанный военный пенсионер.
Но есть на земле справедливость!
На этих не старых и в меру начитанных, у женщин давно уже капканы расставлены. И Гривцев в такой вот капкан угодил с потрохами.
Началось с рассуждений об искусстве.
Не где-нибудь, а в кабинете у доктора решил он поумничать: цитировал из Байрона и из Лермонтова, и даже из философа Ницше.
– Вы знаете Фридриха Ницше? – у докторши округлились глаза (да-да, это была именно докторша).
– Знаю ли я Фридриха Вильгельма Ницше?! – скромно потупился Гривцев («Вильгельма» он произнёс, как и положено в немецкой транскрипции, с ударением на «и»). – Впрочем, немного… совсем немного… Du gehst zu Frauen? Vergi; die Peitsche nicht! Вы идёте к женщине? Не забудьте кнут!
– Ах, вот даже как?! – стремительно похорошела докторша.
Гривцеву она прописала массаж простаты.
И кто бы, вы думали, делал этот деликатный массаж нашему знатоку Ницше? Ну, конечно… конечно же, она сама – наша обаятельная докторша, Елена Львовна.
Романтики в данной процедуре не предусматривалось, и Гривцева это тревожило. Позиция же, которую приходилось занимать ему во время массажа, была какой-то уж слишком… беззащитной, что ли.
– Расслабьтесь, – посмеиваясь, ворковала Елена Львовна.
От этих смешков Алексею Петровичу становилось не по себе, отчего он заметно сильней напрягался.
Расслабиться получалось только на набережной. Гривцев отщипывал хлеб лебедям, и те без боязни тянулись к его ладоням.
– Эх, лапчатые, – ласково щёлкал он по жёлтым клювам.
На третьем сеансе массажа Алексей Петрович устал напрягаться и сдался. Соответственно, поднялось настроение.   
– Ого! – взяла в свои руки настроение пациента Елена Львовна.
Взяла и держит. А руки у неё, хотя и докторские, но ласковые. Тут-то капкан и захлопнулся!
«И что же вы, женщины, с нами творите?» – задумался Гривцев.
Задуматься дальше ему не дали…

Вечером они гуляли по Евпатории. Умилялись собаками в курточках, кормили и гладили сытых, сбегавшихся к ним, кошек. Где-то шумело море. 
– Bitter ist auch noch das s;;este Weib. Даже в самых сладких женщинах присутствует горечь, – вдохновенно цитировал Гривцев из Ницше.
– Какой вы, однако, – смущалась Елена Львовна.
Будучи женщиной одинокой, она пригласила Алексея Петровича в гости.
Бутылка массандровского портвейна, прекрасно сервированный стол – что нужно ещё, чтобы люди стали ближе друг к другу. Поднялись бокалы и… Гривцев неожиданно выпалил:
– Как вы относитесь к возвращению Крыма в Россию? 
– Прек-р-р-асно отношусь! – приблизила к нему губы Елена Львовна.
Покрывая поцелуями её запрокинутое лицо, Гривцев размышлял: «А ведь спроси я её сейчас, как она относится к экспансии НАТО на восток, ответ, наверняка, был бы тот же…»
– Жди меня, дерзкий! – женщина загадочно подмигнула.
Когда она появилась в чёрной кожаной юбке с наручниками и плёткой, Гривцев встревожился: «Вечно психички мне попадаются!» Встревожиться дальше ему не дали. Пошла ролевая игра. Сценарий прописан не был, и приходилось импровизировать. 
– За Крым! За Босфор! За Дарданеллы! – обрушивал плеть на докторшу Гривцев.
– За Херсонес! За Мазепу! За Карла Двенадцатого! – отзывалась Елена Львовна, не оставляя у Гривцева сомнений в том, что женщина ему досталась интеллектуальная.
Потом она кричала и взвизгивала так громко, что в стену начали барабанить соседи.
«Так вот они какие крики евпаториек?!» – в мозгах у Гривцева сладко щёлкнуло, в глазах потемнело. Он выронил плеть и рухнул.
– Мой милый, мой удивительный, мужчина! Наконец я тебя нашла, – нежно шептала ему на ухо Елена Львовна.
Наутро она предложила Гривцеву перебраться к ней.
Гривцев размышлял, глотая запаренный Еленой Львовной кофе (молотые  зёрна она исключительно запаривала): «Ролевые игры – это конечно, минус. Бить женщину да ещё в постели – что может быть ужасней?! Но ведь она, чёрт возьми, красива!»
Последнее обстоятельство перевесило, и Гривцев отправился в санаторий за вещами.
Красавицы, что же вы с нами творите?! Вы просто терзаете наши незрячие души!
О, эти незабываемые вечера со страстными криками, крымским портвейном, наручниками и, конечно же, с незримым присутствием Ницше.
– Ist es nicht besser, in die H;nde eines M;rders zu geraten, als in die Tr;ume eines br;nstigen Weibes? Не лучше ли попасть в руки убийцы, чем в мечты возбужденной женщины? – вдохновенно цитировал Гривцев, расставляя плетью знаки препинания.
– За что?! За что ты меня так любишь?! – взрывалась Елена Львовна. – О, Ницше! О, гений всех времён, спасибо, что свёл нас! Счастью предела нет! 
– Совести у вас нет! – стучали соседи в стену.
«А ведь они правы, – размышлял Гривцев, отправляясь гулять к морю. – С совестью как-то у нас не задалось. Вот депутаты, к примеру…»   
Депутаты и совесть в мозгу у Гривцева тут же вступили в антагонизм. Чтобы отвлечься от мрачных мыслей, он отправился покормить лебедей.
– Эх, лапчатые, – делился он с птицами сокровенным. – Терпеть не могу эту плеть! Но крики мне нравятся. Да и, в целом, Елена Львовна женщина очень милая… хотя и психичка, конечно.
– Вы опять за собой не помыли посуду! – встретила Гривцева у порога Елена Львовна. – Вы… вы не можете так со мной поступать.
Не зная, как реагировать, он привлёк её к себе, но она оттолкнула его и зарыдала в голос:
– Прикрываетесь Ницше! А сами оказывается, совсем вы не тот, за кого себя выдаёте.
– Я выдаю?! – растерялся Гривцев.
– Да! Выдаёте! Для начала вы могли бы узнать, почему я рассталась с мужем. Да! Вы могли бы узнать, но не узнали! Вы равнодушный! А ведь вы… вы мне вначале другим показались. Незамутнённым!
– Незамутненным? – встревожился Гривцев. – Утрите,  пожалуйста, слёзы, Елена Львовна! И расскажите сию же минуту: кто был вашим мужем, и почему вы расстались? 
– Какая вам разница кто? – примирительно всхлипнула докторша.
– Действительно, какая мне разница? – Гривцев отыскал глазами плеть.
– А расстались мы потому, что он никогда не мыл за собой посуду. Представьте себе, ни-ко-гда! Я не раз ревела по этому поводу! Но он всё равно не мыл. Нагло не мыл! И вы… вы туда же, Алексей Петрович! Обидно мне, что вы такой образованный, а туда же! Так вот! Если вы ещё раз посмеете не помыть… и потребуете любви…
– Die Forderung, geliebt zu werden, ist die gr;;te aller Anma;ungen. Требование любви, самая большая претензия из всех необоснованных, – процитировал Гривцев любимого философа и наконец дотянулся до плети.

Через день он уехал в Ялту.
Даже в предзимний сезон этот экзотический городок был красив и уютен – с множеством вечнозелёных деревьев. 
Прохаживаясь по набережной, Гривцев с упоением размышлял: «Выдающиеся композиторы и художники создавали здесь свои бессмертные творения?! Знаменитые писатели лечили этим волшебным воздухом свои душевные и физические раны? И Чехов лечил, и Толстой, и Короленко, и Сухово-Кобылин…» В отношении Сухово-Кобылина он был не вполне уверен и заменил его на Новикова-Прибоя.
В доме-музее Чехова Гривцев задал вопрос, который давно уже мучил его своей неотвязностью:
– А правда ли, что Антон Павлович приезжал в Ялту потосковать, и здесь на этой даче тоска его была какой-то особенно творческой?
– Хороший вопрос! – обрадованно сверкнула очками экскурсоводша. – Прекрасный вопрос, дорогие мои друзья! Дело в том, что Антон Павлович Чехов по праву считается самым тоскующим русским писателем конца девятнадцатого, начала двадцатого века. И именно здесь, у моря, тоска его сублимировалась в прекрасные и чарующие своей безнадёжностью пьесы. С приездом Ольги Леонардовны Книппер…
Дослушать помешала звякнувшая в мобильнике «эсэмэска».
«Между нами всё кончено, – сообщала Елена Львовна. – Объяснений не будет. Когда заберёте вещи?»
«Посуда… Чёрт! Опять не помыл…» – Гривцев рассеянно взял со столешницы чеховское пенсне и водрузил его на переносицу. Из зеркала на него уставился затравленный русский интеллигент. «Боже, какая пошлость! Ни лицо, ни одежда, ни мысли… ничто во мне не прекрасно!»  – ужаснулся Гривцев.
Объяснения всё-таки были. 
Перед кабинетом Елены Львовны толпилась очередь, и наш герой по-честному её выстоял.
– На что жалуетесь? – взглянула поверх очков докторша.
Гривцев постучал пальцем по; лбу:
– Вот тут у меня после общения с вами беспорядок!
– Это к психиатру.
– А как же массаж простаты? Нельзя же прервать!
– Назначен ошибочно, – уткнулась в бумаги докторша. – С простатой у вас полный порядок! И, кстати, спасибо за Ницше. А ваши вещи стоят у порога. Заберите, сегодня же. Мешают проходу. Всего вам хорошего. Не болейте.
– Какая же вы безмерная… – Гривцев хотел сказать «дура», но как-то само собой выкатилось: – И-извращенка!
В дверь, которую он предусмотрительно быстро за собой прикрыл, полетела авторучка, затем – степлер, в завершение – стаканчик с карандашами.
Вернувшись в санаторий, Гривцев погрузился в мрачные мысли:
– А ведь мы так и остались на вы. И только ночью переходили на ты. Ночью всё было честно.
Размышляя, он подливал себе массандровский портвейн.
– Ясное дело, что она долбанутая! И ещё этот пунктик с посудой. Но чем-то ведь она меня взяла?
Вечером пошёл прогуляться по набережной. Синеватая луна поднималась над горизонтом. Темнело. Море вздымалось валами.
– Гуси-лебеди, где вы? – позвал Гривцев.
В ответ – тишина. Ни лебедей, ни…
Тут он заметил Геракла. Сияя деликатным местом, античный герой возлежал на мраморном ложе и неотрывно смотрел на волны. 
После портвейна хотелось общения. В качестве собеседника Геракл подходил идеально.
– Ты, конечно, персонаж мифический, и дела тебе до меня никакого нет, – начал издалека Гривцев. – Да и сердца у тебя нет, потому что ты бронзовый! А у меня, представь себе, есть! И в сердце этом она – извращенка несчастная! Фу! И что это, Геракл, от тебя авгиевыми конюшнями до сих пор несёт? – Гривцев потянул носом и невольно закашлялся.
Авгиевы конюшни? Как бы не так! Всё оказалось значительно хуже. У мраморного постамента кто-то навалил безобразно огромную кучу, и Гривцев вступил в неё обеими ногами.   
– О, мерзость! – отчаянно завопил он. – О, гнусная грёбанная действительность! Как подло приземляешь ты самые высокие человеческие порывы!
В надежде избавится от нечистот, он вошёл в море. Волна ударила в колени… вторая – в пах…
– И пусть! – от холода наш герой застучал зубами и прямо по воде побрёл от Геракла прочь. – Вот заболею и умру! И обязательно оставлю посмертную записку, мол, помяните, Елена Львовна, растоптанную вами душу.
По счастью, никто не заболел и не умер. 
За завтраком Гривцев давился овсянкой и пристально разглядывал официанток:
«Какие же это фотомодели? И чего только с мужской голодухи не привидится? Обычные тёлки!»
Сленговое слово «тёлки» показалось ему вульгарным, и он тут же поправился: «Девчонки. Конечно же, девчонки…»
Пикнула «эсэмэска». «Ты забыл бритву!» – извещала Елена Львовна.
Над полученным сообщением Гривцев пошёл размышлять к морю.
«Три слова и знак пунктуации. Не густо. Попробуем вытянуть из этого максимум информации. Во-первых: обращение на «ты» можно расценить, как намёк. На «ты» мы были только в постели. Во-вторых: восклицательный знак. Ведь можно и точку было поставить, а тут восклицательный! А восклицательный – это всегда воодушевление! По поводу чего, догадаться нетрудно! Ведь если я вернусь за бритвой, да еще из Ницше что-нибудь интересное заверну! Как нам тогда удержаться? А в-третьих? В-третьих, ничего я не забывал! Вещички мои она собирала сама!»
От этого «в-третьих» всё распадалось. А тут ещё этот запах! А запах такой, что с ног сбивает! Геракл?! Ну, конечно же! Занятый мыслями Гривцев, не заметил, как оказался рядом со вчерашним своим собеседником. Растопленная утренним солнцем куча «благоухала» сильнее прежнего. 
– Нет, старина, теперь ты уже мне не друг, – отпрянул Гривцев. – Навалил и занял выжидательную позицию!  Разве так друзья поступают?
Размеры кучи не оставляли сомнений в том, что мифический герой проделал всё это сам.
– Вот Алексей Максимович Горький, как человек культурный, никогда бы такого себе не позволил, – Гривцев поспешил к стоящему поодаль памятнику писателю.
Горького Гривцев уважал. Особенно за его роман «Жизнь Клима Самгина». Книгу эту он перечитывал несколько раз, но чем больше перечитывал, тем непонятней становился для него главный герой.
У памятника пролетарскому классику Гривцев задался вопросом: «Интересно, поехал бы Горький за бритвой к Елене Львовне? Нет! Гордым был Алексей Максимович! Сел бы писать своего «Буревестника» и никуда не поехал бы. А вот, к примеру, его герой… этот мутный и рефлексирующий интеллигент Самгин… этот поехал бы? Без всякого сомнения! Сел бы на ближайший трамвай и покатил бы за своей бритвой! Вот и имей после этого дело с интеллигенцией!» 
В итоге Гривцев решил так:
– Пусть подавится этой бритвой! Пусть ноги свои волосатые бреет!   
Вспомнив гладкие ноги Елены Львовны, поправился:
– Ну, допустим, не ноги…
Намерившись покормить лебедей, Гривцев спустился к морю. Волны вздымались и завивались барашками, но лебедей на них не было.
«Эх, улетели залётные, – расстроился Гривцев. – Неласков ты – осенний Крым. Ветер да волны!»
Звякнула «эсэмэска». «Вы бессовестно вторглись в мою жизнь! – писала Елена Львовна. – Теперь мне без Вас плохо! Но если вы решили и дальше не мыть посуду, забудьте ко мне дорогу!»
«Психичка!» – заволновался Алексей Петрович и стал набирать ответ:
«Вы сердце моё и душу мою изорвали в клочья!»
«Удачная фраза!» – глаза у Гривцева слегка увлажнились.
«Я полюбил Вас и полюбил Крым. Но этой своей посудой… немытой, заметьте!.. Вы перечеркнули всё! Теперь уезжаю. Прощайте, и не пишите мне больше. Мужская железа, которую Вы так и не долечили, ещё не раз мне о Вас напомнит!»
Про железу получилось слишком драматично, и Гривцев эту фразу удалил.
Ну, вот и всё! Осталось вернуться в санаторий и собраться.
Собираясь, Гривцев размышлял:
«С одной стороны – Горький, с другой – Бунин. Разные, можно сказать, во всём писатели. Один – дворянин, другой – пролетарий. Но взгляд на семейную жизнь почему-то у них совпадал. Бунин жил с супругой и с юной поэтессой одновременно. Горький тоже одновременно – с женой и молодой актрисой. Не исключено, что в такой обстановке подходили они к писательскому труду как-то ответственней, что ли. А Маяковский? Владимир Владимирович тоже ответственно подходил – жил с Бриками: Лилей и Осипом. Ну, с Лилей, понятно. Но с Осипом-то зачем?» – вознегодовал на любимого поэта Гривцев.
Сам он ни с каким Осипом жить, конечно, не стал бы. Мужа Лилички пришлось бы куда-то девать.
«Куда? Куда? Застрелил бы!» – отмахнулся от навязчивой мысли Гривцев.

Из Крыма убывают двумя проторенными путями: самолётом из Симферополя или паромом из Керчи. Гривцев выбрал непроторенный – через Украину.
«Крымчан навестил, а украинцы как-то в стороне оказались. Непорядок!» – подбадривал себя Алексей Петрович, устраиваясь в маршрутке.
Машина помчалась по улицам Евпатории, и Гривцев кожей почувствовал кванты тепла, исходящие от этого города. Кванты действовали усыпляюще. Уткнувшись в плечо соседа, задремал.
И вот он уже цитирует… нет, в этот раз не из Ницше, а из Владимира Маяковского:
Ведь для себя не важно
         и то, что бронзовый,
         и то, что сердце — холодной железкою.
         Ночью хочется звон свой
         спрятать в мягкое,
         в женское.
Елена Львовна слушает и смеется:
– Только о звоне своём и думаете, Алексей Петрович. Поскорей бы вам его в мягкое, в женское спрятать. А вам бы пора о сердце своём подумать. Слабое у вас сердце. Расписывайтесь скорей!
– Где расписываться? За что? – покрывается Гривцев холодным потом.
– Не пугайтесь! – заливается смехом Елена Львовна. А смех у неё завораживающий, с многократным эхом. – Расписывайтесь, что на операцию соглашаетесь. Какую? Обыкновенную – на сердце. Разбито оно у вас. Подрихтовать надо.
«Какое ужасное слово – подрихтовать. И совсем оно не медицинское, и с сердцем не вяжется! Не стану я ничего подписывать!» – стучит в голове у Гривцева.
А докторша уже в хирургической маске, и скальпелем ему грудь пластает.
– Что же вы такое творите, Елена Львовна! – кричит Гривцев. – Совесть у вас где?
– В Караганде! – докторша черпает ржавой консервной банкой прямо из раны. – Вот вам чернила! А вот перо! – Перо она выдёргивает у испугано шипящего под ногами лебедя. – Подписывайте скорее, Алексей Петрович, а то, не дай бог, помрёте.
– Лебедя отпустите! Не мучайте лебедя! – умоляюще шепчет Гривцев и ставит подпись.
– Отпустим! Скоро всех отпустим! Ха-ха-ха! – железно смеётся Елена Львовна, и смех её повсюду разносится многократным эхом. – Вот что вы подписали. Читайте! – показывает листок.
– Свидетельство о браке? – ужасается Гривцев. – Но это же нечестно!
– Сейчас всё будет честно! – в руках у Елены Львовны дротики от дартса.
На каждом из них бирка с надписью. Елена Львовна бросает дротик прямо в окровавленное сердце Гривцева. Скосив глаза, он читает надпись на бирке: «Стрела амура». 
– Это нечестно! Нечестно! – кричит, задыхаясь.
– А где ты видал, чтоб честно було? – сосед по маршрутке бьёт Гривцева локтем под рёбра. – Ишь, разорался!
– Простите великодушно! – в надежде смягчить ситуацию, Гривцев извлёк из дорожного саквояжа колбасу и бутылку водки. – Угощайтесь.
– Добре! – крякнул сосед, опорожнив пол-бутылки прямо из горла;.
– Хорошо пошла! –  ответно приложился Гривцев.
Пока жевали поделенную поровну колбасу, он успел рассмотреть соседа – кряжистый, на крупной голове оселедец, из-под мясистого носа свисают усы; под распахнутой дублёнкой – рубаха с вышитым воротом. 
«Чего у хохлов не отнять, так это их колоритности!» – восхитился Гривцев.
Захмелевших мужчин потянуло на откровенность.
– Ненавижу москалей! – сосед, разболтав бутылку, вылил в разверстое горло остатки.
– За что? – занервничал Гривцев. – Чего ж я тебе такого плохого сделал?
– А за що тэбэ любыты, колы ты москаль? – пожал плечами хохол.
– А за что не любить? – решил допытаться Гривцев.
– Ща объясню. Погодь! – сосед достал из дорожной торбы бутылку горилки, шмат сала, нож, хлеб и стаканы. Сало он нарезал аппетитными ломтиками и уложил на хлеб, горилку разлил в стаканы.
Чокнулись. Выпили. 
– Чуешь! – хитро улыбнулся сосед. – Вот как надо, а не из горла;! И за шо ж мэнэ теперь тебя любыты? Нема за шо! Потому как у нас, у хохлов, порядку больше.
– Ну, а если серьёзно? – не унимался Гривцев.
– А если серьёзно, то вы, москали, нашу Киевску Русь обкорнали и в Московию свою её заграбастали. А не заграбастали бы, так протянулась бы она, наша Киевска Русь, от Аляски и до Полтавы! И сало на хлебушек клали бы все, как положено.
Захмелевший Гривцев попытался возненавидеть соседа, но из этого ничего не вышло.   
«Несправедливость! – огорчился Алексей Петрович. – Меня ненавидят, а я не могу!»
– Перекоп. Не забывайте вещи! – объявил водитель.
Российскую часть границы миновали без проволочек. На украинской – набились в отстойник.
– У нас тут тесты, – хохотнул хохол.
– Тесты? На что? – озадачился Гривцев.
– На выявление шпиёнов!
– Шпионов?
– Оть тож!
– Кто не скачет, тот москаль! – объявили из громкоговорителя.
– Пока, москалюга! – хохол на коротких сильных ногах запрыгал в сторону украинской границы.
За ним поскакали солидные с виду мужчины и женщины. Гривцеву от их показного усердия стало не по себе. 
«Разве это порядок?! – задумался он. – Уж лучше мы как-то на свой… на российский авось…»
– Шпион? – подошёл к Гривцеву человек с кокардой.
– Никак нет!
– А выправка офицерская. И отвечаешь по-военному.
– Но это же ещё ничего не значит, – стушевался Гривцев.
– Не значит ему… – заворчал кокарда. – А «Ще не вмерла Украина…» – значит? Вот и спой нам!
– Слов не знаю, – признался Гривцев.
– Хлопцы! Геть его!
Два дюжих мужика вытолкали Алексея Петровича на российскую территорию.
– Проведал, называется! – расстроился Гривцев.
На российской территории, повертев в руках его паспорт, подняли глаза.
– Диверсант?
– Ну, какой же я диверсант?! – опешил Алексей Петрович. – Я ведь и гимн могу…
– Точно?
– Точней не бывает!
Вытянувшись в струну, Гривцев затянул баритоном:
– Боже, царя храни! Сильный, державный,
Царствуй на славу, на славу нам!..
– Ладно-ладно… Убедили! – протянули документ.
– То-то! – заважничал Гривцев. – Учите текст.
И вновь потекли за окном маршрутки крымские города и веси. Разглядывая их, наш герой размышлял:
– Как скучно жить на свете, господа!
Но, вспомнив, что так уже размышлял писатель Гоголь, он стал размышлять про другое.
И в этом другом обозначилась, прежде всего, она – милая докторша.
– А посуду я всё-таки мыть не буду! – усмехнулся Гривцев.

                2016 г.