Современная сага

I

Трое мужчин вышли однажды вечером вынести мусор и не вернулись. Пустые ведра остались сиротливо стоять у стены. Чего только не говорили об этом исчезновении. Случилось оно зимой, около семи часов вечера. А дело было так.
...На площадке мусоропровода, где царил полумрак, Воробышкин из квартиры № 127 и Синичкин из 131-ой появились одновременно, но заметили друг друга только столкнувшись. От неожиданности Воробышкин подпрыгнул чуть ли не на метр, но, разглядев знакомое лицо, успокоился и стал многословно извиняться перед многоуважаемым Синичкиным за неуместную свою задумчивость, явившуюся по его мнению причиной столкновения, уверяя, при этом, что пребывать «в данном состоянии» у него имеются веские причины, хотя он и далек от мысли считать оные себе оправданием. Затем, отступив на шаг, Воробышкин церемонно пригласил Синичкина вывалить содержимое мусорного ведра, как пришедшего первым. На это переживший не меньший испуг Синичкин немедленно возразил, что, напротив, он сам и только он виноват в столкновении, так как позволил себе роскошь «погрузиться в свои думы в людном месте», так он выразился, и по этой причине, каковая в свою очередь ни в коей мере не может служить ему оправданием, не заметил уважаемого Воробышкина, столь приятного собеседника, особенно на отвлеченные темы, до коих он, Синичкин, тоже большой охотник. А поскольку сомнений в том, что именно Воробышкин появился на площадке первым нет и быть не может, то он, Синичкин, считает своим долгом настаивать на первенстве Воробышкина. И Синичкин также отступил на шаг. Воробышкин принялся вежливо возражать, Сничкин стоял на своём. Соревнуясь в учтивости, герои пятились назад до тех пор, пока не наткнулись на Тютькина из квартиры 129, который все это время стоял за их спинами и робкими жестами пытался привлечь их внимание. Воробышкин и Синичкин тут же извинились и пожурили себя за излишнюю увлеченность спором, не позволившую им заметить уважаемого Тютькина, прибывший, несомненно, вперёд них, но в силу врожденной скромности и хорошего воспитания не нашедшим возможным заявить о своих законных правах. Воробышкин и Синичкин расступились и предложили Тютькину первому пройти к мусоропроводу. Но Тютькин горячо возразил, что он, Тютькин, напротив, явился последним и не позволит спорить с этим ни уважаемому Синичкину, ни менеё уважаемому Воробышкину. И так далее и тому подобное. Так приятели разговорились.
А, разговорившись, не могли не заметить нервного напряжения друг в друге. В самом деле, у Воробышкина дергался глаз, Тютькин нервно покусывал губы, Синичкин теребил поминутно ухо и воровато оглядывался на дверь своей квартиры, точно оттуда в любую минуту мог вылететь огнедышащий дракон.
– У моей «рекситин» кончился. – сообщил подпольным голосом Воробышкин, и воровато оглянулся. – Она без него звереет.
– У моей, – отозвался тихим голосом Синичкин, – первые дни этого-того, дел...
Он переступил с ноги на ногу, оглянулся, втянул голову в плечи и пояснил, хотя и так было ясно, что он имеет в виду.
– Месячные.
– А ко мне теща приехала на неопределенное время. – признался Тютькин и вдруг, широко раскрыв глаза, сорвался с места, добежал до двери своей квартиры, не без усилия вернулся назад и добавил чуть не плача. – Ножовкой пилила, теперь двуручной пилой пилят. Что я им, бревно. – и совсем сник.
Однако через минуту против воли из его горла вырвалось:
– Заразы.
Прозвучав в тягостной тишине, слово произвело эффект заклинания: на площадке вдруг появился четвёртый. Сказано «вдруг» и «заклинания» — потому что приближения человека никто из приятелей не заметил. А должны были! Ибо он утверждался на бетонном полу ногами-столпами, потому что был громадного, никак не меньше двух метров, роста, потому, что был могуч, косая сажень в плечах, и так шумно дышал, что дрожали стёкла. А когда вздохнул, переводя дух, приятели аж присели, точно над головами их пронёсся сверхзвуковой истребитель, и подумали, что этак он если не обрушит стены, то всполошит весь дом. Но сказать незнакомцу, чтобы он вел себя потише не решились, потому что было ясно, что иначе он не может, что крышей ему может служить только небо.
Лицо у незнакомца было круглое загорелое, выражение на нём — добродушно-лукавое; нос картошкой. Из-под огромной мохнатой шапки-ушанки, сбившейся на затылок, буйно выбивались густые, спутанные волосы. Кроме шапки на могучем человеке был овчинный тулуп до пят и валенки большого размера с калошами. Тулуп был распахнут, под ним виднелись ватные штаны, заправленные в валенки, и телогрейка. Закрывавший могучую красную шею шарф сбился куда-то на плечо.
Приятели, держась друг за друга, невольно отступили к окну. Но не из страха, о нет, а скореё по привычке, потому что он не был страшен, этот необычный человек. Он был огромен и свободен, он был могуч и независим, он был полнокровен и громогласен. Наконец, он был просто добродушен и занимал очень много места.
Не менее любопытным, чем он сам, была его ноша. В каждой руке он держал по тяжеленному «рыбацкому» ящику, третий болтался у него на шее. За спиной висели три коловорота. А под мышками он нес спящих товарищей, тоже в тулупах, шапках и валенках с калошами. Они были мертвецки пьяны, да и от могучего человека исходил явственный винный запах, смешанный с запахами пота и костра, ветра и солнца, горных снегов и морских волн, колючих звезд и ещё чего-то неведомого. (Но чтоб он шатался – так нет! Чтобы муть застилала его взор – ничуть не бывало!)
Могучий человек с грохотом и лязгом, свидетельствовавшем о том, что он никогда не жил в панельных домах, поставил на пол ящики и коловороты и опустил на пол спящих товарищей. Он отер тыльной стороной ладони пот со лба и, к неизъяснимому наслаждению притихших приятелей, снова шумно перевел дух (задребезжали в рамах оконные стекла, кошка осторожно подбиравшаяся к краю лестницы, чтобы спрыгнуть вниз, с ошалелым «мявом» бросилась вверх).
Могучий человек глянул веселым глазом на бледных и худых приятелей и сообщил громогласно:
– Вот я рад, что я вас здесь встретил. Нет мочи больше переть эти туши, эту пьянь. – проговорил он с теплотой, а на словах «нет мочи» приятели невольно улыбнулись, приняв их за тонкую шутку, потому что представить, чтобы этот человек чего-то не мог, было невозможно. – Лифт-то у вас махонький, не влезть нам туда, вот и пешком... Я, понимаешь, и так и сяк, не лезут. – Приятели снова улыбнулись, представив попытки могучего человека поместиться в лифте. – Для лилипутов он у вас или для кого, а ли?
Могучий человек снова шумно вдохнул и выдохнул. И продолжал так:
– Мне эту пьянь на самый верх тащить, соседи они. Так я у вас вещи оставлю, сначала их занесу. Приглядите.
Не дожидаясь ответа, он снял с себя и приятелей тулупы, шапки и валенки, снова взял «пьянь» под мышки, и легко пошел вверх по лестнице, шагая через две ступени.
– Ну, так я скоро. – сказал он, и озорно подмигнул.
Так озорно, что, когда он скрылся из глаз, приятели не могли не обратить внимания на завораживающую симметрию, образовавшуюся на лестничной площадке, после ухода незнакомца. Три ящика, три коловорота, три тулупа, три шапки, три пары валенок с одной стороны, и трое мужчин с мусорными ведрами с другой. Воробышкин, Синичкин и Тютькин заговорщицки переглянулись.

 II

– Балтийское море – суровое море! – тоскливо завыл Воробышкин и поежился. – У-у-у.
Льдину уносило в открытое море. Всех рыбаков, кроме наших героев, два часа назад снял спасательный вертолет. Обещал вернуться и не вернулся. Родной берег давно скрылся из виду.
– Полагаю, в любом случае мы уже находимся в нейтральных водах. – дрожащим то ли от холода, то ли от пережитых волнений голосом сказал Синичкин.
– Жить можно устроиться везде. – неуверенно сообщил Тютькин. – Я на барабане умею играть, барабан бы только достать... и петь могу. Будем брать с проходящих судов пищей и теплыми вещими.
– Интересно, куда нас несет? – вслух подумал Воробышкин. – Вот если бы в Финляндию.
– В Финляндию уж никак, течения. – ответил голос откуда-то из ветра.
Потрясённым приятелям присутствие голоса не показалось странным.
– А вот если тогда, может быть, в Эстонию или даже Польшу? – подумал вслух Тютькин. – Вот бы. В Эстонии Таллинн.
– А ещё эстонцы. – сообщил тот же голос. – А Польша? Ну, так что Польша, стоит ли?
Приятели вздохнув, согласились, что не стоит. Не ждали их ни в Эстонии, ни в Польше.
– Или в Германию. Вот бы в Германию?! – с надеждой в голосе сказал Синичкин. – Вот бы в Германию нас унесло.
– Бабы там толстые. – сообщил предостерегающе тот же голос.
– Значит добрые, да? – спросил Синичкин.
– То-то и нет, в душе они считают себя худыми.
– Эвона, как! Тогда, да-а-а...
– Тогда может быть в Швецию? В Швецию тогда, может быть, унесет нас? – проговорил просительно Воробышкин.
– Ну, уж и в Швецию, вот ведь придумают...
– Тогда куда же, куда нас несет?! Не назад же!? – воскликнули все трое хором и стали вертеть головами, осознав, наконец, что кроме них на льдине никого нет.
– А ку-у-да-нибудь да несе-е-т, кто-о-о-о ж е-е-ег-о-о-о зна-а-а-е-ет, выбира-а-ть-то вам не прихо-о-о-дится... – почудилось приятелям в завываниях холодного ветра и плеске волн.
Льдину уносило все дальше и дальше от родных берегов.
– Балти-и-и-йское море – х-х-о-о-о-лодное море...

III

Шведский берег появился на рассвете. Утро выдалось морозное, ясное, тихое. Шведский лед выглядел толще и прочнее нашего, снег казался белее, небо голубеё и выше. Не хлещущие плохую водку личности в засаленных тулупах, ватных штанах и валенках с калошами на самодельных алюминиевых ящиках сидели на льду. Совсем наоборот. Здесь над лунками стояли разноцветные купола, пирамиды и треугольники палаток и шатров, на каждую лунку по одному: розовые, желтые, небесно-голубые, малиновые, салатные, в цветочек, полоску, крапинку и сердечко. А вдали по берегу на фоне спасательного вертолёта, кареты «скорой помощи» и пожарной машины прохаживался непринужденной походкой местный король, Карл Густав. Он легкомысленно поигрывал тросточкой в такт музыке. Королевский оркестр наигрывал легкие патриотические мелодии под полосатым тентом. Пахло кофе, хорошим табаком и, странное дело, какой-то косметикой. Кофе пахло так аппетитно, что у горемычных путешественников, уже сутки не видевших горячей пищи, сводило скулы. Льдину несло на этот цветастый, развеселый, благоустроенный во всех отношениях берег. Но все же с опаской поглядывали приятели вперёд, уж больно непривычным, настораживающим было то, что открывалось их взору.
До кромки шведских льдов оставалось метров пятьдесят, когда король Карл Густав заметил льдину с приятелями и взмахнул тростью. Оркестр грянул туш.
Тот час, как по сигналу, рыбаки покинули свои пестрые удобные укрытия, скопились у кромки льда и откинули капюшоны. Что тут сказать. Почти все курили трубки. У большинства имелись окладистые бороды, русые, рыжие, пшеничные, розовые, зеленые и синие. У многих были проколоты носы, губы, брови и уши. Все белозубо улыбались нашим путешественникам, и все они были... женщины. Воздух полнился высокими голосами.
– Тюить-тюить.
– Кис-кис-кис.
– Цып-цып-цып.
– Мужчины.
– Мужчинки.
– Мужичонки.
– Цып-цып-цып.
– Русы-русы.
Говорили женщины-рыбаки по-шведски и стягивались к месту, куда должна была пристать льдина.
Приятели стали пятиться к дальнему концу льдины и, несомненно, свалились бы в холодные воды Балтийского моря, если бы их не предостерег голос, что слышался им давеча в завываниях ветра.
– Вы осторожнее, мужики того, свалитесь. Что не хотите здесь оставаться?
– Не хотим, не хотим! – хором отвечали горемыки.
Льдина тот час изменила направление и поплыла вдоль берега. Приятели долго не могли оторвать взглядов от мужественных шведских женщин, совещавшихся меж собой на предмет: не попросить ли «нашего короля» Карла Густава послать за беглецами эсминец. А когда, наконец, взгляды оторвали (это было уже в Датских проливах) и оглянулись по сторонам, то нашли на льдине все для завтрака: дымилась жаровня с рыбой, имел место складной стол, на столе – запотевший графин с шведской водкой, серебряные стопочки, банка маринованных огурчиков, пряная селедочка в судочке да хлеб под белоснежной салфеткой.
– Жить можно.
– Точно.
– Устроимся.
И приятели принялись за еду с аппетитом, какого в жизни своей не испытывали. А тяпнув обрели строй мыслей столь широкий и смелый, что у самих захватило дух.

IV

В фюльке Согн-ог-Фьюране, в горах Йотунхейма, у берегов живописного Согне-фьорда, в долине, название и местоположение которой чужаку знать не положено и вопрос о коей местные жители, просветлев лицами, обойдут торжественным молчанием, живут три человека, могучих, здоровых и румяных. Они говорят то, что думают, и смеются так, что сотрясаются горы.
Они живут в домах, сложенных из бревен в два метра в обхвате. Дома могучие люди построили себе сами.
Одного зовут Вафтруднир, у него светлая борода. Другого зовут Суттунг, у него рыжая борода. Третьего зовут Трим, у него вовсе нет бороды, зато он шире всех улыбается, и смех его подобен камнепаду.
Их женщины им под стать: большие, ладные, румяные, бодрые и покладистые. Если станут они кому перемывать косточки, то этот человек, будь он хоть на другом краю Земли, будь он хоть президент или король, хохочет, точно его щекочут. Знают они целебные травы и заговоры. А если пекут пироги, то запах распространяется по всей фюльке, и жители спешат со своими тарелками за угощением. Достанется всем.
Каждые год в долине рождаются по одному, по два здоровых румяных младенца.
Каждый год в один и тот же день к Вафтрудниру, Суттунгу и Триму прилетает в гости некто то ли в огненной колеснице, то ли в небесной лодке, то ли летающей тарелке, кого Вафтруднир, Суттунг и Трим зовут запросто – Василич.
Тогда они садятся за стол и пируют три дня и три ночи. Они вспоминают былое. Василич рассказывает им какие у них были лица, как мало они весили, когда он впервые увидел их на Лестничной Площадке. Они вспоминают Женщин-Рыбаков. Пишут письмо королю Карлу-Густаву и благодарят за то, что не послал за ними эсминец. Они поют песни, и кубки их горят огнем и осушить их до дна и не упасть замертво не под силу обычному человеку. Когда Василич, Вафтруднир, Суттунг и Трим пируют, со стороны кажется, что извергается вулкан.
Вот и вся история.
Да, кстати, того, кто прилетает к Вафтрудниру, Суттунгу и Триму некоторые также называют Вечным Рыбаком.