Свидание

Собираться я прямо с утра начала, хотя сеанс только в четыре. Но ведь дел-то сколько! Волосы завить, ногти накрасить, стрелки нарисовать… Легко сказать, стрелки! А чем их рисовать? Кисточкой наверное лучше всего. Кисти у меня есть – с седьмого класса остались. Я выбрала самую тонкую и прихватила баночку с черной гуашью. Стала перед зеркалом в прихожей, один глаз прижмурила и р-раз, потом другой так же – р-раз – и готовы стрелки! Зря, что ли,  у меня пятерка по рисованию? Правда, стрелки вышли похожими на гусарские усы и щегольски завивались к ушам, ну ничего – это сейчас модно.

Так, теперь тени. У меня самые настоящие – с прозрачной крышечкой-цветком. Мама их выбросить хотела. Но там вокруг оголившегося серебряного донышка  тонкая голубая каемочка осталась, и я выпросила эту славную штучку себе. Намотав на спичку клочок ваты, густо до самых висков намазала веки, как на картинке в последнем номере «Работницы». И стала похожа на сбывшийся ночной кошмар: ой, мамочки! А если платочком повязать, то  на матрешку, сбежавшую из сувенирной лавки. Немедленно смыть это безобразие!

В ванной я тщательно намылила лицо и пустила воду. В дверь позвонили. Потом еще раз – настойчивей. Кое-как сполоснув глаза и нашарив полотенце, я пошла открывать. Соседка тетя Оля при виде меня схватилась за сердце и попятилась.
– Тебя что, топили?! – выговорила она не своим голосом.
– Нет. Почему? – не поняла я и повернулась к зеркалу. Рожа в черных разводах и трупных синих пятнах была что надо! С ушей свисали мокрые пряди, с челки капало, по шее бежали грязные ручейки – как есть утопленница! Поскорей прикрывшись полотенцем, чтоб не пугать соседку еще больше, я попыталась объяснить свой безумный грим:
– Вот на свидание собираюсь…
– О! – потрясенно вымолвила тетя Оля и отступила еще дальше. Так и не сказав, зачем приходила, она скрылась за дверью, и я услышала торопливый щелчок соседского замка. Вернувшись в ванную, поняла, что отмывать придется не только себя. Чертова гуашь!

Полчаса спустя, осмотрев натертую распаренную физиономию с покрасневшими веками, я решила нарисовать стрелки обыкновенным карандашом. Точила его, мочила, слюнила, но лучше б выбросила сразу. Советскими карандашами и по бумаге-то не очень порисуешь. И тут меня осенило: фломастеры! Вот балда, что ж я сразу… Теперь дело пошло на лад. Уж фломастером-то любой дурак нарисует.

Стрелки меня взрослили. Тени я благоразумно отложила в сторону, но ресницы, конечно надо накрасить.  Картонка с Ленинградской тушью лежала тут же на подзеркальнике. Поплевав внутрь и повозив в ней пластмассовой щеточкой, как всегда делала мама, я решила сократить муки и намазать тушью только светлые кончики ресниц. Кто ж знал, что они слипнутся! Один глаз склеился совсем, другим я таращилась, не смея моргнуть. Так вот ты какое, лихо одноглазое! Разделять слипшиеся волоски полагалось иголкой, но сначала ее нужно найти…

Здорово получилось – я с восхищением осмотрела результат. Никогда в жизни не было у меня такого выразительного бархатного взгляда. Тот, для кого я стараюсь, конечно оценит. А вдруг нет? Вдруг, это не он меня пригласил? Я то конечно надеялась, что он – с самой среды, когда обнаружила в кармане пальто вчетверо сложенный тетрадный лист. Внутри лежал билет на самый лучший фильм – «Балладу о доблестном рыцаре Айвенго» и записка в два слова «Пошли в кино!». Печатными буквами. Конечно, подбросить все это в школьной раздевалке мог кто угодно, но сердце подсказывало… Кому же и верить в таких делах, как не сердцу?

Привычно орудуя плойкой, я воображала, как мы встретимся в фойе, как я сделаю вид, что удивлена… Или нет, лучше не надо. Наоборот, улыбнусь ему и скажу… Что именно, придумать не успела – запахло палёным.
Прическа вышла неотразимая. В буквальном смысле – голова в зеркало не вмещалась.
Жаль мять такие кудри тяжелой меховой шапкой, но без нее у нас в апреле не походишь. Весенний мороз от зимнего только тем отличается, что взбесившееся светило лупит по сугробам, вышибая слезу и нагоняя скорый уже – месяца не пройдет – полярный день.

Благоухая мамиными духами – (по капельке за уши и одну растереть между запястий) – и подставляя ветру нежные от вазелина губы (красить надо что-нибудь одно, так в «Работнице» написано), я старалась не смотреть на слепящую белизну под ногами, чтоб слезы не смыли с трудом доставшуюся красу.
Кинотеатр на площади Металлургов был самый лучший, но назывался неуклюже – «имени 60-летия Октября». Само собой никто его так не звал – «шесть-ноль» и все тут! Как обычно по выходным у билетных касс томилась и прела нетерпеливая очередь – я гордо миновала её и взволнованная донельзя стала не спеша подниматься на второй этаж, стараясь не крутить головой и ежесекундно ожидая услышать небрежное хрипловатое «Привет!» Но никто меня не окликнул.

В фойе бурлила толпа, но моего героя не оказалось и там. Значит, он уже в зале. А если не он все-таки? Я остановилась у дверей, собираясь с духом, и не упуская из виду лестницу – вдруг он поднимается следом? Но поток уже иссякал. Я взглянула на свой билет: седьмой ряд, самая серёдка – молодец он все-таки – и шагнула в зал. Мое и соседнее место пустовали. Меня охватил нервный озноб. Зал полон, сеанс скоро начнется, вот уже задернули вход бархатной портьерой, свет стал меркнуть… От разочарования я едва не разревелась. Пришлось, однако, сесть и покориться своей участи.

Все пропало, твердила я себе, но втайне продолжала надеяться. Портьера иногда колыхалась, пропуская в зал опоздавших. И вот, вот уже кто-то протискивается по нашему ряду, пригибаясь и шепча извинения… Это он, кто ж еще! Меня обдало жаром близкого счастья, под расстегнутым пальто победно запело сердце… Я повернулась счастью навстречу и обомлела, увидав перед собой толстую бабку. Она по-хозяйски уселась рядом, не спеша рассупонилась, сбросив на плечи пахнущую морозом шаль, и засопела невысморканным носом.

Умереть на месте мне помешал чеснок. От бабки разило так, словно она явилась в кинотеатр изгонять нечистую силу. Попробуй погрузиться в пучину отчаяния, когда в носу свербит, и дышать нечем! Впрочем, скоро я про бабку забыла: мужественная красота рыцаря Айвенго и проделки благочестивого монаха Тука мало по малу примирили меня с действительностью. И пусть в кино все не так, как в романе Вальтера Скотта – в жизни всегда всё не так.

По полотну побежали титры, в зале зажегся свет, зрители собирали шарфы и варежки, хлопали откидными сиденьями. Я тоже поднялась.
– Деточка, – вдруг прогундосила бабка, – постой-ка… Никак ты ждала кого?
– Нет, – с вызовом сказала я. – С чего вы взяли?
– А врать-то нехорошо-о… – дыша чесноком, беззлобно обличила старуха. – Я всё знаю, всё-о… – бормотала она, шаря за пазухой и выуживая что-то мятое. – На-ка вот, – она сунула мне конверт. – От внучка тебе.
– Какого еще внучка? – вспыхнула я.
– А того, – подмигнула бабка, – приболел парень, животом мается, – простодушно доложила она.

Зажав в потной руке конверт, я кинулась вон из зала. В висках у меня гремело, будто паровоз ездил. Опомнилась на улице, где белый апрельский вечер уже положил густые тени на фасады пятиэтажек, подкрасил малиновым заревом верхние окна, и зажег розовым свисающие с крыш ксилофоны сосулек. Я надорвала край конверта. Оттуда выпал новый билет – на «Фанфан-тюльпан», в будущее воскресенье. Я сунула его в карман и пошла домой.

На лестничной площадке за тетиолиной дверью слышались мокрые шлепки тряпки и звяканье дужки о ведро – должно быть, она мыла пол в коридоре. Повинуясь внезапному наитию, я нажала кнопку ее звонка. Соседка открыла. Голова у нее была повязана старым чулком, фартук заляпан, под ногами блестела лужа.
– Тетя Оля, – я вытащила из кармана злополучный билет, – хотите сходить в кино?