Часть II. 1954-1970. Оазисы добра и правды в моих университетах.
Продолжая мое повествование, напомню своим читателям слова Алеши Карамазова, сказанные им на похоронах Илюшечки: «Если много набрать таких воспоминаний с собою в жизнь, то спасен человек на всю жизнь». Ф.М. Достоевский. Роман «Братья Карамазовы». Эпилог.III. Речь у камня.
В АLMA MATER MГУ
И должен ни единой долькой
Не отступаться от лица,
Но быть живым, живым и только,
Живым и только до конца»
Б.Л. Пастернак
Важнейшей вехой на этом моем пути был Московский государственный университет имени Михаила Васильевича Ломоносова. 1954-59. Откровенно говоря, даже в своих мечтах о продолжении образования мы с Люсей Пастрюлиной не связывали его с МГУ. Университет казался нам недосягаемой вершиной. На наших глазах ее покорили известные нам воспитанники детского дома в Рудне. Но ведь это были Фагузов, Фукс, Езерский и Кленов! Мы не решались встать в одну шеренгу с ними. Скромные представители глубинки провинциальной России, мы планировали поступить в Рязанский пединститут, который уже заканчивали несколько девушек из Руднянского детского дома. Провидение действовало в лице наших попутчиков по купе. Мы разговорились с ними, и они посоветовали нам ехать в Москву, в один голос утверждая: «Вы ничего не теряете от этой поездки, а в Рязань вы всегда успеете вернуться». Так мы оказались в Москве.
Остановились мы с Люсей у ее сестры – Веры. Она снимала крохотную комнату в деревенском доме в селе Спас и работала после окончания учительского института в школе в Красногорске. Вначале мы попытались сдать документы в приемную комиссию педагогического института имени А.И. Герцена. Нас там огорошили, заявив о том, что мы должны поступать в этот институт на общих основаниях. Мы повезли свои документы в приемную комиссию МГУ. Она размещалась в актовом зале на Моховой – сейчас это территория института стран Азии и Африки. Нас приняли очень тепло и сообщили, что отборочное собеседование состоится в здании истфака на улице Герцена 5 девятого августа. Провидению было угодно еще и то, чтобы в том 1954 году собиранием будущих историков занялся сам декан исторического факультета МГУ ученый с мировым именем Артемий Владимирович Арциховский, замечательный ученый и исключительный человек (см. фото администрации факультета). Тогда он поставил перед собой задачу - собрать со всех концов нашей огромной страны способную молодежь, и сам возглавил приемную комиссию. 23 абитуриента претендовало в то лето на одно место в общем конкурсе и 9 в конкурсе среди медалистов.
В назначенный день и час мы с Люсей стояли в толпе медалистов, заполнивших лестничную площадку второго этажа слева у кафедры, как потом мы узнали, истории СССР периода феодализма. Медалисты-москвичи громко обсуждали исторические и культурные достопримечательности Москвы. Мы, представители далеких глубинок нашей страны, цепенели от страха своего неведения о том, сколько коней на фронтоне Большого театра, кто основал Третьяковку и т.д. и т.п.
Но в «страшную» аудиторию мы все-таки решились войти. В аудитории стоял длинный стол, по одну сторону которого сидели преподаватели, по другую – конкурсанты. Мы с Люсей оказались перед Артемием Владимировичем. Он быстро уловил пробелы в наших исторических познаниях. Не думаю, что не было пробелов в познаниях столичных абитуриентов. Но лично мне по окончании беседы Артемий Владимирович сказал, что грамотный историк должен знать не менее пятисот дат и рассказал, как он записывал известные ему исторические даты на стене комнаты, в которой проживал. Грамотный историк, продолжал Артемий Владимирович, должен уметь назвать имена тех, кто в те или иные годы творил историю. Я все поняла, но все-таки отважилась спросить: «На что мы можем рассчитывать?» Люся тоже беседовала с Артемием Владимировичем. Он хорошо запомнил нас обеих. Позже мне стало известно, что он знал имена и отчества всех студентов факультета с 1 по 5 курсы. На факультете ходили легенды о его феноменальной памяти. В 1970 году, случайно встретив меня на Ленинских горах, тогда аспирантку истфака, он обратился ко мне, как и 15 лет назад, по имени и отчеству.
На мой вопрос Артемий Владимирович ответил: «Приходите в 16 часов – узнаете». В указанный час мы прибыли на факультет и обратились к секретарю приемной комиссии истфака. Он нашел в списке наши фамилии, против каждой стояло: «Рекомендована». «Что это означает?» - вновь осмелилась я. «Считайте, что вы приняты», - был ответ, составивший счастье нашей жизни. В августе 1954 года А.В. Арциховский и его коллеги по приемной комиссии определили тот состав нашего курса, который и 50 лет спустя после окончания истфака МГУ, я и мои однокурсники считаем нашим братством, а университет нашей alma mater. У меня единственной с нашего курса сохранилось свидетельство о моем «рождении», о моей дочерней принадлежности этой матери – мой студенческий билет.
После собеседования я поехала в Жирновск к Нине Петровне. Нужно было организовать ее поездку в отпуск, а остаться с ее детьми было некому. Пока я находилась в ее доме за хозяйку, приехал в Жирновск Федор Небензя, в следующем году заканчивавший в Минске медицинский институт. Мы хорошо знали друг друга по хутору Ново-Красино. Он предложил мне руку и сердце и целую ночь напрасно добивался нашей близости. Не испытывая никакого влечения, я отказалась от одного и от другого. В том виде, в каком передо мной встала постельная любовь и ее последствия в случае со Славой, я надолго потеряла интерес к обслуживанию позывов плоти, в том числе и к замужеству.
В конце августа я явилась в Москву. Перед моим устройством в общежитие Вера съездила со мной в Москву и купила мне в ЦУМе демисезонное пальто, которого у меня не было. Скромное – оно стоило 175 рублей. Но ведь покупалось оно на учительскую зарплату, весьма и весьма невысокую! Снабдила она меня и деньгами на первые дни – вручила 20 рублей. На них я смогла купить тетрадь, ручку и что-то оставить на транспорт.
Общежитие наше находилось в Сокольниках на улице Стромынка. Оно располагалось в солдатских казармах петровских времен, и проживали в нем, кроме студентов разных факультетов МГУ, студенты авиационного и энергетического институтов. Комнаты были довольно вместительными. В нашей, например, комнате обосновалось 14 первокурсниц.
Мы пока пребывали у Веры в селе Спас. Это село стояло на пригорке, и вечерами, сидя на порожке этого дома, мы рассматривали широкую панораму сияющей разноцветными огнями вечерней Москвы.
От Веры 1 сентября 1954 года мы с Люсей поехали на первое наше занятие в университете. Пока мы поднимались на второй этаж учебного корпуса истфака, в лекционную аудиторию нас провожали громкими приветствиями старшекурсники, стоявшие по обе стороны лестницы. Первую лекцию торжественно читал Борис Александрович Рыбаков (см. фото администрации факультета). По окончании лекции мы познакомились с составом своей группы и нашим куратором – аспирантом Юрием Мельниковым. Прихрамывающий, опирающийся на трость, он всем своим обликом, видом, манерой разговаривать напоминал Артура Ривареса, героя романа Э.Л. Войнич «Овод».
Посвящение нас в студенты состоялось в ближайшее воскресенье в одинцовских лесах. Руководил всем мероприятием пятикурсник, красавец Володя Дмитренко – предмет тайного обожания многих девушек истфака 1-5 курсов. Мы плотно заполнили два вагона электрички, отправлявшейся с Белорусского вокзала. В первом вагоне настроение создавал бессменный гармонист истфака Иван Щедров, в нашем вагоне - пятикурсник Володя Крылов. Когда в наш набитый до отказа вагон явились контролеры, Володя, сорвав с головы кепку, призвал: «Подайте на пользу мировой революции!» Контролеры рассмеялись и отправились дальше. На станцию мы прибыли ночью и «тропою тайной меж берез», скорее, без всяких троп пробирались к месту, выбранному для проведения торжества. Днем были факультетские песни под сопровождение гармони Ивана Щедрова, был импровизированный концерт, спортивные состязания, сборы опят и вкусное жаркое из грибов и заимствованной на колхозных полях картошки.
Начались наши студенческие будни, радостные и горестные, но всегда поучительные. Первое дисциплинарное внушение сделал нам Александр Георгиевич Бокщанин (см. фото администрации факультета). «Молодые люди, - на первой своей лекции обратился он к не угомонившейся аудитории, - в двух случаях воспитанная аудитория прекращает разговоры: когда лектор подходит к кафедре и когда в театре оркестр начинает исполнение увертюры». В сугубо интеллигентной форме проделал это известный этнограф С.А. Токарев. В нашей группе он проводил семинарские занятия. Знакомясь с нами, он увлекательно рассказывал о своих путешествиях. По ходу его рассказа Нигмет Казетов повторял: «Правильно, Сергей Александрович». – «Благодарю Вас!» - ответил именитый профессор. Мы хмыкнули, но Нигмет не уловил прозвучавшей в его ответе иронии.
По-своему просвещал и воспитывал нас, советских атеистов, Сергей Данилович Сказкин (см. фото администрации факультета). На зачете он предложил мне раскрыть содержание иконы Андрея Рублева «Троица». Он долго смеялся, услышав от меня имевшуюся в советской литературе интерпретацию этого творения Рублева. Потом назвал мне имя и отчество сотрудницы нашей факультетской библиотеки и труд, который я должна была у нее спросить, чтобы просветиться. Сергей Данилович поставил мне зачет, не проверяя, прочитала ли я указанную им работу. Он знал, что в процессе познания важен толчок в нужном направлении, и ищущий непременно придет к истине. Иначе действовала Мария Ивановна Орлова, читавшая нам курс лекций по новейшей истории Германии. Она прошла войну и действовала на нас прямо, резко, не сентиментальничая. Комбат, да и только.
Запомнились мне факультетские комсомольские собрания, праздники и смотры художественной самодеятельности, всегда проходившие в актовом зале МГУ. Помню не их партийно-политическое содержание, а показатель нашего коллективного единения в исполнении студенческих песен и ярких солисток нашего факультетского хора – Асю Касаткину и Женю Власову. На фото нашего вагона, в котором мы ехали на целину, Ася Касаткина стоит у вагона первая справа. Музыка объединяла нас студентов, как когда-то она объединяла детдомовцев. Все собрания всегда начинались и заканчивались хоровым исполнением этих песен под сопровождение гармони Ивана Щедрова. Даже в вагонах метро мы пели эти песни, когда после собрания разъезжались по домам или в общежитие. Строгие работники московского метро прощали нам эти вольности.
Общежитие – крепость моя путевая служила мне уже почти 15 лет, и я хорошо знала «правила» мирного проживания в этой «крепости». Многим моим однокурсникам эти правила приходилось усваивать впервые и не без осложнений. Об одном уроке такого «поучения» мне рассказал мой товарищ по группе Андрей Родионов (на фото стоит в центре) после того, как я оказалась случайной зрительницей финала этого урока. «Героем» урока был, к моему удивлению, Нигмет Казетов, уже отслужившийся солдат. В их мужской комнате тоже проживало 14 студентов-первокурсников. Южанин Нигмет много гулял, приходил поздно. Когда уже все безмятежно спали, он включал в комнате свет и располагался ужинать. В том случае, о котором идет речь, Андрей встал и выключил свет. Нигмет поднялся и вновь его включил. Тогда Андрей взял его за плечи и вытолкнул в коридор. Нигмет прямиком влетел в противоположную дверь, оказавшись в женском туалете. «Коршун» в курятнике! «Кудахтанье» скоро смолкло, а урок этот Нигмет усвоил на всю жизнь.
Вставала я очень рано и начинала день с зарядки в огромном замкнутом квадрате двора нашего общежития, бывших солдатских казарм. Россиян, занимавшихся зарядкой вместе со мной, было мало. Во дворе на зарядке преобладали китайцы. После зарядки мы шли в старую солдатскую баню. Недавно я была на Стромынке 32. Баня стоит до сих пор, а у казарм, у старого нашего общежития, снесли одно крыло. Открытый двор теперь обрамляют три крыла хорошо отремонтированного здания, по-прежнему являющегося студенческим общежитием.
Ничего не могу сказать о наших завтраках. Хорошо помню только то, что к концу месяца завтракать нам было уже нечем – кончалась стипендия. Часто отправлялись на занятия без завтрака.
Дорога наша на занятия начиналась с посадки в трамвай, шедший до станции метро «Сокольники». Проезд стоил три копейки. Плотно стоя друг к другу, мы собирали в несколько горстей двух и трехкопеечные монеты. Передавая собранное кондуктору, наперед знали, что она вернет все назад – времени трех остановок, которые делал трамвай до метро, не могло хватить, чтобы сосчитать собранные нами медяки. Пятикопеечные отрывные талоны для проезда в метро наши юноши ухитрялись использовать дважды. Выход со станции метро «Охотный ряд» был тогда только у гостиницы «Москва». От этого выхода толпа студентов сплошным потоком напрямую и на последней скорости устремлялась от гостиницы «Москва» к гостинице «Националь». Водители наземного транспорта в это время почтительно уступали дорогу рвущимся к знаниям студентам. Экономя копейки, после занятий назад в общежитие часто многие из нас возвращались пешком.
И вновь передо мной записная книжка с расписанием занятий на первый семестр первого курса истфака МГУ. Четверг был днем занятия физкультурой на аллеях парка в Сокольниках или на стадионе «Буревестник». Во все остальные рабочие дни недели по три пары занятий с 9 до 15 часов. Эта записная книжка свидетельствует о том, что мы уплотненно работали с первого дня занятий. Кроме множества других, в ней, например, стоит запись: 27 сентября в 6 часов явиться к Александру Георгиевичу Бокщанину. Темой беседы была моя курсовая работа о реформах Солона. С докладом по этой теме я обязана была выступить на семинаре в ближайшую неделю.
После окончания занятий нужно было подготовиться к занятиям следующего дня. Готовились в читальных залах либо на факультете, либо в университетской библиотеке им. Горького (в обиходе – Горьковка), часто - в исторической библиотеке в Армянском переулке. Можно было заниматься и в читальном зале общежития. Для занятий были приспособлены и торцы четырех коридоров общежития – там стояли столы и стулья. В одном из этих торцов на втором этаже я часто засиживалась над книгами до двух часов ночи. После меня оставались одни китайцы. Меня долго одолевала одна мысль – догнать своих сверстников-москвичей, до университета получивших солидную домашнюю подготовку, которой, как известно, я была лишена. Поэтому я много читала. В педучилище Людмила Васильевна Плющенко научила меня работать над книгой, и мои конспекты, поэтому, были идеальными. Их успешно использовали на семинарах мои товарищи по группе. Пользовалась и я их помощью. Наш полиглот Миша Герцев помог мне одолеть немецким и латинским языками и успешно сдать экзамены по этим предметам.
Если в наличии были деньжата, то во время большого перерыва мы обедали в студенческой столовой, располагавшейся в полуподвальном помещении под аркой главного корпуса на Моховой. Покупали талоны на комплексные обеды – так было дешевле. Если занимались в «Ленинке» (ГПБ) или в «Историчке» (ГИБ), то позволяли себе перекусить в буфетах этих библиотек, но в начале месяца строго на 5, а перед стипендией – только на 2 рубля. Один раз в день мы кормились в общежитии, в коммуне. Я состояла в коммуне девочек-второкурсниц с незабвенной остроумной Эммой Лосевой, Нелей Слюсаренко, Ирой Белезеко и милой, заботливой Лией Савченко. С нашего курса в эту коммуну входила, кроме меня, сладкоежка Света Петренко. Ежемесячно мы вносили в коммуну по 120 рублей. Напротив общежития был продовольственный магазин. У одной стены этого магазина от пола до потолка стояли банки с тресковой печенью по 32 копейки за банку. Дежурившие по коммуне покупали их и другие продукты и готовили, неважно, завтрак, обед или ужин, – это был гарантированный, иногда только единственный на протяжении всего дня прием пищи. Если окончание занятий на 1 и 2 курсах совпадало, я со своими подружками по коммуне возвращалась в общежитие в одно время. Идя мимо гостиницы «Националь», Эмма Лосева предлагала: «Пошли, купим дуру». «Дурой» называли большой темный батон типа нынешнего крестьянского. Он стоил 22 копейки. Батон белый и тех же размеров, стоил 24 копейки. Покупали «дуру» в Филипповской булочной за углом «Националя» и успевали проглотить этот батон до своего появления в общежитии.
В моей дневниковой записи первого года обучения в университете стоит запись: «Скорей бы университет окончить, чтобы знать, что ты выдержала еще 5 лет нищенского существования и не упала. Надо, чтобы хватило сил и терпения. Люди живут на большие средства, и постоянно слышишь от них тяжелые вздохи. А я уже третий месяц остаюсь с 20 рублями, раздавая полученную стипендию за долги. И никак не могу освободиться от них - последнее хуже всего, потому что жизнь взаймы я возненавидела еще в детстве! Безрадостная нужда – мой спутник уже много лет. Вот и сейчас придется занимать, а стипендию я получила только вчера. Но купила дешевенький материал – хотя бы единственное платье будет, чтобы ходить и на занятия, и в театр, и на вечера. Столько бед эта покупка потянет - придется до конца месяца тянуть на хлебе и сахаре. Обидно даже не то, что хожу голодная. Обидно, что не могу купить себе даже чулки и мыло. Эх, жизнь! Но жить хочу 100 и даже 200 лет. По-моему из любого положения есть выход, нужно только терпение, чтобы научиться жить ради дела и любимых людей». И в том же дневнике: «Больно и стыдно жить на подачках, как нищая». Это отзвук на то, что меня подкармливали и девочки, с которыми я жила в общежитии на Стромынке в комнате № 525. Сталина Щурова вспоминает, как мы с ней терзали копченого хариуса, присланного ее родителями из Тюмени, заедая этот деликатес жареной картошкой. А Шура Урюпина, смакуя присланное ей из дому сало, никому не давала даже попробовать его. Клара Краснова после зимних каникул привозила из Перми мешочек (килограммов на 7) уральских пельменей – всем составом комнаты мы уминали их в один присест. Я могла поделиться только семечками, сушеными фруктами, иногда салом, которые мне присылала в посылках Нина. В основном я выступала в роли потребителя или брала деньги в долг. Очевидно, провидению было угодно, чтобы я выжила.
Иногда спасали меня от недоедания мои подружки по группе. Уже на первых лекциях, садясь рядом со мной, Лиля (Изольда) Королева как-то быстро уловила, что часто я хожу на занятия голодной. Лиля стала приносить на занятия бутерброды, а после занятий приглашала меня к себе домой. Я была у нее дома лишь один раз. Она жила с мамой в однокомнатной квартире на Кутузовском проспекте. После окончания университета она была направлена на работу в Сахалинскую область. По возвращении в Москву Лиля работала в Исторической библиотеке, что в Армянском переулке.
Вскоре к этой заботе обо мне присоединилась Галя Баранова (в замужестве Ковалева). Ее отец, полковник, работал в КГБ, а жили они в огромной квартире на Смоленской набережной. Галка была страстной любительницей пения. Лишенная слуха, она все песни пела на одну мелодию. И, утащив меня к себе домой, всегда умоляла попеть с ней. Она и сборник «Песни нашей родины» подарила мне с надписью: «Милой Катюше от Гали». Выдающаяся американская певица Джесси Норманн на вопрос, почему в раннем детстве она увлеклась пением, ответила: «Пение через мозг соединяет нас с небом. Я это почувствовала, как только запела». Вероятно, и нас коллективное пение уносило на небо, когда, голодные, мы самозабвенно пели в общежитии Руднянского педучилища. С Галей Барановой мы пели не от голода, но это пение тоже уносило нас на небо. Гали не стало в 2007 году, а подарок ее – песенник - более полувека путешествует со мной. Он и сейчас при мне – стоит на книжной полке в шкафу.
Помогала мне переживать мои лихолетья еще и Галя Игнатович. Она выросла в семье доброхотов: ее отец Анатолий Васильевич, Евгения Федоровна (мама Гали) и Мария Федоровна (ее тетя) считали меня своей родственницей. Они выручали меня во всех моих сложностях, когда я училась в университете, потом в аспирантуре и тогда, когда нужно было выручить мою младшую дочь – студентку Московского института управления. У Евгении Федоровны с семьей и у Марии Федоровны без семьи было по одной комнате в бараках в Филях. Я старалась посещать их только в исключительных случаях, как, например, во время первой зимней сессии – об этом чуть позже.
Была у меня в Москве еще одна на крайний случай надежная выручалочка – ниточка из Рудни. В Карачарове по Курской дороге жила тетя Аня, родная тетя моей подружки по Руднянскому детскому дому Риты. Жила она с сыном Геннадием, который работал в тресте «Мостострой». Располагали они крохотной комнатушкой, «не у синего моря», а у самой круглосуточно грохочущей железной дороги. В ней умещались две односпальные кровати, стол без стульев – до него все доставали сидя на кроватях – и сундук. На этом сундуке я и располагалась, когда приезжала к ним. Спастись от грохота проходящих электричек в этой комнатушке было невозможно. Инвалид по слуху, тетя Аня ощущала только постоянное сотрясение своего жилища, производимого проходившими поездами, но тоже страдала, как и все мы, оказавшиеся в этой комнатушке. Она покупала в магазине «суповые наборы», проще - набор костей, и готовила из них прекрасные щи. С испеченными ею пирожками можно было язык проглотить. Тетя Аня была прекрасной портнихой и принимала сложные заказы от московских модниц. Именно она предложила мне заняться этим видом подработки, чтобы навсегда освободиться от долгов. Я стала брать заказы и выполняла их на швейной машинке у тети Ани.
Ее сын Геннадий, когда я посещала их, говорил: «Приезжай, не стесняйся. С тобой интересно». До войны он воспитывался в детском доме в Рудне, потом учился в ремесленном училище. Последний год войны застал его во флоте. Балагур, остроумный весельчак, он был терпеливым и заботливым сыном с умными головой и руками – своими руками он все мог сделать. Но страшно пил. Мне часто приходилось наблюдать, как он возвращается с работы в свою комнатушку, загребая носом землю. Я не верила тому, что он пьян до беспамятства, потому что стоило ему только осознать мое присутствие и услышать мой голос, как передо мной оказывался совершенно другой человек, разве что очень и очень усталый. Он спокойно укладывался на кровать и просил меня спеть детдомовские и студенческие песни. Он прекрасно подпевал, если песня была ему известна. Наверное, и он в эти моменты чувствовал нашу связь с чем-то, ему не ведомым, но дарящим душевное успокоение.
Не оставляла заботу обо мне и Нина Петровна. За год до поступления в университет я очень повзрослела. И наш с ней возрастной разрыв в 8 лет стал незаметным – мы уже много лет без слов понимали друг друга, поэтому договорились, что я буду звать ее просто Ниной, а Григория Ефимовича – Гришей. Зарплата учителя начальной школы была мизерной. Несмотря на это, она иногда присылала мне крохотные денежные переводы, которых хватало, чтобы заплатить за общежитие.
В конце ноября в общежитие вдруг пришло письмо от Славы. Через московское адресное бюро он узнал адрес моего проживания в Москве и вуз, в котором я учусь. В письме было обозначено место нашего предполагаемого свидания. Вот когда мне пришлось крепко задуматься и вспомнить Валентина. Когда мы встретились с Валентином, ему было 19, мне 17 лет. Мы дружили несколько лет. Не один раз у него была возможность воспользоваться моей доверчивостью. Я видела, как Валентин гасил свое желание, оберегая меня, заботясь обо мне. Когда у него могло сформироваться чувство бережного отношения к своей подруге? Ведь с 9 лет он жил в детском доме, и близорукие воспитатели называли его бандитом, не иначе. Слава, выросший и воспитанный в семье, в 17 лет был уже опытным мужчиной. Удовлетворение любых его желаний, в том числе и сексуальных, было прервоочередным в наших отношениях. Удивительно то, что не я усомнилась в искренности его чувства ко мне, а он. Он позволил себе то, чего никогда не позволял себе честный и искренний Валентин: Слава решил проверить силу и искренность моего чувства. К концу 1954 года я уже знала, что проявившееся в нем в 1953 году недоверие, будет неизбежно проявляться и дальше. Будут сцены ревности, выяснения отношений, - все, чем мне просто некогда было заниматься, на что у меня не было ни возможностей, ни сил, ни желания растворяться в его сексуальных запросах и претензиях. Я знала - их последствия будут лишь моей заботой. И знала не только из чтения художественной литературы. Я не могла простить ему недоверия.
Мне вспомнилась Вера Михайловна Батурина. В 1942-1943 годах ее посещали красавцы-офицеры, тыловые интенданты. Они снабжали ее продуктами. И вот я вижу ее лежащую на постели и истекающую кровью. Мне приходилось все стирать и убирать в ее комнате – об этом никто не должен был знать, предупредила она меня. В 1947 году удовлетворение основного инстинкта одним из сотрудников нашего детского дома (выше я уже писала о нем) сломало судьбу моих братьев, шедших со мной от дома младенцев, - Миши Бурлакова и Вени Филиппова. В 1948 году я уже знала, что Вере Михайловне приходилось делать нелегальные аборты. В этом, 1948, году в нашу спальню самых старших девочек детского дома переживать последствия беспредельной симпатии к ней Петра Николаевича Корчагина приходила наша воспитательница, красавица Нина Кузьминична Лукс. Кровью расплачивалась она за то, что Петр Николаевич предоставил ей возможность уходить с работы раньше на занятия и окончить в Мары учительский институт. У моей Нины Петровны было иное представление о любви. Поэтому она и осудила мою связь со Славой и разрыв с Валентином. Она могла, как и Нина Кузьминична Лукс, окончить в Мары учительский институт. Но она не пошла таким путем, оставшись до конца только с дипломом Руднянского педучилища. Закрываю глаза и вижу перед собой Зою Матвеевну с подбитыми глазами, в синяках вспухшие и обкусанные губы. Она явилась на утреннюю смену после ночных прогулок к солдатам полка, располагавшегося через дорогу от детского дома. Явилась «воспитывать» нас. Она оправдывается перед нами ложью, которая была сутью ее натуры. Очень некрасивая внешне, она была такая же и внутри себя. Кощунственно, но она не вызывала у нас сострадания. Такая «любовь» меня не устраивала, она вызывала у меня чувство отвращения. Я отторгла ее в 1954 году, отторгала и потом.
Это были давние горестные картины, оставившие неприятный осадок в моей душе. Главным было другое – я понимала, что с возобновлением связей со Славой все мои силы и время придется затрачивать на удовлетворение позывов его похоти. После непродолжительных сексуальных связей со Славой, половое влечение не стало определяющим в моем отношении к нему и к противоположному полу в целом. Я была на три года старше его, и моя жизнь уже многому меня научила. Было очевидно – ничего другого, кроме секса, Слава не мог предложить мне. И для себя я решила тогда: «Ты лучше будь одна, чем вместе с кем попало» (из Омара Хайяма). Чувство утраты я уже преодолела и пережила. Поэтому без колебаний я уходила от необходимости кривить душой, сделав следующий в моей жизни решительный и целенаправленный шаг – я порвала со Славой, отправив ему следующую записку: «Прошу меня не беспокоить. Мне и без этого трудно. Я не игрушка, которой можно развлечься, когда становится скучно. Мне от тебя ничего не нужно. Слишком много сил и веры в человека унес ты. Довольно. Я буду много работать и прошу оставить меня в покое. Катя». Он вернул мне эту записку с припиской: «Ты не умеешь любить». Так, как представлял любовь Слава, я действительно не умела любить. И такой любви не хотела. В памяти моей жил пример иного проявления любви – любви трогательной, нежной, заботливой, любви, ответственной за жизнь, движение и развитие того, кто оказался в орбите твоей жизни. К сожалению, только много лет спустя я смогла понять и оценить любовь Валентина. Он первый сумел показать мне, что любовь – это огромный труд. На такой труд, связанный с исключительным самоотвержением, Слава не был способен. И я ушла от него. И сейчас, на склоне лет я убеждена, что истинная любовь не сводима к сексу. Один секс – это проявление страсти, это проявление животного начала в человеке, хотя животные, в отличие от людей, чувствуют, обусловленную природой, меру.
У этой истории было продолжение – ближайшие годы показали, что в этой ситуации решение мне было подсказано моим ангелом-хранителем. Слава вскоре женился и сексуальную несогласованность со своей женой решал с топором в руках. Много усилий и средств понадобилось его отцу, чтобы спасти сына от тюремного заключения. Нужны мне были такие приключения?
Да, на первом курсе мне было очень и очень трудно. Эти сложности я запомнила на всю жизнь. И когда много лет спустя мне пришлось работать в вузе, я всегда с особым вниманием относилась к студентам 1 и 2 курсов, предупреждая их попытки бросить институт из-за разного рода сложностей, в молодости кажущихся непреодолимыми.
«То, что отнимает жизнь, возвращает музыка»
Г. Гейне
Чуть больше месяца оставалось до моей первой экзаменационной сессии в университете. Очень много времени уходило на освоение плотного списка обязательной учебной литературы по каждому предмету, но я старалась находить время на чтение литературы, в которой я могла узнать, как у того или иного представителя литературы и искусства складывался образ, отражавшийся каждым из них в музыке, в живописи, в литературе и архитектуре. Меня привлекало не то, что написано о них и их творчестве исследователями – я интуитивно уходила от неизбежной в советских исследованиях казещины. Мне импонировали такие источники, как собственные дневники, переписка, их воспоминания и воспоминания о них современников. Мое внимание привлекали те детали, которые могли объяснить мне, почему именно музыка оказывает магическое влияние на мое душевное состояние. В моей записной книжке тех месяцев обозначены имена тех, с кем я собиралась познакомиться. Первым стоит Петр Ильич Чайковский, потом Н.А. Римский-Корсаков. Я успела прочитать «Дневник» Петра Ильича (М., 1923), его «Музыкально-критические статьи», «Воспоминания и письма» под редакцией академика И. Глебова-Асафьева (М., 1924), воспоминания Н.Д. Кашкина о Чайковском, переписку Петра Ильича с Н.Ф. Фон Мекк. Мне удалось одолеть три тома «Избранных сочинений» В. Стасова (М., 1952). Не широкая панорама, представляемая обычно авторами биографий, а детали, мелькнувшие в переписке, в дневнике, в эпиграфе - раскрывали мне то, что лежало на сердце Петра Ильича, когда он работал над тем или иным произведением. Например, в письме к С.И. Танееву, объясняя, что он хотел отразить в своей поэме «Фатум», Петр Ильич акцентирует внимание своего адресата на эпиграфе, взятом из К.Н. Батюшкова: «Ты знаешь, что изрек, прощаясь с жизнью, седой Мельхиседек? Рабом родится человек, рабом в могилу ляжет, и смерть ему едва ли скажет, зачем он шел долиной скудной слез, страдал, терпел, рыдал, исчез». Прочитала я тогда и «Летопись моей музыкальной жизни» Н.А. Римского-Корсакова. Тогда же успела я увлечься творчеством К. Симонова.
Сессию я сдала хорошо, но запомнилась мне первая сессия самым первым экзаменом – экзаменом по археологии. На этом экзамене я пережила первый в своей жизни провал. А ведь экзамены я сдавала, начиная с четвертого класса, ежегодно, а в педучилище – два раза в год. Считай – вся жизнь в экзаменах. Какой опыт! И этот «опыт» сыграл со мной злую шутку. Накануне экзамена по археологии в комнате нашего общежития мы самозабвенно читали стихи К. Симонова. Каждая читала то, что помнила, я – «Пять страниц» Константина Симонова. Совсем не объемный учебник по археологии А.В. Арциховского в красной обложке лежал рядом со мной. Мне казалось, что я имею представление о том, что в этом учебнике изложено. Первым продолжателем серьезной требовательности, которую проявляла по отношению ко мне Людмила Васильевна Плющенко, оказался Даниил Антонович Авдусин. Слушая мой лепет на экзамене по археологии, он сказал: «Если завтра придете сдавать на пятерку, сегодня не поставлю неуд». Горькими были мои рыдания в коридоре на первом этаже нашего учебного корпуса, где располагалась кафедра археологии: получи я тройку, мне пришлось бы распрощаться с университетом. «Мир безбрежный» я не залила слезами, потому что К.Симонов напомнил мне: «Человек выживает, когда он умеет трудиться: так умелых пловцов на поверхности держит вода».
К тому же и группа переживала вместе со мной, а Галя Игнатович пригласила меня к себе домой, чтобы я смогла подготовиться к испытанию следующего утра. Ее родители, Евгения Федоровна и Анатолий Васильевич с ее младшим братом Володей были в отъезде. Единственная комната, которой располагала эта большая и прекрасная семья, находилась в Филях в бараке коридорного типа с общей кухней. На вторую половину дня и ночь я оставалась одна в этой комнате. По учебнику А.В. Арциховского я усвоила расположение всех известных к тому времени науке курганов, прошлые и продолжающиеся археологические раскопки и находки в них. «Вот сегодня с вами можно беседовать», - заметил наутро Д.А. Авдусин, ставя в мою зачетку первую университетскую пятерку.
На зимних каникулах нас собралось несколько человек разных курсов – любителей путешествий. В профкоме факультета мы приобрели путевки на поездку в Ленинград. В моем дневнике записано, что выехали мы в легендарный город 25 января, а вернулись 8 февраля.
Во втором семестре я уже имела четкое представление о требованиях наших преподавателей и о своих обязанностях перед ними. Пришла ко мне и наука разумно распоряжаться своим временем. Даже в секцию по спортивной гимнастике я записалась и ходила на эти занятия вместе с девочками со старших курсов. Моими попутчицами бывали Валя Чистякова и Аля Смирнова. С Алей мы и зарядкой занимались по утрам во дворе общежития. Если занятия секции проходили в первую половину дня, приходилось пропускать какую-либо лекцию. На первом курсе нашим старостой был Алеша Комич. По моей просьбе он не отмечал в журнале мое отсутствие на лекции. Но очень скоро меня попросили из секции – у меня ничего не получалось. В.В. Бардецкий в училище ошибался – одной гимнастической фигуры было явно не достаточно: у меня не хватало сил, страдала и моя пространственная ориентация. Я ушла из секции, ограничившись утренней зарядкой.
Что спасало меня? В своих записных книжках я обнаружила подробное описание своих переживаний в 1954-55 году. Я горячо любила куратора нашей группы аспиранта Юрия Мельникова. Любила без взаимности и не могла на нее надеяться. Но даже самая короткая, мимолетная, случайная встреча с ним невыразимо радовала меня, ободряла. От этих встреч я чувствовала прилив сил и уверенность, что удастся преодолеть встающие на моем пути преграды. Как поется в песне Новеллы Матвеевой: «Мне было довольно видеть тебя, встречать улыбку твою». В течение почти четырех лет это чувство не унижало, а поднимало меня, стимулировало и расширяло диапазон моих интересов. Он был талантлив, но болен костным туберкулезом. Мною двигало желание помочь ему успеть реализоваться в науке. Я чувствовала, что могу быть полезной ему во многих отношениях. Но выглядела я простушкой, и трудно было поверить, что во мне таится запас духовной силы и немалые способности к научно-исследовательской работе. К тому же я существенно уступала по своим внешним данным Гале Игнатович, к которой наш куратор питал глубокую симпатию. В этой ситуации моя роль совпадала с ролью Сони в пьесе Чехова «Дядя Ваня». Эту пьесу я смотрела в театре им. Пушкина. Ни зависти, ни досады в моей душе не было. Как всякой красотой, я любовалась внешними данными Гали и, кроме этого знала, что она прекрасный, добрый человек. Мне оставалось довольствоваться неразделенным чувством. И не плакать - «Москва слезам не верит». Я это хорошо знала и не собиралась слезами добиваться взаимности. Это чувство спасало меня от случайных связей и помогало держать планку моих нравственных идеалов. Из моих дневниковых записей того года: «Любя тебя, я внимательнее стала относиться ко всем и поняла, что нужна своим товарищам. Никто в группе не обратил внимания на исчезновение Андрея Родионова. Я нашла его в больнице, организовала периодическое посещение его членами нашей группы, нашла его сестру в Москве и свозила ее в психиатрическую больницу, в которой тогда лечился Андрей. Мы помогли ему выздороветь и одновременно с нами окончить университет».
Была у меня тогда еще одна серьезная забота, отвлекавшая мня от бесплодных переживаний. 17 марта 1955 года я получила письмо от Вали Лозовой (Кармановой), моей подруги по Руднянскому педучилищу. Письмо в собственноручно склеенном конверте, без марки с обратным адресом не домой, а на работу – она работала в аптеке. Значит, бросила институт, и через месяц у нее должен был родиться ребенок. В дневнике пишу: «Буду действовать. Надо посылку собрать. Написать ее бывшему другу». 19 марта: «Сейчас отослала Вале распашонки, одеяло и прочие принадлежности для малыша. У меня есть забота – ее малыш. Какие только мысли не возникают в голове, когда держишь в руках крохотные ботиночки, рубашонки, такие милые, что ради благополучия того, кому они предназначены, стоит перенести все тяготы. Но только еще сильнее хочется покончить с грязью вокруг, искоренить ее из взаимоотношений людей, особенно, если от этой грязи зависит судьба детей».
Еще девочкой, работая в детском доме с малышами, к ним я тяготела больше, чем к старшим. Валентин меня предупреждал и настоятельно советовал не привязываться так сильно к детям, не отстраняться от общения с людьми взрослыми. Но до сих пор судьба тех, кто моложе меня, волнует меня больше всего. В меру моих сил и возможностей я стараюсь помочь им в их вхождении в жизнь.
Я написала тогда письмо Юрию Дьячкову, Валиному другу по педучилищу. Он служил в армии. Ответ его был неутешительным. Я начала убеждаться в том, что дети живут и взрослеют, благодаря преимущественно самоотверженности матерей. Не только «Москва слезам не верила», отказывались от состраданий в сложных ситуациях и некоторые бывшие, казалось бы, надежные друзья.
Из далекой Чукотки я получила тогда письмо от моей однокурсницы по педучилищу Шуры Матвеевой. Шура сообщала о трагедии: замерз в тундре молодой специалист, ее друг – она осталась одна с болью, без надежды на милость судьбы. В ответном письме мне пришлось искать убедительные слова о том, что жизнь продолжается, и в память о своем друге, если он стоит того, она не должна опускать руки и отчаиваться. Тогда же из Саратова ребята сообщали, что в состоянии ограниченной подвижности лежит в больнице Валентин и что ему угрожает продление на год пребывание в институте. На какие средства? – Это была бы трагедия. Его воля, характер и помощь друзей сделали свое дело: находясь в больнице, он в один день (!) сдал три экзамена, в течение месяца поставил себя на ноги и окончил институт вместе с однокурсниками. Друзья моего детдомовского прошлого не позволяли мне раскисать, ныть, расслабляться.
И память детства спасала меня от нытья и слез, «которым Москва не верит». Я часто вспоминала картины наших прогулок в Руднянском лесу, нашу работу в колхозе, как мы засыпали зерно в прожорливое жерло зернопульта. И наши купанья в Терсе через неделю после ледохода! Вылезали из реки синие-синие, прохожие, глядя на нас, покачивали головами, а мы отвечали им веселым смехом. И наши походы ранней весной на дальние овраги за лазоревыми цветами! И как мы «цыганами» жили летом в палатках, когда в нашем общежитии производился ремонт, а нам некуда было уехать. Нас было 19 детдомовцев в этих палатках, и на всех мы имели 4 приличных платья, в которых по очереди ходили на танцевальные вечера в летний парк Рудни. Как мы нашу голодную жизнь заглушали пением! Небо спасало нас? Спасала душа, в которой жила память. Память, как спасательный круг, держала меня на плаву в первые два года учебы в университете. И музыка меня выручала, и чтение художественной и научной литературы. Интуитивно я шла к тому, о чем полвека спустя прочитала в «Обретенном времени» у Марселя Пруста: «Только посредством искусства мы можем превзойти свои пределы, узнать, что видели в мире другие, - в отличном мире, виды которого остались бы для нас так же неведомы, как лунный пейзаж, не старайся мы проникнуть в него». И о том же в статье «О духовной безграмотности» К.И. Чуковский, цитируя А.И. Герцена, писал: «…человек, не испытавший горячего увлечения литературой, поэзией, музыкой, живописью, не прошедший через эту эмоциональную выучку, навсегда остается душевным уродом, как бы ни преуспевал он в науке и технике».
Особенно музыка помогала мне не раствориться в повседневной суете и не впасть в отчаяние. Она помогала мне «превзойти свои пределы» и возвращала мне то, что могло пригодиться не только мне лично. В моем дневнике 24 марта записано: «Как хочется, чтобы людям были интересны встречи со мной, чтобы им было интересно слушать мои рассказы и сообщения о творчестве и мужестве замечательных людей». Много лет спустя я прочитала у Андре Моруа, что таким способом делясь с людьми своими познаниями, мы помогаем им почувствовать, что они не одиноки в этом мире. Получается это у меня или нет, я проверяла на рабочих завода «Красный факел», работая агитатором в их общежитии. И их я старалась вовлечь в художественную самодеятельность, заинтересовать чтением, пением и прослушиванием музыки. Книги я приносила им из нашей университетской библиотеки.
По воспоминаниям и переписке я продолжала изучать жизнь и творчество выдающихся деятелей искусства и литературы. Это помогало моему восприятию музыки опер и балета. Насколько позволяли мне средства, посещения мои театра того времени можно назвать систематическими. Во всяком случае, мы с Мишей Герцевым каждый месяц ездили последним поездом метро к Большому театру, занимали очередь за билетами и коротали в этой очереди ночь до открытия кассы театра. К этому моменту очередь уже несколькими витками окружала Большой театр. Билеты покупали по выбору, но только на три спектакля в текущем месяце. Первым оказался балет «Пламя Парижа» с Майей Плисецкой, потом «Лебединое озеро» и «Ромео и Джульетта» с незабвенной Галиной Улановой. От восторга я молчала. Немногословный, замкнутый, Миша чурался большого шума, избегал больших компаний, после занятий немедленно отправлялся домой – он жил на Арбате с матерью. Он объяснял мне: «С тобой хорошо слушать музыку опер и балетов. Характер твоего восприятия можно почувствовать без слов. Ты никогда не комментируешь словами ни хода спектакля, ни впечатления от него. С тобой хорошо молчать». Мы продолжали с ним эти похождения, в том числе и в драматические театры. До нашего распределения по специальностям в начале третьего курса, когда наши пути окончательно разошлись, мы с ним, судя по моей записной книжке, просмотрели: «Жизель» и «Бахчисарайский фонтан» с О. Лепешинской, «Золушку» и «Щелкунчик» не помню, с кем в главных ролях. «Дон Кихота» мы смотрели в исполнении учащихся балетной школы Большого театра. Капелию в театре им. Станиславского и Немировича-Данченко танцевала В. Бовт. В операх: «Иван Сусанин», «Хованщина», «Борис Годунов», «Декабристы», «Пиковая дама», «Евгений Онегин», «Князь Игорь», «Садко» мы прослушали всех выдающихся певцов тех лет. В драматических театрах запомнились пьесы «Клоп», «Одна», «Дядя Ваня», «На дне». «Иванов».
Очень содержательными были программы концертов в клубе нашего общежития. Слушателей и зрителей на концертах собиралось неисчислимо – яблоку негде было упасть. Именитые артисты любили нашу аудиторию. Несколько раз бывали у нас Н.Д. Мордвинов, В.А. Давыдова, М. Жаров, композитор Л. Лядова, пели П.Г. Лисициан, Д. Михайлов и другие выдающиеся певцы того времени.
Археологическая экспедиция в Новгороде
Лето 1955
Заканчивая второй семестр первого курса, я знала, что мне нужно работать, чтобы обеспечить свое существование и хотя бы немного обновить свой гардероб. Я попросила в деканате разрешение на досрочную сдачу весенней сессии, чтобы уехать на заработки. На доске объявлений я увидела приглашение всех желающих на работу в течение всего весенне-летнего сезона в Новгородской археологической экспедиции. Это было детище А.В. Арциховского. Я поехала в Новгород.
«Археология – это история, вооруженная лопатой» - эта фраза А.В. Арциховского была широко известна.
Я работала в раскопе под руководством Юлии Леонидовны Щаповой. Вначале мне никак не удавалось заворачивать найденные находки так, чтобы содержимое моих пакетов не вываливалось еще до приближения их к транспортеру. Будущий доктор исторических наук Ю.Л. Щапова требовательно «учила» меня этому, как вскоре оказалось, нехитрому делу. Вот он этот транспортер, на который очень скоро мои свертки доходили в сохранности. И Юлия Леонидовна, по молодости нетерпеливая учительница, очень скоро сменила гнев на благосклонность. Но я предпочла перейти на другой участок работы, туда, где осуществлялось комплектование керамических черепков, костей по принадлежности их к определенным предметам, видам животных, берестяных грамот, украшений и т.д. Перешла потому, что руководил этой лабораторией милейший Михаил Никанорович Кислов (Мухомор – была у него кличка). Удивительнейшая личность!
Михаил Никанорович часто приходил в лабораторию, наблюдал за моей работой и однажды изрек: «Ваше молчание, Катя, многоговорящее. За Вами интересно наблюдать, когда Вы работаете». В один из своих приездов в Новгород наблюдал за моей работой и Артемий Владимирович Арциховский. Он настоятельно советовал мне специализироваться по кафедре археологии. А.В. Арциховский, М.Н. Кислов, а потом и М.Г. Седов, мой научный руководитель, находили значительным мое внимание к деталям.
Местом нашего проживания был Новгородский Кремль, окруженный широкими стенами. На верхней площадке этих стен свободно могли разъехаться две конные упряжки. Мы свободно гуляли по этим стенам, постоянно видели знаменитый Софийский собор, колокола, памятник, посвященный тысячелетию России. Экскурсию по территории Кремля и его музею проводил Артемий Владимирович.
Нашим обиталищем была огромная палата на втором этаже кирпичного здания старинной постройки, расположенного на территории Кремля. Мужскую и женскую половины этой палаты разделяла тяжелая брезентовая ширма. Как и в те далекие годы передо мной клочок бумаги, в которую в раскопе мы заворачивали находки. Он был приколот к брезентовой ширме и на нем два ярких четверостишия И.С. Никитина:
Коль любить, так без рассудку,
Коли спорить, так уж смело,
Коль грозить, так не на шутку,
Коль карать, так уж за дело,
Коль ругнуть, так сгоряча,
Коль рубнуть, так уж с плеча.
Коль простить, так всей душой,
Коли пир, так пир горой!
Эта реликвия путешествует со мной более полувека. Я смотрю на этот клочок бумаги и слышу, как после сигнала «подъем!» за ширмой звучит яростная брань – это наши мужчины прилагают немалые усилия, чтобы освободить штанины своих рабочих брюк от мокрых узлов, которыми мы крепко завязали их ночью, возвратившись из нашего плавания на шлюпках по Волхову. Начинались эти плавания после ужина, когда можно было, сидя в шлюпке, наблюдать удивительные, всегда разные вечерние закаты. Мы все были убеждены – таких закатов не бывает больше нигде. Закаты северной России! Потом я наблюдала их, посетив Петрозаводск и Кижи. А в Новгороде, наблюдая закаты севера России, я про себя твердила строки поэтического описания их К. Симоновым. «Почему ты на Север не ездила раньше со мною?», - вопрошал герой его «Пяти страничек» к своей бывшей возлюбленной. На русский Север стоило съездить и не один раз! Там хорошо сохранившееся прекрасное начало начал Святой Руси. И природа, воспетая поэтами, композиторами и запечатленная живописцами.
Правилам гребли на речных шлюпках нас обучили в здешней секции. Увлекалась греблей женская половина экспедиции. Мужчины предпочитали отдать это время крепкому сну. Плывем по ночному Волхову, в воде отражаются полосы от освещенных окон кремлевских палат, и в этом свете видно, как играет рыба, высоко вспрыгивая над водой. Рыбы в Волхове было много, особенно щук. Молодые особи ее, заигравшись, часто оказывались в нашей шлюпке. Мы приносили этот молодняк в наше обиталище и завязывали щук тоже в рабочие штанины наших любителей сна. Они строго следовали студенческому правилу: лучше переспать, чем недоесть.
По очереди мы дежурили по столовой. Дежурные обязаны были поставить на кухню недостающие продукты, приобретая их в магазине и на рынке, и осуществлять три раза раздачу готовой пищи. Пищу готовили повара – специалисты и готовили прекрасно. Так прекрасно, что многие, особенно ребята, очень затруднялись ограничивать свои аппетиты. Ухищрялись по-всякому, чтобы заполучить не одну, а две-три добавки. Большее количество порций удавалось заполучить только Геннадию Бочарову. Это был неутомимый работник, жизнерадостный спортсмен-альпинист, высокий молодой человек, хорошо сложенный, упитанный, но не за счет жира, а за счет развитых мышц. Когда на подносе проносили мимо этого жизнелюба и гурмана тарелки с первым, он ставил около себе три тарелки. Тарелок со вторым около него оказывалось до семи штук и стаканов с компотом тоже. Никто не решался посягнуть на «батарею», сооруженную Геннадием из тарелок и стаканов. И вот почему: ногти на больших пальцах его рук выпукло и широко охватывали почти всю их верхнюю часть. Геннадий облизывал ноготь на большом пальце правой руки и опускал его в тарелки со вторым и в стаканы с десертом. Если бывали на ужин пироги (вкусные – язык проглотишь!), то же самое Геннадий проделывал и с пирогами. Прияв сию пищу, Геннадий выползал из столовой и укладывал свое чрево на «брюхомялку» - так называлась широкая доска, по соображениям безопасности в виде ограждения прибитая к высоким кольям вдоль раскопа. После сытного обеда на «брюхомялке» собиралась немалая компания гурманов. Где-то у меня затерялся снимок этой панорамы.
Все свободное от работы время мы посвящали изучению окрестностей Новгорода и ближайших к нему территорий. Грустно было обозревать развалины домовой церкви и части построек бывшей усадьбы Г.Р. Державина. На обороте снимка следы моих эмоций тех мгновений: «Да было время! Веселое и чудесное! А дни! Слова бледны для передачи всего виденного». На Руси место для храма всегда выбирали на возвышении, чтобы можно было обозревать окрестную красоту. А на северной территории России этот выбор был связан с тем, что места здесь болотистые. И к развалинам этой церкви, что на снимке, со стороны усадьбы мы смогли приблизиться вплавь по березовой аллее, основательно залитой водой.
В дальнейших похождениях я была непременной спутницей уже состоявшихся археологов-пятикурсников: Инги Голуновой, Наташи Сергиевской, Ани Гридневой, Иры Сороковановой, Кости Гамазкова, Геннадия Бочарова.
Ползком по коньку полуразрушенного монастыря в Вяжищах мы пробирались внутрь надежно закрытого храма. В таких посещениях мои поводыри учили меня видеть и понимать фрески Феофана Грека и иконы Андрея Рублева, показывали признаки, по которым определяются, к какому времени может быть отнесен тот или иной архитектурный памятник Святой Руси. В разную погоду, дождливую и солнечную, на катере бороздили мы воды Ильмень-озера, знакомясь с остатками былой красоты сохранившихся у его берегов строений, вспоминали Садко и полагали, что мы тоже в какой-то момент можем оказаться в подводном царстве – до того в этих местах сказочное воспринималось как реальность.
Пешком добрались мы как-то до развалин Юрьевского монастыря. Самая высокая часть монастыря – колокольня. С азартом все мы начали взбираться на нее. Но высокую и изрядно шатающуюся винтовую лестницу колокольни до самого верха одолели лишь несколько девочек и никто из ребят. Было страшно, но мне удалось добраться до вершины колокольни. Зато ребята удивили нас ладным басовым пением, с не меньшей опасностью взобравшись на хоры разрушенной монастырской церкви. Даже в разрушенном помещении акустика оказалась исключительной.
Мои учителя археологи-пятикурсники однажды взяли меня с собой в поход на поиски новых мест, имеющих отношение к археологическим раскопкам. Команду возглавлял Геннадий Бочаров, заядлый турист. Часть пути мы ехали в вагоне узкоколейки и видели сохранившиеся казармы Аракчеева, потом плыли на речном катере вглубь Новгородской земли со сплошными болотами, густыми лесами и редкими селами. Жители одного из них, окруженного болотами, озерами и речными протоками, с удивлением узнали, что где-то есть сельсовет, какие-то артели и вообще – советская власть. В избе, в которой мы остановились, старушка кормила нас картошкой с грибами, чаем с ягодами и охотно приняла от нас банки с тушенкой, сгущенным молоком, хлеб и печенье. Перед уходом мы пели ей наши студенческие песни, завершив пение: «Вдали осталась хата, прощай, живи богато, прощай, живи богато, хозяйка на пути». Вышли от нее и направились к речной переправе. Вдруг слышим и, оглянувшись, видим – бежит за нами наша хозяйка и кричит: «Хозяйка, хозяйка!» и размахивает парой альпинистских ботинок. Это наш командир Гена забыл в ее доме свою драгоценную обувь.
В конце этих наших похождений, чтобы вернуться в Новгород, нам предстояло добраться из одного села до речной пристани. Но мы опоздали. Пришлось нам выбираться неведомыми путями до шоссе Москва-Новгород. Когда добрались и взглянули на дорожный указатель – онемели! До вожделенных огней города, которые отчетливо были нам видны и дразнили нас своей недосягаемостью – нам предстояло топать еще 23 км! Все наши попытки остановить попутные машины оказывались безрезультатными, даже когда мы цепочкой в семь человек встали поперек шоссе перед шедшей на предельной скорости машиной. Лишь в последний миг мы успели разорвать свою цепь, свалившись вправо и влево от пронесшейся мимо нас машины, так и не сбавившей скорости. Быть бы нам под колесами! Пришлось идти дальше, каждый раз подходя к верстовому столбу, чтобы убедиться – пройден еще один километр. Через каждые два километра мы присаживались отдохнуть у обочины дороги, но после отдыха были не в состоянии подняться и продолжить свой путь. Самым бодрым оказался Геннадий. После отдыха он брал кого-нибудь из нас под руку, вел до того момента, когда мы входили в нужный ритм и отпускал в самостоятельное «ползание». Лишь поздно ночью у самого города нас нагнала полуторка, и шофер разрешил нам забраться в кузов. Ступни у нас были темно-коричневые, словно обожженные, ноги отказывались двигаться, а утром ведь нам предстоял выход на работу. Нас пожалели – один день дали, чтобы отлежаться.
Мое участие в этой экспедиции было вызвано нуждой. Но необходимость, однако, оказалась чрезвычайно полезной: здесь я узнавала историю по-арциховски - вооружившись лопатой, прощупав руками, измеряя расстояния ногами, увидев и поняв, почему в далеком тринадцатом веке татаро-монголы не решились идти вглубь новгородской земли. Для меня, первокурсницы, и для всей моей последующей жизни и работы, участие в Новгородской археологической экспедиции имеет огромное значение нравственного порядка. Здесь я постигала опыт межличностного общения между людьми разного положения и социального статуса. Впечатляющие примеры являли своим отношением ко всем участникам экспедиции А.В. Арциховский, его заместитель Борис Николаевич Колчин, наш главный опекун Михаил Никанорович Кислов и воспитанные ими археологи-пятикурсники. Они умели самоотверженно работать и интересно отдыхать.
К приезду Арциховского в экспедицию всегда готовились веселые «капустники», после которых Артемий Владимирович непременно просил исполнить факультетские песни. С неизменным восторгом он принимал известную песню археологов с таким куплетом: «А Валя Янин лишнее съел, и у него живот болел. А Боря Колчин со взглядом волчьим его повесить повелел». Наши выходные дни посвящались экскурсиям по достопримечательностям Новгородской земли. Нас предупреждали, что в иные места мы можем добраться только на телегах – только на Каюрке из хозяйства экспедиции.
Чтобы наверняка – только пешком. Мы же из МГУ! Пренебрегая советами аборигенов, попадали-таки мы в трудно одолеваемые трясины. вот в такие ситуации: на фотографии с нами, девочками, стараются вытащить машину из трясины Борис Николаевич Колчин и Костя Гамазков. «Направляет» наши усилия Черных Володя: оглоблями + усилия Кости Гамазкова, Бориса Николаевича Колчина, кучи девушек вытягивали мы свой грузовик из трясины.
За редким исключением, наши руководители всегда были с нами и в труде, и в веселье.
Из экспедиции я вернулась в конце сентября. Очевидно, поэтому я не попала в состав прежней нашей комнаты и оказалась в той, где преобладали девушки, учившиеся на пятом курсе. Кроме меня, случайным элементом в этой комнате оказалась китаянка Ли Жуй-цы (так писала свое имя моя китайская подружка). Удивительная личность! Она была исключением в китайском землячестве. Когда и китайцы и все остальные обитатели общежития отправлялись на занятия, Жуй-цы продолжала почивать. Нередко, возвращаясь после занятий, мы заставали ее спящей. Пробудившись, она шла в столовую общежития, покупала винегрет, варила (!) его и только потом съедала. Мы дивлялись, она – тоже: «Как можно есть сырую селедку?» - говорила она. Но мы дружили. Накануне нового 1956 года она подарила мне открытку с удивительно грамотной надписью на обороте на русском языке: «Великая Китайская стена. Кате от Ли Жуй». В моих руках еще один раритет китайского происхождения: Ли Жуй подарила мне открытку с репродукцией картины «Горная река Дуцзяньянь» китайского художника Чэнь Сюэ-гун. Подписи на обороте обеих открыток удивительно грамотно написаны - не каждый русский в дательном падеже напишет «е» в существительных первого склонения. Была на обороте открытки приписка и китайскими иероглифами.
По возвращении из экспедиции я описала все прочувствованное мной этим летом в письме Валентину. Он учился на выпускном курсе. 15 октября я получила от него ответ и в нем: «Ты оказалась храбрее меня. Я столько мучился из-за того моего последнего письма, в котором я незаслуженно оскорбил тебя. Если можешь, прости. Ох, и дурак же я, что тогда поспешил и напорол такую чушь. Ты ли это, Катюша, робкая девчоночка тогда, а теперь гроза для меня, если я захандрю или сделаю что-нибудь тебе не по вкусу». Было и такое: «Я боюсь тебя». Я не нашла его «того моего письма». И не помню его оскорблений. Но мы оба стали взрослыми, и я откровенно писала ему о том, что я изменилась и далеко не в лучшую сторону. «Об этом не стоит ни думать, ни, тем более, говорить и писать мне. Мне не нужна идеальная Катя, - отвечал мне Валентин. – Мне нужна Катюша, которую я хорошо знаю». Он писал мне много и подробно обо всем, связанном с окончанием института и предстоящим распределением. В феврале 1956 года Валентин приезжал в Москву, и мы договорились с ним, что летом совершим путешествие по Волге. Путешествие не состоялось. А движения его души я поняла лишь много лет спустя, перечитав все его письма – жизнь к тому времени одарила меня прозрением и безжалостно указала на мои промахи и ошибки. Вихрем, закрутившим меня, была спешка, как можно больше успеть увидеть, услышать, узнать. В этом вихре я потеряла самое дорогое, но и приобрела немало.
Поиски специализации в исторической науке
На первом курсе меня увлекали лекции и семинары А.Г. Бокщанина. Под его руководством я с большим интересом писала курсовую работу о реформах Солона. В семинаре Д.Г. Редера моя курсовая работа была посвящена анализу законов Хаммурапи. В И. Авдиев (см. фото администрации факультета) и Д.Г. Редер казались мне чуть ли не современниками тех, о ком они увлеченно рассказывали в своих лекциях, на семинарских занятиях и в повседневном общении со студентами. Особенно впечатляюще роднил меня с далеким прошлым облик секретаря этой кафедры - Тамары Михайловны Шепуновой. Но специализация по истории древнего мира меня не привлекала, в том числе и по истории Древнерусского государства, хотя хорошо запомнились лекции Б.А. Рыбакова и очень содержательные практические занятия, которые вел у нас Л.В. Черепнин. Не стала я специализироваться и по кафедре археологии. Не увлекла меня и специализация по истории средневековой Европы, несмотря на то, что семинары М.И. Громыко были очень содержательными и интересными. Моя курсовая работа в ее семинаре была посвящена анализу творчества Ф. Рабле. Его «Гаргантюа и Пантагрюэль» побудили меня узнать общее духовное содержание эпохи Возрождения. И я познакомилась с жизнью и деятельностью Лоренцо Медичи (Великолепного), с творчеством Н. Макиавелли, Микеланджело Б., Леонардо да Винчи, Рафаэля С.
После зимней экзаменационной сессии собралось несколько участников новгородской археологической экспедиции для поездки в Ленинград. Профком факультета дал нам отношение, на основании которого мы смогли устроиться на ночлег в общежитии Ленинградского университета. Все остальные проблемы, связанные с поездкой, мы решали самостоятельно. Метро в Ленинграде тогда не было, а зима стояла студеная. Мы страшно замерзали. Однако побывали во многих достопримечательных районах этого замечательного города. В один из очень холодных дней болтаться по городу наши парни пошли одни. Вернулись возбужденные и с криками: «Мост! Мост!», - бросились целовать женскую часть нашей группы. Мы попросили объяснения. «Одевайтесь, поехали, там объясним», - последовал ответ. Любопытство заставило нас выйти на мороз, и парни наши привезли нас к маленькому деревянному мостику, перекинутому через один из протоков Невы. На табличке было обозначено: «Мост поцелуев». Инициатором затеи был Костя (забыла фамилию), красавец-армянин и ценитель женской красоты. И мы решили отыграться. Во время нашего посещения спектакля в Мариинском театре наш Костя не столько смотрел на сцену, сколько на одну очень обаятельную зрительницу в партере. Мы сочинили записку, якобы от ее имени. «Встреча» предполагалась у Александрийского столпа на Сенатской площади, отличительным признаком мы указали свернутую трубкой газету в правой руке. Костя долго ждал и основательно замерз. Нам пришлось выйти из засады. Гневался на нас Костя недолго.
Вскоре после нашего возвращения в Москву начал работу XX съезд КПСС (15-25 февраля). После марта 1953 года (после смерти Сталина) вся наша страна жила в ожидании перемен. Каких? Несмотря на то, что в 1954-1955 годах уже освобождали некоторых невинных узников концлагерей и освобождали по подписке о неразглашении того, что они пережили, ужасы этих лагерей давно уже были тайной Полишинеля. Но в разных слоях населения, особенно в среде честной творческой интеллигенции, эти ожидания были связаны с пониманием назревшей необходимости исчерпывающего раскрытия тайн крупномасштабного террора в довоенные и первые годы после ВОВ. На XX съезде Н.С. Хрущев зачитал доклад о «Культе личности Сталина и его последствиях». В печати доклад не был опубликован, с содержанием его знакомили лишь членов КПСС на закрытых партийных собраниях. Многомиллионной армии коммунистов была спущена директива: готовить массы к «правильному» восприятию решений XX съезда, «разъяснять» деятельность руководства КПСС в годы сталинского режима как «ошибку», которую она «честно» признала перед своим народом». О необходимости исчерпывающего покаяния ни один из пропагандистов партии не делал ни малейшего намека. Идеологическая машина КПСС и на этот раз позор партии превратила в возвеличивание ее «заслуг» за «подвиги», совершенные якобы ею во имя страны и ее народа. Страх, до этого года сковывавший сознание людей во всех слоях населения нашей страны, и «разъяснение» апологетов партии «значения» ее решений на XX съезде способствовали тому, что легковерующих этой партии опять оказалось значительно больше, чем тех, кто сознавал преступность ее деяний.
Сомнение в правдивости деяний этой партии впервые появилось у меня в сентябре 1945 года. Тогда в моих руках (ученицы 4-го класса) оказался учебних истории. Возбуждало это сомнение состояние имевшихся в нем иллюстраций. Мою догадку подтвердил «Краткий курс ВКП (б)», который в 1952 году мне пришлось изучать в педучилище. Студентами исторического факультета МГУ (1954-59) мы уже не считали историю КПСС самостоятельной наукой. Поэтому уже на первом курсе мы с иронией воспринимали лекции по этому предмету, которые к тому же очень бездарно читал у нас доцент А.П. Носов (см. фото администрации факультета). К чести будь сказано, Н.П. Комиссаров, участник и инвалид ВОВ, который в нашей группе проводил практические занятия по этому предмету, не был чиновником от КПСС, спокойно воспринимал наше вольнодумство и на наши каверзные вопросы отвечал лишь улыбками типа: «Что с вас возьмешь – молодо и зелено».
Весной 1956 года я решила дойти до самой сути в изучении истории общественной мысли и общественного движения в России XIX века, чтобы узнать, откуда есть пошла КПСС и кто были ее оппонентами. Мой путь лежал на кафедру истории СССР периода капитализма.
Целина
1956
Но перед нашим распределением по специальным кафедрам в жизни нашего факультета была эпопея целины. Кончалась весенняя сессия 1956 года. Энтузиасты со всех 17 факультетов МГУ 2 июля с 3-х до 4-х дня осаждали комитет ВЛКСМ университета, желая получить путевку для поездки на целину. Я была одной из 83 счастливчиков исторического факультета, получивших вот такие путевки.
. Эта моя поездка на целину поставила крест на нашем путешествии по Волге, которую мы с Валентином планировали в начале этого года. Мне пришлось задержаться на целине, и я так и не узнала, куда Валентин получил направление на работу. Связь с ним была утрачена окончательно, о чем я не перестаю сожалеть до сих пор.
В моей записной книжке сохранился большой перечень предметов, которые мы должны были взять с собой. Феликс Бурджалов потом вспоминал, что помимо этого списка, несмотря на его протесты, его близкие умудрились втиснуть в его рюкзак и стеганое одеяло. Оно оказалось очень кстати для путешествия на полу товарного вагона. И на целине многие ребята в его палатке старались тянуть это одеяло на себя – летние ночи в казахстанской степи очень холодные.
Командиром нашего отряда ехал аспирант Лев Краснопевцев, комиссаром – молодой преподаватель Юрий Степанович Кукушкин. Оба специализировались по кафедре истории КПСС, но оказались приятным исключением из распространенного правила. Юрий Степанович и Лев Краснопевцев, сорок лет спустя, сидят справа на общей фотографии целинников (стр.35). Были в нашем отряде и другие аспиранты нашего факультета: Саша Чичеров, Володя Крылов, Марат Чешков. Ехали с нами пятикурсники Галя Правдина, Инна Астахова и Зара Саралиева. Основной состав отряда был представлен моими однокурсниками, перешедшими на третий курс. Каждый в нашем отряде был по-своему примечателен и интересен – ведь все мы были избранниками Арциховского.
Нас торжественно провожали 4 июля. Митинг состоялся на площадке перед грузовой станцией московской кольцевой железной дороги, располагавшейся за клубной зоной университета. Мое волнение было настолько сильным, что я совершенно не запомнила, кто и что говорил, напутствуя нас. Подали товарный состав из 17 вагонов-теплушек – по вагону на факультет. Кто успел, расположился на нарах, но большинству места достались на полу вагона. К раннему утру следующего дня наш состав вышел на основную магистраль, оставив позади московскую кольцевую железную дорогу и Подмосковье. Пока мы в своей теплушке ломали голову над первой проблемой, машинист нашего состава предложил ее решение без наших просьб. Ранним утром 5 июля он остановил поезд в безлюдном месте, у густого леса, близко подступавшего к полотну железной дороги, и по вагонам прозвучала команда: девочки – налево, мальчики – направо. Все девять суток нашего путешествия от Москвы до станции Чамалган, что в 70 километрах от Алма-Аты, между машинистами нашего состава и нами, их пассажирами, проявлялось исключительное взаимопонимание.
Первая длительная остановка состава была сделана в Ряжске. Здесь мы впервые обедали в солдатской столовой. Любопытно отметить: пока мы ехали до Урала, кормили нас, как и солдат, более чем скромно. Когда же пересекли Урал и оказались на территории Казахстана, создалось впечатление, что нас здесь ждали, как желанных гостей – кормили тоже в солдатских столовых, но отменно. На каждой станции, где наш состав делал плановую или вынужденную остановку, в любое время суток путевые диспетчеры, как правило, женщины, встречали нас популярной тогда песней: «Едут новоселы по земле целинной. Весна и молодость всегда в пути». Если было возможно – давали нашему составу зеленый свет или максимально сокращали наши стоянки.
Каждый факультет оформлял «фасад» своего вагона. На «фасаде» нашего вагона было начертано два лозунга из «Приключений бравого солдата Швейка» Ярослава Гашека: «Помните, скоты, что вы – люди!» и «Бди!».
.
Сохранилась фотография: на ней «фасад» нашего вагона, а на насыпи у вагона – стоят и сидят историки-путешественники. Сидит в центре Нигмет Казетов, по правую руку от него – я. Тогда он предлагал мне руку и сердце: «Выходи за меня замуж – я буду в Казахстане министром». Меня не соблазняло ни настоящее, ни будущее Нигмета. После окончания истфака Нигмет в Казахстан не поехал. Женившись на нашей однокурснице – Людмиле Марасиновой, осел в Рыбинске. Получилась счастливая семья и прекрасные работники в системе образования.
В пути на целину мы не скучали. Началось с того, что Володя Крылов стал наизусть читать недавно легализованные сказки Корнея Чуковского. Многие из этих сказок в далеком детстве помогла мне выучить наизусть моя любимая детдомовская воспитательница Вера Михайловна Батурина. В июле 1956 года Володя Крылов читал отрывок из какой-нибудь сказки Чуковского и лукаво оглядывал слушателей: кто продолжит? Среди нас оказалось немало знающих эти сказки. Это к тому, что тотальный запрет на мысль невозможен.
Всю долгую дорогу веселил публику нашей теплушки Миша Мейер. Сначала он читал «Поднятую целину». Дед Щукарь в его интерпретации вставал перед нами как живой. Такого деда Щукаря я помнила еще по нашему лыжному походу по Подмосковью и тоже по выступлению Миши Мейера. Во время зимних каникул на втором курсе наша агитбригада выступала с концертами главным образом в домах для инвалидов и престарелых, чаще всего располагавшихся в помещениях бывших монастырей. В одном из таких Домов инвалидов «заботливое» начальство провело в бывшие монашеские кельи паровое отопление. Кельи превратились в постоянно действующие парные. Дышать в них было трудно еще и потому, что в каждую келью было втиснуто по четыре кровати - монахи жили в них по одному. Мы не надеялись расшевелить откровенно апатично настроенных зрителей. Миша смог. Своим веселым исполнением «Злоумышленника» Чехова и Щукаря Шолохова Миша буквально оживил несчастных. После его выступления пенсионеры-инвалиды дружно приглашали нас приезжать к ним чаще…
Еще сильнее юмор Миши влиял на молодых и счастливых. Окончив чтение «Поднятой целины», Миша читал нам «Приключения бравого солдата Швейка». Читал весь световой день. В вагоне стоял несмолкаемый хохот. С больными животами от безудержного смеха мы не расходились – расползались по своим спальным местам с наступлением темноты – теплушки не освещались.
Было весело, но казахстанскую жару мы переносили с трудом. Чем ближе наш состав продвигался к центральной части республики, тем жара становилась невыносимей. Местное начальство, как могло, спасало нас. После обедов в солдатских столовых оно всему составу устраивало «душ»: либо открывали стоявший у железнодорожных путей огромный кран водонапорной башни, и все путешественники от МГУ выстраивались в длинную очередь, чтобы несколько секунд постоять под прохладной струей, либо к привокзальной площади подгонялись пожарные машины, которые поливали нашу огромную толпу из брандспойтов. Остуженные на короткое время, мы расползались по вагонам. Однажды во время дневного перегона, когда состав преодолевал расстояние при жаре в 51 градус, все, как один, лежали на полу вагона, двигая жабрами, извиняюсь, дыша, как рыбы, выброшенные на берег. Вдруг по обе стороны железнодорожного пути показалось озеро. Машинист остановил состав. Задыхающиеся от жары «рыбы» из всех вагонов высыпали в манящую своим красивым бирюзовым цветом воду. Даже невыносимый запах сероводорода, исходивший от воды, не остановил желающих прохладиться. После этого дня наш машинист стал останавливать состав каждый раз, как только на пути появлялись речушка или озеро. Блаженство прерывалось призывными гудками машиниста: «По вагонам!». Если публика не реагировала, - он давал медленный ход. Тогда многие срывались и догоняли состав, но не все. Тех, кто все-таки отставал от поезда, подбирали любые, следовавшие за нашим составом поезда. Отставшие добирались на этих поездах до очередной станции, а там начальники вокзалов сажали их в вагоны скорых поездов, в которых они догоняли свой состав.
Машинист нашего состава был очень внимательным. Об этом свидетельствует такой факт. В нашем отряде ехал любитель наблюдать необъятные просторы нашей отчизны – Сергей Сергейчик. Усаживаясь на приступки вагона, он часами под палящим солнцем обозревал пространства, мимо которых проходил наш поезд, и дважды солнечный перегрев свалил его с приступок на железнодорожную насыпь. Каждый раз машинист немедленно останавливал состав и ждал, пока ребята не заносили нашего любознательного путешественника в вагон.
Однажды ранним утром стоянка нашего состава оказалась очень продолжительной. Это была предгорная станция – состав должен был преодолеть подъем, и работники станции готовили к этому наш поезд. По воспоминаниям Ларисы Рейснер я знала, что и они, представители первой дипломатической миссии советской России в Афганистане, тоже на этой станции простояли несколько часов.
Продолжавшееся девять суток наше путешествие завершилось на станции Чамалган.
Здесь нас встретили работники совхоза: директор П. Михалкин и председатель рабочкома А. Нестеренко. Передаю слово Сергейчику. Он писал в воспоминаниях:
«На двух грузовиках, оборудованных под перевозку людей, два часа преодолевали мы семьдесят километров по разбитым степным дорогам. Когда машины остановились, первым ступил на землю отделения совхоза «Илийский» его директор П. Михалкин. «Здесь вы будете жить», объявил он. – На всем обозримом пространстве - ни дома, ни деревца, ни кустика – голая степь, да в отдалении поле зреющей пшеницы, а вокруг - ковыль и ажурные клубочки перекати-поле. Машина, на которой мы прибыли, стояла около громадной цистерны и небольшой саманной постройки. Других признаков первого отделения совхоза «Илийский» не просматривалось. В руках у ребят появились лопаты, зазвенели топоры. Поставили две палатки, оборудовали кухню, соорудили туалеты и собственный «илийский» душ. Для питья воду привозили из Алма-Аты, а для душа, если удавалось, воду брали из колодца, который вырыли Эдик Капский, Валя Подугольников и Нигмет Казетов. Удавалось очень редко, так как воды в вырытом колодце набиралось лишь два-три ведра в день. Первым холодную воду из колодца попробовал Сергей Гарин. Попить колодезной водицы нередко заезжали к нам директор и главный агроном совхоза».
Рассказ продолжаю я. «Вкусно кормили нас наши поварихи – Катя Жачкина и Валя Сизова. Стоило услышать призывной стук об обломок рельса, как вся команда устремлялась в «столовую», чтобы успеть захватить кем-то из нас привезенную из Москвы огромную керамическую кружку, вмещавшую один литр кипятка. Едва ли это чудо доставалось своему хозяину - оно позволяло протянуть блаженство чаепития на довольно продолжительное время. Был у нас в отряде скромный парень – Саша Судейктн. При раздаче, когда наша повариха Валя Сизова наливала в его огромную миску первое, он говорил: «И второе туда же». – «Может, и третье?» - улыбалась Валентина. «Нет, третье не надо», - не улавливая иронии, отвечал Саша. Однажды во время моего дежурства по столовой на завтрак не явились Женя Платов, Марат Чешков и Валя Подугольников. Пошла я в ребячью палатку позвать их к завтраку. «Разве не видно, что господа почивают?» - донеслось возмущение из-под одеяла. «Ваш выбор, «господа», - вы остаетесь без завтрака», - отвечаю, уходя. Одеяла, как ветром, сдуло. Железным было наше студенческое правило: «Лучше переспать, чем не доесть».
Первым делом, которое поручило нам руководство совхоза, была уборка сена.
Отважные ходили на это поле пешком, а ленивые добирались в тележке, «запряженной» трактором. Тележка и мы, сидевшие в ней, подвергались чудовищной тряске, и все-таки мы предпочитали езду ходьбе. Закрываю глаза и вижу: снующие по полю фигурки наших ребят с вилами и возвышающуюся над ними долговязую фигуру нашего командира – Льва Краснопевцева, самого сноровистого сельского труженика. Но и он после двухнедельной работы оказался в долгу перед совхозной бухгалтерией: мы гораздо больше проели, чем выработали. Пришлось нам осваивать тонкости уборки скошенного сена. Немного потребовалось для этого времени, очень быстро мы научились выполнять, а потом и перевыполнять норму.
В середине июля началась жатва. Вспоминает Сергей Сергейчик: «Меня назначили старшим копнильщиком, младшим был Гена Оприщенко. На жатве мы работали по 12 часов. Приходилось работать и сутками. Ночная смена мне нравилась особенно. На мостике копнителя, как на боевом посту: ночью над тобой огромная луна и безоблачное небо, по сторонам мелькают огни других степных кораблей. Постепенно огни бледнеют и гаснут – розовеющий горизонт воспламеняется огненным сиянием. Первые лучи восходящего солнца кажутся ласковыми, желанными после холодной ночи. Однако это желанное светило очень скоро превращалось в источник нестерпимого пекла.
Два-три километра комбайн идет в одну сторону и столько же обратно. Пройдет комбайн половину круга – и бункер наполняется золотистой пшеницей. Подъезжает автомашина, штурвальный выгружает зерно. Я бросаюсь на мостик копнителя, чтобы в эти несколько минут забыться и вздремнуть. Только закроешь глаза – комбайн уже трогается. Надо вставать. Комбайн продолжает движение по кругу, а груженая зерном машина отправляется на ток, где в три смены по восемь часов работали мои товарищи». Я была в их составе. Те, кто работал в первую и вторую смену, носили на ток бачок с водой. Со смены по очереди несли его в наше становище. Тяжелое это было дело: оцинкованный бачок очень сильно накалялся, и эту ношу можно было сравнить с ношением горячего утюга в кармане. Испытали мы сложности работы в каждой из трех смен. Ток мы содержали в идеальном порядке. Чтобы зерно не горело, перелопачивали его. Подбросишь вверх и смотришь, как падают вниз золотые зерна пшеницы. На фоне синего-синего безоблачного неба, казалось, падают вниз золотые самородки. Машины, увозившие зерно на элеватор, приходилось нагружать в ускоренном темпе – торопили шофера. Если работали ночью, то после загрузки машин зарывались в зерно, чтобы согреться: темные ночи на юге Казахстана даже жарким летом очень холодные.
Желающие и не лишенные отваги ребята из первой дневной смены после загрузки машины зерном забирались в кузов и, блаженствуя, отправлялись купаться в пруду. Пруды сооружали целинники-поселенцы на каждом отделении совхоза. Заполнялись они водой из артезианских скважин и были просто очаровательными: от воды светло-салатного цвета невозможно было оторвать глаз, а плавать в ней – было верхом блаженства. Однажды на такое купание поехали я, Володя Крылов и Марат Чешков. Марат продолжал плавать, а мы с Володей отдыхали на берегу. Вдруг Марат начал кричать: «Тону! Помогите!». Когда еще раз над водой показалась его голова, и он успел только сказать - «то…», Володя бросился в воду и успел спасти его. Оказалось, что ему судорогой свело ноги, и он не мог двинуться к берегу.
С таких купаний ехать назад приходилось, когда ночь уже вступила в свои права, и машины возвращались из поездки на элеватор по разбитой дороге. Находиться в порожнем кузове – «удовольствие» не из приятных: неведомая сила вздымала нас вверх сантиметров на 30 и безжалостно шлепала на щербатые доски кузова. Сущую египетскую казнь приходилось испытывать на обратном пути! Но красота была и в таких поездках. Фары движущейся машины освещали рассекаемые ею высокие «волны». Казалось, что мы движемся не по разбитой дороге, а плывем по сказочному «морю». По прибытии в наше становище, мы, «пловцы» по волнам пыли представляли собой далекое от очарования зрелище: покрытые мельчайшей пылью, серые, грязные после «купания», мы бежали в наш душ обмыться – было настоящим счастьем, если в нем оказывалась холодная вода из колодца.
Пришлось нам быть и свидетелями страшного зрелища – пожара на поле еще не сжатой пшеницы. Тушили пожар все, кто находился в это время в лагере, но справились с ним лишь тракторы, пропахавшие широкие борозды вокруг горевшего поля. Лично для меня имело немалое значение еще одно наблюдение, сохранившееся в моей памяти. В нашем отряде находилась пара супругов. Каждый в отдельности – красивые индивиды и замечательные личности: Володя Крылов и Зара Саралиева. Чтобы исполнять супружеский долг, им приходилось уходить далеко в степь. Через несколько лет они расторгли свой романтический брак. Их пример еще раз убедил меня в том, что не сексуальная составляющая брака является цементирующей его основой, и что сексуальная связь вне брака – развлечение с неизбежным драматическим финалом.
В середине августа жатва в совхозе «Илийский» была завершена. Потом стало известно, что из Казахстана в закрома родины поступил в то лето один миллиард пудов пшеницы отличного качества. В этом результате была частица и нашего труда.
Последнее задание, которое мы выполняли, была уборка кукурузы. Здесь мы трудились под руководством Ю.С.Кукушкина, и были уже вполне квалифицированными сельскохозяйственными работниками, поэтому справились с заданием быстро. Руководство совхоза было удовлетворено результатами нашей работы на всех участках и подарило нам экскурсию на высокогорное озеро Иссык, красивейшее место под Алма-Атой».
Более пятидесяти добровольцев нашего отряда в кузовах двух самосвалов 19 августа двинулись по Талгарскому тракту к высокогорному озеру Иссык. К вечеру прибыли в поселок Алатау. К озеру в гору пришлось подниматься пешком по узкой и крутой тропинке, темной-темной ночью. Слева – скала, справа – крутой обрыв, со дна обрыва доносится грохот горной речки, да такой, что невозможно было услышать голос соседа, шедшего впереди и сзади тебя. К тому же опасно было отвлекаться на разговоры – в кромешной тьме все внимание приходилось сосредотачивать на том, чтобы благополучно пройти тропу и не свалиться в пропасть. Одна наша машина осталась в поселке, другая кружными путями оказалась у озера. Самые отважные из нас пришли к озеру ночью. Развели костер. Нашли доски и на этих досках улеглись у костра. Восемь человек, и я среди них, решили спать в кузове машины. Я лежала с одного края, с другого края нашу восьмерку замыкал Володя Крылов. Через каждый час он командовал: «Поворачивайся на правый (или левый) бок!» Те, кто был между мной и Володей, блаженствовали – им было тепло. У нас с Володей стыла то спина, то грудь. Веселые последствия нашей ночевки обнаружились утром. Оказалось, что кузов машины был измазан соляркой, и мы его до блеска «почистили» своей одеждой. Огорчаться не стали, не до того было – к себе властно манила бирюзового цвета вода горного озера. Она казалась теплой, и ребята вмиг бросились в воду. В ту же секунду бросились вон из воды – она оказалась ледяной.
Весь день мы провели в прекрасном уголке Казахстана: бродили по берегам озера, поднимались на скалы, фотографировались.
Во второй половине дня вернулись в поселок Алатау, расселись по машинам и отправились в обратный путь. Водитель первой машины Ф. Бут, не имевший, как потом выяснилось, даже водительских прав, развил скорость на горном серпантине более 80 километров в час. Обогнув одну машину, он пытался обогнать вторую и врезался в указательный столб, стоявший на краю огромной широкой ямы. В эту яму и угодила его машина, веером раскидав всех, кто ехал в ней».
Я ехала в кузове второй машины. Когда я подошла к месту трагедии – ужас охватил меня. Окаменевшие ноги мои, казалось, никогда не сдвинутся с места. Но нужно было действовать. В кузов второй машины мы положили погибшую Галю Правдину, рядом уложили умирающую Инну Асташову – она скончалась по дороге в поселковую больницу. Без сознания, но с признаками жизни, рядом с ними лежала Рута Юнге. В этой катастрофе пострадало 23 наших товарища. В очень тяжелом состоянии находились Сергей Сергейчик, Коля Нагайцев и Саша Крухмалев. Меня и Мишу Мейера оставили ухаживать за пострадавшими. В поселке была «гостиница» об одну комнату, мужскую и женскую половину в ней разделяла легкая ширма.
Руту Юнге врачи больницы попытались спасти – у нее была тяжелая травма черепа. После операции, не приходя в сознание, она умерла ночью. Ни малейшего признака тления. Перед моими глазами до сих пор красивое молодое тело крепко спящей девушки.
Единственная комната в «гостинице» вскоре оказалась заполненной до отказа – приезжали и уезжали родители пострадавших, увозя с собой тех, кого уже можно было транспортировать. Организацией перевозки погибших занимался прибывший из Москвы заместитель декана истфака Валерий Иванович Бовыкин. Помощником ему приехал пятикурсник Игорь Донков, поселившийся на той половине местного «гостиничного номера», где и Миша Мейер. Ночью слышу, кто-то укладывается на моей кровати рядом со мной. Я столкнула пришельца на пол. Кровати в «гостинице» были высокие, и незваный гость с грохотом свалился на пол. Утром женщины, приехавшие к своим пострадавшим детям, смеясь, сообщили мне: «Ловко ты отправила Игоря в нокаут». Случались тогда и другие курьезы.
Когда отправляли тела наших девушек в Алма-Ату, пришлось мне сопровождать их. Мы с Валерием Ивановичем ехали в одной машине. Вдруг он спрашивает: «Катя, а вы состоите на учете в Красном кресте?» - «Зачем?» - удивляюсь я. Он объяснил: «Вот Инна Асташова тоже воспитанница детского дома. Она состояла на учете, и ее будут хоронить на средства Красного креста». Я отнесла смысл сказанного В.И. Бовыкиным к неординарности ситуации.
Из 23 ребят, оказавшихся в больнице, самым тяжелым был Сергей Сергейчик. Только его работающее сердце свидетельствовало о том, что его распластанное и неподвижное тело еще живо. Ему вводили физраствор, ставили капельницы. Даже врачи сомневались в том, что его удастся вернуть к полноценной жизни. Каждый день я делала ему массаж всего тела: от кончиков пальцев на ногах до затылка. Он пришел в сознание через десять дней. Ему предстояло восстанавливать память, вновь учиться говорить, ходить, жить. Помощь пришла, откуда никто не ожидал.
Больница находилась в поселке, в котором с 1941 года жили сосланные чеченцы. Очень часто вечерние веселья на местной танцплощадке они завершали драками с поножовщиной. Пострадавших чеченцев свозили в травматологическое отделение той же больницы, где лежали наши студенты. Утром их обидчики повисали на оконных решетках и выражали скорбь и сочувствие тем, кого порезали ночью. Однажды я вышла и высказала им свое удивление. «Ты нычево ны понымаиш. Я порэзал ево – он тэпэр мой кунак, брат. А тэбэ што надо?» - вопрошал самый старший среди них. «Курицу и фрукты», - отвечаю. «Всо будэт». И действительно. Они мне два раза в неделю приносили только что зарезанную курицу, а свежие фрукты – ежедневно до тех пор, пока ребят не перевезли в больницу Совета Министров Казахстана в Алма-Ате. Медсестры в больнице говорили мне: «Ты, Катя, с ними осторожней. Они при случае и голову отрежут». Ничего, обошлось, расстались мы друзьями. Зато своим тяжелым страдальцам мы с Мишей каждый день варили на больничной кухне свежий куриный бульон, из фруктов делали сок, отпаивали и откармливали Сергея, Сашу и Николая. Коля был строптивым пациентом. Когда сестрички подходили к нему, чтобы сделать укол, он, казалось, лежащий без сознания, вытягивал ногу из-под простыни и норовил оттолкнуть их. Сестры стали приглашать меня, когда нужно было сделать очередной укол. Я отвлекала внимание Николая разговорами, будто укол делаю я, а сестричка в это время осуществляла процедуру, которую в таких случаях Николай переносил безропотно.
Когда состояние наших ребят стало стабильно устойчивым, их перевезли из поселка в Алма-Ату и поместили в больницу Совета министров Казахстана для полной реабилитации. Мне и Мише Мейеру предоставили места в гостинице. Мы продолжали снабжать ребят свежими фруктами, обеспечивали их связь с миром, даже дни рождения не забывали отмечать. Когда отправляли в Москву основной состав выздоровевших, кто-то сфотографировал нас с Мишей на перроне вокзала. Ректорат и профсоюзный комитет оказали материальную помощь пострадавшим, предоставили им возможность лечения и отдыха в лучших санаториях и домах отдыха страны. Каждый, поработавший на целине, при желании мог получить путевку в дома отдыха Подмосковья.
Вскоре предстояло отправляться в Москву и нам с Мишей. Остававшихся в больнице наших товарищей мы не оставили без внимания – договорились со студентами истфака Казахстанского университета, которые потом заботились о них. В подтверждение того, что врачам Казахстана удалось полностью вернуть Сергея к жизни, приведу сохранившееся у меня его письмо из той правительственной больницы. Он писал: «Я жив, почти что здоров, скоро приеду, но ведь у вас холодно, а у нас жара, у вас мороз (это я сегодня слушал последние известия), а у нас тепло. У меня все хорошо. Недавно был профессор-терапевт, откуда-то вызывали. Проверил мою память, сказал, что хорошо все помню. Еще чуть-чуть опоздай помощь - и мог бы лишиться памяти. Он отменил часть уколов (только часть), разрешил садиться. А сегодня К.В. (лечащий врач) разрешил мне вставать раза два в день. Но я, конечно, этим не ограничиваюсь. Да, еще сказал, что для прогулок дает в сопровождение сестру. Хотя мне этого не надо. Нас уже стало мало. Хожу гостить к ним. Девушки из КазГУ не забывают нас, вообще молодцы, хотя им это уже надоело, но не забывают».
Он сам в год пятидесятилетия нашей целинной эпопеи писал: «Своим возвращением к учебе я обязан в первую очередь нашему ректору И.Г. Петровскому. По моей просьбе он принял меня, тепло и участливо поговорил и предоставил академический отпуск с сохранением места в общежитии и выплатой стипендии. Чтобы облегчить мое материальное положение, ректор приказом зачислил меня в штат иностранного отдела университета на должность экскурсовода. Преклоняюсь перед университетом, его преподавателями и сотрудниками. Они окружили меня материнской заботой и отеческим вниманием, помогли мне успешно закончить обучение в университете, защитить в его стенах кандидатскую диссертацию, а затем – и докторскую».
Венгрия 1956
При нашем первом появлении осенью 1956 года в большой лекционной аудитории факультета мы узнали об исчезновении нашего однокурсника Имре Надя и его товарищей по венгерскому землячеству. Они уехали в Венгрию. Брат нашего однокурсника возглавлял выступление венгров против режима, установленного в Венгрии после второй мировой войны с помощью СССР и сохраненного в 1956 году, благодаря вводу в Будапешт советских танков. Митинги протеста против вмешательства СССР в венгерские дела проходили тогда во многих странах мира, но советские печать, радио и телевидение либо замалчивали эти факты, либо фальсифицировали их. Правдивая информация о вегерских событиях стала нам известна лишь много лет спустя. Тогда же мы узнали о том, что тех, кто внутри страны выступал против политики КПСС в Венгрии, отправляли в ГУЛаг. Но имена этих смельчаков еще долго оставались для нас тайной. Воспроизведу один эпизод, ставший известным не только мне, многим, лишь в июле 2011 года. Одним из многих пострадавших тогда за выражение сочувствия Венгрии оказался Никита Игоревич Кривошеин, студент института иностранных языков. Его история показательна и весьма интересна. Дед Никиты Игоревича, Александр Васильевич Кривошеин, министр земледелия (1908-1915), руководил проведением Столыпинской реформы. Он умер в 1921 году. Его сын Игорь Александрович, отец Никиты, был выслан из России в 1922 году на известном «философском пароходе». В 1940 году оккупационные власти Германии арестовали в Париже всю элиту русской эмиграции первой послереволюционной волны. За отказ служить интересам Германии во второй мировой войне в концлагерь в Дахау были отправлены: И.А. Кривошеин, Г.А. Рар, Мать Мария (Скобцова), В.С. Миллер, Л.П. Карсавин, А.П. Арцыбушев, В.А. Угрюмова, муж которой Александр Александрович участвовал во французском Сопротивлении. Тех из них, кто остался жив, французские власти в 1947 году вместе с детьми выслали в СССР. Взрослых советские власти отправили на Лубянку. Невероятно, но Никите тогда дали свидание с отцом. Считаясь с обстановкой (отца и сына отделяли два ряда густой железной сетки и охрана), Игорь Александрович сказал сыну во время свидания, что он не жалеет о своем возвращении на родину. В 1956 году за протест против вмешательства КПСС в венгерские дела был арестован и Никита Игоревич. После суда он оказался в печально известных Мордовских лагерях. Там он встретил и своего отца, который рассказал сыну, что его и приехавших с ним патриотов в течение 11 дней на Лубянке подвергали пыткам, которые они иронически называли «беспристрастными». Вот тогда Игорь Александрович сказал сыну: «Мы вернулись не в Россию, а в СССР». В 1939 году то же самое сказала о своем возвращении Марина Ивановна Цветаева.
1956 год явился началом протестного движения и в нашей стране. События этого года принято считать началом движения шестидесятников. 23 октября 1956 года в ЦДЛ состоялось обсуждение романа В.Д. Дудинцева «Не хлебом единым». Я и многие мои однокурсники читали этот роман и рассматривали его как включение честных писателей в процесс открытого осуждения сталинского режима. Представители творческой интеллигенции, лично испытавшие на себе и лучше нас осведомленные об ужасах этого режима, считали, что пришло время для всестороннего и глубокого осуждения сталинского режима. Они, многие их друзья, выжившие и вернувшиеся из лагерей, многие мои сверстники и я вместе с ними по неведению полагали, что Ленин не был причастен к режиму террора. Требование возврата к «ленинским нормам партийной» и внепартийной жизни стало лозунгом шестидесятников. С подобным настроением шла на обсуждение романа Дудинцева часть приглашенных в ЦДЛ писателей. Их было меньшинство. Большинство заполнивших зал состояло из чиновно-бюрократических представителей Союза писателей. Их восприятие романа Дудинцева было безоговорочно отрицательным.
Однако и добросовестные писатели критиковали Дудинцева за то, что, по их мнению, он затронул лишь вершину айсберга, со скрытой частью которой они ассоциировали масштабы преступлений сталинского режима против интеллигенции: писателей, актеров, художников, ученых. Поэтому многие отказалась принять участие в обсуждении романа, в том числе и Л.К. Чуковская. По той же причине, хотя и присутствовавший в зале, А.Т. Гладилин, известный шестидесятник, в своих воспоминаниях «Улица генералов» ограничился лишь сообщением общего характера. Здравую позицию по отношению к Дудинцеву и его роману заняла Ф.А. Вигдорова. Она подробно записала весь ход бурного обсуждения романа и третирования его автора. Об этом сообщила в своих воспоминаниях о Вигдоровой Л.К. Чуковская. На отказ Чуковской принять участие в обсуждении она умно сказала: «Дело не в том, хорош ли, плох ли роман. Он – как лакмусовая бумажка; те, кто его бранит, - они в жизни по одну сторону, кто хвалит – по другую». Читавшая запись обсуждения Ф.А. Вигдоровой Лидия Корнеевна по памяти воспроизвела суть речи К.Г. Паустовского в своем дневнике. Она писала: Паустовский произнес «грозную речь прокурора, изобличающую злодейства и ложь бюрократии. В этой речи, впервые громко, вслух прозвучал страшный счет, предъявленный интеллигенцией сталинскому режиму. Паустовский говорил не о вымышленной, вызубренной, сдаваемой на всех экзаменах истории, а о настоящей истории народа». За свою «дерзость» Паустовский заплатил длительным перерывом в публикации его произведений. Малая щель, у которой оказались в 1956 году Дудинцев, Вигдорова, Паустовский, Чуковская и иже с ними (их было немного), неизбежно должна была привести к прорыву от тьмы к свету правды.
Забегая вперед, отмечу: реализовав принятое мной в феврале 1956 года решение, полвека спустя, с документами в руках, в 2007 я рассказывала студентам Липецкого педагогического университета, откуда есть пошла КПСС и что способ ее самоутверждения был определен этой партией изначально. Присутствовавший на лекции липецкий краевед, прошедший ГУЛаг, по окончании лекции заявил мне: «В 1938 году нужно было уничтожить вас, а не ваших родителей». Комментарии, как говорится, излишни.
Описанные мной события 1956 года коснулись и нас, целинников. В связи с ними партийное руководство факультета очень настороженно отнеслось к нашему концерту, в котором без прикрас мы рассказали о нашей жизни и работе на целине. Концерт проходил в Доме культуры МГУ по улице Герцена. С каждым номером концерта в зале повисала зловещая тишина. На следующий день после концерта к поискам «антисоветчины» в нашем выступлении подключилось и партийное руководство университета. В итоге продолжительных поисков руководство университета ограничилось обвинением нас в излишнем «натурализме», и дело замяли.
ЦК ВЛКСМ наградило нас медалями «За освоение целины». Медаль Михаила Серафимовича Мейера – экспонат Музея истории МГУ. Моя медаль хранится у меня. В одно из воскресений ноября 1956 года факультет устроил загородный пикник для целинников в том же месте одинцовских лесов, где два года назад происходило посвящение нас в студенты. Детали нашей целинной эпопеи хранятся в памяти каждого из нас и воспроизводятся при наших встречах каждое десятилетие. Последняя наша встреча состоялась в год пятидесятилетия нашего пребывания на целине – в 2006 году.
Закадычными друзьями вернулись с целины Яна Филиппова, Валя Сизова (Вилкова), Миша Мейер и я. Немало было обстоятельств, которые способствовали укреплению нашей дружбы. Осенью 1956 года мы недолго прожили в общежитии на Стромынке - всех историков переводили в новое общежитие на улице Новые Черемушки. Во время этого великого переселения в коридоре второго этажа на Стромынке я случайно встретила Сады Хаймурадову, мою подружку по детскому дому в городе Мары. Радости было через край! Она училась тогда на четвертом курсе Московского энергетического института. Сказались ее математические способности и тяготение к техническим дисциплинам. Как тесен мир! Это была продолжительная, но, увы, наша последняя встреча.
Меня, Яну Филиппову и еще несколько человек, признанных аккуратистов, перевели в общежитие высотного здания МГУ. Нас поселили на показательный четвертый этаж зоны «Б». На этот этаж часто водили представителей иностранных делегаций, и обитавшие на этом этаже студенты и аспиранты обязаны были поддерживать надлежащий порядок и вид этого этажа. Нам привелось лицезреть здесь Мао Цзэ-дуна, Абдель Насера, Макмиллана и других. На этом этаже селили студентов из США, Франции, Англии, Японии и без счета из социалистических стран Восточной Европы. Самообслуживание было обязательным для всех без исключения жителей этажа, и все чистили и мыли кухню, коридоры, холл и несли дежурство у телефона. Студенты западных стран охотно занимались этим дежурством, но говорили, что по возвращении домой, они не будут афишировать своего опыта по самообслуживанию.
Мы с Яной занимали блок, в котором на две крохотные комнатки имелся общий душ, туалет и прихожая. Валя Сизова (в замужестве Вилкова) практически жила у нас. Ее мама, замечательная Татьяна Дмитриевна, и брат Евгений с сестрой Люсей жили на улице Петровско-Разумовская. Заботливая Татьяна Дмитриевна снабжала нашу кампанию прекрасно приготовленной пищей. Большую сумку, в которой, как правило, стояла большая кастрюля со щами и коробка с пирожками, она привозила к станции метро «Киевская» и звонила нам, чтобы кто-нибудь из нас подъехал забрать сумку. И мы, бессовестные, еще рядились – чья очередь ехать за сумкой!
Татьяна Дмитриевна была прекрасной портнихой. Как и тетя Аня, она выполняла сложные заказы своих постоянных клиенток – московских модниц. Мои поездки к тете Ане стали очень редкими. Швейную машинку теперь я могла использовать у Татьяны Дмитриевны. Но из-за учебной нагрузки я могла использовать ее только по ночам. Мне часто приходилось засиживаться у нее до 2-3 часов ночи, но больше я уже не бедствовала. Это был тяжелый труд, но он спас меня от нищеты. Вот тогда у меня появилась возможность сменить зимнее пальто, которое в 1950 году в Рудне подарила мне Галя Кузьмина, на новое, правда, приобретенное в комиссионном магазине.
С ширпотребом в нашей стране было очень туго. Привлекательной одеждой нас снабжали возвращавшиеся после каникул студенты-иностранцы. Вот у них я и приобрела прекрасный свитер красного цвета и щеголяла в нем несколько лет и после окончания университета. К этому свитеру я сшила синюю шерстяную юбку и в этом наряде ходила на танцы, которые организовывались в холлах общежития высотного здания МГУ. В поисках действующей танцплощадки мы часто пешком (лифт уже не работал) добирались даже до 17-го этажа. За мой яркий наряд ребята с других факультетов, посещавших танцы, называли меня «мисс тореадор». Я упорно уходила от случайных сближений. Один из физиков как-то спросил недоуменно: «Неужели я тебя не одолею?» Мой отказ не стоил мне больших усилий – уже несколько лет я спокойно наблюдала разнообразие проявления того, что принято называть любовью.
Пример «свободной» любви откровенно демонстрировала нам Лида Блынская, жившая с нами в одной комнате в общежитии на Стромынке. Неопытных девчонок, таких, как Сталина Щурова или Рая Давыдова, она предупреждала об опасности дружбы с теми ребятами, которых знала по их приверженности свободной любви, в том числе и с ней, одновременно демонстрировавших «горячую влюбленность», например, Сталине – Гарик Агабабьян, студент экономического факультета. С иным проявлением любви знакомила меня Люся Нейгаузен. Она с восторгом зачитывала мне романтические письма к ней Марата Чешкова. Милая Таня Корчагина рассказывала о своих свиданиях с Виталием Фирсовым, и видно было, как горячо любит она и как беззастенчиво пользуется этим ее чувством Виталий. В романах Вали Сизовой присутствовало несколько Ромео: красавец Володя Ястребов, спившийся от этой безответной любви; композитор Андрей Эшпай – наверное, моя Валентина одаривала его вдохновением. Она могла быть таким источником. Горячо и преданно любил ее наш однокурсник, утонченный и чистый в своих чувствах Саша Никифоров. В числе ее поклонников значился красавец, офицер-ракетчик Валентин Вилков. Разброс типажей был очень интересным для наблюдений, тем более что Валя, оставалась равнодушной ко всем, кроме Саши Никифорова. Каждый раз она подробно рассказывала нам с Яной о том, как своеобразно выражали свои чувства к ней каждый из ее Ромео. Мои неразделенные чувства зациклились на Юрии Мельникове. Но виделись мы с ним случайно и очень редко. Он уже не был куратором нашей группы – на третьем курсе деканат предоставил нас самостоятельности. К тому же Юрий женился на моей замечательной и красивой подруге Гале Игнатович. С его стороны это был шаг извечного тяготения к красоте, но Галя не любила его – она изменяла ему близостью с нашим однокурсником Славой Усковым. После окончания университета она ушла от Юрия. Доктор исторических наук Юрий Михайлович Мельников женился вторично. В 1977 году его сыну Мише было 10 лет. О последующей жизни Юрия мне ничего не известно. Но я признательна ему за то, что он пробудил во мне высокое чувство, которое помогало мне выживать и расти духовно.
Своеобразно сказались на мне политические события 1956 года. Я поняла, что рано или поздно прошлое и настоящее нашей страны подлежит переосмысливанию, а история - пересмотру и переписыванию. Поэтому учить все написанное ради заветной «пятерки» не имело смысла. Я сосредоточила свои усилия на самообразовании. В оставшиеся месяцы 1956 года мое внимание было сосредоточено на изучении жизни и творчества Бетховена. Они разные – Чайковский и Бетховен, но помыслы их были так близки. Запись в дневнике 18 декабря 1956 года. П.И. Чайковский: «Симфония – самая лирическая из всех музыкальных форм. Не должна ли она выражать все то, для чего нет слов, но что просится из души и что хочет быть высказано». И у Бетховена я прочитала: «Почему я пишу? То, что у меня на сердце, должно найти себе выход. Вот потому-то я и пишу». И в другом месте: «Музыка – это откровение более высокое, чем мудрость и философия о музыке». В студенческих аудиториях в те годы уже звучали призывы Юрия Визбора: «Наполним музыкой сердца!» - И в очень популярной его песне: «Рядом музыка звучала. Она не поучала. Она звала добро считать добром, а хлеб считать – благодеяньем». Он был прав, утверждая: «Мы живы, пока по всей Земле, во всех ее пределах из дальнего окна доносится рояль». И Владимир Спиваков много лет спустя справедливо заметит: «Музыка – это всеобщая человеческая речь. Она не нуждается в переводчиках и в словарях в той мере, в какой от них зависит литература». Это так. Очень скоро я поняла, что для восприятия музыки любого народа, если эта музыка - откровение сердца, не требуется знание языка, всякие слова при восприятии музыки сердца излишни. За годы учебы в университете я прослушала не один раз почти все произведения Чайковского. На концертах в Малом зале консерватории я прослушала все сонаты Бетховена. В Большом зале консерватории слушала его симфонии, как только на афишах появлялись объявления об их исполнении. На концерты симфонической музыки я предпочитала ходить одна. Это был и остается для меня до сих пор мир подарков, которыми высшие силы одаривают меня и поныне. Благодаря этим подаркам я живу, черпая из них силы для равновесия, и часто ловлю себя на сожалении, что очень многого мне не успеть услышать, увидеть и прочувствовать.
Тогда же увлеклась я польской литературой: В. Серошевским , В. Реймонтом, Я. Кохановским, Ю. Крашевским и особенно Адамом Мицкевичем. Его «Штиль»: «О мысль! В тебе живет змея воспоминаний. Недвижно спит она под бурями страданий, но в безмятежный день терзает сердце мне». Или «Пловец»: «Когда увидишь челн убогий, гонимый грозною волной, ты сердце не томи тревогой, не застилай глаза слезой! Давно исчез корабль в тумане, и уплыла надежда с ним; что толку в немощном рыданье, когда конец неотвратим» и т.д. В украинской литературе с интересом читала Ивана Франко, Лесю Украинку, Михаила Коцуюбинского, Тараса Шевченко, у которого как-то нашла созвучные моим научным поискам строки: «Без малодушной укоризны пройти мытарства трудной жизни, измерить глубину страстей, понять на деле жизнь людей, прочесть все черные страницы, все беззаконные дела и сохранить полет орла и сердце чистой голубицы. Се – человек!» Позже сколько ни спрашивала у коренных украинцев, никто не смог назвать мне автора этих строк. Итак, для «малодушной укоризны» у меня попросту не оставалось времени. Да и С.Я. Надсон словно лично ко мне взывал: «Друг мой, брат мой, усталый, страдающий брат, кто бы ты ни был, не падай душой». И я старалась быть, не робеть, не падать.
Мои увлечения музыкой и литературой не преминули отразиться на результатах зимней сессии на третьем курсе моего обучения в университете. Первым во время зимней экзаменационной сессии сразил мое самомнение мой будущий научный руководитель Михаил Герасимович Седов: в моей зачетке появилась первая тройка за незнание сочинения Г.П. Данилевского «Сожженная Москва». Вторую тройку мне поставила Ирина Михайловна Белявская (см. фото администрации факультета) по истории славян. И сейчас, вспоминая, вижу перед собой три зеленых тома большого формата, в которых излагалась история всех славянских народов, живших на Балканах. Хорошо помню свои усилия овладеть историю больших и малых народов этого района Европы. Много раз я возвращалась к одним и тем же главам - и безуспешно. Тщетно Ирина Михайловна старалась докопаться в моей памяти хотя бы до приблизительной связности моих представлений о предмете. Когда я вышла от Ирины Михайловны, ребята окружили меня: «Ну, как?» - «Конечно три», - отвечаю удрученно и слышу: из аудитории доносится громкий смех экзаменатора. Три захода в эту сессию заставил меня сделать преподаватель политэкономии, прежде чем поставил-таки мне зачет по политэкономии социализма. Трудной была для меня эта экзаменационная сессия. Но в 1957 году по поводу троек на экзаменах я уже не плакала – специальным решением Министерства высшего образования бывших воспитанников детских домов за тройки уже не лишали стипендии.
После экзаменов судьба привела меня еще в один оазис добра. По приглашению Яны зимние каникулы в 1957 году я провела в Горьком (Нижнем Новгороде), у Клавдии Николаевны и Вячеслава Николаевича – родителей Яны. Собралась большая компания студентов, братьев и сестер Яны первого, второго и третьего уровней родства. Часто наша шумная компания собиралась у родной тети Яны – Екатерины Николаевны, известной хозяйки одного из участков Горьковской железной дороги. Простой рабочей она строила эту ветку, потом воевала, после победы вернулась на свое прежнее место работы и, закончив без отрыва от производства институт, стала руководителем своего дружного и работящего коллектива. С ней было интересно. Она умела увлекательно рассказывать, внимательно и с неподдельным увлечением слушать нас. Зима была холодная, но мы много гуляли – ребята старались познакомить меня со всеми достопримечательностями этого города на Волге. Возвращение в Москву нам организовал папа Яны – Вячеслав Николаевич. Он заведовал транспортным отделом Горьковского Обкома КПСС. Одним из объектов, которые он курировал, был Горьковский автомобильный завод, выпускавший автомобили «Волга». В одну из машин, которые перегонялись из Горького в Москву, Вячеслав Николаевич и посадил нас с Яной. Первоклассная автострада Горький – Москва уже сама по себе представляла интересное зрелище, машина – тоже, а места – чудо природы, воспетые Пушкиным.
После зимней сессии 1956-1957 учебного года мы расходились по специальным кафедрам. Миша Мейер, увлеченный историей стран Востока, вообще покинул наш факультет – перешел в самостоятельный институт Востока, который вскоре получил наименование Институт стран Азии и Африки при МГУ. Сейчас уже много лет Михаил Серафимович Мейер является директором этого института.
Реализуя принятое мной решение, осенью 1956 года я записалась в специальный семинар Ивана Антоновича Федосова (см. фото администрации факультета). Но после зимней сессии в нашу новую группу пришел другой руководитель, недавно освобожденный из Воркутинских лагерей Михаил Герасимович Седов. На первом же семинаре он спросил, что мы знаем о народниках и народничестве. Кто-то из нас выдал: «Народники мало знали, а то, что знали, не понимали». Наш руководитель рассмеялся, а мы оцепенели: «смеялся» человек, которого отучили смеяться. Успокоившись, Михаил Герасимович сказал: «Они знали и понимали больше нас с Вами. Доказывать или опровергать это надо только документально». И он сообщил нам, что работники нашей факультетской библиотеки, когда было приказано актировать и уничтожить дореволюционную литературу, малыми пакетами развезли эту литературу по чердакам и закуткам на дачи или спрятали по тайникам в квартирах, а в 1956 году они вернули сохраненную ими литературу назад. Михаил Герасимович обратил наше внимание и на то, что в ЦГАОР (сейчас ГАРФ) разбирается по фондам полученный в 1945 году в дар от правительства Чехословакии архив Народного дома – дореволюционный архив, сохраненный высланными в 1922 году из России российскими мыслителями. Он посоветовал нам тщательно изучать эту литературу и эти архивные документы. Я увлеклась этим изучением. В нашей факультетской библиотеке на улице Герцена 5 я прочитала «Письма народовольца А.Д. Михайлова», собранные и изданные его адвокатом Е.И. Кедриным. До этого я изучала переписку Плеханова, Аксельрода и Дейча по сборникам «Группа «Освобождение труда». Меня удивила отразившаяся в переписке противоположность нравственных ориентиров Михайлова, с одной стороны, и Плеханова с его окружением – с другой. Документы из фонда Хазова в ЦГАОР укрепили мои сомнения относительно состоятельности нравственных установок родоначальника российских «марксистов». На очередном семинаре я поделилась своими мыслями с Михаилом Герасимовичем. Он не стал ни потверждать, ни опровергать моих догадок, а дал новый список литературы и предложил самой искать правду. На последующих семинарах мы часто беседовали с ним вдвоем, остальные 7 членов нашей группы с любопытством прислушивались к нашим беседам. Однако на экзамене по спецкурсу весной 1957 года он все-таки снизил мне оценку на балл за незнание работы Н.Я. Данилевского «Россия и Европа». Мои товарищи по группе считали такую требовательность Михаила Герасимовича чрезмерной, а я понимала: он учил меня самостоятельному поиску так же строго и требовательно, как в педучилище учила меня работе с книгой незабвенная Людмила Васильевна Плющенко. Мы с ним изучали тогда одну и ту же литературу и архивные документы. Он, недавно освобожденный из Воркутинских лагерей, работал над докторской диссертацией, а я, его студентка, готовилась к защите университетского диплома. Но он успевал больше – у него была долагерная база, а я начинала с нуля, поэтому спокойно воспринимала его требовательность. Лекции его и семинары были захватывающе интересными. Я смотрю на сохранившееся в моей записной книжке 1957 года расписание занятий. Среда: 1. Новейшая история. 15-17 ч. Лекция. А.В. Адо. 2. Спецсеминар. 17-19. 3. Спецкурс. 19-21. Михаил Герасимович Седов. На семинарах и лекциях он открыл перед нами мир, о котором мы не имели ни малейшего представления. Мы оставались слушать его и после 21 часа уже ночи. До 1992 года хранились у меня тетради с записями его лекций, конспекты по прочитанной литературе и копии некоторых архивных документов. Он требовал, чтобы мы знали труды Ивана Дмитриевича Беляева, Юрия Федоровича Самарина, Максима Максимовича Ковалевского, Василия Осиповича Ключевского и многих других историков, имена и труды которых в советское время либо не афишировались, либо были основательно спрятаны. Чтобы мы предметно доказывали, почему Н.Г. Чернышевский был кумиром российской молодежи 1860-80-х годов, а для Маркса «великим русским ученым», он отсылал нас к воспоминаниям историков Сергея Михайловича и его сына Владимира Сергеевича Соловьевых. Он требовал от нас знания русской художественной литературы и русской публицистики XIX века. Мы были свидетелями того, как старался М.Г. Седов наверстать 13 утраченных для науки лагерных лет! И от нас он требовал не тратить попусту время. Под его влиянием засели в моем сознании стихи Б.Пастернака из «Доктора Живаго»: «Во всем мне хочется дойти до самой сути: в работе, в поисках пути, в сердечной смуте».
Убежденный ленинец, на изучении его сочинений Михаил Герасимович надеялся доискаться до «сущности прошедших дней, до их причины, до основанья, до корней, до сердцевины». И нас, своих учеников, учил тому же. Когда он понял, что не там искал, его поразил инсульт, поставивший точку на всех его поисках. Не сделай он того, что успел сделать, блуждать в потемках пришлось бы нам, его ученикам, и блуждать долго. Он расчистил нам дорогу к новым находкам и всегда поощрял наши поиски, даже если результаты этих поисков расходились с его уже сложившимися убеждениями.
Наши поиски стимулировали все преподаватели кафедры, по которой я специализировалась. С.С. Дмитриев, В.А. Федоров, В.А. Вдовин, П.А. Зайнчковский, Н.С. Киняпина, Л.Г. Захарова поощряли наше стремление к познанию, к изучению ставших доступными многочисленных, запрятанных в 1920-е годы, исследований и источников. Я храню в своей памяти заботливое отношение в течение 1957-1991 годов не только ко мне секретаря нашей кафедры Риммы Мироновны Александровой.
Два серьезных увлечения продолжали в 1957 году составлять содержание моей жизни: научная работа в семинаре М.Г. Седова и самообразование. Они формировали мой духовный стержень. В списке прочитанных мной книг и в памяти: Виктор Гюго, Джек Лондон, Джон Стейнбек, Эрнст Миллер Хемингуэй, Теодор Драйзер, Эрих Мария Ремарк, Роже Мартен дю Гар, Ганс Фаллада, Эптон Билл Синклер, Джон Голсуорси. Я увлекалась поэзией Рубена Дарио и Евгения Евтушенко, который взывал: «Смири гордыню, то есть гордым будь! Штандарт, он и в чехле не полиняет. Не плачься, что тебя не понимают, - поймет когда-нибудь хоть кто-нибудь…». До сих пор помню книгу воспоминаний американского художника Рокуэлла Кента «Это я, о, господи!». Не только своеобразная живопись этого художника привлекала меня. Я обратила внимание на историю его семейной жизни: перед его последней любовью, Салли, у него было шесть жен. Постепенно расставаясь с ними, каждой из них он сам строил дом и расставался с каждой благородно. Пример благородного расставания удивил меня и в рассказе Лондона «Конец сказки». Подобными примерами будут изобиловать произведения Хемингуэя, Ремарка – одним словом, талантливых прозаиков зарубежной литературы XX века. В советской литературе такие примеры отсутствовали, а жизнь изобиловала примерами противоположного плана.
Музыка продолжала оставаться важнейшей составной частью моего самообразования. В дневнике 18 марта 1957 года стоит запись: «Слушала пятую симфонию Чайковского, Первый концерт для фортепиано с оркестром – солистка Татьяна Николаева, Итальянское каприччио. Впечатление потрясающее. Так жизнь». Запись 1 апреля: «Снова слушала пятую симфонию Чайковского, «Рондо каприччиозо» К. Сен-Санса и отрывки из оперы Ж. Бизе «Кармен».
На некоторое время мне пришлось отвлечься от моих увлечений – в апреле нас направили на педагогическую практику в школу, близкую к МГУ, основной контингент которой был представлен детьми преподавателей и сотрудников университета. Мне дали пятый класс, а показательный урок по истории я давала в 8 классе по теме «Отечественная война 1812 года». Перед уроком настрой в классе был таков: «Что может рассказать нам неизвестного несчастная практикантка?» В отличие от моих однокурсников, присутствовавших на моем уроке, у меня уже был опыт проведения школьных уроков. К тому же Михаил Герасимович сумел убедить меня в том, что наши представления об этой войне поверхностны, и показал, где можно найти интересные и неведомые нам сведения. Мне удалось заставить ребят прислушаться, угомониться и внимательно выслушать мое объяснение. Они остались дослушивать мой рассказ и на перемене. Наш методист А.И. Стражев был в восторге от моего урока, мои однокурсники – тоже.
В майский, бушующий день весны 1957 года я направилась в концертный зал имени П.И. Чайковского слушать музыкальную драму Эдварда Грига «Пер Гюнт». Внезапно у станции метро Маяковского мне повстречался Игорь Донков. Разговорились. Я попыталась увлечь его предстоящим концертом и поэмой о соснах Рубена Дарио. Не отозвался Игорь, не проникся, сославшись на занятость, но пригласил меня в гости к себе домой. Он жил с родителями, старыми большевиками, в доме на Чистых прудах. Я приняла приглашение и вскоре посетила эту семью. Игорь сообщил мне потом, что его строгим родителям я понравилась. Как-то мы с ним сидели на скамейке Чистопрудного бульвара. Он стал проявлять всякие нежности. Меня они не трогали. Я не реагировала. «Почему ты как каменная? – спросил Игорь. «Об этом не спрашивают. Это чувствуют без слов и понимают, почему», - искренне ответила я, как и на целине готовая только к отторжению его влечения. В ближайшие дни я поняла, что интуиция не подвела меня. Игорь кончал в 1957 году университет и был озабочен поисками своей второй половины. В эти дни поделилась со мной своими сердечными проблемами моя однокурсница Тамара Крестьянникова. Она рассказала мне о своих встречах с Игорем, о его предложении стать его женой и просила совета, как поступить. Я не стала рассказывать ей о моих встречах с Игорем, сказав: «Сама решай». Игорь вновь вспомнил обо мне 29 июня 1959 года, но об этом будет рассказано позже.
Этой же весной я слушала в Колонном зале Дома союзов музыку Бетховена к трагедии И.Б. Гете «Эгмонт». Партер был заполнен, но на балконах оказались только я и некий мужчина. После концерта он подошел ко мне и заявил, что с интересом наблюдал за моим восприятием музыки Бетховена к этой трагедии. Мы разговорились и долго рассказывали друг другу о своем отношении к творчеству этого композитора. При расставании у станции метро он предложил мне встретиться на этом же месте в ближайшую субботу. Я явилась. Он предложил мне ехать в одну из гостиниц. Я поняла, как далека эта гостиница от Бетховена, от музыки вообще и отказалась от продолжения встречи.
Жаркое лето и осень1957 года
Заканчивался второй семестр моего третьего года обучения в университете. Передо мной стояла проблема поиска работы на летние месяцы. В профкоме нашего факультета мне предложили поработать в университетском пионерском лагере в Красновидово, научной базе географического факультета МГУ. В деканате мне дали разрешение на досрочную сдачу экзаменов. Помню, как я сдавала тогда экзамен по спецкурсу М.Г. Седову (об этом я уже писала выше). Запомнился мне и экзамен по новейшей истории. Мне приходилось самой искать на кафедрах экзаменатора и договариваться с каждым преподавателем, которому я должна была сдать экзамен по предмету, включенному в летнюю экзаменационную сессию. На кафедре новейшей истории им оказался Н.Е. Застенкер. «О, ужас!», - договорившись с ним о времени нашей встречи, записала я в дневнике. Он был грозой для всех студентов. Внимательно слушая мое длительное повествование об истории Англии начала XX, он произнес: «Но назовите же, наконец, премьер-министра Англии этих лет». От волнения я смогла пролепетать, что в его имени я помню только начальные буквы Л и Д. «Ллойд Джордс», - смеясь, Застенкер преобразил мои буквы в имя английского премьера и отобрал у меня один балл. В моей зачетке по этому экзамену стоит хор. Сдав экзамен, к своей записи: «О, ужас!», - я приписала: «Уже не ужас».
После сдачи всех экзаменов я поехала знакомиться с составом сотрудников, отправлявшихся на работу в лагере. Старшей пионервожатой ехала Любовь Цветкова, кажется, сотрудник химического факультета МГУ. Основной состав отрядных вожатых тоже был представлен химиками, студентами 4 и 5 курсов. Перед отправкой в лагерь Любовь устроила нам недельный семинар по методике работы с пионерами. Мне эта наука уже была хорошо знакома. Любовь поняла это и поставила меня вожатой в самый старший отряд, состоявший из школьников 9 и 10 классов. Я тщательно готовилась к этой работе – ведь мой отряд состоял из детей, родители которых работали в университете. Вся литература, которая была тогда проработана мной, отражена в моей записной книжке. Анализируя ее, я поняла, что и во время своей работы агитатором в общежитии для рабочих завода «Красный факел» и в пионерском лагере с московскими старшеклассниками я стремилась заинтересовать и тех, и этих углубленным самовоспитанием и самообразованием. Рабочим я носила книги, водила в музеи, привлекала к участию в кружке художественной самодеятельности. Некоторым из них помогла устроиться учиться в вечерней школе.
В лагере интерес ребят к жизни я развивала по-другому. В моем отряде оказались очень интересные и восприимчивые ребята: Саша Красовский, трудно управляемый Сергей Сорокин, Агапкин Женя, Попов Гена, Кожемякин Костя, Вадик Потешнов, Слава Кирюшин, Страхов Володя, Люся Каткова, Женя Чайкина, Валя Ефимова, Петрова Ира, Газуко Ира и другие – всего 24 молодца. Утром их трудно было поднять, но на зарядке во вторую очередь они все-таки успевали появиться.
Малыши, сделавшие зарядку в первую смену, сидят и посмеиваются над старшими. В первом ряду справа стоят Сорокин, Красовский и Кирюшин. С ребятами этого отряда мы совершили походы в Большие Вяземы, в Бородино и Петрищево. Если на нашем пути оказывались другие пионерские лагеря, ребята устраивали футбольные матчи, спортивные соревнования, обменивались номерами художественной самодеятельности. Во время походов мы ночевали не только в лагерях, но и в лесу и обязательно с костром.
Те, кто не был соней, однажды встречали со мной рассвет и видели, «как звезды меркнут и гаснут, в огне облака, белый пар по лугам расстилается, по росистой траве, по кудрям лозняка от зари алый свет разливается».
Вечерами на лагерной танцплощадке мои подопечные были заядлыми танцорами. Танцы продолжали завораживать и меня, особенно танго и вальсы. На вальс Саша Красовский непременно приглашал меня. Отличился мой отряд и на лагерном песенном конкурсе. На конкурсе каждому отряду предстояло обыграть по выбору какую-нибудь песню. Мой отряд обыгрывал «Варшавянку»: были в нашем представлении этой песни стихи, хоровое пение, костюмы и бенгальские огни, и отряд занял первое место.
Мой стиль общения с ребятами отряда старшая вожатая посчитала не только непозволительной, но и опасной вольностью. И во вторую смену перевела меня вожатой к малышам. Ребята прежнего отряда долгое время величали меня предателем. Но на смену мне Люба поставила в отряд вожатой прекрасную девушку. В отличие от меня, она была спокойной и не будоражила ребят всевозможными затеями. Ребята отдыхали с ней, а мне было интересно и гораздо легче работать с малышами, с которыми мы участвовали в легерном карнавале. Каждый из них должен был поэтическим четверостишием объяснить, кого он изображает своим маскарадным костюмом: какой цветок и какое насекомое или птицу. Были среди малышей стрекоза и муравей, ласточка - спасительница Дюймовочки, муха-цокотуха и удалой комар с фонариком. Готовить костюмы им помогали старшие ребята из бывшего моего отряда. Мои малыши тоже заняли первое место в конкурсе.
Между нами, отрядными вожатыми, работавшими в лагере летом 1957 года, сложились дружеские отношения, которые мы поддерживали до того, как разъехались, окончив университет. Талантливые были химики: Володя Муратов, Галя и жгучий красавец-армянин Костя (забыла их фамилии). Дождавшись, когда уснут после отбоя наши подопечные, мы отправлялись на речку и бороздили ее воды на плоскодонке. Перед окончанием смены на этой плоскодонке мы провели на реке ночь до утра. Несколько дней между сменами в то лето я провела в Москве, где проходил международный фестиваль молодежи и студентов. Москву было не узнать: улицы были вымыты, легковые машины и общественный транспорт – тоже. Грязные машины в город не пускали, существенно был ограничен пропуск в Москву грузового транспорта. Улицы и площади центра столицы были полностью освобождены от транспорта – здесь гуляла молодежь всех цветов кожи, и звучал разноязычный говор и пение. А какие красочные национальные наряды мне довелось увидеть! Я попала лишь на одно мероприятие - на митинг, который на Манежной площади проводила японская делегация в память о жертвах атомных взрывов в городах Хиросима и Нагасаки. Площадь и подходы к ней были запружены народом. Порядок наводила конная милиция.
Администраторы, работавшие на этажах общежития в высотном здании МГУ, были не в восторге от своих временных постояльцев из просвещенной Европы. Их возмущало бесцеремонное поведение приезжих: те швыряли из окон общежития постельное белье, бесчисленное количество бутылок из-под пива и спиртных напитков, тарелки, взятые из университетской столовой. Платным гувернанткам в общежитии и дворникам вокруг здания университета хватало работы. Мы, доморощенная молодежь, по их мнению, были лучше. Но не все так думали.
Окончательный выбор моего пути
В сентябре нам стало известно, что МКГБ арестовало Льва Краснопевцева, Вадима Козакова, Марата Чешкова и их друзей с других факультетов МГУ. Честность и искренность побуждений этих троих представителей нашего факультета не вызывали у меня никаких сомнений. Я их хорошо знала, особенно организатора этой группы – аспиранта кафедры истории КПСС Льва Краснопевцева. Льву и его друзьям инкриминировали антисоветскую агитацию во время фестиваля. Во время следствия на беседу в комитет приглашали Валю Сизову и просили рассказать о том, как вел себя Краснопевцев на целине. Почему только ее и больше никого из нас 83 целинников, прекрасно знавших Льва, Марата и нашего однокурсника Вадима? Почему ей удалось видеть их во время суда – ведь процесс был закрытый? До сих пор эти вопросы остаются для меня закрытыми.
Все судимые по делу группы Льва Краснопевцева были отправлены на 10 лет в Мордовские лагеря. С ними, с Сенявским, Даниэлем, Бородиным, Галансковым и другими встретился здесь Никита Игоревич Кривошеин. Отбыв срок в ГУЛаге, он эмигрировал второй раз и вспоминал: «Там, в Гулаге я встретил умных, интересных, истинных сыновей России и был счастлив общением с ними».
Через несколько месяцев, когда осужденным были разрешены свидания, в лагерь ездила Люба Краснопевцева, жена Льва, и в качестве невесты Марата Чешкова – Люся Нейгаузен. Судьба группы Краснопевцева – один из многочисленных эпизодов борьбы советской власти с инакомыслием. Я в это время начинала изучать историю борьбы с инакомыслием в России трех последних российских императоров. Там вершители людских судеб, если не было поводов для судебного преследования, не утруждая себя поисками улик, «находили» их сами. Как это было сделано во время процесса над Н.Г. Чернышевским, рассказал в своих воспоминаниях Владимир Сергеевич Соловьев. Он писал: «Мой отец (С.М. Соловьев, 1820-1879) возмущался осуждением Чернышевского … Он всегда подтверждал свою уверенность в том, что никакого политического преступления Чернышевский не совершал, а был наказан за то, что его писательская деятельность (подцензурная!) найдена была опасною для существующего порядка… Трибунал империи предал гражданской смерти заведомо невинного человека… В деле Чернышевского не было ни суда, ни ошибки, а было только заведомо неправое и насильственное деяние с заранее составленным намерением… Искали поводов, поводов не нашли, обошлись без поводов». Сообщая сыну об отношении выдающихся мыслителей России середины XIX века к делу Чернышевского, Сергей Михайлович говорил: «Они (русские мыслители) утверждали: возмужав, Чернышевский сумел бы отделаться от вредного действия общественных поклонений… и стал бы настоящим умственным деятелем на пользу России». Если бы КПСС в своей деятельности исходила из пользы для России, история нашей страна не узнала бы ГУЛага…
История повторялась. В 1957 году у меня появилась еще одна возможность - научная - сравнить «методы» борьбы с инакомыслием в дореволюционной и послереволюционной России. В том, 1957 году, в процессе изучения уже доступной литературы и архивных документов у меня сложилось четкое представление о шестидесятниках XIX века с заявлением Софьи Бардиной: «Всех не перевешают!» Я уже отличала истинные намерения организаторов «Земли и воли» от тщеславных стремлений к лидерству молодого Плеханова. У меня не вызывала сомнений нравственная чистота помыслов членов первой, только первой «Народной воли». Я подозревала, что их программные документы преднамеренно искажены советскими исследователями. Мое подозрение закрепилось, когда в фонде П.Л. Лаврова я нашла его признание: «Я полностью поддерживал «Народную волю», кроме террора». Окончательно подтвердить или опровергнуть мое мнение могло только сопоставление их программных документов с таковыми материалами других организаций: «Группы Освобождение труда», РСДРП, РКП (б). Среди множества материалов о первой «Народной воле», особенно об ее лидерах: А.Д. Михайлове и А.И. Желябове, - определяющими для понимания их нравственных помыслов оказались их письма. Моя дипломная работа была посвящена А.Д. Михайлову, и я углубилась в изучение его писем. Они были собраны и впервые изданы его адвокатом Е.И.Кедриным, талантливо и смело защищавшим на нескольких судебных процессах землевольцев и народовольцев, которые уважали и доверяли своему адвокату. Речь А.Д. Михайлова на процессе «17» один из подсудимых назвал «художественной поэмой в защиту чистой и красивой молодой погибающей жизни». Кроме писем Михайлова, Кедрин включил в сборник и собственные заметки о своем подзащитном. В 1933 году этот сборник дополнил и переиздал П.Е. Щеголев. В письме к отцу Михайлова по окончании судебного процесса Е.И. Кедрин писал: «Объяснения, данные им на суде, заставляли самих врагов удивляться его уму и характеру. Не только все защитники признали его самой выдающейся личностью в процессе, но это же признали его судьи-сенаторы. Скажу более, министр юстиции Н.Д. Набоков высказал мне, что, по его убеждению, Александр Михайлов по характеру, дарованиям и личным качествам был бы полезным членом общества, так как ему известны его сыновние чувства и личные качества. Но, отдавая дань уважения умственной силе Вашего сына, невольно приходится поклоняться перед его мужеством, энергией и непоколебимой твердости воли. Нет сомнения, что если бы на Руси было побольше таких людей, судьба отечества была бы иная, и мы не переживали бы столь тяжелых событий». Подобные же суждения о Михайлове прочитала я и в воспоминаниях Льва Александровича Тихомирова. Он писал: «Не видел я человека, который умел бы в такой степени группировать людей не только вместе, но и направлял их, хотя бы помимо их воли, именно туда, куда, по его мнению, нужно было. Он не имел ни самолюбия, ни тщеславия, не требовал ничего для себя, лишь бы дело шло куда нужно. Всякий талант, всякая способность в других радовала его. Я не знал, был ли он о себе высокого мнения, но, во всяком случае, не гордился и, конечно, просто не интересовался этим вопросом».
Вот такие таланты власть предержащие в России целенаправленно уничтожали в XIX веке. В 1956 году из доклада Н.С. Хрущева стало ясно, что с момента своего утверждения советская власть осуществляла уничтожение таких талантов в невиданных до сих пор масштабах. А дело Льва Краснопевцева (1957), - его и его друзей я хорошо знала, - свидетельствовало о том, что КПСС и КГБ от своей палаческой роли не собираются отказываться и впредь. Венгерские события, дело Краснопевцева, тема моей дипломной работы и ее руководитель, безвинно отдавший ГУЛагу 13 лет своей жизни, существенно повлияли на определение основного направления моих помыслов. Пока только в науке. В моем дневнике сохранилась любопытная запись. 17 декабря 1957 года после одного из спецсеминаро, на котором обсуждался очередной доклад кого-то из членов нашей группы, я записала: «Какое топтание на месте!!! Каждый берет выдержку из трудов Ленина для подтверждения «своих» мыслей, совершенно противоположных тем, которые выдвинул его оппонент, тоже ссылающийся на Ленина. Это хвост, а голову лжи, где искать?» Я принялась за поиски ответа на свой вопрос.
И во время работы над своим дипломным проектом в архиве МГУ я обнаружила, что российские палачи XX века своим родоначальником и учителем считали Г.В. Плеханова. Резко отрицательно в своих воспоминаниях характеризовал Плеханова Л.А. Тихомиров. В устной рецензии на работу Плеханова «Социализм и политическая борьба» Петр Лаврович Лавров, признанный хранитель нравственных начал в общественном движении (читай – в политике) сказал в 1883 году: «Я уважаю ум Плеханова, но не доверяю ему как человеку». Уже во время работы над дипломом мне стало понятно, что, как и их учитель (Плеханов), преданными ему его учениками и последователями становились подобные ему молодые люди - напрочь лишенные нравственных ограничителей. Палаческая сущность РСДРП (б), РКП (б), ВКП (б), КПСС была предопределена изначально. По отношению к тем, кто мыслил иначе, чем он, Плеханов повторял: «Когда мы придем к власти, мы их всех перевешаем». Ленина в эту кампанию я пока не решалась причислить. Он, мне казалось, стоял особняком.
Технологию расправы с инакомыслием эта партия унаследовала от дореволюционной охранки. Судя по содержанию беседы с Валентиной Сизовой в МГБ, о чем она неоднократно мне рассказывала, и советские вершители судьбы Краснопевцева и его друзей (1957) действовали так же. Только, в отличие от своих дореволюционных предшественников, они не допускали на процессах красноречия «Кедриных», «Кони», «Плевако», «Александровых». Не таких, хотя бы подобных им, если они и были, ВЧК, ОГПУ, НКВД уже давно прибрала их к своим палаческим рукам.
По возвращении из поездки в лагерь Люся Нейгаузен рассказала мне о деталях судебного процесса, о причинах осуждения Льва Краснопевцева, Марата Чешкова, моего однокурсника Вадима Козакова и их друзей с других факультетов на 10 лет лагерей. Примечательно то, что Краснопевцев был аспирантом кафедры истории КПСС, когда на этой кафедре «блистал» Н.В. Савинченко - признанный авторитет нескольких поколений студентов и аспирантов этой кафедры исторического факультета МГУ. Лев Краснопевцев хорошо знал против кого он восстает. Все десять лет Люба Краснопевцева, его жена и мать его детей, оставалась «в законе». Она продолжала работать в библиотеке им. Горького МГУ – ее не уволили, как это было в сталинские времена, но сотрудники библиотеки старались избегать контактов с ней. Я несколько раз встречалась с ней. Опытный библиотечный работник, она оказала мне существенную помощь при моей работе над дипломным проектом. От романтической «любви» Люся Нейгаузен очень скоро избавилась – «забыла» Марата Чешкова и вышла замуж за сына академика М.Т.Иовчука.
Выше я уже рассказала о том, что мне дало участие в археологических раскопках и работа на целине. Университетское начальство и нашу работу в пионерском лагере тоже признало отличной. Каждому из нас вручили благодарственные грамоты Обкома профсоюзов и Ленинского райкома ВЛКСМ Москвы. Тем же составом Люба пригласила нас поработать в этом пионерском лагере во время зимних школьных каникул. Наградой нам за эту работу зимой были путевки на отдых в студенческом лагере там же в Красновидово во время студенческих зимних каникул 1958 года. Среди отдыхающих в лагере было много студентов юридического и философского факультетов. Одна из девушек много лет спустя оказалась очень похожей на Раису Максимовну Горбачеву. Эта девушка вечерами на танцах демонстрировала высокий класс исполнения входившего в моду рок-н-ролла. Небезуспешно, она учила исполнению этого танца и меня. Но, ни тогда, ни потом, я не стала поклонницей этого стиля ни в музыке, ни в танцах – ни в чем.
Мое внимание к характерам, нравственным ориентирам конкретных участников общественного движения приверженцы ленинской методологии исторического исследования считали мелочностью и даже показателем серьезной ограниченности исследователя. Однако именно эту особенность моего подхода в научной работе – внимание к так называемым мелочам - поощряли А.В. Арциховский и М.Н. Кислов в археологической экспедиции и М.Г. Седов, руководитель моего дипломного проекта по истории народничества. Но пока, ограниченная объемом разрешенного к использованию материала, я обязана была строго следовать ленинской методологии исторического исследования. Для научного обоснования своих сомнений относительно методологии и фактологии исторического исследования я располагала тогда лишь ограниченным материалом. Больший круг источников имелся, но у меня не было допуска к использованию материалов специального хранения. Мне его не дали даже тогда, когда я работала над диссертацией.
Студенткой я много времени проводила в ЦГАОР на Пироговке и в архиве МГУ. И уже тогда поняла необходимость детального изучения трудов идейных противников большевиков. Но реализовать и это стремление мне, студентке, оказалось невозможным - труды идейных противников большевиков были основательно спрятаны.
В столкновениях с жизненными обстоятельствами и в изучении ранее не известных мне документов, даже ограниченных, прежние мои интуитивные догадки превращались в стойкое убеждение. Направление моих мыслей и поисков хорошо понимал мой научный руководитель, но никогда не указывал, как можно и как нельзя думать и писать. Меня серьезнее стали воспринимать и другие мои наставники. И себя самое я воспринимала уже иначе: осознанно серьезнее и требовательнее к себе. Это сказалось на результатах моей весенней сессии 1958 года: я сдала ее отлично и получила в результате повышенную стипендию – 440 рублей в месяц! На такую стипендию можно было жить. Уверенная в том, что на предстоящие полгода мое существование обеспечено, я уехала отдыхать, точнее, отдыхать, ведя непростое хозяйство, в Хвалынск – курортный городок на Волге. Там жила сестра Нины Катя, которая собиралась в длительную поездку, чтобы навестить Нину в Жирновске и старшего брата Ивана на Кубани. Из Москвы на поезде я добралась до Камышина, от Камышина до Хвалынска мне посчастливилось совершить прекрасное путешествие по Волге на моторной лодке: ею управлял муж Кати Павел, сын священника хвалынской церкви, встретивший меня в Камышине.
Павел и Катя оставляли на моем попечении четыре козы, овчарку, кур и кроликов. За свежей травой для кроликов я ежедневно плавала на остров, отделенный от городского пляжа широким рукавом Волги. Благодаря этому весьма протяженному острову, шум курсировавших по Волге судов не доходил до города, а вода в рукаве оставалась чистой.
Особой заботы требовали куры. Выйдя гулять, «свежей травки пощипать» и зернышек поискать, они, беспечные, приближались к сидевшей на цепи овчарке, а та только этого и ждала – хвать и нет курицы. Когда она задрала третью курицу, я в досаде: «У, вражина!» - пнула ее ногой в пасть. Она мигом схватила мою ногу – хорошо, что клыки ее прошлись между пальцами! Это горюшко не было истинным горем. Истинным горем оказались козы. Нужно было вставать в четыре часа утра, чтобы их подоить и отправить в стадо. Пока я каждую из них доила, они стояли спокойно. Но прежде чем я успевала взять из-под вымени кастрюлю с молоком, коза метко ставила свою ногу в эту кастрюлю, – и пропадало молоко. Пришлось отправлять коз в стадо, не додаивая их. Место сбора и обратной встречи стада находилось наверху высокого крутого берега Волги. Если я опаздывала к моменту возвращения стада, мои козы отправлялись в путешествие. В поисках путешественниц мне приходилось несколько раз спускаться и подниматься по крутому и высокому берегу – так «наказывали» меня строптивые козы за опоздание.
Красивое было это место на Волге и в ясный день, и, особенно, в грозу. А грозы в июле были очень частыми. Впервые в жизни я наблюдала картины, когда небо и вода в реке становились чем-то единым и страшным: огромные черные и фиолетовые тучи, опускаясь в свинцовые воды Волги, словно старались вдавить в воду тревожно кричащих чаек, а свинцовые волны – поглотить их. Мечущиеся между тучами и волнами чайки, сопротивляясь натиску стихии, страшно кричали, их крик сливался с грохотом грома, а стрелы молний время от времени ярко освещали эту тревожную картину. Все вокруг замирало, бушевала только свободная и грозная стихия, рождая в душе неописуемый восторг! Я никогда не боялась грозы, а на Волге научилась восхищаться и ее внезапным началом, и умиротворением природы после ее окончания. После грозы все оживало под лучами яркого солнца. Над рекой носились ликующие чайки, воздух наполнялся их радостным гомоном: они остались живы, они сохранили верность своему назначению - летать. Вот тогда в моем блокноте появилась запись: «Грозовым ветром разнесло человеческую тоску. Я – за ветер грозы и метели. Давно грежу ими и непременно о метели с завыванием, с треском березовых поленьев в печи. Люблю огонь. В его отблесках мне видятся очертания моей вечной мечты - о встречах с прекрасным в жизни, в искусстве, в науке».
В Хвалынске я получила письмо от Яны. Если бы наши мужья: Валентин Вилков у Вали, Борис у меня и Слава у Яны, - не руководствовались бы желанием спрятать свою неискренность грубыми измышлениями в адрес каждой из нас, обращение к этому письму для них было бы полезно. Яна писала из санатория: «Здесь в меня влюбился один мальчишечка. Я долго раздумывала, не использовать ли мне этот, быть может, единственный шанс, выйти замуж. Но я не смогла. Лучше ничего, чем искусственно. Парень он не плохой, но слишком ребенок. Мне с ним было скучно. Так ничего и не вышло». В этом письме Яна отразила кредо нашей кампании, сложившейся на целине, по вопросам любви и брака: «Лучше ничего, чем искусственно». Очень немногие видели это во мне в молодости. Видели без постельных помыслов: Валентин Жилин, Павел – брат Нины, Геннадий Коробов, Михаил Никанорович Кислов, Миша Мейер, Сергей Сергейчик, Илья Сергейчик, Василий Львович в алма-атинской больнице, Саша Никифоров… - одним словом те, кто сам был открытым, искренним и честным человеком.
Через месяц в Хвалынск вернулись из своей поездки хозяева. Выразив глубокое удовлетворение моим хозяйничаньем в его доме, Павел раздумчиво произнес: «Кому же достанется сей золотник?» Еще один почувствовал, с кем он встретился случайно. А «золотник» отправился к Нине в Жирновск, превратившись, как всегда, в прачку и повариху, хоть на короткое время, освобождая Нину от этих извечных женских забот. Друзья и знакомые Нины засыпали меня заказами, и я весь август обшивала нарядами Галину Павловну и Нининых друзей - местных модниц.
Когда бы люди захотели вместо того, чтобы спасать мир – спасти себя;
Вместо того, чтобы спасать человечество – себя освобождать, -
Как много они бы сделали для спасения мира,
Для освобождения человечества». А.И. Герцен. «Былое и думы».
В сентябре я вернулась в Москву: «Год у нас будет трудный», - писала мне Яна в августе в Хвалынск, советуя хорошенько отдохнуть, чтобы успешно закончить университет. Третий год мы с Яной жили в одном блоке общежития в высотном здании МГУ. 27 сентября, когда я гладила на кухне и размышляла о стоявших передо мной первоочередных задачах, мои размышления прервал молодой человек, вошедший в кухню. Он попросил меня погладить ему брюки. Я выполнила его просьбу, а вечером он явился ко мне в комнату. От него исходило неведомое мне дотоле не мальчишеское, мужское обаяние. Через несколько лет он уточнит: его влекло тогда ко мне чисто мужское желание, так как он «увидел» во мне опытную в сексуальном отношении женщину». Через несколько лет…
Сколько помню, а отчетливо помню я себя с пятилетнего возраста, до 27 сентября 1958 года, когда на моем жизненном пути появился К.Б., около меня всегда оказывались люди, наделенные удивительными душевными качествами. Наверное, что-то было в моей человеческой сущности, что привлекало (привлекает и поныне) их внимание ко мне и побуждало их принимать живое и деятельное участие в моей судьбе. Они формировали мою душу, мой ум и веру. Их образы продолжают жить в моей памяти и сейчас. Б. мне показался из этой породы людей. Мое предположение окрепло, когда он поведал мне о своем детдомовском прошлом. В моей памяти детдомовщина ассоциировалась с самоотверженной солидарностью и взаимопомощью. В повествовании Б. о его пребывании в одном из уральских детских домов превалировали картины беспредельной жестокости и солидарности мальчишек главным образом в уголовщине. Еще страшнее оказались его рассказы о том, как он бежал из детского дома, как в 1941 году оказался на оккупированной территории Украины, встретив конец ВОВ в Румынии. Слушая его, я невольно перенесла на него все те личностные качества, которыми восхищалась и за которые любила моих детдомовских братьев в Мары и в Рудне. Так ошибочные представления о желаниях и стремлениях друг друга (его обо мне как об опытной в сексуальном плане женщине и мое доверчивое восприятие его рассказов о «страданиях» военного детства и юности) соединили нас в ту первую ночь 27 сентября 1958 года. Признаюсь, меня в этот омут бросила еще и сдерживаемая до того дня страсть и подкупила артистичность моего неожиданного партнера.
Много лет спустя, когда я напомнила ему эту его повесть о себе, он заявил, что не говорил этого, что это - мои выдумки. Может быть, все рассказанное им мне в ту первую ночь было его легендой о себе? Но тогда и надолго я поверила в эту легенду, пожалела ее автора, проявив откровенную готовность к состраданию и участию в его дальнейшей судьбе. Я не стала скрывать от него историю моих взаимоотношений со Славой. Но этот изголодавшийся самец, каким проявил себя Б. в первую и в последующие ночи и дни, не услышал того, что я хотела донести до его сознания. Я не знаю, кем была привита мне острая наблюдательность. Именно она определяла мой ориентир на ту среду общения, которая обогащала содержанием опыт моего детдомовского детства и отрочества. Острая наблюдательность вела меня по жизни и в последующие годы. Поэтому очень быстро я заметила, что во время позывов основного инстинкта у моего партнера отключались все прочие чувства, а способность слышать собеседника даже в спокойном состоянии он не проявил с самого начала наших отношений. Помню, как во время нашей поездки к Чайковскому в Клин и нашей прогулки в тамошнем лесу, я все время боялась, что он уложит меня на ковер опавших осенних листьев. Такое «слияние» и в таком месте (Клин!) мне было противно. К счастью, этого не случилось.
Он стал часто приходить ко мне, постепенно успокаивался, становился ровнее, нежнее, внимательнее. По его словам того времени, какая-то сила настойчиво влекла его ко мне. Может быть то, что привлекало ко мне всех, о ком я рассказала в предыдущих разделах моих воспоминаний? Очень скоро я поняла, что его привлекала ко мне моя безотказность, рожденная доверием и состраданием к этому человеку. Я тоже ждала этих встреч. Казалось, я была счастлива. Это было заметно по выражению моего лица, по манере держать себя. Мужчины, вероятно, это чувствуют. Как-то я стояла в очереди за свежими газетами. Стоявший за мной мужчина спросил: «Вы, наверно, счастливы?» Да, тогда я казалась себе счастливой. Или это были отблески моей удовлетворенной плоти?
В ноябре я поняла, что забеременела и сообщила об этом Б.. Он тут же дал мне деньги и предложил сделать аборт – тогда они были платными. Вот тогда бы остановиться мне… Я поехала в женскую консультацию, находившуюся около Киевского вокзала. До этого мне не приходилось бывать в таком заведении. Перед смотровым кабинетом стояла огромная толпа страдалиц. Когда подошла моя очередь, я вошла в кабинет и оторопела. В кабинете стояло несколько кресел, суетились осуществлявшие осмотр врачи. Приглашая на кресло очередную женщину, ни одна из них не утруждали себя предварительным мытьем рук. И я решила: пока мне не занесли всякой заразы, я лучше буду рожать. И будь, что будет.
Вернувшись в общежитие, я сообщила о своем решении Б. и услышала: он пообещал, во-первых, узаконить наши отношения, но только после того, как сменит фамилию, прощеоткажется от фамилии своего отца. В отличие от меня, он знал и помнил своих умерших родителей. Во-вторых, он сообщил мне о том, что является противником господствовавшей в СССР экономической и политической системы и уже разрабатывает иную систему, которая спасет сначала Россию, а потом весь мир, поэтому заниматься семьей он не будет. О возможных последствиях для каждого участника противостояния системе я уже знала: при царизме по документам, которые легли в основу моей дипломной работы; после революции - по докладу Н.С. Хрущева на XX съезде, после 1957 года – по судьбе Льва Краснопевцева и его группы. Льва Краснопевцева и Марата Чешкова я хорошо знала. Это были благородные люди, и порывы их не могли быть неискренними и бесчестными. В момент моего разговора с Б., казалось, таковым предстал передо мной и мой собеседник. И все-таки, отказ заниматься семьей я восприняла как его отказ от своего ребенка. Вот когда следовало решительно прервать наши отношения… Я была убеждена в том, что прочность отношений обеспечивается только полнотой доверия. Поэтому сомнения в моей правдивости я не прощала никому. А отказ от своего ребенка мы – детдомовцы безоговорочно считали низостью. Я допускала, что мнение мое в данном случае могло быть поспешным. Подтвердить или опровергнуть его могло только время и его поведение. От решительного разрыва с этим человеком меня удерживало еще и то, что вольное или невольное усугубление жизни человека, взваливающего на свои плечи активное противодействие системе, было не принято, а у меня уже не было сомнения в необходимости замены господствовавшей в нашей стране системы. И оправдать его отказ от своего ребенка и семьи могло только действительное служение интересам переформирования нашего общества. Атмосфера 50-80 годов XX века диктовала честным людям в любой, иногда и непосильной для них форме содействовать и помогать тем, кто брал на себя опасную обязанность противостояния существовашей в стране политической системе. Относительно Б., я решила не спешить и подождать, насколько твердым окажется его выбор. И дала себе слово: никогда не мешать его стремлению.
«Каждый выбирает для себя женщину, религию, дорогу.
Дьяволу служить или пророку каждый выбирает для себя», -
писал Юрий Левитанский, отбыв срок в Вологодских лагерях ГУЛага. Приблизительно так подумала и я тогда, услышав заявление Б.. Его заявление не обескуражило меня. Мне оставалось сначала ждать родов, потом того, чем обернется для него его выбор. Мой выбор, я это твердо знала, был сопряжен с трудом, обязанностями и ответственностью уже учителя перед детьми и уже жившим во мне моим ребенком. Так было до ноября 1958 года, так будет и впредь. Память подсказала мне из «Пяти страниц» К. Симонова: «Человек выживает, когда он умеет трудиться: так умелых пловцов на поверхности держит вода». С того ноябрьского 1958 года дня и до сих пор ответственной за последствия нашей связи я считала и считаю себя – меня ведь никто не принуждал к ней. Я могла избежать ее, как не допускала таких связей ни с кем после августа 1953 года. Мне предстояло держать экзамен на звание матери – одиночки.
Б. продолжал приходить ко мне, но мое доверие к нему было поколеблено. При любых обстоятельствах я не собиралась «привязывать» его к себе. «Пусть все идет так, как идет. Будь, что будет», - решила я тогда. Я не обольщалась на его счет, не питала иллюзий и твердо знала, что при любом развитии наших отношений забота и ответственность за жизнь и развитие моего ребенка ложится на мои плечи. Поэтому мне предстояло всегда заботиться о том, чтобы иметь работу, иметь постоянный заработок и обеспечивать жизнь и развитие моего ребенка. Я не предъявляла ему никаких претензий, ничего не собиралась требовать от него ни тогда, не требовала после – и во все времена. Поскольку на меня возлагалась ответственность за судьбу моего ребенка и меня самой, предъявление и мне любых претензий с его стороны уже тогда теряло смысл тоже на все времена. Как гласит русская пословица: «Что посеешь, то и пожнешь».
Однако отступления от этой линии поведения мне приходилось проявлять бесчисленное множество раз. В обиходе это называется уступками. Я делала эти уступки, потому что любила этого человека, сострадая его трудным детству и юности и той трудной цели, которой он собирался служить. А вдруг прозреет? Пусть это будет самомнением, но я уже давно не была ребенком и понимала: такими женщинами не бросаются те, кто способен видеть, слышать, чувствовать и понимать, даже если это очень продвинутые «революционеры». Мне предстояло проверить, способен ли Б. видеть, слышать, чувствовать и понимать? К тому же у меня были тогда заманчивые предложения, и руководствуйся я расчетом, - все можно было решить и остаться в Москве. Сыграть роль… Но «артистичность» в создании семьи мне была противна. Мне было противно ложиться в постель с человеком, к которому я не питала никаких чувств. Мне трудно было бы при этом скрыть чувство омерзения.
Б. умел быть обаятельным. С самого начала наших отношений и потом много раз он сходил со своих «баррикад» и проявлял заботу о нас, но, как скажет его старшая дочь Анна в школьные годы: он мог проявлять кратковременную заботу – заботу одноразового пользования. Но именно в такие моменты в нем просматривался другой человек, очень далекий от баррикад. На последнем курсе обучения в МГУ этот человек вместе с такими же «богачами», как он, один раз в месяц ходил на заработки: на товарной станции московской кольцевой железной дороги, что находилась за клубным корпусом МГУ, ночами они разгружали вагоны с цементом. Не одно поколение студентов МГУ прошло через этот ад. Как вспоминал нынешний ректор МГУ В.А. Садовничий, в свое время, будучи студентом МГУ, он тоже познал «радость» подобных ночных бдений. За этот адский труд каждый получал по 500 рублей. К 440 рублям стипендии плюс 500 было роскошно – на них можно было жить безбедно.
К избранной Б. жизненной цели я отнеслась с пониманием, но не без сомнения. По XIX – XX векам мне уже в деталях были известны многочисленные попытки незаурядных личностей и групп изменить направление движения огромного корабля по имени Россия. Известна была мне и трагическая судьба десятков тысяч подобных радетелей России, в их числе и Льва Краснопевцева с его товарищами, в 1957 году отправленными в Мордовские лагеря ГУЛага. Не по периодической печати знала я историю царской тюрьмы и дореволюционной каторги. Мне было известно и о том, что, пройдя через страшные испытания, юношеским максимализмом называли они свои цели, которым, как и Б., старались служить смолоду. И я подумала: если он обладает достаточной физической силой, знаниями, волей и готов умереть за свою идею, - пусть попытается. Это опасный и очень трудный выбор, но это его выбор, и я не вправе быть ему помехой. Если нужно будет, я останусь его спутницей до тех пор, пока он не обретет возможность реализовать свой выбор. Когда же и на «его улице объявится праздник» - я уйду, не предъявляя ему никаких требований и претензий. И в тот далекий ноябрьский день 1958 года я произнесла вслух: «Уважая твой выбор, я обязуюсь не мешать тебе, но решительно отказываюсь когда-либо участвовать в его реализации. Это не мое. Моя задача скромнее: я - уже учитель. Помня детдомовское детство и юность миллионов моих сверстников, радеть о подрастающем поколении россиян при любой политической системе я считаю более реальной задачей. Поэтому вместе со своим ребенком и с детьми, с которыми свяжет меня моя профессия, я буду учиться преодолевать препятствия, которые воздвигнет перед нами система сегодня, сейчас, а не в далеком будущем. Меня учили жить в сиюминутных обстоятельствах и с теми конкретными людьми, которые проживали в это время рядом со мной. Такими стояли мы у истоков нашего жизненного выбора. Чей выбор подтвердит жизнь, а чей опровергнет?
Меня уже давно влекло к просветительству. Я с огромным интересом читала «Исторические письма» П.Л. Лаврова. И знала, что «Земля и воля» во главе с Александром Дмитриевичем Михайловым в 1870-е годы начинала свою деятельность именно с просветительства. Члены этой организации взялись за оружие только после того, как правительство Александра II на их просветительство ответило виселицами и каторгой. Спустя сто страшных лет ужесточающегося применения репрессий с целью полного подчинения народа власть предержащим, советский поэт Давид Самойлов писал: «Помочь нации может только просветительство, методическое объяснение культурных ценностей на уровне школьного учителя. Это главное дело, несмотря на всю скромность этого названия». Из своего детдомовского прошлого мне было известно: инстинкт разрушения, не подвластный разуму, в разной степени присущий каждому человеку, способна потеснить постоянная просветительская работа, осуществляемая с любовью и требовательностью, как это получалось у Брониславы Семеновны, Владимира Антоновича, Веры Михайловны Батуриной, у Нины Петровны Гнатышевой, у Ашхен Давыдовны и Акопа Никитовича. Они умели подавлять этот инстинкт у наших ребят даже в тех случаях, когда инстинкт разрушения уже подчинил себе существенную часть сознания их воспитанников. Они учили нас думать, работать, созидать. Они любили нас той любовью, которая состоит из работы, заботы, ответственности. Они готовили нас к жизни. В детском доме они готовили нас к трудовой жизни в семье.
Сейчас очень распространено критическое отношение к детским домам. Дело ведь не в том, в каком детском коллективе растут дети: в 350 человек, в каком прошло мое детство, или в 10-15? Дело в том, кто и как работает с детьми. Если я до сих пор, в свои 82 года пребывания на этой гостеприимной земле помню имена и отчества своих воспитателей, учителей в школе, преподавтелей педучилища и профессоров университета – это говорит многое о них. Мои дети и внуки, к великому сожалению, своих учителей не помнят. Не в перенасыщности их жизни информацией.
До университета школу семейной жизни, преподанную мне моими детдомовскими воспитателями, я продолжала у Нины, у бабушки Меланьи с дедом Петром, у их сыновей и дочерей. Вот он «педагогический» коллектив моей семейной школы. Стоят: слева - заслуженный учитель Кубани Иван Петрович Дядя; справа – удивительный человек, Павел Петрович Дядя, инженер-нефтяник. Сидят сестры: Екатерина, Нина, Пелагея. Была еще Лидия, умершая в 1956 году. История этой семьи – это еще и история России и Украины, это пример формирования человеческого начала в человеке в семье, в школах, в детских домах.
В университетские годы учителями этой школы стали Татьяна Дмитриевна Сизова и Евгения Федоровна Игнатович. В последующие годы я училась у Анны Васильевны Абалонковой в Кемерово, у Екатерины Яковлевны Щегловой – в Ленинграде, у Ольги Митрофановны Нагулиной – в Липецке. Я охотно училась у них и благодарна им.
Лишь много лет спустя я смогла понять, что Б. не прошел этой школы и не был подготовлен к жизни в семье. Поэтому уже с самого начала наших отношений с ним забота о детях превращалась в мою обязанность с неизбежными при ней трудами и лишениями. Труды и лишения я уже привыкла преодолевать, правда, без детей. Думала, что сумею справиться и при наличии детей. По молодости, явно преувеличивая свои силы, я не сознавала тогда всего ужаса нравственных последствий (не для меня) особого положения в семье отца моих детей и дедушки моих внуков. Я старалась поступать так, чтобы моим детям и внукам не пришлось петь: «Прекрасное далеко не будь ко мне жестоко». Поэтому в настоящем моим детям и внукам должно было быть хорошо. Это всецело зависело от меня. Теперь я понимаю ущербность такого положения для человека, формально являвшегося отцом и дедом – в старости оказалось, что ему нечем жить, так как в памяти не осталось следов прожитой жизни.
Признаюсь, в течение двух месяцев меня мучила страшная тошнота, сопровождаемая отчаянием и страхом. Но вовсе не опасением, что я лишусь Б.. Мне было хорошо известно, что это был мой случайный и временный спутник. Он предупредил меня об этом. Какая была разница – уйдет он из моей жизни сейчас или через несколько лет? Меня пугало другое: на всей земле было единственное место, куда я могла явиться со своим ребенком и была бы принята без упреков – Ниной в Жирновске. Но там уже было трое своих детей и двое мальчиков недавно умершей Нининой сестры – Лидии. Совесть не позволяла мне воспользоваться этой благодатью. В эти два месяца я была недалека от сведения счетов с жизнью. Внешне это было незаметно - я старалась не демонстрировать своего состояния, не капризничала, не требовала ничего для себя, была ровной, безропотно удовлетворяя сексуальную ненасытность своего партнера. И не знала о том, что именно этого нельзя было делать. Сексуальная разнузданность (так справедливо определила нашу связь с Б. во время моей беременности Нина) была залогом серьезной опасности: она угрожала физической и психической полноценности развивающегося во мне ребенка. Очевидность нашей вины перед первым нашим с Б. ребенком я смогла осознать лишь много лет спустя. Сексуальная разнузданность явилась началом трагической судьбы Анюты.
Я интуитивно вела себя так, как Нина в письмах, а Татьяна Дмитриевна в устных беседах со мной считали единственно правильным поведением в ситуациях, подобной моей. «Он придет к тебе, если в нем проснется чувство», - говорила Татьяна Дмитриевна. А Нина успокаивала: «Ты не останешься одна. В Жирновске мы ждем тебя всегда». О том, что в душе Б. рождалось какое-то чувство ко мне, признавался он сам. Сначала в обещаниях, которые давал, поздравляя меня с наступающим 1959 годом
Обещать – не значит сделать. В январе 1959 года он был на военных сборах в Козельске под Калугой. На его конвертах, присланных оттуда, стоит штамп: солдатское письмо бесплатно. Он писал: «Признаться, я все больше и больше начинаю скучать по тебе, кроме того, волнуюсь за твое самочувствие…- думаю, что это твоя победа». Я понимала призрачность этой «победы» и соглашалась с одним из трех товарищей, о которых повествовал Ремарк: «Никогда ничего нельзя удержать, никогда!» Я и не старалась удерживать. «Насильно мил не будешь», - гласит русская пословица. И мои усилия были направлены не на это, а на осознание масштабов моей ответственности перед еще не родившимся ребенком: история моего детства и юности убедили меня – дети не должны страдать от нашего безрассудства и ограниченности наших представлений.
Так моему постепенному освобождению от отчаяния помогала моя способность видеть, чувствовать и стараться понять себя и тех, кто был рядом. Я продолжала учиться жить, теперь уже вдвоем с тем существом, которое жило во мне. Как-то пришла ко мне моя однокурсница Света Оборина за советом – как поступить. Она тоже была беременна. Ребенка ей сделал парторг нашего курса Виктор Усков и был откровенно безразличен к судьбе обоих – Светы и ее будущей дочери. Мне пришлось взять на себя заботу о ней. Долгими разговорами и увещеваниями я выводила ее, одновременно и себя, из состояния отчаяния и страха. Ей я шила необходимые в таком положении платья и вещички для нее и ее будущего малыша. Так до весны 1959 года мы с ней выравнивались духовно. Так выровнялись, что я опять собралась послушать хорошую музыку. И пригласила Б. пойти на концерт в консерваторию. Этот момент моего приглашения кто-то из друзей Б. запечатлел на фотографии: мы стоим у памятника Ломоносову на Моховой, на лице у Б. откроевенное неприятие моего предложения и моя отмашка рукой: «Ну и не надо!» Отсутствием свободного времени он и потом объяснял свои отказы от посещения таких концертов, от слушания симфонической и всякой музыки вообще, потом отказа от кино, от литературы всякой – художественной, научной и т.д.
Весной 1959 года «приключение» подбросил мне еще один представитель нашего курса – Усков, богемный Слава, лицом очень похожий на русского императора Павла I. Он встречался с моей милой Яной, которая его безумно полюбила. Слава, талантливый выпускник кафедры искусствоведения, не был ни мальчиком, ни кретином., которых, как и Яна, мы не любили. Сея зерна надежды в сердце моей милой Яны, свои сексуальные запросы в это же время Слава удовлетворял с Галей Игнатович (уже Мельниковой). Конечно, это было его личным делом, если бы не одно обстоятельство. Получая длинные Галины письма, заполненные описанием деталей их сладострастных совокуплений, Слава приносил и читал эти письма Яне. Скрытная и терпеливая Яна после очередной Славиной психической атаки не выдержала, показала мне последнее принесенное Славой письмо и обо всем рассказала. Посоветовавшись с Сашей Никифоровым и с Валей Сизовой, мы решили вмешаться в отношения Славы с Яной. Никто из нас не осуждал Славу за то, что Галя доставила ему и себе такое огромное сексуальное удовлетворение. Но, утверждали мы трое: можно было хранить эти письма как реликвию, напоминающую о близости. Можно было наедине обращаться к ним, если чтение их приносило тебе удовлетворение, но при этом не упускать из вида: то, что приносит удовлетворение тебе, может причинить непоправимый вред другому, в данном случае – Яне. Стоит помнить всегда, как наше слово и поступок отзовутся на другом человеке. По отношению к Яне мы считали такое поведение Славы издевательством. Все участники этой разборки расходились со слезами на глазах, меня сотрясала нервная дрожь. Финал этой разборки был счастливый. Получив дипломы, Слава с Яной поженились и прожили вместе более 40 лет. Яна помогала своему талантливому искусствоведу готовить к изданию его интересную книгу о русском импрессионизме в живописи. Экземпляр этого чудесного издания имеется в домашней библиотеке моей младшей дочери. Что касается другого действующего лица этой истории, Гали Игнатович, то, расставшись с Юрой Мельниковым, она удачно вышла замуж и воспитала двух замечательных сыновей. Но, очевидно, верна поговорка: «Кого бог хочет наказать, он лишает того разума». После вторых родов Галю сразило тихое помешательство. Нормальное самочувствие ее посещало только в моменты общения с сыновьями. Мир праху ее – она умерла в 2008 году.
Выводя себя из состояния отчаяния и страха, я обратилась тогда к уже испытанному мной способу – к русской и зарубежной классике художественной литературы. Увлеклась Ремарком, Голсуорси, Хемингуэем. У шотландского поэта Р. Бернса я нашла созвучное моим мыслям стихотворение «Моему незаконнорожденному ребенку». Именно моим, а не Б. мыслям. Его сомнения и недоверие, пока хранимые в себе, мне стали известны осенью 1960 года. И хотя стихотворение Бернса – это исповедь мужчины, его содержание я отношу к себе и его клятвенные обещания тоже. Проходят века, а заботы и тревоги, чаще всего женщин, остаются прежними, поэтому приведу это стихотворение с незначительными сокращениями:
Дочурка, пусть со мной беда случится,
Ежели когда я покраснею от стыда,
Боясь упрека или неправого суда молвы жестокой.
Дитя моих счастливых дней,
Подобье матери своей,
Ты с каждым часом все милей,
Любви награда,
Хоть ты по мненью всех церквей – исчадье ада.
И все же дочери я рад,
Хоть родилась ты невпопад
И за тебя грозит мне ад и суд церковный.
В твоем рожденье виноват я, безусловно.
Ты – память счастья юных лет.
Увы, к нему потерян след.
Не так явилась ты на свет, как нужно людям,
Но мы делить с тобой обед и ужин будем.
Тебе могу я пожелать лицом похожей быть на мать,
А от меня ты можешь взять мой нрав беспечный.
Хотя в грехах мне подражать нельзя, конечно!»
Так и получилось: внешне Анна похожа на кого-то из моей родни. Характером она в отца, хотя он решительно отрицает это сходство, находя его унизительным для себя, так как с самого начала считал, что Анюта – не его дочь.
Литературными сокровищами своей домашней библиотеки снабжала меня Галя Баранова. Музыка продолжала возвращать мне то, что отнимала жизнь. Знание А.П. Бородиным восточных мелодий и тонкое умение передавать их напомнили мне Туркмению и пустыню, ее молчание до звона в ушах и бесконечные песни аборигенов, сидя верхом на верблюдах или ослах воспевавших все, что оказывалось перед их глазами. В качестве подтверждения восстановления моего душевного равновесия я записала в дневнике: «Если вечно думать только о грустных вещах, то никто на свете не будет иметь права смеяться. Страшно, когда нечего ждать». Я не верила, но все-таки дождалась обещанного Б. узаконения наших отношений: 27 марта 1959 года в ясный, солнечный и теплый день был оформлен наш «брак» в Ленинском отделении ЗАГС города Москвы. Поздравляли нас только самые близкие друзья. Но праздника не было. Не до праздников было.
Обязанности напоминали мне о том, что время праздников было далеко. Главной моей обязанностью той весной была защита дипломного проекта. Я должна была получить диплом, а с ним и право преподавать в школе историю – осуществить мечту, определенную мной еще в третьем классе начальной школы. «Желаю тебе полных удач при защите дипломного проекта, отличного настроения и здоровья. Приезжай в любое время – тебя здесь заждались», - вот он голос любви и поддержки из оазиса добра и правды. Это Нина писала 12 апреля 1959 года, а 25 апреля моя дипломная работа заслужила оценку отлично. Михаил Герасимович предложил мне отредактировать ее и подготовить к изданию – была такая возможность в издательстве «Мысль» опубликовать мою первую научную работу. «Не могу», - первый раз отказалась я выполнить совет моего научного руководителя. «Всегда Вам, женщинам, надо выходить замуж и рожать детей», - проворчал в ответ Михаил Герасимович. Тогда он счел, что я сузила возможные рамки своего служения науке и творчеству. Когда я поняла это, мне пришлось дорого заплатить за эту проявленную мной тогда слабость.
Дипломный проект Б. комиссия экономического факультета МГУ оценила тремя балами – удовлетворительно. Мне впервые пришлось наблюдать его душевный разброд – он впал в натуральную депрессию. Духовно я оказалась сильнее. Тогда мне было искренне жаль его. Это сейчас я понимаю, что он спасовал не перед охранителями системы, а перед теми, у кого учился пять лет, и кто его хорошо знал. С четырех часов дня, когда закончилась защита на его кафедре, и до глубокой ночи мне пришлось водить его по улицам ночной Москвы и выводить из депрессивного состояния. «Твою дипломную работу комиссия оценила на уровне своей компетентности. Этой компетентности ты не доверяешь и отвергаешь ее. Научный руководитель твоего дипломного проекта не мог не знать этого. И если он позволил тебе пропустить хотя бы малый намек на твое иное мнение, чем общепринятое, то оппонент и комиссия не могли не уловить этого. Все логично. Я не вижу в твоей оценке повода ни для расстройства, ни для возмущения. С твоим выбором жизненной цели к таким результатам всегда нужно быть готовым и впредь научиться воспринимать их спокойно», - таким было мое отношение к случившемуся. Приходя в себя, Б. сказал тогда: «Хорошо сделала жизнь, что связала меня именно с тобой. Заменить тебя можно только исключительно красивой женщиной». На что я заметила ему: «В таком случае надо и другой стороне обладать такими же исключительными данными. К тому же действительно красивых людей очень мало, да и восприятие красоты, особенно человека, сугубо индивидуально. Что кажется красивым мне, тебе может казаться уродством». Этого он не «услышал».
После защиты дипломных проектов состоялось распределение всех выпускников университета на работу в различные районы нашей страны. Б. предложили на выбор: либо комитет по труду и заработной плате при Госплане СССР с предоставлением места в общежитии, либо – заведующим плановым отделом строительного треста в Кемерово с предоставлением квартиры. Б. выбрал второе. У меня выбора не было. Мне дали направление в Читу. Я поехала в министерство высшего и среднего специального образования СССР. В отделе кадров министерства передо мной оказалась женщина, красивую голову которой обрамляла густая копна седых волос. На мою просьбу заменить направление с Читы на Кемерово она твердо ответила:
-Поедете в Читу.
-Ни Ялту же с Симферополем прошу я у Вас, а ту же Сибирь, но вместе с мужем и ребенком, - возразила я.
-Мы не планировали ни вашего замужества, ни вашего ребенка, - отрезала красивая дама.
-У Вас, наверное, есть дети…
-Что вы мне тут истерику закатываете?!
-Если бы я закатывала истерику, вам бы пришлось срочно вызывать карету скорой помощи, чтобы отвезти меня в роддом, - ответила я и ушла.
Итак, я выпала из-под закона защиты материнства и детства - мне предстояло отправиться в Кемерово без каких бы то ни было пособий, без перспективы устроиться на работу по специальности. Впереди вновь замаячила нищета, но уже не только передо мной – под удар нищеты могло попасть еще не родившееся дитя.
До государственных экзаменов мне пришлось съездить в Жирновск – в онкологической больнице умирала бабушка Меланья Федосеевна. Все от пищевода до прямой кишки у нее было поражено раком. Но эта мужественная старушка находила в себе силы, чтобы подбадривать всех пациентов, лежавших в это время в больнице. Все слушались ее и восхищались ее мужеством и терпением. Меня бабушка Меланьи встретила веселой улыбкой и шутками. Почувствовав наступление конца, она попросила всех съехавшихся к ней своих дочерей, сыновей, внуков, зятьев и снох постараться сохранять молчание, когда она будет отходить. Не выдержала ее старшая дочь Паша. «Мама!» - закричала она, когда началась агония. На щеках бабушки Меланьи я впервые увидела слезы, и агония ее продлилась.
Перед моим отъездом мы с Ниной долго беседовали о моих делах. Завершая беседу, она вынесла свой заочный безоговорочный вердикт: «Твоему Б. доверять нельзя». Она делала упор на его отказ от заботы и ответственности за благополучие семьи. Я уже имела возможность наблюдать двоякое проявление этой натуры и не стала опровергать или подтверждать ее мнения, положившись на то, что меня может убедить только жизнь. В справедливости этого арбитра я не сомневалась. Мне было ясно уже тогда, что мы с Б. с самого начала идем разными дорогами. Но я была убеждена в том, что моя цель ближе к реалиям жизни, и надеялась, что по здравом размышлении Б. сойдет с небес на землю, поймет преимущества жизни в семье и для семьи. Я была энергичной, хорошей и заботливой хозяйкой. Жизнь и люди многому научили меня. За день я много успевала сделать и скоро заметила, что вовремя поесть, поспать, погулять – эти и другие «по» у Б. стояли на первом плане, отражая сущность его натуры. Уже тогда именно сущность его натуры представляла собой серьезное препятствие на его влечении к баррикадам, а не моя персона. Но подтверждением этого моего наблюдения могли стать только факты. И я еще раз решила терпеливо ждать, что покажет время и жизнь.
Он не замечал, как в его поступках проявлялось его второе «я», - он мог убедительно играть роль заботливого мужа и отца. Как показало время, - он не был ни одним, ни другим с самого начала. Он оставлял собственноручные следы, «отпечатки» которых - открытки и письма - я сохранила. Двойственность поведения: то решительный отказ от заботы о семье и ответственности за ее благополучие, то проявление реальной заботы о ней, - принуждали меня терпеть и ждать. Удерживала меня и любовь, удерживала и страсть – ему удалось разбудить во мне женщину. В одном Нина была права: мы оба не смогли тогда взнуздать свои желания, оба повинны в чудовищных последствиях физиологического и психического развития моей старшей дочери. Вот откуда Анка. Не осознав этой своей вины, Б. первым задал вопрос: «Откуда Анка? – с подтекстом: «Не может быть, что она – моя дочь».
В июне мы сдавали государственные экзамены. Во время экзамена по отечественной истории Михаил Герасимович, член государственной комиссии, прочитав вопросы в моем билете, спокойно сказал: «Справитесь». Я «справилась» на «отлично». На экзамене по истории КПСС в моем билете стояли вопросы: «Превращение России в международный центр революционного движения» и «Значение решений XX съезда КПСС». Михаил Герасимович опять прочитал вопросы в моем билете и опять коротко сказал: «Справитесь». Но моего экзаменатора (им была женщина) явно раздражало мое «интересное» положение. Сколько я ни перечисляла «значений» указанного съезда КПСС, она все время повторяла: «Еще», «еще». Допрос остановился, когда изнемогла не я, а мой экзаменатор, оценившая «знание» мной одного параграфа истории России – ее КПСС – «тройкой». Этот экзамен я сдала 23 июня, а 29 июня скорая помощь отвезла меня в роддом № 2, что в Филях. В огромной по протяженности предродовой палате все кровати были заняты. В палате стоял несмолкаемый стон. Он смешивался с влетавшими в раскрытое окно палаты веселыми голосами детворы, игравшей на детской площадке, образуя своеобразный хор. «По ночному городу идет тишина», - солировала в этом своеобразном хоре дежурная медсестра, сидевшая за своим рабочим столом. «Хорошего бы сюда симфониста», - подумала я тогда.
Яна потом мне сообщила: только скорая увезла меня, зазвонил телефон – Игорь Донков просил пригласить меня к телефону. Яна сообщила ему, где я. «Он был ошарашен, - писала мне в записке Яна, - и все повторял: «Не верится». - «Спросил, счастлива ли ты». – «Да», - ответила я. Он хотел тебя навестить». К своей записке Яна приписала: «Со Славкой у нас все хорошо». До сих пор у меня хранятся записки посещавших меня. Б: «Привет от девочек и обитателей этажа. Передай привет малютке и скажи, чтобы унаследовала мое былое здоровье». А мой наивный ответ от 30 июня поймут только близко знающие меня и Анюту люди: «В девочке нашей заложено доброе начало. Она самая дисциплинированная - придет, поест серьезно, а потом тихо засыпает. Улыбается и шевелит губами во сне, как ты, когда горячий чай пьешь». Боже, как молоды мы были, как глупы и наивны! Ведь девчушка потому была «дисциплинированной», что уже успевала накричаться и устать. «Если нужна моя помощь, то напиши, в чем?» - спрашивала Евгения Федоровна Игнатович. «Мой Валька (Вилков) передает тебе большущий привет и поздравления», - сообщала Валя, с 9 августа 1958 года Вилкова. «Катрин, ну честно, это страшно?» - вопрошал Слава Усков, а Саша Никифоров коротко: «Рады, поздравляем!» До конца своих дней (он рано умер) в каждом письме в Кемерово он спрашивал: «Как наша Анюта?»
К моей выписке из роддома мои друзья скинулись и купили Анюте чешскую деревянную кроватку с постельными принадлежностями и таз для купания малышки. С малышкой на руках я вернулась в уже опустевшее общежитие. Смертная тоска сковала меня при виде этой пустоты. И я никак не могла с ней справиться. В ушах звенел непрерывный плач Анюты и слова из песни к кинофильму «Нормандия-Неман»: «Ну, а тем, кому выпало жить, надо помнить о них и дружить». Чтобы жить, надо было собраться с духом. Кто-то должен был помочь мне. Помощницей мне стала Валя, часами укачивавшая ревущую Анку на руках. У меня пропал аппетит, я могла проглотить только жидкость и с большим трудом вползала в душевное равновесие.
Б. вел себя не мужем – мальчишкой. Он поручил мне упаковать наш нехитрый багаж, сдать его и самой, без него отправиться из Москвы, пока на Урал к его многочисленным родственникам. А сам он пытался получить в Ленинском райкоме комсомола и в ЦК ВЛКСМ путевки на лекционные поездки. Он хотел заработать деньги – это оправдывало бы его, если бы не особенность ситуации – мне после родов трудно было справиться с такой нагрузкой, а он не понимал этого. Не знаю, то ли у комсомольских чиновников ему не удалось получить путевок, то ли благоразумие осенило его, но он отказался от своих намерений..
Диплом и характеристику в деканате получила за меня Яна. У нее не потребовали возвращения, как до этого у всех, моего студенческого билета. Я храню его у себя до сих пор. Любопытна выданная мне общественностью факультета характеристика. Ее написанию предшествовал недоуменный вопрос ко мне со стороны наших активистов: где и как я трудилась для общества – в характеристике требовалось отразить мою «общественную активность»? Пришлось моим дорогим товарищам по курсу превратить мою работу ради собственного выживания в мою «общественную активность».
22 июля втроем мы уезжали из Москвы. Анюте не было и одного месяца. Провожая нас, Татьяна Дмитриевна привезла к поезду кучу пеленок, вату, марлю, соски, соду, марганцовку, - все оказалось нужным в пути и в первое время на месте. В пути Б. был заботливым и терпеливым отцом малышки. Пеленки он сушил на ветру, вытянув руки с пеленкой в открытое окно. По прибытии в Ревду (город металлургов под Свердловском), пока родная тетка Б. находилась в больнице, мы остановились у его сестры Аиды. Она недавно вышла замуж и нещадно третировала своего молодого мужа. Я пыталась вразумлять ее, но безуспешно. Последствия этого третирования, как и предполагала я, оказались ужасающими для всех: Аиды, ее мужа Виктора и их дочери Татьяны и сына Юрия.
Когда тетя Тася вышла из больницы, я перебралась к ней. У нее было шестеро детей. Какие это были ловкие, развитые и интересные ребята! Ее муж Михаил Иванович каждый день ходил на рыбалку и возвращался с богатым уловом. Я люблю рыбу. В доме у тети Таси ко мне, наконец, вернулся аппетит. Дом тети Таси и Михаила Ивановича был для меня раем. Здесь я обрела, наконец, душевное равновесие и покой. Наверху во флигеле жила ее старая свекровь бабушка Катя. Все считали ее строгой и нелюдимой. И вдруг на их глазах она преобразилась, удивив всех благожелательным отношением ко мне. Она приглашала меня к себе на чай, угощала сушками и пряниками и часами занималась с Анкой, которая у нее была удивительно спокойной. У бабушки Кати в гостях я заметно оттаивала.
Было в Ревде еще одно место, где я приходила в себя – дом представительницы старой интеллигенции тети Тони Барановой. С ней жила ее дочь Галина, талантливый детский врач, с мужем Алексеем. На удивление, и в их доме Анка никогда не плакала. На попечении этих двух семейств и оставил меня Б.. Перед отъездом в Кемерово он зашел к своему родному по отцу дяде Павлу и попросил у того взаймы 200 рублей. Решительно отказал племяннику родной дядя, и Б. поспешил в Кемерово, чтобы получить подъемные и первую зарплату, на которые можно было обеспечить переезд в Кемерово нас с Анютой. 1 августа он писал в письме: «Тебе мой кемеровский привет, шепни тоже Анюте. Я – начальник планового отдела треста «Кемеровострой» с зарплатой 1050 рублей. Здесь грязь непролазная, но город хорош». И 3 августа: «Пока живу в общежитии, но уже издали приказ о предоставлении квартиры в первую очередь молодому специалисту Б.Г. Г.: «первую очередь пришлось дожидаться два года». Кемерово, хоть и не очень любезно, но ждет вашего приезда. Несознательный варвар Анюта, будет лучше, если она приедет без плача». «В отношении тебя ничего утешительного нет. Один из необходимейших козырей – членство в КПСС».
Седьмого августа мы выехали из Свердловска. Почти двое суток мы с Анютой добирались до Кемерова. При первом приближении к городу (потом я к этому привыкла) мне показалось, что мы въезжаем в ад. По обе стороны железнодорожного полотна, ведущего к вокзалу, над химическими предприятиями вздымались густые клубы дыма желтого, черного, фиолетового и серого цветов, сопровождаемые жутким запахом. Это было начало центральной улицы областного центра, конец этой улицы замыкало здание Обкома КПСС.
Первое удручающее впечатление еще больше укрепилось во мне, когда Б. ввел нас в комнату женского общежития, предоставленную трестом «Кемеровострой» молодому специалисту вместо обещанной квартиры. Общежитие располагалось в одноэтажном кирпичном бараке с глубоко осевшим фундаментом. Отчего во всем бараке царила страшная сырость. В нашей комнате треть оконной рамы не имела стекол. Температура в комнате даже в начале августа не достигала и 10 градусов. За одну ночь нашего пребывания в этой комнате все наши вещи в зависимости от материала, из которого они состояли, - отсырели, позеленели или покрылись плесенью. Пришлось срочно приобретать рефлектор, ставить его около детской кроватки и спасать малышку от холода и сырости. Высушенные на общей кухне пеленки мы держали за пазухой, чтобы они не отсырели. Дежурили у детской кроватки по очереди: половину ночи я, половину – Б..
Вот когда я запротестовала, решительно отказываясь оставаться с ребенком в этой «квартире». Пришлось Б. дойти до управляющего трестом и добиться нашего переселения в двухэтажное кирпичное здание соседнего общежития. Нам дали комнату на втором этаже. Здесь было тепло и сухо, но поначалу очень неспокойно. Это было мужское общежитие, общежитие мужчин-строителей, представленное в основном недавно освободившимися из заключения уголовниками. Шумные ежевечерние драки и поножовщина были обычным явлением. Наша комната превратилась в травмпункт, а я – в практикующего травматолога, которого можно было призвать на «службу» в любое время суток. Приходилось сшивать, стягивать резаные раны, бинтовать, склеивать, предварительно обрабатывая йодом, зеленкой, перекисью. Проколов у меня не было, и часто после моей первой помощи у пострадавшего не было необходимости идти в поликлинику. Мои «пациенты» часто злоупотребляли моим участием. Но по отношению к нам они проявляли благородство, держали себя в рамках. Общая кухня и сушилка находились на первом этаже. Набегалась я тогда вниз-вверх! Дежурной на этом участке была добрая Татьяна. Иногда она помогала мне. Я отдавала себе отчет в том, что даже при благоприятном стечении обстоятельств Б. сорвется, если ему одному придется обеспечивать материальное благополучие семьи. Такое его самопожертвование исключалось им и мною с самого начала. Повторюсь: при неблагоприятном стечении обстоятельств, еще до появления их я должна была иметь работу и возможность хоть как-нибудь обеспечивать семью. Жизнь давно обрекла меня на самостоятельность и научила философски воспринимать встречавшиеся на моем пути противодействия. Их было не так много, но они были, и преодолевать их мне приходилось самостоятельно – я старалась не обращаться за помощью к Б..
Епископ Василий Родзянко сказал однажды: «Слово Судьба означает Суд Божий». Очевидно, с самой первой нашей ночи с Б. я подвергалась справедливому и заслуженному мной Суду Божиему, потому что 27 сентября отмечается большой христианский праздник – День возведения во Храм Креста Господня. Об ограничениях, которые возлагаются на христиан в дни великих праздников, я узнала лишь несколько десятилетий спустя, но тогда интуитивно почувствовала, что с конца 1958 года моя жизнь подвергается серьезному испытанию. Поэтому много раз я задавала себе вопрос: «Выдержу ли?».
Я благодарна своей судьбе: она научила меня видеть и выделять в толпе, в коллективе людей, честных и способных противостоять злу и творить добро. До моего появления в Кемерово моя судьба всегда дарила мне деятельных помощников, подарила и в этом, страшно загазованном, по-сибирски холодном и на первый взгляд неприветливом городе. Много всякого было в этом городе. Память моя сохранила образы, имена и дела всех, кто обеспечивал мой профессиональный рост, кто бескорыстно помогал мне и моим детям выживать в очень непростых условиях адаптации в Сибири. 8 лет моего пребывания в Сибири явились для меня очень значительной школой жизни, богатой встречами и дружбой с замечательными людьми. Они помогали мне «быть, не робеть, не падать».
МОИ университеты в Кемерово
1959-1967
Быть, не робеть, не пасть
С Анютой на руках, без официального направления, но с дипломом МГУ уже в августе двинулась я на поиски работы. В сохранившемся моем дневнике записана последовательность моих посещений парадных подъездов и кабинетов: городской отдел народного образования, горком ВЛКСМ, райком ВЛКСМ, горком КПСС и приписка к этому графику моих похождений: «Что за ужас! Как долго это может продолжаться? Почему я до сих пор не теряю самообладания?» Не знаю, почему, но я действительно не отчаивалась. После всех моих безрезультатных хождений я решила, наконец, посетить областного прокурора, как и всюду, с Анютой на руках. Во время приема я попросила областного прокурора объяснить мне, как я могу реализовать записанное в Конституции мое право на труд. По закону обязанный охранять права материнства, детства и их интересы, он ответил мне дословно следующее: «Обращаться ко мне с подобным вопросом равносильно просить у меня колбасу». Иметь ее на своем столе, очевидно, было вожделенной мечтой прокурора Кемеровской области. Вот так. Мы с Анютой покинули «защитника» наших прав.
Проходя мимо здания Кемеровского облисполкома - средоточия советской исполнительной власти, - я решила заглянуть в отдел кадров областного отдела народного образования. И тут-то встретила ангела-хранителя. Он явился мне в образе начальницы этого отдела Анны Васильевны Аболонковой. Она предложила мне положить на стол мой кулек с Анютой, сесть за стол и написать заявление на имя заведующего ОблОНО Вадима Никитовича Усанова. С моим заявлением и дипломом она пошла к Усанову. При виде диплома выпускника МГУ Вадим Никитович вмиг подписал мое заявление, и 7 сентября 1959 с окладом в 67 рублей в месяц я начала зарабатывать свою трудовую пенсию. Анюте было тогда 2 месяца и одна неделя.
Мне, как матери, кормящей грудью, положено было уходить с работы на два часа раньше. Когда Усанов узнал об этом, он пришел в отдел кадров и заявил: «Здорово ты меня обманула, Катерина. Если бы мне были известны твои обстоятельства, ни за что я не подписал бы твое заявление». – «Не сокрушайтесь, уважаемый Вадим Никитович, - ответила я. – Я не задержусь в Ваших владениях. Уйду, как только объявится свободное место в любой школе». Анна Васильевна стала искать мне это место.
Каждый понедельник Вадим Никитович обязал всех своих подчиненных являться на работу на час раньше и писать диктанты. Четверки за диктанты получали только двое: я и заведующая методическим кабинетом русского языка и литературы. Очень немногие писали на тройки, остальные получали двойки. Через месяц моей работы Вадим Никитович зашел в отдел кадров, поблагодарил меня за работу и сказал: «Впервые за 20 лет моей работы здесь я получаю на подпись из отдела кадров грамотные бумаги».
Анна Васильевна Аболонкова – светлая память ей! В течение 8 лет моей жизни в Кемерово у нее я продолжала усваивать программу школы семейной жизни. Она была нашей спасительницей. Ее муж и Б. принесли в нашу обитель стол, стулья, необходимую в хозяйстве посуду и кое-какие украшения. Принесли – потому что от центра города до нашего общежития на улице Мичурина 208 (! - после частных домов первый двухэтажный) можно было добраться только пешком – туда не ходил никакой транспорт. В выходные дни и по праздникам, чтобы мы не одичали среди уголовников, Аболонковы вытаскивали нас троих из этого общежития к себе домой или на дачу. Особенно опекали они нашу Анюту.
Уходя на работу, малышку я оставляла у няни, старой женщины, жившей в своем доме недалеко от общежития. Каждое утро я готовила для нее бутылочки с соками и грудным молоком. Прихожу я как-то за ней после работы раньше обычного и вижу, в каком тазу нянька подмывает малышку. Ни слова не говоря, я заплатила ей, схватила Анку и больше к ней не пошла. В округе меня уже хорошо знали, и женщины предложили мне сходить к Дарье Ивановне. Муж Дарьи Ивановны был страшным любителем выпить, но это был удивительной доброты человек, как, впрочем, и сама Дарья Ивановна и ее дочь – Галина. До яслей Анка жила под райской заботой Дарьи Ивановны. В девять месяцев она начала ходить и весело бегала по длинному коридору общежития. Только зубы у нее прорезывались медленно. У меня сохранился ответ из института стоматологии РАН, куда я направляла свой запрос с просьбой объяснить мне причину такой задержки. Очевидно, это была одна из причин, по которой она стремительно теряла зубы на третьем десятке своей жизни. После того, как мне удалось устроить Анюту в ясли, я не теряла связи с Дарьей Ивановной: Анка часто болела, и я оставляла ее у Дарьи Ивановны. С Дарьей Ивановной я поддерживала связь и помогала ей до конца ее дней - она умерла за год до рождения моей второй дочери - в 1964 году.
Анна Васильевна поддерживала контакты с директорами кемеровских школ и однажды от одного из них получила сигнал о том, что в его начальной школе появилась вакансия. Она тотчас связалась с городским отделом народного образования, оформила приказ о моем переводе, и в феврале 1960 года я ушла работать в начальную школу. Анюте тогда было 7 месяцев. Дома мне очень помогала Дарья Ивановна, а в школе пришлось вспомнить все, чему меня учили в Руднянском педучилище, - в первую очередь добиваться понимания учениками того, чему я их учу. Вспоминаю, какие разнообразные подручные средства мне приходилось использовать при объяснении решения математических задач. Однажды после уроков я обратилась к классу: «Кто хочет стать человеком с большой буквы, останется и решит одну задачу». Повернулась и стала записывать на доске ее условие. Осталось 5 девочек. 8 марта эти девочки подарили мне открытку и свои поделки. Была весна 1960 года. Они же прислали мне поздравительную телеграмму в марте 1968 года. Дарили мне мои первые ученицы и свои поделки, я храню их до сих пор. Эти мои первые ученики учились тогда в третьем классе. Вот они уже в 5 классе, и я вновь их классный руководитель, но уже не в начальной 33 школе, а в средней общеобразовательной школе № 80. По левую руку от меня сидит Маша Спесивцева, около нее Таня Михалева, в последнем ряду первый слева стоит злополучный, рано погибший Алеша Алексеев, четвертый слева очень шустрый Коля Колесников, первый справа в последнем ряду – Валерий Червов. О них я расскажу чуть позже.
В конце учебного года Анна Васильевна сообщила мне, что в поселке Южный (район Кемерова) открывается новая школа под номером 77 (для меня – это сочетание счастливых чисел) и идет комплектование коллектива учителей школы. Вновь она помогла мне оформить перевод: впервые я была назначена учителем истории в эту школу с 11 июля 1960 года.
29 июня Анюте исполнился год. Валя, Яна, Саша Никифоров, Галя, Юра и Мария Яковлевна Мельниковы прислали ей поздравительные телеграммы и подарки. Галя с Юрой Мельниковым, бывшим куратором нашей студенческой группы на 1-2 курсах МГУ, предлагали на лето к нашим услугам свою дачу под Москвой. Но мы не имели возможности воспользоваться этим приглашением. Чтобы запечатлеть год жизни нашей дочери, я повела ее в фотографию, а оттуда – в парикмахерскую. Это была ее первая стрижка. Когда мы с ней явились за снимками, фотограф сказал, что они не получились. Пришлось ставить Анюту на стульчик перед фотоаппаратом второй раз, но уже в косынке на остриженной головке, в первом ее платьишке, которое я сама сшила, и в первых ее туфельках. Один из пары этих башмачков я сохранила и вручила Анне в день ее пятидесятилетия. В тот далекий день, когда отмечался первый год ее пребывания на этой земле, она почему-то испугалась фотообъектива и никак не могла успокоиться, даже трусишки сползли у нее – это видно на снимке.
Тогда же случилась с Анютой беда. Играя с ней на детской площадке, я подбрасывала ее вверх и ловила. Она заливисто смеялась. В один из таких моментов она выскользнула у меня из рук, упала и больно ударилась головой. Я подхватила ее ревущую и бегом в травмпункт. Ей сделали снимок головы и сказали, что гематома у нее поверхностная и рассосется без последствий. В то лето девчушку подстерегало еще одно несчастье. Она все еще продолжала прикладываться к груди, но мне пришлось лечь на первый аборт. В больнице я сцеживала грудь, но, очевидно, молоко все-таки уже перегорело. После моего выхода из больницы Анка вновь приложилась к груди – и у нее открылся страшный понос. И «отсюда Анка». Пять месяцев лечила я ее всевозможными народными средствами.. Вот она сидит на стульчике в яслях после того, как перенесла это страшное испытание. Ей год и пять месяцев. Спасибо воспитательницам этих яслей. После того, как она окрепла, еще три месяца они кормили ее только той пищей, которую я каждое утро приносила в ясли вместе с Анютой.
1 сентября 1960 года началась моя работа в школе № 77 впервые в качестве историка и классного руководителя в седьмом классе. Вот он мой седьмой класс этой школы. С одной стороны от меня сидит мужчина – это завуч школы, с другой – Тоня Тян. Она вела в школе физику, а ее муж Владимир Тян работал хирургом в областной больнице. Многое в нашей жизни связано с ними, дружба наша продолжается поныне. Дружба связывала меня со многими учителями этой школы. И с учениками у меня сложились хорошие отношения. Они понимали меня, я старалась понять их. С самого начала не сложились мои отношения с директором школы Валентиной Васильевной (забыла фамилию). Это был унтер Пришибеев в юбке. И при отсутствии учеников недопустима была та форма ее обращения с нами, учителями, которой она руководствовалась, но она и в присутствии ребят называла нас идиотами, пеньками, сумасшедшими, кретинами. Я поступила так, как привыкла поступать с детдомовских времен: на первом же педсовете напомнила нашему директору, что грубость недопустима как по отношению к ученику, так и по отношению к учителю. Все, сидевшие на педсовете учителя, в знак солидарности посылали мне свои рукопожатия из-за спин впереди сидящих. Но никто из них не встал и не поддержал меня. Я и не ждала ничьей поддержки, потому что не собиралась превращать свое выступление в демонстрацию. Немедленной экзекуции директор школы меня не подвергла, затаив намерение непременно наказать меня.
И все-таки в том 1960-61 учебном году трудно мне было не в школе, а в семье. Казалось бы, за два года нашей нелегкой семейной жизни можно было увидеть и понять, кто с глазу на глаз проводит с тобою значительную часть времени. И Анюта из основной трудности за это время превратилась в забавную девчушку, о которой ее отец с удовлетворением писал своему другу в Китай Юй Да Чжану. Девочка не висела тяжелым камнем на его шее. Большую часть суток я была с ней. Пока я проводила уроки, она находилась у Дарьи Ивановны. Когда ей исполнилось 1,5 года, я устроила ее в ясли. Перед Б. открылся горизонт, заслоненный в прошлые годы сначала пеленками, потом ползунками. Он мог, я утверждаю, заняться, наконец, делом, которое считал для себя самым важным – начать свое служение обществу и человечеству.
Но тут вдруг объявилась внешняя помеха: в нашей крохотной комнатушке на втором этаже мужского общежития вдруг появился его брат Геннадий. Он нигде не работал и не собирался устраиваться. Посещая центральный гастроном, он выбивал чек, приезжал в общежитие, подделывал его и получал в гастрономе по этому чеку те продукты, которые его интересовали, а над нами все время смеялся: «Стоило кончать университет, чтобы так нищенствовать», - язвил он и вскоре уехал за длинным рублем в Норильск. Все это раздражало Б. – он не смог заняться «своим» делом, хотя при большом желании мог бы найти для этого и время, и силы, и место для занятий – в библиотеке, например. Я ведь не чинила ему препятствий. Но в нем уже начало проявляться стремление находить причины провала любых его больших и малых начинаний в ком угодно, но только не в себе. «Помог» брат – Геннадий. Его сын Бориска родился 24 июня, моя Анюта – 29 июня того же 1959 года. Повидимому, братья в одни и те же дни развлекались сексом: Борис в Москве, Геннадий – в Ревде на Урале. Жену его тоже звали Катериной. Свою женитьбу и рождение сына Геннадий считал результатом обмана, задуманного и «коварно», якобы, осуществленного Катериной. Геннадий сумел внушить брату, что тот, будто бы, оказался в такой же «ловушке». Борис уверовал в это вранье. Семя его прорастает, проявляется в устном и письменном виде поныне (декабрь 2015 года).
Передо мной предстала реальная картина, бессчетное количество раз прочитанная мной в художественной литературе. Бросая мне в лицо тряпки, Б. впервые назвал меня «спекулянткой», «обманщицей», «истеричкой», «не женщиной», воровкой его драгоценного времени. Ровно на два года хватило ему запала казаться мужем, отцом, да и просто благородным человеком! Быть благородным или играть эту роль – слишком разные вещи. Потом, прочитав книгу Корнея Чуковского «От двух до пяти», я поняла, что эмоциональный взрыв Б. 5 октября 1960 года был проявлением просчетов его воспитания в семье и отсутствия у него всякого воспитания после смерти родителей. Нина была права летом 1959 года – ему нельзя было верить. Больше всего меня поразила грубая языковая распущенность, неспособность владеть собой. Таких прецедентов в моей жизни еще не было. До сих пор я убеждена: даже от нелюбимой женщины должно уходить, не унижая ее и своего достоинства, как это делал, например, американский художник Рокуэлл Кент. В надежде предотвратить подобные выходки в будущем, я решила объясниться.
Но не устно. Я уже знала – он слышит только себя. По свежим следам я написала ему письмо. Оно сохранилось у меня и находится в альбоме с фотографиями. Выражая справедливое негодование и свое неприятие грубости, я писала, что в любой момент готова взять Анюту и уйти от него. Содержание этого письма удивительным образом предвосхищало весь процесс раскрытия им своей сущности в течение последующих десятилетий. В мае 2009 года он читал это письмо и возмутился тем, что я сохранила его – оно попало в цель и 48 лет спустя. Я обещала ему в том письме, что никогда и ни о чем не буду просить его сделать что-либо для меня лично, да и для моей дочери тоже. Сделает по собственной инициативе – спасибо. Для себя решила: сделать все, что в моих силах, чтобы обеспечить собственную и моего ребенка самостоятельность и независимость от него. Вот тогда мною было принято решение подготовиться и поступить в аспирантуру, получить иную работу и с ней – жилье.
Он бывал разным, поэтому я долго прощала ему его выходки. Сначала плакала от обиды – слишком несправедливыми и не заслуженными были оскорбления, которые он бросал в мой адрес. Потом научилась не лить слез, прощала и забывала обиды в немалой степени и при его содействии. Прощала и терпела еще и потому, что продолжала верить его выбору. Правда, надеялась на то, что у него хватит мужества хотя бы извиниться передо мной. Но, увы. Сколько ни напрягаю память, не могу вспомнить ни одного случая, чтобы он когда-нибудь извинился. В отличие от Валентина Жилина (детдомовца!) и Саши Никифорова (родом из счастливой семьи), этого мужского качества Б. не проявил ни разу – он его не имел и не смог обрести потом. Сейчас я понимаю, почему.
«Со мной трудно жить», - признавал он в августе 1968 года, имея в виду, однако, не особенности своей натуры, а, как он полагал, особенное внимание к нему охранителей системы. Он был твердо убежден в этом и приложил немалые усилия к тому, чтобы закрепить в моем сознании представление о себе как о страждущем и гонимом тоталитарным режимом человеке. Достичь этого было нетрудно: даже в условиях оттепели КПСС и КГБ при молчаливой поддержке большинства населения страны продолжали отслеживать малейшее проявление инакомыслия. Очевидное противодействие системе, даже только попытки такого противодействия ей система сурово наказывала. Не так жестоко, как в 30-е годы, однако признаки отката советской системы к тоталитаризму все более становились очевидными. Как эти обстоятельства сказывались на нас?
Мой отказ не принимать участия в реализации намерений Б., высказанный мной в ноябре 1958 года, оставался в силе. Как и обещала, я не противодействовала его намерениию, с семейными заботами справлялись сама и продолжала идти тем путем, о котором тогда говорила. Я сознавала необходимость продолжать работату над собой – с очевидностью этого требовала от меня и работа с детьми в школе. Поэтому я использовала для такой работы малейшую возможность. Много лет спустя я прочитала в Исповеди Блаженного Августина: «Нужно постоянно работать над чем-то добрым в сердце своем, откуда происходят поступки. Тех, которые не трудятся над этим, все это не тронет». Это IV век. «Все это» не только не трогало Б. даже в первые годы нашей совместной жизни, «все это» раздражало моего партнера. Но у меня была надежная ниша: от семейных передряг я спасалась в работе с детьми. В ней я получала удовлетворение даже при наличии сложностей во взаимоотноениях с директором школы. Я уже умела не придавать этим сложностям серьезного значения, потому что такие люди, как Валентина Васильевна, на моем пути встречались редко, и я никогда не позволяла им глумиться над собой. Валентина Васильевна с трудом дотерпела меня до конца учебного года, а перед моим уходом в отпуск объявила, что передает меня в распоряжение районо. Летом 1962 года в подобной ситуации в одной из школ Саратова оказался и Саша Никифоров. «Не должно сметь свое суждение иметь» на нем сказалось гораздо хуже, чем на мне. Его уволили из школы безоговорочно.
И все-таки для меня это была, пусть не полоса, а черточка, но черная. Тогда рядом с ней высветилась другая, светлая полоса, - и неурядицы со школой поблекли: мы получили, наконец, обещанную нам двухкомнатную квартиру в центре города в только что построенном доме. После 23 лет проживания в общежитиях это была первая в моей жизни квартира. Первый мой дом! Б. приложил максимум усилий, чтобы его благоустроить и меблировать. Мебель делали по заказу – в магазине в те годы купить ее было невозможно. В этой квартире мы отмечали второй год рождения Анюты. Оставаясь на лето в городе, мы по выходным дням ездили в лес, ходили на речку, а в будни я уводила Анку гулять в сторону аэропорта, подальше от кемеровского дыма, копоти и загазованности.
В августе 1961 года я пришла в районо за направлением на работу, а заведующая вдруг объявляет мне: «В характеристике, с которой вас отправили в наше распоряжение, сказано, что вы не знаете ни истории, ни методики преподавания. Поэтому я не могу вам дать направление на работу». Она добросовестно служила той системе, которая дала ей возможность чуть-чуть подняться над рядовым учителем. Такие «начальники» никогда не упускали даже малейшей возможности покуражиться над людьми, зависимыми от них. Но меня она не испугала. Положив перед ней диплом МГУ с вкладышем в него, я сказала: «Собирайте комиссию – я буду сдавать экзамены. Если эта комиссия сумеет перечеркнуть подписи ученых с мировыми именами, имеющиеся в моем дипломе, сумеет перечеркнуть оценку «отлично», поставленную мне методистом-историком союзного значения А.И. Стражевым, и подпись ректора МГУ И.Г. Петровского, - я соглашусь с решением этой комиссии. Но тогда я приколю значок выпускника МГУ к лацкану своего пиджака и пойду работать дворником». И эта дама, как и в министерстве в Москве, тоже вскипела: «Что вы тут мне истерику закатываете!» - «Скорее, наоборот!» - ответила я и двинулась к двери. «Приходите после августовского совещания», - произнесла она мне вслед. 31 августа 1961 года она вручила мне приказ о переводе меня в восьмилетние школы № 43 и № 58. От одной школы до другой было более часа пешего хода и никакого транспорта. В моей записной книжке сохранилось расписание моих уроков в обеих школах. Смотрю на это расписание и диву даюсь: в 43-ей школе у меня было 4 восьмых класса (16 часов в неделю) и по три пятых и седьмых класса в школе № 58 (12 часов). Ежедневно у меня стоят в расписании по три-четыре урока в каждой школе, еще и 1-2 окна непременно с понедельника по пятницу включительно. Как я справлялась? Удивляюсь! Осенью и ранней весной мне приходилось преодолевать непролазную грязь, а зимой переносить мороз до 50 градусов и ниже. Невеселая дорога! Встречает меня как-то на этой дороге В.Н. Усанов и спрашивает: «Как успехи, Катерина?» Смеясь, я рассказала ему о своих «путешествиях». «Ничего, здоровее будешь», - ответствовал мой благодетель.
Всем было хорошо известно, кому номенклатурная система вручала руководящие должности всех уровней. Как поведет себя начальник, в значительной степени зависело от его нравственной сущности и только потом от уровня его специальной подготовки. В 43-ей школе я встретилась с Николаем Ивановичем Ананьевым, в школе № 80 – с Владимиром Яковлевичем Вознесенским. В 58-ой школе директором работала женщина. Я не помню ее имени, отчества и фамилии, но человеком она была замечательным и директором тоже. Ни один из них не имел ничего общего с директором 77-ой школы – Валентиной Васильевной. Смею утверждать – в любые времена сволочными люди становились по собственному выбору: из-за должности, квартиры, возможности публиковаться, из-за номенклатурных пайков, наконец. Да и мало ли из-за каких желаний, чаще всего обусловленных ущербными нравственными установками самого человека. Даже в условиях тоталитарной системы Человеком можно было оставаться. Проверено.
С этого года понемногу начало улучшаться наше материальное положение. Не 67 рублей в месяц получала я теперь. Выросла и зарплата Б. Тогда трест «Кемеровострой» был переименован в трест «Железобетон», и все служащие и рабочие, работавшие в различных подразделениях этого треста, получили некоторую надбавку к зарплате за вредность производства. Управляющий этим трестом, Виктор Николаевич Першиков, с самого начала очень уважал Б. и премиями поощрял его ответственное отношение к работе. Эти деньги Б. называл «случайными» и приобрел на них пишущую машинку «Москва», печатную и копировальную бумагу и в 1962 году начал писать свою первую работу «Выше требования к идейной свободе в самой идеальной стране». «Выше требования» к отсутствовавшей какой бы то ни было свободы в стране?!?
И «самая идеальная» страна? После XX съезда КПСС – «самая идеальная страна»? После смерти в 1960 году затравленного Лауреата Нобелевской премии Бориса Пастернака – «самая идеальная страна»? После публикации в 1962 году рассказа Солженицына «Один день Ивана Денисовича» - «самая идеальная страна»? После появления романа Дудинцева «Не хлебом единым» и воспоминаний Эренбурга «Люди, годы, жизнь» - «самая идеальная страна»? Учитывая близко известное мне дело Льва Краснопевцева, называть тогда нашу страну «самой идеальной» было больше, чем наивно. Однако, без сомнения, эта работа Б. была откликом на ту атмосферу, которую создавали власть придержащие, стимулируя тем самым протестное движение шестидесятников. Шестидесятники, и Б. в том числе, ущебность системы связывали со сталинизмом.
Осенью 1961 года Виктор Николаевич Першиков пригласил Б. к себе и предложил ему принять участие в очень прибыльной афере, которую можно было осуществить только вместе с начальником планового отдела. Что-то близкое тому, за что в 1946 году попал в тюрьму мой приемный «отец» Левандовский. Афера, к участию в которой Першиков приглашал своего молодого начальника планового отдела, сулила обоим миллионы – вот когда рождались «новые русские»! Б. наотрез отказался принимать участие в откровенно уголовном деле. Несмотря на это, В.Н. Першиков, когда его переводили на работу начальником строительного отдела в Кемеровский совнархоз, приглашал с собой и Б.. Наверное, надеялся, что на огромном участке работы удастся соблазнить способного экономиста на участие в афере уже грандиозного масштаба. Но Б. отказался переходить на работу в совнархоз. В последующем Виктор Николаевич Першиков, если была необходимость, всегда защищал Б.. Такова замечательная закваска сибиряков – они могли оставаться людьми и в условиях пакостной системы. И Виктор Николаевич Першиков был не единственным, кто умел оставаться самим собой и помогать тем, кто нуждался в защите от посягательств системы.
В июне 1962 года Борис ушел и из треста «Железобетон», поступив на работу в научно-исследовательский институт промышленного машиностроения – НИИПРОММАШ. У него появилось больше свободного времени для работы над своим сочинением. Но уже тогда я заметила, как только он принимался за свое сочинительство, так дома росло его раздражение по отношению ко мне, на работе – по отношению к коллегам. Тогда, во второй половине 1962 года, опять появилась реальная помеха его сочинительству, а с ней и печали. Помеха появилась оттуда, откуда никто из нас ее не ожидал: брат Б. Геннадий, не заработав длинных рублей в Норильске, заехал в Ревду, забрал жену с сыном и приехал к нам в Кемерово. Вновь мы оказались в общежитии, точнее – в коммунальной квартире, один из жильцов которой (Геннадий) был алкоголиком и тунеядцем. Я решительно запротестовала, требуя их выселения. Свое «право» жить с братом Геннадий несколько раз пытался утверждать жестокими драками, но своего не добился. Катерина, жена Геннадия, деловая женщина, быстро нашла себе прибыльную работу, сняла комнату, устроила малыша в садик и зажила. Геннадий исчез. Теперь длинный рубль он попытался найти в Украине, но очень скоро оказался в тюремных стенах в городе Сумы.
Только начав сочинять первую свою работу, уже весной 1962 года Б. сообщил своим единомышленникам о своем намерении выступить против существовавшего в стране режима. В июне того года ему исполнился 31 год. Он продолжал верить в значительную распространенность среди всех слоев населения нашей страны желания узнать исчерпывающую правду о сталинском режиме. Поэтому был убежден в том, что среди жаждущих россиян узнать правду он встретит немало готовых поддержать его намерение. Б. не увидел, не почувствовал того, что к 1962 году обстановка в стране заметно изменилась. Те, кто был способен видеть, уже с конца 50-х годов заметили первые признаки начавшегося отступления верхов от допущенных ими попущений, названных оттепелью. Первыми это почувствовали честные литераторы. Директора издательств и редакторы толстых журналов, приобщенные к номенклатурному пирогу, все с большим усердием восхваляли любые деяния КПСС и КГБ и чинили всевозможные препятствия попыткам честных писателей опубликовать свои произведения, посвященные обоснованию причин и последствий сталинского режима. Но их сочинений, разработанных и написанных до 1962 года и после, Б. не знал. Он никогда их не читал. Но продолжал верить в то, что именно от его «искры возгорится пламя», стоит только бросить эту искру в массы!
Без всякой иронии отмечу: на сообщение Б. откликнулись только двое и оба отговаривали его от его намерения выступить против режима. Первым на сообщение Б. откликнулся Саша Никифоров, еще работавший в Саратове в школе. 26 апреля Саша писал в своем ответном письме: «Тебе самому идти на выступление рано. Нельзя. Интересы дела требуют воздержаться. Необходимо выбрать правильный момент выступления, а пока заняться подготовкой». Трезвый в своих суждениях и поступках, Саша собирался начать с себя. По окончании учебного года уволенный из школы, он не стал бороться с системой. Решил проверить себя и узнать настроения трудового люда. Настроение интеллигенции он знал. В декабре 1962 года Саша уехал на нефтеразработки на Севере Сибири. Судя по имеющимся на полях Сашиного письма заметкам Б., он не собирался начинать «подготовку» с себя. О своей идее и главной задаче Б. писал Саше: «С целью подготовки людей я напишу обращение, чтобы получать и изучать мнение людей и давать им ответы». Ответы, советы, рецепты, как жить и поступать неизвестным тебе людям в обстоятельствах, которые самому тоже были совсем не ясны?
Саша Никифоров был не единственным, кто искренне хотел узнать, как поступать в очень неясной ситуации, которую переживала страна после XX съезда. Среди серьезно интересующихся правдой о культе личности Сталина оказался 18-летний студент Леонид Бородин. Он был на 7 лет моложе Б.. Но он оказался зорче и наблюдательнее Б.. Перестраховщики от режима в 1956 году исключили Бородина и его друга Ивлева из Иркутского университета. Не впав в амбицию невинно наказанных режимом, Леонид пошел работать на Кругобайкальскую железную дорогу, потом участвовал в строительстве Братской ГЭС. Осознав необходимость «докопаться до полной правды в культе личности Сталина», Леонид уехал в Норильск и с осени 1957 года работал в кампании с бывшими заключенными на шахтах и в рудниках Норильска. Там, чтобы учиться дальше, получил положительную характеристику. В 1962 году он досрочно закончил в Улан-Удэ пединститут, а в Иркутском университете в том же году блестяще сдал экзамены по кандидатскому минимуму. Его друг по Иркутскому университету Владимир Извойлов служил в эти годы во флоте на Севере и тоже присматривался ко всему, чтобы знать, как поступать. Они начинали с себя, обеспечивая себе самый широкий круг общения, в котором немало было освобожденных и еще не освобожденных узников ГУЛага. В результате такого общения невозможно было назвать нашу страну идеальной. Будь им известен призыв Б. «Выше требования к идейной свободе в самой идеальной стране», они сочли бы этот призыв наивным и были бы правы. В 1962 году настоятельным они считали не переход от сталинизма к ленинизму, а смену существующего в стране режима. Но, в отличие от Б., они сомневались, найдутся ли силы, готовые поддержать осознанную ими необходимость. Они надеялись найти эти силы в народе, в массах. Сказывались крепко усвоенные ими положения диалектического и исторического материализма. Жизнь перечеркнула эти познания. «Из своего «пролетарского» опыта, - с иронией писал Бородин,- я сделал вывод, что брюзжание на вождей и на начальство ни в малейшей степени не свидетельствует о готовности масс к пересмотру базовых положений господствующей идеологии» (мне и Саше Никифорову это было понятно по настроению учителей в школах). И вот вывод Л. Бородина и В. Извойлова: «Отсюда: невозможно существование многочисленной организации, ориентированной на полное отрицание существующего политического строя». Б. даже после своих многомесячных командировок по шахтам Кузбасса в 1960-62 годах ничего этого не «увидел» и не «услышал». Поэтому он собирался «изучать настроение людей» по их письмам к нему и «давать им советы, как действовать». «Брюзжание на вождей и на начальство» он тоже слышал нередко, но принял их, очевидно, как готовность ворчащих «отрицать существующий политический строй». По опыту своих научных изысканий я знала, что людям определенного типа, жаждущим активной политической деятельности, во все времена свойственно было принимать желаемое за действительное.
Л.И. Бородин к такому типу людей не принадлежал. Он прошел школу серьезного семейного воспитания. Таким воспитателем был его отчим. В 1963 году Л.И. Бородин уточнил свои наблюдения: «За спиной нашего короткого, но впечатляющего жизненного опыта стояли массы, миллионы масс, по нашему убеждению, совершенно не готовых ни к каким распадам-перепадам, и у каждого из нас был небольшой, но впечатляющий опыт «общения» с «органами» и их невычислимым отрядом помощников-добровольцев – охотников за карьерой. Мы натыкались на них везде: в студенческой среде, в учительских коллективах, в бригадах «коммунистического труда»… «Нам не выжить», - сделал тогда вывод Бородин, но он и его друзья решили в своем выборе идти до конца, потому что «другой жизни мы тоже уже не хотели»,- писал Л. Бородин в книге «Без выбора». В этом 1963 году состоялась «встреча с органами» и у Бориса. Как эта «встреча» подействовала на него?
С высоты прожитых лет и накопленных знаний смею утверждать – выбор Л.И. Бородина и его друзей в том 1963 году был оправдан. И выбор А.А. Ахматовой в пользу своего народа и будущего своей страны, написавшей в 1940 году «Реквием» по невинно загубленным в 1930-е годы жизням, был оправдан. И выбор всех, кто в 1941 году старался помочь М.И. Цветаевой, тоже был оправдан. Он был важен для каждого, для самого себя, в первую очередь. С одной стороны выбор пусть малочисленных россиян, но самоотверженных, независимо от того, знали ли они друг друга или нет, содействовал ускорению процесса самоизживания советской политической системы. С другой – сама советская система, создавая немыслимые условия жизни, труда, просвещения и образования, своим противодействием и суровым наказанием всякого инакомыслия, - с самого начала неизбежно сама вела себя к гибели. Встреча этих двух процессов неминуемо должна была завершиться крахом советской политической, экономической и идеологической системы. В этом исторически непреходящее значение деятельности тех, кто начал в 60-е и ускорял процесс самоизживания системы до полного ее краха. Приходится только удивляться недальновидности ее апологетов. Ложь и насилие никогда не служили основанием чего-то прочного.
Поначалу КПСС с осторожностью намеревалась пресечь вольнодумство творческой интеллигенции, распространению которого среди писателей, художников, режиссеров и артистов, способствовали решения XX и XXII съездов КПСС. На рубеже 1950 и 60-х годов честным литераторам с трудом, но все-таки удавалось пробить публикацию своих произведений. Тогда были экранизированы некоторые произведения В. Аксенова, А. Галича, И. Грековой. Читатели узнали произведения А. Гладилина, Г. Владимова, В. Войновича, Л. Чуковской, В. Аксенова, В. Максимова, В. Корнилова, Ю. Домбровского; услышали стихи и песни А. Галича, Б. Окуджавы, Р. Рождественского, А. Вознесенского, Б. Ахмадулиной. Впервые прозвучала по всесоюзному радио музыка опального Альфреда Шнитке – это был результат выбора композитора Родиона Щедрина и дирижера всесоюзного радио Геннадия Рождественского.
Но гневный голос КПСС постепенно крепчал. В центральных газетах: «Известия», «Советская Россия», «Литературная газета» и чаще всего в «Правде» стали появляться разносные статьи против «вольнодумства» творческой интеллигенции. Активизировали свою деятельность в этом направлении идеологические отделы всех комитетов партии от районного до самого верха. «Партия выражала неудовольствие тем, что литература слишком углубляется в «последствия культа», будирует допущенные ею «ошибки», вместо того, чтобы говорить о достижениях», - писала в 1962 году Л.К. Чуковская. И все-таки, свое «неудовольствие и гнев» партия выражала пока без эксцессов.
И вдруг – прорвало. От относительно осторожного порицания ЦК КПСС перешел к громогласному и решительному напоминанию работникам культуры и искусства рамок, за пределы которых их выход она никогда не допускала раньше и не собиралась допускать впредь. Поводом к такому переходу послужило посещение Н.С. Хрущевым художественной выставки в московском Манеже в начале февраля 1963 года. Хрущев не понимал живописи, поэтому не любил ее и выставки художников не посещал. Но кто-то уговорил его, позже стало известно, что намеренно, сходить на эту выставку. Только начав осмотр ее, Хрущев вознегодовал. Когда же Никита Сергеевич дошел со своей свитой до того места выставки, где были представлены скульптуры Эрнста Неизвестного, он уже кипел в гневе и грубо произнес: «Какой п т лепил это?» Перед генсеком предстал Эрнст Неизвестный и заявил: «Я сделал эти скульптуры, а Вам предлагаю привести сюда взвод баб, и мы с Вами будем соревноваться, чьи возможности окажутся более значительными». Хрущев стремглав ринулся к выходу, свита едва поспевала за ним.
К слову замечу: нецензурная лексика была общеупотребимой в окружении этого генсека, да и всех последующих, кроме, пожалуй, Андропова. Этому «стилю» общения следовали все, кто имел хоть какое-то соприкосновение с членами ЦК и обслуживающими его работниками. Мне приходилось тогда посещать библиотеку ИМЛ при ЦК КПСС и общаться с моими давними приятелями. Они без всякого смущения «щеголяли» свободным владением этой лексикой. Извращение литературного русского языка меня коробило.
Немного о скульпторе Эрнсте Неизвестном. В июне 1941 года из ГУЛага он пошел добровольцем на фронт. Командуя ротой штрафников, Э. Неизвестный освобождал Варшаву, Прагу, Вену, Будапешт. После войны он одновременно учился на отделении скульптуры в Академии художеств и на философском факультете МГУ. К тому времени, когда Б. заявил о своем намерении выступить против советской системы, Эрнст Неизвестный поставил памятник узникам ГУЛага на Колыме.
По личному приказу Н.С. Хрущева срочно была организована встреча ЦК с творческой интеллигенцией и проведена 7 и 8 марта 1963 года. Грубой безапелляционной речью Хрущев подверг творческую интеллигенцию разносу. Не сдерживая себя, кричал он на Эрнста Неизвестного. Досталось на той встрече персонально Р. Рождественскому, А. Вознесенскому, В. Аксенову, Е. Евтушенко, Марлену Хуциеву – режиссеру фильма «Застава Ильича». Министр культуры Е.А. Фурцева специально села между Е. Евтушенко и Э. Неизвестным. Положив свою руку на колено Эрнста, она сдерживала его от возможных с его стороны ответных выпадов против Хрущева.
Присутствовавший на этой встрече Анатолий Гладилин вспоминал: «Скандальная речь Хрущева на этой встрече была спровоцирована заинтересованными лицами из Политбюро. «Пылкой» речью Хрущева они доносили до слуха сидевших в зале своих приверженцев: «Дорогие товарищи, не беспокойтесь, оттепель кончилась, смены поколений в руководстве не предвидится, скорее всего сменим кое-кого в руководстве». «Дорогие товарищи» «услышали» и поняли сигнал правильно. Последним, кто это понял, был Хрущев».
«Высокое» собрание решило тогда выслать Э. Неизвестного за пределы страны, лишая его советского паспорта и запрещая ему вывоз коллекции его скульптур. «Коллекцию я уничтожу, а за лишение меня паспорта я – инвалид ВОВ, подам иск в международный суд», - заявил Э. Неизвестный высокому собранию и покинул зал. С завидной оперативностью чиновники КГБ сообщили ему, что «выпускают» его за рубеж с паспортом и со всей его коллекцией. Вспоминая о том, как работал Э. Неизвестный, друзья называли его Титаном. Титан не позволил согнуть себя.
После Эрнста Неизвестного гебешники «взялись» за художника Михаила Михайловича Шемякина. Отправить в сумасшедший дом или посадить его они не решились. Заявив ему лично, что «Союз художников» не даст ему возможности жить, гебешники выпроводили его с женой и дочерью из страны бесшумно. Даже с родителями не дали попрощаться. Выдворенной без средств, его семье поначалу пришлось очень трудно, но и они не согнулись, не утратили доброго отношения к своему отечеству. «Мы не диссиденты, мы инакомыслящие. За это мы незаслуженно и наказаны», - объяснял Михаил Михайлович интервьюеру от телевидения.
Советской системе не удалось тогда согнуть и композитора Исаака Шварца. Получив сообщение о гибели его отца в ГУЛаге, он, по его признанию, осознал свое предназначение – серьезно заняться музыкой. Его музыка звучала в 110 кинофильмах, но имя автора этой музыки в титрах к кинофильмам предпочитали не указывать. Когда игнорирование его авторства превратилось в систему, Исаак Шварц подал иск в международный суд и заставил советских чиновников считаться с собой. Остановлюсь на этих примерах.
С 1963 года проработка творческой интеллигенции на всех уровнях партийной иерархии проводилась регулярно. На этих встречах, которые именовались разъяснительными, циничной ложью, будто КПСС «уже все объяснила, исправила», партийные чиновники требовали от творческой интеллигенции прекратить ворошение прошлого и сосредоточить свои силы на прославлении «достижений» страны, руководимой партией Ленина. Для выполнения такой задачи особого таланта не требовалось. Послушную часть интеллигенции, составлявшую большинство во всех творческих союзах, уговаривать не пришлось: она всегда прославляла КПСС и в угоду ей усердно третировала своих талантливых «собратьев». Мартовский 1963 года разнос верховной властью молодых талантов она восприняла как одобрение своих прошлых «заслуг» перед партией и как приказ на продолжение своей деятельности в последующие годы.
Честная и талантливая часть творческой интеллигенции отказалась прикрывать ложь. Она сделала выбор в пользу разоблачения истории лжи и насилия честным словом честного писателя. А. Гладилин вспоминал в 90-е годы, как они боролись тогда за каждую свою книгу, воспринимая свою работу как миссию. «В те времена любая хорошая правдивая книга становилась событием, и не только в литературном мире», - полностью соглашаюсь я с А. Гаврилиным. То же самое можно сказать о хорошей и правдивой поэзии, о бардовской песне, о театре, музыке и живописи. Правдивое слово этой части творческой интеллигенции не было беспредметным – она владела необходимым материалом.
В этом плане Б. мог тогда посмотреть на себя и на свои возможности со стороны и посмотреть критически. Мог, но не посмотрел – он не обращался к их творчеству, не обратился даже после того, как получил письмо от второго своего единомышленника – Николая Вяткина из узбекистанского Алмалыка. Он тоже писал Б. о необходимости накопления им серьезных знаний и серьезного опыта. Ему, вероятно, Б. послал уже написанное им обращение. Ответ молодого парня - он еще только собирался на службу в армии - весьма любопытен и мог быть очень полезным Б., умей он считаться не только со своим мнением. Несмотря на молодость Николая, его ответу в здравом смысле не откажешь. Он писал: «Скажу о первых впечатлениях. Прежде всего, письмо очень эмоционально, особенно на первых страницах, более деловое – на последних страницах. В твоей эмоции слишком много иронии, яда, издевки. Это скорее чувства чужого человека, а не нашего (здесь и далее выделено мной - Е.Е.). Такое письмо не должно быть подобным. Оно должно быть прежде всего деловым, основанное на фактах (не единичных, а многочисленных) и с глубоким критическим анализом и синтезом всех событий, фактов, даже единичных и пр. Без этого оно – холостой выстрел, лихачество. В этой его части я разочарован. Ты вообще пишешь его так, как будто это всем известно, как будто все так думают. Даже если бы и так, а я наверняка думаю, что и не так, все равно, чтобы поднять людей против чего-то, им нужно доказать необходимость этого подъема, этой борьбы и доказать неопровержимо и страстно (а не эмоционально, ибо эмоция – это чувство, которое субъективно, которое сильно индивидуализировано). Подчеркиваю, факты можно трактовать по-разному, как в суде: судья льет слезы над речью защитника, но решает согласно закону. Выигрывает тот, кто доказывает убедительно и страстно. Для меня в твоем письме много положений просто спорных, не говоря уже о том, что многие положения звучат не доказательно. Прежде всего, я подхожу критично к самому себе (!). Надо проникнуть в сущность явления и связать его с другим явлением или фактом, и это, пожалуй, для нас важнее всего. А это возможно только при накоплении знаний и т.д. и т. п. Общий вывод, который я сделал для себя по твоему письму - нужен более глубокий анализ всем событиям и фактам и более доказательный синтез. Представь, а вдруг мы за дровами леса не видим. Интуиции в твоем письме мало, нужны четкие доказательства. Без этого нас просто высекут, как мальчишек. И подумай, как отнесутся к твоему письму другие, не сочувствующие (!). Извини, я огорчен. Пойми меня правильно». Замечания и рекомендации сохранившегося письма Николая Вяткина были справедливыми. Даже если письмо Николая появилось не без кгбешной редакции, этому редактору в проницательности не откажешь. В письме имелось рациональное зерно. Но Б. не заметил, проглядел это рациональное зерно в 1962 году, не увидел его и в последующие десятилетия.
Тогда (я не исключаю и себя из общей среды) невозможно было знать о том, что философы и экономисты потому были высланы в 1922 году за границу, что научно обосновывали бесперспективность внедряемой большевиками в России экономической и политической системы. Попытки силового уничтожения советской власти они тоже считали бесперспективными. Понимали они и то, что бывают времена, когда любые попытки общественных перемен, обречены на поражение. Понимали это многие из тех, кто после 1922 года предпочел остаться в большевистской России. Предостерегая от преждевременных попыток свое ближайшее окружение, Петр Леонидович Капица сказал своим ближним в 1934 году: «Упрямство власти – закон природы, а с природой надо считаться». Считаться до поры, добросовестно делая дело, на которое каждый был способен и мог выполнять его ответственно. Это тоже способ ускорениия процесса самоизживания системы. И П.Л. Капица примером своих поступков демонстрировал, как можно заниматься ДЕЛАНИЕМ в условиях господства тоталитаризма! Те, кто не жаждал приобщения к номенклатурному пирогу, преодолевая «пакости системы», действительно находили серьезное дело, занимались наукой, творчеством, добросовестным трудом. Александр Васильевич Челинцев, например, опытный статистик и экономист-аграрий, автор нескольких серьезных исследований, отбыв срок в ГУЛАГе, именно в том 1962 году, когда Б. собирался «давать людям советы, как жить и действовать», направил в Министерство сельского хозяйства СССР работу с подробными рекомендациями о способах повышения эффективности производства в аграрном секторе страны. Это был плод теоретического обоснования до и послереволюционного многолетнего практического опыта своего и своих соратников. Министерство «ответило» ему молчанием, восторженно пропагандируя программу выращивания кукурузы вплоть до полярного круга, предложенную Н.С. Хрущевым. Безрассудство этой «программы» не оспаривалось «учеными» из числа послушных. Ограничусь этим примером и не стану перечислять имена выдающихся деятелей в различных областях науки, народного хозяйства, литературы и искусства, которые видели ущербность системы. Сознавая необходимость и неизбежность ее замены, они занимались делом, содействуя тем самым процессу самоизживания этой системы.
Интуиция и честность подсказывали Николаю Вяткину и Саше Никифорову, что чего-то многого они не знают, а без этого «нас высекут, как мальчишек», справедливо писал Николай Вяткин. Объявился тогда у Б. и третий «единомышленник»– некий Лев. Он пожаловал к нам на квартиру летом 1962 года и изображал себя готовым на подвиг «борцом» во имя идей своего случайного знакомого. Этот Лев мне очень не понравился. Повадки таких типов мне были известны – я изучала историю российского революционного движения и борьбу с ним царской охранки. Я сказала об этом Б. и предупредила его, чтобы он был осторожным со своим новым «приятелем». Когда Лев уезжал в Москву, Б. снабдил его своей, мною отпечатанной работой. Именно эту работу в мае 1963 года мне показали в Кемеровском управлении КГБ и спросили: «Вы печатали?» - «Я», - отвечаю. - «Вам известно содержание работы?» - «Поставьте 20 машинисток и попросите их воспроизвести содержание значков, которые они переносят с рукописи на печатный лист, и узнаете, кому из них известно содержание печатаемого ими материала», - ответила я.
После меня в это учреждение пригласили Б. и «высекли его, как мальчишку»: они пообещали ему отправить его в психиатрическую больницу и надолго напугали Б. этой угрозой. После визита к «защитникам отечества» он срочно договорился с Володей Тяном, и тот организовал ему лечение в областной больнице. Друзья Володи снабдили Б. справкой о полной его психической дееспособности. Наивные люди: подобная справка не могла остановить гебешников от реализации любых их намерений. Вероятно, им стало ясно – от Б. с его наивным сочинением не исходит опасность для номенклатурно-пайковой системы, и они утратили к нему интерес. Во все последующие десятилетия на Б. гебешники не давили, не вскрывали его почтового ящика, не пугали его угрожающими звонками, не отключали его телефона, не царапали железом двери его квартиры. Но уже во время первой «беседы» с гебешниками в сознании Б. поселился страх и осел в нем на долгие десятилетия. После этой «беседы» у Б. появилась папка «Мое здоровье». Отныне заботе о своем здоровье он посвящал все свои силы и время, за исключением тех часов, когда ему приходилось ходить на службу. Отныне его непряитие власти предержащей и «борьба» против нее проявлялась в его брюзжании на тех, под началом кого ему приходилось работать. Чтобы я не забыла о возложенной им на себя миссии и не пыталась перекладывать на его плечи семейные заботы, Б. стал часто повторять мне, что будет действовать, но действовать постепенно и осторожно, заботясь о сохранении своего здоровья для продуктивной работы в будущем, когда придет подходящее время.
Для честной части творческой интеллигенции, по воспоминаниям многих из них, «подходящее время» наступало постепенно с 1956 года. Она откликнулась на призыв А.И. Солженицына «выбросить грязь из собственных душ и жить не по лжи» и направила свои усилия на то, чтобы не дать «перечеркнуть счет, не дать прошедшему зарасти бурьяном путаницы, недомолвок, недомыслия» (Л.К. Чуковская). Рассказом «Один день Ивана Денисовича», опубликованном в феврале 1962 года в «Новом мире», А.И. Солженицын открыл в нашей литературе строжайше закрытую тему – лагерную. «Благодаря лагерной литературе, огромные пространства страны оказались коридором лагерного барака, пропитанного хлоркой и провонявшего мокрыми тряпками», - писал В.П. Аксенов после того, как с 1948 года несколько лет прожил у матери – Евгении Гинзбург, отбывшей на Колыме срок и оставленной на вечное поселение в Магадане. Всеобщим ожогом определял он свое состояние после того, что довелось ему увидеть, услышать и осязать там.
Некоторые сочинения молодых писателей на эту тему появлялись тогда в толстых журналах, но в основательно искареженном виде. Пришлось им переключаться на самиздат. Вскоре в самиздате появился «Крутой маршрут» Евгении Гинзбург, «Раковый корпус» и «В круге первом» Солженицына. В самиздатовском варианте ходила по рукам пронзительная повесть о конвойной собаке «Верный Руслан», написанная Георгием Владимовым. Неприглядности советской системы предстали перед советскими и европейскими читателями в повести В. Войновича «Шапка». Анна Андреевна Ахматова восхищалась этими литераторами. «Вот что значит великая страна. От них все упрятали, а они все открыли», - сказала она однажды своим друзьям незадолго до смерти. А.А. Ахматова умерла в 1966 году.
Владыки и хозяева КГБ и ГУЛага были уверены, что не адаптированные к существующей системе деятели литературы, искусства и науки не представляли собой большинства по сравнению с теми, кто воспевал режим и «великие стройки коммунизма». Не сомневаясь в поддержке своей «деятельности» и со стороны миллионов трудящихся, они и их хозяин КПСС были уверены, что смогут заткнуть рот немногочисленной творческой интелигенции. На это и были направлены усилия охранителей и их пособников в «творческих союзах» на рубеже 50-60-х годов. Придерживавшиеся пословицы «сор из избы не выносить», они проявляли в коллективных судилищах лютейшие и грубейшие усилия. Как «выглядели» эти усилия, эта иезуитская технология, позволю себе воспроизвести стенограмму позорного собрания, принимавшего решение об исключении из Союза писателей Л.Б. Пастернака. Стенограмма воспроизведена Л.К. Чуковской во втором томе ее «Дневников и писем». Это типичный документ эпохи 60-80-х годов XX века, поэтому, чтобы не повторяться, не поленюсь, испытывая чувство гадливости, воспроизвести его полностью. Духу, букве, словам и даже структуре этого «образца» целиком или частично следовали организаторы всех последующих судилищ, в каком бы месте нашей огромной страны они ни происходили. Вот она эта «резолюция»:
«В ходе обсуждения было установлено, что:
1) Борис Пастернак чужд советскому народу – и не только с той поры сделался чуждым, когда написал эту дурно пахнущую мерзость, этот поганый роман, «Доктор Живаго» (где оплевано все святое для нас, в том числе и Октябрьская революция), а вообще всегда был чужд – в своей эстетствующей, декадентской, индивидуалистической, камерной, комнатной поэзии. Был и остался чужд народу.
2) Пастернак не только чужд народу, он ненавидит народ и считает его быдлом.
3) Пастернак- враг народа.
4) Он скрывал свою враждебность…вся его поэзия – это восемьдесят тысяч верст вокруг собственного пупа.
5) У Пастернака нож за пазухой – нож против народа.
6) Пастернак поставил большую пушку – обстреливать из этой пушки народ.
7) Недаром он всегда водился с иностранцами.
8) Роман «Доктор Живаго» - предательский акт, проповедь предательства и апология предательства.
9) Пастернак не с наших позиций отнесся к событиям в Венгрии.
10) Пастернак – литературный Власов.
11) Пастернак – соучастник преступления против мира и покоя на планете.
12) Пастернак – это война.
Каков же моральный облик этого предателя, поставившего большую пушку? Моральный облик у него такой, какой и выясняется из всего выше сказанного:
1) Пастернак – опытный иезуит, лишенный чести, совести, порядочности.
2) Пастернак – жалкая фигура.
3) Пастернак – подлая фигура.
4) Пастернак – подлец.
5) Предательство свое (которое состояло из целой цепи предательств) он совершил за деньги.
6) Однако его хозяева вышвырнут его, и весьма быстро, как выеденное яйцо, как выжатый лимон.
7) Нобелевская премия по литературе, которую он получил, есть в действительности не премия, а оплата предательства. Это сорок или пятьдесят тысяч долларов – это те самые тридцать серебряников.
Главные задачи Союза писателей после того, как Пастернак будет изгнан из нашей страны, сводятся к следующему:
Задача первая: развеять легенду о необычайной порядочности и моральной чистоте Пастернака.
Задача вторая: развеять легенду о его необычайной талантливости.
Задача третья: вглядеться в его друзей и знакомых и во всех тех, кто курил им фимиам. Спасти молодежь от его влияния».
Передаю слово Л.К. Чуковской: «Трудно определить, кто, из производивших эту экзекуцию, проявил наибольшую лютость. Каждый был хорош в своем роде. Софронов, Зелинский, Перцов, Ошанин, Солоухин, Полевой, Безыменский, Баруздин. Мягкое, женственное начало представлено было Валерией Герасимовой, Галиной Николаевой, Тамарой Трифоновой, Верой Инбер и Раисой Азарх. Дамы либо выступали с трибуны не добрее мужчин, либо из зала выкрикивали свирепые реплики. Они придирались к отдельным формулировкам резолюции: оскорбительность представлялась им недостаточной. Главным составителем резолюции был Н.В. Лесючевский; казалось бы, это имя – порука жестокости. Нет! Слово «изгнанник» - ах! Для предателя это слишком мягко; «давно оторванный от народа» - ах! Какая неточность! всегда оторванный. Вера Инбер: ах! Эстет и декадент – это слабо; эстетствующий декадент – определение всего лишь литературное, а к Пастернаку следует применять иные определения…
Борис Леонидович по болезни на собрании не присутствовал. Он прислал письмо. Оно не дошло до нас. Председательствующий С.С. Смирнов письмо огласил, но стенографистки текст не записали. Дошли до нас всего две фразы, процитированные в выступлениях:
«Я не ожидаю, чтобы правда восторжествовала и чтобы была соблюдена справедливостть.
Мне понятно, что вы действуете под давлением обстоятельств, и я вас прощаю».
Это письмо Б. Пастернака теперь опубликовано (1988, за границей – Е.Е.) В последнем абзаце сказано: «Я жду для себя всего, товарищи, и вас не обвиняю. Обстоятельства могут вас заставить в расправе со мной зайти очень далеко…».
И все-таки можно было не «заходить очень далеко». Судилище над Пастернаком состоялось в 1958 году. 30 мая 1960 года его не стало. В огромной толпе, провожавшей поэта в последний путь, участников судилища над ним было немного, но они усердно служили: они высматривали среди участников похорон тех, «кто курил поэту фимиам».
Подробно скопировала я содержание судилища над Пастернаком потому, что в 1970 году после получения Нобелевской премии такое же по содержанию судилище состоялось и над Солженицыным. По тому же сценарию в последующие годы исключали из Союза писателей одного за другим более шестисот талантливых правдивых писателей.
В ответ на такое бесчестие и бесстыдный произвол молодые талантливые писатели организовали Самиздат. Для большинства он действовал с начала 1960-х годов. «Для меня, - вспоминал Г.Н. Владимов, - он действовал с 1956 года». В ответ на жестокости системы писатели Владимир Буковский и Владимир Максимов основали «Интернационал сопротивления» тоталитаризму. «В отместку палачам, младенцы тридцатых годов оказались первым советским поколением, вернувшимся к основам нравственности», - отмечал В. Аксенов. В дополнение могу сказать, что многим из нас, «младенцам тридцатых годов», по воле палачей оказавшихся в детских домах, помогли не уйти от основ нравственности честные воспитатели и учителя. Судя по описанной мной обстановке в детских домах Мары и Рудни, нить нравственности от предшествующих поколений советским палачам так и не удалось перерубить полностью, в том числе и за пределами детских домов. Оазисы добра и правды существовали в нашей стране все десятилетия господства тоталитарной системы. Честь, хвала и низкий поклон тем, кто в них работал.
С середины 60-х годов охранители развернули сущую облаву на тех, в ком видели опасность для своей священной номенклатурной системы. В марте 1964 года был осужден И. Бродский. Зимой 1966 года судили двоих: Синявского и Даниэля. В 1968 состоялся суд над группой Игоря Огурцова, в состав которой входил и Л. Бородин со своим другом В. Извойловым. Вслед за ними в ГУЛаг были отправлены: Марченко, Ратушинская, Владимов; потом судили по одному, по двое, пачками. Их действительно было немного, если исходить из общей численности населения страны в те годы. Общеизвестно: правда и истина никогда не были достоянием толпы. Самый убедительный пример: Христос на кресте Голгофы и перед ним воющая толпа… А толпы советских граждан все 74 господства КПСС? Толпа во все времена толпа.
Свидетельствует Л.И. Бородин: «В 1968 году, прибыв на зоны политических лагерей, мы с немалым удивлением для себя узнали о многочисленности всякого рода подпольных групп преимущественно ревизионистского направления («исправления» марксизма-ленинизма). Но по количеству! Как говорится – от пяти до трех». Ирония? Да. Их, заявлявших о своем несогласии с системой и не ограничивавшихся брюзжанием против начальства, действительно было мало. Годы пребывания в политических лагерях убедили будущего редактора журнала «Москва» в том, что это было то меньшинство граждан СССР, манипулировать сознанием которых советской власти так и не удалось. В этом и состояла значительность их деятельности, в их числе и деятельности Л.И. Бородина с его друзьями. «Массы не готовы ни к каким распадам-перепадам» - это был первый «урок», который они усвоили, будучи на свободе. Другой урок они получат в зоне строгого режима: в истории не только нашей страны локомотивом нации всегда были вот те «от пяти до трех», но никогда ими не были массы, толпы.
По ироническому признанию политзаключенных 60-80-х годов они оказались в «малой зоне» строгого режима, остальная часть огромной страны находилась в «большой зоне» облегченного режима, в которой власть беспрепятственно понижала профессоров, изгоняла из школ и вузов неугодных преподавателей, вышибала из страны талантливых музыкантов-исполнителей, художников, кинорежиссеров, а их картины складывала на полки. «Массы» единогласно и вслух поддерживали любые деяния власти. В «большой зоне» облегченного режима тоже были те, состоявшие от «от пяти до трех». Они писали протестные письма в Союз писателей, в Академию Наук, в ЦК КПСС, в ООН: «Письмо двадцати», за которое Шолохову «стало стыдно», как он сказал на съезде КПСС. «Письмо восьмидесяти», подписанное К. Паустовским и И. Эренбургом, за которое Шолохову было «стыдно вдвойне». За ними последовало «Письмо двадцати семи» в защиту Гинзбурга и Галанскова. Писали письма в поддержку Сахарова, Кублановского, Зиновьева, Дмитрия Бобышева, Льва Копелева, в защиту Ахматовой, Тарковского и многих других. Как вспоминал Василий Аксенов, все письма были составлены с позиций марксизма (ревизионисткого толка, по мнению Бородина) в защиту «ленинских норм» против тревожных симптомов возрождения сталинизма. Система даже на такие письма отвечала ужесточением преследований, демонстрируя тем самым полное отсутствие какого-либо научно - теоретического обоснования своего самоутверждения после октябрьского переворота 1917 года.
Те, кто пестовал и охранял эту систему, опираясь на ложь и насилие, лишены были малейших признаков дальновидности. Они не учитывали того, что по эту сторону колючей проволоки немало было тех, кто считался с властью до поры, до времени. Преобладающая часть окруженных колючей проволокой политзаключенных были людьми ищущими, для которых тюрьмы и лагеря становились своеобразными университетами. Там, где с середины 50-х годов содержались новые политзаключенные, оказались богатые библиотеки, составленные из книг, конфискованных у погибших в годы террора 1930-х годов. Политические узники ГУЛага 1950-1980-х годов имели возможность многое познать. Кто хотел, в творческой работе научились обретать душевное равновесие и подготовливать рукописи своих будущих публикаций. Подводя итоги своей жизни и творческой деятельности (в том числе и в ГУЛаге), Л.И. Бородин писал: «Мне повезло прожить жизнь в состоянии максимальной духовной свободы, каковая вообще возможна в обществе». Мне думается, что ему и его товарищам по лагерям и тюрьмам повезло в большем и в особенно важном. Вот как он пишет об этом в своей книге «Без выбора»: «…именно в лагерях и тюрьмах познал я цену подлинной мужской дружбе, когда воистину «один за всех, и все за одного». Не перечесть, сколько раз я стоял в стенке, защищая или поддерживая кого-то, сколько раз стенка выстраивалась передо мной, защищая меня. Для большинства это было нормой, и ни возраст, ни национальность, ни убеждения не были препятствием вести себя по-мужски, то есть когда сугубо личное без напряжения отступало на второй план, а на первом плане высвечивался призыв-табло: «Требуется поступок. Условия исполнения – честь и мужество».
О том же вспоминал Никита Кривошеин, оказавшийся в мордовских лагерях в одно время с неадаптированными деятелями литературы и искусства. Он считал счастьем годы жизни и общения с этими людьми в «малой зоне» строгого режима. Такими были и друзья его отца Игоря Александровича Кривошеина. В 1943 году он был схвачен агентами гестапо в Испании и отправлен в концлагерь. В 1945 году товарищи Игоря Александровича вынесли его на носилках из Бухенвальда. В 1947 году 27 товарищей Игоря Александровича, его жену и сына Никиту французские власти выслали в СССР. Через год И.А. Кривошеин оказался в Марфинской шаражке и работал вместе с Л. Копелевым и А. Солженицыным. Лев Копелев писал в воспоминаниях: «Игорь Александрович много спорил с нами. Проведя 10 лет (1947-1957) в разных местах советского тюремного заключения, он оставался несгибаемо твердым в самом существенном – в представлениях о добре и зле, о вере и чести, о нравственных основах своего мировосприятия». В общении этих личностней друг с другом в «малой зоне» строгого режима они убеждались в том, что истина распределена по честным людям, что она живет в каждом настоящем человеке, живущем по заповедям Христа. Именно в лагерях они поняли бессмысленность своего прежнего призыва о «возврате к ленинским нормам партийной жизни» и окончательно освободились от веры в российский социализм и в Сталина. Лев Зиновьевич Копелев писал об этом: «В советских лагерях мы поняли, что обожествляли не гениального мыслителя, а хитрого параноика, жестокого властолюбца». Если системе и удавалось «заткнуть рот» таким политзаключенным, то только на время, а просветление сознания и духовную стойкость они приобретали навсегда. И этим система сама готовила свою погибель.
Тогда я могла не знать многих деталей из того, о чем рассказала выше. Но атмосферу, которая побуждала гебешников «шевелиться», я чувствовала. К тому же моя потребность встречать людей, способных на преодоление своих пределов, независимо от их специальности, национальной и религиозной принадлежности, читать о них и их сочинения и научные труды, - с каждым десятилетием после окончания МГУ только крепла и возрастала. Удовлетворение этой моей потребности помогало мне выживать в непростых условиях и, в конечном итоге, состояться как человеку, специалисту и исследователю. При желании найти таких людей может каждый, приобщаясь к искусству, науке, религии, труду. Редко, но встречаются они и в политике. Сейчас это нетрудно осуществить - информационное поле для этого очень широкое. Особого внимания заслуживают все, кто в меру своих сил и способностей противодействовал системе лжи и насилия, ускоряя процесс ее самоизживания. Именно им преодоление своих пределов стоило значительных духовных и физических усилий. Как и коллектив авторов альманаха «Метрополь», я убеждена: мы обязаны изучать их судьбы, их творчество, их опыт сохранения духовного равновесия в жизни вообще и в экстремальных условиях в особенности. Обогащение собственной памяти постижением правды-истины необходимо каждому человеку во все времена.
Конечно, постижение истины сугубо индивидуальное и весьма трудное занятие. Трудности эти известны человечеству уже более полутора тысячелетий. Как преодолевал эти трудности Блаженный Августин Аврелий (354-430)? В возрасте 29 лет он писал в «Исповеди»: «Господи, я работаю над самим собой, я стал сам для себя землей, требующей тяжкого труда и обильного пота». И Гоголь в «Выбранных местах из переписки с друзьями»: «Я уже от многих с в о и х недостатков избавился тем, что передал их своим г е р о ям, их (свои недостатки) осмеял я в них и заставил других также над ними посмеяться…» Для чего? Чтобы, отвечал Николай Васильевич, «силою завоевать в душу несколько добрых качеств», чтобы «сколько-нибудь походить на добродетельных людей» и только потом рассказать о них в своих сочинениях. Иначе «мертвечина будет все, что ни напишет перо твое», - заключил Николай Васильевич.
Сейчас, спустя полтора столетия после Н.В.Гоголя, после двух мировых войн и трагического российского «эксперимента», необходимость работы над самим собой еще более актуализировалась. Иначе, носителем «мертвечины» с неизбежностью станет каждый человек и общество в целом, если позволит себе забвение и игнорирование трагических судеб политических узников ГУЛага. Не случайно А.А. Ахматова даже за порогом жизни боялась забыть об этом. «В социальной беспамятности залог катастрофических повторов» того, что пережила Россия в XX веке, - предупреждал Л.З. Копелев.
Во имя предотвращения катастрофических повторов А.И. Солженицын в 60-е годы работал над книгой «Архипелаг ГУЛАГ». Немало было у него добровольных помощников, как и он, серьезно рисковавших всем: свободой, хотя и призрачной, работой, учебой, жизнью, наконец. В 1969 году В. Аксенов начал писать роман «Ожог» во исполнение клятвы, которую он дал себе в 1948 году в Магадане. В. Войнович закончил тогда первую часть романа «Приключения солдата Ивана Чонкина». Г. Владимов начал работу над романом «Генерал и его армия». А. Галич писал свои воспоминания «Генеральная репетиция». «Прозаики, поэты и музыканты 60-х годов своим творчеством смягчали боль и обиду», - сказал как-то режиссер театра на Таганке Ю.П. Любимов.
Нам, находившимся в «большой зоне» облегченного режима, действительно приходилось преодолевать только боль и обиду, в отличие от тех, кто страдал в «малой зоне» строгого режима. Мы, их современники, искали и находили нишу, которая могла спасти нас и наших близких от нравственного разложения. Меня спасала музыка Дунаевского, Шостаковича, Свиридова, Хренникова, Прокофьева, чуть позже Андрея Петрова, Алексея Рыбникова, Валерия Гаврилина. Богатство российской и мировой музыкальной классики раскрывали перед ищущими Ростропович, Светланов, Янсонс, Гилельс, Ойстрах, Николаева, Радченко и многие другие талантливые исполнители. «В музыке – спасенье, потому что там душа оголена», - скажет позже наш современник талантливый актер Валентин Гафт. Спасители наших душ были и в других областях нашей жизни. Они не ждали наступления лучших времен. В обстановке переживаемой нашей страной смуты они находили себе результативное применение: П.Л. Капица, С.П. Королев, Ю.А. Трутнев, Н.П. Бехтерева, Юлий Харитон, Жорес Иванович Алферов и многие их соратники. В меру своих возможностей такие люди и в те смутные десятилетия делали что-то важное для страны и своим трудом приближали неизбежные перемены в ее общественном устройстве.
Лично меня обнадеживало появление едва заметных признаков, подтверждавших правильность выбора моего пути в исторической науке. У меня сложились очень хорошие отношения с работниками Кемеровской областной научной библиотеки. Они посоветовали мне выписывать по МБА нужную мне литературу и разрешали на 10 дней забирать присланные книги домой. Для изучения этой литературы я использовала любой перерыв в моем рабочем и семейном режиме дня: неподдельный интерес приучил меня сосредотачиваться и работать в любой обстановке. Чаще всего я выписывала «Исторические записки» многочисленных периферийных вузов нашей страны. В них я обнаруживала первые признаки приближения исследователей к пересмотру важнейших «общепризнанных историографических традиций», в том числе и той, с которой были связаны мои научные интересы: народничество и российский «марксизм». Работники Кемеровской научной библиотеки в одно из моих посещений принесли мне из запасников собрание сочинений Г.В. Плеханова, изданное в 1920-е годы. До меня к этим томам в обложке бежевого цвета никто не прикоснулся – листы оказались не разрезанными. Не стала трудиться над ними и я. Но любопытство побудило меня приобрести двухтомник избранных философских произведений Георгия Валентиновича 1956 года издания. Это издание определило направление моих дальнейших поисков. С 1966 года я внимательно изучала его сочинения, переписку и архивные материалы, и мое недоверие к этому «родоначальнику» российского «марксизма» только крепло.
В 1967 году подтверждение моих предположений я получила, откуда никогда не ожидала – из ИМЛ при ЦК КПСС. В том году отдел К. Маркса и Ф. Энгельса этого института издал сборник «К. Маркс, Ф. Энгельс и революционная Россия». Главный цензор и «законодатель» не только в исторической науке ИМЛ при ЦК КПСС после этого сборника подготовил и издал еще несколько сборников документов, которые легли небольшими рычагами в основание процесса самоизживания большевистской системы. В материалах этих сборников Маркс и Энгельс, оба этих европейских мыслителя, предстали передо мной иными, не идолами, которым нас приучили поклоняться, а людьми творческими, избирательно относившимися к российским мыслителям и к участникам общественного движения. Отношение обоих к Плеханову было отрицательным. Опубликованные в этих изданиях документы подтверждали заказной характер «общепризнанной историографической концепции» «перехода России от народничества к марксизму». Мало кто обратил внимание на эти сборники. Даже мой М.Г. Седов. В одной из бесед с ним я сообщила ему, что Маркс не был таким, каким он представлен в нашей «научной» и популярной литературе. Заинтересовавшись историей русской крестьянской общины, он серьезно изучал аграрный вопрос в России и отразил свою новую точку зрения в третьем томе «Капитала», который, похоже, после Е.В. де-Роберти и Бруцкуса, никто не штудировал. «Откуда Вы это взяли?» - недоверчиво спросил меня Седов. Я сказала. Михаил Герасимович изучил указанные мной издания ИМЛ и больше не подвергал сомнению добросовестность использования мною исторических источников.
И все-таки, как и многие россияне, находясь в существенном неведении, я продолжала верить, что раздражение, озлобление и активная «самозащита» Б. были обусловлены особым, пристальным вниманием к нему охранителей системы. Я продолжала верить его мифу. Поэтому не могла не сочувствовать ему. Стараясь быть справедливой, я вела себя так, чтобы мои поступки не усугубляли его положения. Сама стремилась не поддаваться этой болезни. Чтение спасало меня. «У славы и опалы есть одна опасность – самолюбие щекочет. Ты ордена не принимай, как почесть, не принимай плевки, как ордена», - постоянно повторяла я про себя строки из известного стихотворения Е. Евтушенко «Не возгордись».
Выше я воспроизвела приметы, которые свидетельствовали о медленном, но неотвратимом приближении перемен в общественной жизни нашей страны, несмотря на все меры насилия, предпринимаемые охранителями тоталитарной системы в 1960-е годы против тех, кто своим самоотвержением приближал эти перемены. На этом фоне проходили 8 лет (1959-1967) моей жизни и работы в Сибири, потом два с половиной года (ноябрь 1967-май 1970) моей работы над кандидатской диссертацией на историческом факультете МГУ. Далее расскажу о том, какой была моя ниша, которая помогла мне сохранить нравственные начала, заложенные во мне моими радетелями и попутчиками в годы моих путешествий по оазисам добра и правды. Закрепляя мои нравственные ориентиры, эта ниша помогла мне сделать серьезный шаг в моем движении к исторической правде в науке. Помимо этого, немало было интересного и поучительного в той жизни в Сибири и для меня, и для Б.
В обеих школах, 43 и 58, ребята любили меня, любила и я их. С учащимися 8-х классов 43-ей школы мы организовали художественную самодеятельность. Николай Иванович Ананьев, директор этой школы, был очень доволен моей работой, особенно внеклассной. После окончания учебного года со своими восьмиклассниками я ходила в туристический поход по местам поселений, возникших здесь во время проведения аграрной реформы П.А. Столыпина. Переселяясь в Сибирь, крестьяне переносили сюда и названия тех сел, в которых они жили до этого. Даже последствия гражданской и отечественной войн не смогли перечеркнуть тех усилий, которые приложили первые переселенцы, устраиваясь на новом месте: в каждой деревне стояли добротные деревянные дома, пешие тротуары вдоль домов были покрыты деревянными настилами, в домах – чистота и порядок.
Перед отъездом всем составом мои ребята ночевали у нас, в нашей квартире. Вот это был содом! Утром мы двинулись в путь. Пешком дойдя до Металлплощадки (ближайший пригород Кемерова на реке Томь») мои «путешественники» свалились на землю и крепко уснули. Мальчики в это время сооружали плот. Через несколько километров на реке была стремнина, и я опасалась, что мои «мореплаватели» на своем рукотворном «корабле» не смогут пройти ее благополучно. Много потратила я усилий, чтобы убедить ребят отказаться от их романтической затеи. Подействовал лишь ультиматум – моя угроза вернуться назад. Плот уплыл без ребят. Понурые, они двинулись пешком по берегу реки. Я – впереди. Когда мы дошли до стремнины, ребята увидели на берегу только часть бревен от своего плота, остальные унесло быстрым течением реки. Вот тогда они призадумались и решили прислушиваться к тому, что я буду говорить.
В ближайшей деревне мы заночевали в помещении сельской школы. Утром взялись наводить порядок на школьном дворе, а перед уходом сфотографировались с директором на крыльце его школы.
До села Березовского часть пути мы добирались на автобусе, а часть – пешком. В Березовском тоже ночевали в здании школы. Днем нам рассказали об истории этого поселка и порекомендовали идти назад напрямую через тайгу к реке Томь: «Здесь полчаса ходьбы», - убеждали нас рассказчики, и мы, поверив им, в четыре часа дня отправились в путь.
Идем час, второй – кругом ни души, только комары густой серой пленкой покрывают все открытые места и нещадно пьют нашу кровь, пока мы не успеваем смазать нашу кожу густым слоем крема от комаров. Все время мне казалось, что на горизонте среди деревьев маячит фигура человека. Но сколько мы ни кричали, – отзывалось только эхо, да кукушки отсчитывали, сколько нам осталось жить. Время близилось к вечеру, уже доносился до нас шум стремительного течения Томи, а деревни, в которую мы направлялись, не видно было даже по приметам. Прыгая с кочки на кочку по, казалось, бесконечному болоту, ребята мои заволновались, заныли, испугалась и я. Но, внимательно глядя под ноги, я вдруг увидела на поверхности воды след от смазки, которой смазывают колеса телег, и предложила ребятам, не отклоняясь, строго идти по этому следу. К ночи мы добрались до высокой горы. Слева она круто обрывалась к берегу реки, справа – уходила в тайгу. За горой слышался лай собак – деревня была впереди. Мы взобрались на вершину горы, и я предложила ребятам на рюкзаках, по-суворовски, спускаться вниз, туда, где заливались деревенские собаки. Хозяйка самой крайней избы поселила нас на ночлег в просторной баньке, а утром спросила, как мы добирались до их деревни. Я рассказала, а она пришла в ужас: гора, по которой мы взбирались и опускались, называлась «Змеинкой» – там хозяйничали гадюки. Ничего, все обошлось. Змеи, наверное, в это время спали. Но у одной из девочек мы вдруг обнаружили на плече клеща. Я его осторожно извлекла, в ранку налила растительного масла, а ее попросила обязательно сделать профилактический укол и сообщить мне, выполнила ли она обещание, - я собиралась в поездку на Кубань. От этой деревни до Кемерова мы добирались на автобусе. В течение трех дней моего путешествия со школьниками Анюту опекал Борис: водил в ясли и забирал ее оттуда. Вернувшись из похода, через день я уехала в отпуск – в течение двух следующих месяцев Борис смог от нас отдохнуть.
В июле 1962 года мы с трехлетней Анютой уезжали к моим друзьям по Руднянскому детскому дому: Николаю Кленову и Рите Выскубовой, теперь Кленовой. Они жили и работали в станице Красногвардейской, что находится на Кубани. Николай работал там прокурором, а Рита преподавала в школе русский язык и литературу. У Риты с Николаем росла дочка Людмила. С ними жили сестры тетя Маня (мать Риты) и тетя Аня, обе, как я уже писала, с полным отсутствием слуха. Я писала Б.: «Мы на Кубани. Здесь хорошо, тепло, есть, где купаться, - в станице огромное водохранилище. У Кленовых есть сад и много фруктов». Б. в это время тоже собирался в отпуск – Тяны, Тоня с Володей, пригласили его поехать отдыхать в корейском поселении под Ташкентом.
В Красногвардейском мне приходилось вставать в шесть утра, занимать очередь у продовольственного магазина, чтобы с открытием его купить молоко и мясо. Молока покупали много, так как делали из него творог и взбивали сливочное масло. Все остальное готовили тетя Маня и тетя Аня, обе классные поварихи. Но какими же нетерпимыми они были ко всем остальным, кроме маленькой Людмилы… 10 лет назад в Рудне и в Москве они не были такими. Вот что делает с человеком старость! Если Рита стирала белье, которое обязательно надо было прокипятить в огромной выварке и после полоскания подкрахмалить, - обе старушки тщательно проверяли качество стирки. Найдя малейшую погрешность, снимали белье с веревки и вновь бросали белье кипятить… Рита – в стресс! Я ее уговаривала – подумаешь, может быть, их жажда деятельности донимает. Путь себе стирают еще и еще раз. Старушки и меня доставали, я долго терпела, но однажды все-таки не выдержала. Как-то Анка описала матрац, на котором мы с ней спали в самой большой комнате дома. Стоило мне повесить на плетень сушить его – поднялся непередаваемый гвалт обеих старушек. Я подхватила Анюту и бегом на водохранилище – мы всегда после завтрака ходили туда. Навстречу мне идет Николай и с улыбкой произносит: «Одолело темное царство Катерину, побежала топиться». 15 лет спустя (в 1978) Рита мне писала: «Ты меня прости за то самоволие бабы Анны, которое она позволяла себе, когда ты была у нас. Что сделаешь?! – Она всю жизнь такая. Мне больно, неловко всякий раз, когда я вспоминаю те дни». А я отношусь к «тем дням» как к урокам семейной жизни…
Ведь мы с Анкой тогда хорошо отдохнули. Татьяне Дмитриевне и Вале мы с Ритой отправили в Москву посылки с грушами и яблоками, но пришли они туда только в день нашего приезда – пришлось получать посылки тому, кто их отправлял, но с уже изрядно испорченными фруктами. Несколько дней мы прожили у Татьяны Дмитриевны на Петровско-Разумовской улице, а потом уехали в Абрамцево на дачу. Но август в тот год был дождливый и холодный. Мы выдержали в этом «раю» только неделю, возвратились в Москву и уехали в Кемерово. Перед моим выходом на работу нам удалось устроить Анюту в детский садик № 51. Этот лучший в городе садик находился в центре. Он имел загородную дачу, куда ежегодно детей вывозили на все лето. Анюта оказалась на попечении замечательной воспитательницы - Людмилы Михайловны.
В начавшемся в 1962 учебном году Николай Иванович Ананьев обеспечил мне полную нагрузку в своей школе№ 43, и я рассталась со школой № 58. Поощряя все мои начинания, Николай Иванович предложил мне перед началом учебного года выступить на августовском совещании учителей города с докладом о методике организации внеклассной работы в школе. На этом совещании меня заметил Владимир Яковлевич Вознесенский, директор базовой при гороно средней школы № 80. Он предложил мне перейти в его школу, но на следующих условиях: первую четверть я должна была продолжать работу в школе № 43 без освобождения от классного руководства там и одновременно вести полную нагрузку в школе № 80 обязательно с классным руководством и здесь. Мне дали классное руководство в том пятом классе, ребят которого я учила в начальной школе № 33. И только со второй четверти 1962-63 учебного года я окончательно перешла в школу № 80. В октябре на моем пути опять оказался Вадим Никитович Усанов. Выслушав мое сообщение о том, какую нагрузку мне приходится выдерживать, засмеялся, заявив: «Ничего, ты, Катерина, двужильная, выдержишь!»
Трудности этих месяцев я преодолевала одна. В качестве «специалиста» НИИПРОММАШ Б. включили в состав комиссии и отправили в командировку изучать состояние промышленной техники на угольных шахтах Кемеровской области. Будь он под колпаком УКГБ по Кемеровской области, его едва ли включили бы в состав этой комиссии. Уехал он в октябре, а вернулся только в середине декабря. Вот география его поездок: Таштагол, Шалым, Мундыбаш, Темиртау, Салаир, Прокопьевск, Новокузнецк, Ленинск-Кузнецкий. Из каждого места я получала от него открытки. «Наслаждаюсь чистым воздухом гор, сверкающей белизной снегов, деревенской тишиной. Но гостиницы плохи, в комнатах натолкано много народа, заниматься трудно», - писал он в одной открытке. И в другой открытке, на которой были изображены дети, поглощающие арбузы: «Арбузы Анюте. Пишу ей, потому что надеюсь – она заслуживает это своим поведением. Если же нет, то требую, Анюта, немедленно исправиться». Это требование предназначалось малютке, которой было всего 3 с половиной года! С ответом на эту открытку со строгим требованием к Анюте я пересылала Б. письмо от Саши Никифорова от 14 ноября 1962 года, в котором он сообщал о возникшей перед ним дилемме: куда идти. Заканчивая свое письмо, милый Саша просил Бориса: «Будешь писать – не забудь сообщить: как там Катя, Анюта. Я думаю о них».
Последняя страница Сашиного письма была свободной. На ней я и писала свой ответ на открытку Б. Анюта сидела рядом. Предельно уставшая от перегрузок, связанных с условиями моего перехода на работу в школу № 80, я сообщала: «Наши дела хороши. Здоровье у обеих хорошее. На работе получаю удовлетворение, но когда встает вопрос о возмещении затраченных усилий, становится грустно до слез. Сейчас я возвращаюсь домой к 5 часам вечера, в семь забираю из садика Анку, потом до десяти занимаюсь, а в 8 часов следующего утра снова отправляюсь в школу. В итоге – получаю гроши. Ужас! На сколько лет меня хватит? А ведь нас таких тружеников много, но силы наши расточаются жутко. О таком же положении учителей в Саратове писал в своем письме Саша. Как все это становится страшным. Нас не научили работать с наименьшей затратой сил - школьная молодежь уже научилась жить с наименьшей затратой сил. Трудно бывает расшевелить их. Когда мне удается понемногу их расшевелить, я испытываю удовлетворение от своей работы. Но я все больше убеждаюсь в том, что надо учиться дальше».
Далее в этом же моем письме: «По радио идет хорошая передача. Что-то исполняется на скрипке. Сидящая рядом Анюта спрашивает: «Это кто плачет?» - «Скрипка», - отвечаю я. – «Почему плачет?» и сама отвечает: «Папа долго не едет. Склипка, склипка, не плачь, малыска, папа сколо плиедет. Ну, мама, что она меня не слусает? Плачет и плачет». И без всякого перехода: «Поехали на лакете в космос, у-у-у». И вновь к первой теме: «Склипка, папа в комбинате долго лаботает, не плачь, он за мной в садик не ходит. Склипка плачет, а папа не плиезжает, хочу к папе, к папе хочу» и заревела под сопровождение скрипки. У нас очень холодно, мы скоро вдвоем завоем», - писала я. Это восприятие музыки и движение души малышки меня радовало. От нас, меня и Б., зависело, сумеем ли мы закрепить, углубить и развить это движение маленькой души. На полях моего письма была моя приписка: «Если встретится пластинка с песней Сольвейг из драмы «Пер-Гюнт» Грига, купи. И другие пластинки тоже. Ты знаешь, чьи произведения меня интересуют».
Еще не вернулся из командировки Б., как от Саши пришло второе письмо, в котором он сообщал, что еще студентом поиск своего места в жизни и направленность своей деятельности он решил начать с изучения интересов разных людей. Учителя саратовской школы, в которой он проработал три года, отвергли его попытку просвещать их. В письме он сообщал Б., что свой выбор он сделал в пользу Севера: «6-го декабря я выехал из Саратова, 9-го был в Норильске, 12-го начал работать рабочим буровой бригады». Эта тяжелая физическая работа в экстремальных условиях Севера стоила Саше жизни – сердце его не выдержало. По возвращении из Норильска он ушел из жизни. Ушел надежный друг и прекрасный человек.
Я приобщала Анюту к знаниям чтением сказок - у нас было прекрасное издание болгарских сказок для детей. Многие из них она знала наизусть. Б., вернувшись из командировки, взялся учить эту трехлетнюю девчушку читать. Посадит ее на колени, указывает на букву и просит Анюту назвать ее. За каждый неправильный ответ он больно ее щипал. «Мама, что папка щипается!» - ревела Анка. Это было не обучение, а дрессировка. В сердце этого «дрессировщика» не было места для Анки – он не любил ее. Вскоре я прочла в книге К.И. Чуковского «От двух до пяти»: «Чем меньше у взрослого за душой, тем большее пристрастие питает он к дриссировке». Я протестовала против этой «методы» приобщения ребенка к знаниям, но безрезультатно. Эти «занятия» явились началом неприятия Анютой учебы вообще.
Закреплялось это неприятие своеобразным способом. Мы дружили с семьей Никешиных. Александра Никитична была гинекологом, мое знакомство с нею началось с женских проблем, у Б. обнаружились общие интересы с ее мужем - Борисом Сергеевичем, тогда доцентом Кемеровского горного института. У Никешиных рос сын Юра, будущий доктор наук. В детстве это был спокойный, даже чуть флегматичный мальчик. Наша Анка в сравнении с ним выглядела шустрой и разбитной девчушкой. В свои четыре года она была признанным заводилой во дворе, и дети охотно играли с ней. Может быть потому, что она щедро раздавала им свои игрушки, никогда не требуя их возврата. Щедро делилась она с детьми и сладостями. Могла и разыграть их. Как-то осенью она вышла во двор с кистью ярко красной рябины в руках. Кладя ягодки в рот, она заманчиво изображала наслаждение не существующей в рябине сладостью. И когда сосед ее возраста попросил поделиться с ним, она охотно выполнила его просьбу. Надо было видеть выражение личика мальчика, так жестоко обманутого в своем предвкушении. «У, дура», - грозно выдавил он из себя. Анка ответила ему веселым смехом.
Сравнивая детей, Б. считал Юру недалеким мальчиком, а Анке внушал, что она пойдет в школу сразу через два класса в третий. Мои возражения об опасных последствиях таких внушений тоже остались не услышанными. «И отсюда Анка». Из этих «семян» родилось и выросло устойчивое неприятие ею школы, самомнение и поверхностное восприятие всякого учения. Прислушиваться к суждениям женщины Б. считал унизительным для себя, как мужчины. Вот такие проблемы вырастали из обстоятельства, когда мужчина женился на нелюбимой им женщине, к тому же руководствовавшейся иным выбором жизненной цели. Своими раздумьями я делилась с Людмилой Васильевной Плющенко. Советская власть сумела обидеть в старости и этого самоотверженного педагога, но она в каждом письме продолжала меня убеждать в том, что важнее нет дела на земле, чем работа с детьми – их надо готовить к жизни, готовить серьезно и требовательно.
Если мы забывали о специфических условиях нашего проживания в «большой зоне» облегченного режима, всегда находились те, кто считал своей обязанностью напоминать нам об этом. Так поступала и заведующая районо, с подачи Валентины Васильевны отказывавшаяся пускать меня в школу. Она не отпускала меня со своего поводка, а когда сама ушла работать в школу, передала свою заботу о «строптивой» учительнице новому заведующему (к сожалению, я не помню его фамилии, имени и отчества).
Расскажу о нашей с ним встрече – это тоже один из штрихов нашего проживания и работы в «специфических условиях». Во всех школах, как обязательный, тогда внедрялся липецкий метод обучения. Открывая с этой целью методический семинар в нашей базовой 80-ой школе, новый заведующий районо объявил: «Кто не будет применять липецкого метода, будут уволены из школы». Он явился ко мне на урок. Я вела урок не липецким, своим методом. Во время разбора проведенного мной урока первое, о чем он спросил: «Екатерина Александровна, почему Вы не боитесь?» - «Почему я должна бояться?» - «Все учителя испытывают страх, когда посещают их уроки, особенно, если посещает начальство».- «Мне бывает страшно только тогда, когда я вижу безразличие в глазах своих учеников, - в такие моменты я немедленно перестраиваюсь. Даже если я буду испытывать волнение перед Вами и кем-то другим, я постараюсь не выдать себя». – «Работайте так всегда, но я Вам ничего не говорил»,- подстраховался мой новый «опекун». Было ясно: в случае необходимости на поддержку этого моего опекуна надежда исключалась. Но первой части его совета я следовала более 30 лет и не изменила ей до конца своей преподавательской деятельности.
Всем нам следовало тогда понимать, что и он, и все остальные тоже были «узниками большой зоны» ослабленного режима. Ведь так же и тоже «молча» поощрял мои педагогические усилия Вадим Никитович Усанов, заведующий Кемеровским ОблОНО. Потом так поступал и в роли заведующего районо Владимир Яковлевич Вознесенский. В последующие годы я много лет работала под началом ректоров Юрия Дмитриевича Железнова, Сергея Леонидовича Коцаря, Михаила Петровича Куприянова. Эти защищали меня открыто. Подробнее об этом расскажу в своем месте. Было очевидно, что в любой должности: учителя, директора школы, заведующего районо и облоно или ректора института – все встреченные мной начальники умели оставаться людьми. И в этом случае повторю: при большевиках в «малой зоне» строгого режима или в «большой зоне» облегченного режима люди становились сволочными по собственному выбору, каждый сам по себе, кем бы он ни был по специальности и где бы она или он ни находился и ни работал.
Меня, не члена КПСС, не имевшего права преподавать историю и обществоведение в старших классах, «защищал» тогда наш директор – Владимир Яковлевич Вознесенский. В нашей учительской висело огромное зеркало. Во время педсоветов Владимир Яковлевич садился напротив этого зеркала. Встав для выступления и произнося речь, он всегда любовался своим отражением в зеркале. Это была его слабость, но дело он знал и собирал под свое начало знающих педагогов всех специальностей. Не случайно его школа была методическим центром города. Как правило, учителя этой школы выступали с докладами на августовских совещаниях, традиционно проводившихся перед началом учебного года. После года работы в этой школе на августовском совещании он предложил выступить и мне. Валентина Васильевна, встретившая меня на этом совещании, изрекла: «Растете, Екатерина Александровна, растете». – «Не без Вашего содействия, Валентина Васильевна», - ответила я. В школе № 80 меня действительно многому научили, как учителя, так и учащиеся.
Работала в этой школе учительница русского языка и литературы, о которой я не могу не рассказать, - Людмила Афанасьевна Новгородская (потом Филатова). Ее уроки почти всегда были открытыми – заведующие районо и гороно постоянно приводили в нашу школу учителей русского языка учиться у Людмилы Афанасьевны. Посещала ее уроки и я. Мое присутствие на ее уроках ее не стесняло. Как грубо она обращалась со своими учениками! В своих требованиях к ученикам она была беспощадна. Куда было до нее Людмиле Васильевне Плющенко, в серьезной требовательности которой преобладала тактичность дореволюционного интеллигента. Форма общения с учениками Людмилы Афанасьевны Новгородской меня шокировала. Я откровенно говорила ей об этом. Она на меня не обижалась. Ее методы обучения (дрессировка с точки зрения К.И. Чуковского) учащихся русскому языку и литературе давали зримые положительные результаты, да и ученики обожали ее и выделяли среди всех учителей школы. По праздникам самые большие букеты цветов ученики дарили ей. Во время экзаменов мы, члены комиссии, проверявшие экзаменационные сочинения выпускников, вооружались авторучками разных оттенков, чтобы оставить в каждом сочинении только столько ошибок, сколько было допустимо, чтобы можно было поставить за работу «три» или «четыре». И только в тех классах, которые вела Людмила Афанасьевна, можно было обойтись одной авторучкой, и только в ее классах выпускники получали за сочинения заслуженные «пятерки». Прошло десять лет. Людмила Афанасьевна уже жила и работала в Ленинграде. Случилось и мне оказаться в этом городе на курсах. И я была свидетелем того, что бывшие ее кемеровские ученики продолжали писать ей благодарственные письма. И ленинградские молодые энтузиасты русского языка тоже учились у нее. Наверное, метод обучения, которым руководствовалась Людмила Афанасьевна, помогал ее ученикам преодолевать самих себя. Это ценно. Но я руководствовалась другим методом, тоже результативным, но масштабы моих результатов существенно уступали масштабам достижений Людмилы Афанасьевны.
В двух одиннадцатых классах в 1962-63 учебном году я вела историю и только что включенный в школьную программу новый предмет – обществоведение. На моих уроках, особенно на уроках обществоведения в одиннадцатых классах ученики часто устраивали оппозиционные дебаты. Зачинщиком выступал Саша Вдовин. Я не пресекала их выступлений, но часто повторяла то, чему учил меня мой научный руководитель в университете: каждый оппозиционер должен четко представлять, что в стране нуждается в реформировании и как он предполагает это осущестить. Если у него появится для этого возможность, - предупреждала я, - он обязан будет аргументировать необходимость таких изменений и суметь убедить своих слушателей и читателей в возможности реализации тех изменений, на которых он настаивает. Для этого пути нужны знания, значит, нужна долгая работа по накоплению знаний и мужество – готовность к любому исходу своих стремлений. Другой путь – детская эмоциональность, в миг загорающаяся и так же быстро гаснущая. Последнее мое суждение на свой счет принял Саша Вдовин из 11 «а», но обиделся не один он. Однако высказать свое порицание в адрес учителя из двух классов решился он один. И не когда-нибудь, а в конце выпускного года. Я предложила тогда выпускникам письменно ответить на вопрос, «Что мне дало изучение обществоведения?» Я храню эти любопытные ответы до сих пор – они помогали мне учитывать возможности первокурсников, когда я уже работала в вузе. В мае 1963 года Саша Вдовин закончил свой ответ так: «Если не хочешь быть осмеянным, молчи. За это Вам большое спасибо». Я и сейчас вижу перед собой его обиженную физиономию и корю себя за допущенную бестактность.
Была еще одна причина, из-за которой я должна была ставить рамки разбушевавшимся речевым вольностям и серьезно предупреждать ребят, особенно тех, кто из них готовился к поступлению в вузы. Во время вступительных экзаменов и на первом курсе в вузах при изучении общественных наук прежде всего требовалось знание утвержденной государством программы, и в редких случаях, если повезет, члены комиссий и отдельные экзаменаторы интересовались собственным мнением абитуриента или студента. Поэтому, руководствуясь требованиями программ, я старалась показать своим ученикам, как они могут строить свой ответ по каждой теме курса, если хотят ответить на «отлично». После такого инструктажа я рекомендовала им дать письменное изложение своего ответа по той или иной теме. Я предполагала, что ответы будут одинаковыми, коль скоро примерное изложение темы я рекомендовала одно для всех. Каковы же были мои изумление и радость, когда я получила 46 разных ответов на один и тот же сюжет. В детдомовском детстве я поняла бессмысленность попыток пробиться в детское сознание криком и унижением ребенка за то, что объем его познаний существенно уступает объему познаний старшего воспитанника, воспитателя или учителя в школе. Однажды, когда я училась в шестом или седьмом классе, кто-то из наших учителей, ругая нас за нерадивость, похвалил себя за то, что окончил пединститут, которого нам, сказано было – лентяям, - не видать, как своих ушей. «Никто не знает, кем мы будем, и что закончит каждая из нас, - изрекла я в ответ.
Работая в школе, я поняла сугубо индивидуальное восприятие учениками объясняемого им материала. Поэтому было бессмысленно требовать от них воспроизведения информации, которую я излагала во время объяснений той или иной темы. Я стала стараться понять, куда движется мысль моих подопечных, к какой среде каждый из них тяготеет. Бывали моменты и не единичные, когда формирующийся подросток с очевидностью тяготел не к духовности и добру. Мой научный руководитель, Михаил Герасимович Седов, еще в университетские годы про таких индивидов обычно говорил: «В тело пошел» или пошла. Если бы только в тело. Поэтому к разнообразию восприятия учебного материала и жизни моими учениками я относилась спокойно. Каждому предстояло идти своей дорогой, искать и находить свое место в жизни.
В тот год в двух 11-х классах мне пришлось иметь дело с умными ребятами – уча их, я училась у них сама. Четверо юношей в 11 «б» никогда не отвечали на уроке, если не были готовы отвечать содержательно. Их фамилии в журнале стояли рядом, в один ряд против каждой из их фамилий обычно стояло по 5-7 двоек. «Опять Григорьева гусей наставила в журнале», - ворчал наш директор Владимир Яковлевич Вознесенский. Но удивительно полными и содержательными бывали их ответы, когда они во внеурочное время разом исправляли свои двойки. Я с удовольствием выслушивала их рассуждения и ставила им итоговую оценку «отлично». Все четверо эти ребята стали физиками-ядерщиками и работали потом в Новосибирском Академгородке. Был в этом классе Андрей Родионов, очень застенчивый юноша. Когда я его вызывала отвечать, он просил у меня разрешения выйти в коридор. Там приходил он в себя, набирался храбрости, входил в класс и отвечал на заданный вопрос. Я была потрясена, встретив его через 15 лет директором инструментально-механического завода в Липецке. От застенчивости не осталось ни следа. В 11 «а» тоже имелся оригинал – Володя Тюмеров. Как-то подошел он ко мне после уроков и говорит: «Вы знаете, мне так жалко женщин, поэтому я буду гинекологом».- «Молодец!» - поддержала я его выбор. Явно тяготея к техническим дисциплинам, разумная Валя Кострикова так же глубоко изучала она литературу и историю. Поступив после школы в Новосибирский ЭТИ, она много лет поддерживала со мной переписку. Оканчивая этот институт в 1970 году, она с удовлетворением писала: «Ко мне пришло спокойствие. Я теперь знаю, что мне еще следует почитать, что просмотреть еще раз, с чем поделиться со своими друзьями и даже, что посоветовать им». Вот такого взросления я ожидала от своих подопечных, работая в школе.
В этом же классе училась красавица Нина Жеребцова. Узнав о предательстве своего возлюбленного, она решила бросить школу во время последней четверти выпускного года. Я вспомнила свои и Юры Дьячкова переживания на последнем курсе педучилища. Вновь мне пришлось потратить много часов на беседы, чтобы удержать девушку в школе. Удержала. После окончания школы она поступила на исторический факультет Новосибирского университета и училась у моей однокурсницы – Сталины Федоровны Нелаевой.
Труднее было работать в моем классе, где я была классным руководителем. С некоторыми учениками этого класса отношения у меня были очень сложными. Шалили Валерий Червов, Олег ЖданЮ, были и другие шалуны. Как-то всем классом после уроков в субботу они проводили генеральную уборку. Я за учительским столом заполняла журнал и краем глаза увидела, как Валера Червов устремился к двери, чтобы сбежать. «Червов, вернись», - приказала я. Он во второй раз попытался повторить свой маневр. Я опять предупредила его побег. «Екатерина Александровна, что у Вас со всех сторон глаза?» - удивился Валерий. Когда он в третий раз повторил свой маневр, я подошла к двери и ребром ладони хлопнула его сзади по шее. Реакция была мгновенной: он повернулся ко мне лицом - в глазах гнев, на губах – улыбка до ушей. «Все, Екатерина Александровна, мытье класса, ремонт его, колхоз или сбор металлолома – я не уйду ни от одной работы на пользу общества». И сдержал слово вплоть до окончания средней школы.
Однако ни с кем нельзя было сравнить способность дебоширить Коли Колесникова. К его дому моя тропа не зарастала, а язык мой изнемог увещевать, уговаривать его и требовать, наконец. Но его хулиганский запал поблек, когда в этом классе появился новый ученик – Алеша Алексеев. Стоило мне появиться в учительской, как со всех сторон неслось: «Ваш Алексеев сорвал урок! Ваш Алексеев то, другое, третье!»- «Он не мой, у него есть родители и сестра – умница, чудесный человечек!» - отбивалась я. Никто не мог с ним справиться и я, в том числе. После окончания учебного года мы собирались с классом в поход в Шушенское. На природе, свободные от общества, люди обычно раскрываются полнее. Я спросила ребят, возьмут ли они с собой Алешу. Все были «за». Надеялась и я увидеть на природе другие проявления Алешиной натуры. До Минусинска мы добирались на поезде. Сибирская Швейцария, каким принято считать этот город, действительно был великолепен. Окруженный горами, город надежно защищен от северных ветров. В открытом грунте там вызревали помидоры – с голову младенца! В садах зрели ягоды и фрукты, нигде в Сибири больше не встречающиеся. А Енисей – голубой, чистый. Но мы «обожглись» - вода в нем все-таки оказалась очень холодной даже в конце июня. От Минусинска до Шушенского наш поход был пешим. Посетили мы знаменитые Енисейские столбы – высоченные, крутые, словно отполированные камни. Был у нас в группе кавказец. С ловкостью кошки он взбирался на вершину этих камней и так же ловко спускался. Мне все время казалось: вот-вот он сорвется и, падая, свернет себе шею. Я суетилась внизу, а он только звонко смеялся. Больше никому из моих ребят не удалось добраться до вершины хотя бы одного камня.
В нашем отряде действовало правило: по очереди каждому приходилось нести рюкзак с общими продуктами и котел, в котором мы варили каши. Алеша игнорировал это правило. Когда наступала его очередь, он оставлял на дороге и рюкзак, и котел, и спокойно уходил вперед. Кто-нибудь из ребят, чаще всего улыбчивый Ждан, возвращался назад, забирал оставленный груз и с ним бегом догонял отряд. На очередном привале, раздавая пищу, я лишила Алешу пищи. Ребята поделились с ним частью своей порции. Но Алеша так и не прислушался к моим требованиям, так и не проникся к участию одноклассников.
Когда начался новый 1963-64 учебный год, его не оказалось в классе. Родители его получили новую квартиру, и Алеша перешел в другую школу. Через год я случайно встретилась с его мамой. Вся в слезах, с трудом подбирая слова, она поведала мне, что Алеша с дружками участвовал в ограблении киоска, вся их группа была осуждена и отправлена в колонию. Вот там Алеша, наконец, прозрел и решил «завязать», как говорят уголовники. «Дружки» его сочли это предательством, и когда колонию отправили убирать урожай картошки, в поле они жестоко избили Алешу. С серьезной черепно-мозговой травмой, с разбитым позвоночником он лежал в лазарете, когда приехала в колонию его мать, вызванная начальством. Алеша не мог видеть, говорить, но все слышал и понимал. По его щекам непрерывно струились слезы, когда он слушал горькие причитания матери. На ее руках он и умер. Какие средства, способные предотвратить эту трагедию, не нашли отец и мать мальчика и мы, его учителя? Я до сих пор не нахожу ответа на этот вопрос…
После нашего похода в Шушенское я работала в «Журавлях» (пригород Кемерова) в пионерском лагере. Анюта была со мной в этом лагере. Лагерь находился на высоком берегу Томи. Спускаться к реке для купания было просто, а возвращаться назад очень тяжело - приходилось карабкаться вверх с Анютой на руках. Беспокойно вела она себя и ночами. Не могу вспомнить, когда я спала. Светлые лунные ночи помню хорошо. Очень уж осложненной оказалась моя работа в лагере. Но другого выхода не было.
В новом 1963-64 учебном году мы расстались с Владимиром Яковлевичем Вознесенским – он стал заведующим районо. Директором в нашу школу пришел Николай Иванович Ананьев. Под его начало собрали выпускников всех школ нашего Искитимского района. Образовалось 12 одиннадцатых классов. Во всех этих классах мне пришлось вести уроки истории и обществоведения. Вот когда я действительно усвоила и историю с обществоведением, и методику их преподавания. Чтобы не надоесть себе, 12 раз повторяя одну тему, я варьировала и содержание материала, и методику его изложения.
Детдомовский опыт моего участия в художественной самодеятельности очень пригодился мне в моей работе в школе. Николай Иванович, будучи еще директором школы № 43 сумел увидеть значительное влияние на ребят организованной мной художественной самодеятельности в этой школе. Поэтому, став директором школы № 80, он отвоевал в районо ставку заместителя директора по воспитательной работе и принял на работу талантливого организатора художественной самодеятельности, главным образом, школьного хора – Татьяну Петровну (фамилию не помню). Я и сейчас испытываю огромное волнение, когда в памяти моей возникают строки песен нашего хора: «Тропинка школьная моя, … стань широкою дорогой», «Школьная «камчатка», «Школьные годы чудесные». Они действительно были чудесными. К каждому празднику Татьяна Петровна успевала подготовить программу волнующего концерта. Волнение, которое исходило от меня и моих коллег в нашей работе с ними, ученики чувствовали и не оставались равнодушными. Художественная самодеятельность и этого коллектива была лучшей в городе. Мне интересно и радостно было наблюдать, как мои ученики преодолевали пределы своих возможностей.
А Борису в марте 1964 года пришлось возиться с семейной грязью. Брат его Геннадий был осужден и просил его посодействовать его освобождению. Привожу ответ Б. брату как характеристику его самого, как пример того, против каких «ветряных мельниц» боролись тогда охранители системы. Он писал: «Откровенно говоря, для меня такой исход твоего дела не является неожиданным. Ты к этому чрезвычайно долго шел: пьянство, драки – это результат буйного характера и относительно хорошего здоровья. Уверен в том, что окажу тебе медвежью услугу, если сменю былую требовательность к тебе на бессмысленные нежности и любезности. Если ты еще не дошел до утверждения, что в мире нет честных и неглупых людей, кроме тебя (судя по всему, ты к этому катился), то наберись терпения (которого у тебя никогда не было) и выслушай одного из многих, кто старается быть честным и не дураком (подчеркну для памяти: «пока одного из многих не дураков» – Е.Е.). К тому же, это пишет тебе единственный брат и человек, ближе которого у тебя не было, нет и, думаю, никогда не будет. Ты всегда нуждался в хороших советах и в то же время никогда не прислушивался к ним серьезно. Виной всему страшно болезненное самолюбие и преувеличенная оскорбительность. Откажись от чудовищной злости к людям – тебе они меньше сделали зла, чем ты им. Эта злость была у тебя раньше, есть она в тебе и сейчас, судя по бумагам, написанным тобой». Эти рекомендации Бориса брату Геннадию, с очевидностью, были необходимы уже и ему самому.
Судя по ответному письму Геннадия, он так и не понял увещеваний брата. В июле того же года Борис вновь писал ему: «Нужно очень серьезно болеть, чтобы мои письма считать колкостями. Колкости были, но не «взаимные», а только твои, односторонние, злые и смешные, в которых правда смешивалась с мелкой ложью, умалчиванием и выкручиванием. Всем этим ты сам дополнил свою характеристику и подтвердил мои самые серьезные опасения. Ты раб собственных привычек и склонностей: умственной лени, нежелания учиться, упрямства, неуравновешенности, самолюбия, капризности. Ты раб изуродованного детства и своего несчастного прошлого. Не получив воспитания, ты не занялся самовоспитанием и, судя по всему, не намерен заняться этим жизненно важным делом. А жизнь проходит!» Далее, перечислив имена классиков русской и зарубежной литературы, живописи и музыки, Борис продолжал: «Для многих, кто заслужил право считать себя человеком (не только в силу физического сходства) без этого жизнь невозможна. Она превращается в прозябание, не отличимое от жизни животных. Это не желание оскорбить, а последняя попытка объяснить, что суть жизни человека – в бесконечном процессе познания. Ты пока не заслужил других слов. И это не моя вина. Это – мое несчастье, и ты оказался неспособным понять это. Я слишком много хорошего ждал и хотел от тебя, - но напрасно! Б. 7 июля 1964 года». Судя по этим письмам брату, в 1964 году Борис сознавал необходимость работы каждого человека над собой – атмосфера Московского университета продолжала жить в его памяти и оказывать влияние на его умонастроение. «Суть жизни человека в бесконечном процессе познания. Без этого жизнь невозможна. Она превращается в прозябание, не отличимое от жизни животных», - возмущенно внушал он брату Геннадию. И внушал обоснованно. Но по моим наблюдениям и замечаниям Саши Никифорова и Николая Вяткина советы Б. брату он в полной мере мог отнести уже и к самому себе. Он был в том возрасте, когда такая работа над собой ему была крайне необходима: тогда Б. еще располагал немалыми возможностями для очень значительного изменения своего характера в сторону большей психической устойчивости и предупреждения будущих своих болезней.
Всякое было в этом 1964 году, в Китае, например, начиналась «культурная революция», вызвавшая «мигрень» во всем социалистическом лагере. В кинохронике, в телевизионной программе «Время», во всех средствах массовой информации можно было увидеть тогда снимки, как, начиная с детей детсадовского возраста, в Китае раздаются цитатники Мао Цзэ-Дуна с целью формирования у подрастающего поколения единого мировоззрения. Эти снимки сопровождались «тревожными» восклицаниями: «Что за поколение вырастет! Ужас!» Тревожились и мои коллеги по работе. Я не тревожилась и была уверена в том, что вырастут разные типы. Несомненно, психоз толпы, состоящий из индивидов с манипулированным сознанием, - страшное дело. Однако жизнь неоднократно подтверждала: всякая толпа состоит из разных индивидов – уже подверженных и еще не подверженных манипулированию их сознания. И будущее каждому из них, я не сомневалась, предстояло переживать по-своему. Зачем далеко ходить? Десятилетиями XX века осуществлялось целенаправленное манипулирование и нашим сознанием. Но разными вырастали мы в детских домах, разными выходили из школ, разные получились из нас специалисты. И эффект от нашей работы оказался не однозначным. Работая с представителями нового подрастающего поколения, я видела – нет среди них однообразного восприятия изучаемого материала, по-разному оценивают они действительность, разные сформируются из них личности. Свою обязанность как учителя я видела в том, чтобы приобщать своих подопечных к духовности и добру и сознавала – очень нелегкая эта обязанность, и результат ее получался не только положительный. В направлении формирования индивидуальностей пытался работать и Саша Никифоров в Саратове, но там его подвергли решительному остракизму. В Сибири пусть не открыто и не все, но все-таки учителя меня поддерживали, да и на свое начальство я не могу пожаловаться: Вадим Никитович Усанов, Владимир Яковлевич Вознесенский и Николай Иванович Ананьев оказывали мне существенную поддержку, хотя преимущественно молчаливую.
И из детишек с цитатниками Мао в руках, как можно видеть полвека спустя, при неизбежном наличии исключений, выросли отнюдь не одни «китайские болванчики» - стояла такая игрушка на окне в нашей квартире. Подтверждения своим размышлениям я находила в научной литературе – в 1964 году началась моя подготовка к поступлению в аспирантуру. Чтобы все три года аспирантуры всецело посвятить научной работе, до зачисления мне предстояло сдать кандидатский минимум по трем предметам: философии, иностранному языку и по избранной специальности. Я продолжала работать в областной научной библиотеке. Работники читального зала этой библиотеки доверяли мне и давали нужные книги на дом, таким способом облегчая мне трудную работу. Первое же сочинение, которое оказалось в моих руках – «Уолден, или Жизнь в лесу» американского философа Генри Дейвида Торо – подтверждало справедливость моих размышлений о месте и роли в жизни общества индивида и толпы. Дальше – больше, особенно роман В. Гроссмана «Жизнь и судьба» подтверждал: манипулировать сознанием толпы проще.
Подготовка к сдаче кандидатских минимумов помогала мне в моей работе в школе. Директор школы не чинил мне препятствий, даже помогал мне, но иногда срывался – сказывалась сложность жизни в условиях двойной морали. Первый раз это произошло в июне перед выпускным праздником. Как председателю экзаменационной комиссии, мне пришлось относить ему на подпись аттестаты выпускников 12-ти одиннадцатых классов. «Вот, идиоты, не могут соразмерять время, чтобы являться в кабинет директора», - такой тирадой встретил он мое появление в своем кабинете. Кладя на стол аттестаты, я сказала: «Николай Иванович, когда придете в норму и подпишете аттестаты, вызовите меня, пожалуйста» и ушла от него. Не успела я переступить последнюю ступеньку лестницы, поднимаясь на второй этаж, меня окликнула секретарь школы и попросила вернуться в кабинет директора. «Извините меня, Екатерина Александровна, вас в школе 63 сотрудника, как набраться терпения в работе с вами?», - встретил он меня, мгновенно вырастая в моих глазах. Но я возразила ему: «А у меня, Николай Иванович, более 350 учащихся, и я, работая с ними и уважая их, не позволяю себе распускаться. Что касается Вас, могу заметить: я всегда сделаю все необходимое для школы и посильное для меня, но оскорблять и унижать себя никому не позволю». Мне давно было известно: гнут тех, кто гнется.
29 июня Анюте исполнилось пять лет. 30 июня я со своими учениками отправилась в поездку на Красноярскую ГЭС, сейчас печально известную всем как Саяно-Шушенская. До Абакана мы добирались на поезде. Поезд пришел поздно ночью. Устроились в гостинице. Утром ребята и я среди них сфотографировались на крыльце этой гостиницы.
После завтрака отправились на пристань, чтобы по Енисею добраться до Дивногорска. На пристани стоял готовый к отправке катер, прозаический вид которого не вписывался в романтическое настроение моих «робинзонов». Они начали настаивать на том, чтобы добираться до Дивногорска пешком. В наши дебаты вмешались речники и объяснили ребятам, что и на их быстроходном катере до Дивногорска по Енисею 6 часов ходу. «Сколько вы этим очень непростым путем собираетесь добираться туда пешком?» - спросили они. С трудом, но нам удалось уговорить ребят взойти на катер. Сначала они все находились на палубе, с интересом рассматривая картины дикого пустынного левого берега Енисея, по которому они собирались идти пешком. Глядя на трудно проходимые лесные завалы, буреломы, многочисленные притоки Енисея, которые не перепрыгнуть, мои путешественники постепенно остыли, спустились в трюм, легли вповалку и уснули. На палубе остались самые отчаянные – они на В Дивногорске нам рассказали о том, как строился этот город и чем он живет сейчас. Видели мы и грандиозное сооружение - ГЭС. Этим путешествием ребята были очень довольны.
Весь июнь Анюта находилась с детским садом на даче. Сначала к ней ездил один Б. и убедился, что ей на даче нравится с Людмилой Михайловной. По возвращении из похода, посетила и я это райское место в Сибири. В ближайшее воскресенье мы поехали к Анюте вдвоем с Б.. День был ясный, солнечный, теплый. На синем-синем небе – ни облачка. Отправив Анюту на обед, мы блаженствовали на высоком берегу Томи. Далеко внизу на пляже веселились взрослые и дети. Оттуда доносились до нас веселый говор, смех, пение. Мы находились на высоком плато, окруженные цветущим разнотравьем, и наслаждались негой. Здесь начался жизненный путь на этой земле нашей Надюши. Мне кажется, что вся прелесть, которая окружала нас тогда, определила ангельскую сущность натуры моей второй дочери. Это был дар небес.
В начале июля 1964 года по приглашению Людмилы Афанасьевны Новгородской мы с Анютой отправились в отпуск к ее родственникам под Ленинград (Выборгский район, Ельники). Я попала еще в одну хорошую школу семейной жизни. Родной дядя Людмилы (Александр Михайлович Щеглов) работал лесником в Приозерске, вблизи Ладожского озера. 10 июля я сообщала Борису: «Мы приехали в Ленинград к чудесным людям. Который раз в жизни я встречаю таких хороших и добрых людей. Я была потрясена, когда Екатерина Яковлевна, мама Людмилы, усадила меня в ванну и стала мыть как ребенка – такой теплоты мне до этого не пришлось изведать. Анюта нашла себе здесь новую (после Дарьи Ивановны) замечательную бабушку (Екатерину Яковлевну) и замечательного веселого дедушку (Афанасия Михайловича, отца Людмилы)». До отъезда в Приозерск мы с Анютой посетили город Пушкин с его достопримечательностями. В Петергофе нас искупал фонтан «Шутиха». Мокрые до нитки, мы все-таки не покинули Петергоф, пока не осмотрели остальные фонтаны. В самом Ленинграде мы ежедневно ходили в Кировский парк с чудесными розами – самый близкий парк к дому, где жили родители Людмилы с красавицей Татьяной – их вторая дочь в то лето сдавала вступительные экзамены в институт. Анюта и Лена (дочка Людмилы) кланялись этим розам, не уставая обнюхивать их. Я катала их по пруду на лодке. На парковых скамейках в разных местах сидели старушки, обеспечивая пристойность поведения посетителей.
Из Ленинграда до Приозерска мы ехали три часа на двух электричках и везли пропасть груза – пять мест на две пары рук. Везли всякую крупу, тушенку и прочую снедь, детские вещички и даже одеяла. От железнодорожной станции до лесничества сначала мы ехали чудесной дорогой на автобусе: озера, сосны, песок сопровождали нас. Километров семь до усадьбы лесника мы добирались на телеге в сопровождении пьянящего запаха соснового леса. Восторг! Озеро справа, море цветов вокруг и на разные голоса поют птицы! Всю дорогу Анка беседовала с возницей: почему у лошадки хвост не расчесан, может ли она идти быстро и т.д. Усадьба лесника, Александра Михайловича Щеглова, оказалась в райском месте. До войны она принадлежала финну. Он построил ее на берегу огромного озера невыразимой красоты: берега озера окаймляли березы, как в зеркале, отражаясь в его водной глади. В лесу и у озера – ни комаров, ни мошкары.
В хозяйстве лесника и его жены тети Веры (еще одни бабушка с дедушкой у Анки) было две огромных собаки, две кошки, корова с телочкой, четыре смирных овечки и их «хозяин» - бодучий баран Яшка. Все его боялись и убегали от него, спасаясь от его рогов. Утром и вечером наши малышки баловались парным молоком, хватало его и нам с Людмилой. В здешнем лесу – море земляники. В письме 10 июля я писала Б., что мы с Анютой набрали корзиночку земляники и всю ее съели. Анка просила папу прислать ей корзинку. И далее в том же письме: «От молока, молочных продуктов и озерной рыбы мы с Анютой разжирели, не ведаем ни простуд, ни болей. Здесь тепло, озеро теплое, мы загорели. За хлебом ходим или ездим на велосипеде за 4 км в лавку. Анка здесь очень ласковая, и ее любит тетя Вера. Она висит на ней, как на бабе Даше (Дарье Ивановне). Девочки видели здесь покос, валялись на душистом сене, пахнущем земляникой. Дядя Саша каждый вечер приносит грибы. Наша любопытная проныра, не ведая беды, однажды разворошила осиное гнездо, и оса ужалила ее в самую середину верхней губы. Реву было! И смеха тоже». Хозяева лесничества приглашали сюда на отдых и Б., но он тем летом ограничился посещением прекрасных мест в Сибири. В июле он сообщал, что перешел на работу в НИИХП. Не думаю, что к этому его переходу были причастны сотрудники УКГБ. Обстановкой на новом месте работы Б. был доволен и сообщал в письме, что со своими новыми друзьями - Юферовым и Чернышевым – он путешествовал по Кемеровской области. Доехав на автобусе до Елыкаева (пригород Кемерова), писал Б., они соорудили плот и оттуда 5 часов спускались по Томи на плоту. Все страшно обгорели, но были довольны. С коллективом лаборатории, в которой он теперь работал, по выходным дням Б. ездил в тайгу за смородиной, кедровыми орехами и за грибами. Была в его отдыхе в то лето и культурная программа: с Володей Тяном в августе Б. посетил три спектакля Новосибирского театра оперы и балета, приехавшего в Кемерово на гастроли: «Хованщину», «Богему», «Лакме».
В Приозерске я отдыхала и немного работала - занималась немецким языком, готовясь к сдаче кандидатского минимума по иностранному языку. Единственное, что удручало меня в том райском месте – это нестерпимая тошнота. Я вспомнила тот прекрасный июльский день на высоком берегу Томи в окружении цветущего разнотравья, в сопровождении разноголосого птичьего пения, и решила рожать. До этого мною уже много было сделано абортов. Я помню, сколько, но умолчу про них. Решение рожать второго ребенка я принимала сама и пока воздержалась сообщать об этом Б.. Второй раз в его семейной жизни ему предстояло оказаться перед фактом, перед решением, без него принятым. Какой-то он сделает выбор?
Сейчас, когда я вижу беременных женщин, горделиво несущих свои объемные животы, память подбрасывает мне грустные воспоминания. В СССР деторождение не стимулировалось, скорее наоборот. «Мы не планировали ни вашего замужества, ни вашего ребенка», - это еще мягко было сказано мне в отделе кадров Министерства высшего и среднего специального образования СССР. Не жестко выразился и Вадим Никитович Усанов: «Если бы знал я твои обстоятельства, Катерина, я не подписал бы твое заявление о приеме на работу». – С этим нигде не записанным в качестве закона правилом мне пришлось дважды столкнуться в 1959 и еще раз в 1970 году. До и после с этим сталкивались тогда миллионы совестких женщин. Рождение первого ребенка – куда ни шло. А уж рождение всех последующих – было следствием собственной инициативы женщины, последствия и ответственность за которую полностью ложилась на плечи «активистки». Со мной еще приходилось считаться – у меня на руках был диплом самого серьезного вуза – МГУ, к тому же и жизнь научила меня защищать свои интересы, интересы детей и не только своих.
Узнав о том, что я готовлюсь к сдаче экзамена и что мне необходимо заехать в Москву, Екатерина Яковлевна решила мне помочь. С Афанасием Михайловичем они собирались съездить в Прокопьевск – там жила их старшая дочь. Они предлагали мне довезти Анюту до Кемерова, чтобы там ее мог встретить Б.. Я не решилась воспользоваться их добротой. Не заезжая в Москву, довезла Анюту до Кемерова сама, и до начала моей работы мы успели с ней поучаствовать еще и в культурной программе, приготовленной для нас Б.. В августе в Кемеровском драматическом театре втроем мы посмотрели балет «Лебединое озеро» в постановке Новосибирского театра оперы и балета. Разницу в мастерстве танцоров этого театра и Большого увидеть мне было нетрудно. Сходили мы и на концерты Иосифа Кобзона, Зары Долухановой и других, менее популярных певцов, приезжавших в Кемерово на гастроли. Анюту мы успели сводить еще и на представление московского цирка. К сожалению, в жизни Б, это были последние попытки приобщения его к пределам искусства, важному источнику самосовершенствования. А как же совет Геннадию о том, что «смысл жизни в бесконечном процессе познания, самосовершенствования»? Или при наличии университетского диплома этот процесс он считал для себя уже не актуальным? Или это были первые признаки отрицательных последствий его намерений и его выбора?
Сообщение о моем решении рожать второго ребенка внешне Б. воспринял спокойно. Может быть потому, что наше материальное положение уже не было столь удручающим: в 1964-65 учебном году мне существенно повысили ставку заработной планы и освободили от той перегрузки, какую я имела в прошлом году. В нашей школе и в этом учебном году было много 11-х классов, но 12 уже не было никогда. Чтобы исключить мою перегрузку, Николай Иванович принял на работу еще двух историков – Лидию Ивановну и Любовь Васильевну. Втроем мы оборудовали кабинет истории и обществоведения. Я снесла в этот кабинет всю литературу, которая накопилась у меня дома по этим предметам. Работать стало легче и интереснее. Я продолжала готовиться к сдаче кандидатского минимума по иностранному языку. Как-то в октябре 1964 года, расслабившись от чтения оттепельной литературы, мы сидели в учительской и рассуждали о преимуществах многопартийной системы в сравнении с господствовавшей в нашей стране однопартийной системой. На содержание нашей беседы существенное влияние оказало опубликованное на всю страницу «Правды» «Открытое письмо» лидера коммунистической партии Италии Пальмиро Тольятти. В своем письме Тольятти критиковал созданную и охраняемую КПСС политическую систему СССР. Очень скоро это письмо было изъято из газетных подшивок во всех библиотеках страны. Нас увлекла правда Тольятти, и мы не обратили внимания на другую, предупреждающую правду: в самиздатовском варианте ходила тогда по рукам повесть Г. Владимова «Верный Руслан». В ней бывший конвоир ликвидированного лагеря говорит своему бывшему подконвойному: «Нас много, и мы еще вернемся, а ты – временно освобожденный. Временно тебе свободу доверили».
Как узнала я, действительно, в ближайшие годы начались повторные аресты некогда освобожденных из лагерей политзаключенных. Приведу лишь два примера: Лев Копелев, освобожденный из лагеря в 1957 году, в 1966 году был вновь арестован и осужден. Отбыв срок, в 1980 году он и его жена Раиса Орлова были высланы из СССР, а в 1981 году лишены советского гражданства. Л.И. Бородин, отбывший срок в 1965-1973 годах, без всяких на то оснований был вновь арестован в 1982 и освобожден только в 1987 году. Вплоть до конца 1980-х годов и мне приходилось слышать напоминания о призрачности и недолговечности полученной нашим народом свободы, о прочности густой паутины слежки, которой было опутано все население нашей страны, о живучести доносов и осуждении многих только на основании этих доносов, в большинстве своем анонимных.
Через короткое время после нашей вольной беседы в учительской мне напомнили об этом. Прямо с урока меня пригласили в кабинет директора, предварительно забрав у меня тетрадь с конспектами моих уроков. Войдя, я увидела в углу худого среднего роста человека в хаки. Он стоял, прислонившись спиной к шкафу. «Инспектор УКГБ по Кемеровской области Шкуркин», - отрекомендовался он. Я знала это имя по воспоминаниям Бориса Дьякова, который называл Шкуркина следователем Лубянки по его, Дьякова, делу. Спокойным тоном этот инспектор сообщил, что к ним поступило анонимное заявление, автор которого утверждает, что мне нельзя доверять работу с молодежью. И вдруг сорвался: «Какое вы имеете право не любить Никиту Сергеевича Хрущева?» - «Извините, - отвечаю, - мне не 18 лет, но и в 18 лет я уже знала, кого стоит любить, а кого – нет». – «Разговорчики! Поговорила бы в свое время», - кричал Шкуркин. – «Коль сейчас другое время, успокойтесь, и когда придете в нормальное состояние, вызовите меня для спокойной беседы», - заявила я и, развернувшись, вышла из кабинета. Наша завуч, Наталья Андреевна, - за мной: «Катерина, он тебя в порошок сотрет!» - «Ну и черт с ним!» - ответила я.
На следующее утро меня сняли с первого урока, и уже другой инспектор пригласил меня в свою машину. Нашу с ним «экскурсию» по улицам города в его машине он начал с извинения. «Простите, пожалуйста. Наш инспектор вчера был с Вами груб и несправедлив – и на старуху бывает проруха», - заявил он. – «Моя «проруха» никому не угрожает, а Ваша проруха миллионами человеческих жизней оплачивается», - заявила я. – «Вы умная женщина и могли бы преподавать в нашем пединституте, - продолжал он. – Мы могли бы помочь Вам в переводе туда и в устройстве детей, если в этом есть необходимость». – «Спасибо, я привыкла справляться сама». Несколько часов мы беседовали с ним, разъезжая по улицам города. Вечером я рассказала Б. о своем «приключении», а он мне в ответ: «Так ведь Хрущева сняли с поста генсека!» С неизбежностью свершилось то, что «заинтересованные коммунисты» ожидали с марта 1963 года. Вот почему, оказывается, мне теперь разрешалось не любить Хрущева! Теперь в мою обязанность входило «любить» Брежнева. Вопрос о пагубности однопартийной системы еще на два десятилетия остался вопросом. И все-таки, хотя и очень медленно, страна ползла к переменам. Каждый из нас, полагала я, должен был уметь находить радости в прежних условиях, готовиться сам и готовить детей жить в условиях неизбежных перемен.
Вызывали меня в это учреждение еще раз. Тогда Тарсис сумел выбраться за рубеж и попросить политическое убежище в Англии. Беседовал со мной другой инспектор Кемеровского УКГБ. Он показал мне подвальную статью в «Правде» об этом, как он сказал, сумасшедшем, и поинтересовался моим мнением об этом факте. «Будь я редактором этой газеты, я ограничилась бы публикацией копии справки, если она имеется, из психиатрического учреждения или крохотной заметкой в углу на последней странице «Правды». Такой «подвал» в газете позволяет усомниться в правоте того, кто заказывал эту статью, и того, кто ее писал», - был мой ответ. «Ваша позиция способствует появлению подобного брака среди молодежи и вынуждает нас затрачивать усилия на исправление Ваших упущений», - заявил он. «Ни в коей мере, - возразила я и продолжила: - Наши «упущения» можно сократить без Вашего участия, если половину средств, которые государство тратит на содержание КГБ и МВД, оно направит в систему воспитания и образования подрастающего поколения. Тогда можно будет сократить нагрузку на воспитателя и няню в яслях и детском саду, ограничив наполняемость групп до 15 малышей. В школе объем наполняемости класса можно будет ограничить максимум 20-ю учащимися. В результате заметно сократится объем Вашей «исправительной» работы, которая, как Вам хорошо известно, еще никого не исправила». – «Ого, на что замахнулась!» - ответствовал мой «воспитатель». Но продолжения этой «беседы» не последовало. Кто-то свыше меня опекал, и больше меня туда не приглашали.
Я знала, кто был автором анонимки, но ничем не обнаружила этого. Когда стала очевидной моя беременность, я прочла на лице моей коллеги признаки раскаяния. По возвращении моем из декретного отпуска, я уже не застала ее в школе – она уволилась. Николаю Ивановичу, естественно, ни я, ни «защитники системы» не сообщали о содержании наших бесед. Но его должность была номенклатурной и обязывала его проявлять «бдительность». На всякий случай перестраховываясь, он решил продемонстрировать свою солидарность с деятельностью «защитников системы» и занялся «обличением» меня на педсовете. Я защищалась на педсовете и в присутствии всего коллектива еще раз повторила, что никому не позволю оскорблять и унижать себя. Открыто проявлять симпатии к человеку, которым «интересовались» охранители системы, тогда было опасно. Повторилась ситуация 77-ой школы: опять мои коллеги «пожимали» мне руки из-за спин впереди сидящих, но здесь встала и поддержала меня учительница химии – Евдокия Васильевна. Однако я все больше убеждалась в том, что настанет время, когда моих «плодов просвещения» не хватит для спокойного, но твердого противостояния таким наскокам. Так крепло мое намерение учиться дальше. Я была убеждена в том, что это был единственный выход в моем профессиональном становлении и в перспективе моих семейных отношений, которые не были и не могли быть радужными.
Поздней осенью 1964 года мы записали Анюту в секцию фигурного катания. Друзья Б., Юферов или Чернышев – люди со связями – принесли ему с базы коньки из отличной стали с прекрасными ботинками 28 размера. Ночью перед первым занятием я связала ей тонкие шерстяные носочки, и Б. отвел ее на занятие секции. Но в конце декабря институт предоставил ему путевку в сочинский санаторий, и в секцию ее водила я или соседка по дому. Новый 1965 год Анюта встречала в нашей школе, и наш Дед Мороз вручил ей огромный подарок (из маминого кармана, написала я в Сочи Б.). Николай Иванович сподобился разрешить нам не ходить в школу во время этих зимних школьных каникул, и до 10 января я сводила Анюту в цирк, в кукольный театр, она не пропустила ни одного занятия по фигурному катанию. О ее успехах я сообщала Б. в письме: «Анка уже ходит на одной ножке, пытается делать на коньках пистолет, бегает по извилистой линии, но старается плохо, много отвлекается, балуется. Сегодня (5 января) Анка получила 4 за упражнение на катке, во время догонялок догнала тренера, но упала и от обиды заревела». Плаксивость по поводу и без него все чаще проявлялась в характере растущей девчушки. При появлении в любом магазине она начинала канючить: «Купи, купи», независимо от того, была ли острая нужда в том, что она просила. На мой отказ Анка отвечала неудержимым ревом - капризность превращалась в черту ее характера.
Плоды моего университетского труда и науки на ниве просвещения удовлетворяли меня лично и моих учеников. Но они вносили беспокойство в среду «защитников отечества», иногда в среду администрации школы. О том, каким виделся мне выход из этого положения, я писала Б. в Сочи: «После очередной стычки с администрацией охранителей я решила ценой любых ущербов для здоровья вырваться из школьного плена, а это значит – надо учиться». Такое решение я принимала еще и потому, что в будущем не могла полагаться на серьезную поддержку человека, который был отцом уже двух моих дочерей. А тогда я просила его на обратном пути из Сочи зайти в Москве на факультет и узнать, могу ли я сдать кандидатский минимум в горном институте в Кемерово с правом последующего поступления в аспирантуру истфака МГУ. Как потом выяснилось, мое поступление в аспирантуру Б. рассматривал в качестве возможности полного своего освобождения от семьи.
В феврале при оформлении декретного отпуска врач направила меня на обязательный анализ крови. Получив его, она объявила, что у меня 2-я группа крови и резус-фактор отрицательный, при котором у меня-де, заявило это светило гинекологии, ребенок может родиться уродом. Я – к Володе Тяну. Он извинился за невежество своих коллег и объяснил мне, что к чему при таком резус-факторе, успокоив меня. Я ушла в отпуск, во время которого много занималась Анютой. Каждый день мы ходили с ней к Ледяному городку, который в Кемерово ежегодно сооружали зимой на площади перед зданием обкома КПСС. Замысловатые переходы на ледяных горках этого городка приводили детишек в неописуемый восторг. Наблюдая, как на верху горок восторгается Анка, я с грустью думала, стоя внизу: «У девочки кончается беззаботное детство. Все наше внимание не будет больше сосредотачиваться только на ней. Как-то она перенесет это?»
13 марта мы с ней получили извещение на посылку от Татьяны Дмитриевны и, захватив санки, отправились на почту. В посылке оказались вещички для будущего малыша. Когда мы уходили с Анкой на почту – была зима, возвращались домой при бурной весне: недавние сугробы растекались бурными ручьями, на голубом небе сияло весеннее солнышко, было тепло и радостно. Подобная картина еще раз предстала передо мной в тот день, когда родилась моя внучка Катюша – 18 апреля 1993 года.
К часам пяти у меня начались схватки. В 7 вечера, вернувшись с работы, Б. вызвал «скорую», меня отвезли в роддом на поселке «Южный». Обмыли, записали, уложили, а сами пошли возиться с женщиной, которая в течение трех дней не могла разродиться. Часов в 10 у меня начались роды. Я сообщила об этом дежурившим акушерам: «Ой, ой, подождите!», - услышала я в ответ и произнесла: «Интересно!» Они подхватили простынь, перевалили меня на нее и водрузили, куда положено. «Вот как рожают узкозадые», - произнесла врач. Так явилась на нашу Землю наша Надежда. Днем к роддому пришли Б. с Анютой: «Мама, покажи девочку!» - крикнула Анка в окно. «Надежда – мой компас земной, а удача – награда за смелость. И песни – довольно одной, чтоб только о доме в ней пелось». О том доме, в котором я жила и продолжала расти духовно вместе со своими дочерьми, а потом и с внуками и при их активном содействии. Оставалось «только выучиться ждать» и терпеть.
В поисках выхода из сердечной смуты с Надеждой
Моя жизнь убедила меня: дети, всякие, свои и чужие, не могут быть помехой «в работе, в поисках пути, в сердечной смуте». Они – достойные учителя и могут быть надежной опорой. Со второй дочерью я не придерживались никаких расписаний, режимов и прочих строгостей. Сколько хотела малышка, столько и кормила я ее грудью. Ночами мы спали с ней вдвоем. Ни себя, ни ее я не мучила ночными пеленаниями. Бывало, что и ночью она прикладывалась к груди и, почмокав, засыпала опять. Накопленные за ночь ее естественные отправления я несла утром в ванну и приводила себя и малышку в порядок. Все было ровно и спокойно. Одно ее наличие рядом было тем, что принято считать материнским счастьем. Когда девочка подросла, мы записались в молочную кухню, куда за бутылочками с молочной смесью в любую погоду бегал Б.. Однажды в спешке он зацепился за лестничные перила и порвал полу только что сшитого ему нового пальто.
17 мая 1965 года я сдавала кандидатский минимум по немецкому языку. Расположение корпуса горного института, зданий НИИХП и областной библиотеки представляли собой букву «П» перед большим зеленым массивом в центре города. За зданием НИИХП в жилом корпусе была квартира Чернышевых, там и находилась Надюша, пока я сдавала экзамен. День был очень жаркий. Жарко было и в аудитории – жарко от волнений, которые переживали, как молодые, так и убеленные сединой претенденты. Мне поставили четыре бала. Очередной отпуск у меня был короткий, и в конце июля, отправив Анюту на детсадовскую дачу, я появилась в школе. Дел в школе не было никаких, и часа через полтора я могла возвращаться домой. Вот мы – «работники» сидим в учительской. Крайний Николай Иванович Ананьев, мой помщник и спаситель, в центре – физрук школы, с другого края я.
Б. опять в течение нескольких месяцев пребывал в командировке. Его включили в состав комиссии, которая по заданию Совета министров СССР осуществляла обследование состояния предприятий химической промышленности на всей территории нашей страны. Подобные же комиссии изучали состояние предприятий других отраслей экономики – так под руководством А.Н. Косыгина готовилось экономическое обоснование необходимости упразднения в стране совнархозов и замены их отраслевыми министерствами. Находись Б. действительно «под опекой» УКГБ, едва ли бы его включили в состав этой комиссии: в состоянии химической промышленности, да и в организации управления экономикой страны в целом убедительного материала для обоснованной критики существующей системы было более чем достаточно. Б. проработал в этой комиссии более полугода, потом принимал участие в обсуждении полученных материалов. Эти материалы публиковались в журнале «Вопросы экономики».
Этим летом я была занята своими детьми. Иногда по воскресеньям мы посещали Володю и Тоню Тян. В одно из таких посещений мы увидели у них грудного младенца, мальчика. Это был отказник, с матерью которого, школьницей, кореянкой по национальности, Тяны договорились задолго до ее родов о том, что они возьмут ее ребенка. На период декретного отпуска Тоня оформила себе отпуск без содержания и уехала в корейский поселок под Ташкентом ждать родов этой школьницы. Как только родился мальчик, она забрала его, не поинтересовавшись даже о том, чем можно кормить малыша после его рождения. Я была потрясена, когда узнала, что в течение уже недели она поит его разбавленным сгущенным молоком. Я попыталась покормить малыша своей грудью, но он уже не желал трудиться – отказался сосать. Из этого искусственника вырос мастер спорта по боксу.
Приближалось начало учебного года, и мне нужно было найти няню, хотя бы на 2-3 часа в день. С первой няней, которую я нашла, очень похожую на ту, что изображал на сцене Аркадий Райкин, пришлось возиться больше, чем с малышкой. Я рассталась с ней. Кто-то из сослуживцев Б. дал мне адрес Марии Семеновны. Это была находка, это была вторая Дарья Ивановна, и для нее мы ничего не жалели. Она тоже. У нее был свой дом, огород и небольшой садик. Она приходила к нам на квартиру и прекрасно ухаживала за Надюшей, еще и нас с Б. снабжала овощами. При Марии Семеновне я имела возможность готовиться к сдаче второго кандидатского минимума – по философии. С ней мы спокойно прожили и проработали вторую половину 1965 и первую половину 1966 года. 13 марта Надюше исполнился год.
Анюта завершала свое пребывание в детских садиках.
27 мая 1966 года я сдала кандидатский минимум по философии и опять получила четыре бала. В школе шли выпускные экзамены. Приближался выпускной вечер. Мои выпускницы из 11 «ж» подарили мне на выпускном вечере собственноручно сделанную открытку.
Б. сопровождал меня и на вечере, и во время прогулки с выпускниками по ночному городу. С девочками все это время была Мария Семеновна. Утром она распрощалась с нами: «Устала. Больше не могу», - сказала она. Мы расстались друзьями.
Я стала собирать девочек в отпуск – Нина пригласила нас на лето в Жирновск. Из холодного Кемерова мои девочки уезжали больными - они, особенно Надюша, сильно кашляли. Туго мне пришлось с ними в дороге. Ехали мы через Москву. Оставив девочек в комнате матери и ребенка на Павелецком вокзале, я понеслась в «Детский мир», чтобы купить им страшный дефицит – колготки. В очереди в несколько кругов нашелся лишь один доброхот, который пустил меня впереди себя, и я приобрела красивые чешские колготы красного и синего цвета Анке и Надюше. Из Москвы на станцию Петров Вал мы прибыли в жаркий-жаркий день. Следующий поезд до Медведицы уходил только вечером. По многочисленным походам я знала о доброжелательстве россиян, готовых приютить и угостить случайных прохожих, и пошла с девочками вдоль улицы мимо утопающих в садах частных домов. У одного дома мы остановились. Еще до этого я заметила: где бы ни появлялась моя Надюшка, у всех моментально лицо озарялось улыбкой, и по-особому начинали светиться глаза, словно они сподобились увидеть крохотного посланника с небес.
И здесь нас пригласили войти во двор. Девочек усадили под дерево с вишнями. Хозяйка сварила нам свежего супа, поставила перед нами миски с вишнями и яблоками. Сидели мы среди цветов, ели фрукты и не могли успокоиться. Анюта впервые увидела, как растут на ветках виноград, вишни, яблоки. На приволжском солнце девочки хорошо прогрелись. На вокзал они возвращались без всяких следов простуды и уже не кашляли. В Медведице нас никто не встретил. Чужие люди помогли нам сесть в автобус, они же помогли нам в Жирновске добраться до Нининого дома. Оказывается, Нина встречала нас на Петровом Вале и не смогла нас там найти. Не мудрено! Она решила, что мы не приехали, и уехала не в Жирновск, а в Волгоград к сыну в лагерь. Сообщаю в письме Б.: «Сейчас все дома. Я отдыхаю полностью – и физически, и морально. Питаемся мы прекрасно. Овощи и фрукты – в изобилии. Сегодня первый раз мы отправились на речку. Восторга было – через край!». В ответе на это письмо Б. сообщал, что его включили в состав комиссии, которая по плану Совета министров и по указанию А.Н. Косыгина будет заниматься экономическим обоснованием наиболее рационального размещения химических предприятий по всей стране. Командировка, сообщал он, была рассчитана на несколько месяцев (она продлилась более полугода). Вот когда он увидел в разных уголках страны будущих «новых русских»!
Я продолжала заниматься детьми. Надюша начинала говорить, у Нины она научилась говорить спасибо по-своему – паси. Ее все любили, и дети охотно с ней играли и «плавали» в речке, скорее, ползали, так как Медведица в Жирновске очень мелкая. Вот мои девочки в той речке – даже воробью – Надюше по колено. Надюша тосковала по папе и утоляла тоску тем, что всем старалась рассказывать, какие красивые туфельки он ей купил. О папе она вспоминала часто, но чужого дядю, в том числе и Нининого Гришу, папой называть отказывалась. Гриша ведрами привозил с рыбалки карасей и раков. Этих чудищ Надюша видела впервые и произносила: лаки и лыбки, но слово «трактор» звучало у нее четко. Свозил их Гриша и в Ново-Красино, где они насмотрелись на уйму гусей и всякой прочей живности. Наблюдая за развитием Надюши, Нина настоятельно советовала сдавать ее в ясли. Трое ее детей (Люды пока не было) все росли в яслях и детских садах, а проколы были обнаружены только у старшего ее сына, но уже в зрелом возрасте.
В этой семье с большим количеством детей отчетливо проявились уже сложившиеся черты характера нашей семилетней Анюты. Я писала Б.: «Она чрезмерно болтлива, завистлива, эгоистична (все лучшее в первую очередь себе), с претензией заботится о себе, а в этой семье все заботятся о других. Я учу ее молчать – по 10-20 минут сидеть, не произнося ни слова, но успехов пока не вижу. Нина предлагает оставить Анку на год у нее – она будет вести в этом году первый класс. Ее надо ломать, это мнение опытного отличника просвещения». Б. предложил решать эту проблему мне самой. Я отказалась от Нининого предложения. Находясь в длительной командировке, Б. сумел выкроить несколько дней и заехать к нам в Жирновск. Пообщавшись с ним, Нина сказала мне после его отъезда: «Он не тот, за кого себя выдает». – «Ты его не знаешь». – «И ты его не знаешь», - заметила она мне. - «Я буду ждать конкретных его поступков, которые подтвердят или опровергнут твое мнение». Таким было мое решение и в этот раз.
Буквально через несколько дней Б. подтвердил правоту Нины. На мое письмо, в котором я делилась с ним чувствами, державшими меня около него, он ответил 30 июля 1966 года: «Тоска на почве такой привязанности ко мне – плохо. Нельзя быть привязанной к одному человеку и только на него опираться». Господи! С самого начала наших отношений я знала, что на него нельзя опираться. И уже семь лет он не был моей опорой. Надежной опорой мне была и оставалась Нина. Мне стало ясно, как тяготят Б. семейные узы, как опасается он превратиться в опору семьи. Радетель самообразования, о необходимости которого он настаивал в марте 1964 года в письмах брату, к сожалению, не понимал, что семья, особенно дети в жизни человека – одна из важнейших составляющих (цитирую Б.) «бесконечного процесса познания, без которого жизнь превращается в прозябание, не отличимое от жизни животного». Я была убеждена в том, что отстранение от воспитания детей чревато серьезными отрицательными последствиями не только для всех матерей, но и отцов. Это отстранение одно из начал нравственного оскудения отдельного человека и человечества в целом. Это разрыв важнейшей связующей нити поколений – духовности, это по существу смертный приговор самому себе. До сих пор я убеждена в том, что каждый радетель о судьбах человечества должен быть безукоризненно честен и самоотвержен, как Иисус Христос, особенно по отношению к детям.
Мне пришла мысль съездить в Волгоград, чтобы с детьми переехать туда совсем. В Волгограде жила моя воспитательница по детскому дому в Рудне, и я надеялась на первое время устроиться с детьми у нее. Гриша, будучи начальником Жирновской автоколонны, каждый месяц ездил туда с отчетами, с ним я и собиралась съездить к Евгении Васильевне Слепухиной. После перевода нашего педучилища в Балашов и превращения детского дома в интернат, она уехала из Рудни в Волгоград. «Если будет место ассистента в пединституте и возможность учиться в аспирантуре, - писала я Б., - я останусь здесь. Я не хотела быть препятствием к чьей бы то ни было свободе. Если я помешала твоей – таким путем буду рада помочь тебе». У Евгении Васильевны оказалась крохотная однокомнатная квартира, и я не решилась завести разговор о поселении у нее меня и двух моих дочерей. Тогда я не знала, что в школах и в пединституте Волгограда уже работали мои однокурсницы: Таня Артемова, Рая Давыдова и Лена Каширская. Они бы мне помогли устроиться. В ответном письме Б. сделал вид, что не понял моего намерения.
Поездка в Волгоград была впечатляющая. Эх, дороги! Безграничная степь, по грунтовым дорогам которой десять лет назад мы бродили пешком, заметно изменилась – ее пересекали теперь широкие бетонированные шоссе. В области уже действовало налаженное междугородное автобусное сообщение. Сидя в Гришиной машине, я чувствовала себя счастливым путешественником. Обрадовал меня и облик вставшего из руин и пепла города. Жизнь продолжалась. Посещение Евгении Васильевны Слепухиной подарило мне приятные воспоминания. Радостно было сознавать, что связующая нить между поколениями, несмотря ни на что, не прерывалась. От нее и в ее сопровождении на рояли я впервые услышала исполнение вальса «Это было недавно, это было давно». Давно, но не очень. Главное, - было и верилось, что будет. Эту уверенность дарила мне атмосфера, которая царила в семье Нины. Всем в этой семье было хорошо, отошла душой и я. Ее дом продолжал быть для меня и моих детей школой семейной жизни. Теплотой и участливостью Нининого семейства я жила и после того, как вернулась в Кемерово, в пекло моих житейских забот. Особенно сложной заботой оказалось устройство Надюши. И здесь меня встретило участие одного, но из многих (?) ли. «В моем отчаянном положении, - писала я тогда Б.,- единственный, кто принял во мне деятельное участие, был директор нашей школы Николай Иванович Ананьев. Он сумел договориться с заведующей яслями, что находятся за зданием школы, в которой я работала, о приеме туда моей Надюши». Чем не опора? Не муж – просто чуткий человек!
Но этот сад-ясли был еще на ремонте, и попасть туда мы могли только между 15-21 сентября, а мне ежедневно нужно было появляться на работе и готовить Анюту к школе – она поступала в первый класс. . Вот они обе: Анка в школьной форме, мною сшитой, на Надюше – тоже изделие моих рук. Вместо подготовки к школе, Анке пришлось быть нянькой своей сестренки – она оставалась с ней дома, кормила ее и гуляла с ней, пока я бывала на работе. Удивительно спокойную малышку можно было оставлять с Анютой. Даже в этом возрасте Надюша заметно отличалась от Анюты. Она и гуляла иначе, чем Анка в том возрасте, в котором была перед сентябрем 1966 года ее младшая сестренка. В возрасте 1,5 лет Анюта носилась во дворе напролом через рытвины и ухабы: падала, разбивала коленки, иногда и нос, поднимаясь, ревела и продолжала в том же духе. Надюшка, бегая, обязательно притормаживала перед ухабом, осторожно обходила каждую ямку и только потом продолжала свой бег. Она не плакала без причины, не капризничала, общаться с этой малышкой было нетрудно. Поэтому соседка Людмилы Афанасьевны по этажу, Галина Александровна, согласилась смотреть за Надюшей до того времени, как начнут работать ясли. Анюта соглашалась помогать ей и действительно помогала. Поэтому в начале сентября мне даже удалось съездить со своим 8-м классом на три дня на уборку картофеля. Экая благодатная земля в Сибири! Что ни куст – подденешь лопатой и выбирай ведро ядреной картошки! Впервые я видела огромное поле черноземной земли, и мне казалось, что земля дышит, как роженица, освободившаяся от бремени. Мне было хорошо.
Но тогда пострадала Анюта. Так получилось, что 30 августа некому было отвести ее в школу на перекличку, некому было отвести ее в школу и 1 сентября. Открытка Б. с поздравлениями и пожеланиями Анюте пришла только 6 сентября – он оправдывал свое опоздание тем, что ему подбросили дополнительное задание. У него всегда и всему находилось оправдание. В школу Анка пошла 2-го сентября, когда соседка Людмилы Афанасьевны согласилась сидеть с Надюшей, пока Анюта будет находиться в школе. Открытие яслей затягивалось.
5 октября я писала Б. полное стонов письмо: «Надюшка до сих пор остается дома с Анютой. Не знаю, что бы я делала, если бы не было ее со мной – она внимательная и заботливая сестренка. Беда в том, что из-за этого Анка не может, как следует, выполнять домашние задания и пишет безобразно – ведь я с ней занимаюсь только в девятом часу вечера, перед сном, когда прихожу с работы. Какие это занятия для такой малышки после ее истинно трудового дня? (Вот еще «откуда Анка?» - Е.Е.). От швейной фабрики до пединститута я обошла дворы на всех улицах, ища няню для Надюшки. Ни одна старуха, оберегая свою жизнь, не захотела волноваться из-за полуторагодовалого ребенка. К сожалению, я почувствовала тогда, что не могу обратиться за сочувствием (не за помощью) и к тебе. Тебе некогда и не интересно нас слушать. Когда в моих раздумьях возникает вопрос «как быть?», я всегда вспоминаю твое заявление: «Наплодила и выкручивайся». Ты, конечно, как и многое другое, забыл и это свое заявление. Вот я и «выкручиваюсь» с помощью Анюты. Она стала моей помощницей, она водится с Надюшкой. Прости нас за то, что мы напоминаем тебе о себе и еще чего-то ждем от тебя. Но мы научимся и привыкнем ничего не просить, не требовать, не ждать, предоставляя тебе полную свободу, которой мы тебя так долго лишали. Я не хотела этого. В моих мыслях всегда присутствовало желание, как можно меньше втягивать тебя в домашние дела, и срывалась я только тогда, когда мне становилось невмоготу. Срывалась потому, что видела – тебе полезно заниматься делами, на которые, как ты предупреждал с самого начала, ты не планировал тратить свое драгоценное время – заниматься делами семьи. Именно в те минуты и часы, когда ты вникаешь в дела семьи, в тебе прорывается человеческое начало и благородство высшей пробы. Вникая в общечеловеческие проблемы, ты черствеешь, ожесточаешься, утрачивая это благородство. Прости меня за эту попытку сбросить с себя груз моих тяжких раздумий. Думаю, они не бесполезны и для тебя ».
Таково было мое состояние, так оно отражено в письме, которое я писала Б. 5 октября 1966 года, и пусть нас рассудит Бог. «Лучше угощение из зелени - но при любви, нежели здоровый бык – но при ненависти», - начинала я это свое послание одной из притчей Соломона. И уточняла: «Мы многого из того, что потребляем с девочками дома, не имели летом у Нины. Но мы были обласканы. У нее впервые я почувствовала, что значит быть беспечной при наличии у женщины двух ребятишек. До университета я не знала, что такое одиночество, в нем – познала. Но что такое быть не одинокой, я почувствовала у Нины. Оказалось, что она для меня и моих девочек тот человек, который действительно интересуется всеми нашими успехами, срывами, терпит нас такими, какие мы есть, и всегда готова прийти на выручку. Она – моя и моих дочерей опора.
Возможно, мое письмо слишком сумбурно, - продолжала я, - но таково мое состояние. Я понимаю, что временное свое состояние я не должна никому навязывать, в особенности – тебе, но не слишком ли многое я должна скрывать от тебя? Если не в близкую душу, то хотя бы на бумагу могу же я излить состояние моей души? Конечно, я никогда не стала бы говорить тебе об этом вслух – не хватило бы духу: все время чудится твое пренебрежительное – «бог мой, стоит ли над этим ломать голову и заниматься глупыми сантиментами, когда есть более важные недуги, которыми страдает человечество». Это верно, но человечество состоит из индивидов. Как же быть отдельному человечку с его небольшим «я», но жаждущим жить? Мы, небольшие люди, тоже любим жизнь, которая состоит из таких вот мелочей, как открылись или нет ясли. Кажется, в ближайшие дни я смогу отвести Надюшку в ясли, и тогда Анюта сможет больше и лучше заниматься», - так заканчивала я свое послание. Как я понимала, очень важный момент в Анютиной школьной судьбе был тогда упущен – и «отсюда Анка» тоже.
Тогда мне часто снились сюжетные сны. Один из них, проснувшись, я записала и озаглавила: «Мужчина и женщина». Воспроизведу его:
Он оделся и вышел из комнаты. За ним последовала усталая, болезненного вида женщина.
- Ты куда? – спросила она. Он, молча, продолжал свой путь. Она забежала вперед, остановилась перед ним и с тревогой повторила свой вопрос.
- Не могу с тобой, - буркнул он, пряча глаза.
- А я не могу без тебя, - сказала она. Он отстранил ее и пошел вперед. Она за ним. Он ускорил шаг, она почти бежала за ним и вдруг – остановилась и посмотрела ему вслед. Ей было горько, стыдно и жалко его. Она медленно побрела вперед. В памяти всплывали картины их совместной жизни, скорее не картины, а чувства томительного ожидания, ликования при встрече, радости от возможности еще раз быть вместе. Как прежде, она снова была во власти этих ощущений.
Раздражение, усталость, недовольство собой и другие непременные спутники напряженной работы и учебы и тогда бесследно исчезали при мысли, что вечером она снова будет с ним. Не сохранились они и в памяти.
Радость встречи – этим чувством она жила уже много лет. С годами оно становилось сильнее и сильнее. Вот она стоит у окна и смотрит на дорогу, по которой он должен возвращаться с работы. Вот она сидит у здания его института и ждет окончания рабочего дня, чтобы вместе идти домой, чтобы дольше быть вместе. Она любила его, сильного, мужественного, нежного.
Вдруг она услышала его голос. Она не заметила, как пришла в парк, в котором они часто гуляли с детьми. «Высоко сижу, далеко гляжу», - щебетала малышка, сидя у него на плечах. «Папочка, догони!» - кричали обе. – «Смотрите, какой я цветочек нашел», - говорил он девочкам, подавая им сорванный цветок. Почему-то ей вспомнились грустные мокрые осенние листья и песни, печальные и нежные.
Он сидел к ней спиной. Видна была только лысеющая его голова. «Стареет мой мальчик», - с грустью подумала она.
Две садовые скамейки были сдвинуты. Напротив него сидела девушка. Очень красивая и молодая.
- Мальчик мой, - бросилась она к мужу. – Что ты ищешь?
- Счастье. Покой и уют.
- Люська мне рассказала, какое шикарное гнездышко устроила она для встреч со своими любовниками. Она и мне разрешила им воспользоваться, - проворковала красавица и обратилась к женщине:
- Говорят, у вас в институте есть хорошие мальчики. Могу я найти…- Женщина прервала ее:
- Вполне. – И обратилась к нему.
- Я не могу препятствовать чьему-либо счастью. Твоему счастью – тем более. – Она выпрямилась и пошла от них прочь. Ей казалось, что она вот-вот рассыплется и исчезнет.
- Постой, - вдруг услышала она за спиной. – Дай, посмотрю в твои глаза, - сказал он, поворачивая ее к себе. Глаза были усталые и тоскливые.
- Мы с тобой будем искать счастья, - сказал он и обнял ее крепко и нежно.
Проснувшись, содержание этого своего сна я зафиксировала на бумаге и сейчас воспроизвожу его по давней записи. Сюжетные сны снились и Б.. Они отражали то, чем жило тогда наше подсознание. Наяву приблизительно так – от близости к разладу и наоборот - неоднократно получалось и у нас. Но даже во сне основанием моих поступков была готовность уступить себя кому-то. Та готовность, на которой держатся истинная любовь и вера. Во что выливались наяву сюжетные сны Б.? Именно тогда в одну из октябрьских ночей 1966 года, когда девочки, казалось, спали, Б. впервые потребовал от меня покаяния: со сколькими мужчинами я спала до него? Это подтверждало давнее предположение, что мое откровение в нашу первую ночь он не услышал, что все эти годы он оставался около меня преимущественно по взятой на себя обязанности, в качестве «благородного жеста» «человека-мужа». У меня и именно по его вине уже была необходимость покаяться, но только не ему, откровенно отказывавшемуся быть опорой собственным детям. В своей искренности и честности по отношению к нему я была безупречна, клянусь. Поэтому необоснованная настойчивость этого его требования, превращавшаяся в устойчивое словесное истязание, если не убивала меня, то отнимала много сил, душевных и физических. Оно продолжалось годами и становилось все изощреннее. В этом истязании он останавливался только тогда, когда доводил меня до слез, до истерики. Завершающим аккордом таких сцен становился половой акт, после которого Б. умиротворялся и засыпал. Много позже я попыталась выяснить причину отрицательного отношения Анны к отцу. Она мне сказала, что, оказавшись невольным свидетелем этих ночных сцен, она интуитивно почувствовала какую-то свою причастность к требованиям отца к матери, обижалась на него, но продолжала питать к отцу добрые чувства, ждала от него того же, хотя, по ее признанию, испытывала перед ним постоянный страх и очень боялась отца. Их ровные отношения во многом зависели от меня, от моей терпимости. Мое чувство к нему оставалось достаточно сильным, поэтому я мирилась с этими его выходками, но именно они укрепляли мое давнее убеждение: дети – это моя забота, моя ответственность. И если Б. по собственной инициативе будет принимать участие в их судьбе, - я буду принимать это с благодарностью, но без иллюзий на продолжительность и искренность этого участия. Б. был неправ: опираться на одного человека можно. Если человек наделен способностью уступить себя кому-то и стать для того ближним, он будет опорой. Он будет надежной опорой, если для него важно быть мужчиной, а не казаться им.
Тогда из своей длительной командировки Б. как-то сообщил, что его напарник по этим поездкам, Алексей Кайгородов, возмущается тем, что он не пишет нам письма, хотя бы через день. «Это не по-мужски – такое проявление своих чувств», - объяснил мне Б. свое отношение к порицанию Алексея в свой адрес. Он всегда умел оправдываться. Нашел Б. оправдание и отсутствию у него способности уступить себя кому-либо, даже собственным детям. Так он продолжал упускать возможности для очень значительного изменения своего характера в сторону большей психической устойчивости. В «Магии мозга» Н.П. Бехтеревой я прочитала много лет спустя, что полнота проявления чувств и эмоций обеспечивают здоровое состояние мозгНа мое растрепанное письмо от 5 октября, содержание которого я передала выше, Б. писал: «Ты же знаешь - не мое желание эта командировка при столь неблагоприятных обстоятельствах: устройство детей. И ты мне ни слова (?) о том, с кем дети, когда ты на работе». Мое недовольство в письме он уловил, а все, что так много и подробно было сказано о детях, – нет. Так «внимательно» читался мой жалобный стон.
В середине октября я отвела Надюшку в ясли. Очень трудно она вживалась в коллективную жизнь и есть ясельную пищу отказывалась наотрез. Воспитатели забеспокоились и предложили мне во время обеда приходить в ясли и кормить девочку. За столом вместе с Надюшей сидело 4 малыша. Один из них – мальчик – был высокого роста крепыш, скорее – бутуз. Пока сидевшие за этим столом малыши раздумывали, браться ли им за ложки, он успевал опустошить все четыре тарелки. Да, надо было кормить Надюшку. Вскоре это стало проще сделать, когда мы обменяли квартиру в центре на трехкомнатную квартиру на улице 9 января и оказались рядом и со школой, и с яслями. Надюша подросла, хорошо разговаривала, привыкла к яслям и к детишкам. Анюта перешла учиться в нашу школу к замечательной учительнице – Анне Георгиевне. Поначалу у нее даже почерк изменился – стал ровнее.
У меня сохранилась ее тетрадь тех первых недель ее пребывания в классе Анны Георгиевны. Она училась тогда неплохо Я схранила образцы ее письма у незаинтересованной учительницы и у Анны Георгиевны: разница очевидная.
Попривыкнув к хорошему отношению к ней Анны Георгиевны, Анюта начала расслабляться, и я заметила в ней особенность ее реакции на похвалу. Большинство моих учеников в школе на похвалу и подбадривание отвечали усилением своего старания. Если я хвалила Анюту, она расслаблялась и полностью отключалась от того, чем занималась, особенно от подготовки домашнего задания. Что называется, «садилась» мне на плечи, спустив ноги, и млела. Она не была глупой. Как-то она решала задачу по математике и на мою просьбу: «Объясни, как будешь решать?», - она по очереди испробовала на мне все четыре арифметических действия, но, все четыре раза не ответив на вопрос «почему», заявила: «Что ты за мама – на тебя никакое действие не действует».
Б. опять находился в длительной командировке, и я ему сообщала: «У Анки работают одни ноги. Учится она скверно. Пока я, как цербер, стою над нею – пишет хорошо. Как оставлю работать самостоятельно – полный кошмар, одна мазня. Она не утруждает свою голову раздумьями и соображениями. Врет на каждом шагу. Хорошие слова до нее не доходят, она их не слышит, не воспринимает. На спортивные занятия не ходит – отговаривается своей обязанностью гулять с Надюшей». Сейчас я понимаю, что требовала от нее больше, чем она могла сделать. У меня не хватало терпения, какое было у Анны Георгиевны. Полвека спустя, когда я занимаюсь подготовкой чужих малышей к школе, а потом помогаю им осваивать программу начальной школы, - мне часто приходится наблюдать подобное проявление детской натуры. Реакция молодых родителей этих малышей на это схожа с моей давней реакцией. Я не знаю, насколько правильно я поступаю, но только советую этим родителям: терпеть, любить, помогать, требовать, ждать и надеяться.
А тогда, в 1966 году, я попыталась заинтересовать свою первоклассницу занятиями музыкой. Она уже пела, подыгрывая себе на пианино, как «бедный зайка прыгает у зеленых сосен» и как «ветер по морю гуляет», но, как только дело дошло до нотной грамоты, она мигом потеряла интерес к этим занятиям. Стала я учить ее пришивать к школьному форменному платью белые нарукавники и воротнички. Боже, какое сопротивление с ее стороны мне пришлось преодолеть! Но она научилась это делать. Постепенно она научилась и квартиру убирать, но училась своеобразно: разольет на пол ведро воды, стоит вода по щиколотку – она начинает ее собирать тряпкой. Когда, вернувшись из командировки, Б. увидел это «трудовое обучение», он зашелся, ругая Анюту и меня. А мне было безразлично, как она это делает, лишь бы делала, и она вскоре научилась хорошо убирать квартиру. Может быть, и в ее школьных делах у нас, взрослых, попросту не хватало терпения? Но, пока Анка училась в первом классе, нас спасало терпение и опыт Анны Георгиевны. .
На время весенних школьных каникул Николай Иванович отпустил меня в Москву. Отпустил на сдачу кандидатского минимума по специальности с характеристикой ), написанной и подписанной по надлежащей форме. При нем, в его кабинете бушевал инспектор УКГБ Шкуркин, и Николай Иванович Ананьев мог использовать этот факт против меня, отразив его в моей характеристике. Он не сделал этого. Он мог вообще не принять меня, беспартийную, на работу. Но он не только принял меня, но и не побоялся доверить мне преподавание в выпускных классах. Не раз мне приходилось сталкиваться с выражением удивления: как это беспартийного учителя допустили к преподаванию истории и обществоведения! Просто, потому что даже по отношению к грубиянке Валентине Васильевне, директору 77-ой школы, я не позволяла себе обращение типа «иронии, издевки, яда». Со всеми своими сослуживцами, будь они начальниками или рядовыми работниками, я была уважительна. Их было за что уважать, они платили мне тем же все 8 лет моей работы в Кемерово.
22 марта я поехала в Москву. В моей памяти сохранился конец марта 1959 года в Москве: солнечный, теплый, ясный. И 22 марта 1967 года я поехала из еще зимней Сибири в весеннюю Москву в легком пальто, на ногах - легкие туфли. И была наказана – в Москве еще хозяйничала зима, почти ежедневно с мокрым снегом и даже с морозами. Остановилась я у Татьяны Дмитриевны в Медведково – метро здесь еще не было, и мне приходилось каждый день предпринимать длинные транспортные концы.
Заместителем декана истфака был тогда Юрий Степанович Кукушкин – комиссар по нашей целинной эпопее. Предполагаемыми членами экзаменационной комиссии от нашего факультета он назвал М.Г. Седова и С.Ф. Найду, специалиста по истории гражданской войны. О дне и часе проведения экзамена я должна была договариваться с ними сама. Когда я сообщила Юрию Степановичу о том, что С.Ф. Найда в командировке и нескоро вернется, он предложил мне обратиться с просьбой войти в состав комиссии Г.Н. Анпилогова. «Для тебя это лучший вариант», - прибавил Юрий Степанович. Третьим членом комиссии был приглашен специалист от ИМЛ при ЦК КПСС Г.Л. Смирнов. Из трех заданных мне для ответа вопросов я не имела представления об историографии коллективизации. Михаил Герасимович направил меня в нашу факультетскую библиотеку, что находилась напротив той аудитории, где проходил экзамен. Я была очень взволнована, и смогла увидеть только перечень основных работ, запомнить их авторов и названия их исследований. Освещая состояние исследования истории народничества, я, опираясь на изученные мною исследования, обратила внимание на то, что в периферийных исторических записках прослеживается тенденция к пересмотру общепринятой историографической традиции интерпретации народничества и марксизма, чего не скажешь об исследованиях, публикуемых в центре. Г.Л. Смирнов возмутился: «Значит, по-вашему, науку делают в провинции, а мы в центре только пописываем?» Между членами комиссии разгорелся спор, продолжавшийся более часа. Первым остановился Михаил Герасимович: «Кто из нас сдает экзамен?» - спросил он. Все пришли в себя, но слушать мой лепет по историографии коллективизации у них уже не оказалось ни сил, ни интереса, и меня отпустили. Нас, сдававших экзамен, было трое, с одним из них, А. Афанасьевым, мне предстояло встретиться еще раз, когда он стал редактором журнала «Отчизна» и газеты «Голос родины». Первому комиссия поставила удовлетворительно, Афанасьеву - хорошо, мне – отлично. Г.Л. Смирнов имел возможность не пропустить меня в аспирантуру. Меня отстоял мой научный руководитель. «Спасибо, Михаил Герасимович, теперь я буду учиться», - заявила я, поняв, что моя пятерка - это его заслуга. Выйдя из аудитории в актовый зал, я встретила секретаря нашей кафедры Римму Мироновну Александрову и сообщила ей, что Седов поставил мне за экзамен пятерку. «Ничего себе, - удивилась она, - это первая пятерка, которую Михаил Герасимович поставил экзаменующемуся после своего возвращения из лагеря».
Мне нужно было еще представить в приемную комиссию реферат по избранной теме. М.Г. Седов советовал прислать отредактированную мою дипломную работу об Александре Дмитриевиче Михайлове. Вот когда в первый раз я пожалела о том, что не сделала этого в 1959. По этому поводу вскоре последует и второе мое сожаление, но об этом чуть позже. В Кемерово я возвращалась победителем. Из этой поездки я привезла Анюте писк детской моды – брючный костюм чехословацкого производства. Он прекрасно на ней сидел, но она категорически отказывалась его носить. Пришлось применить силу и отправить ее во двор на прогулку в этом костюме. С прогулки она вернулась сияющей – сверстники были в восторге от ее наряда. Произвести впечатление, услышать возгласы восхищения, вызвать зависть, наконец, - это проявление ее натуры не вызвало тогда у меня восторга, к сожалению, оно постепенно закрепилось.
Теперь на подготовке сдачи кандидатского минимума по специальности сосредоточился Б.. Условия для этого у него были лучше, чем у меня, - в квартире на улице 9 января он имел отдельную комнату – свой кабинет, в котором, правда, стояли только стол с пишущей машинкой на нем и один стул. На семейные дела он отвлекался лишь на прогулки с Надюшей и Анютой. Места для прогулок здесь были лучше, чем в центре города, и папа охотно гулял со своими дочерьми. Однажды с такой прогулки они вернулись особенно веселыми и рассказали: шли они около магазина и увидели ярко-ярко одетого молодого парня. Пройти мимо, не обратив на него внимания, было невозможно – наличие в его одеянии мыслимого и немыслимого количества цветов останавливало всех. Парень стоял, горделиво приосанившись, довольный всеобщим вниманием. Вдруг перед ним остановился старый дед с длинной седой бородой и задержался, оглядывая парня со всех сторон. «Что, дед, нравится?» - вопрошала статуя. – «Перо бы тебе в ж…!» - ответил старик и пошел дальше. Толпа взорвалась громовым хохотом – «петух» померк и стремительно покинул «сцену».
Этим летом мы оставались в Кемерово. Ходили гулять на Притомский бульвар – от него было рукой подать до городского пляжа. На автобусе отправлялись в сторону плодопитомника, чтобы гулять подальше от городского дыма, газа и копоти. Ходили мы в кино, и с Анютой я занималась арифметикой. На вторую смену по путевке, выданной нашим профкомом, я отправила Анюту в загородный лагерь. Но лето было сырое, шли затяжные холодные дожди, и наша Анка серьезно заболела. Мы забрали ее, и Володя Тян устроил ее на лечение в детское отделение областной больницы. Лечили ее основательно и долго – весь август и сентябрь. Б. в сентябре находился в Москве – сдавал кандидатский минимум по политэкономии. 3 октября я сообщала ему: «Анюта чувствует себя ничего. Дело, кажется, пошло на поправку. 29, 30, 1 и 2 у нас была очень хорошая погода, и мы с Надюшей забирали ее с собой погулять. С восторгом Надюшка носилась в кофточке без пальто. В твое отсутствие она вспоминает о тебе больше, чем обо мне, когда меня нет. (По Фрейду – это один из признаков нормального развития девочки). Возвращаясь из яслей, стучит в дверь и просит, чтобы папа открыл ее. Входя в квартиру, кричит: «Ты, папа, не гулял, а мы гуляли». Каждое утро она собирается идти со мной встречать тебя. Я поражена – так много она говорит о тебе. Словно у нее нет больше никого. И дома мне помогает это чудное малюсенькое существо. Да, без нее жизнь наша была бы значительно бледнее. Где ты остановился? Какова обстановка на экзамене? Нужны ли деньги? Мы ждем тебя: Катя, Анюта, Надюшка».
Такие письма, какое мы получили в ответ на наше послание, пишутся не часто – в этом письме весь человек, каким он действительно был в описываемой им ситуации. Оно заслуживает особого внимания еще и потому, что писалось во время серьезного поворота в нашей судьбе. Для тех, кто хочет знать, какими мы были и как становились другими, воспроизвожу это свидетельство искренности дословно: «Катя, начну со своих дел, так как твои дела ясны, остается только увидеть приказ и поздравить тебя с окончательным решением вопроса. 7 сентября 1967 года появился приказ о моем зачислении в аспирантуру исторического факультета МГУ.
Прежде всего, о моем экзамене. Моя вина – поторопился, поддался настойчивой просьбе экзаменаторов: «Давайте, товарищи». Вышел первым, не продумав ответа на два вопроса, и отвечал несколько сумбурно, хотя «три» довольно и строговато. Но на экзаменаторов сердиться нельзя. Второй мой грех – сдали нервы, я разволновался - прыгнуло давление. Вследствие этого – заторможенность мышления, памяти, в итоге, очевидно, - серый вид. Это мой старый грех на экзаменах.
Теперь все позади, «характеристику» тоже отдал. Имел беседу с будущими руководителями, объяснил им, видимо, несколько сумбурно, почему такая «характеристика». Они обещали отстаивать меня и дали понять, что не сомневаются в успехе. Я в ответ поблагодарил их и в порыве искренности (в присутствии некоторых наших) добавил, что постараюсь оправдать их доверие или надежды – что-то в этом духе. Мне сейчас все это кажется преглупым, какой-то смесью учтивости с угодничеством. И ради чего все это, и я ли это вообще, не становлюсь ли я тем, кого из нас делают? За эти дни постараюсь отрезвиться от официально-благородных целей. Подумать. После 2-го (октября) предстоит конкурсное собеседование, придется задержаться за свой счет на несколько дней.
Чувствую себя неважно, но не распускаюсь».
На этом он прервал свое письмо и пошел отправить телеграмму: «Тебя поздравляю. Понедельник вторник должен быть приказ рад мои три не огорчайся как твое здоровье пиши командировку получил». Вернувшись с почты, Б. продолжил свое письмо:
«Не дописав, зашел в ваш деканат. Тебя поздравляют с зачислением, говорят, что на следующей неделе вышлют бумаги. Я тоже поздравляю, Катюша! Может, мне тоже повезет. Но как бы ни было, готовься к отъезду. Если меня не зачислят, ты едешь с Анютой. На счет Нади буду говорить на Урале. Анюте надо кое-что купить – пальто. В куртке той неприлично, но купить лучше в Москве. Из своих вещей как можно больше продай в Кемерово, чтобы купить в Москве, хоть меньше, но лучше. Подумай, что и как. Общежитие дают сразу на Ленгорах. Договорился, что ты приедешь после праздников, так что до них можешь не увольняться. Я, очевидно, приеду в начале ноября. Что сможешь – собери. Обстановку пока не продавай – вдруг мне придется оставаться. Как будет известно, сообщу. Подумай о квартире, узнай возможность и выгоду ее сдачи.
Ну, кажется все. Получилось сухо. Воле чувств, где они могут и должны быть, места не оказалось. Думаю, не рассердишься. «Напоследок» целую вас всех, мои «печали» пусть вас не волнуют. Ведь еще неизвестно, что лучше. Отдыхайте все вместе, а ты и от школы – можно уже ослабить усилия. С отъездными хлопотами не переутомляйся. Прощайтесь с великой Сибирью. Остановился в общежитии».
И 27 октября в открытке: «Думаю, что мое собеседование простая формальность, а может и случай поиздеваться. Я не питаю иллюзий. Это все не худшее, из того, что пришлось пережить раньше. Так что волнения надо убить, иначе расклеимся. Твои волнения о моем возможном одиночестве – лестны. Но жить для одного, опираться на одного, не только трагически ненадежно, но и неправильно. Ведь мое возможное одиночество – не желание, а проклятая, навязанная системой преступность». Случайно ли почти дословно Б. повторил мысль, высказанную им год и три месяца назад? В июле 1966 года он писал: «Тоска на почве такой привязанности ко мне – плохо. Нельзя быть привязанной к одному человеку и только на него опираться». Я была права в июле 1966 года, объясняя истинные, плохо скрываемые намерения Б.. Права была и Нина. Повторением этой мысли он подтверждал, что истинный смысл ее я поняла правильно. Была в последнем письме и двусмысленная фраза, из которой трудно было понять, кто преступник? Он или система? Я сочла эту фразу неудачной попыткой «оправдать» «воздействиями» на него системы свое истинное желание – освободиться от нас, уже троих. Тогда я не придала значения этой повторяющейся мысли. Не до того было. К тому же я многое делала для того, чтобы не быть ему в тягость. Я помнила, что до сих пор общением со мной дорожили замечательные люди, и надеялась: то, что видели во мне они, прозрев, может быть, увидит Б.?
Пока Б. находился в Москве, у Анюты в больнице выявили недостаточность митрального клапана и подозрение на туберкулез легких. С тем и выписали ее из больницы 10 октября. С последним диагнозом мне пришлось возить ее на амбулаторное обследование в областной тубдиспансер. Я сообщала Б.: «До 17 октября у нас была хорошая погода. Анюта пошла в школу. Она нисколько не отстала. Все, что мы с ней прошли летом, в классе еще не проходили. Отстает она несколько по русскому языку – делает ошибки. Чувствует себя она неплохо. Надюшка – молодец. Папичку ждет – не дождется. Рассказывает, что во сне видела папу, показывает, как полюбит при встрече, а меня все время зовет идти встречать тебя. От вкусного блюда всегда немножко папе оставляет. Я чувствую себя неплохо, надоело только переносить мелкие укусы в школе – очень уж я досадила некоторым своей независимостью и самостоятельностью. Приказ о моем зачислении в аспирантуру я получила. Бегу сейчас к сибирским сатрапам в гороно оформлять приказ об увольнении. О Надюше. Мне думается, на время, пока я буду устраиваться в Москве, ее лучше отправить не на Урал, а к Нине, только ей надо написать об этом пораньше, чтобы, если можно, она устроила бы Надюшу в ясли. Малышке нужна ласка. Будет ли эта ласка у д. Никиты, который и жену-то вряд ли когда-нибудь ласкал? Трудно сказать. А у Нины ласка будет непременно. Без ласки у Надюни может резко измениться характер, а это очень нежелательно. Сейчас ее сердечко безгранично отдается ласке, она платит сердечным вниманием на ласковое отношение к ней. С нежной лаской Нины она уже знакома. Анка другая. Она уже занята самолюбованием, ее заботит впечатление, которое она производит на окружающих».
Быстро поняв, что за время болезни она не отстала от класса, Анка мигом перестроилась, расслабилась. «У нее какое-то безразличие ко всему, кроме игрушек и беганья», - жалуюсь я в очередном послании Б.. И вот его ответ на это: «Катя, приложи максимум усилий, терпения, выдержки и любви к Анюте и постарайся ликвидировать ее отставание в учебе из-за болезни – это сейчас мне кажется главное. Приеду, займусь сам». Советы его были верными, но причина была не в отставании Анюты – она не отставала в учебе, - а, как мне кажется сейчас, она неосознанно предпочитала оставаться в плену младенчества с игрушками и с беспечным беганьем. Может быть, она относилась к тем детям, которых не следует отдавать в школу, не только в 6, но и в 7 лет?
3 ноября я оформила свое увольнение из школы, в последний раз 5 ноября поучаствовала в школьном празднике и попрощалась с ребятами, классным руководителем у которых я была почти 5 лет. Они мне подарили оклеенный желтым плюшем альбом со своими фотографиями и с дарственной надписью: «Нашей любимой учительнице». Я долго хранила сделанные их руками поделки, которые они дарили мне до этого, а их альбом жив у меня и сейчас.
Возвратившись из Москвы, Б. не смог заниматься с Анютой - ему пришлось провожать нас в дальнюю дорогу. Никто из наших друзей в Кемерово, а потом в Москве не одобрял этого моего шага. «Ты разрушаешь семью», - таков был аргумент моих друзей. Они не ведали того, что семьи-то у нас по-существу не было. Б. поощрял мое намерение, в немалой степени содействовал его осуществлению и объяснял, почему: «Твоя аспирантура выбрана как один из наилучших вариантов освобождения из школьного ада не только на ближайшее, но и на далекое будущее, как возможность исправления ошибки выбора работы в прошлом. Это важно не только для тебя, но и для наших крошек. Нельзя допустить, чтобы с ними повторилась семейная трагедия их родителей. Это было бы ужасно». Я не считала свою жизнь трагичной. И его волновали не «крошки». Видит Бог, я никогда не забывала своих крошек. Помимо моего стремления добраться «до сущности прошедших дней», в аспирантуру я шла еще и для того, чтобы самой обеспечивать их будущее. В этом моем шаге Б. видел возможность и собственного освобождения, поэтому в каждом своем письме ко мне он требовал, чтобы я занималась своим здоровьем, не очень «привязывалась» к нему и не надеялась опереться на него когда-либо.
С восторгом к моему поступлению в аспирантуру отнеслась только Нина. Она понимала, зачем я туда иду, и писала: «Ой, как я горжусь тобой, ты мне крепко утерла нос. Мне просто не хватило толчка извне, чтобы я пошла учиться дальше. Способностей и терпения у меня хватило бы (она права - Е.Е.), но слишком много мне льстили, что я хороший работник на своем посту. Порою я считала себя незаменимой, а когда прозрела, отдалась другому поприщу – семье, детям. Немножко нерасчетливо свила себе гнездо. Гриша ревновал меня к тому, что я выше его по образованию, и не хотел даже думать о продолжении мной учебы. Время многое сгладило, сравняло, но чувство собственной вины, что сама обрекла себя в недоучки, осталось. Так что, милая, большого тебе успеха и радости в продолжении учебы. Отчаянию не поддавайся. Думаю, сейчас тебе легче будет работать – в смысле никто не будет ставить палки в колеса, не будет следить за каждым твоим шагом, не будет искать изъянов в твоей работе».- И поворот мысли: «Как хочется встретиться с тобой и повторить чудесное лето, проведенное вместе на берегу реки (Медведицы 1966. Е.Е.)», - так заканчивала свое подбадривающее письмо Нина, бывшая для меня больше, чем мать.
Б. не стал объяснять, почему он не захотел отправлять Надюшу на время к Нине. Местом временного пребывания Надюши он избрал Урал. По предварительной его договоренности я должна была заехать в Свердловск и оставить малышку у его родственников. В письме я делилась с Ниной своими тревогами и опасениями по этому поводу. В цитируемом выше письме она успокаивала меня: «Не бойся, что Надюша отвыкнет от тебя. Привыкнет она гораздо быстрее, когда будете вместе. Вот только твои поездки к ней, если ты будешь предпринимать их, будут каждый раз тревожить душу малышки, ей снова придется начинать привыкать сначала. Воздержись от них, а Аню присылай на зимние каникулы к нам».
8 ноября 1967 года закончились 8 лет содержательной и интересной моей жизни и работы в Сибири. С двумя дочерьми я покидала Кемерово навсегда, покидала надежную нишу, в которой существенно окрепла, обрела надежное равновесие и спокойный взгляд в свое и своих детей будущее. Многие в этом городе помогали мне «быть, не робеть, не пасть».
В Свердловске нас встретили Зоя, ее муж Дмитрий, тетя Тоня Баранова, Юрий Козырин и Валентина – старшая и страшная натурой сестра Бориса. Я извинилась перед всеми и в Ревду не поехала. Мы остановились у двоюродной сестры Бориса – Зои Матвеевны Софикатовой. Ее семья жила вдали от шумных улиц Свердловска, почти за городом. Зоя заведовала детским садиком, в который три раза в неделю собиралась водить и Надюшу. Все три дня, в течение которых перед отъездом в Москву мне пришлось находиться у Софикатовых, я гуляла с малышкой. Мне трудно было с ней расставаться – слишком много она значила в моей жизни. До сих пор помню ее зеленое пальтишко, которое я сама ей сшила и в котором она гуляла со мной в эти дни. Доверчиво и спокойно воспринимая все новое, с чем ей приходилось тогда знакомиться, она не подозревала того, что мама предает ее. Спокойно уснула она и в ту ночь, когда нам с Анютой предстояло ее покинуть. Вот такие были у нас два билета скорого поезда № 19 Кемерово-Москва. Я не знаю, как, проснувшись утром и не обнаружив около себя нас с Аней, пережило это уже тогда мудрое создание предательство своей мамы. Во время командировок, они у него по-прежнему были частыми, Б. непременно заезжал в Свердловск к Надюше и обязательно со щедрыми подарками всем Софикатовым и нашей малышке. В письмах ко мне он подробно описывал обстановку, в которой пришлось жить Надюше, отношение к ней маленьких и больших Софикатовых, поведение нашей малышки в садике и в семье своих временных «родителей». Эти сообщения рвали мне душу, но я понимала – все это надо было пережить.
III
В alma mater за сущностью прошедших дней
Ноябрь 1967 – май 1970
Зачем я пишу об этом? Чтобы знать. Думать. Понимать. Сострадать. Смеяться. Память даст пищу для всего. Все даст – и смех и слезы, радость и гнев. Все будет к месту и по делу – ведь именно в эти годы я прозревала окончательно.
В этом разделе я воспроизвожу то, что сохранилось в моей памяти о нашем пребывании в аспирантуре исторического факультета МГУ. Дочери мои потом часто повторяли: «Самое счастливое у нас было, когда Мы учились в аспирантуре». «Память есть душа, ум, чувство. В памяти есть все, что было в душе. Если нет памяти – душа пуста, или ее вообще нет», - писал в своей «Исповеди» Блаженный Августин в четвертом веке нашей эры.
Ранним утром 12 ноября мы выехали из Свердловска, 13 –го были в Москве. Пока я улаживала свои дела в университете, Анка находилась у Татьяны Дмитриевны, с которой я предварительно списалась и получила разрешение остановиться у нее на любое время. Но и она не скрывала потом, что очень устала, оставаясь с нашей дочерью. «Учителям будет очень трудно с Аней», - говорила Татьяна Дмитриевна. События между 13 и 19 ноября я воспроизвожу по своему письму к Б., в котором писала: «Эта неделя была кошмаром. Когда я приехала, мне сразу сказали в «Доме студентов», что с детьми в общежитии не разрешают селиться. Я к проректору Ф.М. Волкову. «Вот мое аспирантское удостоверение.
Мне нужно устроиться в общежитии с дочерью». – «Забирайте Ваше удостоверение и возвращайтесь назад. Нас не интересуют Ваши семейные проблемы. С детьми мы в общежитии не прописываем», - категорические заявил мне господин Волков.
При нашей «беседе» в кабинете оказался преподаватель географического факультета Иван Яковлевич Савченко, показавший, что общество наше состоит не только из «Волков». Он предложил мне подождать его в приемной. Выйдя от проректора, Иван Яковлевич дал мне адрес специнтерната, в котором дети изучали хинди и урду, дал мне записку к его директору и попросил, чтобы я обязательно сообщила ему о результате нашей поездки. Было уже темно, когда мы подъехали к интернату. Анюту вначале экзаменовал директор, потом он предложил проверить ее знания учительнице 2-го класса. Напряженность обстановки очень влияла на Анку, и учительница, к которой ее направили, оказалась требовательной, крикливой и грубой. Она предложила Анке решить задачу и пример. Даже не прочитав условие задачи, моя второклассница испугалась ее размера, попросила разрешения выйти (молодец!) и бросилась ко мне с рыданиями. Она не могла закрыть рот – дрожал подбородок, ее всю била дрожь. Насилу я ее успокоила.
Было ясно, что она не выдержит требований и нагрузки в этой школе: 6 обязательных уроков ежедневно плюс 2 часа самоподготовки в классе в присутствии учителя. Я поняла – нельзя калечить девочку языками хинди и урду. Они едва ли могут ей пригодиться в будущем. Понимала я и то, что чувство собственной неполноценности, неизбежное при отставании от товарищей в учебе, могло серьезно травмировать психику Анюты. Когда я сообщила об этом Ивану Яковлевичу, он предложил другой выход – направил меня в обычный интернат № 58 на улице Крупской, которым заведовала замечательная женщина – Алла Васильевна Цветкова. Я предварительно побывала в этом интернате, разговаривала с детьми, с родителями – в этот день было родительское собрание. Узнала, что дети находятся здесь на полном государственном содержании, что их хорошо кормят, следят за ними и что второй класс ведет талантливый учитель. Побеседовала я и с завучем. Она сразу спросила: «Выдержит ли Ваша девочка шум в нашем интернате, он ведь очень травмирует психику?» Мой детдомовский опыт в счет не шел – на дворе было другое время, и я отдавала себе отчет в том, что, пройдя через этот интернат, наша несобранная, взбалмошная и невнимательная Анюта может такой остаться навсегда. Но другого выхода у меня не было – мое возвращение в школу в перспективе ничего утешительного не сулило. В заключение завуч сказала, что я могу забирать Анюту ежедневно после уроков, чтобы она ночевала со мной. «Это выход», - подчеркнула она. Во время беседы с директором интерната я узнала, что для зачисления Анюты туда необходимо представить в гороно Москвы ходатайство университета, подписанное Петровским. Письмо написал и заверил в ректорате МГУ Иван Яковлевич Савченко, а я отнесла его в Мосгороно. Надо сказать, что положительное решение последовало быстро.
Директор интерната - Алла Васильевна Цветкова. Еще один порядочный директор школы на моем жизненном пути. Эта статная, очень интересная, даже красивая, спокойная женщина была хорошим человеком. Она дельно побеседовала с Анкой, не сюсюкая, не успокаивая, ничего не приукрашивая. Выпроводив Анку, Алла Васильевна объяснила мне, что в справке о моей аспирантской стипендии должна быть указана сумма, не превышающая 100 рублей, лучше, если меньше. Тогда моя ежемесячная плата за пребывание Анюты в интернате составит не более 22,5 рублей. 21 ноября в первый раз я отвела Анюту в интернат, и первое время каждый день приходила туда после 16-ти часов и оставалась до отбоя. Трудно она привыкала к интернату. В ноябре она писала в Кемерово: «Здравствуй папа! Как ты живешь. Я живу, папа, плохо, я хочу к тебе в Кемерово, отвези меня к себе. А мама чувствует себя хорошо, папа я не хочу учиться в интернате но я папа знаю что еслиб я бы училась в простой школе маме будет очень трудно». Воспроизвожу письмо советского «Ваньки Жукова» в том виде, в каком оно было послано.
Анюте еще повезло: во втором классе ее учила талантливая учительница – Таисия Васильевна. Она смогла закрепить плоды трудов Анны Георгиевны. Алла Васильевна, Таисия Васильевна, садовник Валерий Павлович и мое ежедневное посещение интерната помогли Анюте прижиться в этом казенном учреждении. Даже неласковая в обращении с детьми воспитательница этой группы – Людмила Эдуардовна – постепенно обрела ровный тон в общении с Анютой.
Размер моей аспирантской стипендии зависел от размера моей ставки на последнем месте работы. Ничего не прояснив в переписке с Николаем Ивановичем Ананьевым, я пошла в Министерство просвещения СССР, планово-финансовое управление в котором тогда возглавлял Вадим Никитович Усанов. Каким он был заведующим Кемеровским облоно, таким он оставался и в министерском кресле. «О, кого я вижу», - воскликнул Вадим Никитович, и пошли воспоминания. «Для Вас сделаю все!», - заявил он и подписал справку о том, что мой учительский оклад в Кемерово составлял 90 рублей. На основании этой справки бухгалтерия МГУ начислила мне стипендию в 87 рублей, и за интернат мне предстояло платить минимальную сумму. Остальное – мне на проживание, думаю, вполне достаточно». Вот автограф Вадима Никитовича Усанова. Боже, скольким людям я обязана за участие в моей судьбе!
Больше всего меня волновала тогда судьба моих детей. Мое волнение Б. воспринимал как проявление моей слабости и, не без причины, опасался, что я брошу аспирантуру. Временами мною действительно овладевало отчаяние, и я готова была сорваться и вернуться назад. Но брала себя в руки, включала свое заклинание и убеждала себя: «Все проходит. Два с половиной года и много, и мало в судьбе моих детей. Если постараюсь и приложу максимум усилий, их будущее может стать иным, чем, если я навсегда останусь школьным учителем». Выше я уже писала о том, что еще в детстве я поклялась никогда, никому и ничего не обещать. Поступая в аспирантуру, я поставила перед собой задачу (как обещание): после ее окончания и устройства на новую работу полностью взять на себя материальное обеспечение семьи, чтобы Б. мог написать вторую и главную свою работу. От этого обещания я не отказывалась до определенного срока, и отказалась от него по вине Б.. Объясню это позже.
Письма – прекрасный источник для исследователя. Это мне было известно давно. Сейчас они бесценны и в воспроизведении нашего прошлого. Когда я обустраивала свое новое обиталище в келье высотного здания МГУ, в середине декабря 1967 года Б. сообщил мне о том, что ему дали бесплатную путевку в сочинский санаторий, что в одноместном номере он отдыхает, слушая рокот волн Черного моря. «У меня тоже шумит от окна, - писала я в ответ. – Три ночи я вела спор с вьюгой. Спала, словно на верхней палубе корабля, словно под ветром и с кормы, и с носа, и с правого, и с левого борта. Чтобы спастись от завывания, врывающегося в окно ветра (вот нечистый дух – во все щели пролезает), я на голову подушку клала. Ничего, думала, нас, сибиряков, такими пустяками не возьмешь. Мы еще не такое превозмогали – преодолеем, переспорим. А сегодня ночью поняла, что в московском морозе не только французские и немецкие мухи мерзли, но и чисто русским не лишне от него поберечься». И теперешнее чтение этого письма напомнило мне, как я встала ночью на окно и стала затыкать широкие щели в окне храма науки. Тогда, пока я затыкала щели в окне, у меня онемели и руки, и ноги. Помню, как оттаивала сама и поворачивала на другой бок стонущую во сне Анюту.
В ту ночь я отогрелась, но не уснула. На меня нахлынули воспоминания, и я записала в дневнике: «Я люблю бывать одна в своих мыслях, бывать одна в лесу, у озера, у реки, у горящего огня. Это как слушание музыки – кругом люди, разные лица, разные интересы, а ты слушаешь и никого-никого не видишь, только слышишь звуки и видишь в мыслях образы, рожденные и музыкой и самым дорогим, что у тебя есть в сердце. В таких случаях часто хочется верить в Бога. Экстаз молитвы, как музыка, меня бы звал к тому дорогому в сердце, к чему не всякому человеку дашь прикоснуться. Вообще я не хочу уходить от людей и вот почему: мне всегда хочется говорить людям, насколько лучше мы можем быть – и мужчины, и женщины. К сожалению, вокруг оказывается слишком много людей, на лицах которых, как на плакате, написано, что срок человеческой жизни недолог, и что они хотят успеть насладиться ею сполна – и едят, едят все: пищу, себя, свою жизнь. Мне противно это поедание, стремление насытиться всем и, признаюсь, жаль тратить время даже на принятие пищи. Для меня великая радость читать, слушать, что угодно: детей, музыку, просто говор, ходить, играть с ребятишками. Мне всегда доставляет удовольствие видеть улыбку радости на любом лице: детском, юном и старом». У Б. была приятная улыбка, и я полагала, что люди с такой улыбкой не могут быть дурными.
В следующих письмах я делилась с Б. своими впечатлениями о работе нашей кафедры: «27 декабря у нас состоялось очередное заседание кафедры. Это очень интересное мероприятие, но, к моему сожалению, оно бывает только один раз в месяц. Интересно следить за ходом мысли выступающего и его оппонентов. Обстановка, атмосфера обсуждения вполне творческая. Я от такого взаимообмена без окриков отвыкла, и мне это кажется чудом. Поэтому я пока только слежу за ходом дискуссий, которые, правда, проходят не без разногласий и временами весьма серьезных. Следовательно – я только впитываю и сознаю – это пассивная работа. Но я убеждена в том, что и тебе очень необходимо попасть в атмосферу творчества. Нам обоим нужны знания. Они вселяют уверенность, ослабляют волнение, исключают пустопорожнюю болтливость. Общеизвестно - серьезная аргументация вызывает уважение даже у противников, а ею надо располагать, накапливать ее. Это долгий и изнурительный труд». В этом письме я обещала ему рассказать, как будет защищать докторскую диссертацию мой научный руководитель.
В 1957 году мы начинали собирать материал для дипломных проектов, одновременно с нами наш шеф начал собирать его для своей докторской диссертации. И вот я информирую Б.: «29 декабря 1967 года мой научный руководитель Михаил Герасимович Седов защищал докторскую диссертацию, десять лет потратив на то, чтобы впервые проиллюстрировать и таким способом доказать нравственную жертвенность героев «Народной воли». Актовый зал на улице Герцена 5 был заполнен до отказа. От наступлений сторонников общепринятой историографической традиции Седов защищался замечательно. В работе со мной, как его аспирантки, он требователен, но не давит своим авторитетом. Я вполне самостоятельно барахтаюсь в океане различных мнений, с которыми приходится сталкиваться в литературе, посвященной истории общественной мысли и общественному движению в России второй половины XIX века. Редко встречается исследование, отражающее спокойную уверенность автора. Преобладает подмена аргументации оскорбительностью, грубостью, третированием оппонента. От этого обожаемые когда-то мною авторы утрачивают свой «блеск» и оказываются «голыми королями». Самое печальное состоит в том, что полемический пыл с обеих сторон закрывал и закрывает суть явления. Я не собираюсь доказывать, что народники были хороши, а социал-демократы – плохи. Это несерьезно. Но если мне удастся добраться до сущности разногласий различных течений в российской общественной мысли этого времени, - это будет неплохо. По-моему, полемичность и взаимная нетерпимость обессиливала все направления. Поэтому прошлое может служить убедительным уроком всем, кого серьезно волнует настоящее и будущее России. Ну, да ладно об этом». Я была убеждена: то, что мне приходилось тогда узнавать, было чрезвычайно важно и для Б. в достижении той цели, которой он собирался служить. Я знакомила его с атмосферой в исторической науке. Не думаю, чтобы она существенно отличалась от той, что царила тогда в науках экономической, философской, - одним словом, в науках гуманитарного профиля. При желании мои сообщения могли облегчить ему его научные поиски. Читая свои письма тех лет, даже сейчас я нахожу в них существенный заряд не только научного, но и нравственного плана, необходимого и для Б..
«Смотрел ли ты фильм «Аркадий Райкин? Посмотри обязательно. Главное, разумеется, не в том, что от души весело и «как смешно, как смешно» - так обычно говорят зрители. Его сатира – грозно разящее оружие. Но и ему трудно противостоять масштабному зализыванию и замазыванию наших бед. Поэтому, видя в его красивых глазах мечту и тоску, я поняла – смеясь, можно горько плакать и в то же время спешить делать дело. Об этом напоминает лирическая ремарка фильма: «Между пальцами года просочились, как вода, – вот беда». Своим сообщением о сатире Аркадия Райкина я старалась предостеречь Б. от беды: между его пальцами его года не должны были просочиться, как вода. У него была возможность наполнить достойным содержанием годы его вынужденного одиночества и создать основу для творческой работы в будущем: он был свободен от семейной суеты, которая отнимала у меня немало физических и душевных сил.
«Зоя (Софикатова) на две мои посылки для ее семьи и нашей Наденьки молчит. Промолчала и на оплаченную для обратного ответа телеграмму. Бог знает, что там приключилось». Действительно, приключилось – у Наденьки прорезался коренной зуб при температуре в 38 градусов, и Зоя вынуждена была неделю сидеть с ней дома. Пострадал тогда и Митя – ему на ногу свалилась плита в 1,2 тонны. Перелома не было, но нога была вся синяя, и он долго не мог ходить. Наконец, я получила долгожданное письмо. «Надюше у нас хорошо, - сообщала Зоя, - в садике все ее любят, даже наши соседи любят ее. Мы решили забрать к себе и Анюту – где двое, там и третий не лишний». Успокоившись, я писала Б.: «Какое счастье – сегодня я получила фотографии малюнюшки моей. Снимали 27 декабря у елки. Не могу насмотреться – «зайчонок» маленький и такой серьезный. Так хочется забрать ее оттуда». Эти снимки привезла Таня Софикатова, дочка Зои, приехавшая в Москву на зимние каникулы. Одну фотографию, где Наденька стоит у елки с заячьими ушками на головке, я отправила Б.: «Получил все и зайчика, жалко его». В том же письме рассказал, как проездом он посетил у Зои нашу малышку. Спросонья она сначала не поняла, кто перед ней, потом вспомнила, обрадовалась. Не без горечи Б. сообщал о том, что Надюшка Зою зовет мамой, а Митю, ее мужа, - папой. После его письма пришло письмо от Зои. Она сообщала, что после отъезда Б. Наденька стала плаксивой и драчливой – обижает ребятишек в садике. Нина была права – нельзя посещать, надо было забирать малышку.
А пока мне пришлось наполнять каникулы Тани, Анюты и Лены Вилковой интересным содержанием. Еще 15 декабря я попыталась приобрести билеты в кассах Кремлевского дворца. Один мужчина уступил мне свою очередь, но другие представители сильного пола при содействии милиции вытолкнули меня из нее. Нашлась сердобольная женщина в этой очереди, которая купила мне билеты в Большой театр и на выступление ансамбля «Березка» в Кремлевском дворце». Но только по одному билету на всю мою команду. Я помню, как на выступление ансамбля «Березка» на один имеющийся у меня билет шли трое детей: Анюта, Таня Софикатова и Аленка. Нас пропустили. Но на спектакль «Сон в летнюю ночь» в Большом театре мы шли с полным комплектом билетов: мне удалось докупить их перед входом. Мы смотрели его с удобствами. Водила я этих девочек на елку в Лужниках. Аленка и Анюта наперебой рассказывали потом Валентине, как они видели «живых фашистов», русских конников, настоящего Мухтара, который трепал «фашистов» и громко лаял. А как стреляли: бах, бах, и атака была штыковая. Потом сводила я их в Оружейную палату, на елку во Дворец пионеров и в театр эстрады. На этом наша культурная программа была исчерпана и началась природная: катались они на санках с малого трамплина на Ленинских горах, по вечерам я водила их на каток, что около зоны «Б» университета. Во время всех наших похождений Таня не проявляла никаких эмоций. Я дивилась - ее ничто не выводило из обычного бесстрастного состояния. Единственный раз она проявила свои чувства: увидев, как ловко катается на коньках Анюта, она наотрез отказалась надевать взятые мной на прокат коньки. Пришлось мне становиться на коньки 38 размера и изображать, как неуклюже я ползаю по льду. Девчонки дружно посмеялись. На этом «фоне» Таня согласилась встать на коньки и за каникулы научилась на них бегать.
Увидела я на этом катке и ужасные сцены: массовое курение подростков, пьянку, сексуальное вожделение. В глазах: животный блеск, в уме, на языке, в поступках – «мне все дозволено». «В думах о тебе, - писала я тогда Б., - у меня сливается слишком многое, не связанное с постелью. Иначе я изошла бы в судорогах и была бы не в состоянии что-либо делать, просто воспринимать все вокруг». Я и сейчас убеждена в том, что тогда я воспринимала самое существенное, делясь своими наблюдениями, впечатлениями, познаниями, переживаниями и духовными приобретениями с Б..
Я писала ему: «Во время зимних каникул Анюта была со мной и старалась без напоминания убирать в комнате, мыть посуду после еды, немного заниматься. Рядом со мной она ведет себя ровнее. Может быть, мне ее забирать из интерната в 4 часа дня, чтобы она могла готовить уроки со мной, а к 8 часам утра возить ее в школу? Вся дорога – 15 минут? Она много говорит о том, чтобы я забирала ее пораньше. Видимо, ей там не очень нравится. Как ты смотришь на это?» - (Отрицательно – ответил Б.) - «Зоя пишет, что Тане понравилось, как она провела в Москве каникулы. Мне тоже, только 120 рублей исчезло, как дым, как утренний туман. Тяжеловата такая трата для нас с тобой».
«Страшно хочется съездить к Надюше. Но Зоя пишет, что после твоего визита и отъезда, Надюня стала плаксивой, дерется с ребятами, очень трудно переходит на прежний лад. А представь, что будет, если я явлюсь туда и опять исчезну? У малышки неплохая память. Анюта неплохо помнит себя в трехлетнем возрасте, запомнит встряску своей психики и Надюша. Я поеду к ней, но только для того, чтобы забрать ее». В ответном письме Б. предложил Анюте потерпеть в интернате, а с тем, чтобы забрать Надюшу и устроить ее в садик в Москве согласился.
22 января меня пригласил для беседы директор института экономики при Госплане СССР и попросил объяснить, почему руководство НИИХП дало Б. характеристику с таким неприятным заключением. В копии этой характеристики, списанной самим Б., заключение выглядело так: «Излишняя самоуверенность Г.Б.Г. мешает ему иногда правильно воспринимать критику по деловым вопросам в его адрес». Так после четырех лет работы Б. в этой лаборатории ее заведующий отреагировал на попытки самоутверждения в коллективе его подчиненного. С очевидностью тональность этих попыток не отличалась от той, которую отметил в письме Борису в 1962 году Николай Вяткин: «ирония, издевка, яд». Заведующий лабораторией отлично понимал, что между строк такого заключения в характеристике, подписанной руководителем любого подразделения, а им мог быть только послушный член КПСС, тогда можно было «прочитать» что угодно. Бесспорно одно: в случае смены места работы, что настоятельно рекомендовали ему бывшие его однокурсники, от Б. зависела возможность получить другую характеристику – ведь получил же в Норильске другую характеристику Л.И. Бородин и смог закончить пединститут, а в Иркутском университете даже успешно сдать экзамен по кандидатскому минимуму.
Что я могла ответить директору института на его вопрос? «Если я скажу, что в характеристике отражена истина, Вы подумаете: «Ну и жена у бедного товарища».- «Если я попытаюсь опровергать характеристику, Вы решите: «А что другое может сказать жена?» - «Понятно. О нашем решении Вы узнаете, позвонив секретарю», - завершил нашу беседу директор. Я понимала, что и от Б. в немалой степени зависело, быть или не быть такому заключению в его характеристике. Это понял и директор института экономики, беседовавший со мной, понимали и сотрудники отдела аспирантуры этого института. Экономисты, с которыми контактировал тогда Б., рекомендовали ему перейти на другое место работы и получить другую характеристику. Это было возможно, к реализации этого варианта стоило приложить усилия. Достаточно было одного - не выставлять своих колючек в виде «иронии, издевки, яда» по отношению к власти любого уровня, то-есть - не самоутверждаться по мелочам. «Упрямство власти – закон природы, а с природой надо считаться», - справедливо утверждал П.Л. Капица.
Чтобы он мог заниматься, я предлагала Б. устроиться на работу в любой вуз или в техникум. Если будет необходимо, даже с переездом в другой город. То же самое предлагали ему доброхоты из числа специалистов его профиля. В этом шаге они видели возможность заработать ему другую характеристику и затем поступить в аспирантуру, в том числе и заочную. В нашей стране всегда имелись оазисы добра и правды. Кто хотел – всегда находил их. Каким неожиданным оазисом добра оказался один из северокавказских вузов для Олега Васильевича Волкова, только что освободившегося из ГУЛага! Тем же стала в 1956 году А.И. Солженицыну онкологическая больница в Ташкенте и пристанище, предоставленное ему после исключения его из Союза писателей в 1969 году М. Ростроповичем и Г.П. Вишневской. Эти люди подвергали себя серьезной опасности, но именно их участие позволило обоим сделать свое дело: О.В. Волков начал тогда писать свои лагерные воспоминания, а Солженицын – «Архипелаг ГУЛаг». При желании и целеустремленности выход всегда можно было найти, стоило только приложить усилия, а добровольных и самоотверженных помощников можно было найти, иногда и среди начальников, отказавшись в общении с ними от «иронии, издевки, яда». Они ведь тоже находились в «большой зоне» облегченного режима, а многим из них было, что терять. Мое мнение подтверждает Л.И. Бородин. Повторю его признание: «В какие бы тяжкие ситуации по выживанию я ни попадал в годы моей «свободы», всегда и непременно находился человек, хороший человек, который поступал «вопреки» и спасал меня. Более того, со временем я даже уверовал в то, что, какую бы пакость мне судьба не подготовила, надо только наткнуться на «хорошего человека», и все устроится». Когда я обращала внимание Б. на такие случаи в моей жизни, он с досадой говорил: «Ты везучая, а я нет». Зачем судьбу клясть, если сам виноват?
Мне оставалось форсировать работу над диссертацией, и я писала Б.: «Судя по собранному мной материалу, работа могла бы быть интересной, а так – что выйдет. Единственное, что меня здесь удерживает и заставляет напряженно работать, это то, что, возможно, в будущем мне удастся освободить тебя от необходимости добывать нам материальные средства, чтобы ты мог посвятить себя занятиям наукой». Я оставалась верной своему завету – ничего у него не просить, в том числе и денег на наше содержание. Но он присылал их аккуратно ежемесячно – у меня сохранились бланки этих переводов. Он помогал нам и помогал существенно, но без моего нажима, по собственной инициативе, а я старалась, как можно скорее забрать Надюшу из Свердловска. Такая возможность у нас появилась в феврале 1968 года.
Иван Яковлевич Савченко еще раз помог мне: при его содействии в профкоме МГУ я получила направление в ведомственные ясли (при МГУ) и поехала в Свердловск за Надюшей. У Зои уже не поднималась старушка-мать. Приехав к ней, я увидела неизвестные мне ранее проявления натуры моей мудрой малышки. Никто из взрослых, да и внучка Таня, уже солидный подросток, - не обращали внимания на лежачую старушку. Одна Надюшка: «Ты почему ласклылась? Почему у тебя носки (ножки) голыски? Дай, я тебя уклою», - ворковала малышка и все делала, как взрослая. «Тебе, бабуска, голсочек нузно?» И подносила горшок. «А кусать (кушать) ты будес?» - и несла ей кашу. Этой заботливой «няньке» только что исполнилось три года. Не Зоя, замкнутая в себе, оказала влияние на малышку. Наоборот, моя ласковая кроха смогла растопить душевный лед этой женщины. Она писала мне потом, что им очень не хватает присутствия Наденьки.
Я привезла ее в Москву и отвела в ясли. Все было хорошо. В отличие от многих детей в группе, она сама, как большая, одевалась, когда детей собирали на прогулку, была активной во время музыкальных занятий и мне показывала: «В ясельках, мама, пяточки поднимают и на носочки вот так: лас-два, туфли надень-ка, как тебе не стыдно спать? Славная, милая, смесная Енька, нас плигласает танцевать». При этом прыгает, веселя всех присутствующих. Очень часто повторяет: «Папу Болю (Борю) люблю и маму сильно-сильно и тебе не отдам (Анюте). И ей же: «Скулки (шкурки от мандаринов) нельзя есть, а то зывотик заболит и будешь плакать, да!»
13 марта ей исполнилось три года. «Миленькая моя Наденька! – писал ей папа в поздравительной открытке. – Расти большая, здоровая, умненькая и такая же спокойная, как сейчас. Жди папочку с поцелуями».
О наших проблемах я писала Б. в Кемерово: «Надюше надо привезти кроватку, ту, что ребята когда-то дарили Анюте. Иначе мне 3 ночи из 7 приходится спать на полу. Не хватает у нас матраса и подушки. Если кроватку удастся привезти, то все проблемы будут решены. Сейчас Надюша находится в яслях с 8 утра до 6 вечера. Я завожу Надюшу в ясли на Университетском проспекте, сажусь в автобус и в Ленинку или в ЦГАОР до 4-х часов дня. Обедаю, в магазин за продуктами, за Надей в ясли и гуляем с ней часа два. К ней нужно ровное отношение, иначе ласковость до приторности может испортить ее. Плохо то, что я не могу теперь на неделе навещать Анюту. Ей остаются пятница, суббота и воскресенье. Только в эти дни я теперь могу с ней заниматься. Она выросла и заметно изменилась внутренне, стала какая-то не по-детски вредная. Валентина, образец всепрощения, говорит, что Анкина склонность ко лжи – это явления подросткового возраста». «Да ведь ей только 9 лет будет!»- возражала я. В этот период моего ограниченного общения с ней, она посылала мне и папе открытки. У меня она интересовалась о том, что сказали о ней на родительском собрании, папе сообщала о своих «успехах» в школе – ее данные не совпадали с теми, которые я могла видеть в классном журнале. Папа писал ей трогательные письма, но он все-таки был очень далеко, а ей очень хотелось, чтобы ее любили сейчас, здесь и так же, как Надюшу.
В субботу или в воскресенье втроем мы посещали маленький зверинец, устроенный в конце парка имени Горького, рядом с магазином «Спорт». В каждый наш приход Надюшка приносила маленькой обезьянке орешки. Однажды она забыла их взять и подошла без орешков к клетке, где сидела эта обезьянка. Та рассердилась и как бросится к Надюшке – железные прутья спасли мою малышку. Вот вам и условный рефлекс! Надюша часто болела и не посещала ясли. Оставаясь дома, она усаживалась под стол – там было ее место для игр – и спокойно могла часами заниматься своими игрушками. Ее присутствие создавало атмосферу спокойствия, и моя работа рядом с ней успешно продвигалась вперед.
26 марта на заседании кафедры утвердили тему моей диссертации «Народовольчество в конце XIX века». С моим обоснованием избранной темы ученые светила кафедры согласились. Я к этому времени успела изучить несколько фондов уже разобранного архива Народного дома в Праге, который правительство Чехословакии подарило нашей стране в 1945 году. Первое мое знакомство с этим ценным собранием российских мыслителей, выдворенных из России в 1922 году, состоялось в 1958 году. Теперь я изучала документы этого архива, приезжая в ЦГАОР на Пироговке к открытию и уезжая в 16, редко в 17 часов. Я сидела в читальном зале архива, что называется, не разгибаясь. В этом зале у меня оказался единомышленник. После продолжительных наблюдений за мной он подошел ко мне и, отрекомендовавшись, выразил удивление моей самоотверженностью и сосредоточенностью. В беседе выяснилось, что он изучает те же документы, что и я, и что часто не может получить их по своему заказу, так как они находятся в моем использовании. Мы договорились с ним, что по его или моему заказу мы будем изучать выданные нам фонды одновременно. Это был преподаватель из Ярославля Вениамин Иванович Андрианов. Впоследствии он был одним из авторов отзыва на мою диссертацию.
Документы этих фондов подтвердили мое предположение студенческих времен о том, что история общественной мысли и общественного движения в России XIX века изложена именитыми «исследователями» по заказанному сценарию. В отделе редких книг библиотеки имени Ленина я изучила все издания русской революционной эмиграции XIX века и поняла, к решению какой сложной и даже рискованной задачи я прикоснулась. Но я была уже не одинока. У Михаила Герасимовича были ученики. Используя эти документы, его студенты ежегодно писали свои дипломные работы. Их маленькие шаги с неизбежностью приближали пересмотр концепции именитых «ученых», которую те называли «общепризнанной историографической традицией». «В огромном количестве материала, который мне удалось изучить, я увидела начало, подъем, спад и пепел от политических страстей прошлого века», - писала я Б. и отмечала: «Мало людей, желающих знать это, а скрыть – сколько угодно. И в первую очередь скрывали и продолжают скрывать именно «признанные корифеи» исторической науки. Даже малые подвижки от их концепции они считают подрывом основ советской власти, преступлением, заслуживающим наказания. Самым малым «наказанием» аспиранта является объявление избранной им темы недиссертабельной. Молодежь опасается этого, осторожничает. Поэтому отечественных аспирантов у Седова мало – они уходят от него. Его исключительная требовательность к добросовестности интерпретации источников нередко превращает избранную аспирантом тему в недиссертабельную. От такого итога я не застрахована».
Я была свидетелем того, что к Михаилу Герасимовичу, как научному руководителю, тяготели аспиранты из Японии, США, Англии, Франции. За консультацией к нему обращались китайские аспиранты экономического факультета МГУ. Наблюдая это, я сознавала, что планка, которую мне предстояло преодолеть в науке, только поднималась. Ободряло меня то, что у Седова с каждым годом росло число учеников среди отечественных студентов. Тех, кто на истфаке МГУ тяготел к правде, становилось все больше. Они записывались слушать спецкурс Михаила Герасимовича и увлеченно занимались в его специальных семинарах. Это поколение студентов существенно отличалось от нас, оканчивавших истфак десять лет назад. Эти студенты были прагматичными. На обсуждении темы моей будущей диссертации присутствовало много пятикурсников. Все они после окончания университета собирались работать только в вузах, на худой конец – в техникумах. У нас были и остались более скромные желания, хотя не думаю, чтобы мы были менее способными. Настрой студентов 60-х годов, в отличие от нашего настроя в 1950-е, тоже демонстрировал приближение пока еще едва заметных перемен в стране и в науке.
Наивно полагая, что его это заинтересует, я делилась с Б. своими духовными приобретениями и в письмах писала: «За те месяцы, что я нахожусь в МГУ, я поняла, что в жизни надо иметь огромный запас спокойствия и умения слушать и понимать людей, их мысли и дела. Враги и друзья – понятия, легко переходящие одно в другое, чем это представлялось мне раньше. Только подлость остается подлостью на все времена. Через свое сердце мне пришлось пропустить, в том числе и в Сибири, много человеческих жизней прекрасных и отвратительных, коротких и долгих и хорошо усвоить, что за прелесть человеческое благородство и мужество. Несмотря на все сложности моей теперешней жизни и работы, могу похвастать, что во мне сохранилась способность воспринимать с волнением хорошую мысль, хорошую музыку, радоваться цветам, ветру, солнцу, детскому смеху; сохранилась способность сожалеть, а не злорадствовать по поводу человеческого несовершенства и униженности». Такими были мои мысли от любви, чистого сердца, доброй совести и нелицемерной веры. Что в них могло пугать Б.? Ведь и для него поступление в аспирантуру я считала ступенькой не только профессионального, но и духовного роста. Стараясь помочь ему в этом, я избегала писать ему о тех материальных затруднениях, которые нам приходилось переносить. Выход из этих затруднений я старалась находить сама.
Однажды у меня появилась возможность сообщить ему: «Звонил Илья Вениаминович Рахлин, говорил, что очень заинтересован в том, чтобы тебе удалось устроиться в любую аспирантуру – очную или заочную в институт при Госплане, или в институт имени Орджоникидзе, даже в НИИ Гипропласт и т.д. – куда угодно, но обязательно продолжать и углублять специализацию. Он выражал уверенность, что тебе это удастся». При наличии желания Б. мог это сделать. И время для этого у него было – целый год он полностью был предоставлен себе, был свободен от нас. У него не было поводов считать нас тормозами, препятствующими его новому устройству. Что касается меня, то мне, я полагала, уже удалось доказать свою способность к адаптации во всяких условиях и в разных коллективах. Пристальное внимание «охранителей системы», на которое он ссылался в свое оправдание, проявлялось тогда ко всем. Семейные обязанности его реально сводились тогда к посылке нам писем и переводов. К этой взятой на себя обязанности Б. относился очень ответственно. Дети и забота об их болезнях, здоровье и развитии лежали на мне. В этой важнейшей части семейной жизни руки у него были развязаны, а у моих рук всегда находились помощники, в том числе и во время моего пребывания в аспирантуре. О них я уже писала выше.
Провожая меня в аспирантуру, он бросил: «Веди себя достойно». Но его доверием я никогда не злоупотребляла. Моя память подбрасывает мне еще одно воспоминание, воспоминание о том, как мы с Надей в 1968 году ездили на майские праздники в Горький. Нас пригласила в гости Яна. Опеку над Анютой в эти дни взяла на себя Валя. Все три дня в Горьком мы пробыли у Яны на даче. Ее Матвею было 9 месяцев. Но какой это был бутуз! Для Нади – это был образец, как следует принимать пищу. Вдвоем с Яной двумя большими ложками мы наполняли его рот пищей, и он еще выражал недовольство тем, что мы медленно проделываем свою «работу». Вот это да! Когда мы возвращались в Москву, нашим попутчиком в купе пустого вагона оказался мужчина. Слово за слово, он сообщил, что едет в командировку в Орел, что обратно будет возвращаться через Москву. На его вопрос о моих занятиях, я рассказала о характере своей учебы в МГУ. Когда Надюша уснула, он неназойливо начал склонять меня к любовным утехам. Я объяснила ему, почему я не могу допустить обмана Б. ни в чем, даже в мыслях. «Но ведь мы же один раз живем и не так уж долго», - настаивал он. Именно поэтому я оставалась безучастной к проявлению в нем основного инстинкта. «Хорошо, - ответил он, - подумайте, я буду возвращаться (он назвал число), подойду к воротам Вашей зоны в МГУ, и Вы выйдете ко мне». Указанного числа из окна я видела этого Владимира у наших ворот, но не вышла. Я не могла обманывать Б..
По возвращении из Горького в Москву серьезно заболела Надюша. С подозрением на аппендицит скорая помощь отвезла ее с моим сопровождением в Морозовскую больницу. Малышка часто болела, но не о каждом случае ее болезней я буду рассказывать. Этот случай был особенный – я всегда наблюдала за тем, как происходило становление характера моих детей, а потом и внуков, и с этой целью старалась всматриваться в их глаза и вслушиваться в их разговоры. Это хорошая школа для родителей, полагаю я. Как-то об этом своем опыте я рассказала одному многодетному священнику, хорошему человеку и достойному проповеднику. Он мне ответил: «Нам некогда смотреть в глаза наших детей». И не поделился со мной тем, какую воспитательную меру воздействия он считал более существенной.
А в тот вечер в приемном покое Морозовской больницы вместе с Надюшей оказался ее возраста отпрыск мидовских сотрудников – что-то ему попало в глаз. Он, естественно, ревел. Его бабушка, дедушка и мама, сострадая малышу, буквально лезли на стенку, мешая доктору делать дело. Было смешно и грустно. Надюшка посмотрела на это и сказала, что она так вести себя не будет – ей было 3 года и 2 месяца, и уже тогда она отличалась наблюдательностью. Она часто упрашивала меня не водить ее в ясли, оставлять ее в нашей комнате в общежитии. Я оставляла ее. Она долгими часами спокойно оставалась одна (во время заседаний нашей кафедры, например), занимаясь своими игрушками. И к посторонним людям она никогда не льнула. Однажды в битком набитый лифт парни с нашего этажа позвали ее: «Поехали с нами!» - «Нет». – «Почему?» - «Я вас боюсь». – «Видна мамина выучка». Тем и закончился диалог. За нее я всегда была спокойна. Мы с ней без слов понимали друг друга с самого малого ее возраста. Как-то в письме я писала Б., что оставаясь в комнате вдвоем с Надюшей, мы подолгу молчим. – «Напрасно», - отметил он на полях. Однако он остался недоволен и тем, как я подолгу сижу и слушаю разговоры моих дочерей. «Потеря времени», - ворчал он, а для меня эти разговоры были источником познания внутреннего мира моих дочерей: незаметно для себя в этих разговорах они раскрывали то потаенное, о чем никогда не рассказали бы по моей или его просьбе.
Если Надюшу тянуло в дом, Анюту, наоборот, - из дому. Приезжая из интерната ко мне в общежитие, она норовила проводить время во дворе, собирала ребят всех цветов кожи и национальностей и устраивала с ними путешествия по всем закоулкам университета и его окрестностей. Ребятишки только и ждали во дворе своего затейника и охотно следовали за ней, куда бы она их ни водила. Иногда Анка брала с собой и Надюшу, с которой, однако, она старалась не уходить далеко. Как-то подходит к ней наш сосед по этажу, аспирант из Нигерии Старлинг и зовет ее: «Пойдем, Надя, со мной». – «Нет, не пойду». – «Почему?» - «Я Вас боюсь». – Прямо и ясно. Эту пару прелестных девочек однажды заметил аспирант из Бирмы и стал проводить с ними время, когда они гуляли во дворе. Я не препятствовала, но строжайше запретила им посещать его комнату, если вдруг ему вздумается пригласить их в гости. На память об этих прогулках с ними он сфотографировал их, оставив на обороте карточек свой автограф. Это было в начале июня.
«Ругать ее не имеет смысла, - делилась я с Б. своими наблюдениями за Анютой, - но и от ласки и нежности она не становится лучше. Такое уж создание. Даже Валентина в этом убедилась – на что она всегда ласкова и терпелива. Даже такому терпеливому человеку, как ее нынешняя учительница, Анюта отвечает ложью. С годами ее, наверное, может исправить наша разумная требовательность и ее собственный ум (она не глупа), если она подключит его к пониманию того, что лжецы никому не нравятся. Не скоро это будет, но, может быть, наступит когда-нибудь? Она прислушивается к требованиям лишь Таисии Васильевны и Валерия Павловича, садовника в этом интернате, который соорудил садик с альпийской горкой, с экзотическими деревьями и цветами в своем саду, окруженном высокой сетчатой решеткой от возможных разорителей. Анка часами пропадает у него в саду. Я попросила ее воспитательницу, Людмилу Эдуардовну, чтобы она не препятствовала этому увлечению – бог с ней, с ее успеваемостью из-за плохо подготовленных уроков». Такое влияние я считала ценнее хороших оценок на школьных уроках. Тогда Б. поддержал меня.
25 мая 1968 года Анюта неважно закончила второй класс – даже по физкультуре у нее была тройка и четыре за поведение. Как говорится: тихие успехи и громкое поведение было налицо. Но обижать ее я не стала. К окончанию ею второго класса, я купила ей красиво сшитое венгерского производства платье, которое ей очень шло, туфельки и всякую мелочь. От папы в подарок она получила круг, пояс надувной для купания, книгу и конфеты. С лагерем пока ничего не было известно. Работа моя по обобщению изученных мною документов и эмигрантской печати продвигалась плохо. Ко всем неурядицам Анка потеряла свой новый плащ. И я сообщала Б.: «Пишу отчет. В Ревду поеду. Что там будет – покажет лето. Может быть, еще встречу людей, которых стоит любить. Ездила в Электросталь по поводу обмена квартиры – они наотрез отказываются меняться на пятый этаж, так как переезжает сердечник. Выполнение аспирантского задания продвигается крайне медленно. Слишком много побочных факторов, которые отнимают у меня немало времени и среди них не последний – ухаживание за больными и здоровыми детьми, то есть тот мой долг, о котором ты мне все время напоминаешь, опасаясь, как бы я его не забыла. Я понимаю хорошую подоплеку этого опасения – заботу о состоянии моего здоровья. Но эта забота в назидательном тоне и в категорических заявлениях вроде «не видеть, не писать об этом не хочу» или «отзову из аспирантуры», - не прибавляют ни энергии, ни спокойствия, о которых ты пишешь чаще всего. Ведь даже отозвав меня из аспирантуры, ты не взвалишь на свои плечи всю полноту заботы о детях.
Собственно, что мне нужно? Я думаю, что меня можно не относить к женщинам, не помнящим о своих обязанностях и ответственности перед детьми. А уж о чувстве долга перед тобой, твоей жизнью, жизнью ребят, - по-моему, все во мне подчинено этому. Всю жизнь я помнила, что кому-то что-то я должна сделать, чем-то и ради кого-то поступиться в своей жизни. В ответ ждала только ласку и тепла. Я получала их. Но часто быть благодарной мне приходилось не тебе, а посторонним людям. Я благодарила их за доброе слово, за тепло и доброе участие. Да, мне приходилось уставать от множества моих обязанностей, но эта усталость легко снималась добрым участием. И только. Неужели это так трудно, так обременительно?
Я понимаю (и не надо мне писать об этом в каждом письме – у меня неплохая память), что девочкам я нужна только здоровой. Ты-то вполне обойдешься без меня и здоровой. Ты собираешься следовать избранной тобой цели. Я делала все, что было в моих силах, чтобы не быть помехой твоему выбору. Почему, в свою очередь, ты думаешь, что у меня не может быть своей жизни, своих интересов? Вступая в семью, я же не в рабство уходила! И ты тоже. Мне не надо втолковывать, что я не даю дочерям того, что обязана давать им мать. И не одна мать, если на то пошло. Но и главным образом при моих усилиях они получают не так уж мало. Мне бы в такие же годы, как у них сейчас, хотя бы десятую долю того, что они получают, - не пришлось бы мне ощущать необходимость наверстывать упущеное в плане общего развития. Я уже слышу твои возражения: я ли не отдал, я ли не потерял и т.д. и т.п. Щедрый и искренний дар – не потеря, а приобретение для того, кто дарит. В итоге – о чем разговор? Какой смысл писать тебе о состоянии моего кишечного тракта, сердца, ног, то-бишь, - о своем здоровье. Зачем? Всем этим можно заниматься, не афишируя на весь свет, как я это проделываю. Я интересуюсь состоянием твоего здоровья постольку, поскольку ты мне дорог просто как человек, который может и должен успеть сделать больше, чем я. Ты же подходишь к заботам о моем здоровье из опасения потерять сиделку около моих детей и из опасений превратиться в такую сиделку самому. Не думаю, что если я займусь сейчас тем, что буду холить свою внешность, моим детям будет легче со мной сейчас и в будущем».
Что в этом письме было не от рассудка? Что в нем свидетельствовало о том, что я «вышла из строя» и мне будто бы уже угрожало «превратиться в страшно нервную и слабую даму», о чем «заботливо» предупреждал меня Б.? Или он уже хотел «видеть» во мне такую даму и искал «аргументы» для подтверждения правомерности своего предубеждения? Я не могла не быть откровенной. В откровенности и искренности виделся мне способ предупреждения оскорбительных для меня перепадов настроения моего партнера. Эти перепады не могли возвышать его и в глазах тех людей, которым он намеревался служить. По цели, которую Б. избрал для себя, он обязан был в первую очередь научиться управлять собственным настроением, управлять собственными поступками.
30 мая, когда я писала этот свой «отчет», появилась светлая полоса в нашей жизни. Алла Васильевна подарила Анюте бесплатную путевку в пионерский лагерь. «Сообщаю последние новости: - писала я Б. в Кемерово, - Анюта в лагере. Вот ее адрес: Московская обл., Истринский район, п.о. «Румянцево», пионерский лагерь «Юность», отряд 9. От Лиды из Ревды получила письмо с любезным приглашением. Уже ответила ей, что приедем в начале июля: с 6 июня по 1 июля Анюта в лагере». Отправив Анюту в лагерь 6 июня, 8-го я писала ей: «Милая Аннушка! Как ты устроилась? Нравится ли тебе лагерь? Не скучаешь ли? Напиши мне. Наденька опять заболела, и мы с ней опять сидим дома. Числа 15-го, если Наде будет легче, мы с ней приедем к тебе. Ты только не волнуйся. Посылаю тебе конверт, чтобы ты могла ответить на мое письмо».
Весь июнь мы с Надей оставались вдвоем. В ее присутствии можно было работать, а в свободное время мы обошли всю прилегающую к университету территорию. Указывая пальчиком на высотное здание, она говорила: «Не люблю этот дом. Из него папа приезжает и часто уезжает. Хочу в Кемерово». Все самое лучшее, что отложилось в памяти этой малышки, было связано с Кемеровом. Все цветы, скромные ромашки и величественные пионы на клумбах, все деревья около университета, - «все у нас в Кемерово есть, все красивое осталось в Кемерово». Как-то она с упоением нюхала пионы на клумбе перед главным корпусом университета. Цветовод подошел к клумбе с ножницами и срезал ей самый большой цветок. Кроха не забыла сказать ему спасибо.
15 июня мы с ней поехали навестить в лагере Анюту. Около двух часов ехали на электричке, потом 5 километров добирались пешком. Она ни разу не попросилась на руки и даже не присела отдохнуть. Шла и говорила себе: «Я уже большая». В деревне, через которую лежал наш путь, мы подошли к телятнику: маленькие телята подняли разноголосый хор и все ринулись к ней, а она им: «Вы чего кричите мама, я же не мама, а Наденька. Вот смешные». В лесу набросилась на цветы. Она везде собирает букетики: когда мы гуляем вокруг университета, когда идем пешком в ясли или из яслей, или - на пруд около Дворца пионеров. В этом пруду она уже «плавала» с лягушками вместе и видела, как мальчик запускал на нем управляемый по радио кораблик.
В такой обстановке и в таком душевном состоянии к середине 1968 года я завершила первое обобщение изученных мной новых архивных документов и эмигрантской печати. 17 июня я отдала свою работу Михаилу Герасимовичу. Через три дня возвращая ее мне, он буквально на ходу бросил: «Это еще только материал». Неудача обескуражила меня, и я подумала: «Не пытаюсь ли я подменить отсутствие способностей своим усердием»? И тут услужливая память напомнила мне, с какой серьезной (иногда и жестокой) требовательностью в педучилище учили меня много и вдумчиво читать. В студенческие годы на истфаке МГУ меня научили, много читая, сопоставлять концепции разных авторов разных исторических периодов и писать, писать, писать, даже без надежды на публикацию. С первого своего появления перед нами, студентами, в феврале 1957 года Михаил Герасимович строго требовал от нас подтверждать или опровергать правоту или ошибочность установок народников и марксистов, только опираясь на документы. Он постоянно напоминал нам, чтобы мы не тратили время попусту, и сам много работал. Поэтому М.Г. Седов всегда был убедителен, выступал ли он на лекциях и семинарах перед студентами или на методологических семинарах перед коллегами нашей кафедры. В течение года моего обучения в аспирантуре мне пришлось наблюдать, как именитые ученые нашей кафедры: П.А. Зайнчковский, И.А. Федосов, С.С. Дмитриев, В.А. Федоров и М.Г. Седов строго пресекали поспешнсть выводов и обобщений своих аспирантов. И я поняла своего научного руководителя. Он был прав: новый и весьма интересный материал, оказавшийся в моем распоряжении, нуждался в осмыслении и определении того, что я хочу сказать на его основе.
Судьбе было угодно, чтобы именно в тот же день, 17 июня, Б. писал мне письмо, которое я получила через несколько дней. Он сообщал в нем: «От пассивной приступаю к активной работе. Уже давно подкопилось, что писать. Логика меня привела (и долгий осторожный анализ в себе) к очень интересным выводам и решениям. Есть в них, на мой взгляд, только одна неприятность. Она заключается в том, что они (выводы и решения) в корне противоречат всему тому, что делается у нас в области экономики. Хорошо то, что мне ВСЕ (?) удалось связать в одну последовательную, совершенно новую и ЕДИНСТВЕННО (?) ПЕРСПЕКТИВНУЮ (?) в наших условиях систему (?). «Рациональность и большую эффективность я могу гарантировать (?) кому угодно». «Если я начал с противостояния администраторам-политикам, то кончу противостоянием огромнейшей армии преуспевающих представителей общественной науки. Осторожность, но не бездействие» (?), - заканчивал Б. свое послание. Вопросы в скобках – мое недоумение. Смысл его раскрываю краткой выдержкой из поэмы Александра Галича, которую он писал тем жарким летом 1968 года. Взываю вместе с ним:
«Не бойтесь золы, не бойтесь хулы, не бойтесь пепла и ада.
Бояться надо только того, кто скажет: «Я знаю, как надо»!
Гоните его! Не верьте ему! Он врет! Он не з н а е т - как надо!»
Галич писал эти строки, находясь на свободе, и предупреждал своих единомышленников, тоже пока находившихся на свободе. Кто-то из них вскоре оказался в лагерях только за то, что не скрывали своего неприятия советского режима. «Но они, - вспоминал Л.И. Бородин, встретившийся с ними в «малой зоне», - принципиально воздерживались от изобретения «рецептов», потому что честно не знали, «КАК НАДО».
Не мог знать, как надо, и Б.. В самом деле. Спустя три месяца он сообщил мне: «Состояние разработки единственно перспективной экономической системы прескверное».
Что касается «начала противостояния администраторам-политикам», то реально речь можно было вести об одном человеке – о заведующем одной из лабораторий НИИХП. В 1966 году этот завлаб включил Б. во всесоюзную комиссию, которая анализировала размещение и состояние предприятий химической промышленности в стране. Не каждого экономиста включали в такие комиссии. В следующем году для поступления в аспирантуру он написал Б. в целом положительную характеристику. Завершала ее следующая фраза: «Излишняя самоуверенность Г.Б.Г. мешает ему иногда правильно воспринимать критику по деловым вопросам в его адрес». Это был относительно мягкий ответ, но вызванный сугубо личной реакцией завлаба на «иронию, издевку, яд» - именно в такой форме Б. мог «противостоять» этому администратору-политику. В письме ко мне он подтвердил мою догадку: «Работать в обществе дураков и под властью дураков, а властвующие дураки и создают общество дураков, - все больше становится невозможным», - писал он 27 июня 1968 года. Тогда Б. откровенно демонстрировал свое неумение «считаться с упрямством власти» даже самой маленькой. Или сам претендовал на эту роль? Спустя три месяца: «Работать на общество (даже дураков? – Е.Е.) для меня – это уже потребность и не второстепенная». Чему – «невозможности» или «потребности» - можно было верить?
И что стояло за обещанием Б. «начатое противостояние администраторам-политикам» «кончить противостоянием огромнейшей армии преуспевающих представителей общественных наук»? Если: «думаю очень много, читаю и пишу очень мало»? Читалась им советская периодическая печать, постановления и директивы ЦК КПСС и советского правительства. Тщательную проработку этого «источника» Б. считал «творческой работой мысли». «Чтобы понять политику партии, достаточно прочитать первую строчку газеты «Правда»», - писал в 1934 году Сталину П.Л. Капица.
Исключаю из «творческой работы мысли» Б. советских знатоков «научного коммунизма». Эту «армию» действительно было не счесть. Противостоять ей, «питающейся» из того же «источника», - себя погубить. Советские «светила» политэкономии Б. были известны лучше, чем мне. Чтобы победить в противостоянии хотя бы двум философам – Александру Зиновьеву и Андрею Амальреку, - надо было располагать солидным научным багажом. Их он не читал ни тогда, ни в последующие годы. А в истории? Победить моего Михаила Герасимовича Седова, или Сергея Сергеевича Дмитриева, Артемия Владимировича Арциховского и Михаила Никаноровича Кислова!? Преуспевающие доктора исторических наук и профессора, они еще были и замечательными личностями! Немыслимо. Как остальные не знаю, а моего Седова можно было всегда найти либо в профессорском зале библиотеки имени Горького, либо в студенческой аудитории. Он читал и писал много. Наверное, и среди экономистов можно было найти достойных специалистов? Кого-то же желал Б. иметь своим научным руководителем в случае приема его в аспирантуру?
Завышенный уровень притязаний Б. был налицо. В марте 1964 года в письме брату он видел в себе «одного из многих недураков». К лету 1968 года в нашем обществе, по утверждению Б., оставался один недурак – Г.Б.Г., который в письме ко мне признался, что не питает ни малейшей надежды на поддержку его противостояния скопищу дураков «ленивым», по его утверждению, народом. Народ – это кто? Тогда, в 1968 году Е. Евтушенко так отвечал на этот вопрос: «Народ – тот, кто не врет, а остальное – население». По этому вопросу вот мнение еще одного шестидесятника – В.Н. Войновича. Один из героев его романа «Москва – 2042» отвечает другому: «…если народ – это большинство, то я тебе должен сказать, что народ глупее одного человека. Увлечь одного человека идиотской идеей намного труднее, чем весь народ». На Байкале, в Братске и в Норильске перед Л.И. Бородиным предстали моллионы масс не ленивых, но «не готовых ни к каким распадам-перепадам». Они, конечно, не поддержали бы Б., но не из-за лени. В лагерях для политзаключенных Бородин и его друзья увидели «многочисленные группы с составом от трех до пяти человек», но и эти, не увлеченные идиотскими идеями, за что и пострадали, не поддержали бы Б. по той же причине, на которую указывал ему в 1962 году Николай Вяткин.
Исключалась поддержка намерений Б. кем-либо на все времена из-за его жизненного кредо: «Как можно меньше работать, стремиться к минимуму усилий и к максимуму заботы о себе», - сообщил он мне все в том же письме от 27 июня 1968 года. Но тогда ему не удалось «покоиться» - надо было все-таки помочь мне закончить аспирантуру. Что касается его кредо, то даже гебешники при их способности все видеть не смогли бы найти в нем признаки какого-либо противодействия со стороны Б. их родной номенклатурно-пайковой системе, поэтому они не загребли его в лагерь и не отправили, как угрожали в 1963 году, в психиатрическую больницу.
Вопреки убеждению Б., будто вокруг него не было людей, способных к серьезной работе ума, я уже хорошо знала, что во все годы господства в нашей стране тоталитарного режима такие люди были и действовали по обе стороны колючей проволоки. Никаким попыткам манипулирования их сознанием не удалось перечеркнуть их способностей к серьезной работе ума. Прошли этот крестный путь академики: И.П. Павлов, В.И. Вернадский, Н.П. Бехтерева, П.Л. Капица, С.П. Королев, Л.Д. Ландау, Н.Н. Семенов и многие другие. «Для меня всегда важно было увидеть и осознать все самой», - объясняла Наталья Петровна Бехтерева, почему советской идеологии не удалось овладеть ее сознанием, даже при том обстоятельстве, что она воспитывалась в советском детском доме. В советском ремесленном училище учился С.П. Королев. Прошел эту школу и нынешний ректор МГУ В.А. Садовничий, и талантливый артист Вячеслав Тихонов. Побывала в советском детском доме и выдающаяся балерина Майя Плисецкая.
Были такие люди в России и до 1917 года. В связи с судьбой Б. меня уже интересовали именно экономисты. О некоторых из них я узнала во время учебы в аспирантуре, работая над диссертацией. Без необходимой детализации я уже знала, как работали выдающиеся предшественники учителей Б. дореволюционные экономисты-статистики: В.И. Орлов, А.И. Чупров, В.И. Покровский, Ф.А. Щербина, А.А. Исаев и государственные деятели: П.А. Гейден, А.В. Кривошеин, П.А. Столыпин. Мне стало известно, как работали экономисты, высланные из России: С.Н. Прокопович, Б.Н. Емельянов, Н.Д. Кондратьев, Б.Д. Бруцкус, А.Н. Челинцев, А.В. Чаянов, Н.П. Макаров, А. Вайнштейн, А. Югов и многие менее известные их единомышленники. Не беспредметной логикой и не «анализом в себе» руководствовались они. Чтобы представить четкие перспективы реального экономического развития России, дореволюционные экономисты-статистики разрабатывали свои рекомендации не полгода. В течение 1864-1917 годов они обследовали 42 губернии нашей огромной страны. В их распоряжении был лишь гужевой транспорт и собственные ноги. На их труды и собственные многолетние исследования опирались Кондратьев, Бруцкус, Чаянов и иже с ними. Доказывая несостоятельность экономической системы, внедряемой большевиками насилием и ложью, они предупреждали о неизбежности краха ее, но не в результате силового уничтожения, а в процессе ее самоизживания. Считая своим долгом помочь стране и ее народу пройти навязываемый большевиками нелегкий и бесперспективный путь, они предлагали новой власти экономические разработки, рациональность и эффективность хозяйствования в которых была научно обоснована и подкреплена многолетним практическим опытом. В своих разработках они учитывали природно-климатические условия, исторические традиции, особенности хозяйствования в различных районах нашей огромной страны. Немецкие экономисты, анализировавшие их разработки, отмечали: «Если Россия последует этим экономическим рекомендациям, она станет непобедимой». Эта группа российских экономистов решительно выступала против вводимого большевиками единообразия во всем, особенно - в экономике. Опасаясь утратить власть, большевики отвергли рекомендации выдающихся российских экономистов. Одни из них были расстреляны, другие отправлены в лагеря, третьи – в принудительную эмиграцию. Об их исканиях и находках Б. не слыхивал и не читывал ни до, ни после того, как спрятанные большевиками, их труды стали свободно доступными. Почерпнуть эти сведения от меня он считал унизительным для себя.
По моим письмам того времени Б. знал о том, каких усилий стоит и моя работа, даже не связанная с противостоянием власти и обществу. Реакцией на мое усердие был совет Б. следовать его жизненному кредо: «Как можно меньше работать, стремиться к минимуму усилий, к максимуму заботы о себе». Если один из родителей идет этим путем – куда ни шло. Но оба? Я в их числе? Боже праведный! А кто будет заниматься моими дочерями? Не признавая Анюту своей дочерью, он не вникал в проблемы ее воспитания. Надюшу он любил – она похожа на его мать. Но и по отношению к ней Б. проявлял свою любовь без особого углубления в проблемы ее роста и развития. Он часто повторял: «Воспитание дочерей – прерогатива матери». Растить и воспитывать дочерей, «как можно меньше работая, стремясь к минимуму усилий и максимуму заботы о себе»? Это не для меня. И в моей тогдашней учебе тоже. Следуй я этому кредо, от такой аспирантки М.Г. Седов отказался бы первым. Все, чем и как я жила до этого письма Б., противоречило заявленному им кредо. Я продолжала придерживаться принципа: быть, не робеть, не пасть! Особенно не пасть в глазах своих и чужих детей всех возрастов. Сколько помню себя, это было сопряжено с огромными повседневными усилиями. Лишь много лет спустя я поняла, что чисто интуитивное окончательное признание мной раздельности наших путей: мне - забота о семье, Б. – служение обществу и человечеству, - оказалось мне во благо, ему – во вред. Спокойное отношение к такому разделению явилось шагом к моему самосохранению. Однако жизнь показала: разделение разделению рознь. Тогда, именно в середине 60-х годов, обстоятельства принудили Л.З. Копелева и Р. Орлову прибегнуть к «разделению труда» в их семье – об этом я узнала из их воспоминаний. Но они оба трудились при максимуме усилий, при максимуме внимания друг к другу именно потому, что охранители системы проявляли неусыпную «заботу» о Л.З. Копелеве. Б. такая «забота» о нем гебешников даже и не снилась.
Жизненное кредо Б. исключало возможность конкретного проявления активной причастности его и к судьбам человечества. Хотя бы к судьбе чехов, выступивших жарким летом 1968 года против системы, навязанной им в 1945 году нашей страной. 19 августа СССР ввел в Прагу танки. С заявлением протеста выступили тогда в печати и по радио Галансков и Гинзбург. Власть привлекла их к суду. Против судилища над ними выступило около 7 тысяч человек, а барды пели: «Танки идут по Праге, танки идут по Праге!» Борис Полевой выгнал тогда из редколлегии журнала «Юность» Аксенова и Евтушенко. «Взвиваются ночи кострами в Остраве, в мордовских лесах и в казахской степи. На севере и на юге над ржавой землею дым… Нечего притворяться – будто мы не ведаем, что творим!», - писал Галич, откликаясь на события в Чехословакии в августе 1968 года.
Никак не проявляя себя в каком-либо общественном действии, свои представления, однако, Б. считал «единственно правильными», а себя «единственно борцовски мыслящим». Именно эти представления, начиненные им «иронией, издевкой, ядом», он настойчиво пытался навязывать уже в семье и в тех коллективах, где ему приходилось работать. Вот так жарко было летом 1968 года в мире, в стране, на кафедре истфака и в семье.
Передавая свой первый материал Седову, по его заметкам, которые могли появиться на полях этой первой моей работы, я надеялась определить, что он от меня ожидает. Он ограничился лишь заявлением: «Это еще только материал». Я сообщила об этом Б.. Назвав мое сообщение «блуждающей иронией» (игра слов?), он предложил мне «учиться мелкие неприятности превращать в достаточное удовольствие». Это тоже была только игра слов. Размышляя над этим неприятным фактом, я обратила внимание на то, какое раздражение впервые прозвучало в обращенной ко мне фразе Седова. Очень быстро я узнала, что причиной его раздражения была не я. Сказались на его настроении и внешнеполитические события – Чехословакия, и внутрикафедральные дела. О первых я уже сказала. Кафедральное дело состояло в том, что одному его дипломнику отказали в защите его проекта. Аргумент для отказа – неверна методология. Еще до защиты Михаил Герасимович говорил мне, что этого его студента нельзя допускать до защиты. Но, уважая самостоятельность каждого своего ученика, он не счел нужным поставить вопрос на заседании кафедры о недопуске проекта этого дипломника к защите. Теперь Седову грозили неприятности и не совсем маленькие - ставился вопрос о состоянии идеологической работы на кафедре с известными всем последствиями такого обсуждения. Ему было не до меня. «Что ж, буду работать», - ответила я ему на его резкость. Но мой шеф заметил мне, что работу надо сделать до сентября. Верил ли он в меня, в мои способности? Или проверял?
Итак, мне предстояло напряженно работать все лето, а Б. предлагал мне в письме «как можно меньше работы, занятий. Чтиво совершенно забрось (?). К этому плюс обязательно беспечность, беспечность и беспечность! К черту всякие (?) заботы и волнения». В том числе о дочерях и о нем? Слова, слова, слова человека, не отдающего себе отчета в том, что произносит его язык и записывает его рука. Я уже понимала, что «к черту всякие заботы и волнения» он гнал от себя. Он ведь не мог не знать, что два месяца мне предстоит жить у чужих людей, на плечи которых я не могла переложить «все заботы и волнения» о своих детях. Он ведь не собирался подставлять свои плечи под эту ношу. Благие пожелания. Так и восприняла я его советы. Однако один его совет я все-таки тогда учла – «живи рассудком» по отношению к аспирантским делам. Вся эта история показала мне, что в создавшейся ситуации я должна была написать то, что возможно на основании тех документов (продолжавших оставаться строго ограниченными), которые были мною изучены. Ради детей это надо было сделать - на мне лежала ответственность за их судьбу. Их тяготы были моими тяготами, и я не могла сбросить их на другие плечи, на плечи их отца, прежде всего.
24 июня мы с Надей еще раз посетили Анюту в лагере. «Не следят там за ними, чтобы они на голову панамки надевали», - жаловалась я Б.. – «И Анка перегрелась». 1 июля около завода имени Орджоникидзе мы встретили автобус, на котором детей привезли из лагеря. И об этом Б.: «До университета мы ехали на трамвае, и Надюшка очень радовалась этой встрече – обнимет Анку и целует ее прямо в губы. Анюта выросла, загорела. Когда я отмыла ее от грязи, увидела перед собой светлую девочку с большими красивыми глазами. У нее уже свой мир, свои интересы, свои песни и свои волнения. Она делает первые шаги от детства. У нее уже есть определенные желания и вкусы. Она не жадная, но проявляется у нее обычная (у детей явная, у взрослых – скрытная) зависть к тем, кто лучше одет и потребляет лучшую пищу. Пытаюсь учить ее не обращать на это внимания и уходить от лицезрения того, что вызывает такое неприятное чувство. Научу ли?» - В ответ Б.: «Очень рад за последние новости – взрослость Анюты, загар, прелесть, любовь к ней Нади. Наденька, конечно, молодец. Целуй их за меня каждое утро и вечером. Не ожидал, что без вас душа моя будет как-то не на месте, и что я буду так скучать. Попроси Анюту, чтобы она написала мне письмо от себя и от Нади. Анку с днем рождения поздравил открыткой. Заставляй Анюту, лучше убеждением, помогать тебе, иначе она попадет в объятия иждивенчества и безделия – это же гибель при жизни. Зависть Аннушкину, хоть и в детской форме, осторожно надо лечить, лечить так, как ты пишешь».
26 июня я сообщила Б. еще одну неприятную весть: Ученый совет факультета не утвердил планируемую и утвержденную на заседании кафедры тему моей диссертации. Было неприятно, успокаивало то, что совет мог отказать в утверждении по причине отсутствия на нем моего научного руководителя. Без него нельзя было утверждать тему, а у него тогда были серьезные неприятности. «Если так, то это зло не так большой руки», - решила я. 9 июля получаю ответ Б. на мое письмо: «Не утверждение темы после года работы - это, конечно, ученое хамство, издевательство (я так не считала – Е.Е.). Прошу, чихай на все (этому совету я не могла последовать – Е.Е.). Ты правильно решила – напиши, что от тебя требуется, серьезно наукой будешь заниматься потом. То, что не понравилась статья, беды большой нет, а сомневаться в себе не смей и расстраиваться тоже. Я уже писал, что тебе надо как можно меньше работать (?), стремиться к минимуму усилий (?), к максимуму заботы о себе (?), а, соответственно, и о детях. Ты, мать двоих детей, убиваешь себя и их будущее предельной распущенностью (?)своих эмоций и чувств (?). Катя, заботься о своем здоровье, если этого не будешь делать, я вынужден буду прервать твое пребывание в аспирантуре». Словно «прервать мое пребывание в аспирантуре» было в его власти. Возьми он на себя отцовские обязанности в семье, я, может быть, крепко подумала: стоило ли вообще поступать в аспирантуру?
Кроме этих требований, в письме, датированном 27 июня 1968 года, содержались многочисленные советы, что мы должны были сделать в течение двух месяцев нашего «беспечного» пребывания в Ревде. Вечером 2 июля мы трое стояли на перроне Казанского вокзала, ожидая свой поезд. Надюша веселила нас, танцуя Еньку и распевая песенки своего сочинения: «Рыбка, рыбка золотая, я хочу тебя поймать»; «Папу лисе не отдам. Я возьму его на синие реки и высокие горы». Нам подвели дополнительный состав, собранный из полуживых вагонов: все дорогу они стонали, страшно скрипели, продувались ветрами всех направлений, а мы, заложники Московской железной дороги, затыкали окна подушками, одеялами и молили Бога, чтобы наш состав не рассыпался на полпути до нашей цели. Утром 4 июля мы прибыли к не очень высоким горам – здесь стоял Свердловск. Встретила нас Лида со своей дочерью Светой и встретила очень тепло. В тот же день на электричке мы прибыли в город, любимый Борисом больше всего на свете и сообщали ему: «Здесь страшно холодно, все время идут дожди. Девочкам пришлось срочно вязать шерстяные носки и надевать все, что помогает сохранить тепло. Была с ними у тети Таси (мы выполнили первую рекомендацию Бориса – Е.Е.). Хорошая она старушка, рядом с такими людьми легче живется – безыскусственная доброта так облегчает душу. Ей и сейчас тяжело – родные дети «не обижают» работой, а она все делает безропотно. Она сказала, что Наденька похожа на твою мать. Здесь все в один голос утверждают это (это к сообщению о том, что мы обошли почти всех, кого Б. советовал нам посетить – Е.Е.). Анюту я положила на обследование в детскую больницу. О себе подумаю потом». «Ну вот, Анюта отбыла свое больничное наказание, - сообщала я через две недели о выписке ее из больницы с диагнозом: «здорова, отклонений нет». Так выполнена была еще одна рекомендация Б..
Особое внимание Б. уделил нашему посещению могилы его родителей. «Катя, трудно говорить, но чувство к родине великолепно и даже священно. В Ревде много месст, которые дороги мне с различных точек зрения. Но там есть места, которые должны стать дорогими и для вас, коль вы мои. Одно из них – могила моих родителей. Они лежат вместе – так хотела мать. Посетите этот холмик и запомните. Принесите по два живых цветка каждая и оставьте на могиле. Они быстро погибнут, но ведь это участь всего живого. А еще сделай так, как делала моя мать: спрячь на могиле под травинками и камушками мелкие монеты – «подарки» от деда и бабы. «Находками», сколько найдут, пусть каждая распоряжается самостоятельно. Моя мать проделывала это без слез, но с какой-то глубокой спокойной грустью на лице. Это ведь все не дань слащавому лиризму. Это дань немаловажной для нас человечности. У могилы моих родителей вспомни и своих. И этой могиле отдай несколько символичную дань уважения всему тому хорошему, что было в твоих родителях. Конечно, было бы лучше, если бы вы, не известные им, но дорогие люди, хоть немножко побыли бы с ними одни». Мы побыли с Лидой, двоюродной сестрой Бориса. В очередное воскресенье она повела нас троих на кладбище к могиле родителей Бориса. Путь не ближний, и всю дорогу Анюта несла сумку, а Наденька шла сама, распевая песни собственного сочинения. Не помню, кто их фотографировал.
Получив эти карточки, 6 августа Б. писал: « Вы, оказывается (хоть и раньше в этом не сомневался) можете быть очень хорошими: сильными, бодрыми, умными. Катя, я рад твоему счастью и очень благодарен тебе за искренность в наших отношениях (очень скоро он это забудет). Рад и твоим словам об Анюте. Давай и дальше в этом духе относительно ее. Наденькой, как и ты, я пока (?) очень доволен, а что она и мамино немалое счастье – вдвойне. И рад, что смог подарить (в какой-то мере) это, пока небольшое, но растущее счастье именно тебе и никому другому, а посему береги себя, хотя бы для них. На фото они прелесть, жаль, что без тебя. Но спасибо тебе и им. Эти фотографии у меня на столе постоянно. За визит на могилу отца и матери большое, пребольшое спасибо. Мы, я, конечно, виноват за ее состояние. В ближайшее время я постараюсь что-нибудь сделать. Думаю поставить хороший уральский камень со скромной надписью, предварительно собственноручно оформить могилу.
Я теперь в субботу и воскресенье отдыхаю, езжу в лес с ночевкой и даже один. Был и в компании с лабораторией технологов. В профкоме взял одноместную палатку и вещевой мешок. Жаль, что плохо с грибами, их почти нет в этом году. Жаль, что тебе не удается по-настоящему отдохнуть».
«Грустные разговоры они ведут между собой, - сообщала я ему. - Анка все время вздыхает о том, как она не хочет ехать в Москву. Ей понравилось, что здесь в гостях у кого-нибудь и в больнице ей все время дарили гостинцы, не ругали, а ласкали. А приедешь в Москву – опять школа с воспитателями и учителями, опять обязанности, и мама будет заставлять учиться – и никакой беготни с подружками. Я ей объясняла, что, если останется здесь, как предлагает Лида, начнется та же проза, что и в Москве. Оставить ее здесь я не могу – окончательно отобьется от рук, не будет моей. К тому же для Лиды и Света и Анка только существа, на которые можно изливать свое раздражение, необоснованные обвинения и прочее. Она хороший человек, но горести уже одолели ее. Они заправляют ею, ее поступками, она в их власти, поэтому с трудом замечает в людях (и в детях) хорошее». - «Анюту ни в коем случае нельзя оставлять в Ревде: режим будет под сомнением, воспитание – еще под более большим», - соглашался со мной Б.«Наденька все время с вожделением говорит о Кемерове и собирается возвращаться только туда – там дом. Хорошая, разумная девчушка, уже по-настоящему Еньку танцует, первый класс-тарантас и шейк. Над ягодками сначала песенку споет, а потом уж есть начинает. Очень ласково играет с кошечками и собачками. «Мама, ну что меня Венелка (Венерка, кошечка) тапает (цапает) за платье и колготы полвала (порвала)», - жаловалась она, но тут же лезла с ней играть и весело хохотала над ее проделками. И кот Мишка научился стоически переносить ее любовь. Сначала он ее жестоко царапал за то, что она очень неприятно перехватывает его живот (для кота и с кошачьей точки зрения) и так носит, потом смирился. Наверное, после того, как они вдвоем со Светой лечили его боевые раны, полученные им в битве с кротами, обосновавшимися в подвале дома. Был у Наденьки и другой Миша – Леонида сынок. Прелесть мальчик! Ровный, спокойный, деловой и учится хорошо. С Наденькой они дружат. Миша катает ее на велосипеде, даже подстилку под попку приспособил, а она ему ласковым вниманием платит. До чего приятное зрелище! Все девочки в поселке были ее девочками – подружками. Так она их зовет».
Выполнив все поручения Б., наслушавшись всяких сообщений о родственных распрях, сплетнях, взаимных обвинений, - я спряталась в больнице и просила Лиду никому не говорить, где я нахожусь. Больше откладывать мое лечение до лучших времен уже было нельзя. Мне срочно пришлось лечить кишечник в больнице, в которой Лида работала старшей сестрой у замечательного главного врача Марии Мануиловны Чернецкой. На лечении я находилась с 11 по 31 июля. Эта инфекционная больница размещалась в одноэтажном кирпичном корпусе. Стерильную чистоту в ней наводила санитарка Павлина Андреевна. По ее рассказам к этому весь персонал больницы приучила недавно умершая главврач по фамилии Ворона. Много историй про эту Ворону рассказала нам Павлина Андреевна. Ежедневно, наведя порядок в корпусе, Павлина Андреевна разносила по палатам и разливала больным чудный напиток из дрожжей. Все мои попытки выведать у нее рецепт его приготовления не увенчались успехом. Правда, она каждый раз наливала мне двойную порцию этого целебного нектара. В нашей палате лежало 12 веселых женщин разного возраста. Здесь я увидела, как выгоняют из человека солитеров и прочих паразитов.
Завершив наведение марафета во всей больнице, Павлина Андреевна любила заходить в нашу палату побеседовать. Она была интересным человеком и хорошей рассказчицей. В молодости, работая на металлургическом заводе, она вышла замуж. Муж ее оказался драчуном, садистом. Она немедленно рассталась с ним, ушла с завода и с тех пор работала в этой больнице, не выходя больше замуж. Однажды зашла она в нашу палату и сообщила, что в мужскую палату положили бывшего главного бухгалтера завода, на котором она работала в молодости. Честный, строгий и справедливый был бухгалтер, рассказывала Павлина Андреевна и подчеркнула: совершенно слабый сейчас, он не утратил чувства собственного достоинства и благородства. Кто-то из нас возьми и скажи ей: «Павлина Андреевна, выходите за него замуж». – «Нужно мне за ним штаны стирать». – Только закончила она эту фразу, как по коридору разнесся громкий зов: «Павлина Андреевна! Павлина Андреевна!» - И вдруг слышим - из дверей ванной комнаты доносится ее требовательный голос: «Снимай штаны! Снимай, я тебе говорю! Не держи их!» - Всю нашу палату потряс безудержный смех. Через полчаса она вошла в нашу палату и произнесла: «Накаркали девчата». Оказывается, ее благородный пациент, страдавший абсолютным недержанием кишечника, счел для себя унизительным пользоваться уткой и решился на самостоятельный поход в туалет – с результатом этого похода ей и пришлось возиться: купать старого «ребенка» и «стирать его штаны». Больше о ее замужестве мы речей не заводили. Она была жизнерадостным и самодостаточным человеком. Из окна нашей палаты ежедневно ее можно было видеть, как после работы, приняв приличный вид, с удочкой на плече она отправляется на пруд удить рыбу. Заядлым рыболовом была наша жизнелюбивая Павлина Андреевна.
Несмотря на постоянный говор в палате, я ухитрялась думать о том, что я должна сказать в своей диссертации, искала стержень ее. Интереснейшие документы были в моем распоряжении, но я сознавала, что не в их пересказе, пусть даже кратком, стоит передо мной задача. Со мной в палате были и мои бумаги. Мария Мануиловна, однажды войдя в палату, полюбопытствовала, чем я занимаюсь. Я рассказала. Она освободила маленькую палату и поселила меня туда. Я смогла вплотную заняться решением стоявшей передо мной проблемы, и к концу пребывания в больнице, кажется, нашла решение. В этой маленькой районной больнице меня очень хорошо подлечили. После выписки из нее мы втроем сфотографировались на память о нашем пребывании в Ревде и послали карточку Б.. «За фото огромное спасибо. Вышли все хорошо, только Наденька чуть хуже. Сразу же тебя поцеловал дважды (не только потому, что ты стала лучше выглядеть), девочек – по разу. Кто знает, оправдают ли они наши надежды. Ну а кому что не додал, лучше отдам при встрече. Приехал бы немедленно, но держат неопределенность и жилье».
Все-таки в августе Б. приехал в Ревду. Кто-то из его родственников предоставил ему семейную путевку в зону отдыха, и три дня мы провели в деревянном домике на берегу огромного пруда. С ним мы не боялись ходить в лес за черникой и грибами. Чтобы попасть в дальний лес, надо было переплыть на противоположную сторону огромного пруда на лодке. Таких прудов в Ревде было несколько. Их сооружали при Демидове, когда строили на Урале металлургические заводы. Даже при малом ветре на пруду поднимались сильные волны, и лодку, в которой мы сидели сильно раскачивало. Б. греб веслами, а мы сидели, замерев от страха, но никто из нас ни разу не пискнул. Еще страшнее было плыть по пруду, когда вечером мы возвращались назад – волнение на воде было значительным. Причалили к берегу, и вдруг Б. обнаружил, что оставил на том берегу замок. Мы хором отказались плыть с ним в лодке еще раз. Поплыл один, оставив нас на берегу в тревожном ожидании. Через три дня он уехал в Кемерово, настаивая на том, чтобы мы оставались в Ревде как можно дольше.
Мы начали совершать походы в лес за грибами. Сопровождала нас Света, прекрасно знавшая лес. Она была хорошей ищейкой и видела грибы сквозь землю. Мы же несли свои корзинки домой, полные лишь удивлениями. «То, что видели и пробовали уральскую природу, - это великолепно», - писал удовлетворенный Борис.
27 августа мы вернулись в Москву и поселились в блоке 806 зоны «Е» с теми же соседями. «Эту последнюю неделю августа мы провели прекрасно: ни от кого не зависели, много бродили вокруг университета, катались на теплоходе по Москва-реке, купались в этой реке, гуляли в парке Горького», - сообщала я Б.. – «Надюша в прежних яслях. У Анюты новая учительница, прежняя уехала по контракту в Алжир. Еще не знаю, какая она, но первая встреча и беседа с ней оставила неприятное впечатление. Дай Бог, чтобы оно оказалось обманчивым. Через неделю учительница (Варвара Ивановна) спросила меня, проверяла ли я Анюту у психиатра – я показала ей справку общего обследования девочки в Ревде. Посмотрев справку, она предложила перевести Анку в школу, где учатся дети с замедленным развитием, или перевести ее во второй класс. Варвара Ивановна очень удивилась, узнав о том, что я тоже учительница. Алла Васильевна не поддержала предложение Варвары Ивановны. И правильно сделала, потому что сейчас передо мной две Анютины тетради именно тех месяцев, когда происходила моя тяжба с ее новой учительницей. В тетради по русскому языку и математике уровень выполнения заданий вполне соответствовал требованиям программы и оценки за эти работы тоже. По существу мне и Анке пришлось иметь дело с учительницей дурного характера. Чтобы преодолеть его, я пыталась ездить в интернат и там готовить с ней домашние задания. Но ее воспитательница Людмила Эдуардовна прогнала меня. Тогда я пошла к Алле Васильевне и попросила у нее разрешения забирать Анюту из интерната после уроков и в общежитии заниматься с ней, привозя ее в интернат только на время школьных уроков. Такое разрешение я получила. Вот так мы живем сейчас и работаем».
Первый, единственно самокритичный и правильный ответ на сакраментальный вопрос «откуда Анка?» Б. дал 13 октября 1968 года. Он писал: «Наиболее вероятная причина ее неудач – отвращение к учебе, превращение учебы в крайне неприятную обязанность, в принуждение, вызывающее страх, который парализует ее мышление и память. И в этом виноваты мы, главным образом я, так как это отношение к учебе могло быть результатом того принуждения учиться, которое применялось к ней до школы». С его щипанием и жалобным писком Анки в ответ, когда трехлетнюю девчушку он принуждал учиться читать. Сказалось и его внушение ей, будто она сразу пойдет в третий класс, минуя обучение в первых двух классах.
«И второе, - продолжал Б. в том же письме,– ее характер, за который ее никто, кроме нас, не любит (неправда – Е.Е.) и не может любить (неправда – Е.Е.); да и нам (ему одному – Е.Е.) приходится это делать с трудом (мне с горечью и с жалостью, но не с трудом - Е.Е.). На перевод ее во второй класс ни в коем случае не соглашайся. Она потихоньку должна выровняться (я работала над этим – Е.Е.). Мы обязаны сделать все, но в то же время нужно подготовить себя к худшему и сказать себе (он уже давно сказал себе это), что даже потеря интеллектуальной Анюты – это не потеря смысла жизни. В конце концов, еще есть Наденька и работа». Как скоро сбрасывается со счетов нелюбимый человек!
Во всех своих похождениях Анка продолжает составлять часть моей жизни до сих пор. Письмо папы о его дочери грешило преувеличениями. Анюту любили особенные люди: воспитательница в детском саду – Людмила Михайловна, в школе - Анна Георгиевна, Таисия Васильевна, Алла Васильевна, Валерий Павлович, любила моя Нина. Если Б. «любил ее с трудом», то причину этого он однажды раскрыл именно Анюте в беседе с Лидой Тураповой. Обычно Анюты не бывало дома днем – она бегала к подружкам. На этот раз она осталась дома, и собеседники не знали об этом. Лида поделилась с Б. своим недоумением по поводу существенной разницы между сестрами и спросила: «Ты уверен, что Анюта твоя дочь?» - «Нет», - ответил Б.. Уголек давнего предубеждения продолжал тлеть и постепенно разгораться в его душе. Этот уголек зажег искру недоверия к отцу и в душе Анюты. Эта искра загорелась еще в Кемерово, когда мы жили на улице 9 января. Об этом мне рассказала Анюта много лет спустя: просыпаясь от звучания грубого голоса отца, она слышала, как он требовал от меня, ее матери, требование: «Покайся!». В свои семь лет она поняла: требование отца касалось ее происхождения. В ответе Б. Лидии Тураповой она услышала и поняла причину по преимуществу непряизненного отношения к ней ее отца. Давний страх перед ним начал перерастать в стойкую неприязнь к нему. Неуспехи в школе усугубляли эти чувства.
Чтобы у Б. была та работа, которую он имел в виду в своем письме, в сентябре я возобновила свои хождения по парадным подъездам, выясняя положение его аспирантских дел. Об итогах моих хождений 20 октября я сообщала Б.: «В отделе аспирантуры института экономики при Госплане Анна Васильевна Черткова, приятная во всех отношениях женщина, начала свою речь с того, что похвалила тебя за мужество – ты мог, но не спрятал данную тебе характеристику. Все бумаги за тебя, сказала она, кроме характеристики. Остальное передаю дословно: «Нас «смущает» лишь «политическая незрелость» претендента, так как в науку мы пускаем только людей, которые понимают политику нашей партии, не понимающих ее – ни одна аспирантура не возьмет. Обратитесь в облпрофсовет – пусть устроят коллективное обсуждение характеристики». Я заметила ей, что с таким требованием ты в это учреждение уже обращался, но что все осталось без изменения. Она предложила мне позвонить ей 25 сентября. На мой звонок 25 сентября 1968 года она грубейшим тоном ответила: «Неужели вам так трудно понять, что положительного решения не будет».
Решила я послушать еще, что скажет заведующая аспирантурой в институте управления имени Орджоникидзе: «Никаких надежд из-за возраста», - заявила она. «О моих аспирантских делах ни хлопотать, ни думать больше не стоит. Действительно тем, кто формально (ведь только этого часто бывает достаточно) «партию» не одобряет, - нет места не только в аспирантуре, но и в политической жизни вообще. Чему же тут удивляться и чего ждать? Прошу тебя на это больше не тратить времени», - так 13 октября 1968 года отреагировал Б. на более чем годовое рассмотрение его заявления о приеме в аспирантуру.
Б. и поныне убежден в том, что в 1968 году путь к творческой учебе и работе был закрыт ему «вниманием» к его персоне охранителей системы. Долго верила в это и я. О том, что это «внимание» угнетает, у меня была возможность наблюдать близко. Но только много лет спустя я смогла сопоставить степени неприятия системы многими, с одной стороны, и Б., с другой. Я поняла, что неприятие им этой системы по-прежнему оставалось на уровне сугубо эмоциональном, весьма осторожном и бездеятельным. Поэтому угрозу свою гебешники не выполнили: в ГУЛаг или в психиатрическую больницу, как угрожали инспекторы Кемеровского УКГБ в 1962 году, его не спрятали.
Своим ошибочным выбором, сделанным еще в детсве, он терял время – самый невосполнимый элемент нашей жизни. На исходе жизни свой ошибочный выбор в детстве он оправдывал так: «Моим первым серьезнейшим самостоятельным поступком в жизни было – отказ от государственного воспитания, усреднения, околпачивания (Н.П. Бехтереву, С.П. Королева и многих из нас, безвестных, не усреднили и не околпачили – Е.Е.). Это решение я принял в 10 лет (сомнительно - Е.Е.). Оно было тяжким, но правильным (заблуждением – Е.Е.). Жаль только, что не удалось мне в то время (1941г., без отца, без матери) найти хороших взрослых опекунов. А ведь я искал (плохо искал – Е.Е.). Как жил? За счет чего? Инициатива, гибкость и случай (?) помогли мне овладеть значительной суммой средств, приблизительно в 260 тысяч (на языке его дружков, малолетних уголовников это звучит так: десятилетний малец «увел общаг». – Е.Е.). Жил на них, и было серьезным неудобством таскать этот груз с собой, разъезжая по стране. Но без этого «неудобства» мне не на что было жить. И пришлось бы соглашаться на государственное культовое воспитание». На территории оккупированной Украины? Не думаю, чтобы в свои 10 лет он осознанно стоял перед этим выбором. Эта записка – плод размышления человека преклонного возраста, пытающегося оправдать свой, мягко выражаясь, ошибочный выбор. Привычка оправдывать последствия своих поступков давно уже превратилась в черту его характера. Он – родитель своей беды, так и не признавший этого бесспорного факта.
В год нашего знакомства (сентябрь 1958) свое военное детство Б. изложил несколько в ином виде. Я соглашусь с ним в одном: в детстве вне семьи мы действительно потеряли время: он больше, я меньше. Восполнение, хотя бы частично, утраченного времени зависело от нашего последующего выбора и от наших собственных усилий. Этим усилиям он обязан тем, что все-таки поступил и закончил МГУ. Приобретенные в университете знания и личностные качества отражены в его письмах к брату в 1964 году. Судя по этим письмам, тогда он готов был преодолевать свои пределы, участвуя в «бесконечном процессе познания». Я уже писала выше - возможность для этого у него имелась. На заботу о семье потерю им своего времени после окончания университета списать нельзя.
Перечитывая сейчас свои письма тех лет, я вижу: «пакости системы» сказывались на личной судьбе каждого из нас. Мои письма тех лет к Б. изобилуют выражениями сострадания, любви, собачьей преданности. С одной стороны они закрепляли представление Б. о самом себе как о страдальце, жертве системы, нуждающейся в сострадании и ожидающей проявления этого сострадания к нему. Этим «грешит» и приведенная выше его записка о выборе им своего пути в десятилетнем возрасте. С годами это его представление о себе как о жертве становилось потребностью, чертой характера. Но человек - существо противоречивое: то выражаемые ему чувства кажутся мизерными, а сострадание недостаточным, то - чересчур чрезмерными. Как и все в жизни, наверное, и выражение чувств хорошо в меру. Золотая середина и здесь нужна. Кто может сказать, где она? Наверное, я преступила ее, совершила перебор выражения своих чувств – я только сейчас понимаю, что они не соответствовали масштабам переживаемого Б. страдания. Проще – я преувеличила глубину его страданий. И если учесть, что долгое время он оставался около меня не по любви, то обилие моих душевных излияний не могло не вызвать другую реакцию. «Пора кончать думать о чувствах – дети и ты их мать», - этот росчерк Б. красным карандашом поперек строчек моего письма я прочитала только сейчас, хотя сделан он был в июле 1968 года. Опять это жаркое лето! Но его истинное отношение к выражаемым мною чувствам к нему мне и тогда было известно. Передо мной его письмо от 9 июля и рядом мой на него ответ, в котором говорится: «Я давно чувствовала твое неодобрение этой части моих писем. В первом письме в Ревду ты уже разразился откровенным раздражением, например: «Излишество чувств – признак больного скрытого себялюбия».
Это в адрес женщины, которая забывая себя, с самого начала несла на своих плечах заботу обо всех сторонах жизни детей и твоей тоже. Не отказывалась нести эту заботу в будущем, еще и твоими делами занималась, и писала серьезную диссертацию? В адрес этой женщины ты посылал еще и нарекания за то, что она не активно занималась вопросом обмена квартиры в Кемерово на квартиру поближе к Москве? Начать бы тебе с требований к себе самому!» Это я писала человеку, который уже вошел во вкус все требовать от кого угодно, только не от себя. В немалой степени этому содействовала и я сама.
На «возмущение» Б. по поводу того, что при такой нагрузке я «совсем не занималась своим здоровьем и не отдыхала», я писала: «У меня единственная просьба к тебе – не писать и не говорить со мной в приказном, категорическом тоне. Я сама себе достаточный приказчик, директор и контролер своего поведения. Если нет желания говорить или писать добрые слова – лучше воздержаться на время. А может быть, навсегда?» И 27 августа, сообщив о том, чем мы занимались в последние дни августа перед 1 сентября, я писала далее: «Умолкаю, так как о чувствах мне писать запрещено. Лирику приказано оставить при себе, но если писать о детских мыслях, высказываемых вслух, то обязательно сойдешь на запретный тон – на лирику. А проза? - О тяжестях и гадостях мне самой писать тошно».
Проще сказать: я продолжала сострадать судьбе этого человека, прощая и забывая его оскорбительные выходки. Судя по его письмам тех лет, и он временами испытывал какое-то расположение ко мне. Этим расположением дышат его подробные советы о том, что и как сделать, чтобы выровнять характер Анюты. Наденьку он обожал. Чувством или скрываемыми помыслами руководствовался Б., когда разъяснял суть своих претензий к моему поведению и проявлению мною эмоций. Он писал: «Мой приказной тон в письмах был, но ему всегда предшествовал теплый спокойный тон. Что касается моей реакции на чувства, то я, возможно, больше интуицией, чем умом, старался принимать их как мужчина и ни разу не отвергал и не оскорблял твоих чувств, даже самых откровенных и оголенных. Я их никогда не гасил, не притуплял и, согласись, что кое-чем способствовал их рождению и развитию. Я никогда не отдавал приказов оставлять лирику при себе. Я всегда писал только о том, чтобы, не отрешаясь ни от лирики, ни от чувств, ты не превращала бы их в пытку для себя, в яд для своего здоровья». «Пытка и яд», по-моему, присутствуют в иных обстоятельствах. И кто мог и может указать грань между нормой и ядом в проявлении искренних чувств? В «Магии мозга» Н.П. Бехтерева отмечала: «Чем полнее и сильнее проявление здоровых чувств и эмоций, тем сильнее творческая активность мозга».
Б. продолжал свои разъяснения: «Пожалуйста, не воспринимай все это, как оскорбление и унижение. Это просто то, что я на сей счет думаю. Это немного печальная истина, на мой взгляд, но не очередные обидные слова и мысли. Я делал и делаю все, чтобы ты была счастлива (правда, не без промахов и мелких глупостей), а каковы твои требования к счастью и счастлива ли ты, я до сих пор еще не знаю». Экая забывчивость! 6 августа, всего 20 дней назад, он писал: «Рад твоему счастью и очень благодарен тебе за искренность в наших отношениях» (прошу прощение за повторение). Объявлявший себя любителем логики и последовательности, в своих письмах и поступках Б. не был ни логичным, ни последовательным. Он постепенно обнаруживал тогда отсутствие в нем зоркости и наблюдательности, а неумение слышать он проявил с самого начала наших отношений.
Выражать чувства, разрешенные по времени, объему и тональности, - я не могла, не научилась и потом. О различии наших жизненных ориентаций мы сказали друг другу еще в ноябре 1958 года. Мою ориентацию он считал ограниченной и утверждал в октябре 1968 года: «при ней сносно и спокойно жить можно». Б. объявлял себя противником такой жизни. Он ушел, если вспомнить слова В.Н. Войновича, от «миллионов людей, которые восторженно бегут за своими вождями, неся их бесчисленные портреты и скандируя их безумные лозунги». Но к другим не пришел. Из каких индивидов должно было состоять общество и страна в целом, чтобы Б. мог самоотверженно «служить» им? Из тех, кого он мог бы признать себе подобными? Индусы говорят: «Неумный человек старается изменить то, что вне него, а мудрец старается изменить то, что внутри него». И Эрих Фромм в книге «Человек для самого себя»: «Для того, чтобы подтолкнуть развитие, раскрытие интеллектуальных и эмоциональных потенций, своей самости, необходима продуктивная деятельность, активность». Чтобы осуществить такое развитие, Б., вопреки его жизненному кредо, следовало «как можно больше работать, стремиться к максимуму усилий и к минимуму заботы о себе».
Различное понимание каждым из нас назначения своей жизни не могло не сказаться на нашем отношении и к любви. У Эриха Фромма читаю: «Бог показал Ионе, что сущность любви – это «труд» ради «роста и становления кого-то или чего-то, что любовь и труд неразлучны. Человек любит то, ради чего он трудится, и трудится ради того, что (или кого) он любит. Любовь не существуют без ответственности. Любовь – это забота, ответственность, уважение и знание». И в православии: любовь – это подвиг, готовность поступиться собой, уступить себя кому-то, чтобы что-то вырастить, что-то выразить. О том же Иоанн Кронштадтский: «Любовь – это готовность носить тяготы других». Только такой человек становится ближним. Только такого человека, если он достоин, Евангелие учит любить, как самого себя.
Рассуждения Б. о любви и человечности напоминают дорогу с одностонним движениием с направлением лишь к нему. Знание – Уважение – Ответственность. Все это сопряжено с усилиями и весьма значительными. Это кредо любви православия и психолога-аналитика, истинных знатоков системы нравственных ценностей. Именно от всего этого Б. отказывался с самого начала. И я неосознанно помогала закреплению его отказа от его содействия полному родству его с уже двумя нашими детьми из-за той цели, которую он поставил перед собой, – служение обществу, человечеству. Призрачность и абстрактность этой цели в полной мере раскрылась передо мной лишь через годы. Тогда не знала я и того, что отказ родителя от важнейшей нравственной обязанности по отношению к своим детям православие считает ложью, преступлением, грехом, под каким бы предлогом этот отказ ни осуществлялся.
Заботу о наших дочерях и ответственность за их развитие Б. возлагал главным образом на меня и напоминал мне об этом в каждом письме под видом «заботы» о моем здоровье и отдыхе. В семье его устраивала неограниченная возможность удовлетворения его сексуальных и прочих запросов плоти. Он мог уложить меня где угодно. Стоило девочкам удалиться от нас на некоторое расстояние в калужском лесу, в липецких лесопосадках или в тамошних оврагах, - как мне нужно было немедленно удовлетворять его желание. В моем представлении - любовь не без секса, но не сводима к нему, она нечто большее, чем только секс. Б. был сексуально зависимым человеком, за последствия от его непомерных желаний мне приходилось расплачиваться кровью. В его представлении это были «промахи и мелкие глупости» в наших отношениях». Так писал он в письме ко мне летом 1968 года.
Много лет я пытаюсь найти ответ на вопрос - «откуда Анка, почему она такая, заметно отличающаяся от Нади, почему так трагически сложилась судьба моей старшей дочери?» Первым вопрос «откуда Анка?» вслух произнес Борис, движимый сомнением, что она его дочь. Я задавала себе все эти вопросы мысленно с намерением найти способы корректировки характера моей старшей дочери. Помня, какую роль сыграл на моем формировании личный пример моих воспитателей и учителей, я уповала на влияние личного примера моей самоотверженности и преданности на становление Анюты. Выше я осветила коротко, какие усилия мне приходилось предпринимать, обеспечивая духовное и физическое развитие моих девочек, чьим вниманием я старалась окружать их. В детстве и юности многие мои воспитатели, учителя и друзья готовили мою душу к восприятию прекрасных проявлений жизни, приобщали к искусству. «Искусство – есть рассказ о счастье существования», - писал Б. Пастернак в романе «Доктор Живаго». Все это помогло мне выстоять. Поэтому и души своих дочерей я старалась готовить к восприятию всего прекрасного. В письмах Б. тех лет, когда Анюта была еще маленькой, тоже имелось много рекомендаций, что необходимо сделать, чтобы скорректировать перекосы в ее характере. В моих обильных душевных излияниях, которые летом 1968 года пресек Б., ложкой дегтя было то, что я слишком подробно писала ему тогда об отрицательных проявлениях Анютиной натуры и о положительных проявлениях становления характера Наденьки. Я преувеличила степень его заинтересованности в развитии обеих девочек. Очевидный контраст в их характерах вызывал удручающее впечатления у их отца и укреплял предположение Б. о том, что Анюта – не его дочь и не могла быть ею. Своими откровенными излияниями я невольно содействовала постепенному приближению Б. к его вопросу: «Откуда Анка?» - с предполагаемым его собственным ответом на него: «Не моя». Дети чувствуют неискренность отношения взрослых к себе. Интуитивно чувствовала это и Анюта. В этой ситуации в моей душе только крепло чувство ответственности за судьбу моих детей, особенно Анюты.
Осенью 1968 года мне все-таки удалось примирить новую учительницу Анюты с тем, что она останется в ее классе, а домашние задания будет готовить со мной. Надюша продолжала радовать нас своим присутствием. Из моей записной книжки 27 октября ее стишок: «Ну, а если захочу, я до Маркса долечу!» Анюта тогда серьезно болела и в школу не ходила. Надюшка с градусником в руке: «Аспилантулку надо помелить Анюте». И другие наши дела тоже постепенно приходили в норму. 29 октября я сообщала Б.: «Надюшу перевели в детский садик от МГУ. О девочке и здесь очень хорошие отзывы: она спокойная, очень внимательная, наблюдательная, с хорошей памятью, помнит прочитанные сказки и рассказы и хорошо пересказывает их. У нее хороший запас слов. За Анютой повторяет все: и речь, и действия, и таблицу умножения за нее учит с мишкой. Посадит его перед собой и спрашивает: «Сколько будет трижды пять?» - и за него отвечает: «48». И в другом письме: «Алла Васильевна выхлопотала для меня 50% платы за содержание Анюты в интернате, теперь я буду платить за нее только 16 рублей. В школе ее дела немного улучшились, но на ее дисциплину учительница продолжает жаловаться. Дома она хорошо помогает мне и Наденьке. Каждый вечер Анюта ходит за Надюшей в садик. Но, когда меня нет, Анка терроризирует малышку – мне соседка по блоку донесла это. Я думаю, это проявление детской ревности или зависти. И то, и другое скверно. Нина прислала Анке в подарок плиссированную юбку, я купила ей кофточку. Сказала, что от папы. Она была в восторге. Наденька себя успокаивает: «Мама мне потом купит». Сейчас с ними хоть не стыдно появляться в гостях».
«Мои соседи привезли было свою малышку, которая ни им, ни мне не давала покоя. Мне в ее присутствии практически невозможно было заниматься. Но на днях они ее увезли. Мои соседи взяли в прокате холодильник, я тоже пользуюсь им, внося половину платы за его использование – 3 рубля в месяц. Еще я взяла в прокате пишущую машинку и отпечатываю статью, которую обещала представить Седову к сентябрю». В следующем письме: «Галина Александровна, воспитательница Наденьки, очень хвалит ее. Говорит, что с ней можно спокойно оставлять детей: она умело организует их игры и в садике, и во дворе во время прогулок. Я ответила ей шутя: «Оформите ее на четверть ставки воспитателя, чтобы освободить меня от платы за ее содержание в садике». Прихожу в другой раз за ней – она сидит на стульчике в углу наказанная. «Сидит с утра, - сообщает мне Галина Александровна. – Отказалась от обеда, от послеобеденного сна и сейчас отказывается выходить из-за угла. Я уже сама себя много раз наказала». Оказывается, наказывая какого-то шалуна, напроказившего во время игры, Надюшка трепала его за волосы. Она считала наказание, примененное ею по отношению к этому мальчику, справедливым, а действия воспитательницы – несправедливыми. Сидением в углу в течение всего дня она выражала свой протест. Только мне и удалось вызволить ее из угла. «Я навсегда зареклась ее наказывать», - заявила мне Галина Александровна». Много лет спустя при нашей случайной встрече она вспомнила об этой интересной своей воспитаннице.
Вот в такой ситуации я отпечатала на машинке свою первую работу, в которой уже знала, что я должна сказать, изучая новые документы. В конце сентября 1968 года со своей отпечатанной на машинке работой я появилась в актовом зале факультета на улице Герцена. М.Г. Седов набросился на меня: «Что это за аспирантка, которая по полгода не является к своему научному руководителю!?» - «Михаил Герасимович, не надо расстраиваться. Вот моя работа, прочитайте». Я попрощалась с ним и поехала в общежитие. Через 45 минут я поднялась на свой 8 этаж, а дежуривший на телефоне у пульта аспирант говорит мне: «Звонил Седов и просил немедленно вернуться назад». Возвращаюсь. Перед Михаилом Герасимовичем сидят, понурив головы, три аспиранта первого года обучения и с ними тот А. Афанасьев, с которым мы вместе сдавали кандидатский минимум по специальности. И Седов, указывая на меня, говорит: «Вот женщина, на которой я хотел ставить крест. Она же принесла мне работу, которая, будь она из области естествознания, была бы открытием». Такого дифирамба от Седова я не ожидала. Следуй я «советам» Б., никогда бы мне не пришлось испытать радость творчества. М.Г. Седов действительно проверял меня. Значит, находясь в больнице, я сумела найти стержень своей диссертации и приступила к ее написанию. В моем распоряжении оставалось 1,5 года.
В ноябре во время своего отпуска к нам прибыл Б.. С Анютой он учил таблицу умножения, учил сложению и вычитанию с переходом через десяток. Учил строго. И положительные результаты в Анютиной учебе стали более заметными. По отношению ко мне он перешел к практической переделке моей натуры, к приспособлению ее к его жизненным ориентирам. Каждый раз Б. подробно объяснял мне, что и как я должна сказать, как повести себя, как поступить и действовать, если я собиралась к кому-то с визитом, готовилась к выступлению или к беседе. Молча выслушивая его рекомендации, я поступала в зависимости от ситуации и от того, с кем в то или иное время мне приходилось иметь дело. Ситуации, как правило, мне были известны лучше, а слышать и стараться понять собеседника или аудиторию слушателей меня учили давно, долго и требовательно. Использование мною именно этих уроков приводило к положительным результатам мои визиты, беседы и выступления.
В течение своего отпуска в поисках работы Б. объездил ближайшие к Москве города, соглашаясь на временное проживание в общежитиях. Согласие принять его на работу он получил только во ВНИИМЭТ в Калуге. Он отправился в Кемерово оформлять документы. В военкомате Б. получил разрешение на прописку в нашей кемеровской квартире Геннадия, только что освобожденного из заключения. Потом он нашел ему работу, устроил его на учебу в строительном техникуме, в котором сам читал лекции. Даже учебниками снабдил Геннадия. В который раз в жизни щедро одарив брата, 12 декабря 1968 года Б. оформил свое увольнение в НИИХП и уехал поближе к нам. Самым близким городом для него оказалась Калуга. 3 января 1969 года ВНИИМЭТ принял его на должность старшего инженера группы экономики и организации производства отдела научно-технической информации. Теперь на субботу и воскресенье он мог приезжать к нам, принимать прямое участие в наших делах, отдыхать с нами и в воскресенье вечером возвращаться в Калугу. Каждый раз он уезжал с запасом приготовленной пищи, которую ему можно было использовать в течение нескольких дней. Общежитие, в котором он получил место, было ужасным.
Семейные обязанности существенно тормозили мою работу над диссертацией. К тому же она была не единственной моей аспирантской обязанностью. Отдел аспирантуры нашего факультета обязал меня читать лекции на подготовительном отделении филологического факультета. Подбросил мне заботу и М.Г. Седов – он посоветовал мне удовлетворить просьбу Н.И. Нимакова подготовить к поступлению на истфак дочку одного работника министерства культуры. Ни от одной из этих обязанностей я не могла отказаться, хотя каждая из них требовала от меня серьезной предварительной подготовки и немалой затраты времени. Пришлось искать выход. Его подсказала Нина. Она предложила мне привезти дочек к ней. Одну из них – куда ни шло. Но обеих? – Надо было иметь совесть. У нее ведь было уже четверо своих детей, и четвертой не было еще и года. В присутствии Наденьки я могла работать спокойно, но Анка требовала к себе постоянного моего внимания, поэтому я решила отвезти к Нине Надюшку. На зимние школьные каникулы 1969 года к Нине мы поехали втроем, назад возвращались я и Анюта. Нина часто писала мне о том, как проявляет себя моя малышка в ее большой семье. «Днем спит полтора часа, засыпает быстро, а вот во время еды молчать не умеет. Пока я ее убеждаю в том, что кушать надо молча, она успевает поведать мне обо всем. «Тетя Нина, - говорит она, - я молчу, а у меня в горле разговор сам говорит». Если что-то понравится в еде, заявляет: «А у нас в Москве такого нет». Например, вишни. Ест ее аппетитно, а Гриша, шутя, говорит ей: «Дай мне немножко». – «У меня самой мало». – «Тогда я испеку картошку и тебе не дам». – «Картошка общая, а вишня – нет». «А чья ты такая умненькая? – спрашивает ее Гриша. «В Жирновске Гнатышева, а в Москве Григорьева».
«Она ровная, спокойная, не капризничает, все время играет сама. Всегда кто-нибудь из ее игрушек стоит «в углу» и она объясняет наказанным, за что наказала: то кукла «разговаривала» на зарядке, то плохо «выполняла» упражнения. А маленькой Людошке, которой было 10 месяцев, говорит: «Ты вот не знаешь, что такое угол, а пойдешь в садик, тогда будешь стоять в углу, если будешь мешать старшим». Повела ее Нина перед ее днем рождения в парикмахерскую, чтобы потом сфотографировать. Сидела спокойно, а когда мастер кончил ее стричь, она выдала: «А у меня, когда мама подстригала, то кусочек уха отрезала». «Пишу я однажды письмо сестре в Донецк, она сидит рядом и говорит: «Тетя Нина, давайте напишем письмо моей маме». 13 марта ей исполнилось четыре года, и Лена подарила ей посуду для ее кукол. Она поворачивается к Нине и спрашивает: «Тетя Нина, почему у меня только один день рождения?» - «Находчива!» - отмечает Нина в письме. Умела Нина работать с детьми. Эта способность от родителей – у бабушки Миланьи и деда Петра было шестеро детей, и только старший Иван отделился от семьи. Остальные, как один, отличались чуткостью, терпимостью, участливостью. Я знала их и благодарна им всем за все, что они сделали для меня. Их душевность испытали на себе и мои дочери Надюша и Анюта, потом и внук Вова. Бабушку Миланью они не знали, а с дедушкой Петром Наде посчастливилось подружиться весной, а Анюте летом 1969 года. «Он ходит с ней в магазин и выполняет все ее нехитрые просьбы», - писала Нина о Наде и деде Петре в мае. В такой атмосфере Надюша естественно, без напряжения входила в мир большой семьи. Она всегда сопровождала Нину, когда та отправлялась в ясли за 10-месячной Людой. «Уж больно ей нравится везти Людочку в коляске. Она возит ее не только на улице, но и в комнате. Вполне серьезно пишу – Надюша мне во многом помогает. Я у плиты или у корыта, а они вдвоем забавляют друг дружку», - рассказывала мне Нина о моей малышке.
Когда с горизонта Анюты исчез предмет ее зависти - Надюша, - она стала ровнее. Ей не приходилось делить мою любовь и внимание к ней с кем-то еще. И Б. уделял ей немало внимания и нежности. Если по какой-либо причине он не мог приехать из Калуги в Москву на субботу и воскресенье, он присылал ей нежные открытки. Особенно много он занимался с нею математикой. У меня долго хранились листочки, на которых имелись его записи задач и математических примеров, которые он решал с дочерью. Говорят – вода камень долбит, особенно, если она течет в благоприятной среде. Повторюсь: 20 августа 1968 года, делясь со мною тревогами по поводу Анютиного равнодушия, он писал: «Лень и безразличие к письмам и ко всему тому, что они могут значить, - слишком дурной признак». Но на его заботу она уже отвечала письмами. В апреле 1969 года ровным красивым почерком и без ошибок Анюта писала ему: «Здравствуй, дорогой папа! Я получила хорошие отметки, как ты мне сказал». Далее она перечисляла полученные ею оценки и сообщала: «В пятницу мы смотрели фильм «Анютина дорога». Потом мы к этому фильму учились писать характеристику. Ну и все, папа». Учительница подтвердила мне, что Анюта стала ровнее и лучше занимается. По субботам и воскресеньям, если было тепло, мы с ней ездили в Калугу и посещали тамошние леса. У меня сохранилось письмо Б., в котором он сообщал о возможности нашей поездки в Калугу на 6-9 мая с ночевкой в общежитии – он договорился об этом со своими соседями.
Отсутствие моей мудрой малышки я ощущала постоянно. Персонально ей я писала в письме: «В зоне «Б» во дворе стояла елка в январе. К елке зайка прискакал, в толпе кого-то поискал и в тревоге закричал: «Где моя Надюшка, девочка-подружка?» - Прибежала шустрая рыжая лиса и сказала: «Не тревожься, заинька, я ее нашла: милую Надюшку, девочку-подружку, мама к тете Нине отвезла». – Стали звери толковать, как Надюшу повидать». Она мне в ответ: «Прыгал зайчик в поле – вдруг лиса бежит. Увидала зайчика – и за ним летит». В письмах Нина подробно рассказывала о том, как проявляет себя Наденька в ее семье. Я знала – у Нины никто не будет обижен. 13 марта, в день, когда Наде исполнилось 4 года, она сфотографировала ее и прислала нам снимок. Посмотрите, как серьезна эта малышка с разбитыми коленками!
22 мая Михаил Герасимович вернул мне план моей диссертации со словами: «Нет костяка, основной мысли». Надо было работать. 25 мая Анюта окончила третий и перешла в четвертый класс. Я отправила ее к Нине. Ехала она в поезде Москва-Камышин под наблюдением кондуктора вагона. На станции Медведица ее встретила Нина. «Девочки здоровы, радуются, что вместе», - сообщила мне Нина 26 мая. И Анюта: «Я доехала хорошо. У нас все благополучно, ты не волнуйся. Что я не знаю, Надя меня учит, и я ее учу. Она научилась определять ж.р. и м.р.». Нина продолжала заниматься в школе со своими «осенниками» и 10 июня писала мне: «Аня аккуратно посещает со мною уроки арифметики. Результаты у нее лучше, чем у моих «осенников». Поэтому она воспряла духом и чаще стала поднимать руку. О девочках не беспокойся. Бывает, и перессорятся – дистанция между умом Нади, Ани, Саши, Лены короткая. Но в спорах рождается истина. Иногда полезно отстоять свое мнение. Но преобладает у нас мирное сосуществование.
Анночка бегает у меня в магазин за хлебом, за молоком, сегодня даже стояла в очереди за свежими огурцами для окрошки. Надя вчера и сегодня гуляет во дворе в одних трусиках. Принимает солнечные и воздушные ванны. Жаль, что плоскостопие запрещает бегать босиком, а то совсем бы родители не узнали нас-провинциалов.
Папу (деда Петра – Е.Е.) временно отпустили из больницы на отдых от уколов и от больничной атмосферы. Он немедленно уехал в Ново-Красино. Девочки ежедневно галдят, когда поедем к дедушке. Обещаю им поездку на 14 июня - это суббота и десятая годовщина, как Лида (ее сестра – Е.Е.) покинула мир земной». «Вчера ездили в Ново-Красино, купались в Щелкане, загорали на берегу. Надюша боится одна заходить в воду, Аня идет смело». И Анка: «Мы ездили к дедушке, там ездили на рыбалку в пруд с бреднем, только мало рыбы поймали. А раков ловили руками в норках. Бываем в саду. Я убирала в домике. Уже пробовали ягодки. Они скоро созреют. Рвем зеленый лук и редиску. Она очень вкусная в саду с хлебом». По дороге в Ново-Красино Нина повела их на большое поле, где поднималась зелень: «Вот как начинают расти Ваши булки и пирожки», - объяснила она им. Надюшка потом вспоминала, как дедушка поил ее квасом, мешая в него соду и укроп, и как она спала на его лежанке из овечьих шкур. В Нинином письме читаю: «Надя никак не хотела уезжать от дедушки. Согласилась только тогда, когда я сказала ей, что не справлюсь с маленькой Людочкой». Кортеж в ясли за Людой пополнился Анютой: «Я иду в стороне, а Надя с Аней вдвоем ведут коляску», - сообщала Нина о вхождении в мир большой семьи нашей Анюты. Она много, охотно и с подробностями писала свои письма. Борис был в восторге: «Твои письма радостно получать. Пиши нам, милая, письма почаще. В твоем письме пусть и Надя напишет хотя бы калябы-малябы. Мы рады, что у нас такие хорошие и большие девочки». Вот такие были у меня надежные помощники, когда я грызла гранит серьезной науки.
Как только я отправила Анюту к Нине, у меня появилась возможность лечь на две недели в больницу. И здесь, как всегда, жизнь подарила мне встречу с интересными людьми. У нас в палате лежала красавица Светлана. Ее посещали двое мужчин. Один был прежним мужем, другой – теперешним. Дома у нее оставался малыш трех лет. Оба были друзьями, оба любили ее, оба любили ее сына и помогали ей воспитывать его: если один уезжал в командировку, другой с нетерпением ждал его возвращения, беря хлопоты по дому на себя. Она работала в кухне ресторана в том цехе, где пеклись пирожки. Однажды, рассказывала она, в цех вбегает кипящий негодованием посетитель и требует пекаря. Когда она вышла, со словами: «Это что?» - он протянул ей карандаш для теней, обнаруженный им в пирожке. – «Ой, дядечка, огромное спасибо – я обыскалась его», - и расцеловала его. Посетитель растаял. В ее кулинарном цехе смешные истории происходили часто. Лежала в нашей палате преподаватель с биофака МГУ, которая показывала нам фотографии с образцами мебели, выполненными ее собственными руками. Посещавший ее муж всегда докладывал ей, какой материал ему удалось достать, какой – нет. Он спокойно выслушивал ее инструкции. В таком бодром коллективе лечиться было увлекательно. О своих болезнях никто из нас не вспоминал, было о чем разговаривать и помимо них.
В июне, выйдя из больницы, я еще успела написать статью. Михаил Герасимович наставил на полях много восклицательных знаков – моя статья ему понравилась. Б. из Калуги интересовался, «нет ли вестей от девочек из Жирновска» - в Москве его ждала целая кипа интересных сообщений из Жирновска. 29 июня Анюте исполнилось 10 лет. Нина отвела в фотографию их обеих и нам в Москву прислала карточку наших красавиц. «Действительно они милы и уже со взрослым и даже умным выражением лица и взглядом. Такие были бы еще и умницами, да мамиными помощницами», - 6 июля отреагировал Б., посмотрев на карточку. 7 июля без каких-либо объяснений его уволили из ВНИИМЭТ. Из Ярославля его сестра сообщала тогда, что он может устроиться на работу в ее городе. «Будет нужен, найдем и жилье», - ответили на ее запрос в Ярославле. Б. предпочел остаться в Калуге. «Здесь леса и воздух», - объяснил он мне свое предпочтение Калуги Ярославлю и целый месяц потратил на поиски работы в Калуге. Согласие на его прием он получил в тресте «Калугастрой».
В конце августа я уехала в Жирновск и в письмах делилась с Б. своими впечатлениями: «Девочки выросли. Обе загорели, хорошо купаются в речке. Анюта повзрослела, хлопотлива и заботлива. Наденька рассудительна не по возрасту, четко и медленно говорит, мягка и очень ласкова». Очень скоро я заметила и отрицательные изменения, произошедшие в Надюше. В «борьбе за свое существование» (Нина называла его мирным) она научилась возражать, грубить, дерзить, вредничать и даже драться. Она подражала Анке во всем – хорошем и плохом. С тревогой я писала об этом Б.. О том, что взяло верх в ее развитии, расскажу чуть позже. 12 сентября мы выезжали из Жирновска. Поезд Камышин-Москва на станции Медведица стоял только три минуты, и билеты до его прихода не продавали. Сумеем ли сесть? Пока мы сидели в тревожном ожидании, Надюшка сочинила стишок: «Я белочка-сопелочка, прыгаю на ветке, с ветки на ветку, подайте мне конфетку». Билеты нам дали без мест и без указания номера вагона. Даже с двумя детьми мне с трудом удалось найти проводницу, которая согласилась впустить нас в вагон, и только уже в пути мы кое-как определились с вагоном и с местами.
С приездом в общежитие нас поселили не в 806, а в 808 блок зоны Е. Во всем крыле, где находился этот блок, собрался очень хороший народ – аспиранты всех годов обучения. И у нас была новая соседка – аспирантка первого года обучения Надя, к сожалению, не помню ее фамилии. Она была единственной сестрой у 18 братьев. В известные времена ее отца раскулачили и всю семью выслали в отдаленный район Туркмении, близко к пустыне. К 1969 году, когда Надя поступила в аспирантуру, у них была большая усадьба с двухэтажным домом, служебными постройками, с большим садом и огородом. Усадьбу окружал высокий кирпичный забор. Все было сделано своими руками. В первую очередь на новом месте они пробурили артезианскую скважину и обеспечили себя водой. Кирпич для построек делали сами. В 1969 году в их хозяйстве имелось 12 коров, 25 овец, 300 голов птицы, лошадь, две овчарки. Работник, он везде работник – и в пустыне. В своем новогоднем поздравлении моим девочкам Надя писала: «На радость маме и папе растите жизнерадостными, уважайте старших, не капризничайте и будьте самостоятельными в меру. Надя должна хорошо кушать, а Анюта подтянуться в учебе и получать только 5 и 4».
Надя была очень внимательна к моим девочкам, часто оставалась с ними, когда мне приходилось отлучаться по делам. Не многословная и спокойная, для Анюты большая Надя была серьезным сдерживающим фактором. Девочка прислушивалась к ней и уважала ее за то, что она никогда не сообщала мне о ее проделках. Такое же доброе отношение к ней проявляла другая наша соседка, аспирантка, как и я, последнего года обучения - Тамара Шавлохова. Привыкла к моей большой семье и комендант нашего этажа Александра Степановна Верходонова и во многом помогала мне. По-существу мы жили большой семьей, помогая, в чем могли, друг другу. Это была прекрасная среда для моих девочек, очень важная для того времени, когда по своему возрасту они уже осознанно могли определять свое отношение к окружающим их людям. Это было проявление той солидарности и взаимопомощи, которое воспитывает личности. Эта среда, казалось, одинаково воздействовала на обеих моих девочек. Однако выбор ориентации моей Надюши уже тогда заметно отличался от того выбора, который делала для себя Анюта, хотя, вспоминая это время, обе мои дочери потом часто говорили: «Самое лучшее время у нас было, когда мы учились в аспирантуре».
Свое настроение летом 1969 года, когда мне удалось остаться в редком для меня одиночестве, я отразила в письме к Нине Кайгородовой. К ней ушел машинописный экземпляр, мне остался рукописный черновик. Воспроизвожу его: «Наши девочки здоровы, в человеческом смысле растут нормальными детьми. У Анюты только нервишки чересчур чувствительны и учится она неважно. Но это наша вина, нам ее и исправлять, если успеем и сумеем. Сейчас они в Поволжье, у моей детдомовской воспитательницы, удивительного человека и прекрасного учителя. У нее своих детей четверо (старший ее сын сейчас в армии) и моих двое. Моим дочерям, считаю, очень полезно пожить в таком семейном колхозе, тем более, что к ним там очень хорошо относятся. Я остаюсь на лето в Москве – надо сделать работу. Если успею – всю, нет, то большую часть. Вы и представить себе не можете, что за рубеж мне предстоит перешагнуть этим летом. Если перешагну, буду долго жить. Но, боюсь, моих сил не хватит.
У моего руководителя все дипломники (стоящие, разумеется, а не серость) защищаются с треском. Все какие-то анти и уклоны в любую сторону стараются отыскать в их работах оппоненты. О статьях и диссертациях его аспирантов говорить не буду. Он честно меня предупредил, что писать надо безукоризненно, в смысле методологии, но честно. А это значит – адский труд. Я уже перевернула огромное количество документов, но немало еще предстоит посмотреть. И работу необходимо сделать. Вот и сидишь, буквально издеваясь над собой. Если бы это издевательство не приносило удовлетворения, был бы кошмар. Я не верю в возможность моей защиты, но не расстраиваюсь из-за этого. Я получила в аспирантуре многое, и говорю спасибо, даже не знаю, кому конкретно, – их, моих благодетелей, много. При их содействии я получила настоящее удовлетворение в работе. Правда, презренного капитала от этого не прибавилось, наверное, не прибавится в будущем. Едва ли мне дадут возможность работать преподавателем. Я уже смеюсь, что мне придется с наивысшим образованием идти в мойщики вагонов. Ну, да ладно, жизнь покажет, что придется делать. Пока в полную силу буду работать здесь, так как больше едва ли представится такая возможность».
В своем письме я отразила реальную ситуацию. Мой научный руководитель сознавал, что с вовлечением в исследования новых, особенно ранее запрещенных источников, историкам придется пересматривать ранее сложившиеся концепции. Подвижки в этом направлении уже просматривались в дипломных работах его учеников. Не исключал он неизбежного переосмысления и своей концепции истории народовольчества. Поэтому Михаил Герасимович терпимо относился к результатам самостоятельных поисков своих учеников, если они были убедительными и документально подтвержденными. Он никогда не диктовал нам, как писать. Результаты наших поисков предоставлял нашему собственному обобщению, даже если эти обобщения ни с какого боку не подходили к «общепризнанной историографической традиции», в том числе и к его концепции.
У меня сохранилась запись жгучей дискуссии, имевшей место во время защиты на нашей кафедре дипломных проектов. На записке дата: 27 июня 1969 года, Москва, МГУ, истфак, пятница. В этот день один из учеников М.Г. Седова защищал дипломную работу, посвященную Л.А. Тихомирову. Я выступала оппонентом этого дипломанта. «Интерпретация темы дипломантом расходится с общепринятой концепцией». Это был единственный «аргумент», на основании которого Иван Антонович Федосов, заведующий кафедрой, отказывал выпускнику в принятии его дипломного проекта. Защищая право выпускника факультета на самостоятельное толкование изученных источников, я заметила: «Отказывая кому бы то ни было в этом праве, мы никогда не объясним, что и почему произошло с нашей страной». Это мое заявление свидетельствовало о том, что у меня уже сложились четкие представления о прошлом и настоящем нашей страны и ее народа. На мой демарш Иван Антонович Федосов ответствовал: «Вам никто не вменял это в обязанность. У нас есть, кому объяснять происшедшее и происходящее в нашей стране», - решительно пресек он мое намерение объяснить людям, что уже можно «дойти до сущности прошедших дней». Разойдясь не в меру, Иван Антонович стал кричать на научного руководителя дипломанта, профессора и доктора исторических наук, как на мальчишку. Михаил Герасимович убедительно и с достоинством ответил: «Я возражаю против намеков и откровенных обвинений меня в том, что я виноват в политических ошибках моих учеников. Я возражаю против ложной бдительности и всяких подозрений насчет идеологических уклонов меня и моих учеников». «Молодец!» - мысленно похвалила я своего учителя. В 1943 году И.А. Федосов посодействовал отправке М.Г. Седова в Вологодские лагеря. Сейчас он ограничился окриком, не решившись на более серьезные меры, чтобы приструнить своего строптивого коллегу. В последующие годы М.Г. Седов продолжал поощрять самостоятельные поиски и самостоятельные обобщения всех, кто у него учился. Именно под его влиянием в те годы я несколько изменила свой давний девиз, который заимствовала в «Трех капитанах» у В. Каверина. Он теперь звучал так: «Рискуя, искать, найти и не сдаваться».
На Ученом совете факультета в сентябре планировалось утверждение темы моей диссертации, значительная часть которой была уже написана. Для аспирантского сборника я уже написала статью, в краткой форме отражавшую содержание моей работы. Подборку новых документов для публикации я отправила тогда в журнал «Советские архивы». Два материала по теме диссертации пошли в журнал «Вопросы истории». Спустя некоторое время я пошла в редакцию этого журнала. С.А. Пустовойт, секретарь «Вопросов истории», на мой вопрос о судьбе моего материала сказала: «Вы знаете, мы рукописей не возвращаем, рецензий на поступивший в редакцию материал никому не даем читать. Но Вас я познакомлю с ней». «Статью можно опубликовать, но стоит ли?» - под этой заключительной фразой рецензии стояла подпись И.А. Федосова. Так же Иван Антонович решил судьбу и второй моей статьи, посланной мной в редакцию. Между тем для допуска к защите диссертации наличие двух публикаций было обязательным. И.А. Федосов знал об этом.
Направляясь на заседание совета, я высказала Седову предположение, что И.А. Федосов будет противодействовать утверждению темы моей диссертации. «Федосов против меня ничего не сделает», - впервые Михаил Герасимович намекнул на то, что 13-ю годами лагерей он был обязан оговору Ивана Антоновича. Совет утвердил тему моей диссертации. Рецензию на мою статью взялись писать Владимир Александрович Вдовин и Сергей Сергеевич Дмитриев. Рукописные тексты этих рецензий, в качестве автографов, я храню до сих пор. В ноябре сборник с аспирантскими работами был издан. Одну публикацию я получила. Я должна была обеспечить наличие второй.
О моем отношении к ситуации, в которой нам пришлось жить и работать в 1969 году, и которую я описала в письме к Нине Кайгородовой, мне пришлось подробно излагать в письме Б.. Он заметно устал от всего, с чем ему пришлось соприкоснуться в 60-е годы. Многое и во мне ему трудно было понять и принять. Устные объяснения я предпринимала неоднократно. Но каждый раз замечала, что разговор крутится вокруг одних и тех же вопросов. Решила объясниться письменно. Преимущество писем состоит в том, что, не напрягая память, к ним можно возвращаться неоднократно. В этом письме вся я. Кому не лень, читайте. Я писала тогда Б.: «Всю сложность и трудность обстановки, в которой мы жили и живем, я понимала, понимаю и сейчас. Если, как ты считаешь, наше с тобой понимание расходится, то в этом в очень большой мере виновата наша способность домысливать, предугадывать, предполагать и т.д. и т.п.
Я беру свое существование таким, какое оно есть: с пищей и одеждой, доступной мне в той обстановке, в которой я живу. Многого, из того, чем пользуются другие, у меня нет, - ну и что из этого? Может быть, эти другие за всю свою жизнь не видели и не увидят значительной доли того, что довелось увидеть мне, что имела и чему радуюсь я? Так в чем же трагедия? В том, что есть некоторые болезни и слабости? У кого их нет? Ходить к казенным врачам и лечиться у них, значит, по-моему, добровольно ускорять бег своей жизни. Самое надежное лекарство в таких случаях, по-моему, восприятие всего как есть, без нытья и скуления, нормально, особенно в питании. Мой желудок переварил в детстве какие-то камни из угля, всевозможную траву и огрызки капусты, тыквы и прочих отбросов, которые мы отнимали у детдомовской лошадки. Тогда это не считалось трагедией. Сейчас, я надеюсь, по существу с тремя дипломами (окончание аспирантуры пусть без защиты мне кажется больше, чем университетский диплом) мне и моим детям не придется отвоевывать объедки. Есть руки, ноги, голова, есть умение что-то делать, есть нормальное отношение к черному труду (в котором тоже можно найти и удовольствие и утешение), - голодной смертью мы не умрем. Интеллектуальное будущее детей? Литература (ее хватит не на одну жизнь), искусство, музыка, кино помогут вырасти и нашим девочкам – к этому не надо просить допуск. Меня только возмущает твой тон разговора со мной. Не хожу к врачам – глупость и в сопровождение такие тирады со всевозможными выводами… Ты веришь медикам, лечишься у них – лечись. Я не верю им, хожу только в крайних случаях, - это мое дело. Лучшим лекарством для себя я считаю только доброе слово и участие. Недостаток их приходится восполнять самовнушением и сопоставлением своей жизни с жизнью других, осознанием того, что каждый человек в той или иной мере несчастен и что порой это несчастье по своей глубине и трагичности страшнее моего, воображаемого. Плохо ли, хорошо ли, но такая мыслительная работа приносит успокоение, становится стыдно за проявленную слабость. Работать я умею и не страшусь, значит, мы еще раз выберемся. Люди выбирались из больших передряг.
Твоих жертв нам не надо. У каждого человека в жизни есть своя цель, своя дорога. Мне нужно было решить свое сомнение, узнать немного нашей истории по документам. Я получила эту возможность. Сделать больше вряд ли мне дадут, хотя ничего крамольного в постановке вопроса и в моем решении его нет. Сказывается другое – мое неумение излагать, писать. За это уже цепляются. Если я сумею преодолеть этот пробел в моей подготовке, значит, смогу сделать в аспирантуре больше, чем предполагала. Смогу защититься. Я не борец, да и не до этого мне. С самого начала я говорила тебе, какова моя цель в жизни. В ней не было места жертве с твоей стороны мне и моим детям. С меня достаточно угрызения совести по поводу того, что я увлеклась своей нынешней работой и забросила своих детей, фактически лишая их того, чего по обстоятельствам времени была лишена в детстве сама. Поэтому я не хочу, чтобы когда-нибудь ты мне сказал: «Ты меня замотала».
Что касается качества нашего питания, я считаю – надо довольствоваться имеющимся и не обвинять друг друга в глупостях и в других нелепостях. Ни ты, ни я не хотим превращаться в добытчиков денег любыми путями и средствами: это была бы смерть похуже физической. Поэтому давай не будем заводить об этом речь. Важно не брать под сомнение мое благоразумие. Я хорошо понимаю, что значит остаться девочкам без матери, и сделаю все, что в моих силах, чтобы это произошло как можно позже. Поэтому умру я не скоро и не от недоедания. Конечно, все те нервные встряски, которые были в моей жизни, не могут пройти бесследно, но пока не потерян рассудок и не везут меня в сумасшедший дом, - я все сделаю, чтобы помочь Анюте и Наде. Разумеется, о «блестящем домашнем воспитании» говорить не приходится. Это обязывало бы тебя поступиться самым главным для тебя – твоей целью в жизни.
Только, пожалуйста, не переводи все мои мысли на язык логики. Пусть будет не логично, пусть ты не согласен со всем, о чем я тебе пишу, пусть тебе не нравится подобный настрой моей жизни. Пусть будет так, даже если это совсем глупо по-твоему. Хотя, судя по тому, как долго и возбужденно ты всегда возражаешь, мои мысли – не безнадежная глупость. Просто нами движут разные духовные начала. У меня нет в жизни общечеловеческих целей – это тебе известно с самого начала. Того, что мне отмеряно для жизни, вполне хватит, чтобы поднять девочек, а вдруг, и внуков?
Возможно, я явилась одним из обстоятельств, усугубившим твою трагедию. Могу и отступиться, если это принесет тебе облегчение. Я не хочу быть причиной твоего несчастья, или мешать тебе на твоем пути к счастью. Если ты способен на большее, чем утирать носы детям и бегать с сумкой в магазин за продуктами, - ради Бога, вперед! Если же тебя не будет тяготить обычная сутолока жизни – тогда другой разговор. Но и в том, и в другом случае – это твой выбор, и ответственность за результаты его лежат только на тебе.
Об Анюте. Ей несладко в школе, не сладко и дома. Долгие увещевания только отупляют ее. К сожалению, наши передряги, помимо нашей воли, в большей мере сказываются на формировании именно этой девочки. Она очень чутка к несправедливости, проявленной по отношению к ней, но, не задумываясь, может быть несправедливой сама по отношению к кому угодно. Ее трогает душевное переживание людей, но она пристально внимательна прежде всего к своим переживаниям. Она болезненно реагирует на несчастье других, но себя считает самой несчастной. При всем этом совершать над ней насилие моральное или физическое не стоит. Она копирует кого-то из нас или обоих.
О наших продолжительных разговорах, которые ты считаешь излишними. Не разговаривать нам нельзя, а мне непринужденные разговоры моих дочерей – важный источник для их познания. Человеку необходимо периодически опрастывать свою душу, иначе жизнь станет невыносимой: мысли тоже имеют вес и от них надо разгружаться. Это будет и облегчение, и освобождение от ненужного груза, и очищение самых сокровенных мыслей от плевел, от случайных наслоений. По себе знаю, как это необходимо в детстве, отрочестве, в юности и в жизни вообще. Жить с близким человеком и видеть в нем судебного следователя, которому невозможно ведь все сказать, с которым постоянно надо быть на чеку – лучше одиночество, согласись. Щадить ближнего – это не значит оберегать его от всех жизненных передряг, беря все на свою душу и на свои плечи, - так надорваться можно и рухнуть.
Не подумай, что я тебя учу. Нет. Это даже и не ответ на твою открытку. При устном изложении во время беседы эти мысли улетучились бы скоро и бесследно. В случае необходимости и при желании, к этим моим запискам можно вернуться неоднократно и что-то в них высмотреть и выслушать». При желании, конечно.
14 августа 1969 года старшим инженером лаборатории экономического анализа управления в тресте «Калугастрой» Б. начал свою трудовую деятельность опять для того, чтобы помочь нам окончить аспирантуру. Общежитие, в котором ему пришлось жить, было гораздо хуже прежнего: холод, грязь, поножовщина. Жуть! Нет худа без добра – гласит русская пословица. И пребывание Б. в Калуге позволило нам увидеть и узнать неизвестные нам до этого российские места и проживающих здесь людей. Это обогащает. Пока было тепло, мы с девочками по субботам отправлялись на электричке до Калуги. На Киевском вокзале в вагоны приходилось пробиваться штурмом. От Калуги часть пути добирались на автобусе, потом – пешком. Ночевали обычно в отдаленной от деревни избушке. Вставали рано и весь день проводили в лесу. Леса в центральной России, описанные К. Паустовским, особенные. Потом такие леса мне встречались по белорусской дороге в сторону Можайска. Аборигены этих мест носили из леса огромные корзины грибов и ведрами ягоды. Наши добычи бывали скромнее, но мы всему были рады.
В самой Калуге мы посещали музеи, в первую очередь побывали в доме-музее К. Циолковского. Работая в тресте «Калугастрой», Б. часто ездил в командировки по Калужской области и обязательно привозил консервированные белые грибы и ягоды. Интересно было в Калуге и зимой. Однажды мы наблюдали отчаянные спуски мальчишек и девчонок разных возрастов с высоких снежных гор. Захватывающее было зрелище! Мои девчонки даже с папой не решились на такой подвиг. Когда стало совсем холодно, Б. стал, как и раньше, на субботу и воскресенье приезжать к нам. Все культурные и учебные мероприятия теперь лежали на нем – я, не разгибаясь, сидела над диссертацией. Время поджимало. Очень трудно давалось мне вступление.
В нем я обязана была дать методологическое обоснование темы, то есть проанализировать все, что было сказано о народничестве Лениным. Я отпечатала на машинке все извлечения из его сочинений и попыталась выстроить логическую линию его суждений. Как в случае с сочинениями Плеханова, логическая линия оценок Лениным теоретической и практической деятельности его идейных противников никак не выстраивалась. Провалы и противоречия в его суждениях мне никак не удавалось преодолеть. С величайшим трудом я написала то вступление, которое имеется в диссертации. Уже тогда оно казалось мне однобоким, но для освещения полной картины у меня не было нужного для этого материала. Работа над этим вступлением была очень напряженной. Казалось, имя Ленина заполняет всю нашу маленькую комнату и витает над нашими головами, даже в детский мозг просочилось. Сидит как-то Надюшка и рассуждает: «Я буду много заниматься, даже по ночам». – «Зачем? – спрашиваю. – «Чтобы стать ленинской мамой». При любом присутствии в нашей комнате взрослых, и о чем бы они ни вели речь, Наденька оставалась здесь и, молча, продолжала играть со своими куклами. Она никогда не встревала в наши разговоры, но впитывала их тональность. Однажды смотрю я на то, как она заворачивает свою любимую куклу и спрашиваю: «Ты что же так плохо завернула свою лялю?» - «Ничего, жизнь научит», - отвечает она. Или Валентин Вилков говорит ей: «Я страшный, я тебя сейчас укушу». – «И я тоже», - отвечает моя малышка. Попыталась я как-то в разговоре с ней использовать ее первые словечки: «моно» (можно), «паси» (спасибо) и другие. А она мне: «Ты что, мама, так по-глупому со мной разговариваешь?» Она тоже училась в аспирантуре. Диссертация была коллективным трудом всей моей семьи.
На финише моего пребывания в аспирантуре существенно мне помогал Б.. Все схемы и диаграммы в моей диссертации это его работа. Он предлагал внести остроту в анализ идейной борьбы между различными направлениями в этот период. Я отказалась это сделать: для этого не пришло еще время, и я сознавала, что для такого анализа у меня не было необходимого документального материала. Заполнять это отсутствие эмоциональностью мне не позволил бы мой научный руководитель, и кафедра не допустила бы мою диссертацию к защите. Всему свое время считала и я.
В декабре 1969 года я отдала Михаилу Герасимовичу диссертацию без вступления. Одобрив ее в целом, он сказал мне: «Вам, беспартийной, удалось пройти курс аспирантуры и в срок написать диссертацию. Но Вам не дадут работу, если Вы не вступите в партию. Если вернетесь в школу – никогда не получите жилья». Скажи мне это кто-то другой, а не Седов, я подумала бы еще, делать мне этот шаг или нет. Я послушала его. Об этом моем решении Б. знал. Он воспринял его спокойно, как неизбежность в той ситуации.
Рекомендацию для вступления мне дали: заместитель декана, профессор Ю.С. Кукушкин, доктор ист. наук М.Г. Седов и аспирантка последнего года обучения Т.Н. Шавлохова. Воспроизведу рекомендацию Седова. Она оригинальна, как все, о чем когда-либо писал Михаил Герасимович. Он писал: «Знаю тов. Григорьеву с 1958 года. Будучи студенткой истфака МГУ, она обнаружила приметное прилежание и трудолюбие; незаурядные способности к научной и педагогической работе. На семинарах и коллоквиумах постоянно проявляла активность и принципиальность. Ее дипломная работа была признана одной из лучших на факультете. Она пользовалась большим и заслуженным авторитетом в среде своих товарищей.
Товарищ Григорьева несколько лет вела преподавательскую работу в средней школе в городе Кемерово, где так же прекрасно зарекомендовала себя по производственной и общественной работе. В настоящее время тов. Григорьева обучается в аспирантуре истфака МГУ. Кандидатский минимум она сдала успешно и приступила к написанию кандидатской диссертации. Это достойный товарищ». 2. 12. 69 и роспись.
Собрание состоялось в большой исторической аудитории 19 февраля 1970 года. Когда я начала излагать свою биографию, аудитория замерла, но я была предельно краткой. Никто не решился задать мне дополнительного вопроса. Отыгрались на следующем за мной товарище – его засыпали вопросами, не соглашались с его ответами, а по поводу одного его ответа кто-то из присутствовавших на собрании «твердых коммунистов» громко на всю аудиторию потребовал: «Пусть обоснует» (ударение на последнюю гласную в транскрипции). Аудитория взорвалась дружным хохотом, продолжавшимся несколько минут. В протоколе записано: «Григорьеву Екатерину Александровну принять кандидатом в члены КПСС. Принято единогласно». 3 марта 1970 года. М.Г. Седов успокоился, его перестало волновать мое будущее.
Но рановато. У меня не было второй публикации, без которой кафедра не могла рекомендовать мою диссертацию к защите. Сижу я как-то в своей келье в раздумье. Девочки одна в школе, другая – в садике. Вдруг стук в дверь. Мужской голос спрашивает меня. Я пригласила его войти. Он отрекомендовался секретарем журнала «Советские архивы» и сказал, что явился ко мне снять вопросы к материалу, который редакция получила еще в октябре прошлого года. Правки и уточнения необходимо сделать в его присутствии сейчас же, так как материал включен в очередной номер журнала, выпуск которого состоится в апреле. Дар небес! Мы с ним все сделали. Для выполнения каких-то формальностей, по его словам, мне нужно было на следующий день появиться в редакции. «Ваше имя, отчество и фамилия полностью?» – «Светл…», - произнесла я и осеклась. – «Доучилась, даже собственное имя забыла, вот это да!» - воскликнул секретарь, с которым мы работали накануне. Моя работа действительно появилась в четвертом номере журнала – она спасла меня. Теперь можно было решать вопрос о допуске моей диссертации к защите.
28 апреля состоялось заседание кафедры с единственным вопросом: Обсуждение кандидатской диссертации Е.А. Григорьевой «Революционно-народническая эмиграция конца XIX века». Выступили рецензенты В.А. Федоров и В.А. Вдовин. Заключение сделал заведующий кафедрой И.А. Федосов: «Оба рецензента признали важность, интересность темы и обилие источников. Оба товарища говорили, что источниковедческий анализ дан недостаточно. Поэтому предложить Е.А. Григорьевой доработать источниковедческий обзор, провести редакторскую правку, и рекомендовать работу к защите. Постановили:
1. Ходатайствовать перед Ученым Советом о рекомендации кандидатской диссертации Е.А. Григорьевой «Революционно-народническая эмиграция конца XIX века» к защите с учетом сделанных замечаний.
2. Ходатайствовать перед Ученым Советом об утверждении официальными оппонентами по диссертации Е.А. Григорьевой доктора исторических наук Бориса Самойловича Итенберга и кандидата исторических наук Василия Федоровича Антонова.
3. Направить на внешний отзыв в институт истории СССР АН СССР».
Общеизвестно – жизнь перемежается черными и белыми полосами. Для меня в апреле 1970 года такой черной полосой была проблема трудоустройства – отдел аспирантуры истфака предупредил нас о том, что эту проблему нам предстоит решать самостоятельно. В этот отдел приходили заявки из вузов среднеазиатских республик. Это было не для нас. Б. напоминал мне о том, что один раз мы уже сделали ошибку, избрав направление на трудоустройство в Сибирь и честно отработав там не три, как было положено, а я 8, он - девять лет. Но на мои запросы в Симферополь, Иваново и Владимир пришел отказ. Надо мной нависла угроза остаться без работы. Но силы небесные хранили меня! После майских праздников на нашей кафедре появился представитель Липецкого филиала Московского института Стали и Сплавов Семен Иванович Магазинер. На кафедре никого, кроме М.Г. Седова, не было. На просьбу С.И. Магазинера о том, что Липецку нужен специалист, Михаил Герасимович предложил мою кандидатуру. «Нам желательно получить специалиста мужчину», - возразил проситель. – «Эта женщина трех мужиков стоит», - аттестовал меня мой научный руководитель и добавил, что я в срок написала диссертацию и что в ближайшие месяцы должна состояться моя защита. Сообщив мне об этом, он посоветовал мне съездить в Липецк. 9 мая я отправилась в этот незнакомый мне город.
Вот его панорама.
Спокойный зеленый провинциальный город произвел на меня приятное впечатление. От железнодорожного вокзала до улицы Ленина я прошла пешком. Левая сторона этой центральной улицы города от начала и до собора на его главной площади была занята деревянными частными домиками. Небольшой разрыв в этом ряду был представлен кинотеатром «Заря» и уютным детским парком при нем. До начала рабочего дня я посидела в этом парке. Дирекция филиала располагалась в здании дореволюционной постройки из красного кирпича. В беседе со мной принимали участие заведующий кафедрой Леонид Наумович Драбкин, директор филиала Юрий Дмитриевич Железнов и секретарь по идеологии обкома КПСС Анна Гавриловна Клюева. После беседы они предложили мне пройти в отдел кадров и взять необходимые документы, чтобы оформить в институте Стали и Сплавов направление на работу в Липецк.
Первым из оппонентов откликнулся на мою диссертацию Борис Самойлович Итенберг. Он должен был писать и внешний отзыв института истории СССР АН СССР. Наша встреча состоялась в библиотеке имени Ленина. Он указал на пробелы в моей работе, назвал, где и какую мне необходимо взять литературу, чтобы в короткий срок ликвидировать их. Он первый обратил мое внимание на близкие теме моей диссертации интересные исследования Евгении Александровны Таратута. Благодаря его помощи, мне удалось быстро внести исправления и дополнения в мою работу. Второй мой оппонент, Василий Федорович Антонов оказался в научной командировке и должен был вернуться только 21 июля. Встречу с ним пришлось отложить. Ликвидация пробелов в диссертации не отнимала у меня много времени, и я имела возможность уделить больше внимания своим дочерям, больше гулять с ними. Прощаться с Москвой мы начали в марте. Несколько раз посетили зоопарк. Вот мои дочери на пони и около него.
Мы часто посещали Валентинов с Аленкой, гуляли в парке имени Горького. Когда стало тепло, около цирка на проспекте Вернадского был сооружен небльшой зверинец с аттракционами. Мы часто ходили туда втроем. Бродили около фонтанов, сооруженных около этого цирка. Тогда у контролеров, стоявших у входа в цирк, можно было приобрести билеты – так мы дважды попали на представления в этом цирке. В жаркие дни ходили на пляж у реки Москва, плавали на теплоходе, не один раз посетили ВДНХ. Часто ходили мы гулять по территории, прилегающей к биологическому факультету. Иногда на этой территории нам удавалось попасть в оранжереи с удивительными цветами и растениями.
К середине июня я завершила работу над переделками и доделками диссертации. К последнему июньскому заседанию Ученого Совета факультета Институт истории СССР АН СССР прислал внешний отзыв, кафедра представила мою характеристику, и Ученый Совет назначил защиту моей диссертации на 27 октября 1970 года. В конце июня я успела написать автореферат, издать его и разослать по указанным мне адресам. 9 мая заместитель декана истфака Ю.С. Кукушкин подписал приказ о моем отчислении из аспирантуры с предоставлением мне месячного отпуска и с сохранением стипендии.
Для меня 60-е годы закончились в 1970-м году окончанием аспирантуры и защитой кандидатской диссертации. Шестидесятники в это десятилетие смогли убедиться в том, что марксизм-ленинизм являлся идеологическим щитом, которым прикрывалась преступная система с ее основателем во главе В.И. Лениным. Условно началом следующего десятилетия – 70-х годов - принято считать 1969 год. Еще более чем в 60-е годы, озабоченная проблемой самосохранения, тоталитарная система перешла в 1969 году к искажению и даже полному истреблению памяти о шестидесятниках и изъятию из обращения их литературных, художественных и музыкальных творений. Опустить все непослушные таланты на «дно забвения» стало главной целью охранителей тоталитарной системы. Первым, кого система попыталась «опустить на дно» забвения, оказался А.И. Солженицын – в 1969 году он был исключен из Союза писателей и по-существу лишен права на труд, на неприкосновенное жилище. Его приютили у себя М.Л. Ростропович и Г.П. Вишневская. Временами он жил на даче К.И. Чуковского в Переделкине. Таким был фон, который определял направление моих усилий в 70-е годы. В Липецком политехническом институте (сейчас технологический университет) я постигала «тонкости» и «детали» лжи из истории КПСС – ложь тоже надо было знать досконально. И я благодарна судьбе за то, что она предоставила мне эту возможность. В Липецком педагогическом университете я читала курс отечественной истории, познала радости творческого труда и общения с талантливыми сотрудниками и студентами. Из моих студентов выросли прекрасные педагоги.
Получив приказ об отчислении из аспирантуры, я и мои дети могли оставаться в общежитии МГУ до 9 июля. Готовясь к отъезду, мы оставили Александре Степановне деревянную детскую кроватку на случай, если на ее этаже вдруг появятся такие же бедолаги с малыми детьми, какими были мы. Весь багаж наш состоял из двух больших узлов, как у цыган, и 2-х чемоданов еще со студенческих времен. Не обошлось без оплошностей. Когда такси доставило нас на Павелецкий вокзал, мы вдруг обнаружили, что оставили в шкафу всю нашу обувь. Срочно пришлось мне возвращаться назад в общежитие и забирать забытое.
Оазисы добра и правды в Липецких университетах
1970-1992
IV
Утром 8 июля со своими узлами, чемоданами и детьми мы стояли на полотне железной дороги в Липецке. Жалкое это было зрелище. Хорошо, что некому было нас сфотографировать. Так начинались 23 года моей содержательной и интересной жизни и работы в Липецке.
Б. нашел машину, мы добрались до студенческого общежития, где нам предоставили комнату. Стояла страшная жара. Нас поразило обилие и дешевизна овощей, фруктов и всех продуктов. 9 июля 1970 года в моей трудовой книжке появилась запись: «Московский институт Стали и Сплавов. Зачислена ассистентом на должность ассистента кафедры марксизма-ленинизма (Липецкий филиал)». 105 рублей предстояло мне получать ежемесячно за мой труд во славу истории КПСС.
В этот раз я не переживала расставание с Москвой так, как это было в июле 1959 года. Много раз в своей жизни мне пришлось начинать с нуля, с него начинала я и в июле 1970 года. Не один раз начну с нуля и потом. Как поется в популярной песне: «Я сотни раз опять начну сначала, пока не меркнет свет, пока горит свеча». И от себя – пока я нужна своим детям. Моя Анюта оставила тогда в Москве своих подружек. Воспроизвожу ее письмо с сохранением и формы, и содержания. Одной из них она писала: «Здравствуй Ир! Извини поспешила с ответом. В Москве будем 25 или 26 июля еще не знаю точно. Ты получила мое письмо? Фотографию пока не пришлю уменя ее нет. Когда приеду в Москву зайду в Университет.
У нас за Липецком много оврагов. Я сочинила стих вот послушай. Однажды вечером мы вышли в лог гулять. Примерно в полседьмого. Прошли по улицам между домов. Спустились по тропинке в лог. Оврагами прошли к посадкам. В дали поспевали хлеба. Колосилась рожь, пшеница, в небе жаворонок пел». Картина воспроизведена ею верно и не без фантазий, но это письмо осталось не отправленным. Сохранились в семейном архиве и ее размышления того лета о возникновении вселенной. Воспроизвожу по оригиналу без какой-либо правки: «Я думаю что земля образовалась от какой нибудь одной планеты. Та планета образовалась от каких небудь излучаемостей. И каждый день пускала в атмосферу атомы. Она испускала их в разные стороны, и они задерживались в атмосфере. Их начиналось скопляться все больше и больше, но они были в разных сторонах». Ее развитие требовало большего внимания с нашей стороны и со стороны школы.
У меня сохранилось первое самостоятельное письмо и Надюши – 30 августа 1970 года она писала его в Ревду тете Лиде. Передаю в ксерокопии
Светлана Степановна Ермакова, тогда лаборантка этой кафедры, все время вспоминает, какое отчаяние вызвало у нее и у Леонида Наумовича мое появление на кафедре: «Как она появится перед студентами?» - забеспокоился заведующий кафедрой. Их смутило мое убогое одеяние, худоба и страшное выражение усталости на моем лице. Но ничего страшного я не находила в своем обличии. Правда, в тот день, о котором идет речь, я была в летнем, очень дешевеньком платьишке. В сытом Черноземье в этом наряде я не могла произвести иного впечатления. Сейчас при этом воспоминании у меня наворачиваются на глаза слезы, а тогда я и не думала плакать.
В ближайшие дни мне предоставили комнату в двухкомнатной квартире по улице Космонавтов 43, кв. 79. Первой нашей покупкой было стеганое одеяло, на котором мы спали, расстелив его на полу. Столом служили нам чемоданы. В августе мне предстояло работать в приемной комиссии. Передо мной заявление на имя зам. директора по административно-хозяйственной работе ЛФ МИСиС тов. Костину П.А. от 27 августа 1970 года – значит, на полу мы проспали почти два месяца! «Прошу дать мне во временное пользование три кровати и три матраса». В тот же день моя просьба была удовлетворена. Просимое было доставлено к месту нашего обитания. А философ с нашей кафедры А.С. Романов отдал нам ненужный ему стол. После стеганого одеяла вторым нашим приобретением был диван производства Усманской мебельной фабрики, который без малого 40 лет служит лежанкой Б. На диване – никаких признаков развала. Вот качество!
Во второй комнате в этой квартире жил шофер директора института Володя с семьей. Его жена считала ниже своего достоинства убирать места общего пользования в этой квартире. Убирала я или Анюта. Однажды, когда я мыла пол в коридоре, появился М.А. Михальченко, доктор технических наук из Томска, которому предложили временно занять освобождаемую Володей комнату – он переезжал в только что полученную квартиру. М.А. Михальченко, вернувшись в дирекцию, наотрез отказался занять эту комнату, заявив: «Я не могу позволить себе, чтобы за мной убирала женщина, мать двоих детей, без пяти минут кандидат наук, а сам я не в состоянии заниматься уборкой своего жилища».
30 июля Б. увезли в хирургическое отделение больницы на Соколе - отдаленный район Липецка, куда очень плохо ходили автобусы. Ему удалили аппендикс. Операцию сделали грязно, и он целый месяц лечил глубокую загноившуюся рану. Только 27 августа 1970 года началась его трудовая эпопея на Липецких предприятиях. Первым оказался НИИВторчермет. Его назначили старшим научным сотрудником в лабораторию экономических исследований. На Анюте в эти месяцы лежала забота о Наде. Обедать она привозила ее ко мне в институт, в остальное время они были предоставлены самим себе. Гуляли они обычно во дворе. Однажды приводит Анка Надю домой и рассказывает мне, на каком языке ее младшая сестра разговаривает в песочнице со своими сверстниками. Отборную матерщину усвоила она у своих новых приятелей. «Ты слышала эти слова от меня, от папы, от тети Нины, большой Нади и тети Тамары?», - спросила я ее.- «Нет», - отвечает моя малышка. Мне достаточно было один раз спокойно сказать ей: «Не повторяй слова, которые не произносят дома», - и она усвоила это на всю жизнь.
У меня сохранился рукописный черновик моего письма Седову, в котором я делилась с ним своими первыми впечатлениями о том, как меня приняли в Липецке. «Дорогой Михаил Герасимович! Позвольте мне так обратиться к Вам. Вы сделали для меня значительно больше, чем делают друг другу близкие по крови люди. Не зачисляйте меня, пожалуйста, в разряд неблагодарных учеников. Жизнь приучила меня доказывать свою полезность во всем, даже в семейной жизни, делом. Видит Бог, к делу я всегда относилась серьезно, ответственно.
Приняли меня на новом месте неплохо: дали комнату в благоустроенной квартире, должность ассистента (вместо обещанного старшего преподавателя) и 10-11-ти часовой рабочий день в приемной, а потом в экзаменационной комиссиях. Могу сказать, что я не свалилась и не развалилась, что кое-чему научилась.
Липецк – вполне современный город, при близком рассмотрении совсем даже неплохой. Но я стараюсь отыскать в нем следы истории, как в Саратове мне всегда хотелось встретить бесшабашных купчиков, а в Ленинграде - всех тех, кого мысль заставляла действовать. Искать и найти не трудно: история, прошлое накладывает отпечаток на облик города, в том числе и на такой, как Липецк».
В экзаменационной комиссии я работала с замечательными липецкими учителями русского языка и литературы. Мы проверяли сочинения абитуриентов. Моментов для веселия было множество. Передаю перлы с сохранением стиля и «правописания», например: автору сочинения о романе М. Горького «Мать» виделся «Павел с накрахмаленным передом», и «демонстрация была разогнута», в которой он участвовал. У другого сочинителя читаем: «Из под пера Н. Островского вышел Павел Корчагин». «Разгульнов и Наметнов» в «Поднятой целине» М.А. Шолохова создавали колхоз. «Но, когда был убит Давыдов, колхоз не развалился, его подхватили колхозники-давыдовцы и стали раскулачивать всех». На экзамене по математике я только присутствовала, но это участие подарило мне знакомство с интересными людьми и талантливыми математиками, с которыми мне пришлось трудиться в течение 23-х лет: Н.Г. Крахт, В.И. Джеймс-Леви, Ю.Д. Ермолаев, П.А. Лифанова, С.Л. Блюмин.
Мое преподавание в этом институте началось лишь после того, как состоялась моя защита, так как до середины октября студенты находились на сельхозработах, а я в середине октября уехала в Москву защищаться. Со мной поехала Надюша. Анюта пошла в пятый класс школы № 49. В Москву она писала нам: «У нас все мама хорошо приезжайте скорей, мама, если сможешь, пришли обложку для журнала. Они продаются в школьнике, а то у нас журнал в классе обвертан в гряз. газ. Папа у нас как кулинар. Кок». Передаю с сохранением орфографии и пунктуации, но подчеркиваю ее заботу о благе класса. Она писала это письмо на том же листе, на котором Б. сообщал: «У нас все хорошо: у меня с работой, у Анюты с учебой резко пошло на улучшение». 23 октября 1970 года.
Моя последняя защита в МГУ
В общежитии МГУ поселили нас с Надюшей в том же блоке. И все соседки моего недавнего прошлого оставались на своих местах. Большая Надя собрала все отзывы на мою диссертацию, которые пришли на мое имя в мое отсутствие. Свой отзыв на 5 страницах Б.С. Итенберг заканчивал так: «Несмотря на указанные недостатки, исследование «Революционно-народническая эмиграция конца XIX века», отвечает всем требованиям, которые предъявляются к кандидатским диссертациям. Представлена серьезная, зрелая работа на одну из труднейших и мало изученных тем. Ее автор - Е.А. Григорьева, - несомненно, заслуживает присвоения ей искомой степени кандидата исторических наук». В заключение к 13 страницам своего отзыва В.Ф. Антонов писал: «Как видно, все мои критические замечания касались главным образом вопросов частного характера и уже поэтому не могут поколебать мнения о полном соответствии рассматриваемой работы требованиям, предъявляемым к кандидатским диссертациям, в силу чего считаю автора настоящей работы «Революционно-народническая эмиграция конца XIX века» Е.А. Григорьеву достойной присуждения искомой ею степени кандидата исторических наук». На 18 страницах отозвалась на мою диссертацию Л.А. Ушакова, доцент Новосибирского ГПИ. Отзывы на мою диссертацию прислали: В.И. Андрианов из Ярославля, А.Я. Киперман – из Тамбовского пединститута, В.Л. Семенов – из Пермского медицинского, А.Т. Малахальцев аж из Казанского сельскохозяйственного института, И.Д. Карпачев – из Воронежского университета. Всех рецензентов превзошел Михаил Герасимович Седов. Он написал лишь одну страницу, но по-седовски. Мне дорого все, что им было сказано и написано обо мне, поэтому воспроизвожу его отзыв полностью, опуская лишь обычную в таких бумагах преамбулу: «Тов. Григорьева еще со студенческих лет крайне интересовалась проблемами революционного движения пореформенного времени, но последние три года, находясь в аспирантуре, она посвятила свое внимание исключительно истории эмиграции революционного народничества. Тема эта представляет большой научный интерес и актуальность. При изучении такой темы автор встречается с массой трудностей как историографического, так и источниковедческого плана. Дело в том, что исследовательской литературы, специально посвященной истории русской эмиграции, нет, а громадное количество источников, имеющихся по данной теме, не подвергалось еще не только анализу, но даже систематизации. И в том и другом случае тов. Григорьева в значительной степени явилась новатором. Ею собран и изучен обильный материал Фонда вольной русской прессы, газеты той эпохи, среди которых такие, как «Общее дело», «Прогресс», «Русский рабочий», «Летучие листки» ФВРП и др.; сборники «С родины на родину», «Материалы для истории русского социально-революционного движения» и т.д. Ею использованы архивные материалы ЦГАОРа и Института марксизма-ленинизма. Обнаружены материалы, ранее не известные, об интернациональных связях Петербургского «Союза борьбы за освобождение рабочего класса». Тов. Григорьева проявила большое усердие и прилежание в собирании материалов и незаурядные способности исследователя.
Написанная ею диссертация насыщена громадным количеством источников, изученных с позиций ленинской методологии.
Рекомендую диссертационную работу Е.А. Григорьевой к защите и уверен, что она достойна высокой оценки, а ее автор заслужил искомую степень кандидата исторических наук». 20 октября 1970 г. Роспись.
В газете «Вечерняя Москва» было помещено объявление, о том, что 27 октября состоится защита моей кандидатской диссертации в большой лекционной аудитории истфака первого гуманитарного корпуса МГУ. Аудитория была заполнена до отказа. На эту защиту съехались те, кого интересовало освещение запретного периода истории народничества конца XIX века. Присутствовали в аудитории и те, кто был убежден в том, что Ленин в своих трудах «разгромил» народничество еще в начале 1890-х годов, и диссертантка будет защищать сущую выдумку. У одних и других первым был вопрос: «Как Вам удалось пробить эту тему?». – «Может быть, застряну в медных трубах предстоящего обсуждения», - отвечала я первым. Вторые были убеждены, что это произойдет непременно. Но моим вступлением и выступлениями моих оппонентов удалось создать в аудитории атмосферу благожелательности. Даже тон выступления И.А. Федосова прозвучал доброжелательно. Обсуждение продолжалось до часу ночи. Интересующиеся продолжали задавать мне вопросы и после того, как официальная часть была объявлена закрытой. Традиционного в таких случаях банкета я не устраивала – не на что было.
Когда все стали расходиться, ко мне подошла Зоя Арсеньевна Покровская, заведующая отделом Редкой книги библиотеки имени Ленина. В течение более 20 лет она помогала мне получать в этом отделе ту литературу, на использование которой у меня не имелось разрешения. А в тот вечер она назвала мне номер телефона Евгении Александровны Таратута и передала мне ее просьбу позвонить ей сразу после окончания защиты. Евгения Александровна сердечно поздравила меня – так началась моя дружба с этой очень интересной исследовательницей и человеком. Уже во время первой нашей встречи Евгения Александровна сообщила мне о том, что, работая над книгой о С.М. Степняке-Кравчинском, она восстановила точную хронологию переписки членов группы «Освобождение труда». Датировка писем была намеренно искажена Л.Г. Дейчем, соратником Плеханова и редактором сборников «Группа «Освобождение труда», выходивших из печати в 1924 – 1927 годах. Е.А. Таратута помогла мне установить контакты с архивными работниками ЦГАОР, в первую очередь с Зинаидой Ивановной Перегудовой. Это было важно, к как я не имела допуска к изучению документов «ограниченного использования». Старая-престарая сотрудница, к которой меня отвела Зинаида Ивановна, показала мне огромную длинную комнату, в которой на стеллажах стояли коробки с папками документов особого хранения. Со словами: «К этим хранениям еще никто из исследователей не прикасался», - она принесла мне то, что было нужно мне по теме моей диссертации. Предупредив меня о том, что я не могу на них ссылаться при публикации моих статей, она закрыла на ключ кабинет, в котором оставила меня изучать полученные документы. Такпостепенно расширялся круг моих контактов в научном мире. Эти контакты удерживали меня на поверхности, не позволяя после защиты диссертации сойти в научное небытие.
После защиты диссертации было почти два часа ночи, когда я вошла в свою комнату в общежитии. Моя пятилетняя Надюша ждала меня и подарила мне свой рисунок и свою «телеграмму».
Пока я оформляла документы, чтобы отправить их в ВАК, пришло письмо, в котором Б. сообщал, что ему звонил зам. директора института и сообщил, что институт приготовил мне сюрприз в виде предоставления отдельной квартиры. Кроме квартиры, местком института помог мне устроить Надюшу в детский сад.
По моем возвращении из Москвы мне было предложено прочитать пробную лекцию.
Моя первая вузовская лекция
Присутствовал на ней весь состав кафедры. Уже в этой пробной лекции мои коллеги заметили, что стиль моего изложения учебного материала существенно отличался от того, к которому они привыкли. Он принуждал прислушиваться, это было необычно и очень неудобно, заявила Александра Карповна Фуфлыгина. Поэтому все их замечания касались этой стороны лекции. Один из ветеранов кафедры заметил: «Как это Вы умудрились на протяжении всей лекции ни разу не упомянуть имя Леонида Ильича Брежнева? В свое время, если мы не упоминали в своих лекциях шесть раз имя Сталина, нам угрожало увольнение с работы». Из других источников мне было известно, что имя Сталина в читаемых лекциях надо было упоминать не 6, а 12 раз.
После прочитанной мною лекции Леонид Наумович быстро сориентировался и поручил мне выступить с докладом в ноябре на общем собрании сотрудников института, посвященном 150-летию со дня рождения Ф. Энгельса. Собрания подобного типа всегда были казенными, и отношение к ним у всех было соответствующим. Я начала свой рассказ в свободном изложении. Гудевший до того зал притих. Все внимательно слушали то, о чем я им рассказывала. «Мы такого Энгельса не знали», - было мнение многих. В 2003 году, когда я приехала из Москвы на юбилей института, мои постаревшие коллеги с разных факультетов и кафедр говорили: «Я запомнил (а) Вас с первого Вашего выступления, посвященного Энгельсу». После моего выступления последовал оперативный звонок Драбкина в горком КПСС, и я оказалась в числе тех, кому было поручено выступление на городской теоретической конференции, тоже посвященной Энгельсу и состоявшейся в декабре 1970 года.
В это же время неожиданно для себя я получила письмо от Николая Ивановича Ананьева. Он писал: «Уважаемая Екатерина Александровна! Педагогический коллектив и я сердечно поздравляем Вас с окончанием важного этапа в Вашей жизни и деятельности – защитой диссертации. Мы очень рады, что начало этого этапа было положено Вами в нашем педагогическом коллективе. От души желаем новых творческих успехов на Вашем новом поприще.
У нас все почти по-прежнему. Время меняет коллектив. Часть учителей ушли в техникум, как Марамыгина, часть уехали с семьями. На смену пришли и работают новые учителя. Дела идут не так уж блестяще. На это есть причины и объективные и субъективные. Думаю, что это явление временное. Есть основание предполагать, что школа снова займет подобающее ей место.
Большое Вам спасибо за присылку автореферата и «Сборника научных работ аспирантов истфака». С уважением Н.И. Ананьев». 9 декабря 1970 года.
Взволнованное письмо прислала Яна Филиппова. Поздравляя меня с наступающим Новым 1971 годом, она спрашивала, прибавили мне что-нибудь к моим 105 рублям после защиты. Пока нет – только 30 декабря пришло сообщение ВАКа о том, что эта комиссия получила мои документы. Оснований для повышения моей ставки еще не было.
В последний день 1970 года мы получили право перебраться из коммуналки в обещанную двухкомнатную квартиру. Второй день сильный дождь заливал обледенелые дворы и тротуары. Скользя и плавая по щиколотку в ледяной воде, мы перебирались на новое местожительство. Дома старый и новый стояли рядом, поэтому машины не потребовалось. Свое нехитрое имущество мы перенесли или на руках, или перевезли на санках. Оставив все не разобранным, мы отправились к Голубевым встречать Новый, 1971, год. Роза Савельевна и Павел Яковлевич были сослуживцами Б. по НИИВТОРЧЕРМЕТу. Их дом на 20 лет стал для нас надежным оазисом добра и участия.
Итак, начался вузовский период моей трудовой деятельности. Я приступила к чтению лекций и проведению семинарских занятий по курсу истории КПСС. Общий мифический характер этой истории мне был известен. В течение 15-ти лет я узнавала детали этой лживой концепции и не жалею о потраченном времени – всякое несогласие должно быть доказательным и убедительным, - считала я, как и мой научный руководитель Михаил Герасимович Седов. Наши с ним контакты не прерывались, и он поддерживал направление моих поисков – на неправедном материале они вели меня к правде. К тому же работа со студентами, как некогда со школьниками, приносила мне удовлетворение. До сих пор помню две первых своих группы – ПТ-2 и МД-1. В первой группе я была куратором, когда они учились на 1-2 курсах. Некоторые из них поддерживают со мной контакты до сих пор. Вторая группа состояла из замечательных умников. В середине 1980-х годов, уже работая на производстве, большая часть их выступала в труппе нашего институтского театра, которым руководил талантливый режиссер Трескин. Студенты щедро одаривали мои учительские способности комплиментами. Последний раз эти комплименты я слышала от них в 2003 году, когда по делам приезжала в Липецк.
В 1970-е годы всему коллективу нашего института приходилось работать в сложных условиях. Институт располагал тогда только двумя корпусами: красным - административным и желтым-лабораторным. Пока строился новый корпус института за зданием универмага, для проведения занятий нашему институту приходилось арендовать несколько помещений в разных концах города. Следуя своему расписанию, я могла иметь первую пару занятий на улице Зегеля в здании Института усовершенствования учителей, а последнюю пару – на вечернем отделении - где-нибудь в школе в районе НЛМК или очень уж далекого от нас – в школе в поселке тракторного завода. После последней вечерней пары меня обязательно встречали Б. и мои девочки.
Даже в таких не очень благоприятных условиях работа в институте не была такой обременительной, как в школе. У меня была возможность заниматься с Анютой и готовить к школе Надюшу – мы собирались отправить ее в первый класс в 6 лет. Со всеми учителями, у которых училась Анка, я поддерживала постоянные контакты, облегчая им подход к моей дочери. Валентине Федоровне, классному руководителю класса, в котором училась Анюта, я часто помогала проводить классные часы. Если школе нужна была какая-нибудь помощь от института, я старалась организовать ее. Все шло вроде бы нормально. Зимой по выходным дням Б. водил их в лог и катал с горок на санках. Особенно веселыми были наши прогулки весной. Наша первая весна в Липецке была ранняя и бурная. Вот как изобразила я тогда резвость Анюты:
«По склону лога вниз, резвясь,
Сбежала Аннушка, смеясь,
И заявила ручейку: твой бег сейчас остановлю,
И в новеньком сапожке спустила в воду ножку.
Журчащий весело поток нырнул девчушке в сапожок,
Взбурлила чуточку вода и побежала – вот беда.
Стояла Анка, огорчась. Ручей бежал, над ней смеясь.
И другая картинка:
Сегодня с дочкой сказку мы нашли
На дне большого старого оврага.
Ручей, смывая прошлогодние цветы,
Ее рассказывал, смеясь лукаво:
Я с детских щечек начинал свой бег,
Мне слезы отдал старый человек.
Помыв бока дородные земли,
В меня стекали братья-ручейки.
В моих волнах резвились шалуны,
И, где им, - не заметили они,
Как в брызгах перемешиваясь тех,
Все слезы превращались в смех.
Держа кораблик крошечный в руке,
Девчушка бросилась ко мне.
И искра озорного огонька
Вдруг вспыхнула в глазах у старика.
Кто совершает эти чудеса,
Преображая лица и леса? –
К нам солнца спутница пришла,
И имя той волшебнице – весна!
8 марта 1971 года я получила от Б. поздравление следующего содержания: «Катя, поздравляю тебя с праздником! Пусть впереди тебя ожидают успехи, радости и уже заслуженная удовлетворенность. Все это будет служить хорошим фоном для того, чтобы увидеть всю ничтожность мелких бытейских неприятностей и стать неуязвимой для них». Для этого нужна была твоя деловая сопричастность к желам семьи.19 марта пришло сообщение Президиума ВАК о присуждении мне ученой степени кандидата исторических наук. Светлая память бухгалтеру института тех лет Федору Ивановичу Беляеву! Все финансовые претензии он всегда решал в пользу преподавателей и сотрудников. Ему этой открытки из ВАКа оказалось достаточно, чтобы начислять мне с марта месяца вместо 105 рублей 175. А наша российская бюрократия тянула резинку еще более двух месяев – только 26 мая Тоня Орлова, моя соседка по общежитию в МГУ, сообщала: «Принесли в ректорат кучу дипломов, в том числе и твой. Сейчас их отдадут на подпись проректору, который сказал, что подпишет дня через два. Поздравляю! Получай свой диплом». В первых числах июня я съездила в Москву за этим дипломом.
И началась моя долгая эпопея благоустройства нашего жилища. Получив диплом, из Москвы я везла груз, посильный, наверное, каравану верблюдов: чайный сервиз, набор глубоких и мелких тарелок японского производства – страшно тяжелых. Везла тяжеленную мясорубку, подаренную мне Валей, 3 куска по 5 метров тяжелой льняной ткани на шторы. Одни из них в комнате моего внука Сережи висели до весны 2011 года! Были еще какие-то мелочи, всего 4 упаковки на пару моих рук. В Москве до Павелецкого вокзала меня провожали Яна со Славой, а в Липецке меня никто не встретил. Да, тяжким был мой путь с таким грузом до дома 43 по улице Космонавтов в городе Липецке!
Окончание Аней пятого класса и одиннадцать лет со дня ее рождения мы запечатлели на коллективной фотографии
В этот день Б. перешел из «Вторчермета» на работу в трест «Оргтехстрой» на должность главного экономиста-программиста отдела внедрения вычислительной техники. Ушел от неумного, по его утверждению, Кигима к Фурсову, очень скоро усомнившись в умственных способностях и этого своего начальника. А семья? Для Б. она превратилась в пристанище, в котором он реализовывал свое жизненное кредо: «Как можно меньше работать, стремиться к минимуму усилий и к максимуму заботы о себе». Искры этой наследственности я уже замечала в глазах Анюты. Словно о Б. в Евангелии от Луки сказано: «Этот за все цепляется и все представляет в мрачном виде пагубности». Современная медицина о последствиях такого «цеплянья» повествует: «Ропот, протест, озлобленность на всех и вся разоряет внутренний мир, усугубляет страдание, умаляет или уничтожает духовный мир человека, ускоряет появление болезней сердечно-сосудистой системы, печени и желудка. Внутреннее напряжение, нетерпимость, стремление к постоянному лидерству, эмоциональная неустойчивость, гордость и тщеславие могут стать духовной сущностью шизофрении». В глубокой древности то же самое писал Гиппократ! Боже мой! Как древни и как современенны причины и следствия телесного и духовного состояния этого типа людей! Как много веков другой тип, «живый в помощи вышняго», чтобы спастись, умоляет Господа избавить его «от словесе мятежна», чтобы уравновесить психическое состояние, выстоять в жизни и спастись.
1971 год. Свои представления («словесе мятежна») Б. продолжал считать единственно вернымим. В его глазах неудовлетворенность от того, что «противостояние политикам-администраторам и огромнейшей армии преуспевающих представителей общественных наук» до сих пор ему никак не удавалось реализовать. Более того представления Б. оказывались молчаливо отвергнутыми в трудовых коллективах, в которых он работал в Кемерово, потом два года в Калуге, теперь в Липецке. Его представления («словесе мятежна») не вызывали безоговорочной поддержки и в семье. Его попытки принудительного навязывания своих представлений и ценностей вызывали отторжение и мое, и детей. И я могла видеть, как малейшие признаки неприятия его представлений кем бы то ни было раздражали его, закрепляя неудовлетворенность и враждебность.
Неосознанно Анюта копировала поведение отца и тоже «цеплялась», но не ворчливо. Острословием, часто грубым и ядовитым, она старалась навязать свою «исключительность» одноклассникам в школе, Лене и Надюше дома. Надюша записывала ее словоизвержения, Лена и многие в классе отвечали на Анкины «остроты» смехом, а мальчики – кулаками. Я постоянно повторяла Анюте: «Язык твой – враг твой» и старалась отучить ее от такого отношения ко всему и особенно к окружающим. В моей душе жила надежда на то, что она и ее отец когда-нибудь обретут способность смотреть на себя со стороны, научатся находить причины своей неудовлетворенности в самих себе и откажутся от своих несправедливых суждений обо всем и обо всех. Для этого, я уверена, они должны были начать работу над собой путем накопления серьезных знаний. Но – увы. Они оба предпочли самооправдание.
Шла первая в моей жизни вузовского преподавателя летняя экзаменационная сессия, и Надюшка упросила меня не отправлять ее в садик. Она ходила со мной на мои занятия и спокойно сидела в аудитории со студентами на консультациях и во время экзаменов. Однажды ей пришлось «дежурить» на экзаменах у Тамары Степановны Шестаковой, преподавателя ужасно требовательного. Она спокойно сидела и рисовала портреты присутствовавших на экзаменах красавиц, а потом подарила этот рисунок мне.
В июне профком нашего института организовал автобусную поездку в Орел по тургеневским местам. Мы посетили Спасское-Лутовиново, подивились огромному дубу, который очень любил Иван Сергеевич, бродили по Бежину лугу. В доме-музее Тургенева в Орле экскурсовод обратила наше внимание на любимый предмет Ивана Сергеевича в этом доме – огромный диван - Сам-сон. А я обратила внимание на висевший на стене этой комнаты отпечатанный текст тургеневской эпитафии жизни: «Жизнь – не радость и даже не наслаждение. Жизнь – это тяжкий труд». Кому-то эта мысль Тургенева могла показаться удручающей и вызвать отторжение. Как и содержание его стихотворения в прозе «Порог». Я восприняла эту мысль Ивана Сергеевича как оправдание того пути, который когда-то избрала для себя и с которого никогда не сворачивала. Труд – не как бремя, а как верный способ спасения, хотя и очень не легкий. На память об этой интересной поездке Надюша сфотографировалась с детьми Т.С. Шестаковой, Мариной и Мишей. К сожалению, Анюта с нами не поехала. Она начала посещать легкоатлетическую секцию – увлеклась бегом. В секции у нее появились новые подружки и среди них главная – Марина Иванова.
В работе с детьми, своими и чужими, по возможности я всегда стремилась расширить горизонт, в рамках которого происходило их вхождение в жизнь. Так было и со студентами группы ПТ-2, в которой я была куратором. Им было по 17 лет, и все-таки это тоже были дети. Но их уже можно было учить самостоятельному расширению горизонта своего постижения жизни. Одних, по слабости характера не выдерживавших специфики занятий в вузе и пытавшихся покинуть его, мне пришлось удерживать от этого шага. Другие, прислушиваясь к моим советам, учились так, чтобы продолжить учебу уже в аспирантуре. Все в жизни следует делать вовремя. Те, кто из моих первых студентов группы ПТ-2 воспринял это правило, сейчас преподают в институте, в котором когда-то учились сами. Будучи куратором этой группы, я очень серьезно относилась к проведению еженедельных групповых часов, стараясь вывести их внимание за рамки их будущей специальности – промышленного транспорта. Мне приходилось поощрять самостоятельное участие студентов в выборе тематики этих часов и их реализации. В конце учебного года я предложила им осуществить поездку в Сибирь по тем маршрутам, которые когда-то были пройдены мной со школьниками. Группа загорелась почти всем составом. Поддержали ребят и их родители. Староста группы Галя Донченко пошла за разрешением к директору – Юрию Дмитриевичу Железнову. «Пока я здесь, разрешение на туристические походы за пределы области мои студенты не получат», - сказал, как отрезал директор института. Об огорчении, которое мои ребята испытали при этом отказе, они вспоминают при наших встречах и сейчас. Юрий Дмитриевич опасался возможных трагических исходов таких путешествий, будто они не могли случиться и в пределах территории области. Действительной опасностью в моем представлении было другое - нельзя гасить проснувшийся интерес к познанию, сделанный пусть малый шаг к позитивной деятельности.
В пределах области остались тогда не только мои студенты. За эти пределы в июле 1971 года не уезжала и я со своими детьми. Мы отдыхали тогда в деревне Крутогорье Боринского района. Наше проживание в доме у одинокой старушки тети Шуры организовала нам Валентина Михайловна Кравченко, моя коллега по кафедре. В этой деревне жила ее мать – тетя Паша, исключительная труженица. В июле у нее проводил свой отпуск ее зять Виктор, заядлый рыболов. По выходным дням он брал на рыбалку Б., приезжавшего на два выходных дня в Крутогорье. Время, казалось, здесь остановилось. Мы жили в тишине и покое. Только иногда нам приходилось помогать тете Шуре в прополке ее огорода. Не отказывались мы помогать и тете Паше. Часто сами предлагали ей свою помощь – она одна обрабатывала 60 соток своего огорода. Когда нечего было делать, мы переправлялись на другой берег реки, за которым простиралось дикое поле. Слева от него можно было пройти к огромному озеру и понаблюдать за разнообразными пернатыми. Но господствовали в этом тихом и благодатном месте коршуны – их охоту мы и любили наблюдать. Прямая дорога от реки вела в лес. Туда мы ходили за грибами.
Началу работы Б. в тресте «Оргтехстрой» предшествовал отпуск, и в середине июля мы уехали в Ревду. Это был его единственный отпуск, который мы провели вместе всей семьей. Пережив острый приступ остеохондроза и лечение в больнице трубного завода в Липецке, Б. решил использовать свой отпуск для лечения этой неприятной болезни на своей родине у замечательного врача-невропатолога, в принудительном порядке в годы репрессий оказавшейся на Урале. Пройдя курс лечения в ее больнице, он всю свою последующую жизнь руководствовался ее рекомендациями и весьма успешно. Мне нужно было повторить лечение у Марии Мануиловны Чернецкой. С 4 по 21 августа Мария Мануиловна еще раз подвергла меня тщательному лечению, после которого до сих пор мои болячки не напоминают мне о себе. 24 августа мы выехали из Ревды – надо было готовить к школе Надюшу.
В отличие от Анюты, первый класс Нади начинался благополучно. Ее первый портфель сохранился у нас, но, как и тогда, на него и сейчас страшно смотреть – и без книг он был очень тяжелый, а в руках, кроме портфеля и сменной обуви, нужно было носить в школу в специальном мешочке чернильницу-непроливашку и ручку с металлическими перьями. Поэтому в школу и обратно Надюшины школьные принадлежности носила я. В первом классе у нее была замечательная учительница – Галина Ивановна Смирнова. Строгая, требовательная и добрая, она была ровной со всеми детьми. Бывало, придет Надюша из школы и перечисляет, какие оценки она получила в школе: кол, две двойки и тройку. Я никогда ее не ругала – опыт Анютиного постижения школьной программы научил меня терпеливому ожиданию. Всем бы нам знать, что дети приходят в школу учиться, а не ублажать тщеславие родителей немедленными и обязательно прекрасными результатами. Учеба – это труд, и труд тяжелый, для иных детей – даже непосильный. Немедленных результатов в этом труде не бывает. «Сразу только мухи родятся», - приходилось мне повторять много раз ученикам, студентам и их родителям.
Десять лет спустя, Надюша писала мне о своем первом классе: «Мамочка, здравствуй! Смотри-ка, на какой бумаге я тебе пишу! Как давно не писала я на таких линеечках, как давно был первый класс, Галина Ивановна, праздник осени (помнишь), «Звездочка» вместо Букваря и двойки по письму». Какое счастье – иметь память, в которой живут такие образы! Какое счастье прикасаться к таким образам, запечатленным в памяти!
С первого декабря 1971 года по результатам конкурса меня перевели на должность старшего преподавателя с окладом в 250 рублей. Пришло время выполнять данное когда-то себе обещание – до минимума свести финансовую заботу Б. о семье. Для выполнения моего обещания моя новая зарплата была ощутимой, но не достаточной. Все годы, пока росли мои дочери и первый внук (Володя), мне приходилось шить, перешиать, вязать и даже их сапоги ремонтировать. Еще и из-за того мне приходилось всем этим заниматься, что в советское время приобрести одежду и обувь в магазинах было очень трудно, почти невозможно. Выполняя обещание, данное себе много лет назад, не содействовала ли я тем самым устранению Б. от системы важнейших нравственных ценностей? Тогда, да и сейчас я полагаю: дал обещание – выполни его. Сомневаешься в возможности выполнения своего обещаниия – воздержись, не давай его. От Б. зависело – принять или отвергнуть давнее мое обещание. Приняв его, он свел до крайнего минимума свое участие в делах семьи в полном соответствии со своим жизненным кредо: «как можно меньше работать, стремиться к минимуму усилий, к максимуму заботы о себе». Вот с того времени он начал «покоиться». Чтобы когда-нибудь начать служить интересам общества и человечества? Пусть попробует, если сможет. Так я продолжала относиться к его выбору.
Встреча Нового, 1972 года, мне запомнилась на всю жизнь. Б. купил елку, и она оказалась недавно срубленной, еще живой. Елка зацвела, на ней стали расти шишки, и стояла она у нас очень долго. Девочки мои получили вот такое приглашение: «Приходи без опоздания к нам на елочку, дружок. Только выучи заранее, песню, танец и стишок. Ждет тебя подарков воз, из месткома – дед Мороз. Праздник состоится 4 января 1972 года в 11 часов в институте стали». Анюту я нарядила Снегурочкой, Надю – шахматной королевой. Много лет роль деда Мороза на детских новогодних праздниках в институте играла библиотекарь учебной библиотеки Аэлита Владимировна. Очень терпеливая, но и она не смогла дождаться, когда моя Наденька закончит чтение своего длинного стихотворения и прервала ее. Чтобы не обидеть девочку, она вручила ей красивую игрушку. Получив по два подарка, Анюта с Надей были очень довольны новогодним праздником в институте.
1972 год начался с приглашения меня принять участие в работе группы, занимавшейся изучением истории общественного движения пореформенной России в институте истории СССР АН СССР. Л.Н. Драбкин никогда не препятствовал моим поездкам на конференции и на заседания этой секции. После заседания группы М.Г. Седов подарил мне оттиск своей статьи, опубликованной в журнале «История СССР», сопроводив свою дарственную надпись пожеланием мне «всегда быть на высоте требований науки». Преподнесла мне подарок и Валя. В ИМЛ ей дали два билета на концерт. Это был первый концерт хора, которым руководил В.Н. Минин. Он состоялся в Знаменской церкви, недалеко от гостиницы «Россия». С того концерта и до сих пор я слежу за творчеством этого хормейстера, дирижера и его коллектива.
Отдел «Редкой книги» библиотеки имени Ленина готовился тогда к очередной конференции «Федоровские чтения», и я пообещала прислать им материал для очередного сборника статей, выпуск которого должен был состояться после конференции. Продолжали проявлять интерес к моей научной работе А.Я. Киперман в Тамбове, В.Л. Семенов в Перми, Л.П. Рощевская в Казани, М.Д. Карпачев в Воронеже. Отозвался на мою диссертацию английский исследователь Вj Barrj Hollingworth. Оказалось, что мы с ним занимались исследованием одной проблемы. Он просил выслать ему мой автореферат и предлагал мне всяческую помощь. К сожалению, наше творческое сотрудничество не состоялось – он очень скоро ушел из жизни. Занималась я тогда изучением истории русско-болгарских связей и послала в их журнал «Исторически преглед» подготовленный мной материал. Редакция журнала после обсуждения обещала опубликовать мой материал в 1973 году. Но он так и не появился в болгарской печати.
Неоценимую помощь в моих научных поисках оказывали мне сотрудники областной научной библиотеки Липецка. Как и в Кемерово, присланную по МБА литературу работники Липецкой библиотеки, Людмила Михайловна и Надежда Михайловна, разрешали мне изучать дома. Они снабжали меня художественной литературой для Анюты и Нади, необходимой не только при прохождении школьной программы. Сумками носила я книги из библиотеки, но читала их, кроме меня, только Надя.
Очень хорошо мне запомнились первые дни мая 1972 года. По поручению областноного общества «Знание» 4 мая мы с Леонидом Наумовичем Драбкиным ездили в Грязи читать лекции на промышленных предприятиях города. Жара стояла жуткая. Лекции мы прочитали. Слушатели благодарили нас. Но по возвращении из поездки я почувствовала себя очень плохо. В поликлинике констатировали обострение воспаления среднего уха слева. Консервативно это ухо лечили мне с пятилетнего возраста. В последнее время такое лечение уже не давало положительного результата. Операция была неизбежна. В середине мая меня положили в лор отделение областной больницы. Операцию делал выдающийся хирург Юрий Андреевич Устьянов.
Лежу я на высоком столе и уже второй час не издаю ни звука. Ассистент хирургу: «Юрий Андреевич, посмотрите в глаза больной!» - Посмотрев, Устьянов командует: «Дайте ей в зубы». – «Ничего себе, - думаю, - продолбили голову, теперь еще и в зубы». – Сестра наклоняется ко мне и закладывает между зубами марлевый тампон. После этого без напоминания Юрий Андреевич наклоняется ко мне, смотрит в глаза и требует: «Валя, дрель и протяни отсос». Меня подвергали казни страшнее египетской. Однако я молчала и только думала: всему бывает конец. И он, этот конец, все-таки настал. Через несколько дней с моей головы сняли повязку, и я решила помыть голову. Наверное, после этого мытья меня где-то продуло, хотя на улице была непереносимая жара. Меня перекосило - случился левосторонний порез лицевого нерва. Комплекс мер, предпринятых Юрием Андреевичем, вернул моему лицу прежнее выражение. Больше месяца потребовалось на мое послеоперационное лечение. При выписке я поинтересовалась у Юрия Андреевича, неизбежна ли подобная операция на моем правом ухе? Ответ был отрицательным. В последующие годы мне приходилось проверять мои уши в поликлиниках Москвы, Ленинграда, Киева, Минска, Липецка и всюду специалисты лор работу Ю.А. Устьянова называли ювелирной.
Из-за моей болезни девочки мои в то лето провели две смены в пионерском лагере: сначала в «Лесной республике», потом – в лагере «Свободный сокол». Для них это было настоящим наказанием, особенно для Нади. Это видно по их лицам на фотографиях. Но другого выхода у нас не было. За перенесенные ими страдания я организовала им поездку в Москву. Мы гостили у Валентины. Прошли по всем нашим памятным местам, девочки сфотографировались у фонтана «Золотой колос» на ВДНХ. Было интересно, но мы вынуждены были бежать из Москвы: город задыхался от дыма – горели леса и торфяные болота вокруг Москвы. Кроме этого, нам срочно нужно было быть в Липецке еще и потому, что нас там ждала Лена Гнатышева – старшая дочь Нины. Она приехала поступать в наш институт. Пока мы добирались до Липецка, убедились, что ситуация в центральных областях России везде одна – засуха. Возвращение в Липецк оказалось для нас безрадостным. Город охватила паника. В страхе перед голодом горожане смели с магазинных полок все съедобное. Разобрали старые-престарые консервы, все крупы, не было хлеба и даже соли. Где раздобыть? – стало главной проблемой. Девочек своих я кормила в институтской столовой.
В августе я опять работала в экзаменационной комиссии. Елена Георгиевна Гризодуб, председатель комиссии по русскому языку, показала мне сочинение моей Лены. Вдвоем с Еленой Георгиевной мы ломали голову над тем, как сделать это сочинение проходным. То же самое пришлось делать и на экзамене по математике – нужно было пропустить в студенческую среду девочку из глубокой российской провинции. Потом все пять лет вплоть до дипломного проекта по кафедре промышленного транспорта я следила за прохождением Леной учебного курса института. Эти пять лет в институте были для Лены заметным светлым пятном в ее жизни. Ради этого, я думаю, стоило постараться. Не всем же быть выдающимися инженерами, а она была очень старательным и исполнительным работником после того, как получила диплом об окончании нашего института и всегда с теплотой вспоминала годы, проведенные ею в Липецке. Думаю, эти воспоминания согревают ей жизнь и сейчас.
1 сентября 1972 года Лена стала первокурсницей института, Анюта пошла в 6-ой класс, Надя – во второй. Тяжело заболевшую Галину Ивановну сменила грубая, крикливая и несправедливая Варвара Григорьевна. С детства у меня было предубеждение к имени Варвара. Его закрепила учительница, которая учила Анюту в 3-4 классах в Москве. Тоже Варвара. К сожалению, и Варвара Григорьевна только подтверждала обоснованность моего предубеждения против Варвар. За Надюшей я часто приходила до окончания уроков и была свидетельницей того, как сотрясались стены школы от крика ее учительницы. Однажды за дверью класса оказался Надин одноклассник, сын директора школы Володя, здоровый, упитанный мальчик, щеки – два наливных яблока, уколи – и брызнет сок. Он пожаловался мне: «Варвара последние капли крови выпила у меня». – «По твоему виду этого не скажешь», - ответила я. Но учительница его действительно была мучительницей. Так думали и ее ученики.
В сентябре кафедра истории СССР Липецкого педагогического института попросила меня заменить уезжавшего в творческий отпуск для работы над докторской диссертацией Владимира Михайловича Важинского. Мое заявление на работу по совместительству подписали: Л.Н. Драбкин и с согласия месткома ректор института Ю.Д. Железнов. Для меня разрешение на совместительство было допуском к интересной работе, к работе по специальности. Это было радостью.
Главной радостью моей жизни была моя Надюша. Она отличалась особой внимательностью и памятливостью. Надя помнила и отмечает до сих пор все памятные даты в жизни каждого члена нашей семьи, в жизни Валентины и Аленки и тех, кто ей дорог сейчас по месту нынешней ее работы. Я храню все ее письма и поздравительные открытки. Их очень интересно перечитывать. Например, она поздравляет с наступающим Новым, 1973, годом Анюту и пишет: «Дорогая Аннушка. Желаю тебе самого наилучшего. Желаю тебе учиться на 4 и 5, никогда не болеть и со мной не ругаться» (скажу – не «цепляться»). Тогда же мне: «Дорогая мама, желаю тебе здоровья, успехов в работе. Не ругайся с папой, как я с Анкой». И папе: «Желаю тебе самого наилучшего: никогда не болеть и, конечно, не ругаться с мамой». Так моя мудрая малышка реагировала на факты «цеплянья», избегала их сама, советовала и нам отказаться от них. Этой чуткой наблюдательнице было только 8 лет. Такие детали могут говорить о многом и важном, их необходимо видеть, понимать, ценить до конца своих дней, чем я и руководствуюсь поныне.
После 22 сентября мне пришлось две недели читать в пединституте на истфаке по три лекции. «Это кошмар, скажу я тебе, - подготовить и прочитать три лекции в неделю, - сообщала я Б., который в это время отдыхал в санатории под Тамбовом. – Я вынесла эти две недели, но, похоже, что-то во мне треснуло. Сейчас ничем не занимаюсь, пытаюсь войти в колею, опираясь на свою испытанную психотерапию. В пединституте работать гораздо интереснее, чем у нас. Хорошими помощницами оказались мне Анюта и Лена. Анка очень старается и в школе, и дома. Готовит уроки без понукания и получает хорошие оценки. Валентина Федоровна в школе говорит, что она стала взрослее и умнее. Дай-то Бог. Вообще, вроде бы она в человеки выходит.
Да, у меня ведь еще одна нагрузка имеется – благоустройство быта. Я каждый день посещаю мебельный магазин, расположенный в районе тракторного завода, в ожидании поступления туда спальных кресел. Кормление детей и лечение их от болезней – это все проходные заботы. В городе практически нет продуктов. 26 сентября после продолжительного сидения дома по болезни я, наконец, повела Надюшу в школу, а 2 октября она заболела вновь. С температурой 39,6 я оставила ее дома. Какой-то кошмар. Наверное, это реакция ее организма на зло, исходящее от ее новой учительницы. Только вчера мы кончили возить ее на прогревание носа, а ночью она не дала нам спать из-за боли в ушах. На наш постоялый двор приезжал врач лор Павел Александрович, посмотрел Надюшу, обнаружил у нее двустороннее воспаление среднего уха и прописал ей лечение. Снова я в роли доктора. Собственно, я из этой роли еще не выходила».
Я помню: Надюша часто болела и пропускала занятия в школе. Но никогда не отставала от класса. Я занималась с ней дома. С ней приятно было заниматься. Она буквально впитывала в себя всю полезную информацию и прекрасно удерживала ее в своей памяти. 9 октября в Тамбов Б. сообщаю: «Надюшка дома, температуру сбила, лечу уши. Купила два зеленых кресла-кровати московского производства по 64,5 рубля. Слава богу, кончились мои ежедневные поездки и стояния в магазине. Валентина Кинева прислала из Ревды 20 килограммов картошки, Нина из Жирновска – 10. Проживем. Анка хорошо работает, только медленно, а вообще молодец девочка, очень даже не плохая. Занимаюсь с Надей, но она быстро устает. Твою работу отпечатала с незначительными правками (сейчас Б. не верит, что когда-то я перепечатывала его черновики – Е.Е.). Роза Савельевна говорит, что начальство подписало этот текст и разрешило отправить его по назначению через канцелярию треста, значит, бесплатно». И отдыхающий в ответ: «Как же это вы просмотрели Надюшины уши? Рад за Анюту, большое спасибо ей за старания. Катя, как же ты позволила (?) проникнуть волнению внутрь? Может быть, откажешься от совместительства? Отдыхай больше. Может быть, купишь себе белого вина? Привет Лене».
Я видела возможность своего отдыха в смене форм моих занятий. Девочки мои росли, а с ними расширялся круг моих забот о них, значит, и способов «отдохнуть». В октябре я записала Надю в секцию спортивной гимнастики в спортобществе «Спартак». Старшую группу тренировал Сергей Владимирович, младшую – Галина Дмитриевна. Оба были прекрасными воспитателями будущих спортсменов. «Мои цыплятки» - так называла своих малышей Галина Дмитриевна. Как увлекательно проводила она тренировки! Интересно было наблюдать за работой их обоих, и я с большой пользой для себя просиживала на тренировках от начала до конца. Я и Анюте предлагала свое присутствие на тренировках ее атлетической секции в спортобществе «Буревестник». Но она отказала мне. Анюта начинала делать выбор своей среды, в которой постепенно утрачивалось место для ее семьи, для меня главным образом.
Как же могла я послушать совет Б. и отказаться от совместительства на истфаке в пединституте? От работы по специальности? «В пединституте больше получаешь удовлетворения от общения со студентами», - объясняла я Б.. Ведь у меня на истфаке Липецкого пединститута оказались такие интересные ребята, как Оля Шашлова, Тамара и Володя Щедрины, Ян Гороховский, Нина Корабельникова, Лена Клепикова, Володя Скопинцев, - одним словом, две группы активных и умных ребят. Во время зимней сессии в этих двух группах лишь некоторые студенты сдали экзамен на 4, у остальных были пятерки. Их вопросы стимулировали мои научные поиски. Вот они и мы с ними 30 лет спустя! Дни общения с ними были для меня праздниками. Это общение продолжается до сего времени.
Новогодние Надюшины пожелания Анюте, мне и папе не были беспочвенными. Анюта доставала не только Надю. Особенно грубо доставала она Лену. В свое время моим девочкам не было тесно в семейном колхозе у Нины, а в нашей двухкомнатной квартире вдруг не оказалось места для Лены. И Нина предложила своей дочери до сдачи в эксплуатацию студенческого общежития с кем-нибудь из подружек перейти на квартиру. Я в этой истории сыграла неблаговидную роль. Мне нужно было убедить всех своих домочадцев потерпеть какое-то время, пока я смогу обеспечить Лену местом в общежитии. Наверное, я плохо настаивала. Нина обиделась, мне было стыдно. Лена спокойно переносила невзгоды студенческой жизни – она не получала стипендии. Благополучный фон ее учебной жизни приходилось обеспечивать мне.
С 1 января 1973 года филиал МИСиС был преобразован в Липецкий политехнический институт. 8 марта с праздником меня поздравили студенты всех групп, в которых я проводила занятия в политехническом и педагогическом институтах. В моей семье об этом празднике не забыли Надя и Лена. С 1 апреля того же года по результатам конкурса я была переведена на должность доцента. В пединституте мне поручили чтение лекций выпускникам дневного и вечернего отделений и предложили возглавить Государственную экзаменационную комиссию. Утверждение на эту должность было прерогативой Министерства Просвещения РСФСР при наличии соответствующей характеристики с основного места работы. Ее писал Л.Н. Драбкин. Разукрасив мои «заслуги» перед отечеством, он писал в заключение: «Е.А. Григорьева требовательна к себе, принципиально требовательна к товарищам по работе, трудолюбива, пользуется заслуженным уважением среди студентов и коллег по институту». Министерство утвердило мою кандидатуру, и в течение нескольких лет я была Председателем Государственной экзаменационной комиссии на историческом факультете Липецкого педагогического института
Учебные связи с коллективом преподавателей этого института вскоре переросли в связи творческие. Они сохранялись вплоть до 2008 года, и утратились лишь после того, как этот факультет покинул главный и многолетний его вдохновитель Леонид Иосифович Земцов.
В конце июня я получила приглашение, в котором было сказано: «Дорогая Екатерина Александровна! Выпускники 1973 года от всего сердца приглашают Вас провести с ними эту последнюю совместную встречу». А мои историки-первокурсники, возглавляемые Володей Скопинцевым и Олей Шашловой, подарили мне на память картину с изображением Дона и его берегов. Я бережно храню этот подарок. Он напоминает мне не только их, но и то место, куда ходили купаться Надя и ее подружки из спортивного лагеря в Задонске. Эта картина напоминает мне и другие прекрасные места центрального Черноземья, посещение которых Володя Щедрин и Оля Шашлова не один раз организовывали специально для меня, а потом и для моих внуков.
В июле 1973 года из Ревды поступать в наш политехнический институт приехала Света Турапова. Маленького роста, но стройная, с красивыми ямочками на щеках, она была очаровательна, особенно когда улыбалась. Никакими трудами, заботами, обязанностями, она себя не обременяла. Веселая и энергичная, она быстро обросла подружками и большую часть светового дня проводила во дворе. На мои замечания о том, что надо готовиться к экзаменам, она, очаровательно улыбаясь, всегда со мной соглашалась, но ни шага не делала к столу с учебниками. Однако без чьей бы то ни было помощи, все вступительные экзамены она сдала отлично. В совхозе «Агроном», куда первокурсников отправили собирать урожай яблок, Света была душой и группы и факультета. Без какого либо напряжения она преодолела первый семестр, отлично сдала первую зимнюю сессию и перевелась учиться на родину – в Уральский политехнический институт. И домашние обязанности, пока жила у нас, она выполняла с какой-то легкостью и быстро. 2,5 года мы ждали, когда Б. соорудит полки во встроенном шкафу в большой комнате нашей квартиры. Света мигом решила эту проблему. Мы с ней вдвоем нашли доски, выстрогали их и соорудили во встроенном шкафу эти злополучные полки. В отличие от Лены, доставать Свету нашей Анюте не удавалось – она смехом гасила ее раздражение.
1973 год запомнился мне еще и тем, что Надюша дважды выступала на соревнованиях, защищая первый юношеский разряд по спортивной гимнастике. Первое соревнование состоялось в мае. Для выступления я сшила ей специальный спортивный костюм. Он хорошо сидел на ней. Исполнение ею вольного упражнения с балкона с интересом наблюдал ректор нашего института Юрий Дмитриевич Железнов. Его маленькая дочь тоже посещала эту секцию. «Чья эта очаровательная куколка?» - поинтересовался он, указывая на мою Надю. «Моя», - ответила я. Он обернулся, удивился и только тогда «увидел», что мы сидим с ним рядом. Второе соревнование состоялось в ноябре. Общий итог был таким: прыжок 8,6 и 9,0; брусья 8,8 и 8,7; бревно 8,7 и 8,9; вольн. упр. 8,7 и 9,3. Приближался Новый, 1974 год. На новогодний карнавал в школе и в нашем институте я сшила ей костюм красного мака.
В совестское время преподаватели вузов обязаны были один раз в пять лет проходить пятимесячные курсы повышения квалификации при университетах страны. Мне с первого февраля 1974 года предстояло отправляться на курсы при Ленинградском университете. Освободить Б. на пять месяцев, как это было в годы моей аспирантуры, от обеих дочерей, я не могла: нас не поместили бы в общежитие. Оставить обеих на него исключалось – серьезно пострадали бы и Надя, и Анюта. К тому же мои дочери не очень ладили между собой. Даже при моем присутствии Б., не питавший отцовского чувства к Анюте, не мог сглаживать остроту отношений со своей старшей дочерью. Нетрудно было представить, что будет при моем длительном отсутствии. Пришлось оставлять Анюту в Липецке – восьмой класс она могла закончить только в своей школе. Как показало ближайшее время, Б. не справился и с одной дочерью. С Надей я отправилась на курсы в Ленинград, потому что там я могла на пять месяцев обосноваться не в общежитии университета, а у Людмилы Афанасьевны, моей коллеги по кемеровской школе № 80. Она приглашала нас к себе. «Я рада, что с первого февраля ты будешь в Ленинграде. Приезжайте с Надей ко мне. Рядом с моим домом действует гимнастический дворец. У меня будете жить с Надей спокойно. Школа в нашем дворе. Надя будет ходить в одну школу с Леной. Приезжайте обязательно», - писала Людмила Афанасьевна. На пять престоящих месяцев мы с Надей отправлялись в весьма полезное и содержательное путешествие.
7 февраля Надя – папе и Ане: «Мы с мамой приехали в Ленинград. В Москве после того, как мы взяли билеты, пришлось нам просидеть на Ленинградском вокзале 12 часов. Ехали мы в купированном вагоне, но у нас было одно место, да еще на верхней полке. Потом нам уступили место на нижней полке. Мы играли в шахматы. Я маме поставила 4 мата, а она мне только три. Приехали в 5 ч. 30 мин. В общежитии дали место только для мамы, и мы собрались ехать к тете Люсе. Купили карты: маршрутов по Ленинграду и карту достопримечательных мест в Ленинграде. Привет! Надя». В тот же день я Б.: «Мы с Надей еще не пережили период адаптации. Трудно далась нам эта поездка. О нашем долгом сидении на вокзале в Москве она уже написала. 7 февраля весь день я была сначала на собрании и на лекции в ИПК, потом устраивалась в общежитии – они в одном здании. К вечеру мы с Надей поехали к Людмиле Афанасьевне. 8 февраля я повела Надюшку в спортзал – он через дорогу. Ее взяла в свою группу моложавая, очень энергичная, внешне очень приятная женщина. Перед нашим походом в спортзал Людмила плотно накормила Надю - в результате от волнения спазмы, тошнота и головная боль. В зале она терпела все эти неприятности, только плакала. Но когда вышла на улицу – ее сорвало и ей стало легче. Пришлось объяснять новому тренеру эту ситуацию». Через 4 дня: «Лариса Александровна, так зовут нового тренера, сказала, что девочка умная, в гимнастике работает по-своему, с умом. У нее есть все данные, только надо похудеть. И уже 4 дня повторяет, что Наде надо похудеть. Женщина она требовательная, не нежная, но заявила, что превзошла самое себя в нежном обращении с Надюшкой. Вчера (12) Надюха разрыдалась и категорически стала отказываться от тренировок. Она не может забыть мягкое, можно сказать, любовное отношение к ней Галины Дмитриевны в «Спартаке». Она рыдает, повторяет, как ей тяжело в этой знаменитой спортшколе. Школа эта действительно знаменитая. Она считается школой олимпийского резерва. Гимнастки этой школы в прошлом году заняли второе место во всесоюзных соревнованиях. Надюша не может забыть Галину Дмитриевну, грезит о ее отношении к малышам и все время повторяет, когда же пройдут эти 5 месяцев. Она рыдает, а я с трудом сдерживаюсь, чтобы не разрыдаться вместе с ней. В 67 году с Анютой, теперь с Надей чувствую, как тяжело этому маленькому существу адаптироваться в новом коллективе, с другими требованиями и условиями тренировок. Пришлось вновь беседовать с тренером и объяснять ей, что происходит с Надей и просить ее, чтобы помогла девочке пережить этот своеобразный кризис настроения, кризис формирующейся выдержки. Тренер, которая ведет в этой группе занятия по акробатике, поговорила с Надюшей ласково, пошутила и ободрила девочку. Вроде бы немного ожила наша Надежда.
Требования здесь выше, работают они с большим напряжением. У Ларисы Александровны бывает на тренировках не более 8 человек, чаще – 4. Занимаются они с 18 до 21 часа 5-6 раз в неделю. По-существу Наде пришлось сделать резкий переход от патриархальщины, которая царит в «Спартаке», к серьезным спортивным тренировкам. Это ее испугало, и она решила бежать от гимнастики. Как сердобольная мать, я должна была спасти ее от этого, от трудного, изнурительного спорта. А что потом? Выйдет из формы, отстанет от своих подружек в «Спартаке», будет сидеть в школе, потом дома, сгорбится, как Лена у Людмилы (наглядный пример был рядом). Наверное, я поступила жестоко, убеждая ее не бросать тренировок. Посмотрим, что покажет время. Но Надюше снова повезло – Лариса Александровна ее любит, как не любит ни одну девочку в своей группе. Жесткая она женщина. Для нее важно не эмоции и чувства, а только дело. Но Надюшка вызвала в ней проявление и эмоций, и чувств. Эти спутники, мне кажется, надежнее формируют выдержку, чем жесткость.
В общеобразовательной школе я нарвалась на бюрократа: дай ему ленинградскую прописку, медицинскую карту и личное дело Нади. В ИПК взяла справку о прописке, договорилась с завучем, что 14 февраля приведу Надю в школу. До этого дня мы занимались с ней дома. Надину учительницу зовут Людмила Петровна. Она молодая, энергичная, но спокойная – видно, и здесь Надюше повезло. Дети в классе сдержанны, не задирают друг друга в ее отсутствие. Учительница лучше Варвары Григорьевны. 13 февраля мы с Надей были у Петропавловской крепости, прошли на Дворцовую площадь, гуляли около Казанского собора. Ели вкусные пирожки в «Пирожковой», что в начале Невского проспекта. Вам надо прислать все Надины документы, которые требуют обе школы - общеобразовательная и спортивная».
Мое пребывание на курсах повышения квалификации – пример того, как система сама содействовала своему самоизживанию. Курсы были строжайшим инструктажем того, чем и как мы обязаны были наполнять свое сознание, а потом доносить эти «сведения» до сознания наших студентов и граждан, перед которыми обязаны были выступать по линии Общества «знание» и в системе партийной «учебы». Между тем именно во время пребывания на курсах мы усваивали то, что от нас «тщательно» скрывалось.
День 13 февраля 1974 года очень памятен мне. В этот день всесоюзное радио сообщило о высылке из страны А.И. Солженицына. Восемь человек охраны уводили и «провожали» его до посадки в самолет. Солженицыну инкриминировали предательство. Только много лет спустя мне стало известно, что КГБ выслало из страны Нобелевского лауреата, не решившись вновь упрятать его в ГУЛаг: в Европе уже были опубликованы текст Нобелевской речи Солженицына и его книга «Архипелаг ГУЛаг». У него немало было помощников. Самым значительным оказался Лев Копелев – от него Солженицын получал правдивые и глубокие сведения по истории. После романа «В круге первом» эти сведения служили серьезной фактурой книги Солженицына «Красное колесо». Немало было у Александра Исаевича и других помошников, которые осторожничали, но осуществляли хранение многих материалов, собранных и записанных им еще во время его пребывания в Марфинской шаражке и в сталинских лагерях. Переданные на волю, они тоже хранились у его верных помощников и друзей.
От Ленинградских знатоков на курсах мы узнавали о том, о чем прочитать или услышать мы тогда не могли – о линчевании властями представителей творческой интеллигенции. За причастность к судьбе Солженицына именно в том 1974 году М. Ростроповичу и Г. Вишневской прикрыли концертную деятельность, блокировали выступленипя композитора А. Рыбникова, И. Шварца, А. Шнитке. По тому же сценарию, что и Пастернака в 1958 году, а Солженицына – в 1969, в 70-е годы не адаптированных к режиму литераторов линчевали свои же собратья по перу. Подробности этих лютых судилищ стали мне известны позже. Я узнала, что в составе комиссий обязательно присутствовал Феликс Кузнецов, представитель от ИМЛ при ЦК КПСС. Я его хорошо знала, но о своей роли гонителя талантливых литераторов он никогда не распространялся. 9 января 1974 года исключили из Союза писателей Лидию Корнеевну Чуковскую. Весь ход судилища она подробно записала. Л.К. Чуковская назвала в своих записках имена всех участников судилища и передала содержание их «речей». Ее записи занимают 15 страниц во втором томе ее собрания сочинений, изданных в 2000 году. Чуковскую защищали И. Шаламов, Д. Дар, Л. Копелев, В. Корнилов, В. Максимов, Л. Пантелеев, А. Сахаров, А. Солженицын. Все они за свою «дерзость» понесли наказание. Вслед за Чуковской на закрытых совещаниях были исключены из Союза писателей: Галич, Войнович, Максимов, Корнилов, Копелев, а 10 октября 1977 года Г.Н. Владимов сам написал заявление о выходе из Союза писателей. Вниманию того, кто будет читать мои записки, предлагаю последний абзац из этого заявления Г.Н. Владимова: «Оставаясь на этой земле, я в то же время и не желаю быть с вами. Уже не за себя одного, но и за всех, вами исключенных, «оформленных» к уничтожению, к забвению, пусть не уполномочивших меня, но, думаю, не ставших бы возражать, я исключаю вас из своей жизни. Горстке прекрасных, талантливых людей, чье пребывание в вашем союзе кажется мне случайным и вынужденным, я приношу сегодня извинения за свой уход. Но завтра и они поймут, что колокол звонит по каждому из нас…
Несите бремя серых, делайте, к чему пригодны и призваны, - давите, преследуйте, не пущайте. Но – без меня. Билет № 1471 возвращаю». Шесть лет после выхода из Союза писателей терпел он издевательства гебешников. 12 января 1983 года Г.Н. Владимов вынужден был написать письмо генсеку ЦК КПСС Ю.В. Андропову: «Я готов покинуть Россию. Быть вынужденным к этому – больно и обидно для нас, свою любовь к ней мы доказали уже тем, с каким терпением сносили гонения, преследования, унижения нас самих и нашего жилища. Я не покинул свою страну добровольно в трудные для нее годы и надеюсь в меру своих сил и способностей еще послужить ей, живя за рубежом, - до поры, когда мы сможем вернуться». В январе 1983 года он выехал в Германию. 25 августа 1983 года Г.Н. Владимов был лишен советского гражданства.
Исключению В.Н. Войновича из Союза писателей предшествовало обсуждение персонального дела автора романа «Жизнь и удивительные приключения солдата Ивана Чонкина». Что это такое, он писал в указанном романе: «Персональное дело – это такое дело, когда большой коллектив людей собирается в кучу, чтобы в порядке внутривидовой борьбы удушить одного из себе подобных сдуру, по злобе или же просто так». Поэтому на приглашение Секретариата явиться на судилище он ответил письмом: «Я не приду на ваше заседание, потому что оно будет происходить при закрытых дверях, то есть нелегально, а я ни в какой нелегальной деятельности принимать участия не желаю. Нам не о чем говорить, не о чем спорить, потому что я выражаю свое мнение, а вы – какое прикажут». 13 марта 1974 года «большой коллектив людей» из 24 именитых писателей единогласно исключил В.Н. Войновича из Союза писателей. Подписал решение Председатель Правления Союза писателей РСФСР С.В. Михалков. В этом «большом коллективе людей» оказались: Ю.В. Бондарев, А.Г. Алексин, Р.Г. Гамзатов, Д.А. Гранин, В.В. Липатов, Г.М. Марков. Думаю, им было стыдно, если не тогда, то потом. За исключением Липатова и Маркова, произведения остальных, перечисленных мной писателей, мне нравились. В составе 24-х были и другие писатели, но мне их «творчество» не было известно.
Исключенные из Союзов писателей или киноматографистов оставались без работы, сочинения их изымались из библиотек, а фильмы складывались на полку. Лишь Т.Н. Хренникову удавалось отстаивать от такой участи членов Союза композиторов. Но и им приходилось туго. М. Ростропович вспоминал, как Д. Шостакович временами приглашал его к себе, усаживал на стул рядом с собой и просил: «Давай помолчим». По завершении такого обоюдного молчания Дмитрий Дмитриевич, благодаря и прощаясь, говорил: «Теперь легче будет жить». После высылки Солженицына, вынуждены были эмигрировать и его благодетели: М. Ростропович и Г. Вишневская. «Уезжали все, кому система оказывала серьезные препятствия в реализации их возможностей», - объясняла Г.П. Вишневская. Прощаясь с нею, вспоминала она, Шостакович рыдал навзрыд. «Если бы он сказал тогда: «Останьтесь!» - «Мы бы остались», - говорила позже Галина Павловна. Шостакович умер в начале 1975 года.
Будучи исключенным, куда мог деваться писатель? Конечно, в Тамиздат. Все советские редакции были для него закрыты. Громко заявил тогда о себе и Самиздат. 23 автора во главе с Аксеновым, Ахмадулиной, Андреем Битовым, Семеном Липкиным, Инной Лиснянской опальные молодые писатели собрали свои неизданные рукописи и издали их сами в альманахе «Метрополь». Альманах «Метрополь» вызвал ярость, вызвал к жизни новое позорное судилище. Организаторы этого альманаха добровольно покинули Союз писателей в знак протеста против преследования их молодых коллег. Кому в 1960-80-е годы не удавалось защитить свое право на творчество на родине, покидали страну. Одним из многих был Александр Галич. Его с семьей гебешники снабдили билетами до Израиля, а он 25 июня 1974 года уехал в Норвегию. За три года (он погиб 15 декабря 1977 года) Галич 157 раз выступал по радио «Свобода». Он подготовил и провел радиопередачи о жизни и творчестве деятелей русской и совестской культуры: об А. Ахматовой, о М. Волошине, Вл. Ходасевиче, Б. Пастернаке, М. Салтыкове-Щедрине, М. Шолохове, А. Синявском, В. Шукшине, Г. Шпаликове, Вл. Войновиче, Д. Шостаковиче, И. Дунаевском. Он выполнил назначение своего пребывания вне родины, о котором в беседе с ним при их первой встрече Нина Берберова сказала: видетелям чудовищной практики большевизма, предстояло встретиться на Западе «Мы не в изгнании, мы – в послании. Россия и Дух русского народа как бы послали нас в иные страны с единственной целью - хранить нашу духовную культуру, нести ее в мир, беречь и, если хватит сил, приумножать». Изгнанные из своей страны, они организовали очаги русской литературы по всей планете: Фридрих Горенштейн, В.Войнович и А. Зиновьев – в Берлине, Г. Владимов – во Франкфурте, Л. Копелев и Р. Орлова – в Кельне, И.Бродский – в Париже и США; А. Солженицын, В. Аксенов, В. Некрасов, В. Максимов, А. Гладилин – в США. Были среди них и двое бывших моих студентов из Липецкого пединститута: отличники-историки Ян Гороховский и Людмила Морозова, обосновавшиеся в Калифорнии.
Большинство из тех, кого КПСС высылала из страны в 1970-е годы, были поколением, рождения 1930-х годов. Им, лишенным знаний о действительной истории России, опаленным большевистской ложью, свидетелям чудовищной практики большнвиков - предстояло встретиться на Западе с поколением русских, рождения 1920-х годов. Родители этих русских в 1922 году были отправлены большевиками в принудительную эмиграцию. До изгнания своей научной, творческой и разносторонней практической деятельностью они обеспечивали укрепление российских корней и успешное противодействие попыткам Европы силового навязывания народам России лживой идеи европейской исключительности. По документам и метериалам, которые к этому времени были мне уже известны, представить сложности этой встречи было нетрудно. Не показалась мне излишней и восторженность, с которой к этому поколению русских обращался Александр Галич в стихотворении «Поклонимся ж низко парижской родне,
Нью-йоркской, немецкой, английской родне,
И скажем: «Спасибо, друзья!»
Вы русскую речь закалили в огне,
В таком нестерпимом и жарком огне,
Что жарче придумать нельзя!»
И нам ее вместе хранить и беречь,
Лелеять родные слова.
А там, где жива наша русская речь,
Там – вечно – Россия жива!»
Он действительно обращался к родным по духу.
«Мы поименно вспомним всех», - заявил во время беседы с Ниной Берберовой А. Галич. В одном из выступлений у микрофона радио «Свобода» он объяснил: «…Вся моя жизнь здесь, вся моя работа здесь – направлена на то, чтобы не отрываться от родных, от близких, от родного языка, от интересов наших сегоднящних, завтрашних, во имя этих завтрашних интересов, во имя нашей продолжающейся борьбы со страхом. Каждый из нас вносил свою лепту в борьбу со страхом, со страхом в человеческих душах, чтобы уничтожить этот страх». Однако все, с чем он выступал в России и за ее пределами у микрофона радио «Свобода», в открытой печати на родине стало известно лишь в 90-е годы. В солидарность с ним и Ниной Берберовой В. Аксенов писал тогда: «Мы должны писать о том времени, вспоминать умерших и ободрять живущих, называя вещи своими именами, чтобы те, кто придет нам на смену, не строили по нашему поводу пустых догадок». Так действовали за пределами нашей страны поэты, прозаики, музыканты, художники, кинорежиссеры. По возвращении на родину в 1989 году Аксенов опубликовал сборник со своими выступлениями по радио «Свобода» под названием «Десятилетие клеветы». Ни один из опубликованных в сборнике очерков, если прочитать их, не мог служить поводом для нападок на их автора. Однако когда этот сборник появился в России, печать (пока еще советская, но уже перестроечная) обрушила на него шквал облыжных оскорблений со стороны адаптированных граждан, явно выступавших по заказу, но не читавших уже опубликованные очерки Аксенова. Василий Павлович подобрал наиболее «красочные» из них и предпослал в качестве предисловия к указанному сборнику своих выступлений по радио «Свобода» в момент его публикации в нашей стране.
С судьбой тех, кто оказывался в 60-80-е годы в «малой зоне» строгого режима или был выдворен за границу, тесно переплелась судьба всемирно известного немецкого писателя Генриха Белля. С момента первого посещения нашей страны в середине 50-х годов и до своей смерти в 1985 году Генрих Белль помогал им, переправлял их рукописи за пределы СССР и обеспечивал публикацию их книг в Тамиздате. Владимова, Копелева, Максимова, Некрасова, Аксенова сближала с Беллем общая боль, пережитая в XX веке Россией и Германией. Совпали мотивы и направленность их творчества, они стали духовными братьями. Подобную общность в творчестве наших честных литераторов с зарубежными писателями я обнаружила, изучая литературу австралийскую, французскую, американскую, японскую, даже латиноамериканскую второй половины XX века. Мир един, и требования к человеку одни, в каком бы районе нашей планеты каждый из нас ни находился. «Человеком делают человека язык, любовь, сопричастность. Это они связуют его с самим собой, с другими людьми, с богом, - писал Генрих Белль. – Если нет этого, из человека вырабатывается узурпатор». Смею утвеждать: узурпатор любой национальности, любого цвета кожи.
Я была удовлетворена, когда детали этой встречи братьев по духу стали мне известны. Описнные в 1975-83 годах, они совпали с моими предположениями 1970-х годов. Я нашла описания этих встреч в «Дневниках» и в «Сборнике статей» Александра Дмитриевича Шмемана (1921-83), изданных у нас в 2007, 2011, 2013 годах. Позволю себе воспроизвести с небольшими сокращениями его обращение к В. Максимову от 11 марта 1975 года. Оно многое объясняет. Он писал: «Дорогой Владимир Емельянович! ... Больше всего меня поражает в Вас и почти во всех выехаших в последнее время из России – это то, что Вы никогда и ни о чем нас не спрашиваете, что у Вас нет, очевидно, ни малейшего интереса к тому, кто мы, к нашему опыту, нашим мнениям да и просто нашей жизни. Вы приехали нас учить и о наших делах судить и рядить. Вы все знаете, знаете, кто прав, кто виноват, имеете мнение обо всем на Западе. Мы с жадностью слушаем Вас, вчитываемся в каждую написанную Вами строчку, и вот Вы принимаете как должное этот интерес без всякой взаимности. А так как Вы имеете дело главным образом с людьми, Вам поддакивающими (что, между прочим, не означает, что они Вас понимают или думают так же, как Вы), то Вы очень быстро и легко приходите к заключению, что учить, судить и рядить – не только Ваше право, но и священный долг. На самом же деле, Вы, конечно, очень мало знаете (почти ничего-Е.Е.) о сложной истории и «ситуации» русской эмиграции, не говоря уже о Западе в целом (большевики постарались – Е.Е.). И вот, простите откровенность, - Вы попадаете впросак… Этого Вы не осознаете, а когда осознаете, боюсь, будет поздно. В России Вам очевидна была сложность рубить сплеча и т.д. За границей Вы делаете Ваши выборы моментально. Вы выбираете, конечно, тот лагерь, те группы, которые Вам кажутся наиболее «стойкими», «прямолинейными», «морально твердыми», «бескомпромиссными» и т.д. Все остальные тем самым оказываются слабыми, половинчатыми, подозрительными, изменническими… Вы убе6ждены, что нашли «своих» людей, ибо они бурно и восторженно выражают свое согласие с каждым Вашим словом. На деле же, конечно, это недоразумение, в котором Вы, увы, нескоро разберетесь. На деле – они даже не слушают Вас или же слушают ровно сколько нужно, чтобы зачислить ВАС в свои ряды, убедиться в том, что ВЫ согласны с ними. Но настоящей трагедии русской эмигрции Вы не знаете и не чувствуете и, наверное, не скоро еще почувствуете. Вы не знаете, как эти «стойкие», «непримиримые», «утробно русские» на протяжении всех пятидесяти эмигрантских лет душили, замалчивали, ненавидели и проклинали то одно, чем эмиграция по-настоящему нужна России, останется в ней как сила и цельность: свободу духа, свободу творества, простую правду. Вы не знаете, как травили русских мыслителей и богословов, как всю церковную жизнь свели к ура-патриотическому и ностальгическому фольклору, к узости и фанатизму, русскую литературу – к генералу Краснову, как, по существу, не интересовались совершенно живой, настоящей Россией, а жили … только гордыней и фарисейством… Вы не знаете да и не можете знать, каких трудов стоило нам, эмигрантским детям, пробиться сквозь всю эту мифологию к подлинной культуре, перестать видеть в Церкви осколок старой России и тоску по быту, начать вслушиваться в жизнь самой России, искать встречи с ней. Я не осуждаю ВАС… Вы попались на удочку бесплодных эмигрантских страстишек.
Все это было бы не столь уж важным, если бы Вы не взяли на себя вдобавок суда над Церковью, о которой Вы ничего не знаете».
И 22 апреля 1977 года: «Говорить сегодня о судьбах России вовсе не значит готовить себя к возвращению в прошлое. То, что случилось с Россией, было дано ей и нам как ужасное испытание и одновременно как возможность для пересмотра всего нашего прошлого и для очищения. Слово «кризис» означает суд. И он свершился. Поэтому всем нам сегодня надо напрячь до предела совесть. Конечно, нужны ясные знания. Мы должны уметь анализировать, изучать, любить. Но совесть все же требуется прежде всего. Совесть объединяет все. Она позволяет заново увидеть Россию в ее прошлом и настоящем и, может быть, начать чувствовать, в чем должно состоять ее будущее». Интуитивно и при поддержке М.Г. Седова и Н.П. Гнатышевой (Дядя) я шла этим путем.
Мне можно возразить: все, о ком я пишу, не молчали, потому что это же какждый в своей области - таланты! Да, им было что сказать, они были убедительны и им верили. Но если ты не гений и если природа не отметила тебя исключительной талантливостью, не возвышай себя, не имея на то оснований, над «огромнейшей армией преуспевающих представителей» экономики, науки, искусства. Любому человеку позволительно не понять и не принять чье-либо творчество. Но непонимание – не аргумент для оправдания своей бездеятельности и грубого поношения преуспевающих талантов. Поэтому роспись Б. под крохотным сборником стихов И. Бродского: «Все – чушь, бездарность», - я воспринимаю как автохарактеристику, свидетельствующую о каких-то прорехах в интеллекте подписанта.
А что делал в это же время наш радетель с его «первостепенной обязанностью – служить обществу» и «спасать человечество»? Он «бодался» с начальниками, у которых работал: в Чермете с Кигимом, в Оргтехстрое с Фурсовым, в Главлипецкстрое – с Поповым, потом с Лукиным и т.д. везде, где ему приходилось работать в Липецке. Б. был убежден в том, что это и являлось его «противостоянием администраторам-политикам». До «общества» и «человечества» руки не доходили. Он считает, что я в этом была виновата, потому что на пять месяцев, пока я должна была пребывать на курсах повышения квалификации, на него была возложена «нагрузка», от которой до этого он был свободен: забота о восьмикласснице Анюте. Очень скоро он почувствовал «непереносимость» этой нагрузки, заметно ущемлявшей, но не его «тревоги» о человечестве, а его стремления заботиться о себе, о своем теле, о существенно урезанных возможностях удовлетворения «потребностей» этого тела. Даже в течение короткого времени он не смог добросовестно выполнить свою прямую обязанность – отцовскую.
13 февраля 1974 годом датировано письмо, которое Б. отправил мне в Ленинград. Убежденный в том, что с моим отъездом на курсы обязанность заботиться о нем перешла к Анюте, он жаловался на то, что она не выполняет этой обязанности – посягает на его жизненное кредо: «Как можно меньше работать, стремиться к минимуму усилий, к максимуму заботы о себе». К сожалению, это кредо уже стало основополагающим и в жизни Анюты. Два одинаковых заряда отталкиваются! Так между дочерью и ее отцом, который, скрывая раздражение, в письме жаловался мне: «Анюта меня обижает (?), часто ругается, кормит плохо (?), смеется по десять норм в день, химией и английским только начинает соглашаться заниматься. Больше учит меня, как надо готовить пищу и как надо учить школьные предметы. И смешно, и грустно». Судя по письму Анюты, тогда же написанному, им обоим было не до смеха. В письме Анюты читаю: «Мама, как много времени отнимает еда. Папа говорит, что я его голодом уморила. Когда мне готовить? Тренировки каждый день по три часа (тренировки ли?). Прихожу, как черт, уставшая – еще и готовь и уроков прорва. Ух, и замоталась же я! (Только много лет спустя я узнала о том, от чего она «замоталась» - Е.Е.). Надюша, мы твое дело из школы взяли и справки тоже. У нас новый историк – Геннадий Сергеевич. Сразу видно, что после отпуска вышел на работу, - с таким энтузиазмом за нас взялся, что прямо ужас пробрал. Некоторые уроки у нас ведут практиканты. Ой, как они жалко выглядят! За каждое слово извиняются (поэтому «жалко выглядят»? - Е.Е.). С папой стали ссориться. Он обозвал меня свиньей. У папы каменное сердце, он не может быть ласковым (это так). Он сказал, что у него нет никаких чувств ко мне (и давно уже – Е.Е.), потому что я не изменилась. А я изменилась. Своими делами я с ним не делюсь, потому что назовет бессмысленной болтовней. Все время ехидничает. Когда я смеюсь, он говорит, что я ржу («по десять норм» в день? – Е.Е.). Все время меня упрекает, что у меня тройки рядом с двойками, что я двоечница несчастная (о собственных бы тройках вспомнить ему…). Все время вздыхает, как я дошла до 8-го класса, не зная элементарных вещей. Мам, я не могу говорить и писать по-английски, а он ругается, и знаешь, как сильно и больно стукнул по плечу, а потом говорит – разве больно, совсем пустяк (так будет смотреть он на свое рукоприкладство и впредь – Е.Е.). И везде всем на улице говорит, как я плохо учусь. Сварила я в субботу молочный суп, а он говорит: «На такой пище ноги протянешь».
Каменному сердцу ее родного отца нашлась замена - мягкое, ласковое сердце…Подробнее об этом изломе в жизни Анны расскажу ниже…
Непреднамеренно Анюта воспроизвела в своем письме истинный портрет человека, который в течение 15 лет не скрывал своей неприязни к ней. Тогда, в феврале 1974 года, он открыто признался ей, что «у него нет никакого чувства к ней». Однако он считал правомерным требовать от нее, чтобы она «заботилась о нем, хорошо кормила его и не обижала». Из колодца, самим заплеванного, разве можно пить чистую воду? И вкушать вкусную пищу? Что посеешь, то и пожнешь. Б., убежденный в том, что Анна не его дочь, в течение 15 лет скрытно и явно «за все цеплялся в ней и все в ней представлял в мрачном виде пагубности», закрепляя аномалии ее характера. Утверждение отцом своего «авторитета» над старшей дочерью грубостью и насилием таили в себе серьезную опасность для ее здоровья, да и для его здоровья тоже. С октября 1960 года опасность быть полностью подчиненной такому «авторитету» и жить только его чаяниями висела и надо мной. Но я имела силы и способность видеть, понимать и сопротивляться такому «авторитету», Анюта – нет.
Словесное приобщение меня к своим ценностям Б. начал весной 1968 года. Мое «перевоспитание» кулаками он попытался начать летом 1974 года после моего возвращения из Ленинграда. Тогда я заметила ему, что он занят только собой и живет только для себя. Он бросился защищать свою «правоту» кулаками. Я схватила стоявший рядом утюг и тихо произнесла: «Попробуй подойти!» Тогда он отступил и после этого 18 лет утверждал свой «авторитет» в семье только словесным насилием. И отсюда Анка со всеми ее нынешними болезнями! И отсюда Б. с букетом своих бесчисленных реальных и выдуманных болезней. Так малые ростки психопатии превращались в серьезную болезнь.
Я не знала тогда трудов Иоанна Кронштадтского. Когда прочитала, поняла, как давно эти труды были мне необходимы. Он писал: «Будешь слышать враждебные речи о себе от домашних, не возмущайся этим и не приходи в отчаяние, не за все выговаривай, иное сноси, преходя молчанием, и смотри на то сквозь пальцы (сознаюсь, это у меня часто не получалось – Е.Е.)… Если же на него ничего не действует, тогда не обращать внимания на серчание и капризы его и делать свое дело с твердостью, не возмущаясь выходками злобы. Плохой мир с грешниками, приверженцами злобы. Некоторые всякое доброе замечание, всякую просьбу обращают в худую сторону, хотят видеть во всем одни нападки; не видя сами света, они думают, что слепы и другие; будучи сами злы, они не хотят видеть добра и в других» (т.2, стр. 405, 378). «Плох мир с такими людьми!» - справедливо утверждал Иоанн Кронштадский. Знать бы мне все это тогда, скольких стрессов я могла бы избежать и спасти от них своих дочерей! Правда, чисто интуитивно и благодаря навыкам, привитым мне в моей школе семейной жизни, о которой я писала выше, в большинстве случаев я так и поступала. Но стрессы мне все-таки приходилось переживать и стерссы не шуточные. Сейчас говорят, что они, стрессы, даже полезны – научают жить, терпеть и укреплять здоровье.
Свои обязанности по отношению к дочерям я старалась нести без ропота. На требование Ларисы Александровны пришла «Справка. Выдана Григорьевой Надежде, 1965 года рождения, в том, что она действительно занимается в ДЮСШ областного совета ДСО «Спартак» в отделении спортивной гимнастики и выполнила первый юношеский разряд». Пришли документы и из общеобразовательной школы. Посылая эти бумаги, Борис писал Наде: «Малышок, крепись, но не переутомляйся на тренировках. Если слишком устанешь, то небольшая беда пропустить занятие».
Тогда я еще надеялась на то, что Анну с Б. можно примирить. Многое зависело от Б.. 17 февраля я Анюте: «Ну, Аннушка, потерпи малость, не расстраивайся. Судя по твоему письму, нет у тебя душевного тепла и участия к папе. Вышучивание, приемлемое и допустимое по отношению к товарищам по школе и спорту, непозволительно по отношению к папе. Как мне хочется, чтобы ты была мягче. Старайся лучше учиться. На весенние каникулы приедешь к нам, Надя ждет тебя. Теперь у нее вроде бы все нормализовалось: она привыкла к тренеру, к спортивному залу, уже не плачет, с удовольствием и много занимается гимнастикой. Лариса Александровна говорит, что она красивая, трудолюбивая, хорошая гимнастка. Все у нее идет хорошо. Но тренер ее постоянно спрашивает меня, не уедем ли мы, не пропадут ли ее самоотверженные труды. Можешь себе представить, каково мне. И в школе она угодила к хорошему учителю, которая говорит, что она хорошая ученица. Я договорилась с библиотекарями в университете, и они дают мне детские книги для Нади. Она много и увлеченно читает. Даже такую серьезную книгу как «Путешествие капитан-лейтенанта Головнина» она прочитала с увлечением. Поговорить и рассказать ей, конечно, есть о чем. Но она – молодец, не отвлекается на разговоры, если ее об этом не просят. И тебе, Анюта, советую поступать так же. А чтобы не заматываться с приготовлением пищи, учись комбинировать: у вас есть грибы, помидоры, картошка – нам в этом смысле хуже, у нас нет этого. Делай все спокойнее, не волнуйся, но не тяни время, не прожигай его. У меня к вам обоим огромная просьба – не ссорьтесь, ради Бога, постарайтесь быть взаимно вежливыми, мягкими». К сожалению, они меня не услышали … . Не слышали они моих призывов ни тогда, ни в течение последующих десятилетий.
После 23 февраля Надя – Ане: «Аня, мы с мамой были в Русском музее и на выставке архитектуры в Петропавловской крепости. Я папу попрошу, чтобы он мне летом сделал деревянную лошадку с телегой на колесиках. Я их покрашу и буду кукол катать. И чтобы бочку для кукол сделал. А я найду глину и буду посуду лепить. Мы с тобой вместе в куклы играть будем. Это я все в Русском музее увидела. А еще я там видела набор графинов: петух, курица и цыпленок. А еще матрешку: сначала большая, а потом все меньше и меньше и совсем маленькая, примерно 4 мм. А самая большая матрешка почти полметра. А еще там продавалась кукла-школьница, такая красивая! Только мама все равно не купила ее. Мне тетя Люся дала куклу, тоже красивую».
В марте я ездила в Липецк за Анютой. Из Ленинграда сообщала Б.: «До Москвы и до Ленинграда мы доехали прекрасно. На месте были 15 марта. Я пошла в институт, а Анка занималась английским языком в моей комнате в общежитии. Когда мы приехали к Людмиле, Надюшка сразу проснулась, обрадовалась. Встретились они хорошо, сразу засюсюкались, но потом и по сей день спорят. Но чаще Надя виновата - недотрога какая-то. Анка занимается, но химия у нее не в почете, как, впрочем, и все, что дается с трудом. Анюта девочка неплохая, вполне самостоятельная, хотя и грубоватая, но не безвольная. Если учителя ее не съедят, может быть, в люди выйдет. Она ничего не клянчит, не стремится урвать себе лучшее, не сорит деньгами. Она умеет отказаться от того, что желательно, но получить трудно. Ведет она себя прилично, помогает по дому. Здесь холодно. Мы с Аней на себя все тряпки надеваем, чтобы не дрожать. Экий здравый смысл брызжет из Анки, прямо оторопь берет!». В этой же открытке из Ленинграда Анюта приписала свою просьбу: «Папа, будь здоровым и сдержанным» (!). Она же в письме отцу сообщала: «Ездили мы на экскурсию по Ленинграду. Гид очень интересно рассказывала, нам понравилось все, впечатлений много – слов не хватает, чтобы их выразить. Надюша хорошо закончила четверть. Мама спросила у учительницы, почему у Нади нет в классе подружек. Учительница сказала, что это хорошо, что нет у Нади подружек. В классе девочки нехорошие. Они видят, что Надя спокойная и пытаются ее раззадорить: когда она идет в класс, они ее задерживают у двери, и в раздевалке так же девочки поступают».
22 марта я сообщала Б.: «Погода улучшилась – сопутствует Анкиному путешествию по Ленинграду. Вдвоем с Надей они ходили смотреть в театре «Белоснежку и семь гномов», в Петропавловской крепости лазали по крепостным стенам, слушали крепостные колокола, которые, вместо «Коль славен», теперь отбивают гимн СССР. Ходили в Эрмитаж, в Русский музей, поднимались на колокольню Исаакиевского собора, были у памятника Петру, ходили по университету.
Организовала я ей медицинское обследование. Обнаружили близорукость. К невропатологу поведу 25-26 марта. Пришлось мне говорить с ней о том, что от ее отношения к учебе зависит очень многое, и все, чего она лишится в этой жизни, она лишится по своей вине и нежелании использовать то, что мы с тобой можем дать ей. Пусть выбирает сама – уже не маленькая». Невропатолог дала заключение о ее нормальном развитии».
30 марта Анюта выехала из Ленинграда одна, в Москве Валентина не смогла ее встретить, до ее дома она добиралась сама, на поезд до Липецка ее посадил Валентин. Сразу же ей пришлось включиться в переезд. 4 апреля Анюта с папой, наконец, перебрались на новую квартиру по улице Плеханова. Прежняя, предоставленная мне в качестве «сюрприза» после защиты диссертации, оказалась из серии: «бойтесь даров Данайцев». Под ее полом был вмонтирован вентилятор из кухни ресторана, находившегося на первом этаже, а наша квартира – на втором. По справке из поликлиники, подтверждавшей вредное влияние шума на мой слух, институт заменил мне эту квартиру на квартиру в только что построенном доме по улице Плеханова.
«В новой квартире хорошо, просторно, - сообщала Аня. Вода есть, плиту, наконец, поставили и дали газ. Душ в ванне высокий. У входа в шкафу папа сделал перекладины, чтобы вешать пальто. В квартире чисто, что меня весьма радует. Пока у нас не было плиты, нам помогали Саликовы. Они кормили нас супом». Б. же сообщал о куче недоделок и опять жаловался на Анюту: «Ладить с ней приходится с усилием, она часто кричит, постоянно спорит и поучает, что и как надо делать». Подобное с подобным сталкивается и отталкивается. Это закон природы. Но тогда я писала Анюте: «Аннушка, не шуми на папу, будь мягче, пожалуйста, пощади его, и он будет щадить тебя. Грубость убивает кого угодно». Они оба и в этот раз не услышали меня.
18 апреля мы с Надей съездили в Разлив. В музее я обратила внимание на фотографии. На стене в один ряд висели портреты Н.А. Емельянова, охранявшего Ленина в Разливе, и семи его сыновей. На мой вопрос об их дальней судьбе, экскурсовод ответила, что все были сосланы в Чарджоу. И отметила, что старший из братьев, Александр Николаевич, сейчас заведует музеем в Сестрорецке. По адресу, который она мне дала, я написала ему письмо. Не распространяясь в освещении судьбы отца и братьев, он написал: «Очевидно, по крови Вы не наша». Он предлагал встретиться, но я, к сожалению, не нашла для этой встречи время.
24 апреля по приглашению я посетила легендарный Таврический дворец. 28 апреля Б. ушел в отпуск, отправился в санаторий в Трускавец, оставив Анку на попечении Надежды Петровны Саликовой и Светланы Степановны Ермаковой.
1 мая в подаренной мне поздравительной открытке Надюша писала: «Обещаю всегда слушаться тебя». Папе в Трускавец подробнее: «Мы с мамой два раза ходили гулять, смотрели снаружи институт Арктики и Антарктики. Там раньше была усадьба Г. Державина. Смотрели салют, и он мне совсем не понравился – в Москве лучше. А еще я прочитала книжку «Пятнадцатилетний капитан». Катались мы на катере по Неве. Совсем плохая прогулка – там сидеть надо было спокойно. Смотрели балет «Жизель» и «Карлсона, который снова прилетел». Сейчас здесь холодно даже в мае, но к концу месяца обещают потепление. На уроке труда я сама сшила себе пилотку, мама только чуточку помогла. 16 мая меня примут в пионеры. В школе идет повторение пройденного материала, перед повторением была прямая речь. В гимнастике я многому научилась».
9 мая в Трускавец я писала Б. о Людмиле Афанасьевне: «После трагических событий в Кемерово (развод с мужем) она многому научилась. И все-таки она принимает только постоянные уступки и смирение. Она очень резка. За свою самостоятельность и способность сохранять чувство собственного достоинства я не боюсь. Но у детей резвость, проявление самостоятельности она вытравляет быстро. Лена, во всяком случае, уже потеряла желание проявлять самостоятельность, если и проявляет ее изредка, то в грубом и изуродованном виде. Для Людмилы это может стать трагедией (к сожалению, мне пришлось увидеть эту трагедию в 2007 – 2010 годах). Второй раз (после Варвары Григорьевны) наблюдаю отрицательное отношение к Наде – теперь со стороны Людмилы. Думаю, это объясняется особенностями характера: в Людмиле отсутствует мягкость, гибкость, терпимость. Моя Надежда именно своей мягкостью сопротивляется Людмилиным методам воспитания. Она мягко возражает Людмиле и этим раздражает ее. Временами, когда на нее не давит усталость, Людмила бывает чудесной. Она остроумна, энергична. К сожалению, она так и не научилась понимать людей и от этого страдает сама». Моих намеков на его грубость Б. и на этот раз не понял.
11 мая состоялась впечатляющая автобусная экскурсия в Пенаты Репина в Карелии, потом по репинским местам в Ленинграде. Надюша ездила с нами. У Людмилы нас ждало письмо из Трускавца, в котором Б. писал: «Грустно смотреть, как седеющие матери семейств, на словах любящие мужей и своих детей, прожившие вместе 20-30 лет, - пускаются в разгул. Живущие со мной мужики утверждают, что все вы такие, а мне бурно возражают, когда я говорю, что бывают исключения, имея в виду и тебя. Вот каковы дела на счет козочек. Почти ничего не читаю (?). Никаких экскурсий, был только в кино – смотрел Джейн Эйр, сегодня пойду на «Приваловские миллионы». Уже сколько лет «почти ничего не читаю».
В следующий раз Б. сообщал, что в Трускавце холодно. А мы из Ленинграда в Трускавец писали: «Здесь была весна. Мы восторгались листочками, которые уже, было, начали появляться, а сегодня опять зима, опять морозы, густыми хлопьями идет снег, Ладога несет холод и дрожь. Радость встречи с весной и восторг придется отложить на неопределенное время. А так хочется тепла, солнышка, цветов и зелени». И Надя папе: «Мы с мамой были в Казанском соборе, в Петропавловской крепости. В гимнастике я уже научилась делать спад-подъем двумя ногами, учу вольное упражнение 2-го взрослого разряда». Мои дополнения в Трускавец 14 апреля: «Вчера с Надей мы опять были в Эрмитаже. Обозревали Малахитовый зал, царские покои, итальянскую скульптуру, немного древний мир и Грецию. Решили смотреть понемногу, чтобы лучше отложилось в памяти, сердце и в уме. В среду идем на балет «Лебединое озеро» в Мариинке».
«Разговорились мы с ней как-то после тренировки. Она говорит, что сильно устает и после тренировок не хочет ни с кем и ни о чем говорить – все вокруг ее раздражают. Я была права – она устает и поэтому капризничает, ноет. Я ей сказала, что испытываю то же, когда приходится много работать. И раздражительность Людмилы Афанасьевы объяснила ее усталостью. Объяснила Наде, что отсутствие взаимопонимания в семьях особенно усугубляет раздражительность. Она и ведет к раздорам. Мы договорились с ней, что будем помогать друг другу выходить из такого состояния, и что она, в свою очередь, должна научиться понимать - другим временами так же бывает нелегко».
«Она рассказала мне, как строга с ними Лариса Александровна, но подчеркнула, что та сама при этом выкладывается, стараясь научить их красиво двигать руками, ногами, владеть своим телом, головой. Сама же Надюша сделала вывод: обижаться на ее строгость не стоит, потому что она хочет как можно скорее видеть их красивыми. Я обратила ее внимание на то, что на это никогда не надо обижаться, так как мало людей, желающих сделать нас красивыми и прикладывающих к этому серьезные усилия».
«16 мая. Ее сегодня торжественно приняли в пионеры в музее Ленина – в бывшем мраморном дворце Г.А. Потемкина. Что ты, столько волнений и радости было. Завтра всем классом они отправляются в Разлив. Мы с ней уже туда ездили. В воскресенье (19) мы с ней поедем в Кронштадт. Ты приедешь в субботу (18). В начале следующей недели мы можем втроем съездить в Петергоф – там 19 мая открываются фонтаны. Потом посетим достопримечательности в Пушкине и Павловске, - одним словом, традиционно выберемся на природу с чудесными памятниками. Судя по многочисленным письмам, Анюта увлеклась спортом. Кто знает, может быть, там ждет ее успех? Но от школьных дел спорт уже основательно ее отвлек – это заметно по содержанию ее писем. Приближается конец учебного года. В предвкушении отпуска у Людмилы существенно меняется настроение, и я начинаю отходить от ее мрачного нытья».
Программу посещения исторических достопримечательностей в последние дни нашего пребывания в Ленинграде мы выполнили. Влияние всего, что Надежда там увидела и услышала, влияние людей, с которыми ей пришлось соприкоснуться там, - оказались хорошей школой. Нежелательные последствия «подарил» нам только фонтан «Шутиха» - он искупал Надю до нитки. Было холодно, и Надя простыла.
В эти пять месяцев моего пребывания на курсах в Ленинграде, пока Надюша находилась на занятиях в школе, я работала в Ленинградских архивах или в отделе рукописей библиотеки имени М.Е. Салтыкова-Щедрина. Новые документы существенно пополнили мои представления о людях, судьбы которых интересовали меня со студенческих времен. Узнала я здесь и немало нового: сотрудники отдела рукописей библиотеки познакомили меня с дочерьми Михаила Григорьевича Вечеслова. Он был врачом в первой дипломатической миссии советской России в Кабуле, которую сначала возглавлял Я.З. Суриц, потом Ф. Раскольников. В составе миссии работала Лариса Рейснер. Об участниках этой миссии мне много рассказали дочери Михаила Григорьевича Ольга и Нина Михайловны Вечесловы. Они жили в одной из шести просторных комнат дореволюционной квартиры их отца. Квартира имела два выхода. Такие квартиры в революционном прошлом использовали для нелегальной работы. Ольга и Нина Михайловны Вечесловы несколько лет писали мне письма, прислали интересные фотографии и вырезки из газет. Их письма рассказывали мне о том, чего не прочитать было в советской литературе – они воспроизводили атмосферу рубежа двух веков. Что увидела, о чем прочитала, - я делилась с Б.: «В областном Ленинградском архиве я прочитала мужественные и беспредельно нежные письма из крепости Софьи Михайловны Гинсбург. Посетила душу В.Г. Короленко (читала его дневник) и поняла, какая жуткая и мучительная сила человеческая ограниченность: она не в состоянии понять простых вещей, ей все известно заранее, и потому она жестока до жути. Как бы мне хотелось, чтобы от присущей подростковому возрасту прямолинейности Анюта освободилась бы как можно раньше, сумела бы стать мягче, мудрее, нежнее, а потому красивее. Сильные ноги могут сделать эту красоту еще значительнее. Спорт красоте и уму не помеха, если ум в голове, а не загнан в пятки. Из Ленинграда уеду 15 июня, чтобы до конца месяца поработать в Москве в библиотеке ИМЛ». Судя по моим письмам того времени, я продолжала надеяться на духовную переориентацию Б.. Как я позже узнала: накопление знаний, развитие и углубление чувств и обогащение памяти - в совокупности это был единственно верный - если он был во-время начат - путь к обретению психического равновесия для каждого человека.
На обратном пути из Трускавца Б. заехал в Ленинград, освободил меня от большей части багажа и с Надюшей отправился в Липецк. 25 мая они были уже дома. В этот день прозвучал последний школьный звонок для восьмиклассников. После сдачи Анютой экзаменов за 8 класс Б. сообщал мне: «Заболела Надюша. Виной, очевидно, фонтаны Петергофа и холод. Результаты Анкиных экзаменов плачевные». Тон письма Анюты был соответствующий: «Кончились экзамены. Я кончила плохо, конечно, это очень печально. Но чего уж сожалеть, ведь все прошло и ничего не изменишь. В сотый раз убеждаюсь, что я никуда не гожусь, что виновата сама во всем. Ты когда-то говорила, что у тебя был никудышный характер. Удастся ли мне исправиться? Мне очень хочется скорее уехать в лагерь, скорее уехать из дома. Никого не слышать, никого не видеть. Скажи папе, чтобы он меньше хвалил Надю. Мне не нравится ее поведение». - Далее следует откровенное злобное неприятие тех черт в характере Нади, которые Анюта не находила у себя: «В Наде все притворно, поддельно, угоднически. Со мной Надя одна, я ее вижу, вижу ее характер. Тем противней мне видеть ее с папой, когда она лицемерит. В ней все искусственно. Твоя дочь Аня». Абсолютно прав был Иоанн Кронштадтский, когда писал о подобных натурах: «Будучи сами злы, они не хотят видеть добра и в других».
Вот Надин голос тех минут: «Мамочка! Анка так орет, аж краснеет. В чемодан не пускает лазать, а там моя одежда. Об меня свои слюни вытирает. Папа кормит белым луком, покупает суп в пакетах, какой-то резиновый суп. Я не могу его есть. Анютка как заорет прямо в ухо: «Ешь!»
Вот реакция папы: «Этот их игривый (?) конфликт часто приобретает серьезную форму. Надя насидится дома одна, придешь – она рада и ну щебетать и все старается для тебя делать (такая она до сих пор – Е.Е.). Анка воспринимает это как лицемерие. Я ей это разъяснил. Может быть, и Надя в чем-то виновата. Мелких (?) размолвок даже со слезинками у них бывает немало, но и смеха не меньше. Все обычное, привычное, хотя и не всегда приятное. Я беседовал с Анютой, не скрывая предельного возмущения (мы знали, как это выглядит – Е.Е.). Хлопот с ней столько, что в письме не опишешь. Что с ней делать, я не знаю».
Чтобы знать это, надо было освободиться от предубеждения в том, что она не твоя дочь. Я с самого начала наших отношений была готова к отрицательному отношению к себе, но дети – другое дело. Благородные отцы от участия в судьбе детей не отказываются. В 1968 году Б. писал, что «любит Анюту с трудом». В 1974 году он окончательно ушел от обязанности нести ее тяготы на своих плечах и заботиться о ней.
Курсы были ступенькой моего профессионального роста. Там я приобрела новые знания. То новое, что я узнала в Ленинграде, требовало подтверждения. Подтверждения оказались в литературе специального хранения библиотеки ИМЛ при ЦК КПСС. Две недели до начала июля я могла позаниматься в Москве. Но доступ к материалам библиотеки ИМЛ мне был закрыт. Помогла Валентина Вилкова. Она выписывала литературу на свой абонемент и устраивала мне изучение ее либо в своем кабинете в институте, либо у себя дома. Я продолжала сбор материала и документов. Постепенно словно мозаичное панно вырисовывалась передо мной подлинная картина истории российского «марксизма» - большевизма, портреты его «героев» и его противников. В печать меня по-прежнему не пускали. Но мои находки помогали мне в моей преподавательской работе в вузах. Эта работа обеспечивала мне возможность заботиться о моих дочерях и их развитии.
Я могу ошибаться, но, близко и долго наблюдая Людмилу Афанасьевну, я поняла, что и она – родительница своей беды. В отличие от своей матери, Екатерины Яковлевны, она была лишена душевной мягкости и гибкости, попросту была прямолинейна и груба себе на беду. Такие типы проявление душевной мягкости и гибкости считают лицемерием. Вот так, как Б. и Анюта: он «жалуется» на Анну, Анна – на Надюшу. Законченный тип завистника не верит себе, поэтому он не может верить другим. Б. и Анна уже смотрели только в себя, слышали только свою боль, сострадали только себе и от других по отношению к себе требовали того же. До 1974 года Анюта еще не была законченным типом завистника. Первые признаки этого гадкого чувства я обнаружила в ней в январе 1968 года во время зимних школьных каникул. В приведенном мною выше Анином (июнь 1974) письме завистливость проявлена уже как черта характера. Она оказалась между двух сил. Одна сила - унижающая ее грубость отца. Другая - мои попытки предотвратить отрицательные последствия этого влияния суммой тех мер, которые в ее возрасте формировали во мне чувство собственного достоинства, выдержку и способность находить подходящую моим интересам среду общения. С раннего детства я много читала. Приобщала к чтению и Анюту с Надей. Охотно книги читала Надя. Абсолютное равнодушие проявляла к ним Анна. Давно не читал никаких книг и Б.. К музыке, которая «звала добро считать добром», Б. с Анной прислушивались избирательно. Тускнела эмоциональная жизнь у обоих, грубели оба и уже откровенно не принимали друг друга. «…Человек, не испытавший горячего увлечения литературой, поэзией, музыкой, живописью, не прошедший через эту эмоциональную выучку, навсегда останется душевным уродом, как бы ни преспевал он в науке или технике», - писал К.И. Чуковский. Особенно страшными по своим последствиям ему казались столковения с таким уродством в быту. Все так. Спасаясь от грубости отца, весной 1974 года, как стало мне известно лишь много лет спустя, Анна оказалась во власти секса.
15 июня Б. проводил Анюту в спортивный лагерь на две смены. В одном письме она просила, чтобы к ней в лагерь не приезжали, в другом просила приезжать только тогда, когда я вернусь с курсов. Пятнадцатилетний подросток метался в поисках своей среды со сходными ей интересами. С 10 июня городской спортлагерь уже посещала и Надя: с тренировками в «Спартаке» и обедом в ресторане «Восход». В грустном письме Б. об Анютиных «успехах» была Надина приписка. Там звучал голос детства: «Мамочка! У меня все хорошо. У меня какой здоровский уголок! Трехкомнатный! Одна комната гостиная, другая приготовительная, третья - кладовая. Потерялся мишутка, которого мне папа подарил. Кукле, которую ты мне подарила, я все выстирала. Она такая чистенькая. А кувшинчик, который ты мне купила в Ленинграде, стоит на кукольном столике. В уголок надо проходить, снимая тапки. Приезжай быстрее. Надя». Две дочери, два разных мира.
С моим возвращением из Ленинграда мы начали благоустраивать и наш общий уголок – нашу квартиру. В кухне появился высокий шкаф, сделанный по заказу на Липецкой мебельной фабрике – он и сейчас стоит на кухне в квартире моих внуков по улице И. Бабушкина в Москве. Тогда же у меня появилась ножная швейная машина – вот она стоит у окна в квартире по улице 26 Бакинских комиссаров в Москве. Появился, наконец, у нас и телевизор, и пылесос и проигрыватель. У нас уже была неплохая коллекция пластинок фирмы «Мелодия»: все симфонии Чайковского, его первый концерт, записи его музыки к балетам «Лебединое озеро» и «Щелкунчик», сонаты Бетховена, записи музыки Бородина, Дворжака, Брамса, Шопена, Римского-Корсакова, Сен-Санса, Верди, оперетт Кальмана. Были в нашей коллекции и записи выдающихся вокалистов отечественных и зарубежных. Помню, как под музыку «Лунной сонаты» Бетховена танцевала перед нами наша художественная гимнастка Надя. Чаще всего в прослушивании музыки она составляла мне кампанию. Иногда к нам присоединялся Б., Анна – никогда.
А.И. Саликов привез нам из Ростова два красивых ручной работы шерстяных пледа на диван. В квартире появились первые признаки домашнего уюта. Жизнь продолжалась, работа и заботы тоже. В ближайшее воскресенье втроем мы поехали навестить Анюту в лагере. Он располагался в лесу, у истоков реки Матыра. Спортсмены жили в палатках. Речка была не широкая, но с очень быстрым течением, и лагерь располагался на другом ее берегу. Там дежурили ребята, которые переправляли гостей на свою сторону на лодке. Анюта, забрав привезенные гостинцы, убежала – только ее и видели. Как ни отговаривали ребята, в обратный путь Б. решил переправлять нас сам. Мы с Надей сели в лодку. Б., демонстрируя стоявшим на берегу ребятам класс гребли, так гребнул, что мы оказались в воде под лодкой. Когда выбрались, вода в реке оказалась нам по колено. Толпа на берегу гремела от хохота. Из-за нашего незадачливого гребца мы тащились до остановки автобуса в сплошь мокрой одежде и обуви. Хорошо, что быстро сменилась погода: выглянуло солнце, стало жарко, и до Липецка мы успели обсохнуть.
Лагерная «идиллия» для Нади в «Спартаке» закончилась 25 июня. В связи с переездом Сергея Владимировича в Воронеж приказала «долго жить» в «Спартаке» и секция спортивной гимнастики. Девочек, занимавшихся в группе Галины Дмитриевны, забрала в секцию художественной гимнастики Валентина Дмитриевна Тарасенко. Летний лагерь для девочек она тоже организовала в городе. Тренировались они в школе в Левобережном районе города, а обедали в кафе. В 16 часов дня я забирала Надюшу домой. По выходным дням мы ездили в лес или к Анюте в лагерь. По будням после работы А.И. Саликов, сослуживец Б., часто возил нас на мотоцикле в ближайшие леса. Вот когда я познала, что быстрая езда на мотоцикле связана со страшным холодом даже в жаркие дни. Мне приходилось садиться на мотоцикл в зимнем пальто. Более комфортными были поездки в дальние леса на поезде Липецк – Елец втроем: Надя, я и Б.. Анюту наши поездки не привлекали. Тогда она так и не узнала этих прекрасных мест по берегам Дона. В ближние леса совершали мы и пешие походы, чаще в сторону ближних деревень «Сселки» и «Желтые пески». Там в лесу как-то нашли мы интересную корягу, контуром напоминавшую одну из скульптур Вутетича на Мамаевом кургане в Волгограде. Вон она и сейчас стоит на книжном шкафу. В другой раз мне попались в лесу рога молодого лося. Они тоже и сейчас стоят на шкафу.
В августе, вопреки ее желаниям, я засадила Анюту за учебники. Сначала по ее учебнику я сама одолевала химию. В школе и в педучилище эта наука оставалась для меня тайной за семью печатями – я не понимала ее. Занимаясь с Аней, сама поняла и ей сумела разъяснить. Но предпочла, чтобы с ней поработали специалисты, и пригласила позаниматься с ней химика из нашего института Нину Михайловну Еремееву. Она и во время учебного года оказывала Анюте помощь. Небольшая, но отдача была. Математикой, русским языком и литературой, включая 8-ой класс, занималась с Аней я. Дальше мои возможности в математике иссякали. Анка заявила тогда, что будет стараться сама. Дай-то Бог! 1 сентября мои дочери пошли в 44 школу: Аня в девятый, Надя – в четвертый класс.
Надюша занималась в школе по программе, в которой курс начальной школы ограничивался тремя годами, и с четвертого класса начиналось предметное преподавание. Русский язык и литературу в ее классе вела заслуженный учитель СССР со значительным стажем работы и просто прекрасный человек – Галина Сергеевна. На первом уроке она предложила детям написать сочинение на тему «Что меня особенно поразило летом». В июле мы ездили в лес на 232 км по железной дороге Липецк-Елец. Там лесные массивы разделяют длинные и глубокие овраги. На их склонах мы собирали полевую землянику. Смотришь снизу вверх по склону оврага и видишь гроздья земляники! Красота! А запах! Ведрами собирали! Это очарование и смогла передать в своем сочинении Надюша. Галина Сергеевна взяла ее сочинение себе на память. Сложнее оказались ее отношения с учителем математики – Людмилой Петровной. Она постоянно ставила Наде тройки за устные и письменные ответы. Девочка обижалась молча. Я поинтересовалась у Людмилы Петровны, какие пробелы в знаниях по математике моей дочери ею обнаружены – ведь учительница в Ленинграде относилась к своим обязанностям очень ответственно? «Она постоянно, когда я объясняю, занимается своими пальчиками и слушает невнимательно», - ответила она.- «А Вы ее в это время спрашивали?» - «Нет». – «Попробуйте, спросите несколько раз», - посоветовала я ей. Прихожу через неделю. «Поразительно, - восклицает Людмила Петровна. – Углубленная в свои руки, она в любое время, когда бы я ее ни подняла, отвечает четко, полно и лучше, чем те, кто во время моего объяснения смотрит мне в глаза». Отношение ее к Наде изменилось. И со всеми Анютиными учителями я постоянно поддерживала контакты, чтобы облегчить их работу с моей старшей дочерью. Не учителя, Анюта своим отношением к учебе перечеркивала мои усилия и усилия учителей.
В декабре 1974 года в школе № 44 состоялись соревнования по гимнастическому многоборью ГТО, и наша Надя заняла 1 место. Красочную грамоту подарил ей Совет спортивного общества «Спартак».
Секция художественной гимнастики не имела своего помещения. Она арендовала залы в разных концах города, иногда в очень отдаленных районах с очень нерегулярным транспортным сообщением. Я обязательно сопровождала Надю в этих поездках и, если Валентина Дмитриевна разрешала мне, присутствовала в зале во время тренировок. Это была учеба и для меня. Наблюдая за ней, я продолжала воспитывать себя. У нее было чему поучиться. Передо мной поздравительные открытки ко всем без исключения памятным датам семейным и государственным в течение 1975 года. Все до одной от Нади, все до одной творчески раскрашены. Хранится в моем альбоме и снимок в институтской газете «Политехник» - снимали в качестве подарка активному члену учебно-воспитательной комиссии института к новому году. Была у меня фотография, на которой была снята Надюша с призом в руках после первых квалификационных соревнований весной 1975 года. У меня сохранились лишь ее грамоты – они в альбоме. В том 1975 имелись подвижки и в моей научной работе. Я написала 3 статьи и отправила в журналы: «История СССР», «Вопросы истории» и «Вопросы истории КПСС». Каждый из журналов откликнулся сообщением о получении им моего материала, но публикацией этого материала ответил только последний журнал и лишь в 1987 году (!) – 12 лет спустя.
В мае этого года председатель месткома Светлана Степановна Ермакова организовала мне путевку в пансионат «Маяк» в Пицунде. Вот оно райское место. На этой открытке крестами обозначены комнаты, в которых мы жили с Галиной Ивановной из Костромы. И тридцать лет спустя после ВОВ, она оставалась красавицей. В последний год войны по великой любви Галина вышла замуж. В том же 1945 году ее мужа парализовало – сказались полученные во время войны раны. 30 лет пролежал он без движения, и она до последнего часа ухаживала за ним. После похорон мужа предприятие, на котором он работал до войны, дало ей возможность отдохнуть, предоставив путевку в Пицунду. В этом пансионате была со мной и Анюта.
Летом 1975 года Аня и Надя опять находились в спортивных лагерях. Первую лагерную смену секция художественной гимнастики проводила в Кривце Добровского района. 1 июля Надюша писала нам из лагеря: «Дорогие мои мама и папа! Вчера, когда вы уезжали, мне хотелось плакать. Мамулечка, пожалуйста, не забудь привезти бадминтон. Когда, мамочка, ты приедешь, привези мне стержень для шариковой ручки и пять конвертов. Целую всех вас, а Аню поздравляю с днем рождения. Ваша Надя». В то лето шли затяжные дожди. До Кривца автобусное сообщение было безобразным даже в погожие дни. Во время затяжных дождей грунтовую дорогу размывало, и тогда добраться до лагеря и обратно было невозможно. Я ездила по будням, Б. в выходные дни попутчиком с кем-нибудь из родителей спортсменок. Поездки в Кривец были очень интересными. Село окружено естественными (не саженными) вековыми лесами, богатыми лесными ягодами и грибами. Однажды в Кривец поехал гостивший у нас Борис Сергеевич Никешин, давний наш приятель по Кемерову. Знаток сибирской тайги, не мог заблудиться в лесах центральной России, полагала я. Каково же было мое изумление, когда, уходя из леса, мужчины повели нас с Надюшей в противоположную сторону. Они посмеялись над моим утверждением. «Хорошо, - сказала я, - вы продолжайте идти по избранному пути, а мы с Надей пойдем по прежней дороге». Они постояли, подумали, пошли за нами и скоро вышли к тому месту, где мы входили в лес. «К мнению женщин стоит прислушиваться», - заявил тогда Борис Никешин. Этот Борис был мягче нашего Б..
Во вторую смену секция художественной гимнастики организовала лагерь в здании школы в Задонске. Здание деревянной постройки было в ужасном состоянии – все в щелях. Сглаживали впечатление живописные берега Дона и сама река. Места были прекрасными. В близком от школы лесу было много земляники. Приезжая к Наде в лагерь, я непременно ходила с ней на реку и в лес. Если разрешала Валентина Дмитриевна, мы брали с собой и девочек из ее группы. В первом письме из этого лагеря Надя писала: «В лагере мне не нравится. Кормят плохо. Что хорошо – не доводят мухи, как в Кривце. Но здесь очень душно, хотя окно постоянно открыто, даже ночью. Игр нет так же, как и в «Олимпе», но в нем все равно было лучше. На следующий год, если я поеду в лагерь, то только в «Олимп». Милые мои! Если у меня не так расставлены запятые или есть ошибки, не обращайте внимания. Хочу, чтобы приехали. До свидания. Целую. Надя». Она же 19 июля: «Очень скучаю без вас, пишите. Мамочка, приезжайте, если сможете. Денег у меня осталось 1 руб. 57 коп. Мы сдавали по 20 коп на подарок ко дню рождения Валентины Петровны. Рынок здесь далеко, а магазин по пути с речки. Дни стоят дождливые. Пишите. До свидания. Надя». Во время посещений лагеря и по ее письмам я узнавала, чем живет душа моей младшей дочери. А чем была озабочена Аня? Из своего лагеря она прислала лишь одну открытку, в которой писала: «Мама, если поедешь ко мне 1 июля, привези деньги за вторую смену (12 рублей) и если можешь мороженого в большом термосе» и все. Даже без точки в конце записки и без обратного адреса. По-прежнему Надю влекло домой, Анюту неудержимо влекло из дому.
Со второй половины августа и до конца сентября 1975 года со студентами нового набора я работала в третьем отделении совхоза «Агроном» в Лебедяни. Начальником лагеря был Иван Петрович Усачев, я выполняла обязанности комиссара. Бывший офицер, перед строем студентов на утренней линейке Иван Петрович увлекался продолжительными нравоучениями. Молодежь хихикала, Иван Петрович возмущался, загорался и продолжал поучать стоявших перед ним молодых людей. Мне пришлось сказать ему об этом. Он обиделся. Однажды, когда все разошлись по своим рабочим местам, я предложила ему выяснить наши отношения, объяснив доходчиво причину отрицательного восприятия студентами его нравоучений. Долгий был разговор, но он понял меня, и мы с ним дружно отработали этот сезон. Урожай яблок был в тот год огромный, и совхоз не укладывался в сроки уборки. По просьбе совхоза наш институт прислал на помощь студентов пятого курса. Протестуя против своей посылки на сельхозработы, они организовали в отделении бунтующую вольницу, наотрез отказываясь ходить на работу. Иван Петрович ко мне: «Разговаривать с ними идите Вы, у меня не получится – я могу прибегнуть к грубости. Благодаря Вам, я понял, что такой подход ничего хорошего не сулит». Много мне пришлось «разговаривать» с ними на их «кругу». Они действительно держали меня в окружении, осыпая каверзными вопросами. Убедила я их лишь после того, как отработала с ними несколько смен на перерарботке яблок на заводе. Когда они вошли в ритм, я покинула их. Ю.Д. Железнов всегда объезжал места дислокации студентов руководимого им института, работавших на уборке урожая в разных районах Липецкой области. Обо мне он говорил: «Там, где работает Григорьева, я спокоен, - там все будет в порядке».
На это отделение по выходным дням ко мне приезжали Б. и Надюша. Однажды я накормила их грибами, которые Петр Алексеевич Козлов назвал трюфелями - любимыми грибами французов. Они отравились и едва добрались до дома. Отравилась и я, но во время занялась обильным чаепитием и справилась с отравлением сама, а Б. пришлось лечь в больницу. Надя отделалась легко. Она только попробовала и отказалась от грибного «жаркого». Впервые увиденный нами яблочный рай «подарил» нам и эту грибную неприятность.
Пятый класс у Нади и 10-ый у Ани начался с грустного приключения. Во дворе около мусорных ящиков они подобрали котенка. Спокойный и ласковый, он всегда сидел на столе под лампой, наблюдая, как Надюша готовит уроки. У него на брюшке я обнаружила пятно и спросила специалиста-эпидемиолога Надежду Петровну Саликову, не лишай ли это? Она успокоила меня. Но через некоторое время такое же пятно появилось на голове у Нади. В кождиспансере подтвердили мое подозрение. Лишь после 5 месячного трудоемкого лечения она смогла посещать школу. Беда не ходит одна. Осматривая Аню, Надю и себя, я вдруг обнаружила, что, кроме лишая, нашу семью посетила еще и чесотка. Не война, теперь имелись быстродействующие эффективные препараты, и с этой напастью мы справились быстро. Пока Б. находился в длительной командировке, мы успели все, что можно, прокипятить, провели тщательную дезинфекцию и похоронили очень тяжело умиравшего маленького котенка – источника наших бед.
В десятом классе у Ани появились новые учителя: замечательный математик – Александра Федоровна Ильина, знаток русской грамматики Анна Дмитриевна, казенный историк, но наблюдательная женщина Зоя Васильевна. Она обратила внимание на то, что Анна ведет себя не как девочка, а как опытная и капризная женщина, и посоветовала мне проверить ее психику. Когда я повела Анну в поликлинику, она решила, что я веду ее не к психологу, а к гинекологу, и убежала от меня со скандалом.
У Нади ситуация оказалась не очень благоприятной. После знающей Людмилы Петровны, покинувшей школу, в 5-8 классах осваивать программу математики Наде пришлось у слабого учителя – Людмилы Алексеевны Болдыревой. Она же в эти годы была и классным руководителем этого класса. Пока Надюша 5 месяцев болела, мы с ней занимались дома, и она не отстала.
В июне мы с ней уехали отдыхать в Гурзуф. Устроились в гостинице. Каждый день ходили к морю, но не купались – было холодно. Обошли все окрестности, ездили в Ялту, в Алушту, с моря видели Артек. 29 мая. Надя папе из Гурзуфа: «Сегодня были в «Ласточкином гнезде». Там так хорошо! Замок стоит на самом краю скалы. Внутри замка кафе. Когда я только начала купаться в море, медуз не было, теперь их много. Я их уже не боюсь. Видела маленьких крабиков. Были в Ботаническом саду. Там есть даже пруды с красненькими и серыми рыбками. Еще там есть пруд с лягушками. Я квакаю, как лягушка, а одна лягушка мне отвечает. Мы были в этом саду уже два раза, и все время мне лягушка отвечала и отвечала только одна из одного и того же кустика. Папочка, не называй меня больше кротом. В книжке про зверей я вычитала, что кроты – самые свирепые существа на свете».
Анюта в это время готовилась к экзаменам за десятый класс. В Гурзуф она сообщала нам о том, что усердно занимается. Б. об ее усердии: «С Анютой живем мирно, хотя и есть основания быть кое-чем недовольным. Как и тебе, мне кажется, что она мало занимается. Ни ты, ни я сейчас ей в помощники уже не годимся. Она может и должна все для себя делать сама. Самоуверенности у нее хоть отбавляй». Точнее – амбиции без амуниции. И жалко, и горько. Но именно так и было.
Из Гурзуфа в аэропорт в Симферополе мы отправлялись рано утром, вместе с восходом солнца. Нет у меня в запасе ни слов, ни красок, чтобы описать эту чарующую картину. Вернувшись в Липецк, мы в первую очередь занялись решением судьбы хомячка. Девочки купили его вместо погибшего котенка. Свободно бегая по квартире, он вскоре почувствовал себя полным хозяином в ней. Всех, кто оказывался на его «территории», он хватал за пятки. Когда стали ловить его, чтобы посадить в банку, он убежал под сервант. Мы с Надей уехали, оставив это существо на попечении Б.. О хомячке он писал нам в Гурзуф: «С хомкой беда. Двое суток он сидел под сервантом. Две ночи скребся, пищал, не мог вылезти. Сегодня я поднял сервант, вызволил его и посадил в банку». Пришлось выселить хомячка – слишком беспокойным оказалось это животное.
В начале июня Надя уехала в спортивный лагерь в Задонск. 12. 06.76. «Здравствуйте мои дорогие мама, папа и Аня! В первый день я не писала, потому что еще не знала всего, что надо было знать. Мы живем не в том корпусе, где жили в прошлом году, а в маленьком двухэтажном домике за ним. Я сплю у стенки, а не у окна. Полотенца нам дали, так что два полотенца я не использую. В столовой кормят хорошо, но дома лучше. У нас нет ни одних часов, поэтому мы опоздали на завтрак, и Валентина Дмитриевна ругалась. Наша комната называется «чертова дюжина», потому что в ней 13 человек. Я научилась крутить булавы в горизонтальной и вертикальной плоскости. В магазин нас пока не пускают, на базар тоже. Больше писать нечего. До свидания. Надя». Через неделю, 18 июня, сообщая о своем житье-бытье, она спрашивала: «Что у Анки по экзаменам?» И жалко, и горько. Только и могла я ответить. От отчаяния меня спасала Надюша.
В одну из моих поездок к ней она провожала меня до автостанции. Около станции сидели старушки и продавали плоды лесов и своих огородов. У одной мы купили баночку консервированных сыроежек, тут же вскрыли ее и не смогли оторваться – такие вкусные они оказались. Пошли в палатку, купили хлеба, еще одну баночку грибов и с большим удовольствием съели. У этой старушки я и домой прихватила две баночки чудесных сыроежек. В сентябре 1976 года состоялись соревнования по художественной гимнастике в рамках ДЮСШ по программе кандидатов в мастера спорта. В этих соревнованиях с результатом 41,15 балла Надя заняла первое место. Все, полученные ею грамоты, хранятся в моем семейном архиве. Может быть, когда-нибудь ее внуки проявят интерес к тому, чем занималась их бабушка, когда была девочкой. Каких успехов успела она достичь в спорте и каких усилий стоили ей эти ее достижения. С моей точки зрения наибольший интерес представляет процесс становления ее как личности, как надежного во всех отношениях человека.
Выбор Анны
Между судьбой и окружением вне семьи? Как и следовало ожидать, полученный Аней аттестат был не блестящим. Содержимым этот аттестат существенно уступал тому, с которым в 1972 году приехала поступать в наш институт Лена Гнатышева. Она уже перешла на последний пятый курс. И я настоятельно советовала Анюте сдавать вступительные экзамены в наш политехнический институт. «Очень надо, я поеду поступать в московский институт», - мягко воспроизвожу я ее грубый ответ на мое предложение. Я решила предоставить ей возможность испытать себя. Мы уже могли позволить себе заведомо пустые затраты. И я повезла ее в Москву. Остановились у Валентины. Документы Анна сдала в финансово-экономический институт имени Плеханова, но не предприняла ни малейшей попытки подготовиться к экзамену. Первым был экзамен по математике письменно. Аня получила за свою работу неуд. Мы вернулись в Липецк, и она пустилась в уже открытый разгул. До этого она скрывала свои сексуальные увлечения. Первым ее партнером по ее признанию был тренер легкоатлетической секции, в которой она занималась с 6-го класса. Во время моего пребывания на курсах в Ленинграде, воспользовавшись тем, что Анка большую часть дня была предоставлена себе, ее тренер забирал ее из школы, отвозил к себе на квартиру и там «тренировался» с ней по «три часа ежедневно». По признанию Анны, «тренировался» он до тех пор, пока она не уставала. После этого он отводил ее домой. Эти признания она сделала мне много лет спустя. Тренера этого я хорошо знала – тихий, спокойный, в отличие от Б., он мог быть ласковым. Это был Станислав Васильевич Белоусов. Он пользовался ею и в спортивном лагере летом 1975 года. Очевидно, тогда пользование ею этого самца проявлялось с такой ненасытностью, что в своем дневнике крупными буквами она записала: «Стас, Стас, отпусти меня! Я не хочу взрослой жизни! Я хочу домой к маме». Ей тогда было только 15 лет! В 1974 году родной отец столкнул ее в сексуальную яму, и Анна избрала для себя даже не усредненный круг, а тот, который живет по законам наиболее доступной из страстей – избрала секс. Она сначала оторопела – «замоталась», как писала она мне в Ленинград в феврале 1974 года. Но быстро вошла во вкус. Это «увлечение» не требовало таких усилий, как учеба и труд. Утонув в этом увлечении, она обозлилась, но не на партнеров, а сначала на отца. Весной 1974 года, не ведая этого, Б. «сражался» не с девочкой, а с женщиной, с которой он действительно уже ничего не мог сделать. Устранение его от участия в делах семьи, заявленное им в ноябре 1958 года, в действительности было признанием отсутствия у него чувства ко мне и к его еще не родившейся дочери. С годами масштабы такого устранения только расширялись, укрепляя неприятие его как отца со стороны Анны. К моменту окончания школы в 1976 в Анне окрепло озлобление уже на обоих родителей. Анну возмущало мое терпимое отношение к Б., который, считала она уже как женщина, не заслуживал этого. В нас обоих она «видела» главное препятствие удовлетворению своих сексуальных желаний, становившихся ненасытными.
Ее лучшая подруга Марина Иванова тоже увлеклась тогда доступным сексом. Когда ее отцу это стало известно, он выгнал ее из дома. Марина – не Анюта. Она успешно поступила в наш институт, все пять лет жила в общежитии на студенческую стипендию. В другом городе, куда ее направили работать, вышла замуж и воспитала двух сыновей. Продолжением же моих забот после окончания Аней средней школы и ее поездки в Москву явились поиски для нее работы. С трудом я устроила ее на станкозавод. Мы с Б. надеялась таким способом отвлечь ее от пустого провождения времени. В те годы трудящиеся всех предприятий и учреждений принимали участие в уборке урожая. Поехала и Аня со своим коллективом. Но в совхозе не работала. Ее посещал ее новый партнер - Евгений Мещеряков. В лесопосадках они занималась сексуальными утехами. Руководство вернуло ее в город и уволило с завода, а мне объяснили – за аморальное поведение. Нашла я ей другую работу. Но и там она продержалась недолго.
В декабре Б. уехал в санаторий в Ессентуки, а меня отдел Редких книг ГПБ пригласил принять участие в сессии «Федоровские чтения» и предложил выступить с докладом. Сессии, посвященные истории книги, отдел Редких книг проводил ежегодно. «Читатель и книга: вчера, сегодня, завтра» - такова была тема сессии, в которой и я принимала участие. Открывал ее работу академик А.А. Сидоров. Семидесятилетний старик, он с трудом дошел до трибуны. С еще большим трудом ему далось его выступление. После него слово предоставили А.Н. Рубакину. Ему было 82 года, но я не решаюсь назвать его стариком. Перед нами выступал высокий, стройный, с густой копной седых волос на голове очень энергичный человек. Как он говорил по-русски! Такую русскую речь я слышала впервые и до сих пор не могу забыть. Он говорил свободно, но без театральной позы. Внимание аудитории Александр Николаевич удерживал чарующим звучанием литературного русского языка.
Два декабрьских дня в Москве были для меня праздником. Из Москвы я везла Надюше подарок от Валентины – ей удалось раздобыть пригласительный билет для Нади на Кремлевскую новогоднюю елку. Долго вспоминала она этот прекрасный праздник. Но, нет добра без худа, - гласит русская пословица. Так оно и было. В Липецке встретили меня черные будни - Анка сбежала с работы, на которую я ее устроила. Она посчитала ее слишком тяжелой. Круг ее общения расширялся, стирая все помыслы об учебе и каком-либо труде вообще, даже в семье. И новый год она встречала не с нами. Может быть, я действительно была извергом? Но мое жизненное кредо – труд, я считала верным средством спасения. Это кредо находило отклик у всех моих друзей. Великая труженица Нина не давала мне падать духом. С каждым праздником не забывали меня поздравить мои детдомовские друзья. Постоянно дарила подарки мне и моим дочерям Валя. Не забывали писать мне письма Яна, Людмила из Ленинграда, Евгения Федоровна Игнатович. Много друзей у меня было среди коллег по обоим институтам: политехническому и педагогическому. И там, и там меня уважали студенты, а некоторые и любили. Самыми дорогими, однако, для меня были и остаются поздравления моей Надюши. Душа этой девочки была для меня серьезной поддержкой. И Анины поздравления мне доставили бы радость. Но тот способ взаимоотношений с миром и с людьми, который, как и прежде, помогал мне выживать и творчески работать, она отвергала решительно и грубо. Я была убеждена в том, что избранная ею среда общения ведет ее к гибели. В каком потрясении она нуждалась, чтобы прозреть?
Я полагала тогда, что спасти Анюту можно было, если оторвать ее от той среды, в которую она неудержимо рвалась. Пришлось обратиться за помощью к Светлане Степановне Ермаковой, председателю нашего месткома. Через обком комсомола она оформила ей путевку на строительство в Набережные челны. До того дня, когда она уезжала, Анка почти не бывала дома. На перроне ее провожала большая толпа «друзей». К нам она подбежала лишь перед самым отходом поезда. От вокзала до дома мы с Б. шли пешком. Меня душили рыдания, я никак не могла остановиться. Б. не смог понять, почему я рыдаю, а мне было ясно: моя старшая дочь придет либо в тупик, либо к катастрофе, а я так и не смогла ее остановить.
По иронии судьбы, начиная с 1975 и до 1983, я возглавляла в институте Учебно-воспитательную комиссию. За эти годы я хорошо узнала весь коллектив института, приобрела в нем много друзей. В марте 1976 года министерство высшего и среднего специального образования проводило в Воронеже конференцию, посвященную проблеме воспитания вузовской молодежи. На этой конференции мне пришлось выступать с докладом и руководить секцией, ориентированной на решении проблем воспитания студентов в технических вузах. Каково было мне сознавать, что я не нахожу способов предупредить пагубные последствия желаний, увлечений и поступков моей старшей дочери? Всякий раз, когда перед моими глазами оказывается брошь с малахитовым камнем в серебряной оправе, которую тогда я приобрела в Воронеже, ко мне возвращаются тревоги далекого прошлого. Я отдала эту брошь Надюше. Сохранилась ли она у нее?
13 марта 1977 года Наде исполнилось 12 лет. В этот день состоялись областные соревнования по художественной гимнастике по программе КМС. С результатом 40,8 балла она заняла второе место. В этом же году 28-29 марта состоялось открытое региональное первенство по художественной гимнастике по программе КМС в Воронеже. С результатом 43,2 балла Надя заняла второе место. 24-25 мая с результатом 42,9 балла она заняла первое место в городских соревнованиях по художественной гимнастике, тоже по программе КМС.
Это были годы не только трагедий, но и моей весьма плодотворной работы, как в институте, так и за его пределами. Это меня и спасало. Прослышав о моем интересе к истории книги и о моем выступлении в секции «Федоровские чтения» при главной библиотеке страны, местные библиофилы 27 апреля 1977 года пригласили меня на свое очередное заседание и попросили выступить перед ними. После моего выступления местный поэт Илья Петрович Обыденный подарил мне буклет с дарственной надписью и со своими стихами. Моя связь с ними не прерывалась и в последующие годы. Встречи проходили в областной научной библиотеке, которая предоставила нам хорошо оборудованную аудиторию. В ней мы собирались для обсуждения всех литературных новинок 70-80-х годов.
А с Анютой мои дела шли все хуже и хуже. Она упорно уходила от того мира, которым жила я, в который без напряжения входила Надюша. Этой своей проблемой я делилась с Ниной, у нее я неизменно находила поддержку. В июне 1977 года мы с Надей ездили в Жирновск. Надя занималась с младшей дочерью Нины – Людмилой, которая была очень и очень полной. Моя малышка следила за режимом питания Людмилы, гоняла ее бегать на ближний стадион, заставляла плавать в реке, одним словом – двигаться. А я старалась пошить всем ребятам Нины все, что требовалось к новому учебному году. Съездили мы с Надей и в Рудню на встречу с моей юностью. Зашли в дом, в котором когда-то было наше общежитие. Походили вокруг здания бывшего педучилища, в котором теперь размещался интернат. Сходили в гости к тете Шуре Шевченко. Она показывала нам фотографии наших сверстников-сорванцов и читала письма тех, кто напоминал ей о себе. Нам с Надей интересно было увидеть места моей юности и услышать одну из ее свидетельниц.
В июле мы с Надей поехали на отдых в Болгарию. Летели на самолете. На всей территории от Москвы на юг бушевала гроза. Самолет летел над грозовыми облаками всех оттенков черного, желтого и ярко красного цвета. Картина была прекрасной! Когда самолет проваливался в воздушные ямы, становилось страшно. Но в Варне мы приземлились благополучно. Отдыхали мы в пансионате Эксельсиор. Сначала нас с Надей поселили в номер, окна которого выходили прямо на прачечную, работавшей круглые сутки. Спастись от ее шума было невозможно. Я запротестовала. Руководитель нашей группы напрасно пыталась меня уговаривать смириться. Руководство пансионата вынуждено было сменить нам номер. Правда, окна этого номера выходили на дорогу, по которой курсировал транспорт. Но в нем хотя бы по ночам можно было спастись от шума. Этот номер находился на первом этаже, и когда горничные производили в нем влажную уборку, можно было наблюдать, как из щелей появляются потревоженные ими фаланги.
В нашей группе много было детей. И только одна Надюша при первом нашем появлении в столовой смогла показать, как надо пользоваться ножом и вилкой. Петр Алексеевич Козлов спросил меня удивленно: «Когда Вы ее успели научить этому?» - «Я не учила ее». – «Завидная интуиция», - удивился он еще больше. У моря она удивила многих своей гибкостью, изображая на песке, как ползает змея. Дети льнули к ней – она умела строить из песка замысловатые замки. Большую часть времени мы проводили у моря, но успели совершить и интересные экскурсии. Посетили Габрово и послушали габровские анекдоты. Гуляя по городу, в Толбухине Надя нашла красивого мехового мишку. На мысе Калиакрии, где наш адмирал Ушаков одержал победу над турками, нас потчевали болгарскими блюдами из скумбрии. В музее на Шипке мы были свидетелями бережного хранения болгарами русских реликвий далекой войны. В Варне я приобрела огромный том академического издания репродукций с картин Левитана с комментариями на русском языке.
В Липецке нас неожиданно встретила Анюта. Эта наша поездка ее очень интересовала. Она приехала из Набережных челнов, уверенная в том, что мы привезем ей из Болгарии дубленку. Но, увы! Обиженную и разочарованную, я провожала ее в обратный путь через станцию Грязи. Она рассказала мне, как устроилась, где и кем работает. Я обратила ее внимание на опасность беспорядочных половых связей. Она «успокоила» меня: «Врачи сказали мне, что у меня детская матка», - заявила она. Сообщила она и о том, что гинекологи обнаружили у нее значительную эрозию шейки матки – это в ее-то18 лет! Я обещала и потом выслала ей для лечения облепиховое масло.
Она уехала назад в первых числах августа и замолчала. Писем от нее не было. Я получила лишь две телеграммы: «Вышли пожалуйста 50 телеграфом Аня» (сентябрь) и «Вышлите 40 письме объясню» (начало октября). 18 сентября я отправила ей посылку с уведомлением. Уведомление вернулось ко мне со штампом «Пржевальск Киргиз ССР 26 09 77». Чудеса! Что побывало в Пржевальске? Только уведомление или и посылка с уведомлением? На почте мне ответили раздражением. Но письмом, датированным 25 октября, Анюта сообщала, что все получила. Мы с Надей получили это письмо 29 октября, и я не стала затевать тяжбу с почтой. В этот же день мы с ней получили письмо из Кемерово и от Б..
Он уехал в Кемерово, чтобы в больнице у Володи Тяна сделать операцию на кишечнике и, по возможности, провести полное обследование состояния своего здоровья. Как старый и надежный друг, Володя мог организовать такое обследование и лечение. О наших делах я писала в Кемерово: «Наконец-то, мы получили письма от тебя и от Анки. Это хорошо, что тебя там хорошо встретили и внимательно лечат. Надо лежать до тех пор, пока не выяснят все. Я разговаривала с Володей по телефону. Он сказал, что самого страшного нет, все остальное можно терпеть – наверное, только смерть нельзя перетерпеть. Анка прислала длинное письмо мелким почерком в каждой строчке листа в клетку. Много в письме дум и хороших, и горьких. Они ее захлестывают, она захлебывается ими. Мысль скачет, обрывается. Она ушла из строительной организации – там ей приходилось носить в лабораторию на анализ тяжелые болванки с цементом. 6 октября она устроилась на автозавод, будет работать на конвейере. Судя по письму, ей трудно дался этот переход. На КАМАЗе она радуется новизне обстановки и прислала открытку с изображением гордости завода – большегрузного автомобиля. Когда привыкнет – поймет однообразную ритмичность труда и опять заскучает. Не сорвалась бы опять…
С едой у нее неважно. Пишет, что познала голодное состояние. В октябре у нее было 70 рублей, в том числе с нашими 40 рублями. Только на питание одной этого достаточно. Но она не умеет экономить. Судя по письму, 25 октября она уже сидела ни с чем и ждала день зарплаты. Она пишет: «Никогда не думала, что голодный желудок может так удручать человека. Часто во сне вижу нашу кухню». Холодно ей там. Хочет у девочки покупать старую шубу, короткую в рукавах и в подоле. Это намек и просьба, чтобы помогли одеться. Я написала ей, что вышлю ткань на пальто и воротник, пусть заказывает. Или, если там есть ткань, пусть заказывает, а я вышлю деньги. На питание высылать денег не надо, а одеть ее надо.
Она пишет, что собирается устроиться уборщицей, чтобы подработать денег. Я ей не советую, надо тратить время на учебу. Как мать, я должна была бы взять все ее страдания на свои плечи, пока она не перебесится. Может быть и так. Мне горько от одного, что детство у нее рано кончилось и уже давно, а она, пройдя через самые серьезные сложности в жизни, в отличие от своей подружки Марины Ивановой, продолжает воспринимать жизнь по-детски, как большой ребенок.
В честь получения ваших с Аней вестей мы с Надей устроили маленький сабантуй: купили торт, открыли вишню, правда, обошлись без горячительного. Нам было приятно в нашем маленьком семейном кругу. Погрустили над Анкиным письмом, над тем, что жизнь (или она сама) все время отрывает ее от нас и не в ее пользу. Жалко девчонку. Но другой формы ее переделки я не вижу. Сытость – не лучший воспитатель, если не используется ум и отсутствует критическое отношение к себе.
Надюша поедет на соревнования 8-9 ноября - их встречу перенесли. Сейчас она много учит и тренируется, устает девочка. Английский идет у нее хорошо», - заканчивала я свое послание Б. в Кемерово.
И Надюша писала в Кемерово папе о своих делах: «Анка прислала, наконец, письмо. Она все получила. Соревнования перенесли на 11 число. Вылетаем 8 или 9 ноября. Летим до Днепропетровска, а оттуда по Днепру на водной ракете. Значит, должны увидеть Днепрогэс. В школе все нормально. Жду не дождусь каникул. Уже устала. Нас отпускают четвертого, значит, пятого уже отдыхаем. Папа, лечись, как следует. С чувством, с толком, с расстановкой. Привези, пожалуйста, фотографии Кемерово, ладно? Я ведь его уже не помню. На соревнованиях или после них постараюсь написать еще раз. Счастливенько. Надя». 9 ноября я в Кемерово Б.: «Ну вот, и я осталась одна. Надюшу два дня провожала с нашего аэропорта – не было погоды. Вчера, 9, они взлетели при ужасном тумане и дожде. Но, как пишет ее подружка Ирина, приземлились и устроились они хорошо. Надюше так не хотелось уезжать. В последние дни четверти Валентина Дмитриевна увеличила нагрузки на тренировках, и наша малышка душевно не выдержала. Впала в меланхолию, плохо спала, вздрагивала во сне. Пришлось заниматься внушением. Мы много с ней ходили по улицам Липецка и тихо беседовали. Вместе спали на диване. Она спала, а я ведь не могу спать вдвоем, тем более с ней – всю ночь приходится сторожить. Вроде бы страх ее мы одолели. Улетела она успокоенная. Большая девочка, хорошая, нежная. Кончилось и ее детство, началось и ее отрочество – сложная и трудная пора.
До праздников и в праздники мы с ней собирались в дорогу: шили, перешивали, латали дырки. Дни были заняты только этим и прогулками. На работе моей все то же самое - Железнов не забывает подбрасывать работенку. Опять дал писанину: я пишу статью, он ставит свое имя и в нашем институтском сборнике издает. Наверное, я устала душой от бесконечных переживаний за всех вас – перетерта душа до дырок. Латаю ее тем, что читаю, читаю и читаю. Вот и все. Вот и все наши заботы. Много сил и времени они отнимают, а когда отходят в прошлое, легко умещаются в обыденных словах на нескольких строчках небольшого письма. Значит, давным-давно пора научиться относиться проще к повседневным передрягам. Все проходит, все проходит, но, к сожалению, не бесследно».
Передо мной справка, которую выдало Производственное объединение «Ташкент хлеб» «Григорьевой А.Б. в том, что она была принята на временную работу с 29. 12. 77 года на должность укладчицы хлеба». И письмо воспитательницы общежития Охотниковой тоже передо мной, в котором она объясняет, почему и когда Анка была выселена из общежития. Это произошло 14 декабря. Где она была 15 дней? По ее рассказу, она с подругой (?) ездила в Учкудук. Там они пытались устроиться на работу в урановые рудники. Но медицинская комиссия обнаружила у Анки (при ее «детской матке») беременность. Ей отказали в приеме на работу и посоветовали поскорее убираться из этого города.
Передо мной ордер на вселение ее в общежитие автозавода от 6 октября 1977 года. В письме воспитательница этого общежития писала мне: «Вас интересует причина выселения вашей дочери из общежития. Ваша дочь в течение двух месяцев жила, не прописываясь. В комнате жило 5 человек. Девушки из этой комнаты несколько раз жаловались на Аню, что вместе с ней в комнате ночует парень. Затем мы с комендантом несколько раз прослеживали и убедились в правоте жалобщиц. Парня зовут Женя(!). Ваша дочь сказала, что это ее муж, что родители знают (?) о том, что они живут давно как муж и жена. Мы ее предупредили, чтобы парня больше не было, но он продолжал лазать в комнату через окно. А это есть аморальное поведение девушки в общежитии. Она попыталась угрожать нам за то, что мы ее ругали за ее поведение. Поэтому ее выселили из общежития. 14 декабря 77 г. Охотникова». Значит, она кормила Женьку и для этого просила нас выслать ей деньги. И в Учкудук, если и ездила, то не с подругой. В Ташкенте этой «подругой» оказался Женька Мещеряков.
Если бы я не знала Анку, я не поверила бы письму воспитательницы. В письме незнакомой мне женщины воспроизведен правдивый словесный портрет моей старшей дочери. Есть и другой портрет: фотография красивой очень молодой девушки. Под портретом памятная надпись: Набережные челны. КАМАЗ. На обороте фотографии рукописный автопортрет: «Всех ненавижу. Всем буду мстить. Никто никогда меня не узнает, ведь я никогда не буду любить». И ребенка, которого уже носила в себе?
Потом она рассказывала, что из Учкудука, не с подружкой, а с Мещеряковым Женей они прибыли в Ташкент, где с большим трудом нашли работу на хлебозаводе. «Домом» им служила подсобка, питались они только тем хлебом, который укладывали. Заработав на обратный билет, поехали назад в Липецк. Всю длинную дорогу от Ташкента до Москвы с верхних полок они вдыхали аромат пищи, которую потребляли их попутчики, и мучились от страшного голода. В Москве Анка пошла в институт, где работала Валентина. «Вид у нее был ужасный», - вспоминала Валя. Она накормила ее и дала денег на дорогу. Когда Анка вошла к нам в дом, не только вид ее был ужасным. Мне пришлось ее отмывать, освобождать от вшей, одевать и кормить. «Из дома я больше никуда не поеду», - клялась она. И в поздравительной открытке по случаю праздника 8 марта пообещала мне: «Мы с Надюшей будем всегда тебе помогать». Дай-то Бог! Моя душа цеплялась за самый малый проблеск добра в ее душе. Я даже обратила внимание на такую мелочь - на этом письменном обещании она не забыла поставить точку. И Надя втягивала ее в мир нашей семьи. Все поздравительные открытки по-прежнему писала она, но обязательно включая в число поздравителей и имя Ани.
Анка собиралась сделать аборт. Было уже поздно – беременность в 6 месяцев не прерывали. Я обратилась за помощью к Фаине Александровне, старшей сестре отделения, которым заведовал Ю.А. Устьянов. Она повела нас с Аней к опытному врачу-акушеру, которая делала аборты и при большой беременности. Когда врач объяснила, какая роль в этой операции отводится лично мне, я отказалась от этого преступления. «Пусть рожает», - сказала я. Мне было понятно, с какой несерьезностью к своему положению относится будущая роженица. 20 лет назад перед ее появлением на свет условия для ее развития были неблагоприятными. Но они не шли ни в какое сравнение с тем, что пришлось пережить моему первому внуку до его рождения. Анюта носила плод моего третьего ребенка, мне предстояло обеспечивать рост и развитие его.
После возвращения Анны из Набережных Челнов я попыталась примирить ее с отцом. Я передала ей рассказ отца о его трудностях в детстве и юности. «Если наберется один процент правды в его рассказе – хорошо. Все остальное – вранье, чтобы обеспечить себе сытость, благополучное прозябание и неограниченный секс. Он ни о тебе, ни обо мне, ни о ком вообще никогда не думал и думать не будет, кроме как о себе «драгоценном», - заявила Анна. Суровые уроки жизни делали ее прозорливой.
В апреле по линии областных организаций общества «Знание» состоялся обмен делегациями городов-побратимов Липецка и Винницы. В составе Липецкой делегации в Винницу поехала и я. В гостинице со мной в номере оказалась киевлянка Альбина Петровна Беспрозванная. Она приезжала в пединститут на экзаменационную сессию. Моя встреча с ней и последующее знакомство оказалось даром судьбы. На Украине тогда легче было с приобретением детского трикотажа, и она несколько лет потом помогала мне одевать моего первого внука. Поездка в Винницу была интересной и по назначению нашего посещения этого интересного украинского города. Была конференция, состоялись лекционные выступления членов нашей делегации на винницких предприятиях. Для нас была организованы экскурсии. В первую очередь нас свозили к месту, где сохранились развалины бункера Гитлера, в котором он со своими генералами разрабатывал план контрнаступления перед Корсунь-Шевченковской операцией в ВОВ. Посетили мы литературно-мемориальный музей М.М. Коцюбинского, Винницкий краеведческий музей. Свозили нас в Тульчин, где стоит интересный памятник А.В. Суворову, в Немировском педучилище мы посетили комнату-музей Марко Вовчок. В этом здании до революции размещалась мужская гимназия. В 1875 году ее закончил один из организаторов и страж «Земли и воли» и «Народной воли» Александр Дмитриевич Михайлов. Самой сладкой экскурсией было посещение Винницкой кондитерской фабрики, на которой каждому из нас подарили по коробке особого сорта конфет: фабрика производила их для отправки в отдел снабжения работников ЦК КПСС.
Оттаяв от своих тяжких «приключений», Анна написала письмо в Набережные челны некоему Владимиру Белянову. Мне она назвала его отцом своего ребенка. Но за отсутствием адресата ее письмо вернулось назад. Я прочитала его. В нем Анка изображала свою значительность и хвалилась тем, в каком раю она живет, что готовится поступать в институт и с нею якобы уже занимаются преподаватели, живущие в нашем доме. Она сообщала адресату, на каком конкретно этаже живет математик, физик, химик, литератор и т.д., посвящающие долгие часы подготовке ее к поступлению в институт. Она выступала в своей роли. Впоследствии, когда я бывала на работе, она перерыла все мои бумаги и изъяла все, что в какой-то мере могло компрометировать ее. Исчезло и это письмо. Исчезли многие фотографии. Она не понимала того, что из памяти ее матери, пока жива эта мать, она, ее дочь, исчезнуть не может со всеми ее взлетами и падениями.
Финансово-экономический отдел КАМАЗа возглавлял тогда бывший однокурсник Б. Дмитрий Ханин. В последнем семестре нашего обучения в МГУ мы часто гуляли втроем на территории университета, и Д. Ханин меня хорошо знал. На свое письмо к нему я получила исчерпывающую информацию об этом молодом человеке. Он навел справки в Управлении кадров КАМАЗа и писал: «Белянов Владимир Николаевич 1953 года рождения работал на заводе двигателей Камского автомобильного комплекса в качестве слесаря-ремонтника. 22 января 1978 года он уволился с завода. Больше никаких данных о нем нет». Кто был «отцом» малыша – Мещеряков или Белянов? Неизвестно до сих пор. Но во внешности моего Володи нет ничего от Мещерякова. По моим наблюдениям за ним на протяжении 30 лет его жизни многое в нем совпадает с тем, что Анна рассказала мне весной 1978 года о В.Н. Белянове. Существенно, к счастью, отличается он и от своей матери. Он другой – и телом, и душой.
Тогда весной 1978 года Женя Мещеряков буквально висел на телефоне, требуя позвать к телефону Анну. После моих неоднократных отказов на пороге нашей квартиры появился он сам. Боже мой! Передо мной стоял маленький, тщедушный мальчик. Одновременно с этим младенцем за Анной ухаживал высокий, красивый с выразительными голубыми глазами студент машиностроительного техникума Илья Белоусов. Были около нее и другие ребята, видные спортсмены. По ее рассказам и Владимир Белянов отличался приятной внешностью и статной фигурой. Я их не видела, а Илье, которого хорошо знала, стоявший у порога Мещеряков был по пояс. Войдя в квартиру, он расплакался и сквозь слезы произносил: «Я не могу без нее». – «Не можешь?» - спросила я. – «Не могу», - повторил он несколько раз. «Если не можешь, забирай ее в том виде, в каком она сейчас», - на дворе был конец марта. – «Куда я ее?» - ответил этот младенец. «Если не знаешь, куда, оставь в покое наш телефон и забудь дорогу к этому дому», - отрезала я. Больше он не звонил и не приходил. Лишь однажды меня посетила его мать. Она искала концы пропавших в ее квартире облигаций на довольно крупную сумму. «Это не ко мне, спрашивайте у своего сына», - сказала я несчастной женщине.
Анна много рассказывала мне о своих похождениях. Как и раньше, я, молча, слушала ее, не прерывая ее откровений. И поняла – этим похотливым мальчиком она могла командовать, вертеть им как живой игрушкой, послушной и преданной, как собачка. На фоне этого тщедушного мальчика можно было подчеркнуть свои «достоинства», потешить свое себялюбие. И в недошедшем до Белянова письме она старалась показать ему свою значительность. Показать то, чего ей никак не удавалось сделать в семье. Отсюда и ее выискивание «недостатков» в характере Нади, о которых она сообщала мне в Ленинград в июне 1974 года. Отсюда охаивание ею всех учителей, которые учили ее в школе, и сотрудников общежития на КАМАЗе. Потом она перейдет к «выявлению» и муссированию недостатков в характере отца, за ним последует и моя персона. Для этой породы людей выискивание недостатков в ком-нибудь – это способ самоутверждения. Одни из них испытывают удовлетворение от того, что не упускают даже малой возможности указать коллеге по работе на недостатки в его внешнем виде: в прическе, покрое платья, в цвете лица и т.д. В школе №80 в Кемерово такую «зоркость и наблюдательность» в нашем коллективе проявляла Людмила Афанасьевна, независимо от присущих ей положительных черт характера. В Липецком политехническом институте на нашей кафедре такой была Тамара Степановна Шестакова. Обе умные, деятельные, но они не состоялись в том, на что считали себя наиболее способными. Но их обеих отличала доброта и участливость. Другие же, не состоявшиеся ни в чем, идут глубже. Эти копаются в особенностях характера, шаржируют поведение, речь, манеры, проявляя разностороннюю «зоркость и наблюдательность» в поисках «пагубности» в окружающих. Этими движут злоба и зависть. Доброту они считают глупостью. Сейчас в подтверждение своих наблюдений я могу сослаться на «Исповедь» Блаженного Августина, на труды Иоанна Кронштадтского, Архимандрита Рафаила и философа-богослова Николая Федоровича Федорова. В конце 1970-х годов я могла располагать лишь своими наблюдениями.
У меня была лечащий врач-эндокринолог, Нина Алексеевна Левина, которая по одной фразе, высказанной такого типа людьми по телефону, давала им исчерпывающую характеристику. Она была яркой противоположностью этим типам. Свое появление в больничной палате она всегда начинала фразой: «Какие вы у меня прекрасные!» И каждой из нас находила, что сказать в ободрение нашего внешнего вида и внутреннего состояния. Когда она сама тяжело и безнадежно заболела мы, ее бывшие пациенты, до самой ее кончины по очереди дежурили у постели больной.
Распутье Вовкиного детства
Утром 1 июня 1978 года машина скорой помощи отвезла Аню в родильный дом поселка тракторного завода. Оставалось 28 дней до ее 19-летия. В 13 часов 20 минут она родила мальчика. Вес 3800, 51 см, окружность головы 36, груди – 35 см. «Родила за 15 минут, - сообщала она нам в записке. – Разрывов нет, мальчик, говорят, здоровый, и я сама его целый час разглядывала. Он сначала поорал, потом позевал, почихал и заснул. Врач говорит – молчун. На круглой голове мальчика длинные русые волосы, глаза синие с редкими светлыми ресничками. Ноги прямые, уши не торчат, щеки, как у хомячка. Говорят - нормальный. У меня все хорошо, уже бегаю, делаю зарядку. Кровь хорошая, температура и все анализы тоже. Я тут самая здоровая из тех, кто поступил одновременно со мной». В этом письме она интересовалась состоянием здоровья отца – он в это время лежал в больнице.
Были желающие забрать ее мальчика, но мы не разрешили. С рождением ребенка что-то дотоле неведомое проявилось в ее характере. Это отразилось на содержании двух ее пространных записок, которые она писала нам из роддома. Я увидела в этих записках пробуждение в Анне материнских чувств и теплого внимания к своему отцу. В моей душе затеплилась надежда. Через три дня я забрала ее и малыша домой. Много лет она укоряет меня за то, что я увозила ее из роддома не на такси, а на трамвае. Не осуществленная мною внешняя помпезность взволновала ее больше, чем усилия семьи, направленные на сохранение жизни ей и ее сыну. Второе она вычеркнула из памяти, а неосуществленной помпезностью укоряет меня поныне. Мальчика назвали Володей в честь старшего брата Бориса, погибшего в танковом сражении на Курской дуге.
Анна кормила Володю грудью, но по ночам Надюше (ей было 13 лет) с трудом удавалось разбудить ее для того, чтобы она покормила мальчика. Пеленки малышу меняла Надя, она же приучала его к горшку, учила пить с кружки, держать ложку. Пока я находилась в институте, а Надя – в школе, Вовка оставался с Анкой. Не считаясь со временем, она оставляла малыша одного, убегая поболтать со своими приятельницами. Однажды, когда мальчику было месяцев 9, и он уже вставал на ножки, она без тени смущения рассказала мне: «Ушла я с 3-го этажа на второй к Жанке и заболталась. Прихожу, а Вовка стоит в кроватке, держась за перила, весь красный и горько-горько плачет. Чего орешь, - закричала я. Он страшно испугался моей грубости и замолк». Я ничего не сказала этому чудовищу, но решила: коль я причастна к появлению на свет этого малыша, мне придется сделать все, чтобы оградить его от перепадов настроения женщины, его родившей. Мы с Надей превратились в заинтересованных, любящих и преданных воспитателей этого малыша.
В том 1978 году у нас с Надей была не только эта обязанность – растить маленького мальчика. По заявлению Б. нам и персонально Анке выделили по 4 сотки земли в районе села Капитанщино. Когда нам сообщили о номерах выделенных нам участков, я сказала Б.: «Ты просил землю, бери и обрабатывай ее. Мне некогда ею заниматься». Но мне первой пришлось ехать туда. Я работала по расписанию, и свободных часов у меня было больше. Земля, «дарованная» нам государством, произвела на меня удручающее впечатление: «бетон», покрытый редкими сорняками. Старики-аборигены рассказали мне, что со времени коллективизации этот участок земли, с трех сторон окруженный лесом, считался не пригодным для возделывания. Вот эту каменную целину нам предстояло поднимать. Как и все живое, мне стало жалко эту брошенную, никем не ухоженную землю. Она тоже нуждалась в любви и заботе. Казалось, она и взывала к этому. В ту весну я смогла посадить на этой земле лишь полоску клубники. Когда долго не было дождей, для полива мы брали воду в родниковом водоеме. Он был частью пересохшего русла реки. Окруженный густыми зарослями ольхи, этот водоем служил еще и прекрасным местом для отдыха и купания.
Надюша никогда не давала обещания помогать мне. И я никогда не просила ее об этом. Она сама догадывалась о том, когда и в чем надо помочь не только мне. В один очень жаркий день она без моей просьбы поехала со мной на участок. Мы с ней стали носить воду из водоема и спасать несчастную клубнику. Я видела, как трудна эта работа для девочки, и несколько раз предлагала бросить ее. «Я брошу только вместе с тобой», - заявила она. Мы принесли с ней из водоема 50 ведер воды. И только вылили последние 2 ведра, как хлынул ливень. Он продолжался три дня без перерыва. Так же поступила она, когда появилась необходимость запастись навозом. На той стороне, где находились наши участки, на краю села высилась огромная куча навоза. Посоветовавшись с Надей, мы с ней решили набрать в этой куче и привезти на участок 15 тачек навоза. Почему 15? В книжном магазине ей пригляделся том европейской поэзии XVII века. Он стоил 15 рублей. Я согласилась и купила не только этот том, но и книжку Льва Гинзбурга по истории поэтических переводов. Потом мы еще купили навоза по 15 рублей за самосвал для того, чтобы на этой бесплодной земле можно было что-то выращивать. Осенью местком нашего института собрал от каждого садовода заказы с перечнем саженцев деревьев и кустарников, которые каждый из нас желал посадить на своем участке. Саженцы были доставлены. Что можно было посадить до наступления холодов, мы посадили, остальное прикопали до весны. Так вдвоем с Надей мы начинали подъем этой целины.
На повороте к той улице, где были наши участки, кто-то привез и бросил за ненадобностью вот это чудище – бак. Б. подобрал его, приволок на участок и превратил его в «емкость» для поливной воды. Мне приходилось делать подъем-спад, чтобы из верхнего отверстия зачерпнуть ведро воды, спустить его вниз, спрыгнуть самой и полить грядку. Наш сосед, молчаливый, деловой с умелыми руками Михаил Николаевич Кардаков (царство ему небесное) смотрел-смотрел на мои «упражнения» и пришел на наш участок с инструментами. К этому чудищу внизу он приделал кран, насадил на него длиннющий щланг с металлическим распылителем, который доставал и до Анкиного участка, и тяжелая работа по поливу стала для меня приятным занятием. В июле 1978 года моя помощница уехала в спортивный лагерь «Березка». Он находился в Кривце. Вот они уже большие и прекрасные девочки! Надя в белом костюме с мячом в руках.
Все вокруг нас начали строить дома. На нашем участке Б. соорудил шалаш. «Неужели округа лишится такой достопримечательности?», - весело сокрушалась Надя в письмах из Москвы в 1982 году. Не лишилась округа этой достопримечательности – единственное сооружение рук Б. продолжало стоять там и в 2008 году, когда в последний раз я посетила Капитанщину. А в 1982 году об этих унылых достопримечательностях нашего садового участка Надюша писала и предлагала: «Давайте выкрасим наш бак в красный цвет и разрисуем черными чертями! И будет еще одна достопримечательность. А забор-то, забор! Ничто так не выражает характер человека определенного типа, как вид и состояние изгородей, которыми он окружает свой избранный клочок божьей земли». Балладу о заборе она позаимствовала у Джона Моррисона. Вдвоем с Моррисоном они прекрасно обрисовали «трудовые отличия» главы нашего семейстава. Кропотливый физический труд, считал Б., был противопоказан ему. Действительно, любое делание с ножом или топором в руках, дома или на садовом участке, - непременно заканчивалось у него травмой. «Значит, любое дело он делает с явным нежеланием», - объясняла Надюша результаты трудовых «подвигов» отца. Иоанн Кронштадтский о таких типах писал, что они «боятся, как бы не заболеть от трудов и – покоятся». «Старательно покоился» и Б.. Архимандриту одного из монастырей Рязани как-то пришлось поучать послушников, тоже пожелавших «покоиться». Он сказал им: «Смажьте трактор и поставьте. Через 15 лет вы его не сможете завести. Сколько пользы сделает трактор, если эти 15 лет он будет работать! Так и человек, который не «покоится»». Много «покоился» Б., но результатами наших трудов и трудов нашего соседа Михаила Николаевича пользовался с удовольствием.
Наш сосед Кардаков Михаил Николаевич на своей маленькой «Победе» возил бревна из ближайшего леса и от фундамента до крыши построил дом своими руками. Он соорудил на своем участке финскую баню, которой каждую субботу пользовались и мы. На изгородь, сделанную его руками, приятно было посмотреть. И общаться с ним тоже было приятно. Он был человеком дела, внимательным, добрым и щедрым.
С появлением в нашей семье Володи нам расширили жилую площадь: двухкомнатную квартиру заменили трехкомнатной. В том же доме нас спустили с 8 на третий этаж. Проректор, который до нас занимал эту квартиру, получил новую в элитном доме за зданием областного драматического театра. Один из праздников мои коллеги по кафедре решили отменить в нашей квартире, воспользовавшись ее сравнительно большой площадью и пустотой. Нашей кафедрой заведовал тогда Михаил Васильевич Авцинов. Войдя в квартиру и осмотревшись, он презрительно заметил: «И так живет доцент?» Да, нам приходилось туго. Многого у нас еще не было. В том числе и книжных шкафов, которые нам удалось приобрести чуть позже – осенью 1978 года. Они и сейчас стоят у стенки за моей спиной.
Появлению М.В. Авцинова в нашей квартире предшествовали события, о которых я не могу умолчать. До появления на нашей кафедре Михаил Васильевич заведовал областным управлением культуры. В советское время, когда у номенклатурных чиновников наступал пенсионный возраст, советская власть заботливо пересаживала их с одного удобного кресла в другое. Наступила очередь пересаживать Авцинова, и было решено посадить его в кресло заведующего нашей кафедрой. Вершители этой практики даже не задумывались над тем, что собственными усилиями подвергают сомнению научность истории КПСС и целесообразность глубокого и всестороннего знания этого обязательного предмета вузовских программ. «Чтобы делу придать законный вид и толк», ректор института Ю.Д. Железнов пришел на нашу кафедру и поинтересовался нашим мнением по поводу этого претендента на руководство нашим коллективом. По-моему нельзя было, направляясь в студенческую аудиторию человека, совсем не знающего этой пусть ложной истории. Мне жалко было студентов. И я возразила Железнову: «Как может человек заведовать кафедрой, не зная ни истории, ни методики ее преподавания?» Но Авцинова назначили заведующим нашей кафедрой. О моей реплике ему донес Владимир Алексеевич Спирков, царство ему небесное.
В августе-сентябре 1978 года, когда я отработала со студентами на сборе яблок в совхозе «Агроном» и появилась на кафедре, в моем расписании занятий оказались занятыми все дни недели с дневными и вечерними занятиями ежедневно. Я села и написала заявление об уходе – меня давно и настойчиво приглашали в пединститут. Михаил Васильевич подхватил мое заявление и бегом на подпись к ректору. Юрий Дмитриевич прочитал мое заявление с резолюцией о согласии Авцинова, выслушал объяснение о причине появления моего заявления и сказал: «Пока я здесь, эта женщина останется в этом институте, ищите решение». Михаил Васильевич вернулся на кафедру и предложил мне самой составить свое расписание занятий. «Составление расписания занятий не входит в мои обязанности», - ответила я и покинула кафедру. Потом довольно дружно и спокойно мы работали с ним целый год. Перед избранием его по конкурсу (Ученый совет института должен был состояться в сентябре 1979 года) он спросил меня: «Вы до сих пор убеждены в том, что я не знаю ни истории, ни методики ее преподавания?». «Не только Вы, но и я, и все мы не знаем ни истории, ни методики преподавания предмета, считающегося далеко не последним в вузовских программах». Он не стал доносить на меня только потому, что меня поддерживал Ю.Д. Железнов. У меня сохранился газетный снимок, на котором Ю.Д. Железнов возглавляет государственную комиссию по распределению молодых специалистов. Кстати отмечу: он был единственным в нашем техническом институте, кто прекрасно владел устной русской литературной речью. Он без объяснений понимал: чтобы убедительно доказывать, что ложь есть ложь, ее надо знать. Но он был связан инструкциями обкома КПСС. Для себя лично подробное изучение мифа о КПСС я считаю весьма полезным. Поэтому 15 лет моего преподавания истории КПСС в политехническом институте Липецка я считаю фундаментом для моего обоснованного противостояния в исторической науке этому мифу. В меру моих сил и возможностей я продолжала идти в исторической науке своей дорогой.
11 сентября 1978 года Анну оперировали по поводу аппендицита. Мы носили Вовку в больницу, чтобы она могла продолжать кормление его грудью. 29 сентября мы накормили малыша арбузом – у него был прекрасный аппетит. Через полчаса деду пришлось нести его в поликлинику – она была рядом, а оттуда срочно в инфекционную больницу. Положили его вместе с Анной. У него оказалась колиинфекция, как отмечено в выписке, в форме средней тяжести. В больнице его спасали капельницами, уколами, клизмами и выписали 11 октября. Новый 1979 год он встречал дома. В поздравительной открытке по традиции, которой Надя оставалась верна, в перечень поздравителей она впервые включила и имя Вовы. Она и впредь никогда не будет забывать включать это имя во все последующие свои поздравления, каким бы датам они ни посвящались. Ее заботами он стал прочным членом нашей семьи. Больше Анны Надюшу заботила судьба малыша.
Б. в январе 1979 года отдыхал в Кисловодске. По возвращении с курорта он уволился из треста «Оргтехстрой» и был принят на работу в ЦКПБ в отдел системно-технических исследований и экспериментальных разработок прокатных производств на должность заведующего сектором по переводу (?). От Кигима он ушел, от Фурсова тоже ушел и к кому пришел – я пока не знала. Но этим двум «администраторам-политикам» он сполна отмерил своей «иронии, издевки и яда».
Во время зимних студенческих каникул 1979 года состоялись всесоюзные соревнования по художественной гимнастике в Тольятти. Тренер Валентина Дмитриевна Тарасенко попросила меня сопроводить Надю на эти соревнования. У меня была возможность съездить с ней на соревнования. Во время предварительного просмотра судейская коллегия заметила, что от нашей области необходимо было представить команду в 6 человек. Только в этом случае засчитывалось бы наше участие. Но выступлением Нади на предварительном просмотре судьи заинтересовались и допустили ее к личному участию. Она так разволновалась, что у нее поднялась страшная температура. Отклоняя мои уговоры, она все-таки вышла на ковер для исполнения вольного упражнения. По первым, очень замедленным движениям Нади аккомпаниатор поняла состояние девочки, приспособив музыкальное сопровождение к ритму ее движений. Вольное упражнение она закончила, но в остальных видах программы она не смогла участвовать. Остальное время соревнований мы с ней посвятили прогулкам по городу и, особенно, по берегу Волги. Река была еще замерзшей, но все равно впечатляющей. Участникам соревнований были организованы интересные экскурсии по городу и на автомобильный завод, выпускавший автомашины «Жигули». Мы увидели с ней новые интересные места, и это было прекрасно.
На весенние мартовские каникулы 1979 года мы с Надей поехали в Москву. Остановились у Вали по принципу: сколько б ни было в жизни дорог, я привык возвращаться в твой дом. Сохранившиеся у меня билеты свидетельствуют о том, что в Большом театре 29 марта мы слушали оперу «Золото Рейна». Зоя Арсеньевна Покровская еще раз организовала нам посещение отдела «Редких книг» в Ленинке.
1 июня 1979 года Вовке исполнился год, при росте в 72 см он весил 10 кг. Анюта начала активные поиски претендентов на руку и свое сердце. Ее опять влекло из дома - малыш только связывал ее активность. Часто, когда я днем приходила с занятий в институте, в нашей квартире я встречала Сергея Плотникова, бывшего моего студента. Это был серьезный, самостоятельный парень. Анка клялась ему в любви. Ничего не вышло из их встреч. Очень скоро он прекратил свои визиты. Я вновь попыталась направить активность своей дочери на серьезное дело. Мне было безразлично, где она будет работать, лишь бы не бездельничала. Но она, сменив два места работы, не остановилась ни на детском садике, ни на библиотеке. Пришлось обращаться с просьбой к Виктору Степановичу Мещерякову, директору машиностроительного техникума. В августе он организовал Анне сдачу экзаменов, зачислил ее на 4 курс машиностроительного техникума и оформил на работу лаборанткой в том же техникуме. С сентября 1979 года началась и служба, и учеба Анны в этом техникуме. А 20 сентября Виктор Иванович Моренко положил Вову в детское отделение больницы НЛМК с диагнозом двусторонний отит.
В техникуме возобновились встречи Анны с Ильей Белоусовым. Он очень любил ее еще тогда, когда она училась в школе. Во всех ее похождениях он был самым надежным человеком. Поступив на вечернее отделение нашего института, на моих лекциях он всегда сидел в первом ряду, а Анне, опять «путешествовавшей», писал: «Твоя мать напоминает мне тебя». Но ей нужен был другой парень, такой, которым она могла бы командовать, как и Женей Мещеряковым. Вечерами, когда мы все бывали дома, она отправлялась на прогулки. И около кинотеатра «Октябрь» встретила такого парня – Ширкова Анатолия Захарова. Анна вновь бросилась в разгул. Вернувшись с курорта, отец чертил ей чертежи, писал курсовые работы – он когда-то в Одессе учился в машиностроительном техникуме. Она бы была не против, если бы он и экзамены за нее сдавал. Как правило, во время сдачи зачетов и экзаменов Виктор Степанович звонил мне, умоляя найти Анку. Экзаменаторы уставали ждать, пока я рыскала по городу в поисках этой «студентки».
1979 год знаменателен был еще и тем, что летний лагерный сезон секции художественной гимнастики в Кривце был последним. Валентину Дмитриевну Тарасенко пригласили на тренерскую работу в Запорожье. Она уехала, и секция распалась за неимением в Липецке ей замены. Так завершилась для Нади ее спортивная карьера.
Одновременно с Аниными проблемами в 1979 году меня донимала серьезная болезнь – повышенная функция щитовидной железы, явившаяся следствием, как мне потом объяснили, многочисленных стрессов. Консервативное лечение в течение нескольких месяцев не давало положительных результатов. Нина Алексеевна Левина, у которой я наблюдалась, 2 января 1980 года положила меня в больницу НЛМК и стала готовить к операции. Однажды во время своего суточного дежурства она пригласила меня в ординаторскую, сообщила о том, что ей только что звонил Б., просил ее внимательно отнестись ко мне и обещал все сделать для меня со своей стороны. «Он никогда для Вас ничего не сделает», - закончила она свое сообщение. Дважды такое предупреждение делала мне Нина, с возмущением говорила об этом моя коллега Тамара Степановна Шестакова, молчаливо возмущался Михаил Николаевич Кордаков, теперь вот Нина Алексеевна Левина. Мне казалось, что я лучше их всех знаю и понимаю этого человека.
Нина Алексеевна договорилась с Ларисой Николаевной Новиковой о том, чтобы операцию мне сделала она. В отделении был еще один хирург, имя которого было хорошо известно в области, - Г.В. Шульмейстер. Как на беду, Ларису Николаевну свалил грип, и в день, на который была назначена моя операция, она не вышла на работу. Шульмейстер взял на операцию двух других ее пациентов, а меня предупредил, чтобы я ждала выхода на работу Ларисы Николаевны. С той поры прошло почти 30 лет, и я не устаю благодарить его за проявление профессиональной этики. Лариса Николаевна делала мне операцию 11 января. Эту операцию проводят под местным обезболиванием. На всем ее протяжении хирург обязательно беседует с пациентом. Лариса Николаевна сказала мне перед операцией: «Я знаю, кому делаю операцию. Сохранить Вам в целости Ваши голосовые связки – моя профессиональная обязанность». Операция длилась два часа. После нее Лариса Николаевна показала мне свой, насквозь промокший халат и отжала его словно тряпку. Как операцию Юрия Андреевича Устьянова на моем левом ухе, так и операцию Ларисы Николаевны на моей щитовидке знатоки до сих пор называют ювелирной. Знатоки всех поликлиник и больниц в тех городах, где мне приходилось наблюдаться после 1980 года.
Выписали меня из больницы 21 января с рекомендацией наблюдаться в поликлинике по месту жительства в течение месяца. Дома был лазарет – у Вовки болели уши. Анна повела его к отоларингологу. Виктор Иванович Моренко обнаружил у малыша двустороннее воспаление среднего уха и положил его в больницу. Б. уехал в санаторий в Кисловодск. Мы с Надей остались исполняющими домашние обязанности. 19 февраля Надюша писала в Кисловодск: «У нас все нормально, если не считать того, что я 4 дня болела (ерундово), да Вовка с температурой ходит. По нему и незаметно, что он болеет: бегает, веселится, ест все подряд в огромном количестве, кричит и безобразничает. Мама сшила ему два таких халата! Еще и штаны получились. С карманами все – красотища! Вовка в новых халатах ходит и воображает! У меня хорошо идет английский. Читаю и перевожу. Иногда страницу читаю, ни разу не заглянув в словарь, а иногда каждое слово в предложении перевожу. Завтра я уже иду в школу. Меня освободили от физкультуры. Анка уже работает, ученический день у нее в понедельник. Сходи на Машук к белочкам. Процедуры не пропускай. У нас, когда солнышко, чуточку весной попахивает, но все еще холодно. Скорей бы уж весна. «Войну и мир» я еще не дочитала, но уже немного осталось. Интересная до чего же книга! Ну ладно, счастливенько, пусть дальше мама пишет». «Информация исчерпывающая, я думаю. К нашей повседневной жизни добавить нечего. Вовка, правда, гоняет и ест хорошо, даже очень, а температура за день может колебаться вот так: 37,5; 36,7; 37,3. Одним словом, живем мы ничего. Вовка обязательно подставляет свои щеки, когда Надюша, уходя из дома, целует его. В честь 23 февраля у нас одно пожелание тебе – пусть не придется тебе надеть военную форму. Отправляем без Анкиной приписки».
Следующее февральское письмо Надюши воспроизвожу с незначительными сокращениями. Боже, до чего приятно прикоснуться к душевной чистоте! Папе в Кисловодск после 23 февраля: «Вовка уже учится говорить «нельзя». У него оно почти правильно получается. Он смотрит на мамину фотографию и четко говорит «ма-ма» и на нашу маму показывает пальчиком. Вместо «дай», он говорит «аху». Вовка ужасно злой, так прямо злостью и набит. Когда очень сердится, а он это часто проделывает, бросается на пол и нижнюю губу оттопыривает. Смешно до чего. Вот приедешь – увидишь». Я прерву ее повествование следующим замечанием: со злостью бросаться на пол, оттопыривая нижнюю губу – не было ли это неосознанным выплескиванием злобы, страха, накопившегося у мальчика в период утробного развития? Ведь в первый день, когда в роддоме малыша принесли Анке, рассматривая его, она записала: «оттопыривает нижнюю губу, сворачивает ее в трубочку или сосет ее, сморщив лоб». Инстинкт самосохранения? Продолжаю Надино повествование: «Вовка уже катался на лыжах. Отобрал у какого-то малыша лыжи на улице и шлепал в них сам. Мама от Вовки устала. Анка работает и занятия у нее, а мама с Вовкой целый день.
Папа, 23 февраля у нас был классный вечер, который проводился на квартире у Наташи Белановой. Сперва было скучно, все шушукались, обсуждали, кто как одет, на кого смотрят, а на кого нет. Две девчонки даже плакали из-за мальчишек! «Дело было вечером, делать было нечего». Около половины девятого часть ушла (с теми ушла бы и наша Анка, будь она там. - Е.Е.). Осталось только 11 человек и я тоже. И тогда уже вечер начался. Веселились, в каравай играли, кричали, пели, в общем, очень весело и здорово было. Никто ни на кого косо не смотрел и со свету сжить не хотел. Пришла я домой очень поздно, около 11 часов. Больше так поздно постараюсь не приходить. Мы шли втроем: я, Светка Алейнова и Лена Валькова. На улице так здорово было, туман. После вечера в классе опять новые группы появились, опять все переруганные ходят. Наш старый 8 «а» собирает деньги. На 8 марта мы хотим купить Наталье Александровне цветы (Надина учительница английского языка. Е.Е.). У одной девочки в классе мама может достать. К нам на окно каждый день прилетает снегирек. Синичку он прогнал. Клюет он подсолнечные семечки. Красивый-прекрасивый. После того, как поболела, английский язык идет очень медленно. Только третью главу перевожу. Все занято школой». Моя приписка на свободном листе: «Верно – с Вовкой я сильно устаю. Он ведь очень подвижный. Анка между двумя претендентами на свою руку и сердце закрутилась. Хоть бы скорее конец этому».
Надя жаловалась в те годы на то, что в классе у нее мало надежных подружек: только Лена и Лера. Как и Людмила Петровна в Ленинграде, когда Надя училась у нее в третьем классе, я повторила, что не сокрушаться, а радоваться нужно этому обстоятельству. Я высказала ей свое мнение: «Если в твоем окружении окажется больше трех человек – это будет толпа. Настроение толпы, как правило, не устойчиво. Чтобы понять ее настроение, придется тратить слишком много времени. Оно невосполнимо. Тебе не жалко его? Подумай».
В марте 1980 года А.И. Саликов помог нам устроить Вовку в ведомственные ясли. Ему уже был год и 10 месяцев. Судя по письмам Нади, он был уже вполне разумный, но очень подвижный и в первую же неделю нарвался в яслях на конфликт. Валентина Ивановна, его воспитательница, часто заставляла детей смирно сидеть на стульчиках. Чтобы наш Вова сидел? Все сидели, а он встал и давай расхаживать по группе. Воспитательница его усадила – он опять поднялся. Она резко тряхнула его за плечи и силой усадила на стульчик. Он хвать ее руку, укусил и угодил в угол. Поднимаюсь я в группу на второй этаж, а воспитательница с соседней группы, доложив мне, что произошло, заключила: «Дура Валентина Ивановна». Валентина Ивановна, встречая меня, подтверждает мнение соседки о ней и дополняет детали происшествия: «Стоит Вовка в углу, а его соседка по столу подходит ко мне и вся в слезах просит: «Валентина Ивановна, простите Вову, он хороший мальчик». Да, дура я старая», - закончила она свое повествование. Так наш Вовка для всей группы отвоевал право на свободную подвижность. По утрам в ясли Вовку отправляла я, а назад его забирала Надя в девятом и потом, когда училась в десятом классе.
В мае 1980 года ко мне пришел Анатолий Ширков просить руки Анны. Они с Анной были одногодками – он родился в январе, она в июле 1959 года. Он был выше среднего роста, интересный, честный и чистый, но мальчик. Такой мальчик, каким наша Анна могла вертеть, как игрушкой. Она успела сделать то, чего до нее он еще не испытывал – она сделала его мужчиной. Он был убежден в том, что после этого нечестно уходить от женщины, даже если у нее есть двухлетний малыш. Я стала убеждать его в том, что ему следует поддерживать контакты с нашей Анной по меньшей мере года два и только после этого принимать окончательное решение – да или нет. Он настаивал на своем, несмотря на то, что его мать, сестра и два старших брата были решительно против этого брака. Он продолжал настаивать на своем. Они расписались в ЗАГСе. Пришлось устраивать торжество. Атмосфера неискренности так угнетала меня, что я позвонила в Москву Вале, попросила ее приехать и взять на себя всю организацию и проведение этого «торжества». От нашего института пришла мне помочь в этой сложной ситуации Клавдия Алексеевна Нагулина. Спасибо им огромное. Я не смогла бы провести ничего подобного.
Через неделю приходит ко мне Анатолий в слезах: «Я не могу жить с Вашей Анной». «О чем я Вас предупреждала? – во-первых. И, во-вторых: «Где гарантия тому, что забери я ее сейчас, Вы не придете через неделю к двери нашей квартиры со словами: «Я не могу без нее?» - Он молчал, заговорила я: «Я не принуждала Вас, и не мне расхлебывать заваренную Вами кашу». - Через неделю пришла его мать: «Давайте разведем их», - потребовала Анна Степановна. - «Вы можете их развести – разводите. Я в этих делах участвовать не буду», - ответила я. Она начала «стыдить» меня за корыстные планы, якобы мной преследуемые в этой ситуации. «Меня в этой ситуации волнует лишь судьба ребенка. Я беру его на себя. Остальные пусть поступают так, как хотят». Таким было мое заключение. Анатолий увел Анну на квартиру своей матери. Разве могли свекровь и невестка в лице нашей Анны уместиться под одной крышей? Анатолий клялся своей сестре Татьяне Захаровне, никогда не выходившей замуж, что не может жить без Анны, которая, в свою очередь, не может жить в одной квартире с их матерью. В декабре 1981 года Татьяна Захаровна отдала им свою однокомнатную квартиру, сама перешла жить к матери в двухкомнатную квартиру. Для меня центром этой истории был и остался Володя.
В мае 1980 года мы с Надей впервые посадили на нашем участке помидоры. Когда-то в Туркмении я с успехом выращивала эти овощи. И в этот раз я взяла и посадила их в углубленные ямки. Лето было сухое, и такая посадка оказалась удачной. На нашем участке уже хорошо поднялось дерево вишни, и мы надеялись в этом году попробовать свою вишню. В июне Анна получила диплом об окончании машиностроительного техникума, отпускные за проработанные месяцы и навсегда рассталась с техникумом. Мы с Надей за наш самоотверженный труд в вузах, в школе и дома решили наградить себя путешествием по Волге на теплоходе. Сад-огород и Вовка оставались на попечении безработной Ани.
Экскурсионный теплоход «Некрасов» уходил в рейс с Речного вокзала 18 июля вечером. С синим платочком в руке у причала нас провожала Яна, гостившая тогда у своих родственников в Москве. Предоставляю слово нашим путевым открыткам. Углич: «Ночью мы прошли канал имени Москвы, каскад водохранилищ. Сейчас на ночь с 19 на 20 июля вошли в Рыбинское водохранилище. Днем была остановка в Кимрах и в Угличе. На реке тихо, теплоход идет медленно, ритм убаюкивает. Не работай машинное отделение (его слышно даже в наших каютах наверху), была бы идеальная тишина. Сочетание водной глади и красоты прибрежного пейзажа – лучший бальзам для уставшего человека. Надюшка – отличный спутник». В той же открытке Надя: «Папка, тут здорово-здорово! Теплоход большой-большой, больше самых больших барж. У него три палубы и еще верх, где капитанская рубка. На корму и на самый нос не пройти – закрыто. Вечером на берегах костры. Волга еще не очень широка, но все равно большая. Шлюзы проходить бесподобно – больше, чем на 7,5 метров опускаемся. Чаек полно, особенно у причалов. Они не большие, но красивые. Тут вообще красиво и совершенно не качает. Хоть бы гроза! Ты был здесь? Скажи, здорово? С сожалением отмечаем, что ты был в отпуске с нами только в 1971 году, когда мы ездили в Ревду болеть – и все. Ты не расстраивайся там, ладно? Счастливенько!»
«20 июля с 11 до 15 часов мы были в Костроме, посетили Ипатьевский монастырь, бродили по центру города. Когда сидели вот в этой беседке, к нам подошел молодой человек и попросил разрешения сфотографировать нас. Надюша не разрешила. Сейчас 17 часов. Мы подходим к Плесу – Левитановским местам. 5 веков восхищаются люди этими местами, мы присоединяемся к ним. Жаль, что ты не с нами. Надюшка не присоединяется к моей писанине из-за того, что я взяла эту открытку из набора, а она была против».
21 июля. Надя: «Были в Горьком на экскурсии по городу, видели дом, где Алеша Пешков жил у доброй бабушки и строгого деда с бесшабашными дядьями и работал в красильне. На последнем этапе экскурсии – Кремль – отстали. Кремль осмотрели сами. Он старый и красивый. Видели ночлежку, про которую Горький свою пьесу «На дне» писал. Как там наш огород? Помидоры есть? Горох остался? Как Вовка живет-поживает? Капризничает много?» Мои замечания: «Похоже, наше тихое житье кончилось: сегодня в Горьком на теплоход село много шумных туристов, и так, видимо, будет до конца. Спутник у меня отличный. Вспоминаю, как мы с ней ездили в Ревду, Гурзуф, в Болгарию, сейчас по Волге и не припомню случая, чтобы мне пришлось с ней воевать: туда нельзя, сюда можно, воевать из-за капризов. Хорошо! Вот если бы Вовка научился этому – не ныть».
22 июля. Казань. Мое слово: «Наконец-то, в Казани нас настигло лето. Было солнечно, тепло. Казань понравилась ухоженностью, чистотой – заботятся татары о своей столице. Сейчас идем по Куйбышевскому водохранилищу, огромному и красивому. Спим с открытым окном, на реке тихо. Спим, как сурки, - глаз не разодрать. Не грех бы нам с тобой куда-либо съездить». Передаю слово Наде «Папка, здравствуй! Были сегодня в Казани. Татар полным-полно. Есть Кремль. В Кремле башня – названия не помню. Она из красного камня. Легенда о башне гласит: жила в Казани прекрасная царица. Завоевал Иван Грозный Казань и пожелал на этой царице жениться. Она поставила ему условие: построй за семь дней башню. Созвал Иван мастеров, и каждый день они строили по этажу. Получилась семиэтажная башня. Царица поднялась на последний этаж и бросилась вниз. Это легенда, а по правде – она до конца дней в монастыре жила, а Ивану Грозному сто лет не нужна была татарка. Птичка с желтой грудкой у нас на огороде называется желтая трясогузка – я в музее видела чучело такой же птички. Пока». После Казани мы проходили мимо устья Камы при ее впадении в Волгу. Это была величественная чарующая картина!
23 июля. Утро. Надя спит. «Прошли шлюзы у Жигулевска, подходим к Куйбышеву. Стало меньше лесов и больше степей. Пошла индустриальная Волга, но ее еще не так загадили, как я ожидала. Надюшка читает философию, хотя отвлекающих моментов немало. Погода нас не балует, редко бывает солнце – не позагораешь. Устроилась ли Анка на работу? «Как ни шути, - разлука дольше, когда плывешь на корабле». Проснулась Надюша: «Папка, привет! Сегодня я начинаю и пишу крупно! Были в Куйбышеве. Город очень хороший, чистый, красивый. На высоком холме над Волгой стоит обелиск Славы. Весь из металла. На высоком узком столбе фигура летчика. Мы привезем открытку. Когда бродили с мамой по городу, увидели собор в готическом стиле. Узнали, что его строил архитектор Богданович по заказу польских ссыльных в 1906 году. Сейчас в нем краеведческий музей. Набережная Волги чистая, современная. Около порта есть парк с мороженым. Мы думали, что город не интересный, а он вон какой красивый. Вишню сделали на зиму?» Поддерживаю Надю: город действительно хороший, ухоженный, отремонтированы старые постройки, не то, что в Горьком. В магазинах получше, чем во всех городах до Куйбышева. Заботливо оберегают старину, традиции – это чувствуется. Мы с Надюшей хорошо погуляли 3,5 часа по городу пешком. Мы подходим к Саратову в 9 часов утра. Вчера Надя не догадалась искупаться в Волге за Куйбышевом, сегодня постарается исправиться»
24 июля. Саратов. Город грязный и бедный, нам не понравился. Жизни никакой, одна жара несносная. По сравнению с Куйбышевом – небо и земля, даже Волга у Куйбышева чистая, у Саратова – грязная. Купили яблоки, Надюшка сгрызла их с остервенением, и благодушие на нее не снизошло. У самого речного вокзала стоит действующая церковь. Мы вошли в нее. Молятся и каются одни женщины всех возрастов. «Утешал» их батюшка, толстый и самодовольный. В Волгу Надюша лезть не решилась. Вода вся в зеленых водорослях и прочей нечисти. Близкая к порту часть города провоняла рыбой и овощами, далекими от свежести. Одна отрада: здесь мы впервые увидели и попробовали томатное мороженое. Бешеную жару мне переносить трудно».
25 июля мы были в Волгограде. Я видела город в руинах. Теперь он предстал передо мной заново и красиво отстроенным. Мы остановились у свекрови Лены Гнатышевой, теперь Божковой. Лена проводила нас к Мамаеву кургану, побывали мы и в музее, посвященном Сталинградской битве. По городу мы не могли долго гулять – стояла невыносимая жара. Вечером Лена посадила нас на поезд, следовавший через станцию Грязи. В Грязях Геннадий Михайлович Нагорный, наш председатель профкома, встречал свою жену, заодно встретил и нас, доставив на своей машине целыми и сохранными до Липецка.
В августе мы успели с Надей поработать на нашем участке. Забирали и Вовку с собой, несмотря на то, что и без малыша проникнуть в автобус было чрезвычайно трудно. У нашей соседки справа будущий дом представлял собой крышу на четырех столбах по углам. Под этот навес я укладывала малыша спать, а с Надей мы в это время работали. Назад домой часто подвозил нас Михаил Николаевич.
В то лето мне пришлось заниматься и делами Анатолия с Анной. Он только что окончил факультет физкультуры пединститута. С дипломом этого института и Анна с дипломом машиностроительного техникума оказались безработными. Анна сама искала себе работу. В школу Анатолия пришлось устраивать мне. Помогла Клавдия Алексеевна Нагулина. Она и ее муж Александр Никитович были моими надежными друзьями, а ее мать – Ольга Митрофановна – после Нины много лет была моей второй матерью. Клавдия Алексеевна работала тогда референтом у Анны Гавриловны Клюевой, секретаря по идеологии обкома КПСС. Александр Никитович заведовал районо Советского района. В облоно он смог получить для Анатолия направление на работу в школу №8 в Липецке. 1 сентября 1980 года он вышел на работу. Анна нашла себе работу в августе в Информационно-вычислительном центре Главного управления сельского хозяйства Липецкой области. Оно находилось недалеко от нашего дома – на перекрестке улиц Зегеля, Желябова и Семашко.
В декабре 1980 года тяжело заболел Вовка. С подозрением на воспаление легких его положили в больницу. Условием для полного обследования малыша администрация больницы выдвинула сдачу донорской крови. На эту жертву решился Анатолий. Вову в больнице они посещали вдвоем с Анной. Предварительный диагноз не подтвердился, но обнаружилась очередная забота. У нашего малыша были светлые-светлые волосы и карие глаза. Демонстрируя свою «осведомленность», Ширков как-то заявил мне, что Вовка - альбинос, что такое сочетание цвета волос и глаз – признак скрытого уродства. Я подхватила малыша и к Нине Алексеевне Левиной. Она внимательно осмотрела его и сказала: «Со стороны моей специальности все нормально. Что касается цвета волос – с возрастом он изменится». Сейчас на голове у Володи темные волосы.
Весь 1980-1981 учебный год нашей главной заботой было окончание десятого класса нашей Надей. Весь ее класс был увлечен математикой – ее вела талантливый учитель Александра Федоровна Ильина. Она часто интересовалась у Надюши: «Как поживает наш внучек Вова?» - ведь и Анну она учила пять лет назад. Обожал весь этот десятый класс учительницу английского языка Наталью Александровну. Благодаря пунктуальности и требовательности Анны Дмитриевны, они хорошо усвоили правила русского языка, но с веселым смехом вспоминают интерпретацию ею русской литературы. Вместо казенной Зои Васильевны, историю в их классе вела демократичная Нина Дмитриевна. Основы государства и права настойчиво внедряла в их сознание Клавдия Алексеевна Нагулина, исключительно обязательная личность. Тогда она была директором этой школы. Об остальных учителях их ученики не помнят ничего ни хорошего, ни плохого.
В мартовском поздравлении Надя посоветовала мне: «Не болей больше и не расстраивайся ни по пустякам, ни по мелочам, ни по большим неприятностям». Борис к этому приписал: «Все это можно с нами и при помощи нас. Мы будем стараться это все умножать, а ты постарайся ничего не терять. Деда, Надюша, Вова». Слова, слова, слова. Нарастал ком уже давно не выполнявшихся им обещаний.
Пусть не покажется тому, кто будет читать эти заметки, будто, кроме семейных дел, я больше ничем не занималась. Я продолжала свои научные поиски, работая в библиотеках Липецка и Москвы. Занималась и очень усердно делами института, в котором продолжала работать. Поэтому согласно Указу Президиума Верховного Совета СССР 17 июня 1981 года мне вручили медаль «За трудовое отличие».
1 июня 1981 года Вове исполнилось три года. Вот мы всем составом нашей семьи. Такой грустный наш малыш. Такой серьезной Надюша уезжала поступать в институт. По настоятельному совету папы она поехала сдавать вступительные экзамены на экономический факультет МГУ. Я поехала с ней. Остановились мы у Вали. В день экзамена мы стояли в огромной толпе у входа в первый корпус гуманитарных факультетов и ждали, когда абитуриентов впустят в аудиторию. Вдруг ко мне подошел мальчик, отрекомендовался Алешей Чепиковым и заявил: «Мне кажется, Вы мне должны помочь». Я удивилась, но мы договорились с ним встретиться после экзамена. После того, как они сдали свои письменные работы, мы долго гуляли по территории МГУ и немного узнали друг друга. Алеша, белорус по национальности, участвовал во всесоюзных математических олимпиадах и даже был призером. Он записал номер телефона нашей Вали, уверенный, что я ему помогу. По результатам письменной работы по математике Надя забрала документы и поехала сдавать экзамены в институт Управления имени Орджоникидзе. Алеше нужно было сдавать все экзамены только отлично. После сочинения он звонит мне и горестно сообщает, что получил 4. Я посоветовала ему писать апелляцию с обоснованием того, что в минской школе профилирующим был не русский, а белорусский язык. Ему исправили четверку на пятерку. В 1989 году на первом съезде народных депутатов несколько ораторов в своих выступлениях подчеркивали, будто в СССР осуществлялась дискриминация национальных языков. О какой дискриминации можно говорить в случае с белорусом Алешей Чепиковым? А со мной? В годы обучения в семилетней школе в разных местах Туркмении я изучала, наряду с русским, и туркменский язык. В моем свидетельстве об окончании семилетки мои знания по русскому языку оценены тройкой, по туркменскому языку – четверкой.
Пойдем дальше с моим подопечным из Белорусии. При сдаче экзамена по географии экзаменатор задал Алеше такой дополнительный вопрос, ответ на который заведомо невозможно было найти в школьном учебнике по географии. Вновь мой совет об апелляции дал ему замену 4 на 5. Лимит на апелляции им был исчерпан. Оставался экзамен по истории. Пришлось мне с ним заниматься. Получив отлично, он долго благодарил меня по телефону, потом приехал к нам в Медведково с огромнейшим букетом красных роз. Вот такую роль случай сыграл в его судьбе. А Надюша успешно сдала вступительные экзамены и поступила в институт Управления на факультет экономической кибернетики, в котором ей очень не хотелось учиться.
С 1 сентября 1981 по январь 1982 года включительно я должна была находиться на курсах повышения квалификации при Киевском университете. Вове 1 июня исполнилось три года. Сложные отношения между Анной и Анатолием исключали возможность оставить его на их попечении, нельзя было оставлять малыша и на попечении деда Б.. В августе мы с Б. повезли его к Нине в Жирновск. Поезд Москва-Камышин по-прежнему ходил через сутки. Мы прибыли рано, и сутки ждали этот поезд в Мичуринске. Остановились в гостинице. В ресторане при гостинице малышу мы заказывали специальную пищу, и все равно у него случилось расстройство желудка. Понос замучил его. Это состояние малыша вызвало у Б. не сочувствие, а сильнейшее раздражение и даже агрессивность. До самого Жирновска надеяться на его помощь не пришлось ни мне, ни Вове. Отныне любое дело, которым ему придется заниматься дома вопреки его желаниям, будет вызывать у него такую реакцию. Скажут – угасание любви? Он не испытывал ее с самого начала наших отношений. Не испытывал ту любовь, которая не синоним секса. Любовь как сочетание всех видов труда со знанием и ответственностью, с необходимостью отдавать себя, свое время, свою жизнь, наконец, другим была не для Б.. По его словам, это были «маловероятные дела» в сравнении со служением «обществу» и «человечеству». Мне сдается, что это были признаки усугубляющейся болезни.
У Нины любовь к детям и к людям вообще была неизбывной. В детском доме в Мары это понимали и чувствовали все воспитанники. Поэтому она была единственным человеком, которому я спокойно могла доверить Вову на время моей учебы на курсах. В те пять месяцев около нее было семеро детишек от года и старше. И никто не услышал от нее ни одного слова жалобы. Вова попал в настоящую и дружную семью. 10 сентября Нина из Жирновска: «Вова кушает хорошо, со стулом все наладилось. И днем, и вечером засыпает хорошо, любит купаться. Хороший «концерт» дал нам в ту ночь, когда вы с Борисом сидели на Медведице в ожидании поезда. Видимо, ты и сама там ревела. Потом все пошло на лад. Но с Наташей (ее внучка) никак не отпускали меня из детской. Спала там с ними. Бабу Катю вспоминает постоянно. С ней собирается ехать на двух поездах в другой город, а мне обещает с балкона помахать платочком и потом еще раз приехать в гости. В садик пока не устраиваю, хотя он бредит детским садом и по утрам вскакивает раньше Наташи. Полагаю, нам надо лучше узнать друг друга. По моему диагнозу – излишнее дерганье ему противопоказано. Он веселый мальчик, легко взрывается, но и легко отходит. Сердиться долго не умеет».
23 сентября. Нина из Жирновска: «С сегодняшнего дня Вова в детском садике. В садике он сообразителен, но втихую что-то у кого-то старается вырвать, сломать, порвать. Когда один, он очень послушный, ласковый, тихий. Но стоит войти хоть одному ребенку, как он преображается: становится шумным, буйным, при неудачах раздражительным. Мне лично он нравится многими своими чертами. У него богатая фантазия в строительстве. Мои внучки только подражают ему».
8 октября. Нина из Жирновска: «Вова заметно округлился и на личико и на тело. Скучает, если я надолго уйду из дома. Катя, научись хоть немного жалеть себя! Обо мне не волнуйся. Сознание, что я еще многим нужна, придает мне силы, энергию. Со своими заботами я справляюсь».
Когда о Вове заботилась Нина, Анна писала мне в Киев: «Я была для Вовы неразумной матерью. Поверишь ты или нет, но мысль об этом малыше заставляет меня шевелиться в этой жизни. Ты была права, он действительно является для меня утешением. Я действительно попала в такой жизненный круг, который сама себе строила с 17 лет. Я во всем виновата перед вами (от Б. такого покаянного признания я не услышала за всю жизнь – Е.Е.) и в своем безумии, эгоизме, душевной черствости и сейчас жалкая и смешная во всем. Я сама вела себя к этой жизни. Ты права: сыну я немного могу дать, но я его люблю. Сначала я его терпела, а потом полюбила и полюбила слепой неразумной любовью. Я, наверное, созрею или опомнюсь годам к 50, когда одним глазом буду смотреть в могилу. Очень тебя не хватает». 5 сентября Б. выехал на курорт в Моршин Львовской области, сад-огород оставив на попечении Анны и Анатолия. 18 сентября Аня сообщала мне в Киев, что все необходимое по уборке урожая и заготовкам на зиму они сделали. «Толик помогает хорошо, но иногда взбрыкивается (что я кухарка?). Приходится пережидать взбрыкивания, так как без него мне не справиться». В октябре она ушла из ИВЦ, вконец разругавшись с начальником отдела, в котором работала. В ноябре устроилась на работу в комбинат «Липецкрыба». Появились «уроки жизни»: «Здесь я сдержанно стараюсь вести себя» и «приходится пережидать всплески раздражения Толи». И поэтому к этим урокам признания: «Люблю тебя сильно». У меня начала крепнуть надежда: Может быть, прикипит к семье? Если со своими раздумьями и трудностями идет к матери: 6 декабря: «Мне очень трудно. Ты не представляешь, как мне приходится сводить концы с концами», - писала Анна. Я хорошо представляла и знала, что это преодолимо.
В конце сентября я была в Москве у Нади. Она жила у Валентины. Меня интересовало ее отношение к жизни вне семьи, ее восприятие увиденного и услышанного. В обстановку вне семьи она вживалась без душевного надрыва. Может быть, и был этот надрыв, но она умело или скрывала, или преодолевала его. После этой поездки Борису в Моршин я сообщала: «Надюша в нормальном состоянии, бодра, работоспособна. Хорошо сдала задание по английскому языку, по истории и политэкономии. Много времени отнимает у нее черчение и технология машиностроения. Я наблюдала, как Надя чертила последний чертеж. Сама одолела и вполне сносно. Договорились мы с ней о том, что я буду ей писать конспекты к семинарам по истории КПСС, чтобы освободить ее от этой бесполезной работы. Аленка работает за городом, приезжает только на субботу и воскресенье. Когда ее нет, у них с Валей рай. Надюшка ей помогает убирать квартиру и по другим домашним делам. Осталось посмотреть, как у нее идет математика».
О математике сразу же после моего отъезда Надя писала мне: «На кого ты меня оставила? У-у-у! Ну, это просто так, пока все относительно нормально. На рубежном контроле я получила четверку по математике, пятерку по английскому языку, хорошо по черчению истории и политэкономии. Мы с т. Валей были на фильме «Тегеран-43». Обязательно посмотри. А в понедельник мы были в Шереметьевском дворце. Такая музыка, что и слов нет сказать. (А я в Киеве смотрела балет «Тщетная предосторожность» - хорошо хохлы танцевали). Какой размер Вовка носит? На турбазе будет посвящение в студенты. Будет дискотека, значит, гром, шум, тарарам, бах-бах! Спать невозможно – лучше уж в колхоз на картошку. Аленка опять начинает звереть». После посвящения в студенты: «На турбазе красиво было. Утром здесь было холодно и туман, трава мокрая, а деревья красивые. Там береза стояла под окном, а по ней синички прыгали. На картофельном поле летели длинные, тонкие серебристые нити паутины. В лес бы сейчас. Мы давно не ездили за грибами». 17 октября: «Сегодня после института была на бульварах: Чистопрудном, Покровском, Яузском. Прошла переулками Петропавловским, Подколокольным и по улице Солянка от ее начала и до конца. Старая Москва и пахнет как-то иначе. В пятницу была в Пушкинском музее. Мне бы с тобой хотелось быть, как в Ленинграде, Гурзуфе, Болгарии, на Волге, дома – везде». «В воскресенье мы поедем во Владимир. Экскурсия на автобусе на целый день. Очень хочется сходить в Ленинку еще раз на выставку редкой книги, но совсем нет времени. Так что я пока не звоню». Пока не звонила она Зое Арсеньевне. В ее письмах отражался ритм ее жизни и ее интересов. Ее интересы были тем, чем бывает спасательный круг на неспокойном море. Ее внутренний мир был ее опорой. Это для меня было главным, а не отметки, которыми преподаватели оценивали ее знания.
«Аленка бушует. Со мной, когда т. Вали нет, она ведет себя совершенно нормально. Но в отношении к т. Вале она ужасна». В ноябре я опять была у них. Вале пришлось вплотную заняться организацией лечения Аленки. Мы с ней вместе пошли на консультацию к психоневрологу, которая сделала заключение: девочку надо срочно класть в больницу. Выслушав меня, доктор сказала, что Анна помогла себе тем, что выбросила значительную часть своей энергии в половых связях и особенно рождением ребенка. Она отметила, что ушиб головы в детстве может спровоцировать у Анны заболевание, подобное Аленкиному. Тут я вспомнила свою жизнь. Сотрясение мозга мне пришлось перенести три раза: я летела с кузова КАМАЗа, на огромной скорости падала с телеги и с велосипеда. И ничего, голова моя работает до сих пор. Доктор заметила, что Анну тоже надо лечить, но амбулаторно, не ставя в известность ее мужа и всех, кому это не положено знать. В моей памяти сразу всплыли Надины и Нинины наблюдения за поведением Вовки, и я поняла, что мне придется тщательно следить за развитием его психики. Я была права, не оставив Вову на попечении Анны, когда уезжала на 5 месяцев на курсы. Нине потребовался один месяц общения с Вовой, чтобы понять – лишнее дерганье этому мальчику противопоказано.
В ноябре я писала Наде о том, что в Киеве выдались теплые дни, и я сходила на ВДНХ Украинской ССР. Много на выставке было интересного и удивительного – умеют хохлы работать, подумала я тогда. Посетила я Софийский собор, а Надя ко мне с вопросом, видела ли я в этом соборе обнаруженные там фрески Андрея Рублева? Подробно описала она посещение их группой Троице-Сергиевой Лавры в Загорске и свое восприятие всего виденного ею. Сообщая отцу о моих интересах и посещениях в Киеве, она просила его: «Не называй, пожалуйста, меня даже в письмах тетей, а маму бабусей (особенно маму)». В отличие от Б., в свои 17 лет Надюша понимала, что возраст человека зависит от состояния его души, от широты и глубины ее интересов. «Бабусей» можно быть и в 17 лет, и сохранить молодость восприятия в 100.
27 ноября я выполнила главное задание на курсах – прочитала обязательную теоретическую лекцию, посвященную национальному вопросу. Мужчины в нашей группе и главный среди них молдаванин Морарь ополчились против меня. Оказывается, за попытку сметь свое суждение иметь относительно их работ по тому же вопросу, я вызвала такой их гнев, что они сговорились устроить мне коллективный разнос. В ответном выступлении мне удалось разрядить обстановку, и мои оппоненты поняли: на меня нельзя шикать, со мною надо считаться. Мир в группе воцарился, и мои оппоненты стали относиться ко мне уважительно. Кроме Мораря. Он был у нас парторгом курса и выполнял эту роль как преданный пес. Когда началась подготовка к торжественному собранию, посвященному 75-летию Л.И. Брежнева, он включил меня в состав тех, кто должен был выступать с докладами на этом собрании. Мне поручено было представлять секцию истории КПСС. Все понимали казенный характер этого мероприятия, и я попыталась отказаться от выступления. «Именно вам может обернуться неприятностями ваш отказ от этого поручения», - прошипел Морарь, глядя мне в глаза. Хорошо. Я решила не быть погремушкой и рассказать о Брежневе не как о генсеке. Мне виделся просто человек со своей судьбой, без маршальского мундира и почестей – его я и показала. Обычный во время таких мероприятий гул в аудитории стих, когда я начала выступление. Потом зал затих и со вниманием выслушал меня до конца и ответил на мое выступление дружными аплодисментами. После окончания этого мероприятия ко мне подошел старый профессор Киевского университета и спросил: «Где вы учились?» - «В МГУ». – «Видна школа!» Слушатели нашей секции на курсах в Киеве потом с удовлетворением вспоминали, как на этом всесоюзном мероприятии историки утерли нос философам, экономистам и научным коммунистам.
Б. вошел во вкус, отдыхая в Моршино. В письме Надюше он писал в октябре 1981 года: «Я почти ничего не читаю и не пишу. Смотрю фильмы». Уже 14 лет «много думаю, читаю и пишу очень мало»!!! В ответ я писала ему: «Тебя оставили одного, чтобы ты мог заняться своими делами. Плюнь на участок, используй эти 5 месяцев, займись ты лучше своим делом, доведи его хотя бы до общего очертания. Вообще, ты сам лучше меня знаешь, как дорого время». После его возвращения с курорта организация, где он работал, в ноябре послала его на курсы повышения квалификации в Ленинград, откуда он мне вдруг сообщил в декабре: «Я завершил давние дела по редукции труда и нашел механизм гарантии реализации закона распределения по труду (опять «анализом в себе»? – Е.Е.). Это, конечно, огромное дело, которое надо оформить. К чему я и приступаю». Только «приступаю» и только к части «единственно перспективной экономической системы», о которой он победно рапортовал мне летом 1968 года! В конце 1981 года только «приступаю»! 14 лет спустя!
А я приступаю к сопоставлению писем, которые получила в начале декабря 1981 года от Нади, Нины и Ани. В них ответ на вопрос, который не давал мне покоя: с кем может быть связана дальнейшая судьба моего внука? Нина писала тогда: «Вова скучает о вас, но думает больше о тех, кто меньше всего о нем заботится. Только и разговору, что поеду к маме Ане и папе Толе». Именно в те дни, когда она писала, а я читала об этом, Анна сообщала мне: «Толик (не нравится мне это уменьшительное детское имя, применяемое по отношению к взрослому) нашел мой троечный аттестат и мои старые письма. Прочитал все, обозвал меня двоечницей (а спать с аттестатом собирался?) и ушел. Через три дня пришел мириться. Уже не обзывает меня, руками не размахивает, часто встречает меня после работы». Могла эта среда освободить Вову от лишнего дерганья в очень важный период становления его психики? Надюша, за 3,5 года его жизни знавшая о Вове больше, чем родная мать, в те же дни писала мне: «Очень-очень хочется посмотреть на Вовку-морковку. Теперь он уже не «мамышка», а взрослый, большой человек, но все равно маленький. У него «голевка» солнышком пахнет и пятки узенькие, и маленькие, и розовенькие, а руки грязные-грязные после улицы. Помнишь, как они с папой гулять пошли, но скоро пришли обратно. Вовка грязный-грязный, с носа вода капает, на физиономии разводы, а руки-то! Это он мордочкой прямо в лужу плюхнулся. А деда такой виноватый стоял – не уследил! А как он, Полинчаку, что-ли, целый самосвал песка на голову высыпал! Не хорошо, конечно, но Сережка так смирно стоял, пока Вовка на него сыпал. Мам, порядочной пожарной машины я ему не видела. Вообще, хороших, умных игрушек мало. Вот бы узнать, о чем они с Наташкой (внучка Нины) говорят! Ведь Вовка не особенно разговорчив был. Как-то мы с ним идем из яслей, стоит грязный автобус. Вовка говорит: «Грязный! Надо помыть». У него очень лаконичные фразы: «Я тебя убью», «надо», «всо». «Надя плохая», «деда плохая», «баба плохая»!!! Но - «Любу бабу». А как их с дедом лев в зоопарке описал! А как мы с ним на речку ходили, как я его в воду заманивала клубничным киселем!» Вот от кого изливалась любовь на голову моего маленького внука!
Новый 1982 год Вовка встречал у Нины и, как когда-то Надя, выступал на елке зайчиком. Надя встречала Новый год с нами, а 4 января мы с ней уехали в Москву – ей предстояло сдавать первые студенческие экзамены. Январь был последним месяцем моего пребывания на курсах, поэтому мне разрешили использовать его для работы в библиотеках и в архиве Москвы. Валя снабжала меня книгами из библиотеки ИМЛ при ЦК КПСС, несколько дней я поработала в ЦГАОР. Своим присутствием в Москве я в какой-то мере помогала Наде сдавать экзамены. Из Москвы я съездила в Жирновск за Вовой. Пока не было Вовы, мир царил между Анной и Анатолием. Не знаю, по своей ли инициативе, или под давлением Анны Анатолий завел речь об усыновлении Вовы. Сознавая зыбкость этого порыва, Надя спрашивала в письме: «Вовку усыновляют на субботу и воскресенье?». И как в воду глядела. Обласканный Ниной, вернувшись домой, уже «усыновленный», он оказался в обстановке очередных распрей между Анной и Анатолием: проявив «взбрыкивание», Анатолий, «подаривший» Вове свою фамилию и отчество, вновь ушел от Анны. Надюша в тревоге: «Что Анка? А как же Вовка? Его же усыновили! Дернул черт. Не могли подождать, пока между собой разберутся?!» Ее тревога была обоснованной: в момент этого «разбирательства» Вова с обострением двустороннего отита опять слег в больницу к В.И. Моренко. Страдания, вызываемые этим заболеванием, Наде были хорошо известны – в таком же возрасте она пережила их в Морозовской больнице в Москве и хорошо понимала и чувствовала боль и тоску Вовы. А мы видели эту тоску малыша. Когда мы приходили его навещать, он, сидя на окне, обиженный, отворачивался от нас. Когда же начинали прощаться, влипал носом в окно, с трудом сдерживая плач. Так вела себя и Надюша, когда ей тоже было 4 года.
Приведу навеянные этой ситуацией размышления моей Надежды: «Я никогда не придавала большого значения родственным отношениям, - писала она. - Люди могут быть близки по духу, объединены делом, горем, радостью. Родственная связь - случайная, и если она ничем другим не заполнена, она не существует. И выражение «родная кровиночка», которое принято произносить с дрожью в голосе и со слезами на глазах, не несет в себе никакой информации, кроме сообщения о сходности набора генов». Еще далеко было до ее знакомства с творчеством американского писателя Ричарда Баха, который писал: «Узы, которые связывают твою истинную семью, не есть узы крови. Они основаны на уважении и радости, открываемые нами в жизни друг друга». Надя понимала это в 17 лет, Анна не понимала в 23 года, не поняла и позже! Никогда не ведал этого Б.. Я была согласна тогда, потом и сейчас - с Ричардом Бахом и с Надей. Случай с Вовой усугублялся тем, что ниточка кровной связи его с матерью была слишком тонкой. Поэтому я возражала и против поспешной женитьбы Анатолия, и против поспешного усыновления им Вовы. Я и мои единомышленники были правы – лишнее дерганье малышу было ни к чему. В нашем вторжении в его судьбу я видела залог его спасения. Поэтому после выписки Вовки из больницы я повела его на консультацию к областному детскому психотерапевту к Фаине Михайловне Доброскокиной. Она внимательно его посмотрела, побеседовала с ним и сказала, что до его 12-летнего возраста мне предстоит серьезный труд по формированию его психики. По ее рекомендации мне предстояло: до школы обеспечивать тесный контакт мальчика с теми, кому он доверяет, кто способен на ровное отношение с ним. В эти же годы она рекомендовала провести с ним три курса иглоукалывания у опытного специалиста с полугодовыми интервалами между курсами; советовала, как можно раньше записать его в секцию плавания или обеспечивать регулярное посещение им бассейна до 12-летнего возраста включительно. Никаких командных видов спорта до указанного возраста. Она предупредила: «Если поведете в детский сад, поддерживайте постоянные контакты с воспитателями и забирайте его домой как можно раньше. Тех же отношений придется придерживаться и с учителями в школе». Наши с Вовой спальные места были рядом. И он всегда перед сном протягивал свою руку к моей руке. Держась за нее, он быстро засыпал и спал спокойно. Б. всегда ругался: «Девчонку из мальчишки воспитываешь!» Я предпочла слушать специалиста-психолога. И обратилась к литературе. Прочитала Л. Кассиля, А.Соловейчика, Януша Корчака. «Вспыльчивый ребенок – надо лечить. В отношении с ним - свет, ясность, гласность, игры, забавы, чтобы преодолеть пассивность и неподвижность», - прочитала я у Корчака. Вова смалу выступал моим помощником, отличаясь подвижностью, самостоятельным поиском интересных для себя занятий. И еще у Корчака: «Печаль, а не гнев, сочувствие, а не мстительность». До сих пор (ему сейчас 34 года) печалью и сочувствием заполнены мои думы об этом парне. У Льва Толстого я нашла подтверждение своего давно сложившегося представления о процессе воспитания: начни с себя. Лев Николаевич писал: «Воспитание представляется сложным и трудным делом только до тех пор, пока мы хотим, не воспитывая себя, воспитывать своих детей или кого бы то ни было. Если же поймем, что воспитывать других мы можем только через себя, воспитывая себя, то упраздняется вопрос о воспитании и остается один вопрос жизни: как надо самому жить?»
В феврале Вова пошел в новый детский сад, что находится на улице Гагарина за зданием нашей почты. Вначале у него никак не ладились отношения с одной из воспитательниц. В ее смену, казалось, он был особенно неуправляемым. Через две недели он опять с ОРЗ при очень высокой температуре оказался в больнице. Надюша писала из Москвы: «Там в больнице утешьте Вовку. Я ему книжку купила «По щучьему велению», сделанную, как «Кот в сапогах» и даже лучше: в ней Емеля кланяется, сани едут, пила пилит и вообще в книге всяческие чудеса. Скажите ему, что я была в красивом месте, где гуляла в лесу и видела, как заяц пробежал! На свету мелькнул, сделав несколько скачков, и тут же исчез в тени. Как они умеют прятаться! Как удивительно пахнет воздух в лесу! Землей, снегом, солнцем и, бог весть, чем еще, но так пахнет, что только и нюхал бы! А еще вчера я видела кота! Толстый кот, пушистый, битком набитый собственным достоинством. Надменный, как британский лорд: на людей не глядит и, видимо, за котов их не считает». Так разряжала она неспокойную ситуацию, в которой рос Вова. Но она умела найти и способ отругать его, когда он был заведомо виноват.
Выйдя из больницы, Вова опять оказался в ситуации, когда Анатолий и Анна продолжали «разбираться между собой». На эту ситуацию Вовка отреагировал грубо, но искренне. Узнав об этом, Надюша писала ему 22 февраля: «А Вовку я поздравлять не буду! Он ругается, да еще стихоплетствует. Направить бы это в хорошую сторону. А за скандалы да истерики я еще приеду и задам ему хорошенько. А мне зайцы прямо из леса книжку передали (про Емелю). Я ее возьму вот и не привезу, если Вовка будет ругаться. Я с зайцами теперь познакомилась и скажу им, чтобы к Вовке ночью они больше не приходили и подарки ему не приносили. Сплошные беды на Вовку от меня!»
2,5 месяца моих усилий понадобилось для того, чтобы воспитательница в детском саду нашла подход к Вове и способ общения с ним. Но в начале мая он опять оказался в больнице. Вот она, тонко чувствующая «мама» - Надюша: «Вовка! Чего ты там болеешь? Такая весна! Тепло, солнышко, а он болеет. Мое высочайшее повеление: «Вовка! Не болеть! Сегодня было такое утро! Синее! У Маяковского: Такое «утро синее, что милиционеры должны на улицах раздавать апельсины». Невыносимо хорошее утро. На автобусной остановке видела синичку! Надо же, весной в городе синичка! Что в нашем «саду»? Как там теперь автобусы ходят? Вовку в огород берете? Как мне хочется в наш сад! Когда-нибудь у нас в саду будет так», - грезила Надя.
Из больницы Вова послал Наде и т. Вале свои «картины». О произведенном на них впечатлении Надя сообщала 9 мая: «Посмотрели мы тут Вовкины рисуночки. Он очень мрачный портретист и очень веселый, яркий пейзажист – что за краски!» В мае 1982 года Вова и дед болели одновременно. На левой стороне шеи у Б. была опухоль. Ему сделали операцию. Подозрение на злокачественный характер опухоли не подтвердилось. В больнице он дописал черновик статьи, о начале работы над которой он сообщал мне из Ленинграда в декабре 1981 года: «Завершил давние дела по редукции труда и нашел механизм гарантии реализации закона распределения по труду. Это, конечно, огромное дело, которое надо оформить. К чему и приступаю». За четыре месяца оформить «огромное дело», по-моему, было нереально. Перепечатывая эту его работу, я обратила внимание на стиль и предложила кое-какие изменения. В годы моего обучения в аспирантуре к стилю моей устной и письменной речи предъявлялись жесточайшие требования зубров советской стилистики на нашей кафедре. Чего стоили требования С.С. Дмитриева, П.А. Зайнчковского или Н.С. Киняпиной? Но и им было далеко до требований моего научного руководителя. Ни за кого из своих студентов или аспирантов он никогда ничего не писал и не диктовал, как надо писать. Он ограничивался своими пометками на полях наших писаний, означавших удовлетворение или порицание, что означало: «Смотри и ищи способы выражения своей мысли сам». Стиль его сочинений нельзя было спутать ни с чьим стилем, под его работой можно было поставить только: Седов М.Г. и ничего больше. Того же он добивался и от нас.
Я сказала об этом Б.. Он предложил мне отредактировать работу, но даже малые мои поправки он встречал в штыки. Я отказалась от редактирования, так как по-честному, работу надо было писать заново. Но аспект этой работы Б. был далек от моего понимания и от моих интересов, и я не могла ни отредактировать ее, ни, тем более, написать ее заново. Он отправил работу Надюше, которая по его настоятельной рекомендации оказалась на факультете экономической кибернетики. «Я знаю, что папе очень хочется, чтобы я стала его помощником», - писала она мне 24 мая 1982 года. – «Но я же не могу!» Воспроизведу отзыв 17-летней стилистки, по возможности, полностью. Он тоже отражает ее внутренний мир, который девочка пытается отстаивать. 17 мая 1982 года по поводу фразы, в которой определялась задача исследования ее отца, она писала: «Ну, она ж битком набита стилистическими ошибками. Во-первых, «решить» - не суть, а цель, задача. Потом, если решить «формально», то в формальном виде. Я, разумеется, слишком мало понимаю, поэтому мне трудно подыскать равнозначное слово, но «формализованный вид» предложение не красит. Слово «динамическую» без всякого ущерба можно заменить на развивающуюся. Ведь от иностранных слов предложение не становится ни солиднее, ни научнее. И потом, три последних существительных у тебя в родительном падеже (я их подчеркнула) в одном предложении очень трудно воспринимаются. У тебя в целом большом предложении только один глагол, да и тот играет роль существительного. А ведь только благодаря глаголам фраза становится легкой, подвижной. Пушкин «глаголом жег сердца людей», а не тяжеловесными существительными, да еще не русскими. Видишь ли, мне, человеку со средним образованием, понять твою фразу чрезвычайно трудно. Я просто не улавливаю значения иностранных слов. Неужели нашего широкого русского языка не хватает для научных работ?
Папочка, извини меня за такое разбирательство, но, право, очень трудно тебя понять (а иногда и невозможно), когда ты так выражаешь свои мысли. Мне ведь хочется, чтобы тебя понимали все, а такие сложные, наполовину русские фразы только отталкивают читателей. И тут твоим лучшим редактором была бы мама, а ты так часто несправедливо отвергаешь ее мнение. Кстати, слово «формализованный» толковый словарь не объясняет. Наверное, ты запомнил чье-то неправильное выражение.
Ты пойми, я вовсе не хотела громить твое слово, да и у меня это не вышло бы. Но твои статьи должен понимать не только ты сам, но и остальные – и не академики, и без словаря, без дополнительного разъяснения, с первого раза. Не то будут толковать, как Библию – с разных концов. Тут уж не убережешься от извращений, перевираний. Все-таки форма должна соответствовать содержанию. Извини еще раз за то, что яйца курицу учат. Но ты понял, что я хотела сказать?» Она была убеждена в том, что на ее замечания отец не может обидеться, потому что его натура (в ее представлении) отвечала тем требованиям, которые предъявлял кинорежиссер Дзига Ветров к мужчине. В письме ко мне она цитировала его: «Бросить курить, мало есть. Раньше вставать. Делать не то, что хочешь, а то, что нужно делать. Надо хотеть то, что нужно».
Она не знала о том, что ее замечания были сродни тем, которые в 1962 году Б. делал Николай Вяткин. При внимательном восприятии замечаний Николая Вяткина упорным и разносторонним чтением и писанием в течение 20 лет трудно, но можно было выработать свой стиль даже в условиях той системы, в которой нам пришлось жить и заниматься наукой. Может быть, я ошибаюсь. Но мне кажется, что Б. потерял время – не сделал того, что мог сделать в эти 20 лет. И замечания 17-летней стилистки попали в самую точку - они вскрывали главный промах отца, который не сумел понять того, что простые мысли самые глубокие, но они приходят в результате длительного и систематического труда. Его стиль, как и в 1962 году Николая Вяткина, теперь отталкивал читателя, даже самого доброжелательного читателя, каким была Надюша. А ведь прошло почти 20 лет, в течение которых можно было выработать приемлемый стиль писания. В богословской литературе читаю: «И душевные и телесные силы человека совершенствуются, умножаются упражнением их. Упражняй руку часто в письме – хорошо будешь писать; упражняйся чаще в сочинении, - будешь сочинять легко и хорошо. Но не станешь писать – будешь дурно писать, несколько слов будет связать трудно; заданное сочинение будет египетскою работой. Всем необходим труд и деятельность: жизнь без деятельности и не есть жизнь, а что-то уродливое, какой-то призрак жизни» (Иоанн Конштадтский, т.1. с.172). Прав был и А.И. Герцен: «Нет мысли, которую нельзя было бы высказать просто и ясно». Но этому следовало учиться и Б., учиться давно, долго и упорно много читать и писать.
Мысли, высказанные вслух или записанные, хочет того человек или нет, отражают его внутренний мир – застыл он или развивается. От соприкосновения с духовно живым человеком растет и развивается всякий, не чуждый стремления к совершенствованию. Я охотно училась у многих и у своей младшей дочери тоже. Вот она пишет мне в том же году: «Я знаю, что требовать от всех безграничного ума нельзя. Но если человек не сделал всего для сохранения своего духа и своего здоровья, если, как говорили древние египтяне, «брюхо господствует в его доме», - то в последствиях виноват он сам и никто больше». Мир Надиных писем притягивал и притягивает меня до сих пор. Вот 22 июня 1982 года она поздравляет папу с днем его рождения и пишет: «Поздравляем папу с днем рожденья! Мы ему подарим лучшего печенья и еще в придачу мармеладу, и еще немножко шоколаду!» Б. тоже сочинял красочные и трогательные стихи. Вот один из них: «Я иду к лесам, я иду к полям, чтобы лепестки прижать к губам. Аленький цветок, где же ты возрос? Как тебя найти среди цветов – нежную красу, давнюю мечту, которую давно ищу. Капельки росы – слезы красоты. Им ли вы пролиты в ночи?» Стихи были живые, подвижные. Конечно, от научных трудов нельзя требовать того же. Но хотя бы доступностью они должны были отличаться? Сложнейшими проблемами занимались Петр Леонидович Капица, Наталья Петровна Бехтерева и иже с ними, но их ведь понимает не только узкий круг специалистов! Б. терял годы, и не охранительная система была в этом повинна, и не семья. У меня уже была возможность в этом убедиться, и Б. сам помог мне в этом.
Все Надины письма 1981 и до 21 мая 1982 года написаны ею в обстановке, когда ей пришлось быть свидетельницей страшных сцен, которые душевно больная Аленка устраивала Валентине. В этот период я часто навещала Надю у Вали в Москве. Каждый раз мне казалось, что над моей головой висит топор, в любую секунду готовый сорваться. Я уже писала выше – по отношению к Наде Аленка не проявляла такой агрессивности. Но такая ситуация не могла не влиять и на нее. Как она реагировала на нее? 21 мая 1982 года в составе отряда комсомольцев прямо со съезда Аленка уезжала на комсомольскую стройку в Тюменскую область. «Мы провожали ее, - писала Надюша. – На вокзале внешне был совсем иной человек (это и вынуждало Валю тянуть с устройством ее в больницу). Вряд ли она изменилась. Просто она была среди чужих людей, которые не дадут распускаться (ошибалась Надюша – Аленку давно надо было лечить). После ее отъезда сразу стало спокойнее». Вот так вот – и ей было очень неспокойно.
Кто будет читать эти заметки, обратите внимание на все приведенные мной отрывки из ее писем указанного периода. Ей было очень неспокойно, дискомфорт отрицательно действовал и на нее. Но духовный стержень этой девочки вел ее к литературе – она много читала; к музыке – она писала мне, какие концерты симфонической музыки прослушала в Шереметьевском дворце или в консерватории; вел ее в театр и на художественные выставки. Поэтому в течение трех лет этой жуткой по сути ситуации она могла сохранять равновесие и писать домой живые ясные письма. Этому, считала она, нужно было учить и Вову. Любое его движение в этом направлении она всегда поощряла и помогала ему.
Мир каких людей уже формировал его влечения? Это был не праздный вопрос. Не праздным был и вопрос Нади: «Вовку в сад берете?» Обязательно брали. Я возила его в сад часто и по будням, в зависимости от расписания моих занятий, Б. – по выходным дням. Брали его и в лес – Михаил Николаевич возил нас на своей старенькой «Победе» за земляникой и грибами. Водили его и на речку, охотно плавал он и в родниковом водоеме нашего садоводческого товарищества. Зимой мы с ним бегали на лыжах около детского парка на улице Ленина. Этому малышу непременно нужно было быть только впереди меня и никак иначе. Похвальное рвение! Мы с Аней водили его и на каток, который заливали около спортивного комплекса «Звездный». Рядом с этим комплексом жила семья Нагулиных: Ольга Митрофановна, Александр Никитович и Клавдия Алексеевна. Если бывало очень холодно, мы заходили к ним обогреться. Ни одно наше посещение их дома не обходилось без угощения. Для всех моих близких долгие десятилетия это была еще одна семья, про которую тоже можно было сказать: «Сколько б ни было в жизни дорог, я привык возвращаться в ваш дом».
Наш малыш проявлял большой интерес к чтению, и мне приходилось много читать ему. Почти наизусть он знал болгарскую сказку о девочке Грете – что-то близкое к русской сказке о Золушке, рассказ Л. Толстого о Филиппке и русскую сказку о трех медведях. Стоило мне только подойти к концу чтения какого-нибудь из этих произведений, как он просил повторить чтение. Если я уставала и исключала из чтения отдельные отрывки, он говорил обиженно: «Ты пропустила вот про это». Приходилось читать дословно. Он рано научился писать, пусть не всегда в верном начертании, печатными буквами. Мы понимали его письма и записки. Особенно охотно он рисовал и даже вышивал.
После первого курса свои каникулы Надя проводила дома. Вдвоем с ней мы повторили поездку в Орел. Во время остановки автобуса в Ливнах купили в местном книжном магазине большой «Англо-русский и русско-английский словарь». Остановились у моей приятельницы по курсам в Киеве Аллы Романовны Шиликовой. У нее проводили каникулы двое ее сыновей: старший Сергей кончал военное училище связи, младший Алексей окончил школу и готовился пойти по стопам старшего брата. Удивительными кулинарами были эти дружные братья. В семье была огромная чугунная сковорода – сантиметров 40 в диаметре. Братья пекли на ней вкусные блины, одним ловким взмахом переворачивая их – как истые цирковые жонглеры! А какую картошку на этой сковороде жарил Алексей! Еще он умел печь удивительные торты. Их отец, Владимир Георгиевич, возил нас в свой сад – это был удивительный мастер на все руки! И классный садовод и огородник. Мы с Надей вновь посетили в Орле тургеневские места. А у себя дома в то лето она зачитывалась сочинениями Роллана, Мериме, Стендаля. «Хорошие книги, - говорила она, - отличает искренность их авторов».
В октябре 1982 года по линии общества «Знание» я поехала читать лекции в Задонск и взяла с собой в эту поездку Вову. Когда мы осматривали с ним обелиск воинам ВОВ, я обратила внимание на то, как он смотрит. Вернувшись из поездки, повела его к глазному врачу. Елена Ивановна Губарева обнаружила у него неправильное положение глаз, астигматизм, склонность к косоглазию. Она наблюдала его в течение десяти лет. По ее рекомендациям все эти годы мы делали с ним специальные упражнения для глаз, следили за тем, чтобы он носил очки, и только в январе 1992 года в его карточке появилась ее запись: «Глаза в норме. Очки не выписаны».
На Новый, 1983, год Надя и Валя прислали Вове персональное поздравление с подарками. Обещанную в этой открытке сказку Надя прислала Вове в феврале. «Мы гуляли в сказочном лесу с елями, березами, осинами. На ясном над лесом небе сверкало много-много звезд. Они сыпались прямо на лес, на огромные ели. А ковш Большой Медведицы можно было запросто стянуть с неба за ручку. Холодно. И небо холодное, прямо ледяное. Приложишь ладошку, и она примерзнет. А еще там была звезда. Большая-большая, и она – сияла. Мне так хотелось ее достать!
Снег был большой, глубокий и белый-белый. А на снегу следы. Заячьи! Следы были старые, припорошенные снегом, и совсем новые. По ночам зайцы шастали вокруг нашего дома и старались заглянуть в окна. Но дом был высокий - 10 этажей! Зайцы не допрыгивали и досадовали, совсем как Вовка, когда не первым бежит по лыжне. От досады зайцы повернули в лес и там безбожно врали другим зайцам, что смотрели на спящих людей и внушали им заячьи сны. Если приходила лиса, зайцы разбегались. Лиса была храбрая и не заметала хвостом своих длинных цепочек – следов. А под снегом шевелились мыши. Иногда они вылезали наверх, чтобы узнать у зайцев о новостях и поболтать со звездами. Мыши оставляли на снегу длинные канавки. Утром было солнце! Никогда не думала, что зимой может быть такое яркое щедрое солнце. Под его лучами снег становился разноцветным: фиолетовым, зеленым, красным, голубым, оранжевым. По большому снежному полю были рассыпаны солнышки-малютки. Природа так прекрасна, что хотелось стать зверем, особенно когда мы с тетей Валей ходили к усадьбе Пришвина. Снег притягивает, как вода, высота и огонь. Мы легли в снег. Когда встали, на снегу остались отпечатки, как от пришельцев из космоса. Казалось, мы вышли из своей человеческой оболочки. Но в Москву мы вернулись людьми».
В начале марта Вова опять тяжело болел. Анна жила у нас и заботливо ухаживала за сыном. Когда ему стало легче, она забрала его к себе и свозила его на свою работу, показала ему все рыбное разнообразие и процесс переработки рыбы. Попеременно живя у нас и у Анны с Анатолием, он усваивал атмосферу двух семей. «Как там поживает путешествующее чудовище», - спрашивала Надя в одном из своих писем домой. Вову устраивали обе семьи. Он воспринимал их единым целым и воспроизвел в своей картине «Наша семья». И в садике, как и все ребята, он нарисовал в подарок к празднику еще одну картину.
21 марта 1983 года, не пробыв и года в Сибири, вернулась домой Аленка. Валя старалась чаще возить ее в дом отдыха «Поляны», красивейшее место под Москвой. Она продолжала надеяться на то, что сможет своим участливым отношением к дочери спасти ее от больницы. Иногда Аленка давала повод для таких надеж.
1 июня Вове исполнилось пять лет. «А ведь дата-то круглая», – писала Надя. – «Пять лет – это очень много, он ведь уже все понимает, осмысливает, оценивает и даже критически мыслит! И у него уже есть, что вспомнить. Только пять лет! Ну, надо же, уже пять лет! Ну, держитесь! Оказывается, Вовка вступил в самый болтливый возраст. В журнале «Вокруг света» я вычитала, что чемпионами-говорунами являются дети от 5 до 10 лет. При отсутствии собеседника они не огорчаются – разговаривают сами с собой и произносят по 14 тысяч слов в день». Но нашего Вову увлекала деятельность. В июне на наш участок завезли пятитонный самосвал торфа, большая часть которого оказалась на проезжей части улицы. Ее надо было очистить. Мой пятилетний внучек схватил лопату и по-мужски отгребал торф с улицы на участок. Я была потрясена. Он ни разу не присел и не бросил лопату, пока не довел работу до конца.
Передо мной записная книжка за 1983 год с расписанием занятий в педагогическом и политехническом институтах. Здесь же расписание государственных экзаменов на дневном и вечернем отделениях пединститута. В этой книжке выписки из взятого у М.Г. Седова двухтомника «Лавров. Годы эмиграции», в 1974 году изданного в США и в Голландии. В ней следы моей работы над статьей о Дикштейне, авторе брошюры «Кто чем живет?» - популярного изложения «Капитала» Маркса. Я завершила работу над этой статьей и под названием «Учебник для народа» отправила в редакцию журнала «Вопросы истории КПСС» в мае 1983 года.
В моей записной книжке за 1983 год содержатся многочисленные заметки о чтении мной лекций в городе и по районам области. В этом юбилейном для Липецкого политехнического института году (десятилетие) я завершила свою трехлетнюю работу над сбором материала и оформлением его в историю института. Вот когда я узнала многое о людях, с которыми мне пришлось работать. Это было интересно и полезно. Не обошлось и без курьезов. Материал в эту историю подавали все, в том числе и сотрудники нашей кафедры. Мне предстояло придать этому материалу форму и единый стиль. Когда был готов макет этой книги, он был принят с одобрением. Запротестовали лишь две сотрудницы нашей кафедры – Тамара Степановна Шестакова и Александра Карпова Фуфлыгина. Мотив был один: в макете не видно было их «Я». «Макет посвящен истории института. О себе Вы можете рассказать в своих воспоминаниях», - объяснила я. Они поняли мои мотивы.
Эту историю ректор института Ю.Д. Железнов использовал во время праздника, организованного для первокурсников набора 1983 года. Они работали на сборе яблок в совхозе «Агроном» в Лебедяни, и праздник проводился как посвящение их в студенты. Стержнем всей программы художественной самодеятельности был макет истории института. На его основе потом создавался музей института. В этом празднике принимала участие и Аленка. По моему предложению она приехала в совхоз и работала в составе самой симпатичной мне группы с металлургического факультета. Вместе с ними она жила в общежитии. Вела себя достойно. Ребята уважали ее и с интересом слушали ее рассказы. Как-то эта группа отмечала день рождения кого-то из своих товарищей. Г.В. Купцов и иже с ним преподаватели этого факультета засекли группу, написали докладную в ректорат с предложением об отчислении из института всего состава группы. Я была комиссаром отряда и запротестовала, потому что все коллеги Купцова и он с ними проводили время в постоянном пьянстве, пренебрегая своими служебными обязанностями. Геннадий Васильевич стал вразумлять меня в том, что я будто бы не понимаю «простой вещи» - наличия двух моралей. Одна мораль - для офицера, другая – для солдата. В том же виде - для преподавателя и студента. Я понимала эту мораль, знала, что ею держится советская система, но не принимала ее. Ребят мне удалось отстоять. Но когда я появилась в институте, наш парторг Владимир Александрович Зайцев (царство ему небесное), встретив меня, сообщил: «На Вас в партком поступила жалоба». – «Чья?» - «Г.В. Купцова». – «Предложите ему забрать ее, если он не хочет огня и дыма». Я отказалась читать этот образчик имитации деятельности. На следующий день меня догоняет Купцов и, кланяясь, благодарит меня за мое восприятие его «жалобы». Он был не одинок - так «действовали» все поклонники двойной морали.
А мне в этом отряде студентов пришлось быть ответственной за все: за качество питания, за обеспечение условий человеческого существования и даже за оказание первой медицинской помощи. Пришел как-то ко мне парень с огромным чирием на руке. Я понимала, сколь неимоверны его страдания, вспомнила свою практику военных лет в детском доме и попросила его довериться мне и не волноваться. После моей «операции» - удаления корня чирия - яма на его руке оказалась глубиной более сантиметра. Сделав все, что нужно, я попросила его остаться сидеть на скамейке, повернув больное место к солнцу. Через полчаса он прибегает ко мне и с облегчением говорит: «Спасибо. Я заново родился». В моем «медпункте» проколов не было. И управляющая 7 отделением совхоза «Агроном» Любовь Васильевна Копылова, смеясь, говорила: «Давайте, мы оформим Вас на полставки медработника». Эта среда и обстановка в отряде очень благотворно действовали на Аленку. Несколько дней в этом отделении совхоза провела и Надя перед своим отъездом на практику. Она должна была работать телефонисткой на АТС в Москве. Любовь Васильевна однажды говорит мне: «Какой богатый внутренний мир у Вашей дочери. Ей не нужна кампания. Она самодостаточна. Но ей будет трудно в современной среде».
В течение ряда лет я работала со студентами на сборе урожая яблок и убедилась, как важно для человека в любом возрасте ровное внимание, ровное отношение, вовлечение и проведение его через литературу и искусство. В то лето Аленка уезжала от нас заметно умиротворенным человеком, даже кое-что заработала. Но надолго ли? Ведь она была уже серьезно больна. В сравнении с ней Анна вела себя иначе. Всю эту разноплановую и напряженную работу я смогла тогда выполнять потому, что мои домашние тылы обеспечивала Анна. Она хорошо помогала мне, но Вова жил у нас.
Летом 1983 года Вова ездил со мной на экскурсию в Воронежский заповедник. Экскурсию организовал местком нашего института. Нам показали хатки и плотины бобров и их самих. Редкостные животные и растения – все привлекало внимание моего малыша. На обратном пути нас сводили в Воронежскую картинную галерею. С каким неподдельным интересом рассматривал он картины! И я вспомнила – трехлетним малышом он с интересом рассматривал картины художника Герасимова в его доме-музее в Мичуринске. Завидную для его пятилетнего возраста самостоятельность проявил Вова в поисках интересного для себя занятия. Он обошел все дома по улице Плеханова, в полуподвалах которых энтузиасты устроили различные кружки для детей. Побывал у радиолюбителей, на некоторое время остановился на кружке шахматистов. Мы поддержали это его увлечение. Когда он стал остывать к этому увлечению, я напомнила ему запиской: «Вова, иди на шахматы». Он не без ехидства к этой моей записке приписал печатными буквами: «Вава иди еш бяку» и рядом «Карлосон был вкамандировке в Маскве».
В нашем доме жил мальчик его возраста Вася. Они дружили, и вместе ходили в магазин «Океан» собирать около кассы рассыпанную мелочь. Прихожу я однажды с работы, сидит он у подъезда на скамеечке и, разжимая кулачок, показывает, сколько у него денег. «Давай мне», - говорю. – «Нет, это мое», - отвечает Вова. – «Хорошо, - говорю я его языком, - ты сам на них купишь хлебушко, на хлебушко маслинько, на маслинько сыр, еще и котлетку сделаешь. Хорошо?» Он подумал, подумал и говорит: «Нет, на, возьми». Он понял, как мало у него капитала. Я запретила ему ходить в магазин собирать монетки. Но за хлебом в булочную напротив нашего дома он уже ходил давно. Готовить ужин и накрывать на стол для всех членов семьи он очень любил. По преимуществу это была глазунья, и она у него почему-то никогда не прилипала к сковородке даже при очень малом количестве масла. Он никогда не старался положить в свою тарелку больше, чем клал остальным.
Монеток в магазине они с Васей больше не «стреляли». Стали играть у нас в квартире. Прихожу как-то – в квартире ничего не видно от дыма. Вовка заливает пол в кухне – они костер там разводили. Васька от страха убежал, а наш сообразил, что надо сделать. Так он и любимое для себя занятие сам выбрал. В доме напротив преподаватель факультета искусства и графики нашего пединститута организовала для детей кружок керамики. Здесь на несколько лет и осел наш Вова. Больше двух часов мог он сидеть, не сходя с места, и лепить удивительные озвученные игрушки. Все это время я с удовольствием наблюдала за ним и его руками. «Умные у него руки, - говорила Раиса Григорьевна Федорина, - в одно время с головой работают». Немного, но сохранились у нас его игрушки. Раиса Григорьевна очень надеялась на то, что это его увлечение станет его специальностью. В ее кружке, кроме Вовы, был еще один талант – малышка Люба. Как самозабвенно они оба работали! Осенью 1983 года по абонементам, которые имелись в нашем месткоме, я стала водить его в бассейн при спорткомплексе «Спартак», в котором когда-то учились плавать Аня и Надя.
В конце января 1984 года во время зимних студенческих каникул мне разрешили съездить в Москву: в институте истории АН СССР проходило очередное заседание секции, профиль исследований которой составлял мои научные интересы. После заседания Михаил Герасимович подарил мне оттиск своей статьи «Современники и историки о русском нигилизме», только что опубликованной в журнале «История СССР», с надписью: «Дорогой Екатерине Александровне на память и в знак уважения и искреннего желания быть на высоте требований науки. 30.01.84. Автор». Римма Мироновна, секретарь нашей кафедры на истфаке МГУ, когда я появилась там, сказала: «Седов своим студентам легенды рассказывает о Вас».
В январе 1984 года сестра Анатолия Татьяна Захаровна, заведовавшая отделением невропатологии областной больницы УВД, организовала Вове курс иглоукалывания в поликлинике УВД у замечательного специалиста Галины Александровны. Вова прекрасно вел себя на этих сеансах. Галина Александровна относилась к нему с любовью. Он смог с положенными интервалами пройти у нее все три курса, которые рекомендовала психотерапевт Фаина Михайловна. По замечаниям воспитательницы детского сада наш Вова заметно взрослел, становился ровнее и проявлял изобретательность на всех занятиях в группе. Дети его любили. Он опять становился лидером.
К мартовскому празднику Вова опять подарил мне собственноручно сделанную открытку, в конце которой приписал: «баба я уежяю в Прастаквашу». Так в оригинале! И маме: «Я тебя мама поздравляю с 8 марта. Я тебя зову мама Аня». Мудрые пожелания подарили мне в этот день Надя и Валя. Надя писала: «Мамочка! Поздравляю тебя с новой твоей весной. Мне очень трудно пожелать тебе что-нибудь еще такое, чего никто никогда еще не желал. Но мне очень хочется, чтобы ты всегда оставалась такой же понимающей все моей мамой. Чтобы именно с тобой и только с тобой я могла говорить о самых трудных для меня вещах. И еще – пусть в твоей жизни будет много-много цветов, настоящих, живых, весенних, свежих». С Валей у нас были общие беды. На второй стороне той же открытки она желала мне «еще на многие-многие годы иметь мужество и силы (хорошо бы и стимул) оставаться женщиной в самом доподлинном и первозданном смысле. Будь!»
По содержанию и полноте 1984 год был таким же, как и 1983. Нет, все-таки полнее. 15 мая я уехала на научно-теоретическую конференцию, которая проводилась в Пермском университете. Любопытной оказалась сама дорога в Пермь. Когда я уезжала, в Липецке уже бушевала весенняя зелень. В Москве только пробивались почки. Начиная с предместий города Кирова и до Перми, только начиналось таяние снежных сугробов. Пермь встретила нас холодным ветром с Севера – мы почувствовали близость полярного круга. Вот когда начинаешь ощущать протяженность территории нашей страны! Конференция в университете оказалась интересной контактами со знающими исследователями, например, с Михаилом Григорьевичем Сусловым: он уже собирал документальный материал об узниках ГУЛАГа Воркуты, Инты и всего Предуралья, оформить и издать который ему удалось в Пермском издательстве только в 1992 году.
На последнем Ученом совете нашего института в Липецке, состоявшемся в июне 1984 года, чествовали меня в связи с моим пятидесятилетием и преподнесли мне не казенного содержания адрес. Поздравляли меня те, кто искренне уважал меня, кого и я уважала, дружбой с кем очень дорожила. Система всех культов не мешала нашему взаимоуважению, дружбе, нашей плодотворной работе и содержательной жизни. Мы не теряли время в ожидании лучших времен. Мы жили сейчас, сегодня, жили и трудились содержательно, свободные от «словесе мятежна».
По возвращении из Перми мне вплотную пришлось заняться уже полноценным садом и огородом. В моей записной книжке указан перечень того, что я посадила в апреле-мае 1984 года. За огородом ухаживала вся семья. Этим летом и Анна с Анатолием тоже посадили на своем участке деревья и ягодные кустарники. Когда мне приходилось уезжать, они ухаживали за обоими участками.
В августе 1984 года выпускники истфака МГУ отмечали 25-летний юбилей своего выпуска. Благодаря стараниям Геннадия Оприщенко, со всех концов страны на нашу встречу прибыло народу на целый автобус. Местом проведения встречи избрали Суздаль. Усилиями наших выпускниц было организовано и осуществлено возрождение этих жемчужин Золотого кольца России: во Владимире Лиды Дударовой, в Суздале – Тамары Лапшиной. До Владимира мы добирались электричкой. От Владимира до Суздаля – автобусом. Всю дорогу звучали наши студенческие песни и воспоминания, пока еще достаточно детальные. Тамара организовала нам размещение в гостинице и банкетный зал в ресторане. Как мы танцевали! Многие из тех танцевальных пар уже покоятся в ином мире. Через тридцать лет после нашего с ним служения заветам Гиппократа в Казахстане состоялась моя встреча с Мишей Мейером. Много было тех, кого мне тогда пришлось спасать, и среди них Саша Крухмалев и Сергей Сергейчик. Было что вспомнить.
На следующий день Тамара организовала нам посещение Суздальского Кремля, восстановленного под ее руководством в роли Генерального директора. В нашу честь впервые прозвучали кремлевские колокола. Потом мы обошли все восстановленные и вновь созданные музеи. Экскурсоводом по городу была Тамара. Она показала нам восстановленные дореволюционные бытовые постройки города. Долго мы бродили по городу. На следующий день экскурсию по Владимиру проводила Лида. В книге «Суздаль из века в век» Л.В. Дударова назвала имена и поместила портреты всех инициаторов реставрации исторических памятников Суздаля и Владимира, на страницах 109 и 163 поместила групповые фотографии рабочих-реставраторов. В память об этом посещении нами Суздаля и Владимира нам подарили по красочной грамоте. Расставаясь, мы наметили следующую встречу через десятилетие.
Возвращаясь из Суздаля, я остановилась в Москве – нужно было устроить Надю на другую квартиру. Одна из коллег Вали по работе предложила устроить Надюшу на квартире ее матери. В полном смысле кельей оказалась однокомнатная квартира, в которую мы вошли с Надей. Мне стало страшно. Внешне Надя спокойно отнеслась к обители очень старой женщины – Марии Исааковны. Ее квартира походила на келью отшельницы. С тоской и болью оставляла я Надю в этой квартире. Четвертый курс своего обучения в институте она провела в этой квартире, ни разу не пожаловавшись на условия своего существования. Но весной 1985 года я решила найти Наде другую квартиру. Мне дали три адреса. Я побывала во всех трех местах, и остановилась на квартире Александры Архиповны. Действительно: «бывает день, бывает час», когда судьба подбрасывает нам подарки. Александра Архиповна была таким даром судьбы. Эту женщину при ее солидном возрасте нельзя было назвать старушкой. Что-то в ней было общего с моей бабушкой Миланьей. Ее тоже очень уважали в подъезде. Соседи считались с ее советами, прислушивались к ее порицаниям – они всегда были обоснованными и справедливыми. Лучше меня об этой женщине могла бы рассказать сама Надюша. Им хорошо жилось вдвоем.
В сентябре 1984 года наш Вова пошел в первый класс. Приняли его в 44 школу, находившуюся рядом с нашим домом по справке. Ему было шесть лет. Вот он с очками на носу реагирует на затянувшуюся линейку в первый час своего появления в школе. Он уже хорошо читал, писал и считал. На уроке внеклассного чтения по рассказу К. Паустовского «Стоянка у костра» он успел даже получить свою первую пятерку. Но Галина Васильевна Гаврилова, его первая и очень хорошая учительница, вызвала меня через полмесяца и сказала: «Не могу. Забирайте его. Он еще маленький и буквально по потолку ходит пешком».
На эту ситуацию Надя ответила стихами Маршака «Урок вежливости».
«Медведя лет пяти-шести учили, как себя вести:
- в гостях, медведь, нельзя реветь,
Нельзя грубить и чваниться.
Знакомым надо кланяться, снимать пред ними шляпу,
Не наступать на лапу,
И не ловить зубами блох, и не ходить на четырех.
Не надо чавкать и зевать, а кто зевает всласть,
Тот должен лапой прикрывать разинутую пасть.
Послушен будь и вежлив будь,
И уступай прохожим путь,
А старых уважай, и бабушку-медведицу
В туман и гололедицу до дома провожай.
Так мишку лет пяти-шести учили, как себя вести…
Хоть с виду стал он вежливым,
Остался он медвежливым.
Он кланялся соседям – лисицам и медведям,
Знакомым место уступал, снимал пред ними шляпу,
А незнакомым наступал всей пяткою на лапу.
Совал куда не надо нос, топтал траву и мял овес.
Наваливался брюхом на публику в метро,
И старикам, старухам грозил сломать ребро.
Медведя лет пяти-шести учили, как себя вести.
Но, видно, воспитатели напрасно время тратили.
И второе, популярное в нашей семье, стихотворение:
- Вставай, сынок, - сказал Сурок. –
-Тебе сегодня на урок.
И крот, и мышь уже идут, а ты все спишь!
Сынок Сурок открыл глаза и на другой улегся бок.
- Ума вполне хватает мне, а в школу я схожу во сне.
Начали мы с Вовой учиться дома, договорившись с Галиной Васильевной о том, что она будет контролировать усвоение им учебной программы 1-го класса. Режим работы у нас с ним был своеобразный. По десять минут мы либо писали, либо решали задачи и примеры, потом 10 минут он у меня прыгал, бегал, кричал – выпускал пар. И так привык к такому режиму, что вскоре сам стал сокращать время, в течение которого ему разрешалось, как он говорил, беситься. Все у нас было: и уроки рисования, труда, спорта, пения – никаких поблажек. Перед Новым годом мы пришли к Галине Васильевне на проверку полученных Вовой знаний. «Ого, - сказала она, - да вы идете впереди нас!». «У меня же один ученик, а у Вас – 38!» - ответила я.
Эта моя работа с Вовой в роли учительницы начальной школы не помешала мне отредактировать статьи о Дикштейне и о Лаврове с Плехановым. Рукописи этих статей в декабре я отправила на рецензию в Саратов Н.А. Троицкому, серьезному исследователю, автору монографии «Народная воля перед царским судом». 6.01.85, указав на ошибки и недостатки, он писал: «Труд Ваш произвел на меня хорошее впечатление. Надо двигать его в печать. Очень советовал бы Вам вступить в переговоры с издательством «Книга». Научный уровень Ваших работ дает Вам на это право».
На 8 марта 1985 года мой юный грамотей написал: «Баба я тибя люблю. Баба я тебя паздравляю». Так в одном оригинале и в другом тоже, в котором он писал от имени всех наших мужчин: «Деда, Папа, Вова поздравляите всех женщин. Надюшу Бабу Тетю Валю Маму. Этот праздник висилит всех женщин в этом году». Отличилась и Аня: «Мамочка! Поздравляю тебя! Береги себя и будь с нами всегда. Спасибо тебе за все, что ты для нас сделала и делаешь, а мы постараемся меньше тебя огорчать. 8 марта 1985. Аня». Дай-то Бог!
Во второй раз мы пришли к Галине Васильевне на контроль перед окончанием третьей четверти. Вова сел за учительский стол. Галина Васильевна сидела за ученическим столом – она с кем-то занималась. Перед Вовой оказалась тетрадь, которую только что Галина Васильевна проверила и поставила пятерку. Вова подозвал меня и говорит: «Читай». – «Ответ: осталось пять лисапетов», - прочитала я над пятеркой. Я рассмеялась и позвала Галину Васильевну с вопросом: «Замучилась?» - «О, Боже!», - вздохнула она.
В январе 1985 года Валя положила, наконец, Аленку в больницу. Лечение ее началось с тяжелейшей процедуры – инсулинового шока. Я была внутри корпуса, где она проходила лечение. Обстановка и персонал произвели на меня приятное впечатление. С души упал тяжелый камень тревоги. Через месяц на один день ее отпустили домой, и Надя сообщила мне: «Аленка очень скована и как-то напряжена. Но больница не помогла ей в самом главном – она не знает, куда себя деть, чем заняться. Если что-то вызывает в ней раздражение, она пытается скрыть, подавить свою реакцию. Она не пытается понять другого человека», - слишком многого хотела моя Надюша от лечения за столь короткое время. Понадобились годы, чтобы ее вылечить. И все эти годы по два раза в неделю Вале пришлось навещать Аленку, а мне пришлось принимать участие в другом, но очень важном деле – учить ее искать и находить для себя занятия. Урок пошел впрок.
1985 год значится в истории нашей страны как год начала перестройки. Тогда впервые на родине был издан роман Б. Пастернака «Доктор Живаго», были изданы: «Факультет ненужных вещей» Ю. Домбровского, «Зубр» Даниила Гранина, «Ночевала тучка золотая…» Анатолия Приставкина, «Печальный детектив» Виктора Астафьева, «Пожар» Валентина Распутина – перечисляю то, что я тогда читала. Для нас с Надей 1985 год памятен еще и тем, что в январе 1985 года нам удалось, наконец, устроить Вову в младшую группу секции по плаванию. Это Анатолий договорился с тренером, у которого проходил практику, когда учился в пединституте. Бассейн находился довольно далеко – в поселке при заводе «Свободный сокол». Но занимался с малышами замечательный тренер Константин Витальевич. К такому тренеру я готова была возить своего внука в любой конец города. Занятия он проводил четыре раза в неделю. Каждую тренировку Константин Витальевич начинал на стадионе футболом или хоккеем. После этого – час плавания в бассейне. Он любил и пестовал своих малышей, они безукоризненно вели себя во время тренировок. Это тоже был подарок судьбы. От этих радостей-трудностей, которыми была заполнена моя жизнь в указанные годы, Б. был в стороне.
В январе-феврале 1985 года Б. проходил курсы повышения квалификации в Калинине (Твери). Он уже два года (с 1.03.1983) работал в отделе АСУ завода пусковых двигателей. Перед этим местом работы он ушел от Кигима, Фурсова, перешел в отдел ИВЦ «Липецкстроя», но и там, удержавшись всего два годв, не смог сработаться с начальником отдела Г.Т. Поповым и сменившим его В.В. Лукиным. Причиной этих частых смен места работы Б. были конфликты. Согласно его объяснениям, все его начальники, третировали его по политическим мотивам и делали все, чтобы от него избавиться. Я решила побеседовать с Лукиным. Это было просто сделать: его жена Валентина Васильевна, торговый работник, часто снабжала нас дефицитными продуктами, получать которые всегда ходил Б. и охотно вкушал их. Неприятие им Лукина меня поражало. Я договорилась с Виктором Васильевичем о встрече. Он стоит слева. На мой заинтересованный вопрос Лукин ответил: «Он сам виноват. Третирует нас всех в отделе, как самых последних дураков. Он не считается ни с чьим мнением, не говоря уже о том, что он совершенно не выносит даже незначительной критики в свой адрес». Расставшись с Лукиным, Б. из Главка «Липецкстрой» ушел на завод пусковых двигателей. Оттуда в феврале 1986 года он тоже был уволен, продержавшись здесь три года. Повторялась кемеровская история с характеристикой 1967 года. «Ирония, издевка, яд» уже более 20 лет определяли тональность его общения с коллегами всюду, где бы он ни работал и ни жил, в том числе и в семье.
И я вспомнила один случай, имевший место у нас в саду. Приезжая в сад, Б. сначала обходил всех своих знакомых, беседовал с каждым на политические темы, во второй половине дня появлялся на нашем участке и с сожалением в голосе произносил: «Опять я не успел сделать то, что планировал». В тот день, о котором я хочу вспомнить, мы втроем (Аня и Надя со мной) обрабатывали клубнику. И когда Б., наконец, объявился на участке, Анка, всегда очень остроумная, что-то смешное высказала по поводу его визитов к соседям. Б. разгневался. «Не любишь ты, дед, критики», - заметила ему Надя. – «Я люблю критику, только не говорите мне неприятных вещей». – Наша женская команда ответила на эту тираду гомерическим хохотом. Наверное, и в деревне было слышно.
В то время, когда Б. находился на курсах в Калинине, Надя проводила свои зимние каникулы дома. В письме в Калинин она описывала отцу, как провела каникулы: «Была в школе у Александры Федоровны. Директриса наша грезит об АСУ учебного процесса. А как ты справляешься с программированием? Была на госэкзамене по научному коммунизму в мамином институте. Цирк, да и только. Услышала афоризмы типа: «У нас действует принцип – каждому по необходимости». Была на маминой лекции. Если бы нам так читали! Завтра (4.02) уже практика. Сегодня уезжаю в Москву. А сейчас мама со злодеем Вовкой собираются на лыжи. Повздорила я с Вовкой. Теперь сижу с огнем в груди и жаждой мести. Вовка учится, в целом, с умом». Вот моя приписка в этом письме: «С 4-го февраля у меня начались занятия с вечерниками, а днями с утра до 13-го государственные экзамены. Беседовала с директором 44-ой школы. Она обещала, если Вовка потянет, в апреле посадить его в первый класс. Каждый день мы действительно вспоминали тебя и критично, и самокритично, с нежностью и преданностью.
Надюшка молодец! Хорошая женщина растет. Если на распределении ей не будут предлагать ничего подходящего, будем стараться проникнуть на кафедру политэкономии к нам. Твое теперешнее учебное преодоление, наверное, все-таки легче, чем завод и твой нынешний директор, не так ли?» Упоминание директора завода в моем письме говорило о том, что уже назревал очередной конфликт, завершившийся уходом Б. и с завода пусковых двигателей. На завод он перешел из «Оргтехстроя», в котором проработал дольше всего – 7,5 лет. Его последующая работа на четырех предприятиях Липецка, включая и завод пусковых двигателей, обрела какую-то временную цикличность: три года или чуть больше удерживался он на каждом новом месте после «Оргтехстроя». С его подачи я все еще продолжала объяснять это его поведение «вниманием» к нему «охранителей системы».
Весной 1985 года у меня была возможность посетить Надюшу в Москве – кафедра отправила меня на научно-теоретическую конференцию, которая состоялась 16-17 апреля на базе Бауманского училища. В эти дни я и искала ей другую квартиру. Как я уже отмечала выше, во время моих отлучек из Липецка, Вова жил у Анны с Анатолием. Он с большим желанием отправлялся туда. Но в этот раз, прожив у них две недели, он предельно расстроенный вернулся к нам. «Что случилось?» - спрашиваю. Он не мог остановить рыдания. Когда успокоился и заговорил, я обнаружила, что он стал заикаться. В детском отделении областной больницы логопедом работала моя бывшая студентка Елена Клепикова. Я к ней. В последний день апреля она положила Вову в больницу. В отделение к лечившимся там детям приходила учительница и занималась с ними. Так что мой внучек лечился и учился одновременно. Елена успела поправить его речь, одновременно проведя с ним курс психотерапии. Вот он мой, мой внучек, закончивший первый класс моей домашней школы. Ему семь лет.
Летом 1985 года по путевке мы отправили Надюшу в молодежный лагерь в Бакуриани в Грузии. Все мои приятели советовали отказаться от путевки. Поездку в Грузию они считали небезопасной для девушки. Надя поехала. От Тбилиси до лагеря предстояло ехать на электричке, которая отправлялась ближе к вечеру. В Тбилиси незнакомые ребята помогли ей сдать в камеру хранения ее тяжелую сумку, усадили в машину и показали ей все достопримечательности города. Очень любезно они помогли ей с ее грузом сесть в электричку. Все было пристойно и интересно. В пансионате, где должна была отдыхать Надя, оказалась очень грубая кастелянша: как говорится, на козе не подъедешь. К удивлению всего персонала и зависти отдыхающих, Надюша нашла подход и к этой мегере. Ее расположение к себе она почувствовала в том, что кастелянша дала ей дополнительное одеяло (ночью в горах прохладно) и другое одеяло, которое можно было использовать во время приема воздушных и солнечных ванн. По русской пословице: «Как аукнется, так и откликнется». Вежливость – не тяжелая ноша, только и всего. Устроившись, она написала из лагеря письмо, в котором была открытка: копия с картины Нико Пиросмани «Рыбак среди скал». На обороте открытки она воспроизвела из средневековой андалузской поэзии близкое к характеру Пиросмани вопросительное отношения к трудностям жизни: «И счастья в жизни не найти, и от судьбы мне не уйти. И сколько б ни старался я, дурной удел – не для меня. Так что же взяться заставляет меня за дело, что толкает тащить весь этот груз опять? Хотелось бы мне это знать!»
А с Вовой мы поехали в зону отдыха от нашего института – в «Политехник». В деревянных домиках о двух сторонах одну сторону занимали мы с Вовой. Он был свободен, как орел. Сам активно искал и находил для себя занятия. Лагерь находился у огромного озера. На прокат можно было взять любую спортивную утварь, в том числе и лодки. Поразительно, но мой семилетний внучек к тому часу, когда производилась выдача лодок, всегда оказывался в числе первых. И веслами на воде работал он, а не я. Однажды и я решила показать ему класс гребли (я же была когда-то загребной на шлюпке в Новгороде) и оказалась в такой густой тине, из которой с трудом пришлось выбираться моему внуку. Как он гневался! Было смешно, но я старалась сохранять серьезность.
1 сентября 1985 года я повела его в школу с намерением посадить во второй класс. Понадобилось разрешение директора школы Надежды Даниловны Башкатовой. «Не надо мне вундеркиндов! Пусть идет в первый класс», - резко ответила она мне. – «Хорошо, если Вам не жалко учителя, у которого придется сидеть этому подвижному мальчику, уже усвоившему программу 1 класса, - сажайте», - ответила я. Она устроила Вове подобие проверки его знаний и разрешила Галине Васильевне взять Вову в свой класс. Через неделю Галина Васильевна поставила передо мной условие: дежурить в классе на переменах, так как Вова, Димка Горбунов, Максим Семенов и Вадик Серебро устраивали на переменах шумные свалки. «Опять кошки-дебошки устраивали?» - входя в класс, возмущалась Галина Васильевна. Когда у меня не было занятий в институте, я обязательно бывала на переменах в Вовином классе, стараясь направлять их подвижность в допустимое русло.
Передо мной тетрадь Вовы по письму сентября-октября 1985 года. Ровным почерком, грамотно 20 сентября он написал: «На деревьях растут баклажаны, перец, огурцы и картофель». Под этим предложением красными чернилами Галина Васильевна начертала: «Думай!» Вот его самостоятельное сочинение того времени: «Сашка-хвальчук». В смысле – хвастун. Вова писал: «Это было в революцию. Много было богачей тогда, но был один богач, у которого был внук Сашка по прозванию хвальчук. А почему хвальчук? - спрашивали мальчики. Да потому, что он все время хвалился, что только ни купит ему отец. Например, однажды ему в ноябре купили сапоги, да такие красивые, что с ума сойдешь. А Сашка хвастался во! У меня сколько денег – во всем городе не найдешь! 100 рублей! Кричал он на весь двор. Дурак ты! Кричали ему вслед. А Сашка кобуто ничево не слышит». Так в незаконченном оригинале.
Больше года Константин Витальевич готовил своих малышей к соревнованиям по всем стилям плавания. У Вовы лучше всего получалось плавание кролем. 16 марта 1986 года он принимал участие в соревнованиях и получил в подарок памятную открытку, в которой было напечатано: «Участнику соревнований по плаванию спортобщества «Труд» завода «Свободный сокол» Ширкову Владимиру на память о первых соревнованиях».
18-19 марта 1986 года мне пришлось участвовать в юбилейной конференции, посвященной 130-летию со дня рождения Г.В. Плеханова. Конференция проводилась в Липецке, на родине Плеханова. Ответственным за теоретическую часть конференции был сотрудник ИМЛ при ЦК КПСС Р.В. Филиппов, бывший ученик М.Г. Седова. Организационная работа выпала на долю Людмилы Игнатьевны Мещеряковой, которая тогда заведовала нашей кафедрой. В плане конференции было и мое выступление. О Плеханове я уже много лет собирала документы, одновременно изучая деятельность его современников – его друзей и врагов. В результате передо мной вырисовывался портрет весьма несимпатичной личности. Владея материалом, я могла позволить себе свободное изложение. Р.В. Филиппову понравилось мое выступление, и он предложил мне изложить его письменно, чтобы можно было включить мою статью в юбилейный сборник, выпуск которого готовился в ИМЛ. Редактором сборника являлся Степан Степанович Волк, официально признанный специалист по истории «Народной воли», идейный и научный противник моего научного руководителя М.Г. Седова. В апреле 1986 года я отвезла ему свою статью. Беседуя со мной, Волк был очень любезен, угощал меня чаем с сушками и пряниками. Экземпляр этой своей работы я оставила и Седову.
Начиная с момента снятия с поста генсека Н.С. Хрущева, Михаил Герасимович при наших встречах, если происходила очередная замена генсека ЦК КПСС, говорил: «Будут перемены». Михаил Герасимович так надеялся на эти перемены и так ждал их. Когда генсеком стал М.С. Горбачев, он убежденно заметил: «Теперь непременно будут перемены». Как до этого и в этот раз я сказала: «Перемен не будет. Умер Сталин. Умер Хрущев. Умер Брежнев. Умер Черненко. Умер Андропов… А мертвечина, из которой они вырастали, остается. Люди, воспитанные на «российском марксизме» не будут делать никаких перемен». – «Что вы каркаете, как черная ворона», - был ответ моего учителя.
Вскоре он убедился в моей правоте. В июне 1986 года меня пригласили в ИМЛ на обсуждение моей статьи. Провожая меня на это обсуждение, Михаил Герасимович спросил: «Вам не страшно?» - «Мною движет одно любопытство», - был мой ответ. Судилище надо мной было в духе тех, что в свое время пережили Пастернак, Чуковская, Войнович и другие. Иначе его не назовешь, но разница была: меня «судила» не «большая группа лютых нелюдей», а только двое: С.С. Волк и Р.В. Филиппов, но судили люто. Ведь я прикоснулась, пусть и слегка, струны их «исследовательской» биографии, которой они были обязаны своей карьерой и более чем благополучным существованием. В качестве моей опоры на этом судилище присутствовала моя однокурсница и давняя подружка, работавшая в ИМЛ, Валентина Вилкова. Четыре часа, сменяя друг друга, Волк и Филиппов «разъясняли» мне, за каким, не предложением или словом, слогом моей статьи прячется антимарксизм, антисоветизм и прочие измы, граничащие с их точки зрения с «преступлением» против народа. Что принуждало их демонстрировать собачью преданность партии? Ведь шел второй год «перестройки»! Завершив «разбор», они предоставили мне слово для ответа. Я отказалась от него, заявив, что искренне благодарна им. Четыре удивленных глаза выражали вопрос: «За что?» - «За то, что своим скрупулезным «разбором» Вы убедили меня в том, что моему научному руководителю удалось-таки сделать из меня серьезного исследователя», - ответила я, вежливо попрощалась с ними и вышла. Валентину била дрожь. Возмущаясь, она никак не могла справиться с зажигалкой, чтобы закурить. О каких переменах можно было вести речь? И все-таки они приближались, но не благодаря, а вопреки намерениям КПСС.
На следующее утро, идя на работу, Волк догнал ее и спросил: «Валентина Петровна, мы вчера были не очень?» - «Вы вчера были безобразны», - ответила Валентина и сообщила мне, что Волк просил ее передать мне его извинения. Он уже присматривался, к чему предстояло пристроиться ему. Извинения Волка, яростного «научного» антагониста М.Г. Седова, чего-то стоили. Звоню Седову: «Михаил Герасимович, мы победили!» - «Где, кого?» - «Волка. Он попросил у меня прощение за проявленную им накануне бестактность. Значит, не скоро, но перемены будут. И Волкам придет конец». К этому времени я располагала уже достаточным материалом, чтобы предпринять первую попытку пересмотра общепринятой историографической концепции о «проникновении и распространении марксизма в России». «Разъяснения» Р.В Филиппова и С.С. Волка подзадорили меня. Опубликованные сектором Маркса в ИМЛ сборники документов подтверждали, что я на правильном пути. Но перемены пробивались медленно и с трудом.
В 1986 году это был не единственный случай проверки меня на лояльность режиму. Весной этого года проводилась фронтальная проверка кафедры научного коммунизма. Мне пришлось присутствовать на лекции и семинаре у А.Н Соболева. Обобщение всего материала, собранного во время проверки, и выступление с этим материалом на Ученом совете института было поручено мне. Лекционный поток и группа 5-го курса, в которой состоялся семинар, на первом курсе учились у меня. Ребята в этой группе были сильными, читающими. Во время семинара они задавали А.Н. Соболеву каверзные вопросы, на которые тот либо не смог ответить, либо отвечал откровенно неверно. Семинар А.Н. Соболева был жутким. На совете я не стала говорить об этом. В стенограмме совета записано, что мое выступление было «тактичным, справедливым и умеренно критичным». Однако, после моего выступления на столе Ю.Д. Железнова появилась жалоба Соболева, который в духе ветеранов-коммунистов писал: «Все мои вопросы можно заменить одним вопросом: «Почему, выступая на совете института, доц. Григорьева Е.А. допустила ревизионистский подход в оценке лекции, лгала и клеветала в адрес лектора?» Обычный прием. Ему сто лет от роду. Ревизионистский, метафизический, оппортунистический и т.д. – этими излюбленными «аргументами» большевиков продолжали руководствоваться ветераны КПСС и в годы «перестройки». Юрий Дмитриевич предложил мне попросить у Соболева извинения. За «тактичность, справедливость и умеренную критичность»? – как записано в протоколе Ученого совета института. Я ответила ему: «Ультимативное требование т. Соболева А.Н. только хвалебно-восторженного отзыва на его лекцию, без каких-либо критических замечаний, не обоснованно, и его можно объяснить только крайней нескромностью». Извиняться я не стала. Ю.Д. Железнов «похоронил» это дело, а вскоре, избранный по конкурсу ректором института Стали и Сплавов, он уехал в Москву. При Сергее Леонидовиче Коцаре Соболев не решился поднимать скандал: он знал, что ученые специальных кафедр неприязненно относятся к «научным коммунистам». И наш новый ректор С.Л. Коцарь не испытывал к этим рутинерам симпатии. «Сплоченным» строем А.Н. Соболев и его единомышленники из числа старожилов города в количестве не более 20-ти человек каждое утро, пока было тепло, устраивали шествия перед зданием Липецкого обкома КПСС, с плакатом: «КПСС – гарант перестройки!» Вот так получилось, что с двумя своими коллегами в Липецком техническом университете я все-таки не смогла найти общего языка: с А.Н. Соболевым и А.К. Фуфлыгиной.
Но перемены все-таки начинались: в нашем институте была организована кафедра культуры. Заведующей этой кафедрой была избрана Л.И. Мещерякова. Заведующей нашей кафедрой Ученый совет института 31 марта избрал меня. «Дай Бог тебе силы и мужества, будучи в новом качестве, преодолеть все трудности, при этом оставаясь самой собой», - пожелала мне Валя. Перед студентами я предстала еще в одном качестве. По профилю новой кафедры мне доверили чтение лекций, посвященных проблемам межличностного общения.
В этом же марте месяце мне пришлось добиваться направления Анатолия на учебу на курсах МВД в Саратове. Идею подбросила Анна, она хотела, чтобы Анатолий перешел на более престижную и лучше оплачиваемую работу. Я обсуждала возможность получения Анатолием такого направления в областном УВД, посетив отдел, которым руководил Евгений Иванович Дегтярев. Диплом об окончании пединститута у Анатолия был, нужна была справка о состоянии здоровья. Но он уже болел диабетом. Степень заболевания была высокой. Но сестра его, Татьяна Захаровна, работавшая заведующей отделением в областной больнице УВД, обеспечила Анатолия необходимой медицинской справкой. Без помощника пройти эти 6-месячные курсы он не мог, и с ним в Саратов поехала Анна. Она нашла себе в Саратове работу, готовила нужную диабетику пищу, сумела прикрепить его к поликлинике, чтобы он мог делать уколы инсулина. После окончания второго класса с конца мая и по август, включительно, в Саратове находился и Вова. Самостоятельный в изучении новых мест, он много бродил по незнакомому городу, плавал в Волге. Предоставленный самому себе, он, однако, не попал ни в какие истории. Из Саратова Анна с Анатолием отправились в путешествие к своим новым друзьям в Азии. Надюша уже из Перми спрашивала: «Володимир очень разочарован, что не съездил на Каспий? Или он был рад поскорее унести ноги из Саратова? Голова его опустела за лето? Все повыветрилось или что-то осталось?»
Надюша кончала институт и готовилась к отправке на работу по направлению. Мы с Вовой опять отдыхала в лагере «Политехник». На этот раз мне предоставили домик без соседей. Впервые вместе с нами в лагере отдыхал и Б.. Однажды ночью неожиданно в нашем домике появилась Надюша, на ходу возбужденно рассказывая о том, как она добиралась до лагеря. Сначала мы подумали, что ее возбуждение вызвано тем, что в лагерь ее привез на мотоцикле незнакомый наездник. Оказалось, что она привезла нам страшную весть - произошла катастрофа на Чернобыльской АЭС. Так мы впервые узнали об этой трагедии.
В июле мы с ней готовились к ее отъезду в Пермь – туда получила она направление на работу. 4 августа 1986 года на электричке мы ехали до Домодедово, откуда отправлялся самолет на Пермь. Билет на электричку хранится у меня до сих пор. В тот день мы с ней купили сборник Латино-Американских прозаиков. 4 посылки мы отправили в Пермь до востребования с ней вместе из Липецка и две из Москвы. Вечером мы отправились поездом из Липецка в Москву. По возвращении в Липецк началась моя эпопея пересылки в Пермь самого необходимого в посылках: 10.08. – 2; 13.08. – 5; 15.08. – 1; 18.08. – 2; 20.08. – 3; 27.08. -4; 3.09. – 1; 4.10. – 1. На почте в Перми ее уже хорошо знали. И когда она забыла там свой паспорт, его сберегли и отдали по назначению.
13 августа она сообщала: «Только за то, что явилась сюда, я получила 218 рублей. Богатенький Буратино. Здесь уже начинается осень. Дует ветер с Арктики. По вечерам идут холодные и сильные дожди. Пришлите целый почтовый ящик (не удивляйтесь) нашей соломки (палочек) Грязинского производства. Здесь это большая радость и редкость. На работе хорошо пить чай с ними». В общежитии она сама подбирала состав своей комнаты, чтобы девочки были из «новеньких» и домашние.
Из старой шубейки, которую когда-то носила Лариса Голубева, потом наша Анка, за ней Надя, - я сшила ей душегрейку. 22 августа Наде уже пришлось накинуть ее на плечи. «Моя шубейка вызвала более чем восхищение. И мое, и девочек! И стала источником подражания. Все лихорадочно завспоминали, где их старые шубы. И где ты, мамочка кнопки умудрилась сделать?» Отвечаю: в Москве в мастерской у дома-музея Качалова. «Холодно, Спасает меня меховая безрукавка – все время в комнате хожу в ней. В общем, не общежитие, а зимовка полярников, и спать укладываемся, как на зимовку. Блюдем режим дня. Лечь спать до 11 – особый престиж нашей комнаты. Пишите мне, Бога ради, больше и чаще. Хожу в папином черном беретике. Всем страшно нравится».
Неравнодушный человек проявляется, по-моему, в первую очередь своим отношением к детям. 5 сентября она пишет: «Тут малышня вокруг института бегает. Аборигены. Бог мой! Что они вытворяют. Откатили маленькую машинку-инвалидку от стоянки. Потом быстро-быстро убегали от хозяина. Пытались завести асфальтовый каток. Утопили ключи в бочке с цементом. Упаковали кошку в болоневую куртку, - так она у них и бегала! Лежали на только что откатанном асфальте. Один влип в еще теплый асфальт вместе с курткой. Потом они его отскребали. Устроили велосипедное ралли с крушением. И грандиозный обмен игрушечными автомобилями. Резвятся они до позднего вечера. Такие дела». Это было отражением ее тоски по дому. Спасалась она от нее испытанным способом: чтением, театром, вскоре, когда привыкла к коллективу лаборатории, и работой. 24 сентября: «Если бы я искала работу по специальности, то лучше, чем здесь, вряд ли можно было бы найти». 27 мая 1987 года: «Вообще на работу мне грех жаловаться – в эмоциональном отношении здесь для меня созданы просто тепличные условия».
Привожу перечень того, что она слушала и увидела, посетив Пермский театр в сентябре: «Князь Игорь», «Шопениана», «Евгений Онегин», «Жизель», «Привал кавалерии». О впечатлении: «Скажу, как в «Калевале»: «Не так, чтобы плохо, но и не сказать, чтобы очень хорошо. Музыка и весь театральный дух так хорошо действуют». И ей: «то, что отнимала жизнь, возвращала музыка». «Так хорошо» действовала на нее и поэзия. Лаборатория состояла из читающей молодежи, знающей хорошую поэзию и умеющей читать стихи. Неожиданно свои стихи прислал ей Борис: «Это так замечательно, что ты у меня пишешь стихи! Пиши, что у тебя там еще есть, - самовыражение помогает жить». Посылая ей свои стихи, Б., очевидно, жаловался ей на меня. Надя ему в ответ: «Маму ты неправильно понимаешь. Не надо женщин убеждать. Пытаться воздействовать на женскую логику – бесполезно. Нас этим не проймешь. А стихи твои, право же, она понимает правильно и хорошо понимает. Только читаешь ты их сам прескверно. Как и вообще читаешь вслух любой текст.
Зато сказки и всякие истории рассказываешь замечательно. Здесь я часто вспоминаю, как ты мне перед сном рассказывал о звездах, о чудо-юдо и рыбе-ките, о всякой всячине. И такое: «поля моими конями вытоптаны, черной грязью реки текут, смирись, красавица!» Помню, как ты мне коньки и валенки дыханием согревал на катке. А с твоей научной работой – ты же знаешь: всякая истина сначала кажется ересью, потом догмой и, наконец, анахронизмом. Всему свое время. Я тебе уже приводила японское изречение: «О, улитка, взбираясь к вершине Фудзи, можешь не торопиться! (Исса). Ну, всо! Как когда-то говорил Вовка».
Съездила я на седьмое отделение совхоза «Агроном» к Любови Васильевне и отправила Наде в Пермь тамошние яблоки. 24 сентября она мне: «Яблоки, как из сказки! Приехали без единого пятнышка – такие чистые, красные, солнечные. Это самые яблочные яблоки из всех яблок». В этом же письме: «Отчего Володимер теперь ходит в дзю-до? А как же плавание? И полезно ли ему это? И что это за манера – то одно, то другое. Вот вам латинское выражение: «Всего понемногу, в итоге – ничего». Так-то! Володимеру: нарисуй-ка к моему приезду в ноябре несколько картин – тут устраивают выставки, надо бы повесить. Да и для меня нарисовал бы что-нибудь – в комнате мне здесь повесить». 21 октября Володе: «Хорошо, что ты возобновил плавание. Я теперь тоже ходу в бассейн по субботам в 7.30. Давай вместе ходить. Ты там, я здесь. Передайте Анке, чтобы она попробовала устроиться работать оператором. Я приехала и поучилась бы у нее. Скверно, что Анка так долго не работает. Жалко – не жалко, а «праздность мать всех пороков – древние правы».
Анна не работала потому, что после окончания курсов Анатолия назначили инспектором по работе с несовершеннолетними при Левобережном УВД Липецка при назначении более высокого заработка, чем он получал в школе. Анне казалось, что она достигла желанного и может позволить себе нигде не работать. К тому же она была свободна от забот о сыне – он жил у нас, учился в третьем классе 44 школы и учился неплохо. Дежурить в его классе я ходила теперь только на большие перемены.
С 30-го сентября по 4 октября 1986 я была в Москве. В эти дни состоялось, как вскоре стало очевидно, последнее Всесоюзное совещание заведующих кафедрами общественных наук высших учебных заведений страны. Это раритет. Не думаю, чтобы такой пригласительный билет сохранился у многих участников того совещания. Расселили нас в номерах гостиницы Россия. Пленарное заседание этого совещание проходило 1 октября в Большом Кремлевском дворце. У Спасских ворот состоялась первая тщательная проверка наших пригласительных билетов и соответствие их с нашими паспортами. У входа во Дворец – вторая такая проверка, от гардероба у первой ступеньки лестницы – третья, на первом лестничном пролете – четвертая. Дальше я сбилась со счета, но успела проворчать очередному охраннику: «До чего тягостная процедура». У входа в зал собралась огромная толпа. Когда открыли дверь в зал – охранники не смогли сдержать натиск «авангарда перестройки», жаждавшего во что бы то ни стало попасть на первые места. У кого-то из охранников полетели пуговицы, у одного – оторвали рукав. Но они продолжали честно нести свою службу: засекали разговоры и помыслы участников совещания, восседая на первых и последних креслах в каждом ряду. Вот так перестройка!
Открывал совещание Е.К. Лигачев. С большой речью выступил М.С. Горбачев. Во время перерыва нас спустили в банкетный зал, а мне показалось, что я попала в преисподнюю. В огромном зале стояли столы с невиданным изобилием бутербродов и всяких яств. Изумленная, я стояла у входной двери и наблюдала, как доверенные лица правящей партии суетливо сгребали все со столов и набивали дефицитной снедью огромные портфели. Ко мне подошел политэконом с нашего педагогического института Николай Иванович Правдин, и, выводя меня из оцепенения, сказал: «Пошли спасаться». У ближайшего официанта он попросил чем-нибудь накормить меня. «У меня остался один пирожок и чашка бульона», - ответил он с сожалением. «Несите! – скомандовал Николай Иванович. – Ненароком умрет здесь с голоду человек». В очередной перерыв устроили фотографирование не «у памятника Пушкину», как пел в популярной песне Булат Окуджава, а в Георгиевском зале вокруг Горбачева. Опять началась свалка. Я осталась стоять у стены. За моей спиной оказалась Раиса Егоровна Злобина, секретарь по идеологии Липецкого обкома КПСС. Она тоже не стала фотографироваться, а мне прошептала на ухо: «Екатерина Александровна, не сокрушайтесь. Все проходит».
В 18 часов закончился первый день совещания. На подходе к гостинице меня догнал Николай Иванович и сокрушенно сказал: «Из-за Вас я остался голодный». – «Потерпите чуточку, сейчас я организую Вам роскошный ужин», - ответила я и направилась вдоль по коридору этажа искать открытый буфет. Все были закрыты, лишь в одном я нашла буфетчицу, которая еще не ушла, но уже собиралась закрывать свое заведение. «Пожалуйста, не дайте умереть голодающим», - взмолилась я, смеясь. Она дала мне большую печеную курицу, сок, хлеб и печенье. Без вилок и ножей мы с Николаем Ивановичем расправлялись с этой едой как средневековые пираты.
В остальные дни совещание работало по секциям на соответствующих факультетах в МГУ. Все было привычно, обычно и не интересно. Для меня приятным было только то, что я еще раз встретилась на факультете с Ю.С. Кукушкиным, теперь деканом, и с М.Г. Седовым. В дни совещания я испытала огромное удовольствие: в Знаменской церкви мне посчастливилось слушать выступление камерного хора под руководством Владимира Минина. Билеты распределяли в ИМЛ, и Вале удалось получить два билета. Ее возможностями было обеспечено еще одно наше посещение выступлений этого хора в той же Знаменской церкви.
По возвращении в Липецк я утонула в заботах о делах кафедры и в домашних делах. И вдруг меня вызывает к себе ректор. «Екатерина Александровна, Вы удивительно разумная женщина, но почему Вы не приходите ко мне, чтобы отчитаться о Вашем пребывании на совещании?» - строго спросил Юрий Дмитриевич Железнов. – «Ни о чем захватывающем я Вам рассказать не могу». Он ограничился тем, что попросил меня составить ему список литературы, по которой он хотел узнать хотя бы малую правду по истории России. В горбачевской «перестройке» появлялись кое-какие осторожные просветы. Сам М.С. Горбачев в сопровождении Раисы Максимовны разъезжал по стране и буквально опьянялся словами, словно хотел увильнуть от дела или не знал, как приступить к нему. Скорее последнее. А я потихоньку начала подготавливать своих коллег к переработке нашего учебного курса, предложив им для изучения несколько новых изданий института истории АН СССР.
В конце декабря Надя интересовалась, «как Володимир кончает полугодие?» Кончал нормально. Перед 1987 годом он веселился на елке с подарками в нашем институте, в школе, а потом на зимних каникулах занимался своими делами. Мне он подарил новогоднюю медаль – сам ее сотворил. С 1 января по 14 февраля Надя была на курсах повышения квалификации в Москве. С 1 февраля 1987 года в Москве начинались и мои пятимесячные курсы повышения квалификации при МГУ. До этого мне пришлось заняться делами Анатолия. Из-за диабета он не смог продолжать работу в УВД. Его комиссовали как якобы получившего серьезное заболевание при несении службы в милиции. Дали вторую группу инвалидности и пенсию, не маленькую. Но для содержания семьи этой пенсии явно не хватало, а на работу его никто не брал. Пошла я к Александру Никитовичу Нагулину, после заведования районо ставшего директором 61-ой школы. «Ну, куда я такого преподавателя физкультуры? Он же никуда не сможет ездить с ребятами», - взмолился Александр Никитович, но Анатолия все-таки взял на работу в свою школу.
На время моей учебы Володя оставался на попечении деда. Он был уже большой и мог постоять за себя, как в школе, так и дома. На плавание его водил кто-нибудь – Анна или Анатолий, в кружок керамики он ходил сам, иногда и в бассейн он отправлялся собственным ходом.
Перед началом весенних каникул я пригласила Вову в Москву. Первое, что мы с ним посмотрели, это балет А. Хачатуряна «Спартак» в Большом театре. Жаль, что главную роль исполнял не В. Васильев. До этого мне посчастливилось видеть его исполнение этой роли. Разница в исполнении ее Васильевым и И.Д. Мухамедовым мне была очевидна. Вова остался доволен. Трудно было, но мне помогла Евгения Александровна Таратута – она подарила нам с Вовой билет в театр зверей Дурова. В цирк на Вернадского мы приобрели билеты у контролеров. С билетом на посещение Оружейной палаты Кремля я перепоручила Вову кому-то из взрослых, в одно время с ним направлявшихся на эту получасовую экскурсию. Он прекрасно справился с этим самостоятельным посещением музея. В военно-историческом музее Вова облазил все боевые машины, стоявшие во дворе музея. В театре Красной Армии мы смотрели спектакль, посвященный походам А.В. Суворова. В зоологическом музее Вова с удивительной дотошностью осматривал все витрины. Пришлось повторить посещение этого музея. По совету Е.А. Таратута я повела Вову на праздник детской книги, который проводился во Дворце пионеров на Ленинских горах. На празднике действовала книжная лавка. В ней можно было приобрести интересные детские книги. Но пускали детей на этот праздник без родителей. Я дала Вове деньги – мне интересно было увидеть, как он самостоятельно ими распорядится. Программа праздника была очень увлекательной. Вова остался доволен. И я была удовлетворена: Вова приобрел серьезную книгу – «Дети капитана Гранта» Жюль Верна. В высотном здании МГУ я сводила его в еще один диковинный музей – минералогический. Какие там камни! Прикинувшись несведущими, мы с ним на лифте забрались на самый последний этаж высотного здания МГУ, чтобы с высоты обозреть панораму Москвы и познакомиться с экспонатами, посвященными участникам ВОВ - студентов и сотрудников МГУ. Были мы с ним на ВДНХ, обедали в ресторане «Золотой колос» - ему не понравилось. Но на маленьких трамвайчиках он катался с удовольствием. Умением вести себя он очень понравился моим соседям по этажу в общежитии МГУ.
С Вовой вдвоем мы посетили кафедру исторического факультета, где я когда-то защищала диплом и диссертацию. Мне нужно было передать М.Г. Седову для ознакомления две моих рабаты: «Лавров и Плеханов в эмиграции 1880-90-х годов» и «К историографии концепции восприятия и развития марксизма в России». Кроме Седова, на кафедре присутствовали В.Ф. Антонов, мой оппонент на защите диссертации, и Михаил Дмитриевич Карпачев, профессор Воронежского университета, специалист по историографии периода, которым я занималась. Он спросил меня: «Вы опубликовали свою диссертацию?» - «Нет». – «Очень жаль. Работа интересная и нужная». Мы с Вовой вышли из первого корпуса гуманитарного факультета МГУ и направились в общежитие. Мой внучек почувствовав, что я сильно огорчена, заявил: «У, собаки, зачем они тебя расстроили?» - «Нет, Володя, они – не причем. Я сама виновата – не сделала то, что обязана была сделать», - был мой ответ. Посетила я и второго своего оппонента – Б.С. Итенберга. Он тоже высказал сожаление по поводу складирования на библиотечной полке моей диссертации. Значит, в своих научных происках я была на верном пути. Подтвердил это и мой научный руководитель. В заключение подробного анализа новых моих работ Михаил Герасимович писал: «Нужна значительная редакционная работа, но по мысли работа заслуживают серьезного внимания». Следующие два года я редактировала эти две своих работы, сокращая и углубляя их.
С 3 марта по 30 апреля Надя находилась на курсах в Ленинграде. 8 марта в открытке, передавая привет Вове, она отметила: «Жаль, что не могу походить с ним по Ленинграду – ему было бы интересно». 4 апреля опять Вове: «Жду особенно подробного рассказа от Володимира о его «официальном дружественном визите» в столицу. После этой второй поездки, наверное, Вовка уже прилично ориентируется в Москве. Или еще за ручку?» Вова рассказал ей о своей поездке. Б. продолжал молчать. Надя ему 6 апреля: «Чем же ты так занят, что нет у тебя времени написать мне? (Б. лечился в липецкой грязелечебнице, усердно занимался собой, своим здоровьем – не до дочери ему было, даже той, которую, по его словам, он любил – Е.Е.). Без писем и книг мне здесь совсем тоскливо. Из периодики много не выудишь. Хочется что-нибудь толстое в нескольких томах». Почти два месяца находилась она на курсах в Ленинграде, но так и не получила от отца ни одного письма. Он не хотел отдавать частичку своего времени, частичку своей жизни уже и Наде, хотя и повторял часто, что любит свою вторую дочь. «Из любви к чему-то или к кому-то забыть себя – это подвиг. Владимир Фаворский». Б. так и не совершил этого подвига – так трещала преемственность поколений в нашей семье. В эти два месяца Надя смогла только дважды дозвониться и по телефону переговорить с Вовой. Между ней и Вовой связь и привязанность только крепли.
Пройдя дважды курсы повышения квалификации (в Москве и Ленинграде) и возвратившись в Пермь, она сообщала мне: «На работе за меня взялись всерьез. Шланговать не дают. Да мне на работе бывать полезнее и легче, чем в общежитии». В Липецке Вова кончал начальную школу, и ему предстояло сдавать экзамены за третий класс (тогда программа начальной школы была рассчитана на три года). В Липецк 24 мая Надя писала: «Хотелось бы от Володимира услышать рассказ об экзаменах. Думаю, что экзамены и оценки – это экзамены и оценки учителей, показатель качества их работы. А ученикам не оценки надо ставить, а просто хорошенько их учить. Так что, Володимир, не бойся получать плохую отметку, а бойся недополучить знания». Знать бы всем родителям об этом!
1 июня она прислала телеграмму: «Владимир поздравляю с днем рождения будь здоров веселых тебе каникул постарайся быть для всех радостью а не наказанием. Надя». 6 июня в письме в Москву она жаловалась мне: «Дед и Володимир молчат, словно писать разучились. Не знаю, как они там сдали экзамены. Впрочем, как бы ни сдали, лишь бы без душевных затрат». Дед в это же самое время в письме ко мне в Москву: «Вовка все больше тяготеет к халтуре. Возрастает его противодействие (?) учебе, фундаментальности (девятилетнего мальчика? Вспомнил бы чем сам знимался в этом возрасте – Е.Е.). Все чаще звучит: «Можно, я погиляю?» Так в оригинале. Знать бы взрослому человеку о том, что и от кого можно требовать. Кто из них двоих уже нуждался в серьезных, именно фундаментальных знаниях, особенно в психологии.
Сдали они экзамены и жили с душевными затратами, но не столько в связи с экзаменами. Дед не обладал способностью снимать напряжение. Острые углы он не умел сглаживать, наоборот, обострял их еще более. Повторялась ситуация пребывания Б. с Аней в 1974 году, когда я была на курсах в Ленинграде. Все месяцы моего пребывания на курсах в 1974 году росли душевные затраты у Анны, в 1987 году – у Вовы. По этому поводу 8 июня Надюша писала деду с Вовой: «Наконец-то, получила от вас письмо, хоть и грустное». Прерву ее повествование. Б. доложил мне в письме, что после 4-х месяцев молчания он счел необходимым написать своей любимой дочери: «Я ей написал, что ее надо довоспитывать (?) одиночеством (?), забытостью с нашей стороны (вернее, с его стороны- Е.Е.). Тогда, быть может, острей поймет, что одиночество далеко не радость и не всем под силу». Дрессировать насилием или воспитывать нежностью, лаской, терпением, участием? Второе слишком хлопотно для человека, привыкшего «как можно больше заботиться о себе». Лучше бы продолжал молчать! Он ведь и так все эти годы был сторонним наблюдателем нашей жизни.
Продолжаю выдержку из Надиного письма от 8 июня отцу и Вове: «Надеюсь, вы не доложите маме о Володимировой болезни. Да, смотрите-ка, какое странное совпадение: тринадцать лет тому назад, в 1974 году – мне было столько же лет, сколько сейчас Владимиру – 9. В последних числах мая я приехала с тобой, дед, из Ленинграда в Липецк и через день-два заболела. И тоже это было без мамы. Это, может быть, и не простуда, вернее, простуда, спровоцированная нервной усталостью (об этом пишет Спок, да и я по той же причине болела в 1979 году в Тольятти, - помнишь?)». Дед не мог ничего этого помнить. На соревнования в Тольятти Надю возила я. Не мог он понять и причины болезни Нади в 1974 и 1979 годах и Вовы – в 1987 году. Анна была права в феврале 1974 года – у ее отца было каменное сердце, которое с годами только твердело, провоцируя душевные затраты и болезни теперь (1987 год) у внука
Напомню: дед обвиняет девятилетнего внука в «халтуре и в противодействии фундаментальности», а Надя, мудрица моя, в том же письме о результатах экзаменов: «Оценки Вовкины я считаю нормальными, да и пишет он для своего возраста вполне прилично. Лучшие оценки он будет получать, когда встанет вопрос об аттестате, да со временем и сам войдет в ритм устной и письменной речи. Грамотность придет, если будет больше читать, желательно, хорошую русскую литературу. Провалы со знаками препинания? Будем считать, что у Володимира это авторские особенности, а не ошибки. Володимир очень прилично пишет. Во-первых, у него хороший почерк. Во – вторых, у него всего две ошибки. В твоем письме, дед, их больше. Можно считать, что оценка Володимира по русскому на экзамене – показатель не знаний, а взаимоотношений ученика с учителем. Вова пишет мне: «Мы с дедом живем обычной жизнью, правда, с бабой намного лучше». Полностью согласна с вами, и в письме к ней обязательно выражу наше общее мнение. А картинку, Володимир, ты прислал мне очень симпатичную! Как там наш загородный замок? Были уже там? И как будете справляться без мамы? То-то, задумались, да?»
Надя была ближе к реалиям, чем ее 56-летний отец. Кому-то, хотя и поздно, следовало заняться самовоспитанием. Не так ли? И необходимость в самообразовании давно уже назрела – ведь «фундаментальность» послеуниверситетских познаний деда давно уже покоилась только на тщательном изучении советской периодической печати…
После экзаменов Вова стал посещать лагерь, организованный при школе. В письме Наде он сообщал: «Я дома почти не ем и ем в лагере. К нам иногда приходит мама». В связи с сообщением Вовы Надюша писала мне в Москву: «Жизнь у них там печальная». И деду в Липецк: «Дед, отчего ты моришь Вову голодом? Почему он не ест дома, а ест в лагере! Ведь там одни макароны, а ему нужна зелень, молоко! Уморишь ребенка! Сам, небось, цветочной пыльцой, как бабочка, питаешься и внуку хочешь еду сначала до минимума, а потом и вовсе на нет свести! Дед, корми Володимира хорошенько! Да не макаронами лагерными! Да, еще, я выслала Вовкин вышитый им самолет и приз за него – машинку. Ведь он еще в марте был на выставке». Так привязывала она Вову к тому мироощущению, которым жила сама.
Я в эти пять месяцев (февраль-июнь) по-прежнему пыталась «дойти до самой сути: в работе, в поисках пути, в сердечной смуте», в сердечной смуте особенно. Имела я на это право? Не только имела такое право, но в этом была и необходимость. Родственник, не имеющий собственного интереса и увлечения, становится неинтересным и детям его окружения. Обосновалась я не у Вали, а в общежитии в МГУ. Были занятия, которые нельзя было пропускать, остальные часы я проводила в библиотеке ИМЛ и в ЦГАОР. В ИМЛ мне по-прежнему помогала Валя. Руководителем секции историков была Ольга Ивановна Митяева. Она организовала нам посещение квартиры Ленина в Кремле, спортивного комплекса в Крылатском, Золотого фонда Оружейной палаты в Кремле, Мосфильма. Под ее руководством мы знакомились с работой Ленинского райкома КПСС. Преподаватели московских вузов, посещавшие наши курсы, организовали нам посещение интересных мероприятий в ЦДЛ, ЦДХ, ЦДА. В центральном доме актера были очень интересные встречи с Олегом Табаковым, Екатериной Максимовой и Владимиром Васильевым.
17 марта редакция журнала «Вопросы истории» проводила у нас на курсах конференцию. Руководил ею зам. редактора Иван Васильевич Созин. Он помнил мои хождения в его редакцию в мои аспирантские годы и предложил мне написать в журнал рецензию о состоявшейся конференции, что я и сделала. Неожиданно меня пригласили прийти на заседание редакции журнала «Вопросы истории КПСС». Материал в редакцию этого журнала я посылала в 1983 году. В 1987 году ответственный секретарь редакции Иван Александрович Герасимов работал со мной над этим материалом, устраняя неточности, проверяя сноски. Войдя в кабинет, где вокруг стола важно восседали седовласые корифеи КПСС, по тону их обращения ко мне я поняла, что действительно идет перестройка, и мой материал мог быть использован журналом как показатель новых веяний. Мне торжественно объявили о решении редакции на публикацию моей статьи и предложили угощаться изысканными конфетами: на столе стояли вазы с конфетами и бутылки с водой и соками. Я поблагодарила корифеев, но от угощения отказалась, попрощалась и вышла. За статью я получила невиданный по тому времени гонорар – 227 рублей!
Во время этого пребывания на курсах я сшила себе два костюма – серый и синий у классного закройщика, работавшего в ателье у Никитских ворот. Звали его Константином и знала его, без преувеличения, почти вся Москва. Очередь на прием к нему занимали с ночи и не были уверены в том, что будут приняты: он принимал по вторникам и четвергам не более 7 заказов. Прихвастну чуточку: мне он сделал комплимент, сказав: «На Вас легко шить. Вы, чувствуется, не капризная дама».
Занималась я и делами Б.. До отъезда на курсы я отпечатала его работу – более 300 страниц. В Москве я отдала прочитать труд Б. специалисту по международной экономике, сотруднику института экономики АН СССР. Он читал лекции на наших курсах. «В таком виде не пойдет», - коротко сказал он и не стал объяснять, почему. В журнале «Огонек» экономический раздел вел Енишерлов, я возила работу и ему – тоже отрицательный ответ. В газету «Московские ведомости» стучалась – тоже безуспешно. Беседовала я и с Гаврилой Харитоновичем Поповым, однокурсником Б.. Преуспевающий заведующий кафедрой не знал, чем он мог бы посодействовать своему товарищу. Чтобы узнать о результатах моих похождений, Б. на два дня приезжал в Москву. Решил, что продолжать мои походы не стоит, и мы пошли с ним в кинотеатр – шел фильм Абуладзе «Покаяние». Меня потрясло восприятие им содержания этого фильма. Его реакция была ужасной. Не увидел ли он контраст между истинными страданиями тех, кто был репрессирован, и собственными, в значительной мере надуманными «страданиями»? Видите ли, я позволила себе тогда указать ему на то, что он давно ничего не читает, кроме газетной периодики, и не имеет представления о том, что и как пережила Россия и что в ней начинает меняться сейчас. Этой своей отрицательной реакцией на фильм Абуладзе, Б. демонстрировал, на мой взгляд, безучастное отношение к страданиям кого бы то ни было. Он был сосредоточен на собственных «переживаниях», считал их самыми значительными, явно преувеличивая их глубину и остроту. Это было уже очевидно. Он не читал ни Амальрика «Доживет ли СССР до 1984 года», ни Хаксли, ни Замятина, ни Платонова, ни Рыбакова с его «Детьми Арбата», ни «Жизнь и судьбу» Гроссмана, ни Чингиза Айтматова, ни «Одного дня Ивана Денисовича» Солженицына – он вообще не прикасался к литературе, которой страна жила в 1960-1980-е годы. Согласно подаче советской периодической печати, все, кто вынужден был выехать из СССР, и инакомыслящие, оказавшиеся в лагерях, для него просто не существовали. Как безапелляционно он судил обо всем, в том числе о фильме «Покаяние»! Кстати отмечу: это был последний фильм, который он посмотрел в кинотеатре. В августе 1964 года он в последний раз посетил в Кемерово гастроли Новосибирского театра оперы и балета, осенью того же года слушал в Кемерово выступления Зары Долухановой и Иосифа Кобзона. И все. Музыке не удалось поднять его до высот, где нет места для рационального ума и «логических» словесных построений, лишенных эмоций и чувства. По большому счету, он так и не пришел к духовности.
Вернувшись в Липецк, он написал мне в Москву: «Катя, не хлопочи. Обитатели малых парадных подъездов очень мало чего решали и решают, да и в «перестройке» они не успели еще обрести смелости, решительности. Конечно, это что-то. Но стоит ли игра свеч? Энергию, силу, время думаю начать экономить и не растрачивать на маловероятные дела». Такая «экономия» (по-моему, самообворовывание) была начата им летом 1968 года. Он уже 20 лет старался «как можно меньше работать, стремиться к минимуму усилий, к максимуму заботы о себе». Готов ли он был пожертвовать своей жизнью ради своих убеждений. Жизнью? Что вы? Уступить себя кому-то? Никому! Ни капли своего здоровья, ни минуты своего времени, сберегая и силу! Для кого и для чего? «Маловероятными» и строго дозированными уже давно были для него семейные дела. А как же наука, главное его оружие в служении обществу? Известный биолог-генетик Н.В. Тимофеев-Ресовский справедливо сказал однажды: «Наука - это привилегия для очень здоровых людей. Слабые люди могут в ней только прозябать. Те, кто лечится и отдыхает, настоящими работниками науки быть не могут!» И мое мнение: экономить силы, занимаясь наукой, значит, безнадежно отставать, так как результат в ней слагается годами и десятилетиями из повседневных «маловероятных» поисков и даже мизерных находок.
И о встрече, о которой идет речь в письме Б.: мне удалось убедить А.Н. Емельянова, бывшего студента истфака МГУ, а теперь директора историко-архивного института, дать Б. время для выступления на очередном заседании межрегиональной группы новаторов-реформаторов. Дали 15 минут. «Что можно сказать за 15 минут?», - возмутился Б., когда я сообщила ему об этом. Наученная многолетним опытом выступлений в самых разных аудиториях, я сказала: «Если есть, что сказать, можно сказать в любое количество отпущенного тебе времени, даже за три минуты». Вот реакция Б.: «Встреча и даже разрешение выступить – это так мало, чтобы начать серьезно и результативно работать в этом направлении». Бог мой! Еще только начать! Почти 30 лет спустя после окончания университета только начать? Неужели и те, с кем он собирался сражаться, а это были преимущественно мои и его однокурсники, тоже еще не начинали работать? Это было что-то не то. За 70 лет советской власти очень многие доказали, что «результативно работать» во всех направлениях можно и должно в любое время, а в лихолетье – особенно, хотя очень и очень трудно. На какое же время откладывалось заявленное им в 1958 году служение обществу и человечеству?
На предоставленную ему встречу со специалистами он все-таки поехал и выступил. Вернулся Б. из Москвы и разочарованно рассказал: «Я даже вступление не успел изложить, как кончились эти 15 минут. Никто меня не слушал, все занимались посторонними разговорами». Слущатели, очевидно, поняли, что выступавший оратор или не умеет говорить ясно, или ему нечего сказать. Значит, подумала я, за 28 лет они, в отличие от Б., что-то уже успели познать, а вслух сказала: «Они поняли, что ты принял их за дураков, поэтому они проигнорировали тебя и твою «ученость». Со времен Будды ученый мир знал: о том, что нельзя сказать ясно, надо молчать», - закончила я свой спич. Как и следовало ожидать, - никто не отозвался на его «выступление». В то же самое время печать наша пестрила нападками благонадежных граждан на Аксенова, Войновича, Солженицына, Кима и т.д.
Мою грешную голову относительно Б. посетила тогда еще одна мысль: «Этот радетель освобождения России не смог показать себя «человеком с государственным складом ума» даже перед специалистами- экономистами. А если бы он оказался в ситуации, какую в свое время пережили декабристы и первые народовольцы? По их поведению во время следствия и по выступлениям на судебных процессах А.Д. Михайлова и А.И. Желябова, лидеров «Народной воли», судьи и сенаторы назвали «людьми с государственным складом ума». Было за что! Б. растерял себя, «как можно меньше работая, стремясь к минимуму усилий и максимуму заботы о себе».
В последнем письме от 25 июня, присланном мне на курсы в Москву, Надя писала: «Слава Богу, что тебе удалось в Москве более-менее спокойно поработать и вдохнуть глоток истины. Но дома, думаю, папа постарается обратить тебя в домашнее рабство – ведь почти полгода ему не кем было руководить, кроме как Володимиром. Досталось же ему!» В этот день, 25 июня, Вова поздравлял деда с днем его рождения, с его 56-летием, и пожелал ему: «Бодрого настроения, не перегружаться работой, не болеть болезнями: сердца, головы и правой ноги. Хорошего счастья, деда !!!» Внук уже наперечет знал, какие заботы занимают его деда.
Перед отъездом из Москвы я посетила Михаила Герасимовича на его даче. Она находится на 51 километре по Казанской дороге. Большой двухэтажный деревянный дом, баньку и все хозяйственные постройки Михаил Герасимович построил сам. Впервые после 30-ти с лишним лет нашего сотрудничества я делилась с моим учителем своими семейными проблемами. Он слушал молча. Некоторое время он молчал и после того, как я закончила свою исповедь, а потом сказал: «Мужайтесь и постарайтесь сохранить себя при любых обстоятельствах». Вот я и стараюсь выполнять наказ моего учителя.1 июля телеграммой Надя из Перми: «Поздравляю всех с маминым приездом». В это лето мы с Вовой опять отдыхали в зоне отдыха нашего института – в «Политехнике». На этот раз весьма комфортно – в отдельном домике.
26 августа основной состав сотрудников лаборатория, в том числе и Надя, отбыли на месяц в командировку в Нальчик. Эта командировка на неизвестное время отдаляла осуществление ее мечты – съездить домой в Липецк. «Но работа интересная. Хоть это утешает, - писала она нам. – Пермский институт ближе к Европе, чем ВЦ Нальчика, да и тот, где Анка работает в Липецке – отсталость и дилетантство. Барминский (завлаб) и его подчиненные за один год из меня больше сделали, чем за пять лет в институте. Во всяком случае, лишний раз подтверждается, что диплом – это только способ получать зарплату, но не знания».
Первого сентября Вова пошел в пятый класс. «Как у Володимира прошло 1 сентября? Как новые учителя?» - интересовалась Надя. Да, вместо одного учителя, Вове предстояло теперь привыкать ко многим учителям. В 1987 году в ряде регионов, в том числе и в Липецке, было восстановлено четырехлетнее обучение в начальной школе. В результате все учащиеся, окончившие начальную школу по трехлетней программе и переходившие на предметное обучение, оказались в пятых классах. Забегая вперед, отмечу: в Москве начальная школа продолжала работать по трехлетней программе еще несколько лет. Мои внуки Сережа (род. 1992 г.) и Катя (род. 1993 г.) в начальной школе учились по трехлетней программе.
Мой Володя оказался в пятом классе в возрасте 9 лет. В начальной школе он учился по трехгодичной программе. Очень подвижный, да еще на 2 года моложе своих одноклассников, он досаждал учителям, а одноклассники – ему, особенно «старался» Максим Семенов. Всех их я хорошо знала со второго класса, много и активно наблюдая за ними во время перемен. Став старше, дебоширы второго класса – мой Володя, Дима Горбунов и Алеша Воронов, - стали друзьями. Никак не складывались отношения у этих ребят с Вадимом Серебро и, особенно, с Максимом Семеновым. В последний раз профилактическую беседу с Максимом я проводила в седьмом классе. «Учись осознанно относиться к вспышкам своей агрессивности и управлять ими во избежание возможных неприятных для тебя последствий», - убеждала я его. Он расплакался, но на Володе больше не старался расслабиться.
Тесные контакты мне приходилось поддерживать и с каждым учителем, которые работали в этом классе до окончания восьмилетки. Учителей я просила выводить Володю из класса, если, как им казалось, он мешал им работать. «Нам не разрешают выводить учеников из класса. Вдруг с ним что-нибудь случится?» - возражали они мне. Мне удавалось убеждать их в том, что с моим внуком ничего не случится – он придет только домой. Вову выводили из класса, и нередко. Он всегда приходил домой, и мы с ним дома учили то, что он пропустил. Труднее ему давалась математика, по остальным же предметам он овладевал учебными программами нормально, а по русскому языку и литературе даже очень хорошо. Он писал интересные сочинения и стихи. Как-то послал он свои стихи Наде. 10 октября она писала уже из Перми: «Вовкины стихи – прелесть. Он выбрал сложную форму и очень удачно построил фразу. Молодец, Володимир, хорошо пишешь!».
Росла и Надюша. Работа в лаборатории Барминского, особенно в период командировки в Нальчике, пробудила у нее устойчивый интерес к ее профессии. «На работе интересно и есть неограниченные возможности для профессионального роста – надо взять у наших ребят как можно больше. Такой возможности учиться у меня больше не будет». 20-26 октября она была дома, у нас в Липецке. Нас посетил состоявшийся профессионал и интересная, развитая и развивающаяся личность. У нее и раньше было чему поучиться, теперь – тем более. Вот ее весьма любопытные размышления того 1987 года о том, как учить: «Как-то дед писал, что пытается «привить любовь» Володимиру к английскому. Надо сказать, дед, что твое пристрастие к вакцинации пользы не приносит. Любовь это все-таки не оспа и не полиомиелит. Тем более не обучай Володимира произношению. Ни ты, ни его учительница-мучительница кембриджского или оксвордского произношения ему не дадут, а переучиваться с русского на английский легче, чем с французско-нижегородского. И еще: если Анка чаще будет водить его поиграть на машину, было бы хорошо».
Володя уже проявлял интерес к машине, правда, пока только к пишущей машинке. И не просто щелкал по клавишам. Он отыскал в литературе соответствующее его настроению четверостишие, очень грамотно его перепечатал и вручил мне: «Мы с тобою всегда будем вместе!
Ты – мой самый надежный друг.
Я клянусь своим сердцем и честью:
Нет дороже людей вокруг!» Вот и храню я эти многочисленные пожелтевшие бумажки до сих пор – они помогают мне не терять интереса к жизни. Пока эти двое Надюша и Володя показывали мне тогда, как может проявляться искренняя любовь.
28 октября Надя возвратилась из Нальчика в Пермь. 8 ноября она сообщала мне о том, что прочитала Рыбакова, Гроссмана, Дудинцева, Искандера, Трифонова и отметила главное, на что не смогли ответить эти и другие писатели этого плана: «Они пытались донести до нас истину, но не попытались объяснить поведения «большинства». Когда читаешь все это вместе с сочинениями Ленина, волосы встают дыбом». Далеко смотрела моя милая девочка – только сейчас (2009 год) некоторые историки и политологи пытаются объяснять поведение «большинства» - место и роль масс, толпы в российской смуте XX века. В тех толпах, что находились в «большой зоне» облегченного режима, много было тех, кто долгими десятилетиями успешно имитировал деятельность и процветал, третируя творческое меньшинство.
Она опасалась, что ее вновь отправят в командировку в Нальчик, но 9 января 1988 года она улетела в командировку не в Нальчик, а в Москву, которая продлилась до 8 февраля. Думая о Вове, она писала из Москвы: «Сейчас на ВДНХ выставка советского программного обеспечения. Я на этой выставке представляю программные разработки нашей лаборатории. Московские ребята с утра штурмуют выставку, чтобы попасть на машину и поиграть. Игр здесь много – ребята приносят их со всей Москвы. Может быть, Анка вышлет мне одну дискетку – я переписала бы игры. Пусть Анка доставит это удовольствие Вовке».
Однажды Н.И. Рыжков привел на эту выставку сотрудников своего аппарата. В составе этой группы экскурсантов оказался Птенцов Володя. На этой выставке и состоялась первая встреча Нади и Володи.
15 или 16 марта она попала в больницу – ей вырезали аппендикс. Большой Володя ездил в Пермь до больницы и тогда, когда ее положили на операцию по поводу аппендицита. 17 марта 1988 года на Старой площади состоялась наша первая встреча с будущим мужем Нади. Он передал мне кучу фотографий, на которых была снята Надя в разных уголках Перми, а на берегу Камы – они вдвоем. Разглядывая карточки, я обратила внимание Володи на распахнутые глаза Надюши и сказала: «Так идут навстречу любой судьбе. Всю жизнь я сверяла свои поступки, глядя в глаза всех моих детей, а в эти особенно. Они ко многому обязывают». В эйфории Володя, вероятно, не уловил смысла, сказанного мной. Указав на разницу в возрасте, он отметил, что боялся встречи со мной и что теперь не боится меня. Он шел к своей цели. Я предвидела сложности этого брака, но не собиралась бревном ложиться на пути моей дочери. Доверяя ее разумности, я считалась с ее правом на самостоятельный выбор во всем, в том числе и на этот серьезный шаг в ее жизни. Но предупредила ее об опасностях, с которыми ей неизбежно придется столкнуться в определенном возрасте мужчины. Опираясь на наш знаменитый сервант, она ответила мне тогда: «Того, что было и есть между нами, мне хватит на всю жизнь». Ею говорила чистая и наивная молодость, огорчать которую я считала преступлением.
Володя старший приезжал в Липецк для беседы с Б., отношение которого к этому браку было резко отрицательным. Очевидно, и разговор между ними велся в соответствующих тонах. С этого разговора и зародилась между ними взаимная антипатия, живущая и поныне.
После выписки из больницы в конце марта Надя прилетела в Липецк, а здесь Вовка уже с середины февраля находился сначала в детской городской больнице с диагнозом - хронический гастрит желчных выводящих путей. Но во время лечения зубов в этой больнице ему занесли гепатит и 29 февраля его перевели в городскую инфекционную больницу, где 28 марта в компании с нами его посетила Надя и передала ему свернутую солдатским треугольником записку. «Приветик, Володимир! Встретила я Зою Ивановну (классный руководитель Вовы. Е.Е.). Она передала тебе привет и сказала, что все ты успеешь догнать, не отстанешь. Буратино, будь умненьким, благоразумненьким. Шали в меру, на ушах не стой. Все целуем, ждем, выздоравливай! Все мы». В ответ мы тоже получили от Вовы записку, тоже свернутую треугольником: «Всем вам. Прошу сохранить все, что я посылаю вам. Сегодня утром я выпил три литра липецкой воды и бутылку натурального яблочного сока. Прям сразу, да еще стакан воды и чая с молоком и со смородиной. Здесь у другого мужчины есть кипятильник, мы берем его у него и кипятим воду, а потом в кипяток смородину и пьем. Но я почти ничего не ем - аппетита нет. Как липецкую воду попил, сразу все прочистилось внутри. Ну, пока, до скорой встречи. Вова».
Из больницы Вова передал нам целую тетрадь с очень хорошо исполненными рисунками. В тот день, когда Надя посетила Вовку в больнице, она пришла с фотоаппаратом и сделала несколько снимков, а 3 апреля сообщила из Перми: «Изо всей пленки получились только три фотографии. Одна с черно-рыжим котом, а две с Володимиром. Вот такой я липовый фотограф. Если б я Вовку на свободе снимала, а то в больнице.
Дошел до меня слух, что некоторые собираются летом в путешествие по Волге. Некоторые! Вы на кого деда бросаете? У некоторых, видно, безответственность растет-увеличивается вместе с печенью. Кем же дед в саду руководить будет? Трясогузками и соседями, да? Пап, может, они тебя хоть матросом возьмут? А то уплывут эти два пиратствующих элемента без руководящего начала, потом в машинном отделении будет конфликт вроде того, как «ваш Вова вылил солярку из трактора».
С 14 мая по 2 июня Надя находилась в командировке в Инте. 23 мая: «Приветик почти от самого полярного круга! Кстати, за кругом я тоже была – в Воркуте. Посмотрите карту, где я была – ох, и занесло же меня! Володимиру – удачных экзаменов. Ну, если не удачных, то все равно спокойных. И с наступающим его днем рождения – ведь на второй десяток пойдет!» Имея два дня отгула, из Воркуты она прилетела в Липецк. Здесь мы с ней заказали у Любови Андреевны свадебное платье, скромные украшения к нему она выбирала сама. И улетела в Пермь.
А Вова после сдачи экзаменов за пятый класс с учащимися 61-ой школы, в которой Анатолий работал физруком, отправился на уборку смородины в седьмое отделение совхоза «Агроном» в Лебедяни. Все ребята в отряде были старше его. Меня интересовало не то, где он будет спать и как питаться. Я дружила с заведующей этим отделением Любовью Васильевной Копыловой и знала, что условия проживания она обеспечит на должном уровне для всех своих работников: больших и не очень. Меня интересовало, как Володя будет проявлять себя в этой среде – подчинится ей, или проявит свойственную ему самостоятельность. Я отправилась в совхоз. О самостоятельности и работоспособности Вовы на уборке мне рассказали ребята. «Деловой парень», - говорил о нем Константин Иванович, шофер отделения, муж Любови Васильевны. Он часто брал Володю в свои деловые поездки. После работы я наблюдала его на спортивной площадке. Младше всех игроков, он лучше всех подавал мяч, ловко и с умом играл на площадке. Еще в годы моей учебы в педучилище я часами с удовольствием смотрела хорошую игру на волейбольной площадке студентов и преподавателей. Теперь это удовольствие я испытывала, глядя на игру моего внука, и с удовлетворением поняла – он не даст среде съесть себя. Это было главное.
Не помню, по какому поводу утром 6 июля 1988 года мне пришлось звонить по телефону Раисе Егоровне Злобиной, секретарю обкома КПСС по идеологии. Она была и до сих пор осталась очень чутким и отзывчивым человеком. Понимая наступление серьезных перемен в стране и в собственном своем положении, в конце разговора она спросила меня: «В чем Вы сейчас нуждаетесь?» - «Ни в чем, у меня, вроде бы все нормально». – «Подумайте хорошенько». – «Нужно, но не могу попасть на протезирование зубов. Так ведь это не по Вашей части». – «Почему же. Не кладите трубку. Я сейчас созвонюсь». Она позвонила заведующему областной стоматологической поликлиникой Федору Ивановичу и попросила его организовать мне лечение и протезирование зубов. В то же утро я пошла в эту поликлинику. Федор Иванович направил меня к замечательному мастеру, который попивал, но работал отлично. Возню с моими зубами он завершил в октябре 1988 года. Результатами работы этого мастера я успешно пользовалась 16 лет, как и до него - работой Александра Ивановича Калина.
Вернувшись в это время в Пермь, Надюша жаловалась, но без стона: «До начала августа Барминский загрузил меня работой, как черного раба и никуда не отпускает, эксплуататор. Без меня прошла здесь аттестация. Теперь я инженер-программист с зарплатой в 150 рублей - повышаю свое благосостояние». В начале августа она была в Москве. 13 августа состоялось ее бракосочетание с Володей. На небольшом торжественном ужине присутствовали только члены семьи с обеих сторон. Вскоре она уехала в Пермь оформлять увольнение.
23 августа из Перми: «Тянутся потихоньку последние дни в Перми на грозной-грозовой Каме. Завтра узнаю решение генерального директора. Надеюсь, что 3 сентября уже буду в Москве. Зовем матушку с Володимиром заехать 3-4 сентября к нам после их отдыха в Новом Иерусалиме. Мама устала от домашних дел. Этот отдых на Истре (если будет удачным) ей очень нужен. На моей работе все какие-то притихшие и удивленные, ведь никто ничего не знал. Здесь уже начали желтеть и понемногу опадать листья – осень здесь ближе, чем в Москве. Анке привет». 24 августа: «Мои пермские дела почти закончились. Босс подписал мое заявление об уходе. 31 августа – последний день моей работы в Перми. Уезжаю 2 сентября. В Москве, наверное, будет недели две на упорядочение жизни, а затем уж на работу – «что день грядущий мне готовит?» В Перми народ хороший, а что будет в Москве? Не хотелось бы мне часто менять работу, да и вообще менять. Лучше долго на одном месте, все как-то спокойнее и увереннее.
Странно, два года прошли так быстро. Из этих двух лет – 9 месяцев я просто не была в Перми. Были курсы, командировки, отпуска, поездки домой. Вот такие два моих уральских года. Семь лет после школы – словно их не было. Ну, да Бог с ними. Встречаешь ли ты по-прежнему Александру Федоровну?» - Ее учительницу по математике. Так Надя училась у жизни. Коллектив, в который она попала после окончания института, оказался коллективом знающих специалистов, интересных людей, коллективом добра и правды. Работая с ними, она сделала очень важное в жизни - шаг вперед в профессиональном и личностном становлении. Сомненье прочь! Были в ее жизни эти семь лет после окончания школы! И были очень важными – она училась жить «без страха и упрека», училась выдержке. Пока дочери мои учились в школе, я «росла» вместе с ними. Эти семь лет в жизни младшей моей дочери оказались важными и для меня – в эти годы она переросла меня. Переросла меня и Анна, но в том направлении, которое, по моему великому сожалению, предвещало ей болезни и раннюю смерть. Ее к этому времени уже 14-летний опыт почти самостоятельной жизни наводил на меня даже не грусть, а горькое сожаление и непреходящую боль. Нам с Володей младшим предстояло и дальше учиться у Надюши. Эта наша жизнь касалась Б. лишь косвенно. Он не знал ее.
В тот насыщенный событиями август 1988 года мы с Вовой по путевке отправились еще и в Дом отдыха им. Чехова на Истре – в Новый Иерусалим. Отдыхали 24 дня. Оттуда я сообщала домой: «Итак, мы на Истре. В Москве успели посмотреть выставку прикладного искусства в Манеже, были на ВДНХ, гуляли по Москве. Здесь у нас с Вовой комнатка на двоих в кирпичном доме дореволюционной усадьбы, приспособленной под дом отдыха. К нашим услугам в этом старом корпусе есть душ, туалет, гладильня. В этом доме отдыха есть и новые корпуса. Жить здесь можно, кормят сносно. Кругом леса. Пока погода отличная. Начали заниматься математикой. Учебная работа идет неплохо».
Детей в нашем заезде было немало, и Вова больше гулял и играл с ними, на лодке по пруду плавал самостоятельно. Когда начались дожди, Вовка промочил ноги, у него началась ангина с очень высокой температурой. Соседка, которая сидела с нами за одним столом, дала мне для Вовы две таблетки биссептола, Шесть таблеток мне отыскали работники аптеки в Истре. Через три дня он поднялся, восстановилась и хорошая погода. Мы с ним много гуляли по лесу, собирали опят – много их там было. Сушили грибы на металлическом абажуре от настольной лампы. С ним так же было приятно путешествовать, как в свое время с Надей: даже когда болел, он никогда не капризничал, не хныкал. Все экскурсии, которые организовывались в доме отдыха, мы посетили. Особенно понравилась поездка в Новый Иерусалим. Как всегда, Вовка дотошно рассматривал все: обошел все закоулки собора, монастыря и окрестность. Когда мы возвращались назад из Истры, на Рижском вокзале нас встретил Володя и до поезда на Липецк мы коротали время у Нади с Володей.
В Липецке меня ждала командировка в Петрозаводск на научно-теоретическую конференцию для заведующих кафедрами. Конференция посвящалась проблемам перестройки преподавания общественных дисциплин. Мне нравились такие поездки тем, что они давали возможность увидеть новые места. Звала я с собой в поездку и Володю младшего, ведь Карелия – чудо природы! Но он отказался от поездки. Разместили нас в гостинице «Северная». Камерой хранения в этой гостинице заведовала интересная женщина – Галина Николаевна Осипова. Классный специалист-почвовед, она со своими коллегами московского и петрозаводского университетов участвовала в обследовании почв Карелии. Ими была составлена подробная карта почв Карелии и их описание. В стране Советов эта работа оказалась невостребованной. Группа почвоведов, в том числе и Галина Николаевна, оказались без работы. Устроились, кто куда. Галина Николаевна – дежурной в камеру хранения гостиницы «Северная».
Ответственные за проведение конференции в Петрозаводске организовали для нас экскурсии на водопад Кивач, на водной ракете по Онежскому озеру, осмотрели мы Кижи и тамошние музейные и бытовые постройки. Очень интересной была экскурсия по городу, во время которой мы посетили краеведческий музей и картинную галерею города. По возвращении в Липецк на заседании кафедры мне пришлось держать подробный отчет об этой поездке.
На нашей кафедре мы уже активно разрабатывали учебный курс истории России вместо истории КПСС. Особенно результативно работали тогда молодые наши коллеги: Е.Г. Притченко и Е.А. Шляпникова. Новой литературы уже было немало, и они смогли подготовить содержательное методическое пособие для студентов с указанием тем новой программы и списком литературы для их изучения. Они посетили научно-теоретические конференции, которые проводились в Нижнем Новгороде, в Казани, Свердловске, Новосибирске и получили некоторое представление о ходе перестройки преподавания истории в технических вузах. Ветераны кафедры ворчали: «Вы балуете молодых». – «Не балую, а помогаю им состояться в короткое время», - возражала я. Ведь основную нагрузку по пересмотру курса несли на себе именно они, молодые. Наши усилия не остались незамеченными. По решению Ученого совета института в моей трудовой книжке и в трудовых книжках моих молодых коллег в 1988 году появилась запись: «Объявить благодарность за практические шаги по перестройке учебного процесса». Даже в министерстве стали известны наши практические шаги в перестройке учебного процесса. В начале января 1989 года начальник управления общественных наук Минвуза СССР Вадим Константинович Горев созвал на совещание группу заведующих кафедрами. Много позже я узнала, что мое появление на этом совещании предваряла характеристика из нашего института. В ней мог привлечь внимание следующий абзац: «Являясь заведующей кафедрой политической истории, Е.А. Григорьева сумела направить работу коллектива кафедры в русло постоянного поиска новых форм работы и кардинального обновления содержания курса. В результате кафедрой в целом была выбрана верная стратегия развития в сложный для общественных наук период». Наверное, поэтому В.К. Горев предложил мне выступить на этом совещании и рассказать о том, что мы успели сделать.
Свидетельством меняющегося, хотя и очень медленно, времени было то, что 4 января 1989 года я впервые получила вот эту справку – допуск к использованию литературы специального хранения. Этот документ – раритет. Поколению, которому сейчас доступен интернет, любопытно будет взглянуть на бумажку, которая двумя месяцами ограничивала доступ к «специальной» (спрятанной) литературе исследователю с 25-летним стажем научной работы. Будьте снисходительны к нам, если вам покажется, что мы не то писали, – нас искусственно держали в рамках ограниченного круга литературы и источников. Вот эта справка давала мне возможность только заглянуть за пределы рамки, но не освободиться от нее окончательно. Время для этого тогда еще не пришло, хотя и величались указанные годы перестроечными.
Соединяя обязательное с полезным, находясь в эти дни в Москве, я получила возможность послушать хорошую музыку. 12 января Володя организовал нам посещение органного вечера в Большом зале консерватории. Солировал Олег Янченко. Были исполнены две прелюдии Баха и партита Олега Янченко на тему Грегорианского гимна пятого века. Эта музыка для органа была написана им в 1939 году (!). Я обратила внимание на дату написания музыки и поняла, что название партиты было условным: в одной из частей его работы звучал грохот вагонеток по рельсам метро, в которых в годы репрессий с Лубянки по ночам перевозили груды трупов. Музыка для органа Олега Янченко была реквиемом по невинно убиенным россиянам, поэтому и исполнялась впервые в 1989 году – пятьдесят лет спустя! Вдвоем с Надей мы посетили художественную выставку на Крымском валу. Мне было интересно с ней. Моя жизнь продолжалась в самосовершенствовании.
Эту поездку я использовала еще для того, чтобы встретиться с Юрием Дмитриевичем Железновым. Он был «крестником» и охранителем моего становления в качестве преподавателя вуза и заведующего кафедрой. Теперь ректор Московского института Стали и Сплавов, он один из первых организовал строжайший проход в институт Стали по пропускам или по студенческим билетам. Охрана никак не хотела меня пускать в институт. С трудом уговорила я дежурную позвонить в приемную ректора. Меня тотчас пропустили. Стоя у окна кабинета и указывая на здания студенческого общежития, он говорил: «Верите ли, в этих зданиях недавно хозяйничали огромные крысы. Пришлось организовать студенческие ремонтные отряды и навести порядок в общежитии. Еще эти наши отряды строят зону отдыха института на берегу Черного моря». Как и 17 лет своего ректорства в Липецке, он развивал свою бурную деятельность теперь в Москве. Ведь его стараниями в Липецке на окраине города появился комплекс политехнического института, было возведено два 9-этажных корпуса общежития для студентов. Лагерь «Политехник» тоже его детище. Он продолжал: «Но что бы мы со студентами и молодыми преподавателями ни делали здесь для института, титулованные кадры института, у которых я когда-то учился, ставят палки в мои колеса. Но я не мальчишка, мне не 17 лет». Последнюю фразу он повторил несколько раз. На прощанье он поблагодарил меня за то, что в 1986 году я дала ему, пусть небольшой, но нужный список литературы, по которой можно было начать изучать неведомую нам Россию. Когда я выходила, дежурная в тревоге спросила меня: «Вы не пожаловались ректору?» - «Что Вы, напротив, я подчеркнула ответственное исполнение Вами ваших обязанностей. Разве можно жаловаться на очевидный порядок?»
В перестройке новые явления коснулись лишь очень незначительных сторон нашей жизни. Ситуация в стране, к сожалению, подтверждала стремление КПСС сохранить присвоенный ею себе статус «совести нации», «дававший» ей право «решать» судьбу миллионов. Послушное «большинство» своим привычным ожиданием перемен сверху укрепляло эту надежду верхов. В том 1989 году с лекциями по линии общества «Знание» я посетила районные центры Липецкой области: Усмань, Добринку, Елец, Красное, Данков, Долгоруково. На предприятиях легкой и пищевой промышленности везде была одна картина: сложности с реализацией готовой продукции, задержка зарплаты и преобладание в столовых этих предприятий гороха. Представители обкома КПСС, если они оказывались в районах в момент моего пребывания там, выступая в трудовых коллективах, по-прежнему ограничивались необязательными обещаниями. А «большинство» продолжало ждать и терпеть.
Оппозиционные настроения усиливались в литературных, журналистских и научных кругах. В Липецке заметно активизировалась в 80- е годы работа группы библиофилов. Эта группа еще в 1970-е годы устраивала в областной библиотеке обсуждение литературных и научных новинок. Мне часто приходилось руководить обсуждением очередной литературной новинки. Многие часы наших вечеров мы посвятили обсуждению выходившых из печати книг: В. Быкова, Ф. Абрамова, И. Грековой, А. Крона, Д. Гранина, В. Дудинцева, Ю. Трифонова, В. Астафьева, А.Приставкина, В. Распутина, Е.Евтушенко, Р. Рождественского, А. Вознесенского, В. Тушновой, Н. Рубцова и других. В их сочинениях было много нового, но язв нашего прошлого и настоящего они касались весьма осторожно или не касались вовсе. Пожалуй, смелее оказались Ю. Домбровский, В. Дудинцев и Д. Гранин с его романом «Зубр». Сочинеия этих писателей были разрешены цензурой. Для знакомства с творчеством Н. Заболоцкого, В.Войновича, А.Галича, А. Солженицына, И. Бродского, А. Синявского, Ю. Даниеля, Л. Бородина, В. Аксенова, Ю. Кима - время еще не пришло. И роман В.Гроссмана «Жизнь и судьба» увидел свет в нашей стране только в 1987. Уезжая в Германию в декабре 1980 года, Войнович вывез рукопись этого романа там и издал его, за что был лишен советского гражданства в июне 1981 года.
Работники областной библиотеки, если удавалось, приглашали на наши вечера известных поэтов и писателей. Заинтересованных слушателей наших обсуждений с каждым месяцем становилось все больше, особенно молодых и активных. Именно они наши обсуждения превращали в острые дискуссии. Хорошо помню выступление в нашей библиотеке дочери Марины Цветаевой Ариадны. В ее исполнении стихотворение «Мой милый, что тебе я сделала?» - крепко засело в моей памяти. Я получила еще одно подтверждение, что перипетии моей семейной жизни – заурядное явление, не стоит придавать им серьезного внимания.
К концу 1980-х годов существенно продвинулись вперед мои попытки «дойти до сущности прошедших дней, до их причины, до основанья, до корней, до сердцевины» (Л. Пастернак). Изученная мной ранее и в январе и феврале 1989 года литература специального хранения библиотеки ИМЛ при ЦК КПСС позволила мне более четко представить историю российского «марксизма». Обобщив имевшиеся у меня документы, я написала статью «У истоков теории и практики российского «марксизма»» и в марте 1989 года отправила ее в журнал «Вопросы истории». Но обновление России перестройкой коснулось ее лишь поверхностно, поэтому реакция журнала на мою работу оказалась прежней – молчание. Я решила еще раз проверить реакцию на мои писания о Плеханове в ИМЛ. Все-таки – перестройка! И отправила в ИМЛ В.В. Шелохаеву свою работу «Лавров и Плеханов в эмиграции 1880-1890-х годов». Он обещал организовать ее обсуждение 28 марта.
В марте этого года профком нашего института выделил мне путевку в санаторий «Сыпрус» в городе Пярну в Эстонии. Мне пришлось бывать во Львове, в Киеве, Минске, Алма-Ате, Ашхабаде, в Гаграх, Пицунде. Но только в Таллине и Пярну я впервые столкнулась с махровым национализмом, с откровенным неприятием русских и всего русского. Среди персонала санатория немало было русских, и они жаловались на трудности, которые им приходится преодолевать в жизни, в учебе, на работе. Настроение мне поднимали мои близкие и друзья. Первое пространное письмо мне прислал Вова. Он учился в шестом классе. Воспроизвожу его послание без изменений. Он писал: «Здравствуй, Баба! Сразу поздравляю тебя с 8 марта, хотя оно уже прошло. Я и мама тебе желаем очень много, это нельзя перечислить. Я с мамой посылаем тебе открытку отдельно. Все идет по тойже (так в оригинале) колее. Мама приходит к нам ночевать два раза в неделю. Ну и у меня в школе тоже бывает всякое. Как ты лечишься? Пиши обязательно, что там у тебя происходит! С уважением внук Вова и дочь мама. Как моя грамотность? Подписываемся!» И подписались: он и Анна.
Свое обещание В.В. Шелохаев сдержал. Обсуждение моей работы состоялось 28 марта 1989 года. Валентин Валентинович привел на него всю молодежь отдела, изучавшего первый период истории КПСС. Все без исключения «обвиняли» меня в тех же «преступлениях», что и Филиппов с Волком три года назад. «Обвинения» в мой адрес звучали так же, как в 1974 году их произносили послушные писатели, исключавшие Л.К. Чуковскую из Союза писателей. Наверное, их всех в инкубаторе КПСС выращивали: все, как на подбор, одинаковые. Одинаковые в способах выражения «мыслей» и по составу слов в «своих» выражениях. Молодые сотрудники ИМЛ особенно возмущались тем, что я посягаю на общепризнанную историографическую концепцию. Их выступления поддержал и Шелохаев. Вот тебе и перестройка! Все было, как и прежде – в ИМЛ ничего не менялось. Один М.Г. Седов поддержал меня тогда. Он тоже читал эту мою работу. На последней ее странице он оставил развернутую рецензию, в заключении к которой благословил меня на ее доработку.
И все-таки перестройка! КПСС и КГБ прикоснулись к проблемам возврата эмигрантов на родину. В апреле этого года редакции журнала «Отчизна» и газеты «Голос родины» провели в Политехническом музее в Москве конференцию, посвященную прошлому и настоящему эмиграции из России. В газете «Голос родины» были опубликованы две статьи М.Г. Седова об А.И. Герцене и его «Колоколе» и моя статья «Вдали от родины, но во имя ее будущего». К участию в конференции были приглашены из всех союзных республик прозаики, поэты, историки, политологи, причастные к освещению прошлого и настоящего российской эмиграции. В числе участников конференции была и я. Мне даже было разрешено выступить с докладом на пленарном заседании. Зримым руководителем всей процедурой конференции (вот ирония судьбы) являлся бывший аспирант М.Г. Седова Анатолий Леонидович Афанасьев. Мы с ним в один день сдавали кандидатский экзамен по специальности. Не зримым, но главной пружиной конференции были соседи – соответствующий отдел КГБ. По окончании конференции сотрудник этого ведомства задержал меня и долго выяснял, как я представляю себе работу с эмигрантами нашего времени, начиная с послевоенных лет. Неприятной была сама беседа и тон ее: он ожидал от меня согласия с прежней линией КГБ - «удерживать и не пущать». Я возражала ему, но сотрудники этого ведомства всегда умели слушать только себя. И это «перестройка?» Я получила еще одно подтверждение: под эгидой КПСС никаких перемен в стране никогда не произойдет.
Состоявшийся в этом 1989 году первый съезд народных депутатов тоже демонстрировал серьезную пробуксовку перестройки. Огромное большинство депутатов, которое Ю.Н. Емельянов справедливо назвал агрессивно настроенным, продолжали уповать на милости от КПСС и не стеснялись демонстрировать ей в лице М.С. Горбачева свою преданность и послушание. В результате состав Верховного Совета СССР на этом съезде был избран таким, каким хотела его видеть верхушка КПСС.
К нашей кафедре, активно работавшей над переработкой содержания курса истории, заметно изменилось отношение специальных кафедр института. Кто-то из ветеранов нашей кафедры жаловался на трудности и сложности, но в целом все работали ответственно. В конце учебного года перед отпуском мои коллеги по кафедре отмечали 55 лет от моего рождения и подарили мне интересное послание. Вот его текст: «Принципиальна и строга шеф(иня) наша, но будем честны, справедлива, и кафедра, на диво, последний год, пусть потихоньку, но идет вперед. Так держать! Так пожелаем ей в рубежный год добра на много лет вперед и счастья! Коллектив кафедры. 1989».
В июле этого года Володя старший с Надей отдыхали в нашем лагере «Политехник». Вот мы в лесу около нашего лагеря, хотя на карточке видно только меня и Надину спину. По возвращении из лагеря я занялась поисками стиральной машины для Нади. Это был дефицит. В газетных объявлениях я нашла адрес, по которому жила хозяйка, продававшая новую машину. Я поехала к ней, купила стиральную машину, и мы с Б. передали ее через работников почтового вагона. Володя старший спросил меня: «Зачем Вы передали машину? Мы бы обошлись». – Обращая его внимание на свои руки, я сказала: «Не хочу, чтобы у Нади были такие же руки».
И все-таки что-то менялось в нашей жизни. В 1990 году в журнале «Москва» был опубликован роман Л.И. Бородина «Расставание», написанный им в 1984 году в заключении. В толстых литературно-политических журналах участились публикации его друзей по ГУЛагу, стали появляться в журналах сочинения вынужденных российских эмигрантов. В журнале «Москва» я с интересом прочитала стихи опального поэта Геннадия Красникова. Приведу его стихотворение – «Постскриптум» и рядом Осипа Мандельштама.
Всего хватало – и презренья, «Мы живем, под собою не чуя страны.
железа и огня в крови,
лишь самой малости – прозренья Наши речи за десять шагов не слышны,
нам не хватало. И любви.
Любой, кто был здоров и ловок, А где хватит на полразговорца,
«громил», «вгрызался», «штурмовал»!
И нависал на всех столовых Там припомнят кремлевского горца.
Над мисками «Девятый вал».
Работа. Марши. Речи. Голод. Его толстые пальцы, как черви, жирны,
И светлый впереди мираж.
Мир на «своих», «чужих» расколот. А слова, как пудовые гири, верны,
И – берегитесь, кто «не наш»!
Так в этой схватке благородной Тараканьи смеются усища,
Мы вырвали свои «права» -
теперь у нас была свободной И сияют его голенища.
от всех сомнений голова.
Кому не били мы поклоны, А вокруг него сброд тонкошеих вождей.
Увы, не сосчитать уже,
менялись божества, иконы, Он играет услугами полулюдей,
а Бога не было в душе…
Но время есть еще, Россия, Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет, -
Начав с вражды, вернись к любви,
целуя головы седые, Он один лишь бабачит и тычет.
детей своих благослови!
И вы, испив чужбины чашу, Как подковы, кует за указом указ -
Кого Господь хранил и спас,
простите ныне нас «не наши», Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь,
как мы с трудом прощаем вас…» кому в глаз.
Что ни казнь у него, то малина,
И широкая грудь осетина».
Мандельштам написал это свое стихотворение на обратной стороне протокола допроса, когда следователь предложил ему расписаться на нем. Едва ли следователь решился передать эти стихи тому, о ком они были написаны.
Тогда из небытия начали возвращаться к жизни многие опальные писатели и ученые. В 1989 году появилось репринтное издание К. Валишевского «Первые Романовы», в 1990 году - двухтомник воспоминаний П.Н. Милюкова (!). Осторожно, но иным языком попытался заговорить институт истории АН СССР и даже ИМЛ при ЦК КПСС. Однако перестройка продолжала буксовать. «Большинство», «увлеченное идиотскими идеями», повинное в смуте двадцатого века, перенесшее страшные бедствия, не верило в неизбежность перемен, по-прежнему надеясь на инициативу сверху.
Об этом свидетельствовала подготовка к внеочередному 28 съезду КПСС. Рядовые коммунисты на местах, в том числе и в Липецке, особенно ветераны, питали центр надеждой возродить «величие» КПСС путем «совершенствования внутрипартийной демократии» и строительства «социализма с человеческим лицом». Как можно было совершенствовать демократию в партии, в которой ее никогда не было? Однако именно под этим лозунгом проходила подготовка к съезду. 22 февраля 1990 года этот лозунг стал темой открытого собрания партийной организации нашего института. Передо мной постановление этого собрания, в котором отмечено, «что за годы перестройки (?) произошло некоторое отставание процессов демократизации в партии от процессов демократизации в обществе. Кризисные явления в равной степени охватили страну и партию, массовым явлением стал выход коммунистов из рядов КПСС». Руководство КПСС на всех уровнях оставалось верным себе. Поэтому в постановляющей части партийная организация института проявила осторожность, заявив, по привычке, об одобрении платформы ЦК КПСС к 28 съезду «К гуманному, демократическому социализму». Собрание обращалось к горкому КПСС с просьбой: разрешить (демократия?) альтернативные выборы делегатов на съезд, дозволить самостоятельность в деятельности низовых организаций и допустить многопартийность на время выборов делегатов на съезд Народных депутатов. Но все больше становилось тех, кто не просил, не ждал, не верил обещаниям КПСС и говорил: «Мы сыты до скончанья дней твоею призрачной заботой, свободой призрачной твоей!» (Геннадий Красников).
Меня в то смутное время больше всего волновало состояние наших семей: в Москве и в Липецке. Тогда в 1990 году в нашей стране появились первые саквояжники. Свой товар пока они реализовывали нелегально. Те, у кого я покупала швейную машину, имели свою базу на квартире в 10-м микрорайоне Липецка. Туда мы ездили вдвоем с Б.. За машину просили 17 тысяч. Я взяла ее, не торгуясь, хотя Б. и ворчал. Тем же путем, что и стиральную, отправили мы в Москву и швейную машину.
Особой моей заботой оставался Володя младший. Он учился в седьмом классе, учился неплохо, хромала только математика. Я договорилась с Павлиной Андреевной Лифановой, заслуженным математиком нашего института, и она перед каждой контрольной работой по алгебре или геометрии занималась с моим внуком дополнительно. Если она в это время находилась в своем поместье в деревне «Большой Хомутец», мы с Володей отправлялись туда. По английскому языку он занимался с Екатериной Ивановной, автором школьного учебника по английскому языку. Русским языком и литературой с ним занималась я. Часто он недоуменно спрашивал меня: «Как ты до сих пор умудряешься помнить правила русского языка?» - «Меня так учили», - отвечала я, с благодарностью вспоминая Людмилу Васильевну Плющенко.
Как-то он написал прекрасное сочинение «Где прячутся ошибки?» Я отправила это сочинение в газету «Пионерская правда». 20 марта литературный консультант газеты Л. Иванова написала мне: «Уважаемая Екатерина Александровна! Получила Ваше письмо. С большим удовольствием его прочитала. Неужели Вы или родители не редактировали Володю? Написано так, что прямо не к чему придраться, можно сказать, профессионально, хоть идея и заимствованная. Это мы говорим справедливости ради, чтобы присутствовала и критика, а не только похвалы. Постараемся, если будет такая возможность, опубликовать Володино сочинение. А ему передавайте привет и признание. Всего самого доброго!»
Продолжал он посещать и секцию плавания, но не у Константина Витальевича, а у Владимира Прокофьевича в «Спартаке». Результаты у него были не плохие, особенно в плавании кролем. Он подавал надежды, и Владимир Прокофьевич решил поднажать на него. Я давно знала – к моему внуку такой метод стимулирования не применим. Владимир Прокофьевич ужесточил требования к Володе, ужесточил грубостью и несправедливостью. Ему было не известно о том, что секцию плавания Володя посещал не ради спортивных разрядов. После Константина Витальевича этот переход к тренеру, работавшему во имя рекордов, оказался для Володи очень ощутимым. И мы решили перейти на плавание по абонементу. Чтобы ему было не скучно, я приобретала в нашем профкоме абонементы на него и на его друга Алешу Воронова. С осени 1989 года Володя посещал еще и занятия художественной школы – он неплохо рисовал. В 1990-й год мы перешли деятельными людьми. Во взаимоотношениях наших семейств, казалось, царил мир и согласие.
8 марта мой внук подарил мне открытку следующего содержания: «Раннее утро 8-го марта 1990 года. Моя любимая-прелюбимая бабушка! Поздравляю тебя с весенним праздником и с красной восьмеркой! Желаю тебе такого гигантского счастья, никогда не болеть, успешно продвигаться вперед в своих делах, быть еще добрее к окружающим, но не баловать их и не спорить с дедушкой! Володя!» Но он уже заметно тяготел к маме и папе. Отношения между ними тремя были, наконец, ровными. Тогда он еще не знал о том, что Анатолий не был его родным отцом. И я решила помочь им в укреплении их семейных отношений – обменять нашу трехкомнатную квартиру и их однокомнатную на одну большую квартиру из четырех комнат площадью 61,4 квадратных метров в тихом престижном районе Липецка. Не было ни одного человека, который одобрил бы мое намерение. Тогда я еще наивно полагала, что невозможно на добро ответить злом. 13 апреля 1990 года мы получили обменный ордер № 1011 на квартиру №34 в доме № 9 по улице Липовской в Липецке. До первомайского праздника мы переехали в эту квартиру. У меня, Володи и у Б. здесь было здесь по отдельной комнате. Анатолий с Аней заняли комнату на двоих с большой лоджией. В большом холле этой квартиры Володя катался на скейте. Состояние квартиры требовало серьезного ремонта.
В мае-июле 1990 года Б. был поглощен организацией липецкого отделения социал-демократической партии России. Собственноручно он выписал себе партийный билет под № 1. Вот он вождь липецкого масштаба. Под таким номером партийный билет российской социал-демократии имел до него только один человек – В.И. Ленин. Он был выдан ему в 1903 году после второго съезда РСДРП (б). При обмене этих билетов за ним этот номер партийного билета члена РКП (б) был сохранен. Все сочинения Ленина заполнены грубостью и злобой, а практическая деятельность в масштабах страны - насилием. Характер и выбор жизненной стези Лениным с неизбежностью вел его к насилию. Было ли сходство у этих двух обладателей социал-демократическими партийными билетами под № 1? Ведь и один, и другой рвались к лидерству. Первый – в мировом масштабе, а второй – тоже? Ведь его вывбор «служить обществу и человечеству» оставался.
Тогда я была занята ремонтом и благоустройством огромной квартиры по улице Липовской. Но перед тем, как начать все это, мне пришлось лечь на операцию. Утром 2 мая машина скорой помощи отвезла меня в больницу, где меня немедленно положили на операционный стол и вырезали аппендикс. В больнице меня посещали обе – Надя, приехавшая из Москвы, и Анна. Посмотрев на нашу квартиру, Надя произнесла: «Значит, мне не достанется ни одного метра». Она ближе была к земле, чем я. Она лучше меня знала аппетиты своей сестры.
В институте шла весенняя экзаменационная сессия. Мои студенты приходили сдавать экзамен ко мне на квартиру. Однажды в ней появился студент с рекомендацией на отчисление из института, в которой я должна была поставить свою подпись и отправить бумагу по назначению. Мы разговорились. Он рассказал, что три раза безуспешно пытался сдать экзамен Тамаре Степановне Шестаковой – была у нас на кафедре эта очень строгий преподаватель, требовавшая неукоснительного знания истории КПСС. Студенты ее боялись. Я предложила парню подготовиться и постараться сдать экзамен мне. Он приходил один, второй раз, на третий пришел с огромной сумкой, в которой были учебники по истории КПСС почти всех годов переиздания. Вынимая первый учебник, он сказал: «Этот вопрос здесь трактуется вот так». – «Этот же вопрос в следующем издании трактуется уже иначе» и т.д. Я выслушала его до конца и сказала: « Если бы Вы эту аналитическую работу проделали, придя ко мне в первый раз, я без всяких оговорок поставила бы Вам в зачетку «отлично» и в немалой степени облегчила бы прохождение Вами общественных дисциплин на последующих курсах». Он остался в институте.
Еще раз мы встретились с ним в тот день, когда первый секретарь обкома КПСС Г.А. Манаенков делился с коллективом нашего института впечатлениями о последнем съезде КПСС, делегатом которого он являлся. Мой «пытливый» студент стоял у входа. Когда Манаенков закончил свой рассказ, он поднял руку и задал ему свой вопрос. Секретарь обкома высказался. – «Вы не ответили на вопрос», - возразил мой теперь уже второкурсник. Манаенков попытался ответить второй раз, на что мой студент произнес невозмутимо: «Поразительная способность уходить от существа вопроса в бессодержательное многословие». – «Чей студент!» - прогремела разъяренная первая величина области, грохнув кулаком по кафедре. Но на дворе были уже другие времена, и его кулак не достал моей головы. Все-таки перестройка!
Летом и осенью 1990 года я занималась благоустройством нашего жилища, в первую очередь окнами. Пришлось снимать рамы, очищать их от многослойной краски, менять стекла, заново красить и ставить рамы на место. Мне помогали Анатолий, иногда Б.. Но их запал быстро иссякал, и мне, как в давние детдомовские времена, приходилось доводить дело с очередной рамой до конца одной. Нужных размеров стекла, а они были огромные, приносили Анатолий или Б.. Эта работа была не из легких. И следить за целостностью стекол во время их установки в рамы Б. считал важной для себя обязанностью. И «следил». Однажды, когда без его участия отремонтированная и застекленная рама лежала на полу, и мы с Анатолием собирались ставить ее на место, нас посетил Б., и, заявив, что с рамой нужно обращаться осторожно, поставил свою лапу на лежавшую на полу раму – хрустнуло стекло, и раскололась моя голова от демонстрации «озабоченной деловитости». Работу пришлось начинать сначала. Б. было не до ремонта, не до семейных проблем. Большую часть своего времени он проводил в «партийной» работе.
Когда окна были сделаны, мы с Анной купили в универмаге ткань, и я сшила занавеси на все окна и двери. Остатки тех занавесей висят сейчас у нас на лоджии и на окнах в доме на даче в Семхозе. Я спустила на ремонт этой квартиры все свои сбережения: кроме занавесей, на эти средства была заменена сантехника в туалете и на кухне. Были приобретены и поставлены входные в квартиру и в каждую комнату деревянные двери, конструкции для двух лоджий и встроенных шкафов. Красить эти конструкции и готовить к установке тоже пришлось мне. Анна горела желанием ускорить ремонт этой квартиры – она уже считала ее своим имением. Ускорение благоустройства квартиры она начала с разрушения. Прихожу я как-то с работы – в квартире пыль столбом: Анна разломала стену у дверей в комнату Володи и доламывала стену в туалете. Пока не было Б., мы постарались с ней вынести весь мусор. Вразумлять ее не имело смысла, и я промолчала. Б. – нет. До нового года мне удалось договориться с багажным отделением железной дороги и осуществить отправку Наде в Москву серванта, кухонного шкафа – они стоят у нее до сих пор – и холодильника «Минск», который я «удачно» сожгла, когда мы переехали в Москву. Кресло-кровать мы отправляли через багажный вагон. Б. вез его до вокзала на тачке, сверху на кресле восседал Володя младший.
Новый 1991 год мы встретили нормально. После праздника начались будни – нам раздали талоны на получение масла, яиц, водки, сахара, табака, стирального порошка и прочих товаров первой необходимости. Вот они «карточки» мирного времени. Чтобы их «отоварить», приходилось часами выстаивать длинные очереди, ожидая подвоза этой продукции к магазину и раздачи ее. С неимоверной быстротой все дорожало.
В конце 1990 и в начале 1991 года я посетила в разных местах три городских собрания. Говорильня, чаще всего беспредметная, захлестывала всех участников этих собраний. Вновь мне пришлось наблюдать имитацию деятельности, но в гораздо больших масштабах, чем до сих пор. На одном из таких сборищ, проходившем в актовом зале горисполкома, на мое возмущение Владимир Иванович Цветков, преподаватель математики нашего института и деятельный сотрудник, откровенно мне сказал: «В этой ситуации меня интересует только возможность получить машину и трехкомнатную квартиру». И Б. возглавлял этих «демократов»?! И из них он, вождь этих липецких «демократов», собирался создавать свою армию? Боже правый! Все! Больше я не ходила на их собрания. До этого мне не внушала доверия КПСС, теперь не внушали доверия и шедшие ей на смену «демократы». 17 января 1991 года на очередном партийном собрании института я подала заявление о выходе из рядов партии. В институте я первая выступила с таким заявлением, и наши ветераны при встрече всегда вспоминают, какая тишина стояла в зале, когда я читала свое заявление. Вот текст его: «Я выхожу из состава КПСС. Это давно не партия. Если сравнить настоящее с прошлым той части КПСС, которая зовется партократией, то, как исследователь, 34 года изучавший истоки теории и практики российского «марксизма», могу сказать, что в ближайшие годы, если устоит у руля власти, она не прекратит войны против всякого инакомыслия, войны против своего и других народов.
Не без ошибок, иллюзий и заблуждений, в меру своих сил и способностей после окончания МГУ 32 года я пыталась внести хотя бы малую толику в ту бессмыслицу, которая творилась под контролем этой «партии» в области научных интересов и профессиональной деятельности не только моей. И не моя судьба беспокоит меня прежде всего.
Я знала, что честные специалисты различных отраслей знаний и хозяйственной деятельности давно предупреждали верхи партии о неизбежности той катастрофы, свидетелями которой мы с вами являемся. Они посылали конкретные рекомендации, как предотвратить сползание «реального социализма» в пропасть. На все их предложения следовали молчаливые игнорирования. Однако самое страшное заключалось не в этом, а в том, что исполнителями воли партократии выступали добровольцы, рядом с нами жившие и работавшие.
Я не требую возмездия за насилие над мыслью. Я хочу обратить Ваше внимание на то, что среди нас всегда находились те, кем подпитывалась и реализовывалась война КПСС против своего народа сначала за кресла в партийном аппарате, потом в пересаживании из этих кресел в кресла исполнительной власти. Теперь они осуществляют приватизацию того, чем они и до этого уже владели, сосредоточив в своих руках управление и распределение всего, в том числе работы и положения.
Я ухожу от насилия. Пойду с теми, кто, смирив гордыню и умерив тщеславие, проявит терпимость к инакомыслию и прекратит, наконец, войну против своего и других народов. Но я не буду связывать свою судьбу ни с одной политической партией. 17 января 1991 года. Е.А. Емельянова».
Судя по этому заявлению, я продолжала признавать право Б. на выбор им своей жизненной цели: заменить советскую социально-экономическую систему в стране «совершенно новой и единственно перспективной системой», над которой по его утверждению он начал работать в 1958 году. «Пусть попробует!» - решила я в ноябре 1958 года, молча, про себя. В течение последовавших за этим 42 лет продвижение Б. к этой цели ограничивалось главным образом словесными заявлениями-обещаниями и оправданиями, что его работу сдерживает особое внимание к нему КГБ.
Мое заявление о выходе из КПСС явилось свидетельством моего освобождения из плена. В феврале 1970 года я шла в этот плен добровольно. У меня не было другой возможности после окончании аспирантуры получить работу – об этом предупредил меня мой научный руководитель М.Г. Седов. Следовательно, у меня не было бы возможности материально обеспечивать рост, развитие, учебу моих дочерей и возможность учиться самой. Ровно 21 год я пробыла в этом плену. До него мне была уже известна преступная сущность системы, утвержденной в стране большевиками. Известно мне было и о том, что она была взращена на мифах, и поэтому обречена на неизбежную гибель. 21 год, находясь в плену, по документам я узнавала подробности того, как эта система, утверждаясь, с самого начала сосредотачивала свои усилия на организации институтов мифотворчества, служивших ей идеологической подпоркой. Именно в эти годы я могла изнутри наблюдать технологию стимулирования и использования системой общественного и личного мифотворчества для манипуляции сознанием населения нашей страны. За редким исключением, в разной степени мы были опутаны тенетами всевозможных мифов. Многие даже и не подозревали об этом.
Таких шагов, какой предприняла я в январе 1991 года, в течение года было немало. Газеты пестрели многочисленными сообщениями о «прощании» коммунистов с партийными билетами. Самой интересной, на мой взгляд, была статья Г.Н. Владимова «Что же она, подлая, сделала?», опубликовання в конце 1991 года в «Московских новостях». К тому времени более 30 лет я уже изучала истоки и историю этой подлой организации и знала, что ее деятельность в 1917-1941 годах иначе, как преступной, нельзя было квалифицировать. Знала я и то, что победа в ВОВ не ее заслуга. Вместе с Л. Копелевым, Э. Неизвестным, А. Солженицыным Г. Владимов вправе был заявить: «Победа была делом наших рук, а не получена из рук «вечной нашей кормилицы – партии». Отказавшись принять на себя всех мертвецов и всех нерожденных, даже подсчитать их точно, вправе ли она считать себя совестью нации»? Последняя мысль мне особенно импонировала. Мне документально было известно: с самого начала и до конца она не была и не могла быть совестью нации. Члены КПРФ, игнорирующие научные знания о своих корнях, до сих пор почитают себя «совестью нации». Заблуждение это или, как и прежде, только расчет и упование на неосведомленнойсть огромного большинства населения нашей страны?
В моем заявлении от 17 января 1991 года присутствует подтверждение того, что, освобождаясь из главного плена, тогда я все еще продолжала находиться в плену мифа, придуманного Б. и закрепленного им в моем сознании об якобы особом внимании к нему охранителей системы. Придуманного зачем? Ведь в стране существовала тотальная поголовная слежка за умонастроением всех граждан, больших и маленьких? И бесцеремонным усердием охранителей системы сопровождались все годы моей научной работы и преподавания в школах и вузах. Об этом я рассказала выше. Что из того, что за всеми нами существовала тотальная слежка? Кто хотел и умел делать дело, находил выход из этой ситуации. Среди них жила, работала, растила детей и я. Миф об особом внимании к нему охранителей системы понадобился Б. для оправдания своего отстранения от воспитания дочерей, от работы для семьи? Для оправдания своего только присутствия около семьи и только ради удовлетворения своих потребностей? С самого начала и по сей день свое отстранение от обязанностей в семье он оправдывает еще и утверждением: «Воспитание дочерей – прерогатива матери»? Но он и внуком занимался лишь постольку, поскольку это не ущемляло его жизненное кредо. Я убеждена, повторяясь, – он сам пестовал свои беды и болезни. По сей день участие в судьбе своих и чужих детей я считаю главным предназначением моей жизни, считаю той силой, которая помогала и помогает мне жить и заниматься творчеством.
Свое отстранение от участия в воспитании детей с 1968 года Б. объяснял тем, что его «первостепенной потребностью» является «служение обществу». Я знала, как за деятельное служение обществу, пострадали М.Г. Седов, Е.А. Таратута и миллионы их солагерников. Сын Михаила Герасимовича Юрий рассказывал мне, каким значительным было участие находившегося в Воркутинских лагерях отца в его становлении. «Деяния» Б. ни в малой степени, ни в чем не совпадали с тем, что сделал для своего сына Михаил Герасимович до и после освобождения его из лагерей. После того, как Б. повторил свое отстранение от участия в воспитании и мальчика, внука, которому волей судьбы обязан был заменить отца, - я поняла, что его «первостепенная потребность» была ширмой, маской. Тогда, в процессе крушения системы маски слетали с лиц всех мифотворцев, с очевидностью обнажая, кто есть кто в прошлом и настоящем, как в семье, так и в обществе.
После операции по поводу удаления аппендикса мне все труднее давалась физическая работа в квартире и в огороде с садом. Одной убирать эту огромную квартиру мне было трудно. Нас было пятеро, и дежурить по квартире по одной неделе в месяце предстояло каждому. У меня имелся именинный календарь с численником на обратной стороне на 1991 год. На нем я и расписала время недельного дежурства каждого на весь 1991 год. Володя воспринял это новшество спокойно. Но с его занятостью в школе и вне школы, он не смог осуществлять это дежурство. Остальные трое зароптали и отказались дежурить по квартире. Б. счел исполнение этой обязанности посягательством на его стремления служить обществу, и в знак протеста написал «Грамотку-правдинку» с подзаголовком «истинное распределение времени для дел». Согласно этой «грамотке-правдинке» большую часть своего времени он «безвозмездно отдавал семье и ее благополучию» (?) и только «12 часов в неделю служил обществу», но оговаривался, что и это его служение обществу целиком подчинено интересам его семьи. Анна с Анатолием преспокойно перешагивали через меня, когда я мыла полы в холле и на кухне. Они отказались не только от дежурств, но и от необходимости вникать в школьные и внешкольные дела Володи. Этими его делами по-прежнему занималась я: перед контрольными работами по математике ездила с ним к Павлине Андреевне в деревню, водила его на занятия по английскому языку, водила на плавание и на занятия в художественной школе. В зимние месяцы я сопровождала его на каток, который заливали на стадионе «Металлург». Мне было интересно наблюдать, как проявляет себя во всем этот растущий на моих глазах мальчик.
Привычка членов моего семейства брать, не отдавая, превращавшаяся в стойкую черту характера каждого из них, меня возмущала. Я не могла быть безучастной к этому. Пыталась вразумлять, но безуспешно. Ответом было усиливавшееся по отношению ко мне озлобление. Я не ожидала такого поворота, недоумевала и сильно переживала. Вот когда мне пригодились бы советы преподобного Иоанна Кронштадтского. В этой ситуации меня вновь поддержала Нина. 7 марта 1991 года она писала мне: «Милая женщина, неутомимая труженица, в полной мере испытавшая на себе радости и тяготы жены и материнства! Заботливая бабушка Катя! Желаю тебе добрых друзей и всего самого доброго в жизни!» А в доме грянул шторм злобы и агрессии после того, как я решилась напомнить Анне и Анатолию о том, что они должны делать взнос в общесемейный бюджет. «Как? Разве это не прямая обязанность родителей содержать детей?», - возмутились Анна с Анатолием и ответили на мое напоминание скандалом и дракой. Первый удар палкой и ножом от Анны получил Б.. Рухнул мой мир. Я знала – такие сцены нередки в большинстве семей. Но мне казалось, что я немало сделала для того, чтобы не увидеть ничего подобного в своей семье. Избегая повторения подобных сцен, я уходила из дому и подолгу сидела на пустых ящиках у гастронома. Мои горестные размышления, наверное, были такими сильными, что оказались услышанными Ниной в Жирновске. Она и ее сестра Паша неожиданно, как посланцы от Бога, 1 мая 1991 года оказались в нашей квартире на улице Липовской. Приезд Нины был кстати, она помогла мне обрести равновесие, но изменить обстановку в семье было не в ее силах – она уже серьезно болела. Когда она уезжала, я попросила ее предупредить меня, если ее состояние будет ухудшаться. 20 июня 1991 года она выслала мне посылку: «От нас с Пашей тебе ко дню рождения подушка с утюгом, а 5 рублей кладу Вове на мороженое». Это была ее последняя записка и последняя посылка.
Как разнятся между собой люди: идущие по пути добра от тех, кто ступил или бредет по обочине дороги зла! 23 июня, поздравляя Б. с днем рождения, к пожеланиям ему Надюша приписала в своей открытке: «Со всеми бедами мы справимся. Для того они и есть, чтобы их преодолевать. Не ворчи, дед, на белый свет, ведь хорошего в нем больше, чем плохого, надо только приглядеться». Для этого нужны были усилия, способность видеть и слышать не только себя. Мироощущение, которым жили Нина, Надя, я и мои друзья-помощники, Б. считал очень ограниченным. Анна и Анатолий считали мое мироощущение непомерно трудным и далеким от «жизни». Их жизни? Их интересов? Легкостью своих интересов Анна с Анатолием привлекали к себе Володю. «Легкость» завораживала Володю. Мне становилось страшно за судьбу этого мальчика. Мои добрые намерения и активное участие в обеспечении благополучия семье Анны уже мостили дорогу в ад. Куда угодит мой первый внук? Какую дорогу выберет?
В июне Володя окончил восьмой класс. Придя домой после последнего звонка, он пригласил меня на родительское собрание. «Разве у него нет родителей? Почему он обращается с этим сообщением к бабушке?» - возмутился Анатолий. Зная о необязательности его и Анны, я решила подстраховать их, и пошла на собрание сама. Ни к началу, ни к концу собрания они не появились в классе. Зоя Ивановна Вершинина – классный руководитель назвала имена тех, кто окончил восьмой класс отличниками. Во второй группе она назвала тех учеников, у которых наряду с пятерками в табеле имелись и четверки. В этой группе был мой Володя. Когда Зоя Ивановна вручала «Благодарственные письма» родителям, воспитавшим, по ее мнению, достойных детей, мой Володя громко прошептал: «Моей бабушке нужно вручить три таких письма».
После собрания мы пошли с ним в магазин «Спорт». Я до этого заходила в этот магазин, чтобы узнать, когда они ожидают поступление велосипедов. Оказалось, что велосипеды поступили, а у меня не было с собой нужной суммы денег. Я позвонила Елене Арсеньевне Шляпниковой и попросила ее выручить меня. Она жила недалеко. Володя остался дежурить около выбранного нами велосипеда, а я сходила за деньгами. Моему подарку Володя был очень рад. Но радость эта не продлилась и месяца. Какой- то мальчик попросил у Володи велосипед «покататься» и с тем исчез.
В июле по путевке мы еще раз отдыхали с ним в лагере «Политехник». Мой срок пребывания заведующей кафедрой завершился в июне, и теперь мне льготного отдельного домика не полагалось. Нас с Володей поселили в кирпичном корпусе, основной контингент которого состоял из студентов. Значит, было шумно. На Володю шум не действовал, а мною овладело безразличие и заботило только одно – интересно ли в лагере Володе?
По возвращении из лагеря я узнала, что Анна и Анатолий подали иск в суд на принудительный размен жилья и требовали себе трехкомнатную квартиру, а нам с Б. – однокомнатную. Б. соглашался на размен только при условии предоставления нам двухкомнатной квартиры и не иначе. Но все заботы поиска вариантов и оформления документов он возлагал на меня – у него на эти «мелочи» жизни не было времени, он служил интересам «общества». С другой стороны все больше наглели Анна с Анатолием и требовали от меня ускорения размена. Судья Соловьева, которая вела это дело, пригласила нас троих на предварительную беседу. Наглую речь с претензиями Ширкова ко мне, она прервала и отчитала грубияна. Выпроваживая Анну с Анатолием за дверь, она посоветовала им хорошенько подумать, прежде чем являться на суд и предъявлять свои требования к родителям.
Отроческий выбор Володи и его последствия
Многое в этом случае зависело от того, с кем при разъезде пойдет Володя младший. Я была убеждена в том, что ему целесообразнее уходить с нами. Путь Анны и Анатолия я считала тупиковым. Для обоснования своей позиции в суде я подготовила документ, подтверждавший, что от рождения (1 июня 1978 года) и все последующие 13 лет воспитание и содержание Володи обеспечивали мы с Борисом и Надей. Мое заявление подписали мои коллеги по институту, соседи по дому, учительница начальной школы Г.В. Гаврилова и классный руководитель Володи в 5-8 классах З.И. Вершинина. Все зависело от того, какой выбор сделает Володя. Тогда вспомнилось мне, как в мои 13 лет я уходила от Ларисы Николаевны Левандовской. Возвращаясь в детский дом, я поворачивала от неизбежного тупика на открытую дорогу. И делала это самостоятельно и осознанно. Но передо мной не было даже выдуманного образа родителей. Володе тоже было 13 лет. Но рядом с ним были «родители», щедрые на обещания. Он поверил им. Я попыталась осторожно объяснить ему перспективу его выбора, по-прежнему утаивая от него, что Ширков не отец ему. Он решил идти с мамой и «папой». Я понимала его, но знала, что на этом пути его ожидают серьезные препятствия. Сумеет ли он преодолеть их?
После его решения мне стало все равно, куда идти – хоть в шалаш, лишь бы уйти от насилия и сохранить душу живу. Чисто механически я продолжала работать в огороде и саду, продолжала возить тяжелые сумки на колесах и без них, набитые овощами и фруктами, продолжала передавать эти сумки с проводниками поезда Липецк-Москва Наде в Москву. Чаще всего до вокзала эти сумки доносил Б.. Но однажды я прождала его до критического времени и поняла, что на этот раз доставить сумки к поезду придется мне. Кроме Б., все были дома и сидели перед телевизором. Я взяла сумки, закрыла за собой дверь и пошла к поезду. Вдруг слышу за спиной торопливые шаги: «Давай свой груз, пойдем вдвоем». Это был Володя. Я поняла: выбор им дальнейшего жизненного пути с Анной и Анатолием усложнял его жизнь, но его нельзя было считать окончательным. Его выбор в 1991 году не уничтожил в нем ростки личностного начала. В этой ситуации это было главным. Передо мной сверкнули искорки надежды и счастья. Они укрепили мое намерение – уйти куда угодно, чтобы только сохранить возможность брать Володины тяготы на себя и смягчать удары судьбы, которые с неизбежностью предстояло ему принимать. Вместо участия в судебном разбирательстве, я сосредоточилась на ускорении разъезда наших семейств, активно подбирая варианты размена. Сосредоточенная на думах о Вовкиной судьбе, я не предполагала тогда, что зло, творимое Анной, обернется добром для Нади, что в результате этого нашего принудительного размена и Надя получит кое-что от наших квадратных метров жилой площади.
В августе из Жирновска пришла телеграмма – Нина пригашала меня в Жирновск. Значит, ей стало совсем плохо. Я поехала в Жирновск. Пока на автобусе добиралась до Мичуринска, слушала сообщения о путче ГКЧП и мерах, предпринимаемых Б.Н. Ельциным против них. Так я оказалась в курсе событий. Нина уже с трудом поднималась. Мы с ней долго вспоминали и беседовали о прожитой жизни и ее итогах. Она слушала меня и повторяла: «Анка, Анка, что же ты наделала?» Была надежда на то, что какое-то время она еще поживет, а мне надо было возвращаться в Липецк – начинались занятия в институте. Провожая меня, мы разрыдались: «Наверное, мы больше не увидимся», - сказала она. В начале октября Лена, ее дочь, телеграммой сообщила мне о дне похорон. В институте меня отпустили на похороны. В областной газете появилось сообщение: «Коллектив преподавателей и студентов Липецкого политехнического института выражает соболезнование доценту Григорьевой Екатерине Александровне по поводу смерти Гнатышевой Нины Петровны». Весь Жирновск провожал Нину в ее последний путь: за 40 лет ее работы здесь несколько поколений жителей этого городка были выпестованы ее любовью и участием. Пройдя ее школу, они считали ее своей второй матерью. С Ниной и Жирновском я прощалась навсегда. На привычной для меня дороге в ее дом передо мной опустился шлагбаум. С ней ушла большая часть моей счастливой жизни, ушла надежная опора моей земной жизни. Последующие потрясения мне предстояло переживать без нее. Последние ее слова, произнесенные при нашем расставании: «Анка, Анка, что же ты наделала?», - говорили мне о том, что с этой стороны мне еще предстоит переносить сильнейшие потрясения.
Назад я возвращалась через Москву, и только появилась на пороге квартиры, как Анна сообщила мне, что звонили из университета и сообщили о смерти Михаила Герасимовича Седова. Удар за ударом в этом страшном по симметрии году – 1991. Панихида на факультете должна была состояться на следующий день – 8 ноября. «Ты не могла позвонить в Жирновск или Валентине в Москву и сообщить мне об этом?» - возмутилась я. На кафедре я договорилась об очередной поездке, но достать билет до Москвы не было никакой возможности, и я поехала в Грязи. Через эту станцию проходило много поездов, и я надеялась добраться до Москвы на одном из них. В кассу за билетами моя очередь была второй, но по прибытии очередного поезда кассир объявляла: «Свободных мест нет». Была уже почти полночь, когда оставалась надежда на последний поезд – пассажирский из Тамбова, который, идя в Москву, останавливался на каждом полустанке. Когда он подошел к платформе, я пошла вдоль поезда, упрашивая кондукторов впустить меня в вагон. И вдруг оказалась около пустого вагона. Проводник моментально впустил меня в вагон, а я ему сообщила, что в кассовом зале стоит целая толпа, желающих, но не могущих уехать. Он помчался в здание вокзала, привел эту толпу к вагону, посадил всех до одного, разрешил всем разобрать матрасы, собрал с каждого только столько и не копейкой больше, сколько стоил билет до Москвы и объявил: «Поезд прибывает в Москву в 5 часов утра, так что до начала работы метро можете спокойно оставаться в вагоне и спать. Когда придет время, я всех разбужу». Свет не без добрых людей!
С Казанского вокзала я отправилась к Валентине, привела себя в порядок и в назначенный час была на историческом факультете МГУ. Поскольку я была первой студенткой у Михаила Герасимовича после его возвращения из лагеря, мне первой дали слово для выступления на панихиде. Его похоронили на Тропаревском кладбище. С кладбища мы поехали на квартиру Михаила Герасимовича, где его сын Юрий устраивал поминки. В автобусе рядом со мной оказалась секретарь нашей кафедры Римма Мироновна Александрова. «Как он Вас любил!» - сообщила она мне. В течение 35 лет моего ученичества у него, Михаил Герасимович ни в чем не проявил своего особого отношения ко мне. Даже если бы я знала об этом, как и он, я постаралась бы сохранить покой его жены Софьи Васильевны. Слишком тяжело достались ей 13 лет ожидания его возвращения из лагеря. С самого начала и до конца я относилась к моему научному руководителю как к требовательному, серьезному и заботливому отцу. В октябре 1991 года с уходом из жизни Нины и Михаила Герасимовича я лишилась многолетней и надежной опоры – в жизни и в науке. Не в пятилетнем возрасте я осиротела. Полностью осиротела я, когда мне было уже 58 лет. Впервые мне стало по-настоящему страшно и пусто. Вот тогда я решила – пришел конец моим научным поискам. Я уничтожила все тетради с выписками из архивных документов. Сборники недавно опубликованных документов и исследования, которые много лет помогали мне доходить до «сущности прошедших дней», я отнесла в букинистический магазин. Казалось, с прошлым покончено навсегда. Обстановка в семье только убеждала меня в этом.
В квартире на Липовской я появилась в момент мощного извержения человеческой низости. Невыносимо было терпеть это, и я вынуждена была написать в Опорный пункт УВД Советского района Липецка заявление следующего содержания: «Прошу обратить внимание на возможность летального исхода непрекращающегося уголовного преступления, которое совершает моя дочь Ширкова Анна Борисовна по отношению к нам, ее родителям. Она угрожает нам собрать «своих ребят» и избить, искалечить и убить нас. С палками и ножом уже бросалась на отца, Г.Б.Г., поднимала не раз руку и на меня, свою мать. Мой зять, ее муж, обещает собрать своих братьев и избить нас. Он угрожает тем, что мы не сможем пройти по улице Липовской к своему дому «без бутылки водки». В квартире он нарочно встает на пути в кухню и к ванной, чтобы спровоцировать скандал. Прошу оградить нас от издевательств Ширковых Анны Борисовны и Анатолия Захаровича. 18 ноября 1991 года. Григорьева Е.А.». Участковый пришел быстро и попросил меня указать на соседей, которые могли слышать крик из нашей квартиры. «Я не стану кричать, даже если моя дочь будет резать меня», - ответила я уполномоченному. – «Тогда терпите», - был его ответ. Надо было форсировать размен. 26 декабря 1991 года мы получили обменные ордена: Ширковы выбрали квартиру 48 по улице Желябова в доме № 17. Так Анна начинала свой путь к обогащению любыми способами. От описания деталей этого «пути» я воздержусь.
Нас они отправляли в разрушенную однокомнатную квартиру на последнем девятом этаже по улице Шевченко. Это была квартира инспектора ГАИ Ф.Е. Юхименко. 31 декабря он снял с пути машину, перевозившую грузы больших габаритов, подогнал ее к нашему дому и приказал шоферу и его напарнику погрузить наши вещи и отвезти туда, куда мы укажем. Никто из Ширковых не стал помогать нам в погрузке, но зорко следили они за тем, чтобы ненароком мы не прихватили того, что они считали своей собственностью. Безразличие овладело мной.
Водитель машины, его напарник и Б. подняли основную часть наших вещей на девятый этаж. Все было сделано, как приказал автоинспектор. Во дворе у подъезда до утра остался стоять лишь шкаф для одежды с антресолями. Прежде чем поднимать, его надо было разбирать. Мы с Б. попытались поднять по лестнице 6-метровую раму для лоджии, но она не проходила по лестничной площадке. Из квартиры на первом этаже вышел мужчина, предложил нам стальной трос на катушке и посоветовал поднимать раму на лоджию снаружи. Была предновогодняя ночь, когда Б. приступил к подъему этой рамы на девятый этаж. Рама была очень тяжелой, через перила балкона она могла запросто увлечь его вниз. Наблюдая за тем, как он наматывает трос на катушку, поднимая раму, я поразилась, сколько нерастраченной физической силы, сноровки, сообразительности и способности к целенаправленному действию смог сберечь в себе этот человек. Прав был преподобный Иоанн Кронштадтский: этот человек «покоился от трудов», берег себя для себя. Это было уже очевидно. И это был единственный случай в нашей совместной жизни, когда он, занимаясь какой-либо физической работой, не поранил себя, когда обошелся без травм и увечий. В августе 1991 года, что-то делая в шалаше на даче, он сильно порезал себе правую руку. Да так, что машине скорой помощи пришлось срочно везти его в травматологическое отделение больницы на Соколе, где ему зашили эту глубокую рану. Капризничая по поводу этой травмы, как он вымещал на мне свое озлобление, когда по дороге из Капитанщино с тяжелой сумкой я заехала к нему в больницу! Мое недоумение по поводу этой «закономерности» Надя объяснила просто: «Значит, все остальное делание он считает принуждением». Она уже знала больше меня. В научной, художественной и богословской литературе я нашла подтверждение этому лишь некоторое время спустя. Французский писатель Поль Бурже писал: «У таких людей бывают такие припадки гнева, которые доводят их почти до обморока. При этом они не замечают никаких границ, невзирая на свою интеллектуальность. Они испытывают ужас перед всяким действием. Таким людям свойственна повышенная нервозность, лишающая их самообладания». Таким людям, подумала я, наверное, не следует жениться и иметь детей.
Утром 1 января 1992 года я смогла увидеть, какой ущерб Б. мог причинить всем хозяевам квартир, мимо лоджий которых он тянул ночью на 9-ый этаж эту громоздкую раму. Поздравляя нас с Новым, 1992, годом, по поводу нашего переезда Надя воскликнула: «Мы наш, мы новый мир построим!» Она была первой, кто начал возвращать меня к жизни. Я поняла: все, что произошло сейчас в моей жизни – это сигнал к тому, чтобы в очередной раз мне все надо начинать сначала. И сейчас на склоне лет могу сказать: «Я сотни раз опять начну сначала, пока не меркнет свет, пока горит свеча». А тогда горение свечи моей жизни, кроме Надюши, мне помогали поддерживать мои друзья.
Утром 1 января уже 1992 года в нашу «новую» обитель пришли Юлия Сергеевна и Михаил Николаевич Кардаковы. Развал в квартире был полный, даже дверь в квартиру не закрывалась. Михаил Николаевич попросил Юлию Сергеевну остаться у нас, а сам поехал к себе домой за инструментами и необходимым материалом. Вместо раскрошившегося деревянного дверного косяка он поставил металлический и вставил новый замок. После праздников он опять пришел к нам и стал вместе со мной обдирать старые обои, зачищать стены, готовить их для оклейки новыми обоями. Оклейку обоев в комнате, окраску оконных рам и дверей в комнате мы с ним проделали вдвоем, молча и быстро. Эту нашу с Михаилом Николаевичем работу Б. принял как должное. Я и Михаил Николаевич представлялись ему людьми, не способными к такой «работе мысли», какая, по его убеждению, была присуща ему. А «таким» судьбой предназначен тяжкий труд. Пусть себе работают. Даже из простой вежливости Б. не нашел нужным поблагодарить моего помощника. Пусть делает, кто угодно, пусть остается какая угодно грязь от прежних хозяев квартиры, - лишь бы освободить себя от этой работы. Он устранился от строительства этого нового маленького «мира», настойчиво принуждая меня довольствоваться тем, что мы «получили» в «наследство» от своих предшественников.
Сколько помню себя, я никогда не мирилась с грязью, с дискомфортом, а они в этой квартире были ужасающими. Стены в кухне, в туалете и в ванной бывшие хозяева оклеили моющимися обоями, под которыми кишели тараканы. Б. предлагал не трогать этих обоев, оставить все как есть. В такой грязи помышлять о перестройке общечеловеческого дома?! Чудовищно! Когда он уехал на несколько дней в командировку, я сняла все эти обои, помыла стены и просушила их. Получила страшную ангину, но до возвращения Б. успела покрасить масляной краской стены и потолки в туалете и в ванной, а в кухне стены и потолок я побелила. Предварительно по всему периметру квартиры я плотно замазала плинтуса, чтобы закрыть доступ в квартиру тараканам. Они больше не появлялись у нас.
Участие мое в дальнейшем наведении порядка в этой квартире было прервано: на февраль и март 1992 года: кафедра отправляла меня на двухмесячные курсы в Москву опять в университет. Но в квартире продолжали работать мои друзья. Я успела договориться в институте с электротехниками, чтобы они пристреляли к потолку лоджии уголки. В это же время мне позвонил Иван Силаевич Щукин и спросил, чем может он мне помочь. Я ему рассказала о том, что уже сделано в квартире, и когда дошла до лоджии, он заявил: «Знаю, что я должен сделать – нарезать и принести нужных размеров стекла для Вашей лоджии». Он выполнил свое обещание. Раму на лоджии они ставили втроем: Михаил Николаевич, Иван Силаевич и Б.. Стекла вставлял Иван Силаевич. На долю Б. оставалась только покраска полов.
До моего отъезда в Москву я продолжала уделять внимание делам Володи младшего. Анна и Анатолий полностью предоставили его самому себе, даже по части питания – в его доме часто не было даже еды – в этой «семье» его не ждали раньше, а теперь тем более. Возмутившись, я позвонила Анне. «Он у нас самостоятельный», - ответила она мне. Свою «заботу» о нем она проявила лишь в том, что купила ему щенка добермана и все. Володя часто не ночевал дома. Я стала искать место его пристанища. Оно оказалось в кружке фотографии при Доме пионеров, что находился на улице Ленина. Перекрестки, перекрестки… Руководителем кружка был добрый дядя Миша, как его величали ребята. Он учил их и одновременно подкармливал. Страстный рыболов, он пристрастил к этому занятию и Володю. В этом новом пристрастии я заметила удивившую меня особенность в характере моего внука: чувство ответственности. Любителя поспать, его трудно было добудиться по утрам. Но если предстояла рыбалка, он без всяких затруднений сам поднимался между 3-4 часами утра! Удивительно, что может сделать с мальчиком интерес, побуждаемый человеком с добрым сердцем!
Анна с Анатолием охотно пользовались его уловами, но игнорировали главное – его дела в школе. Володя учился в 9-ом классе. Выяснив ситуацию, я предложила Володе приходить и ночевать у нас. Он приходил или с собакой, или с велосипедом, который я купила ему вместо украденного у него любителем «покататься» за чужой счет.
1 февраля я уехала на курсы. Как тоскливо мне было в эти два месяца в Москве! Музыкальной терапией изгоняла я из себя эту тоску. По радио раз в неделю шла передача «Старый патефон» - она многое напоминала мне и успокаивала. Не пропускала я и передач радиостанции университета с ее позывными: «Друзья, люблю я ленинские горы». Читать серьезную литературу я была не в силах. Но газеты читала, особенно популярные тогда «Московские новости». И там увидела выступление Г.Н. Владимова в защиту шестидесятников, которых нынешние «смельчаки» бросились «обвинять» в том, что «они проиграли все, что могли». Георгий Николаевич писал: «Между тем именно и только они держат сегодня на плечах атлантово небо ответственности за страну – это и в политике, и в хозяйстве, и в искусстве, коли оно еще не сплошь переродилось в коммерцию». Робкая мысль промелькнула тогда в моей уставшей голове: не рано ли мне уходить в спячку?
Посещала я и Надю с Володей. Как-то повела она меня в Тропаревский универмаг и купила мне и себе демисезонные пальто серого цвета в полоску. В отделе платьев мне понравился комплект сиреневого цвета: юбка с кофточкой. Надя купила мне и этот комплект – он хорошо сидел на мне. В обувном магазине, который сейчас является соседом театра Армена Джигарханяна, она купила мне зимние сапоги. Сводила она меня на интересную выставку скульптуры Сидура. Так ненавязчиво она помогала мне возвращать интерес к жизни.
Ремонт квартиры на улице Шевченко продолжался без меня. И тут с неизбежностью проявились несогласия между Михаилом Николаевичем и Б.: Михаил Николаевич никогда не соглашался на полумеры и отвергал всякую некачественную работу. Удивительное дело, все мои друзья и помощники вызывали у Б. неприятие: Нина, Михаил Николаевич, Иван Силаевич, Павлина Андреевна и другие. Сам он, возможно, и сумел бы что-то сделать, но не хотел делать. Надя была права – не хотел! Возможно, и не умел. Во всяком случае, как это сделал Михаил Николаевич, Б. никогда бы не сделал. Приготовленные для рамы на лоджию стойки Михаил Николаевич считал некачественными. Можно обойтись, считал Б., а «Михаил Николаевич, - пишет Б. в своем письме ко мне, - съездил в лес, заготовил стойки для лоджии, привез их, теперь их надо строгать и красить» (жаловался Б., не желая даже на это тратить своих усилий). С досадой Б. сообщал и о том, что Михаил Николаевич как не нужные отверг и принесенные им болты. Механик по специальности Михаил Николаевич знал, что не всякие болты будут надежно держать раму, к тому же любое дело он не любил делать кое-как. Б. нужно было поскорее отделаться от «мелочей» быта, чтобы перейти к «крупномасштабным проблемам человечества». «С ним нелегко, - жаловался он на Михаила Николаевича, - что есть, использовать не желает, а можно было бы (неподходящие стойки и болты?- Е.Е.). Но возражать ему невозможно, сильно сердится (и справедливо – Е.Е.). С работы, похоже, надо уходить (опять?), грабеж безбожный, мало платят. Люди бегут (не он один?). В марте гонят в командировку на Урал, но там голодно (главное!). Еду мою Михаил Николаевич не ест (и правильно делает – Е.Е.). Просьба узнать адрес с индексом и номером телефона директора института международных экономических и политических наук РАН Богомолова О.Т. Пусть Надя сообщит по телефону. Б.». Да! Вот куда рвалась его «мыслящая индивидуальность», не чета индивидуальностям, «не мыслящим», по убеждению Б., таким, как Михаил Николаевич и все прочие! А вы к нему с какими-то болтами, стеклами, бельевыми веревками и прочей мелочью… Но в этих «заботах» о благах человечества опасность голода для самого себя (голодно на Урале!) пугала его прежде всего. Из любви к человечеству? Скорее в заботе о себе любимом.
Наш сосед по саду – Михаил Николаевич Кардаков – мой самоотверженный помощник (вечная память ему!), с самого начала (апрель 1978 года), как и все такого типа люди, молчаливо не уважал Б. В «Обретенном времени» Марселя Пруста я нашла потом объяснение этому, как оказалось, не только русскому явлению: «По-настоящему умные и серьезные труженики испытывают какое-то отвращение ко всем, кто сопровождает поступки суесловием, набивая себе цену». Вот за что, молча, порицал Б. Михаил Николаевич. До сих пор грубо обрывает всякие попытки деда набивать себе цену Володя старший!
13 марта в университет мне позвонил Володя большой и сообщил, что Надя родила сына. Я поехала на улицу 26 Бакинских комиссаров. Володя сидел за столом и в имениннике подбирал имя своему сыну. Остановился на Сереже. Этот малыш стал моим спасательным кругом. В апреле я вернулась в Липецк и приступила к исполнению обязанностей в своем институте и в пединституте, в котором опять возглавляла Государственную комиссию на выпускных экзаменах и на защите дипломов.
В мае Б. и наш сосед слева соорудили на площадке нашего этажа бункер, отделявший наши квартиры от остальных, вставили замок, и наша квартира оказалась надежно закрытой с наружи застекленной лоджией, а со стороны лифта – бункером. Стало спокойнее. Но во время дождей обнаружилась серьезная протечка с крыши. Я пригласила из ЖЭКа инженера. Пришел маленький человечек. «Что он может?» - подумала я. Он посмотрел на меня внимательно и сказал: «Я сделаю так, что вы навсегда забудете о протечке потолка». И он действительно сделал настоящий ремонт. 8 июля 1992 года мы сдали все документы на приватизацию этой квартиры. В тот же день, передавая с поездом в Москву ягоды и овощи, в сопроводительной записке я писала: «Володя! Все, что мы передаем, консервировать не надо. Это я сделаю здесь. Мне это проще сделать, чем Надюше. Как дед скажет, надо накапливать в организме витамины – год предстоит пережить нам не самый легкий. Я давно хотела переговорить с Вами, но с годами все больше ощущаю трудность в подборе точных слов. Все чаще сталкиваюсь с тем, что сказанное мной понимается иначе, чем то, что я хотела сказать. Дополнительные разъяснения вносят еще большую путаницу. В итоге – еще большая путаница и непонимание. Не обижайтесь на меня за вторжение в Вашу жизнь. Ни в коем случае я не хочу ущемлять Вашей самостоятельности. Все, что лично я делаю, я делаю из следующих соображений: из жалких потуг предупредить нарастание усталости, а от нее – раздражения у Надюши. Наша система такова, что из-за постоянной бытовой и какой угодно неустроенности всенепременно выводит своих сограждан на озверелость. Нужно иметь сильный характер и выдержку, чтобы противостоять этому.
К тому же мне очень хочется сохранить у этой девочки силы. Ведь всю жизнь не я для нее, а она служила мне опорой. Я только присматривалась и прислушивалась к ней и шла за ней и с ней. Она заблуждается, когда говорит о моей надежности. Я не обману, не сделаю гадости – это верно. Но надежной опорой для нее я уже не смогу быть – силы не те.
В этой связи еще одна мысль. Возьмите ее фотографии, когда ей было 7-8 месяцев и комплект первых фотографий, который Вы мне подарили во время нашего с Вами самого первого разговора на Старой площади. Что объединяет их? Детская открытость жизни, счастью. Если бы Вы знали, как я старалась все годы, пока она росла, чтобы створки души этой девочки, однажды открывшиеся мне, не захлопнулись. Я присматривалась в ее глаза и следовала движениям этой души. Были и нередко и капризы, и гневливость, и раздражение и все такое прочее. Но это было не главное. В главном она раскрывалась очень и очень редко и далеко не всем. И когда я увидела предложенные Вами ее пермские фотографии, мне стало все равно, кто был тот человек, который смог вызвать в ее глазах доверчивую открытость. «Всего и надо, что вглядеться – Боже мой!
Всего и надо, что внимательно вглядеться,
И не уйдешь, и никуда не деться
От этих глаз, от их внезапной глубины». (Юрий Левитанский).
Вы помните, кроме всего прочего, я Вам сказала тогда: «Вам надо жить». Не от меня, от Вас зависит, захлопнутся ли створки этой души, однажды так доверчиво Вам открывшейся. В передрягах быта мы часто не замечаем, как собственными руками захлопываем то, что когда-то приносило нам радость. Все, что я делаю, может быть, вызывая у Вас недовольство своим вмешательством, я делаю лишь с одной мыслью – пусть не захлопнутся створки этой души, пусть сохранится открытость ее глаз. Это источник моей жизни. Отсюда я черпаю интерес жить, неважно, в какой роли, читая лекции или стирая пеленки. Общение с Надюшей всегда доставляло мне радость. Она умеет радоваться самому незначительному проявлению жизни. Деньги, тряпки и все прочие затраты – чепуха по сравнению с тем, что говорили и говорят мне ее глаза. Вместе с Вами я готова сделать все, чтобы в ее глазах никогда не появилась озверелость стяжательницы. Я видела такие глаза и больше не хочу их видеть. Я очень не хочу, чтобы у Вас когда-нибудь появился повод сказать:
«Но вот глаза – они уходят невзначай,
Как некий мир, который так и не открыли,
Как некий Рим, который так и не открыли,
И не открыть уже, и в этом вся печаль» (Юрий Левитанский, тогда он воевал против войны в Чечне).
О возможном переезде. Подумайте и скажите. В этом и следующем году наш сад будет хорошим подспорьем, он поможет пережить немалые сложности. Живя рядом, я смогла бы больше помогать Надюше, пока она будет привыкать к своей новой и очень трудной роли – быть матерью. В принципе обмен квартирами Липецк-Москва возможен.
О моей поездке в Москву. Я могла бы приехать в июле, чтобы принять участие в крестинах. Это надо сделать. Я понимаю – густонаселенный район (квартира) всегда является источником раздражения. Мне не хотелось бы быть таким источником. Поэтому давайте договоримся, когда точно Вы собираетесь в Семхоз, когда точно мне подъехать. Напишите записку и передайте ее с Антониной Михайловной, которая отправляется из Москвы в понедельник. Билеты я беру на себя, мне это проще сделать туда и обратно, деньги у меня есть. На Ваши плечи ложится сейчас тяжелая ноша. Вы полагаете, что они выдержат все. Жизнь не обманешь. Я тоже пыталась ее перехитрить, полагая, что мои силы безграничны. Но, увы, свой предел я уже чувствую. Своим участием в Ваших делах я хочу, если сумею, отодвинуть этот предел как можно дальше, беря на себя посильные обязанности. Они не могут угнетать меня, пусть они не угнетают и не обижают Вас. Всего Вам самого доброго. 8 июля 1992 года».
Вот в эту отремонтированную квартиру на улице Шевченко в Липецке явился однажды Анатолий. Б. дома не было. Анатолий предложил нам с Б. размен: ему сюда на улицу Шевченко в уже благоустроенную квартиру, а нас с Б. – к Анне на квартиру по улице Желябова, которая как была в развалинах, так и оставалась в том же виде. «И сколько Вы собираетесь играть нашими жизнями?», - спросила я его. Он промолчал и во второй раз пришел в сопровождении тяжелого орудия – с сестрой. Татьяна Захаровна начала меня уговаривать пойти на такой обмен. Я тогда уже знала, что сделаю все, что в моих силах, - и эта квартира будет принадлежать Наде. «За свой выбор и за последствия своих поступков каждый должен нести ответственность сам», - ответила я сестре и брату Ширковым. И персонально Анатолию: «Чем Вы ответили на все, что я для Вас сделала? С меня довольно».
Второе полугодие девятого класса Володя младший кончал в условиях, когда Анна нашла себе любовника, ушла жить к Сергееву Александру Васильевичу, бросив сына на произвол судьбы. Секс и деньги окончательно стали самоцелью ее жизни. Анатолию до Володи и раньше не было никакого дела, а теперь тем более. Мой старший внук начинал расплачиваться за свой выбор, сделанный им летом 1991 года. Пока он спасался у нас или в фотокружке дома пионеров. После окончания девятого класса он поступил в 12-е профтехучилище, готовившее автомехаников. В профтехучилище ему гарантировано было питание хотя бы один раз в день. Он сдал туда свои документы и был зачислен. В 14 лет он сделал очередной самостоятельный шаг в своей жизни. Пока еще он верил в обещания матери вскоре «заработать» миллионы и обеспечить ему роскошную жизнь.
Я занялась поисками обмена нашей однокомнатной липецкой квартиры на квартиру московскую. Когда Б. узнал о моем намерении, он написал мне записку, перечислив плюсы и минусы переезда в Москву. Начал с минусов: «1.Потеря работы (как показало время, он больше не старался ее найти). 2. Потеря сада и его преимуществ для питания (12 лет он пользовался этими «преимуществами» на даче у Володи старшего); 3. Большая сумма затрат – 10000 рублей (как жалко для любимой дочери!) Думай, баба, думай – жить придется на пенсию (как страшно!) и работать (далее следовали многоточия, и работа осталась за этими многоточиями)». Перечисленные Б. минусы меня не пугали. В чем он видел «плюсы»: «1. Полуголодная близость к Наде (что дороже сытость или близость к Наде? – Е.Е.); 2. Возможность там подрабатывать, получив участок, или утомительно ездить 3-5 лет на Надюшин участок (ездил 12, не голодая и не особенно утруждая себя). 3. Мне можно будет лучше двигать общечеловеческие дела в условиях близости к Москве». О себе любимом в первую очередь, о человечестве – потом.
«Двигать общечеловеческие дела», до сих пор так и не начав «серьезно и результативно работать»? Гайдар, Чубайс, Касьянов, Немцов и иже с ними в это же время были скромнее: на то, чтобы «двигать общечеловеческие дела» (это же прерогатива Бога!), они не посягали. Свою «деятельность» в 1990-е годы они считали служением интересам только России! Однако российское человечество ни тогда, ни теперь не испытывает удовлетворения от ее результатов.
В приведенной выше записке Б.Г. К. еще раз отразил свое кредо жизни: «как можно меньше работать, стремиться к минимуму усилий, к максимуму заботы о себе». В сравнении с «общечеловеческими делами» проблема взращивания детей всегда была для Б.Г. второстепенной. О внуке, брошенном его непутевой матерью и остававшемся в Липецке, в записке деда – ни слова. Надюша готовилась тогда к рождению второго ребенка. Для Б.Г. это оказалось проблемой, его не касающейся. В записке - все о том, как пропитаться и не переутомиться, «подрабатывая» на пропитание.
Что мне было делать? Выручать этих малюток или решать проблемы Володи младшего, продолжавшего надеяться на «миллионы» своей матери? О своих мотивах переезда в Москву 5 ноября 1992 года я писала: «Володя и Надюшечка! Подумайте и скажите мне о своем решении насчет моего переезда в Москву. Я могу ошибаться, но мне кажется, что в ближайшие 10-12 лет Вам не обойтись без няни или гувернантки. Володе в эти годы на службе надо накапливать тот капитал, который в дальнейшем позволит ему идти по инерции. Если будет рваться на служебных и домашних делах – сломается. Что касается Надюши, то я восхищаюсь ее мужеством – сейчас иметь двух детей. Они у меня были с существенным интервалом, правда, без мамушек и бабушек. Я была гораздо сильнее и все-таки рухнула. Сейчас меня заботит то, что на плечи Надюши будет расти давление все возрастающих забот, и будет расти душевная усталость, в том числе, и у Вас, Володя. В ней, в душевной усталости – семена взаимной неприязни. Даже о доме своем, который я всю жизнь хотела иметь, я уже не мечтаю. Если нам удастся разменяться, московская квартира будет принадлежать Наде. В этой ситуации для меня важно одно: чтобы глаза моей Надюши оставались распахнутыми навстречу добру и счастью. До сих пор свет их был моей опорой. Поэтому я согласна быть кем угодно, чтобы хоть немного помочь Надюше и ее малышам. Спокойнее было бы мне не соваться в Ваши дела. Тем более что на работе у меня сейчас самые интересные наработки – полная свобода педагогического творчества. Но меня больше интересует возможность работать с еще не искаженными душами – Вашими малышами. Есть одна и существенная сложность в этом варианте – жилье, если будет невозможен размен. Вместе с безусловной помощью с моим присутствием в вашей квартире будет связана и теснота, и неудобства, а мне не хотелось бы стать источником раздражения и неприязни. По собственному опыту знаю – их ничем не предотвратить, если нет возможности уединиться, куда-нибудь исчезнуть хотя бы на короткое время.
С моим увольнением придется подумать еще об одном – я не смогу оказывать Надюше материальную помощь. На одну меня моей пенсии хватит. В этом отношении мне не грозит опасность сесть на Ваши шеи. К тому же, пока у меня работают глаза и руки, я кое-что и немало смогу сделать. Но это все-таки будет весьма несущественная помощь.
Другое. Если мне придется помогать Надюше, я не смогу в этом году работать в саду. Все и главным образом малыши лишатся зелени. Частично эту потерю можно возместить работой на Вашей земле. Тогда подумать об этом придется заранее, и начать работу там уже в марте 1993 года. Володе придется перестроиться и доверить мне работу в его владениях, исключая, конечно, тяжелую работу – копку.
О квартире и обмене. Меняться надо, хотя сделать это будет очень нелегко из-за нашего 9-го этажа. Б. Г. хочет оставаться здесь, имея сад, - только кто бы там работал. В то же время он желает быть поближе к Москве, чтобы вплотную заняться общечеловеческими проблемами. Он не хочет сознавать, что поезд его уже давно ушел и ушел порожняком. На платформе остался пассажир, но без багажа, который считает, что это я дала преждевременный сигнал к отправке его «поезда». Это обычная привычка такого типа людей винить в своих просчетах кого угодно, но только не себя. Но это его жизнь, его выбор своего пути, его интересы, и он вправе распоряжаться ими по своему усмотрению. Лишь бы ответственность за последствия этого выбора брал на себя.
Квартиру можно разменять без сада, чтобы продать его в случае необходимости. Обстоятельства подскажут решение. Вот и размышляйте. Подумайте в теперешнее трудное время о затруднительных исходах. Всего Вам доброго, будьте здоровы, не растопчите счастье. Липецк. 5 ноября 1992 года». На помощь Б. я не рассчитывала.
В это время Липецк жил подготовкой к выборам в областной совет народных депутатов. В список кандидатов в депутаты от нашего института была включена и моя фамилия. Мои доверенные удивлялись, почему я пренебрегаю предвыборной агитацией. Я игнорировала эту агитацию, потому что не горела желанием попасть в состав этой говорильни. Свою кандидатуру в депутаты областного совета Б. выдвигал по собственной инициативе. Мы оба не прошли с той лишь разницей: я не стремилась туда, а Б. жаждал быть депутатом областного совета, чтобы начать «двигать общечеловеческие дела» хотя бы на просторах Липецкой области. 12 ноября стали известны результаты выборов. «Человечество» Липецкой области не удовлетворило его «первостепенной потребности служить обществу». Он пришел домой разъяренный. Михаил Николаевич только что ушел домой. Я была одна со своими домашними делами и заботами, далекими от общечеловеческих проблем, от желаний и стремлений Б.. Его не интересовали ни я, ни люди моего окружения, о которых я рассказала выше. Гнев за провал на выборах он выместил на мне, стараясь свернуть на сторону мою челюсть и расплющить мой нос. Так, десятилетиями постепенно угасая, в тот вечер под его кулаками осколками разлетелись остатки моего терпения. Им самим была сорвана со своего лица маска и нанесен последний штрих к собственному портрету.
До этого вечера многое было в наших отношениях. Я терпела все внешние неудобства нашей совместной жизни: тесноту и отсутствие чистого воздуха в Кемерово, убытки, связанные с переездлами, мизерность средств во время моей учебы в аспирантуре. Всеми способами старалась я не огорчать, не раздражать, не озлоблять, не роптать, не укорять Б. из-за этих неудобств. С самого начала наших отношений я знала, что мне придется все это терпеть, все переносить с ущербом для себя, для своей материальной и телесной жизни. Долгие годы я все терпела, все переносила и до ноября 1992 года прощала ему все его словесные выпады в мой адрес. Нина первая увидела в этом поведении Б. осознанное желание его пожить за счет моего терпения и спокойствия. Услышала это в разговоре с ним по телефону и предупреждала меня мой лечащий врач Нина Алексеевна Левина. Видели это и предупреждали меня мои коллеги по работе. Жалкая, но все-таки теплилась в моей душе надежда на то, что в нем проснется разумность и он прикипит к семье, к детям. Его желанию посвятить себя серьезному творчеству я не противодействовала, а поощряла и, по возможности, старалась создавать условия. Мое 33-летнее упование на влияние на него личного примера моей самоотверженности и преданности сначала треснуло от предательства Анны, а 12 ноября 1992 года окончательно разбилось о его кулаки. Собственными кулаками он демонстрировал неоспоримый факт завышенной самооценки. Передо мной стоял «голый король», интеллектуальный импотент, со скрежетом зубовным сжимавший кулаки. Стояло духовно нищее существо, не привыкшее во всем, что бы ни случилось, обвинять самого себя. В том же духе самооправдания он «пропоет» в 2009 году: «Вставай, старухой заклейменный и ею преданный старик…». И в качестве обвинения произнесет: «Я все годы после твоего вступления в партию переживал жгучий стыд и с трудом переносил тебя». Однако без каких-либо признаков «жгучей стыдливости», не утруждая себя, пользовался он всеми благами, какие давало мне чтение курса гражданской истории в пединституте и курса истории КПСС в политехническом институте. И продуктовые подношения своего начальника В.В.Лукина и старой большевички Марии Петровны не вызывали у него красок стыда – он поглощал их с удовольствием.
Оказалось, что своим терпением я долгие годы содействовала закреплению капризных черт характера моего спутника, характера, сформировавшегося на основе исковерканной войной психики. После «бесед» с чиновниками Кемеровского УКГБ заметно крепла его озабоченность своим здоровьем, возрастала потребность разрядиться и обрести желанное успокоение за счет моего спокойствия, терпения и секса. Последний превратился в одно из неотъемлемых отправлений его организма. Призывом к нему служила фраза: «Давай, поработаем» или «разгрузим вагончик». Наряду с языковой распущенностью такой «интим» вызывал у меня отвращение. Но и это я терпела. Я могла прощать все, но только не рукоприкладство. Насилие в любой его форме – это стремление интеллектуально и духовно обедненного существа страхом унизить ближнего. «Как люди в страхе гадки! Начнут, как Бог, а кончат, как свинья», - писал А.К. Толстой. Такое будущее ждало и меня, если бы я смирилась с рукоприкладством Б.Г. К.. Этот исход меня не устраивал. В любом случае до сих пор я могу подчиниться духовной силе, интеллекту. В нашем случае с самого начала я была готова к разрыву с Б.Г. К., но только не к унижению страхом через насилие. Не я, он окончательно упал в моих глазах. 12 ноября 1992 года «лидер» местных социал-демократов с собственноручно выписанным партийным билетом № 1 в кармане силой своих кулаков яростно принуждал меня признать его «исключительность» в надежде принудить меня и дальше обслуживать эту его «исключительность», как я обслуживала его до ноября 1992 года.
Ведал ли он что творит? Как во все времена, и в то трудное время ведали, что творили, лишь те, кто был способен творить добро: Павлина Андреевна, Ольга Митрофановна, Галина Федоровна Крысина, Людмила Игнатьевна Мещерякова, Александр Никитович и Клавдия Алексеевна Нагулины, Светлана Степановна Ермакова, Михаил Николаевич, Иван Силаевич и Юлия Сергеевна, Маргарита Тихоновна. Они творили добро. В любом уголке нашей огромной страны были люди, умевшие творить добро. В том же трудном 1992 году В.Т. Спиваков решил спасать детей-инвалидов и сирот – он создал детский фонд и обеспечивал содержание более 10 тысяч детей, многие из которых стали выдающимися музыкантами-исполнителями. Выдающийся пианист Евгений Кисин – воспитанник этого детского фонда В. Спивакова. В ряду этих доброхотов Олег Янченко, Мстислав Ростропович, Галина Вишневская. Подобных примеров было немало. Б. в числе доброхотов не было. Он не стал им в нашем маленьком мире по отношению даже к двум своим дочерям и внуку. В школе жизни он оказался невеждой. И не только. Преподобный Иоанн Кронштадтский так охарактеризовал такого типа людей: «Они ни к чему не потребны, ни к семейной жизни по причине своего неуживчивого характера или своего необузданного сердца, ни к общественной деятельности. Они бедствуют и нередко терпят крушение в жизни, как нагруженный множеством груза корабль» (т.2, с.255-256).
Б. не скупился на всевозможные обещания, которые, как правило, не выполнял ровно 33 года (с ноября 1958 по ноябрь 1992). Наивно, но все эти 33 года я надеялась, что он поймет преимущества жизни и труда в семье, действительно станет ближним и именно этим послужит интересам общества и даже человечества. Сходную мысль обнаружила я в «Былом и думах» А.И. Герцена. Он писал: «Когда бы люди захотели вместо того, чтобы спасать мир – спасти себя; вместо того, чтобы спасать человечество – себя освобождать, - как много они бы сделали для спасения мира, для освобождения человечества».
Жизнь приучила меня судить обо всем по конкретным фактам, по конкретным поступкам каждого человека. Этот последний факт в многочисленном ряду поступков Б. – рукоприкладство – убедил меня в том, что и мне, как и многим женщинам нашей планеты, никакими самоотверженными заботами и вниманием благостное чувство не вызвать, любовь, связанную с огромными физическими и духовными затратами, - тем более. Еще девочкой я прочитала у К.Симонова и не забывала о том, что без любви «очень трудно с глазу на глаз людям век вековать». А у французского писателя Андре Моруа обнаружила то, о чем догадывалась с самого начала: «Женившись из жалости и без любви, человек обрекает на несчастье и самого себя, и свою спутницу жизни». К счастью, за 33 года моей активной работы со своими и чужими детьми я научилась не только музыкой возвращать себе то, что отнимала у меня жизнь. Именно эта моя способность учиться, искать и находить выход постоянно наполняла мою душу спокойствием и удовлетворением. Меня можно было избить, но при этом унизить себя, а не меня. Добровольно сколько угодно я могла растворяться в повседневной суете. И растворялась 33 года. Но силой меня никто и никогда не мог принудить к этому, даже в детстве. И не только потому, что это был наказ моего учителя – М.Г. Седова – оставаться самой собой в любой обстановке. «Оставаться самим собой даже в случае предательства ближних», - подчеркнул в своем завещании замечательный артист Вячеслав Тихонов.
В нашей ситуации это была утрата не для меня, а для Б.Г. Курицына. «Тайна человеческой любви – в способности отдавать себя людям», - скажет в 2008 году Патриарх Кирилл. Никому не отдал себя Б.Г. К., даже своим детям. И потерял он не любовь – ее у него не было. Он потерял удобную служанку, которая многое умела делать и весьма успешно. 33 года эта служанка самоотверженно обслуживала его и к концу 1992 года оставалась уже единственным человеком, на которого он мог положиться и пожить за счет его терпения и спокойствия еще долгие годы. Он не смог увидеть и понять это. В тот вечер я отказалась служить ему. Мой отказ от должности служанки он стал называть «детдомовщиной» и «азиатчиной». Первое - верно – солидарность и взаимопомощь в детских домах приучили меня беречь свое достоинство, презирая грубость и насилие. К тому же я могу гордиться своей принадлежностью к армии детдомовцев – в ней побывали писатели Л. Бородин и В. Астафьев, балерина Майя Плисецкая и замечательный ученый Н.П. Бехтерева. Да мало ли выдающихся личностей сформировала эта система воспитания детей-сирот злополучного XX века! Второе - неудачная попытка Б. «оскорбить» меня принадлежностью к «азиатчине». 12 лет я прожила в Азии. И здесь судьба одарила меня добром, а не злом. С благодарностью я вспоминаю свои контакты с коренными жителями туркменских и казахских аулов. Повторю справедливое утверждение преподобного Иоанна Кронштадтского, который писал, что такие люди, каким проявил себя Б., «хотят видеть во всем одни нападки злобы. Не видя сами себя, они думают, что слепы и другие; будучи сами злы, они не хотят видеть добра и в других».
И все-таки какое-то время я ждала, что Б. опомнится, покается. Покается не в моих, а в собственных интересах. Но не тут-то было. В последующие годы грубые нападки Курицына на меня становились все изощреннее, превращаясь в основную форму общения со мной. Повторяющееся рукоприкладство он постоянно оправдывал только ему ведомой «целесообразностью». Справедливо заметил в одном из своих выступлений в 2001 году тогда митрополит Калининградский и Смоленский Кирилл: «Чем менее преуспел человек в борьбе с самим собой, тем сильнее будет его натиск, обращенный во вне». Ни до 1992 года, ни после борьба с самим собой, работа над собой не входила в планы нашего «героя». Полтора столетия назад известный дипломат и мыслитель К.Н. Леонтьев писал о таких людях: «Им можно желать добра лишь в том случае, чтобы они опомнились и изменились – мириться с ними не должно».
С каждым очередным взрывом его мне приходилось значительно больше затрачивать время на то, чтобы обрести душевное равновесие. Если раньше я могла успокоиться в течение нескольких часов, то в ноябре 1992 года мне потребовалось уже несколько дней, чтобы прийти в себя: ведь слишком неожиданными и значительными оказались испытания, выпавшие на мою долю в 1991-1992 годах. И я уехала к Павлине Андреевне и Владимиру Николаевичу Лифановым в деревню Большой Хомутец. Оттуда - в свой сад собрать облепиху. Было уже очень холодно, коченели руки. В «зимнем дворце», сооруженном Б., спастись было невозможно. И Валентин, наш сосед, пригласил меня в свой дом обогреться. Я пошла. Он напоил меня вином. Как всегда, после вина у меня слабели руки и ноги, но наступала четкость мысли и памяти. Я помню все до мелочей, как он овладел мною. Не восторг, не успокоение, - одно отвращение наполнило мою душу.
Мою душу не могло успокоить и курение. Это я узнала еще в детском доме, когда училась в пятом классе. К моей подружке Вале Касьяненко приехала мама, освободившаяся из заключения, и всех нас, находившихся в комнате, «угостила» махорочными самокрутками. Одной затяжки мне хватило, чтобы на всю жизнь отказаться от этого средства самоуспокоения. Не успокаивал меня любой алкоголь. И секс, оказалось, не одарил меня душевным равновесиием. Этот последний случай поставил окончательную точку на моем полном отрицании в качестве успокоительного средства этой стороны отношений между мужчиной и женщиной. В 1991 и 1992 годах я испила полную чашу человеческих мерзостей и была близка к тому, чтобы сгинуть с лица земли, но меня еще держали обязанности по отношению к моим детям и внукам. Я не жаловалась моим друзьям, но они продолжали выручать меня. Все свои выходные дни я проводила в Большом Хомутце у Павлины Андреевны. Большее, чем простое участие проявлял ко мне Михаил Николаевич. Я могла воспользоваться этим. Но однажды он показал мне свой семейный альбом, в котором была интересная фотография: оба юные и стройные Михаил Николаевич и Юлия Сергеевна стояли, прислонившись к такой же стройной березке. И чтобы я осквернила этот чистый образ? Никогда! Ни в табаке, ни в вине, ни в сексе, ни в украденной дружбе и любви, - я никогда не видела своего спасения. Моим спасением были и остались дети, литература, музыка и работа на земле. «Природа доброго духа необходимо ищет деятельности и расширения круга этой деятельности, распространения царства истины и добра»- писал преподобный Иоанн Кронштадтский, подтверждая справедливость того выбора, которому я интуитивно следовала всю свою сознательную жизнь.
Начались мои активные поиски обмена квартиры на Москву. Там я надеялась обрести душевное равновесие. Это были последние месяцы моей работы в Липецком политехническом институте. Тогда состоялось собрание, последнее собрание, на котором мне пришлось выступить. Обсуждали кандидатуру на пост губернатора Липецкой области. Институт предлагал на этот пост кандидатуру Геннадия Васильевича Купцова. Один за другим выступали с хвалебными речами мужчины нашего института. Я послала Михаилу Петровичу Куприянову в президиум записку с просьбой дать слово хотя бы одной женщине. Обращаясь к аудитории, я спросила: «74 года Вы жили по «законам» двойной морали, и Вам не надоело? Геннадий Васильевич убежденный сторонник двойной морали. Одна мораль для него лично, если он станет губернатором, основу которой составляет вседозволенность при попрании всяких законов, способных ограничить ее. Другая мораль для нас с Вами со всеми законными и беззаконными ограничениями. Согласны Вы быть послушным стадом у этого губернатора?» Свое выступление я аргументировала конкретными фактами. В зале осталось 12 человек, согласных поддержать меня. Мы написали коллективное письмо-протест на имя Б.Н. Ельцина. Ему ведь предстояло утверждать эту кандидатуру в должности губернатора. Год потребовалось Борису Николаевичу, чтобы понять сущность этого «Наполеона» местных масштабов, который судился с Ельциным после того, как Борис Николаевич лишил его этой сладкой должности.
Я форсировала обмен квартиры и нашла вариант. Фирсова Прасковья Васильевна собиралась передать свою московскую квартиру племяннице Колыхаловой Нине Васильевне (больше у нее никого не было), которая жила и работала в Липецке. До пенсии Прасковья Васильевна работала официанткой в столовой ИМЛ. Хозяйственный отдел ЦК КПСС многие годы строил для своих сотрудников дома особой серии – хорошей отделки и планировки. Ее однокомнатная квартира располагала этими качествами. Володя большой, посетивший эту однокомнатную квартиру на улице Свобода, был в восторге от нее. С Прасковьей Васильевной переговоры об условиях обмена вел сначала Володя большой, потом я. У нее была возможность разменяться на квартиру большей площади и ниже этажом. Но она очень боялась обмана, а нам с Володей старшим сразу поверила. Надя вспоминает, как она волновалась, опасаясь срыва в ходе этих переговоров. Но все прошло благополучно. Ко 2 февраля 1993 года обе стороны получили на руки договор-мена, и в тот же день Прасковья Васильевна подала в паспортный стол заявление о выписке. До 10 февраля 1993 года все формальности обмена были документально оформлены. Можно было начинать переезд.
Наша квартира, хотя и находилась на 9-ом этаже, была хорошей планировки, находилась в центре города, но в тихом месте и была в отличном состоянии. Руководство гаража нашего института обещало нам бесплатный перевоз мебели в Москву и из Москвы. Это очень устраивало и нас, и Прасковью Васильевну. Кроме квартиры, ее племянница получала еще и сад под № 530 в садоводческом товариществе №4 в селе Капитанщино. В нашем распоряжении оставался участок № 487, который сначала принадлежал Анне. На всякий случай 15 февраля 1993 года Б. оформил заявление в садоводческое товарищество о возможной передаче этого участка другому хозяину.
Заведующая гаражом Светлана Георгиевна говорила мне: «Я Вам дам машину с первоклассным шофером». Пришел шофер – маленький Андрей. Я засомневалась в его значительности. Но он наравне со всеми носил тяжелую мебель и умело расстанавливал ее в фургоне. Принимали участие в погрузке наших вещей Володя маленький и Анатолий. С этой машиной в Москву уезжал Б.. Ехали в конце февраля по очень скользкой дороге, но за рулем действительно сидел мастер. Он благополучно привел машину на улицу Свобода. Шофер Андрей, большой Володя и Б. разгрузили машину. Загрузили ее новым грузом и отбыли в Липецк. Володя, когда-то бывший шофером у Ю.Д. Железнова, к тому времени, когда Андрей привел машину на улицу Шевченко в Липецке, привел 7 своих сослуживцев по гаражу, и они очень быстро перенесли вещи на девятый этаж. Носили пешком – лифт не работал. Я оставалась на несколько дней в Липецке, оформляя увольнение. Жила у Маргариты Тихоновны Афанасьевой. Даже если бы Анна оставалась в квартире на улице Желябова, я не пошла бы туда на то время, пока оставалась в Липецке. Но она уже ушла из этой квартиры к своему новому любовнику Александру Васильевичу Сергееву. В квартире на улице Желябова при моем отъезде оставались Володя младший и Анатолий.
Мое заявление об увольнении ректор института Сергей Леонидович Коцарь прочитал при мне и спросил: «Почему Вы уходите? Ведь Вы же еще можете работать. На Вашей кафедре столько сотрудников, едва передвигающих ногами, но никто из них не собирается уходить?» - «Обстоятельства сильнее меня», - ответила я. 11 марта 1993 года Сергей Леонидович подписал приказ о моем «увольнении по собственному желанию в связи с уходом на пенсию по старости». Мне было 60 лет. Он лично писал текст вот этого «Благодарственного письмаПо его распоряжению мне выплатили тогда премию в 200 тысяч рублей. Для сравнения: в «Олимпе», на последнем месте работы Б., ему со скрипом выдали 15 тысяч. «Нет денег», - заявил «новый русский».
Итак, к 1993 году я дошла «до самой сути в работе, в поисках пути, в сердечной смуте». 8 лет в школах и 23 года в вузах моей работы принесли мне полное удовлетворение. Со школьниками и студентами я «росла», они помогали мне жить, они стимулировали мое профессиональное и личное самосовершенствование. Коллеги по работе и науке помогали мне в моих поисках верного пути в науке, в творчестве, в общении с людьми самых разных возрастов и положения в обществе. Часть моих поисков мне пришлось пройти с билетом члена КПСС в кармане. Это был временный, не мне одной навязанный обстоятельствами зигзаг, на который я встала в феврале 1970 года. Сделать этот шаг мне настоятельно советовал мой научный руководитель Михаил Герасимович Седов – светлая память ему. В СССР не мне одной таким шагом приходилось обеспечивать возможность получить работу, чтобы растить и воспитывать своих детей. Читая курс лекций по «истории» КПСС, я изучала детали лжи. Это существенно помогало мне в исследовании основной проблематики моих научных интересов. 17 января 1991 года я вышла из состава КПСС и вернулась на свой прежний путь жизни, не связывая больше своих интересов ни с какой политической партией. 12 ноября 1992 года кулаками Б. положил конец моим напрасным сердечным ожиданиям. Так завершилась моя сердечная смута. Кончилась она без слез, без сожалений, хотя понадобилось время, чтобы к этому привыкнуть. Вспоминая Марину Цветаеву, вскоре я смогла сказать своему соседу по коммунальной квартире: «Мне нравится, что я уже больна не вами». Уже – моя вставка. В последующие годы росчерками своих кулаков и оскорбительными автографами Б. подтверждал правоту моего решения. Моим решением он возмущается и поныне. Как это женщина, не заслуживающая даже уважения его, посмела отказаться обслуживать его прихоти?
И снова по оазисам добра и правды в Москве
V
13 марта 1993 года, покидая Липецк, я уезжала к маленьким детям. В них мне виделось мое спасение и счастье. Разъединенные духовно, но в силу обстоятельств, мы вынуждены были жить с Б. под одной крышей в однокомнатной квартире. Атмосфера под этой крышей зависела от способности каждого жить в общежитии. Членам этого общежития на улице Свободы тоже пришлось начинать с ремонта. Как не хотелось Б. тратить свое «драгоценное» время и на этот ремонт! Он сдирал со стен старые обои и ворчал, ворчал, ворчал, намереваясь изощренными оскорблениями довести меня до истерики. Не стану повторять этих изощренных оскорблений – отныне Б. будет прибегать к ним постоянно. Они станут одним из отправлений его организма, как высморкаться или сплюнуть. Словами смысл их можно передать строками известных стихов Марины Цветаевой: «Ты глупая, а я умен; живой, а ты - остолбенелая». Я позволила себе изменить лишь адресную направленность этих строк. Сейчас на дворе 2012-ый год. Уже 20 лет Б. усиленно старается внушить мне, в том числе и с применением силы, что я «глупая и остолбенелая», а он «умен и живой».
В Москве во время ремонта квартиры на улице Свобода мне пришлось учиться «дистанцироваться» от его желания разрядиться на мой счет. Когда он накалялся до предела, я ложилась на диван, закрывая правое ухо, чтобы ничего не слышать – на левое ухо слух мой утрачен давно. И поднималась работать, когда он затихал. При каждом новом взрыве я повторяла маневр своего спасения. Искала и другие способы спасения от нашей драмы и следующего акта семейной драмы Анны.
В марте 1993 года Анна с Анатолием оформили развод. Квартиру, которую они отобрали у нас силой, Анна «щедро» бросила к ногам Анатолия, который немедленно отобрал ключи у Володи, выставив его на улицу. Для Володи младшего это была еще одна расплата за его выбор летом 1991 года. Его и собаку Анна поселила в комнату, находившуюся в корпусе для молодых семейств, которая принадлежала брату Александра Васильевича Игорю. Анна входила во вкус распоряжаться в своих интересах судьбами людей и любыми владениями, ей не принадлежавшими.
В Москве после оклейки стен обоями Б. устранился от участия в дальнейшем ремонте. В далеком детдомовском детстве всякие дела мне приходилось доводить до конца одной. Это было для меня привычно. Тем же я занялась и в Москве. Как и на улице Шевченко в Липецке, здесь в Москве на улице Свобода я замазала в квартире все плинтуса, закрыв доступ тараканам, и начала наведение марафета в кухне и в ванной. К концу марта косметический ремонт в квартире был почти завершен. К этому же времени я успела побывать у начальника паспортного стола и решить вопрос о нашей прописке. Он поинтересовался: «Сколько Вам стоил обмен однокомнатной квартиры в Липецке на однокомнатную квартиру в Москве?» - «Нисколько». – «Как?» - удивился он. – «Мы отдали дополнительно только свой садовый участок и все», - разъяснила я, но не развеяла его сомнение.
Уже 30-го марта я начала выращивать рассаду для огорода. К концу мая в комнате выросла рассада цветной, кольраби и савойской капусты, перцев, помидоров, огурцов, баклажанов и патиссонов. Я готовилась к серьезной работе на огороде в Семхозе – здесь тоже было мое спасение. 18 апреля в пасхальное солнечное воскресенье родилось еще одно мое спасение - Катюша. Хорошо помню этот день. Пока Надя несколько дней находилась в роддоме, днем с Сережей оставалась я. Как взрослый, он обижался на маму за то, что она «покинула» его. Передо мной Володина записка с чертежами. «Е.А.! В 8.00 вызвали скорую, в 9.30 были в роддоме № 3 и т д.». В записке упоминается Саша Гавриленко. Это тот врач-гинеколог, который лечил Надю после первого выкидыша и сделал все, чтобы вылечить ее и вернуть ей возможность рождения детей. После детального описания, как добраться до роддома, Володя сообщил: «Надюша чувствовала себя неплохо и руководила мной уверенно».
В роддом за Надей мы с ним поехали вдвоем. «Куда направился, Володя?» - спросил его на улице сосед Иван Иванович. – «За красавицей дочкой!» - ответил Володя. В приемном покое обнаружилось, что он забыл взять Надино платье и обувь. Поверх ее больничного халата пришлось надевать ей мое серое полосатое пальто и в тапочках шлепать до такси. Так мы привезли маленькую Катюшу домой. А маленький Серьга продолжал обижаться на маму. В моей записной книжке я записала в тот день: «Я помню тот весенний день, когда деревья и кусты еще стояли без листвы. Когда в чернеющий овраг стекали весело ручьи, и в небо плыл весенний дым …» – И далее: «В тот день халат тебе стал платьем выходным – так мы спешили в первый раз ввести Катюшу в мир большой». Да, это были чудеса: и день, и весна, и маленькая Катюша! «И если к этим чудесам причастны были небеса – восславим их! Но, по-земному, чтоб ни говорили, Володя и Надюша, я Вас благодарю за то, что Вы мне внучку подарили!»
Каждый день я с удовольствием ездила, как на приятную работу, - в Надины детские ясли - с улицы Свобода на улицу 26 Бакинских комиссаров. 1,5 часа на метро в один конец и столько же обратно. Каждый рубежный месяц, прожитый Катей, я привозила ей живой цветок. Гуляла я с малышами в ближайшем зеленом парке. Если Катюша начинала плакать, я говорила ей: «Ты же хорошая, очень хорошая», и она умолкала. Малыши росли спокойными детьми. Иногда, если кто-то из них заболевал, их разделяли: одного оставляли на юго-западе, другого везли на улицу Свобода – на северо-запад.
Как и кому пришлось справляться с ними до сентября, я не знаю. В мае мне позвонил из Липецка Володя младший и сказал, что дела его очень и очень плохи. Я поехала в Липецк. Он встретил меня и повез не на улицу Желябова, а в ту квартиру в районе Трубного завода, куда поселила его Анна. С ним в этой квартире находился и доберман. Расспрашивать детали, не было времени – мы с ним сразу поехали в профтехучилище. Нина Егоровна, мастер группы, в которой учился Володя, подготовила документы на его отчисление из училища. Мастера настойчиво поддерживала завуч по воспитательной работе Валентина Николаевна. Володя успел мне прояснить ситуацию: когда Анна ушла от Ширкова, и они оформили документ о разводе, Анатолий решил отомстить Анне. Со своими переживаниями он пришел в профтехучилище и рассказал о своем несчастье Нине Егоровне, мастеру группы, в которой учился Володя. Эта неумная женщина в присутствии всей группы бросила Володе: «Твоя мать – ночная бабочка». – «Вы сами такая», - ответил Володя. С этого момента его последующее пребывание в училище можно было считать по минутам: на заседании педсовета училища Нина Егоровна добилась принятия решения об отчислении Володи из училища. 5 часов к ряду убеждала я этих «воспитателей» отменить решение, дать шанс Володе сдать зачеты и экзамены. Ведь училище было единственным местом, где он мог хотя бы один раз в день поесть.
Перекрестки, перекрестки… Володе в 1993, как и мне в 1948 и Анне – в 1974, было 15 лет. Каменные сердца оказались у женщин профтехучилища № 12. Но мне удалось добиться от них допуска Володи к зачетам и экзаменам. Не без условий: Нина Егоровна потребовала от меня, чтобы я сама устраивала его в какое-нибудь предприятие на практику. Поехали мы с ним в район ферросплавного завода – не получилось. Направились на автостоянку на 19-ом микрорайоне, прождали начальника весь день, чтобы получить категорический отказ. Помыкались мы с Володей с отрицательным знаком, и я решила пойти к завучу училища по производственным делам – Ивану Архиповичу. «А почему это Вы ищете ему место для прохождения практики, если это прямая обязанность Нины Егоровны?», - удивился он и направил Володю на практику в производственные мастерские училища. Душевным человеком оказался начальник мастерских. Он хорошо нас принял, объяснил, в какое время Володя должен приходить и чем заниматься, а меня предупредил: «Нина Егоровна очень несправедливая женщина и своего в отношении Вашего внука будет добиваться, не останавливаясь ни перед чем».
Уладив дело Володи в училище, я пошла к директору школы № 61, Александру Никитовичу Нагулину, которого шесть лет назад упрашивала взять на работу Ширкова, и объяснила ему, что Анатолий отобрал у Володи ключи, выгнав его на улицу. Пригласили в кабинет директора этого «папу». Он расплакался. Александр Никитович пожалел его, но заставил отдать мне ключи от квартиры. Периодически я бывала с Володей в квартире в районе трубного завода и в квартире на улице Желябова. Во время моего пребывания в квартире по улице Желябова Анатолий устраивал мне многочасовые истерические сцены. Володя ходил на работу в мастерские училища, а я продолжала заниматься его дальнейшей судьбой.
И отправилась в отдел по делам несовершеннолетних в Правобережный райисполком. Делами этого отдела ведала некая Елена Васильевна Трифонова, мать двоих детей. Она показала мне письмо из училища с «обоснованием» необходимости отчисления Володи из училища. Я объяснила ей ситуацию, она со своей стороны обещала держать на контроле это дело. Сдав все зачеты, экзамены и выполнив задание по практике, 1 сентября Володя пришел в училище. Встретив его, Нина Егоровна прошипела: «При первом же срыве я тебя отчислю». Общеизвестно: если нужен повод, а он отсутствует, его всегда можно найти такой породе людей, какой была Нина Егоровна.
Пока Володя проходил практику, я ездила в наш сад в Капитанщино, собирала урожай и, что можно было, отправляла в Москву. В саду было много вишни, крыжовника, черной смородины, белой и черной сливы, груш. До вокзала мои сумки всегда носил Володя. Наши с ним усилия достигали цели. Надюша писала нам с Вовой: «Клубникой объедаемся, даже варенье сделали. Вишни необыкновенные. Сколько у Вас таких китайских вишенок. И сколько может быть на одной нашей? Она уже хорошо зазеленела, на следующий год, я думаю, зацветет. Сережке делала клубничный сок, пьет, пока все не выпьет, никому не оставляет. Делала пюре из моркови с зеленым горошком, петрушкой и укропом. Все ест с ложки, только вымазывается. Даю, а он вдруг начинает сердиться. Не пойму, в чем дело. Оказалось, что медленно ложку ко рту подношу - надо подавать почаще. Ест хорошо, улыбается много и охотно. Очень любопытный. На улице разглядывает листочки, цветочки, смотрит шмелей, анютины глазки, ирисы. Володя привез ему панаму с полями, так что теперь он не отворачивается от солнца, гуляет спокойно. Ставила босыми ножками на травку. Когда тепло, гуляем голышом. Сейчас здесь много народу, маленько шумно. Посмотрим, долго ли так выдержим. Хочется в Москву, шить, мама меня поймет. Огурцы в парнике хороши, тыква пока тоже. Что за лук у вас? Очень он острый, злее чеснока. Здесь тоже надо сажать побольше лука». Что оставалось, я перерабатывала в Липецке у Юлии Сергеевны или у Клавдии Алексеевны, до времени складируя все в подвале у Нагулиных.
Во входной двери в квартире в районе трубного завода был вделан какой-то особенный замок, и его хитрости мне не были известны. Уезжая в сад, я захлопнула дверь. В комнате оставался доберман. Вернувшись с огромными корзинами с вишней, я не смогла попасть в квартиру. Как ни старались соседи по коридору открыть замок, их усилия оказались безуспешными. Кто-то из них посоветовал мне обратиться в пожарную часть – она находилась рядом. Дежурная поверила мне, что я впервые в Липецке и не знаю, как помочь себе и внуку, чтобы попасть в квартиру. Предупредив меня о том, что на частные вызовы пожарные машины не выезжают, она все-таки пожалела меня и еще красочнее расписала мои страдания своему начальнику, разговаривая с ним по телефону. На том конце провода тоже оказался добряк – он разрешил дать команду на отправку пожарной машины по указанному адресу. Всего-то надо было заехать за угол. Была уже ночь, когда машина подошла к окнам общежития. И вдруг на подоконнике пожарники увидели добермана! «Не полезем! Доберман злее овчарки, а вчера овчарка сильно покусала нашего товарища!» - «Поставьте, пожалуйста, лестницу, я сама полезу в окно!» - умоляла я их. – «Конечно, вы свалитесь оттуда, а нам отвечать! Нет! Поехали назад». И вдруг из темноты выходит мой Володя. - «Вот кто полезет!» - Пожарники согласились. Полез Володя и открыл квартиру.
До этих моих и Володиных переживаний Анне не было дела – она ограничилась передачей очень скромной суммы денег на питание Володе и собаке. Наши заботы были посторонним делом и для Б.. Эту мою поездку в Липецк на выручку Володи младшего он считал моей прихотью, а свое отстранение от участия в его судьбе – единственно правильным. Он продолжал считать меня своей собственностью, за которой сохраняются обязанности «служанки» по отношению к нему, ее «хозяину». Он писал мне в Липецк: «Конечно, ты можешь оставаться, задерживаться в Липецке, но было бы куда тактичней (?) и человечней советоваться, а не принимать личные решения». Человек, безучастный к судьбе своего внука, требовал, чтобы я просила у него разрешения на оказание помощи моему внуку! Не мной замечено, что грубияны и насильники любят порассуждать о необходимости проявления тактичности и человечности, разумеется, по отношению к самим себе, не утруждая себя тем же самым по отношению к кому бы то ни было другому. По убеждению Б. проблемы Володи, его 15-летнего внука, были житейской мелочью в сравнении с «затруднениями», которые «переживал» он, дед: из-за этого внука на длительное время лишенный возможности разрядиться за счет моего спокойствия и терпения. Он был убежден в том, что его внук уже давно обязан был решать свои проблемы сам. Отношение матери к сыну и деда к внуку было одинаковым. Поразительное сходство в безучастности обоих! «Проблемы» этого закостенелого грубияна меня уже не трогали. Проблемы внука мне были понятны и близки. Они были порождены его матерью. Проблемы Анны тоже были следствием ее греховного выбора – секса и сребролюбия. С последствиями оказавшихся ошибочными своих выборов Б. и Анна обязаны были справляться сами, но они не привыкли к этому и не желали привыкать.
Дальше в своем письме Б. жаловался на Володю большого и на Надю: «Они в Семхоз не ездят (неправда), а можно было бы в субботу и в воскресенье приезжать с детьми. Буду просить Володю взять отпуск, но боюсь, что он больше 3-5 дней не выдержит, сорвется». Рядом с тобой – всенепременно! Судя по письму Нади, они в Семхоз ездили. Но Катя была еще слишком маленькой, чтобы длительное время находиться на даче, лишенной многих удобств.
9 июля я выехала в Москву – нужно было принять участие в крещении Сережи, для которого я успела сшить и вышить крестильную рубашку и купить резинового львенка, очень красивого. Крестили малыша в церкви на Воробьевых горах. Он был «запевалой» в хоре крестившихся в тот день малышей. Как только он начинал плакать – «запевали» все малыши. Замолкал наш Сережа – умолкал весь хор. Крестной мамой Сережи была Лена Путилина, Надина подружка по школе. Искупанный в купели и хлебнувший кагора, он уснул. Где-то есть фотография, запечатлевшая это событие. 25 июля я возвращалась назад заниматься Володиными делами и садом. Любопытно то, что Анна в эти летние месяцы находилась в Липецке. Брат ее любовника Игорь, в квартире которого вынужден был находиться Володя, с возмущением говорил мне: «Они развлекаются на пляжу (так и сказал), а кто-то должен за них заниматься их делами».
Любопытный факт запечатлен в моих бумагах: плацкартный билет на поезд в Москву стоил тогда 1152 рубля, обратно в Липецк – 911 рублей. Примерно столько же, сколько сейчас (август 2012). Но продукты! Майонез – 940 рублей, сыр – 2400, пряники – 289, масло сливочное 824, яйца 426! Расход за неделю (с 26.07. по 4.08.) – 9312 рублей! До 20-го августа мы с Володей израсходовали 34745 рублей, из них 20300 была моя пенсия. Дважды по 7 тысяч нас субсидировала Анка.
Предупреждение мастера производственной мастерской сидело в моей голове. Неблагоприятная обстановка дома и в училище неизбежно должна была обернуться у Володи обострением хронического заболевания горла или ушей. А Анка продолжала развлекаться, участвуя с Сергеевым в каких-то аферах. Но мне надо было уезжать в Москву – там ждали меня двое малышей. Уезжая, я написала Володе письмо: «Володя! Сегодня, 3 сентября, я уезжаю, может быть, навсегда, не знаю пока. Но я должна тебе сказать следующее. Я любила и пестовала тебя с рождения. Ты был и останешься самым дорогим для меня существом, пока не вырастут Сережа с Катюшей. А, может быть, таким дорогим и останешься – это уж зависит от тебя. Если ты окончательно превратишься в Ширкова – лежебоку, обжору (ты – не обжора), крохобора, похотливого насильника, которого даже модными тряпками обеспечивают женщины (мать, сестра, жена), - такого я не смогу уважать. Тогда прощай. У меня просто нет времени ждать, когда ты перерастешь, прозреешь и помудреешь. У меня для жизни осталось мало времени. Поэтому я обязана высказать тебе по факту, по тому, чему я была свидетелем в это лето. Каким ты будешь – время покажет, не мне судить об этом. Меня раздражало и обижало твое безграничное гуляние до часу ночи и даже позже. До 12 часов и то уже много для твоих 15 лет. Меня раздражало твое спанье до трех часов дня и пренебрежение к уходу за собакой, твое игнорирование нужной мне помощи по работе в саду. Ты как-то откровенно сказал, что это – не твое хобби работать на земле, что не хочешь и не можешь работать в саду. Ты думаешь, я хочу? Многое из того, что я делала раньше и делаю сейчас, я делаю не потому, что мне это очень нравится. Просто я люблю вас всех, кроме деда. В этих делах выражается моя любовь к вам. Принимаете Вы ее или нет, мне все равно. Я хочу, чтобы ты научился жить с разными людьми, оставаясь самим собой. Оставаясь тем, кого я люблю, кто не станет подлаживаться под каждого встречного. Всего тебе самого доброго, мой дорогой внучек. Держись». Володя провожал меня. Уезжая из Липецка, я везла саженцы облепихи, ежевики, малины, крыжовника, клубники сортов лорд, кулон и фестивальной. Этой осенью мы смогли распланировать грядки на огороде в Семхозе и заложить в их основание все, что постепенно могло способствовать формированию плодородного слоя земли.
В начале октября Володя младший заболел ангиной в очень острой форме. В первый же день, как он не явился на занятия, Нина Егоровна оформила приказ об его отчислении из училища. Об этом я узнала только марте 1994 года. Кто его лечил и кормил в эти пять месяцев я не знаю. Плохо, как никогда, с начала 1994 года было и мне. В это время мне приснилась Нина: она «стояла» в углу этой нашей квартиры, молча, смотрела на меня и плакала. Тогда же мне приснился другой сон, будто лежу я на операционном столе, и женщина-хирург, склонившись надо мной, рассматривает внутренности моего разрезанного живота. Она в бордовом халате, ее помощники – тоже. Передавая кому-то из них инструмент, она сказала: «Здесь уже ничего не сделаешь». Я проснулась и сказала себе: «Нет, я еще что-то сделаю». В первую очередь пересмотрела содержание и объем всего того, над чем я принуждала работать свой желудок и кишечник. И пошла в поликлинику, что находится около станции метро «Полярная». Персонал в этой поликлинике оказался внимательным и ответственным. Меня хорошо лечила здесь лор-врач. Невропатолог направил меня в диагностический центр, что расположен на улице Полежаевской – у меня не разгибалась спина. Из кучи процедур, назначенных мне там, я прошла и усвоила курс физических упражнений, полечили меня еще и в кабинете физиотерапии при этой поликлинике. В том же диагностическом центре я прошла процедуры гастроэнтероскопии. Полное обследование прошла я и в женской консультации.
В феврале 1994 года заболела маленькая Катюша. Мы с Надей переусердствовали: накормили ее тертой морковью и морковным пюре из баночки для детского питания. Катюша пожелтела, у нее поднялась температура. Опасаясь, что у нее гепатит, мы вызвали машину скорой помощи. Вместе с Надей малышку положили в инфекционную больницу. Первый же анализ отверг наши опасения, а ужасающая антисанитария в больнице заставила Надю настоять на их выписке из больницы. Их выписали под Надину расписку. Катю Надя привезлако ко мне в квартиру на улице Свобода. Болезнь из малышки выходила с потом. Она спала со мной на диване, и мы с ней буквально плавали в воде. Часто приходилось переодевать ее и менять постельное белье. Но я обратила внимание на то, что у нее не отходит моча, и позвонила Наташе, дочери Светланы Степановны Ермаковой, моей коллеги по политехническому институту в Липецке. Классный терапевт, Наташа работала в Шереметьевской клинике. Она адресовала меня к своей подруге, лучшему педиатру в Москве – Ирине Евгеньевне. Наташаа даже назвала адрес 9-ой детской больницы, в которой работала Ирина Евгеньевна, и подробно объяснила, как туда проехать: 4 остановки на 23 трамвае от метро «1905 год» до Шмидтовского проезда. Рабочий телефон: 259-19-41. Ее домашний телефон: 253-48-35. Я созвонилась с Ириной Евгеньевной и подробно описала, что произошло с малышкой, и с какими затруднениями мы столкнулись сейчас. Она посоветовала посадить Катюшу в таз с очень теплой водой и через полчаса перезвонить ей. Через полчаса я поблагодарила ее за участие в наших бедах – ее совет помог малышке.
В апреле 1994 года в Москву приехал Володя и рассказал мне обо всех горестях, которые ему пришлось пережить после моего отъезда из Липецка. Я надеялась, что смогу поднять его и немало сделать для восстановления собственных сил, если мне не будут травить душу со стороны. Но, увы. В апреле в нашу квартиру на Свободе, как в свой дом, без всякого смущения явилась Анна. Явилась не одна – со своим любовником Александром. Поступить с ней и ее новым приятелем так же, как она поступила с нами в 1991 году, я не могла. Чем они тогда занимались, я не знаю, но денег у них не было. Поскольку Б. всегда оставался в квартире, пока я находилась у Надюши с ее малышами, Анна от него требовала, чтобы он кормил ее и ее любовника и кормил не кое-как, а дорогими продуктами. Целыми днями они куда-то звонили, или возлежали, воззрившись в экран телевизора.
Распутья Володиной юности
Очевидными в этой кампании были только занятия Володи младшего. Реальным был и его заработок, который он получал, работая в московском дельфинарии. Его уважали сотрудники и любили дельфины. Анна и Александр пользовались его заработком, моей и Б. пенсией. Отвратительным в этом общежитии было то, что Анна, беззастенчиво пользуясь нашими и Володиными финансами, презрительно называла нас нищими. А Володе она начала внушать, что ему незачем тратить время на окончание какого-либо учебного заведения. Расписывая «возможность» скорого получения ею мифических миллионов, она обещала ему вскоре купить аттестат об окончании средней школы, диплом любого вуза и «откупить» его от службы в армии. Ему еще не было 16 лет. И он верил ее обещаниям. Но в отличие от его матери, в нем продолжало жить и развиваться личностное начало. Когда из дельфинария он перешел работать на стадион «Локомотив», его уважала директор стадиона. Володю слушались все забулдыги, с которыми он работал на стадионе: с ним они работали, без него – пьянствовали. И это проявление его натуры вселяло в меня надежду, укрепляло мою веру в него.
Надя усиленно занималась подбором вариантов обмена их квартир: Володя старший получил от своей работы двухкомнатную квартиру в Косино и с имевшейся у них однокомнатной они искали обмен на одну, но большей площади квартиру. Я в эти месяцы продолжала каждое утро ездить к Наде и до вечера заниматься с ее малышами. Мы часто и подолгу гуляли в лесу около дома. Весной в нем было интересно. Там были увлекательные деревянные сооружения: медведи, лисы, зайцы, высокие горки и разные домики. Во время дождя в них можно было спрятаться и дождаться его конца. Но во время наших прогулок мне часто становилось плохо. Поэтому в моем кармане всегда находилось мое пенсионное удостоверение, на свободной странице которого я написала адрес, куда можно было бы сообщить о случившемся.
Лето 1994 года было первым, когда Катя появилась в Семхозе. Сережа бывал там прежде. Помню, как Катюша впервые топала по трем железным мостикам, перекинутым через овраги, потом по асфальту шагала к озеру. На Катюше была бывшая Надина голубая с рисунком кофточка, которую когда-то я шила Наде. Назад с озера малышку пришлось нести на руках – она устала. В озере малышей пока не решались купать. У Нади есть фотографии с изображением того, как тем летом Катю с Сережей купали в ванне у большого бревна под яблоней. В июле 1994 года я ездила в Липецк – собирала урожай в саду, который все еще принадлежал нам. Жила у Клавдии Алексеевны и у нее же заделывала в банки то, что невозможно было передать в Москву. На мой призрачный день рождения Надя не забыла прислать мне поздравительную открытку, в которой писала: «Мы тебя все поздравляем, но сладкий день откладываем на попозже. Катя и Сереня тебя ждут, не дождутся. Да и я тоже. Не беда, если их дачный сезон частично сдвинется на осень, но лучше бы тебе выбираться поскорее. Смородину я почти всю заморозила. Ребята ели ее один день, сколько хотели, но на следующий день не стали, сказали – кисло. Видно, до оскомины доелись. Немножко сделала черники с сахаром. Клубника здесь только начинается. Приезжай, даже если наш дачный сезон продлится только один месяц». Не я им помогала, а они все вместе помогали мне сохранять интерес к жизни. Их было больше. В июле я вернулась в Москву, привезла Кате вышитую мной крестильную рубашку. Крестили ее в той же церкви, что и Сережу. Она тоже была «запевалой» в хоре вместе с ней крестившихся малышей. Проглотив ложку кагора, она крепко уснула. Крепко спящей на руках у деда ее и сфотографировали.
Все лето и осень1994 года в нашей квартире на Свободе хозяйничали Анна с Александром. Осенью я продолжала ездить к Наде и заниматься с малышами. Поздней осенью начались продолжительные дожди со снегом. В один из таких дней при шквальном ветре я возила коляску со спящей Катей вокруг дома. Неожиданно около нас оказался Володя старший. Посмотрел, ничего не сказал, а, появившись в квартире, приступил к остеклению лоджии. Много лет он готовился к этому, а сделал в несколько дней. Теперь коляску со спящей Катей мы могли выносить без опасений на закрытую лоджию. В плохую погоду дети гуляли со мной на этой лоджии. Зимой я возила Серьгу в наш лес на санках. Довозила его до той окраины леса, которая примыкает к Ленинскому проспекту. Сидя на санках, он с интересом наблюдал за мчащимися по проспекту машинами. Почему-то он особенно радовался, когда мимо мчался очередной самосвал, и он мог повторять это трудное для малыша слово: самосвал.
Однажды зимой был сильный мороз. На санках они сидели вдвоем с Катей. Серьга очень испугался мороза – он ему пощипал нос и щеки. Серьга разразился громким ревом. Я сняла с себя платок, повязала этот платок ему на голову, оставив открытыми только его глаза, и помчалась с ними домой. В начале декабря были оформлены все документы по обмену квартир. В связи с нашим переездом переезжали от нас и Анна с Александром. Они сняли двухкомнатную квартиру, туда же отправлялся и Володя младший. До марта 1996 года он иногда звонил мне, Анна не напоминала мне о себе.
Новый, 1995 год, мы встречали у Нади с Володей еще в квартире на юго-западе. Вот Катя с Сережей на руках у Деда Мороза – у их настоящего деда! Накануне этому Деду Морозу Надюша посылала открытку: «Дорогой Дед Мороз! Мы тебя очень ждем к Новому году. У нас будет красивая елка, заходи к нам, посмотри. Мы тебе напоминаем: захвати целый мешок подарков для Кати и Серени, маме, папе, бабуле, ди-ди и кошке Ваське. Мы хотим: машину, красный и сиреневый подарок для Кати, большой подарок бабуле и ди-ди, другой подарок для мамы и папы и вкусный подарок для Васьки. Адрес: Северный полюс, Деду Морозу. Мы живем дома. Сереня, Катя и мама». «Большой мешок» сшила и вышила я. Над бородой Деда Мороза и его одеянием тоже пришлось поработать мне: вот он во всем своем Величии. И мы рядом. После праздника мы повели их в цирк на проспекте Вернадского. Они успели сфотографироваться с живой обезьянкой на руках, но с представления убежали – они не выдержали слишком громкой музыки.
Не забыли меня и мои липецкие друзья. В декабре 1994 года, поздравляя меня с праздником Рождества Христова, Иван Силаевич Щукин спрашивал: «Екатерина Александровна! Чем Вы занимаетесь, кроме того, что Вас эксплуатируют, есть у Вас окна отдыха, вдохновения? Мы с женой каждый день вспоминаем Вас. Вам – самой смелой из женщин нашего политехнического института, а среди коммунистов – это уж точно, - дай Бог Вам милости Его! Радуйтесь! У нас в Липецке на Соборной площади краеведческий музей опять превращают в храм – идет реставрация!» Павлина Андреевна Лифанова по соседству со своей усадьбой нашла в Большом Хомутце хороший дом, который продавался, и рекомендовала нам купить его. Такими капиталами, которые запрашивал за этот дом его хозяин, мы не располагали. Не могли мы получить их и в перспективе. 6 января 1995 года Рита Выскубова пожелала мне: «Пусть в год поросенка или свиньи никто не помыслит отнестись к тебе по-свински». Сердечно поздравили меня с наступающим Новым, 1995, годом Ольга Митрофановна с Клавдией Алексеевной. Клавдия Алексеевна продолжала работать в институте. Вскоре она прислала мне вырезку из областной Липецкой газеты, возвещавшей об освящении нашего института, принимавшего статус технического университета. Со свечой во время службы стоял Сергей Леонидович Коцарь. В сооружении этого комплекса от фундамента и в становлении этого института в качестве самостоятельного высшего учебного заведения, теперь университета, - была доля и моего труда.
В январе 1995 года мы переехали в квартиру на улице 26 Бакинских комиссаров. Здесь тоже требовался ремонт и немалый, но Б. обещал включиться в него только тогда, когда закончится его служение общечеловеческим интересам. Забегая вперед, отмечу: ни «все человечество», ни семья так и не дождались выполнения Б.Г. К. его обещаний.
Надя с Володей и с малышами переехали в большую квартиру на улице Ивана Бабушкина. Теперь затрата времени на мои поездки к ним и обратно сократились вдвое. В начале апреля 1995 года я вплотную занялась выращиванием рассады для огорода в Семхозе. Может быть, Володя старший был недоволен, что этой рассадой я заняла всю комнату, в которой сейчас располагается Катюша. Но в ту весну он активно помогал мне. Сережа с Катей выехали на дачу в мае и пробыли там вплоть до первой половины октября. В это лето отдыхала в Семхозе сестра Володи – Людмила Викторовна. В советское время она работала заведующей одним из отделов АПН. Этому знатоку русского и французского языков Б. предложил прочитать свою работу. Прочитав ее, она обратилась ко мне с вопросом: «Екатерина Александровна, скажите, Б. Г. нормальный человек?» - «А Вы к нему обратитесь с этим вопросом», - ответила я. И вдруг, глядя на небеса, она воскликнула: «Смотрите, на небе сияние! Кого-то из нас небеса предупреждают об ожидающей нас опасности!» На небе действительно короткое время между облаками сверкал знак, окруженный световым нимбом, как на иконах святых. Я подумала, что силы небесные именно меня предупреждают о грядущих потрясениях.
Семхоз в то лето я покидала лишь на короткое время - отлучалась в Липецк для сбора урожая в тамошнем нашем саду. Опять останавливаясь у Клавдии Алексеевны с Ольгой Митрофановной. У них же консервировала ягоды и оставляла свои банки на хранение в их подвале. Неплохой урожай в то лето мы собрали и на даче в Семхозе. Было достаточно малины, ирги, лука, чеснока, огурцов (60 кг), зеленого горошка, тыквы, картофеля (108 кг), клубники, крыжовника, фасоли, патиссонов, моркови (40 кг), цветной и прочих сортов капусты, свеклы, сладкого и горького перца, кабачков (60 кг) и даже баклажанов! Много было укропа, петрушки, кориандра, мяты, мелиссы и даже базилика! Только не смогли мы подсчитать, что лучше, купить ли все это в московских магазинах или на рынке, или получить на даче. В осенние ночи уже рано темнело, и мы выводили детишек на улицу рассматривать звездное небо и луну: «Люна, люна!» - пела Катюша. Они с Сереней уже различали на небе млечный путь и Большую медведицу.
Новый, 1996 год, мы встречали на квартире у Нади с Володей все с тем же Дедом Морозом. До Нового года Володя успел сделать в квартире очень трудную и чрезвычайно грязную работу: циклевку паркета и покраску его лаком. Приемлемый вид обрели комнаты Кати и Сережи. Малыши росли спокойными и ловкими ребятами. Радость каждого дня – так можно было сказать о них. Во время прогулок мы обошли с ними окрестные дворы. Чаще всего они играли во дворе детского сада, что находится рядом с их домом, или во дворе банковского колледжа. Я не помню, чтобы они капризничали. Даже маленькими они находили себе занятие сами. Казалось, в моей жизни утверждается светлая полоса.
Внезапно летнее предупреждение небес напомнило о себе – в марте к нам явились Анна с Александром, с Володей младшим и котом Гошей. Реально работающим в этой компании опять был один Володя. Анна с Александром прозябали в мечтах о миллионах. Сейчас, напрягая память, я не могу представить, где и как в этом густонаселенном общежитии (в однокомнатной квартире) мы размещались на ночь в течение более двух лет? Но и это оказалось не самым страшным бедствием. Как-то Анна вспомнила об оставленной ею в Липецке квартире и решила узнать, оплачивает ли Ширков коммунальные услуги. Она позвонила в ЖЭК, и ей сообщили, что с мая 1995 года по решению суда она и ее сын выписаны из квартиры, что хозяином этой трехкомнатной квартиры признан Анатолий Захарович Ширков. Доигралась моя дочь! Было очевидно – предстояло через суд бороться за возвращение ей и Володе их права на жилье. «Поезжай ты, - заявила она мне. – Тебе это обойдется меньшей кровью. Ты по своим старым связям договоришься, и нам обойдется это недорого, о моральной цене говорить не приходится – я так извелась». Она имела в виду лишь свои моральные издержки, вызванные несбывающимися мечтами о миллионах… Сколь бы циничными ни были ее заявления, но она была права – ей не удалось бы добиться положительного решения этой проблемы. Не смог бы решить ее и Б.. И не потому, что у них не было денег. Их не было и у меня.
Анна оформила доверенность на представительство мною ее интересов в судебной тяжбе за жилье, отнятое ею у нас в 1991 году. В апреле я уехала в Липецк. Ездить к Наде и к ее малышам, а с конца апреля работать еще и на огороде и в саду в Семхозе предстояло Б., - он воспринял это как незаслуженное наказание, как вселенское бедствие! Мои весенние и летние похождения в Липецке он считал мелочью и даже преступлением по отношению к той «обязанности», которую он «нес» на своих плечах во имя «благоденствия человечества».
Первый мой шаг по прибытии в Липецк был к Валентине Ивановне Курловой. В советское время, когда ушла на пенсию Анна Гавриловна Клюева, она заведовала отделом учебных заведений обкома КПСС. Этими же делами ведала она в липецкой областной администрации в эпоху Ельцина. Выслушав меня, она посоветовала мне обратиться к Илье Фомичу Коновалову, прокурору города Липецка, предварительно позвонив ему. Идя к нему на прием, я вспомнила о своем визите к прокурору Кемеровской области в августе 1959 года, который, как я надеялась, защитит мое право на труд. Не защитил, оскорбил. Неужели и сейчас мне придется встретить такой же прием? Илья Фомич Коновалов спокойно выслушал меня и медленно произнес: «Смогу ли я Вам помочь». Я смотрела в окно и про себя умоляла Бога помочь мне. И вдруг увидела: Илья Фомич протянул руку к полке с юридическими справочниками. Полистав их, он сказал: «Записывайте порядок изложения Вашего заявления на имя председателя областной судебной коллегии Маркова. Не упустите ни одного момента, на который я Вам укажу». Я сделала все, как он сказал. Заявление отпечатала в нашем институте и в день приема пошла к И.И. Маркову – там всегда было много народа и число принимаемых было ограничено. Мне удалось пройти. Довольно оперативно он передал мое заявление в отдел по гражданским делам Галине Семеновне Бриг. Ожидая ее решения, на всякий случай я решила проконсультироваться у юристов в адвокатской конторе, которая находилась тогда на улице Интернациональной. Меня принимала молодой адвокат. Выслушав меня, она заявила: «Ваши шансы выиграть дело равны нулю. Право на жилье Ваш внук и его мать потеряли навсегда». Прокурор Илья Фомич Коновалов говорил иначе, и я решила не впадать в отчаяние.
Ни на судебные дела, ни на мое пребывание в Липецке денег у меня не было. Я разыскала Алексея Тимофеевича Попова, коллегу по институту и соседа по саду. Он давно хотел приобрести наш участок. С 1993 года у меня имелась справка, подписанная Б., на основании которой я могла распорядиться этим садом по своему усмотрению. Я переписала наш участок на Попова, он вручил мне 2 миллиона рублей – сейчас они едва ли составили бы 200 рублей. Воспользовался моим пребыванием в Липецке и Александр. Он и Анна сидели у нас в московской квартире без денег, и Александр решил продать в Липецке свой гараж. Сделать это, было поручено мне. Предварительно этот гараж надо было освободить от всего, чем он был набит, а набиты до предела были оба его этажа. Машины там уже давно не было – ее «проели» «миллионщики» - Анна с Александром. Милые Михаил Николаевич и Юлия Сергеевна! Неделю я и они возились в грязи этого двухэтажного гаража: подземная часть его была забита еще полнее, чем надземная. Чего там только не было! Инструменты и материал, которые можно было использовать в строительстве, Михаил Николаевич отвез к себе. Большую часть содержимого гаража пришлось выбросить. Новый хозяин назначил мне день и час для передачи мне договоренной с Александром суммы денег в долларах. Это было раннее утро, а местом вручения он выбрал детскую площадку в военном городке. Михаил Николаевич решил сопровождать меня. Полученные за гараж деньги я передала Анне с Александром в Москву. Помог мне Игорь Валентинович Крысин, курьер областного УВД – он часто ездил в командировку в Москву, с ним я и отправила полученные за гараж доллары.
Одновременно я занималась делами Володи младшего – его незаконным отчислением из училища. В областной администрации мне помогли Валентина Ивановна Курлова и Людмила Митрофановна Тимофеева. Когда я собрала необходимые бумаги и явилась с ними в училище, мне сообщили, что несправедливость Нины Егоровны Гуляевой не только по отношению к моему Володе уже наказал Бог – она недавно умерла от рака.
Жила я в это время в квартире по улице Желябова. Ширков находился на лечении в неврологическом отделении, которым заведовала его сестра Татьяна Захаровна. Каждый день он приходил в квартиру и находился в ней почти до 10 часов ночи, когда ему надлежало возвратиться в больницу. Все эти часы мне приходилось отбиваться от его психических атак на меня. Я еще обладала способностью убеждать и спускать на тормоза его гнев. Но в какой-то момент почувствовала, что мое терпение стремительно угасает. Я пожаловалась Татьяне Захаровне, сказав ей о том, что иногда после очень продолжительных разговоров мне удается приводить ее брата в нормальное состояние. Она рассмеялась в ответ: «Его уже никто не вернет в нормальное состояние», - заявила уважаемый невропатолог областной больницы УВД.
В Москве Анна позаботилась о том, чтобы поручить мне еще одну заботу: поиск в Липецке недорогой квартиры, которую можно было бы купить, чтобы переселить в нее Анатолия. Не стеснялась моя старшая дочь загружать меня своими делами! Правда, и они немало смогли сделать в нашей московской квартире. Александр Сергеев был мастером на все руки. С Анной они очистили от ненужного хлама лоджию, Александр обил ее изнутри белой пластиковой пластиной, покрыл лаком раму. В кухне и на лоджии он сделал шкафы, почистил и покрасил оконные рамы, в кухне снял старый и настелил новый линолеум. Ничего не скажешь – деловым и умелым был Александр Васильевич Сергеев. И тоже, как и Михаил Николаевич, молчаливым. Б. ходил вокруг него и приговаривал: «Не старайся, не трудись, делай попроще, да побыстрее, как-нибудь». Этому сообщению Анны можно было бы не поверить, но ситуация повторялась до мелочей. В первый раз Б. сам описал ее, когда рядом с ним в 1992 году был Михаил Николаевич. Теперь рядом был Александр, который заявил: «Я лучше вообще ничего не буду делать, чем как-нибудь», - отвечал Саша горе-учителю. Действительно, Саша, как и Михаил Николаевич, все, что сделал в нашей квартире, он сделал на совесть. Сообщая мне об этом, Анна жаловалась на презрительное отношение к ней ее отца. Да, она причинила немалое зло всем нам, но отец, даже если он и не считал себя таковым, не должен был платить ей тем же. Просто как человек, он не должен был платить ей тем же. Пока значительное время лета 1996 года Анну от отца отделял Семхоз – он пребывал на даче.
В моих липецких заботах прошел месяц, а ответа из отдела гражданских дел так и не было. Я пошла на прием к Г.С. Бриг и объяснила ей ситуацию. Оказалось, что она даже еще не приступала к рассмотрению моего заявления. После беседы со мной она обещала ускорить рассмотрение моего заявления. В конце июня я получила ее сообщение, что дело направлено в Правобережный суд на рассмотрение судьи Екатерине Григорьевны Новиковой. Я помчалась к судье с просьбой ускорить рассмотрение моего дела. Она грубо отчитала меня, заявив, что будет заниматься этим делом не раньше, чем через три месяца. Я в тот же день пошла на прием к заместителю председателя областной судебной коллегии Николаю Ивановичу Усику. Мы с ним хорошо знали друг друга: в советское время нам часто приходилось вместе ездить по районам области с чтением лекций по линии общества «Знание». Он принял меня, выслушал, взял трубку и позвонил Екатерине Григорьевне, поинтересовавшись, на какое число она может назначить слушание моего дела. «30 июля Вас устраивает?» - спросил он меня. Ожидание в течение почти месяца – это было приемлемо. В предварительной беседе со мной Екатерина Григорьевна предупредила меня, чтобы я ни в коем случае не упоминала о том, что Ширков не родной отец Володи.
30 июля мы с Ширковым сидели в кабинете Екатерины Григорьевны. Он начал было качать свои права, судья оборвала его: «Вышвыривая несовершеннолетнего сына на улицу, Вы что, не знали законов? Ведь Вы обязаны принять его в дом в любом возрасте после отсутствия его в нем любой продолжительности во времени!» - «Я не знал этого», - пролепетал Ширков. Екатерина Григорьевна приняла решение в пользу Володи и Анны. Когда вышел Ширков, она задержала меня: «Пригласите немедленно Володю, так как без его присутствия я не имела права выносить решение. Отсутствие его я могу допустить, но в протоколе его подпись обязательна». – «Завтра утром он будет здесь», - пообещала я. Володя приехал и сделал все требуемое. Когда я пришла к Екатерине Григорьевне за решением, она заявила мне: «Какой замечательный у Вас внук. Мне приятно было с ним беседовать. И в таких условиях вырос такой молодой человек. Удивительно». Меня она предупредила, чтобы мы не затягивали оформление обратной прописки. Она очень оперативно отправила решение суда судебным исполнителям Правобережного УВД Липецка и, наверное, по телефону предупредила их о необходимости контроля за тем, как будет проходить реализация ее решения. Из суда я пришла в квартиру. Ширков, сидя напротив меня, упорно отказывался заполнять форму № 6, пока на это не даст своего согласия Татьяна Захаровна. «А причем здесь она?» - спросила я, и в это время в дверь постучали. Вошел молодой человек, отрекомендовавшийся инспектором УВД. На его вопрос, как идет реализация решения суда, Ширков сослался на то, что у него нет нужного бланка. Инспектор предупредил, что ущемление прав несовершеннолетних наказуемо по закону и обещал прийти еще раз. Ширков взял в паспортном столе бланк, но заполнять его опять отказался до тех пор, пока не разрешит это сделать Татьяна Захаровна. Пришел тот же инспектор, сел напротив Ширкова и не ушел до тех пор, пока не была заполнена форма № 6, и пока она не оказалась в моих руках. «Молодой человек, - обратился он к Ширкову, - напрасно Вы тянете время. Никому еще не удавалось уйти от контроля со стороны ведомства, которым руководит Нина Петровна Проскурина». В августе прописался в квартире Володя, в сентябре специально для этой цели приезжала в Липецк Анна. «Спасибо тебе за все, что ты для нас сделала. Настроение у нас отличное», - писала мне Анна накануне своего приезда в Липецк. Личностное начало было сутью моего старшего внука – подтверждение этого я буду слыщать постоянно и от самых разных и неожиданных людей. Человеческое начало иногда проявлялось и в Анне.
Не полагаясь на Анну и Анатолия, я договорилась с бывшей секретаршей нашей кафедры Галиной Крысиной о том, что буду присылать ей деньги, она будет оплачивать коммунальные услуги за Анну и Володю и сохранять квитанции. Мне легче было оплачивать содержание их квартиры, чем еще раз участвовать в подобном судебном разбирательстве. Галя писала мне: «С оплатой коммунальных услуг я все доведу до конца. Вас не подведу. Если еще что нужно, обращайтесь. Что в моих силах, все сделаю. Вы уж держитесь, как можете, не волнуйтесь, не огорчайтесь. Что ж поделаешь, если все так сложилось. С любовью и уважением Галя».
Вся эта судебная эпопея обошлась мне без финансовых затрат. Лишь после того, как прописались Володя и Анна, я подарила Екатерине Григорьевне огромный букет алых роз, вложив в него в конверте бумажку в 100 долларов. Илье Фомичу я попыталась вручить авторучку «Паркер», но он наотрез отказался: «Я получаю жаловатье, и мне этого достаточно», - заявил он, выпроваживая меня из своего кабинета. В коридоре прокуратуры я чуть не свалила с ног мужчину, который с мылом оттирал пол. Я остановилась в недоумении. Вахтер мне объяснил, что это бывший заключенный, на судебном разбирательстве которого Илья Фомич выступал обвинителем. «Они все, на чьем суде Коновалову пришлось выступать обвинителем, после освобождения приходят к нему и все делают в нашей прокуратуре: ремонтируют, красят, убирают, все - о чем просят и даже не просят их. Из уважения к справедливому прокурору», - пояснил мне вахтер. В этом учреждении я никогда не полагала увидеть оазис добра и правды. Надо же – увидела.
После пятимесячного отсутствия 3 сентября я появилась в Семхозе. У Б. появилась, наконец, возможность разрядить на мне накопившееся за это время раздражение: он считал, что я «украла» у него драгоценное время, предназначенное им заботам о благах всего «человечества», а не возне с малолетними внуками и огородом. Рукоприкладство становилось основным приемом разрядки его от такой напряженности. Сначала со страшной силой он сдавил мою челюсть, потом схватил за руку и ногу, поднял как куль выше своей головы и швырнул в кухне на пол. Главврач поселковой поликлиники в Семхозе зафиксировала факт побоев, составила протокол и предупредила меня, что этот протокол она отправит в отделение милиции по месту моей прописки. По возвращении в Москву я сходила в травмпункт поликлиники, что находится на улице Вавилова. Там мне сделали снимок, который показал травму левой ветви тройничного нерва. Страшные боли мне пришлось лечить три месяца. Заключение этого травматологического пункта хранится у меня до сих пор. Надя с Володей предложили мне обосноваться у них. «Уклоняйся от людей вспыльчивых, если не хочешь потерпеть от них чего-либо худого», - советует православие. Я перебралась к Наде с Володей, но не смогла долго злоупотреблять их терпением. У них свой ритм жизни, у меня свой. Я вернулась в квартиру на юго-западе Москвы. Довольно часто мне приходилось уклоняться от гнева Б., но не всегда это удавалось, и уже не раз мне приходилось испытывать худое. Мне противно было смотреть на своего соседа по коммунальной квартире, и я уехала в Семхоз.
На Новый, 1997, год я набралась храбрости и подарила ребятам открытки со своими стихами. Сережа уже хорошо ходил с папой на лыжах. «Сереже:
Бегу я на лыжах по снежному лесу.
Сегодня я первым открываю лыжню.
Величавые ели в горностаевых шубах
Серебром посыпают дорожку мою.
Застыла земля под этими елями,
А в ней спят лягушки и всякая мелюзга.
До весны спят букашки, жуки и козявки,
Угомонилась даже злая змея».
Стихотворение Кате получилось бодрее - в подражание Роберту Бернсу:
Пью за здравие Кати, милой Кати моей.
Пусть душа без потери укрепляется в ней.
Есть красивее Кати, но, увы, нет милей,
Нет нежней и задорней доброй Кати моей.
Будь здорова, Катюша, радость жизни моей!
И тоску, и потери прочь гони от дверей.
Будь счастливой, Катюша, солнце жизни моей».
И ей же в подражанье А.С. Пушкину: «Храни тебя, твой талисман.
Храни тебя и в дни веселья,
И в дни раздумья и волненья.
Он каждому природой дан.
Твой разум – вот твой талисман,
С ним обретешь ты крепкий стан,
С ним ясной будет голова,
Не затуманятся глаза –
Храни тебя, твой талисман».
Эти малыши своим присутствием препятствовали ослаблению моей выдержки и помогали выдерживать все, преодолевать все препятствия на завершающей дистанции моей жизни. Мне не удалось долго прятаться в Семхозе. Вызволило меня оттуда письмо Риты Выскубовой. В феврале 1997 года она сообщала мне, что у Геннадия Коробова умерла жена Полина. О них я писала выше. Рита писала мне: «Геннадию сейчас трудно, одиноко, хотя у него есть сын, невестка, внук. Позвони ему, ведь вы когда-то были добрыми друзьями. Он будет рад услышать тебя. И держись! Ты ведь молодец. Столько осилила! А это ведь очередное препятствие на твоей дистанции». Я созвонилась с Геннадием и поехала его навестить. Он жил недалеко от Птичьего рынка. Он действительно обрадовался мне – и через 40 лет я была для него Котенком. Так звал он меня в 1954-59 годах. Передо мной был тот же заботливый балагур, хотя и седой, но с грустью в глазах. «Почему ты не женишься? Ты же не можешь один!» - заявила я ему.- «Знаешь, в таком случае надо стелить постель, а я уже не могу». И без перехода с предложением ко мне: «Выходи, Котенок, за меня замуж». – «В отличие от тебя я могу быть одна. Это меня не угнетает», - щадя его, ответила я ему. Кроме детей, мне уже никому не хотелось стелить постель. Несколько раз я еще посетила его, созванивалась с ним. В конце февраля 1997 года Рита сообщила мне из Адыгейска: «Спасибо тебе за то, что посетила Геннадия. Сейчас он у нас. Доволен, что ты приезжала к нему. Говорит, что не ожидал такого жеста. Первые дни был «сумный», сейчас становится прежним – веселым шутником». Весной он вернулся в Москву – надо было заниматься садом и огородом.
Однажды он сообщил мне, что все-таки женился на одной из своих прежних любовниц. Когда он был секретарем парткома треста «Мостострой», у него их было немало. После последней женитьбы Геннадий прожил недолго. Ушел в мир иной добрый, отзывчивый, заботливый сын своей матери, муж своей жены и отец своего сына, яростный любитель жизни во всех ее проявлениях. Когда я прохожу мимо метромоста «Воробьевы горы», я всегда вспоминаю руднянского детдомовца Коробова Геннадия – он работал прорабом на возведении не только этого моста через реку Москва.
13 марта я подарила Надюше открытку со своими стихами:
«Шило, да мыло, да горький упрек,
Позабытую радость мы спрячем в мешок.
Утрясем, перевяжем этот грустный мешок,
А потом обменяем на веселый горшок.
Зацветут гиацинты в этом славном горшке
И разгладят морщинки на милом лице.
Засияет улыбка на милом лице,
Засверкают глаза. Возвратится к ней радость.
Убежав из мешка.
И запляшет Катюша, запоет наш Сергей.
Славьте маму, ребята, нету мамы милей!
С днем рожденья, Надюша, -
Счастье – в тебе!
Оставайся отрадой и нам, и себе!»
Весной 1997 года встал вопрос об устройстве Нади на работу. Б. обещал, но не сделал ни одного практического шага для этого. Сначала Надя попыталась устроиться на работу в частный банк. Пошла одна. После визита вернулась она возмущенная и расстроенная – там принимали на работу только через постель. «Если еще год просижу дома, я разучусь вообще разговаривать», - говорила она. Я подключилась к поиску для нее работы. Обратилась за содействием к своему однокурснику, работавшему на истфаке в МГУ, активному общественнику в профкоме университета – Геннадию Оприщенко, царство ему небесное. Он предложил Надюше попробовать поработать в библиотеке первого гуманитарного корпуса МГУ, но предупредил о том, что с заведующей этой библиотекой Валентиной Мефодьевной почти все очень трудно срабатываются. Надюша пошла работать к этой «мегере», как ее отрекомендовал мне Геннадий Оприщенко. К удивлению всех, они не только быстро нашли общий язык, но Валентина Мефодьевна откровенно симпатизировала Надюше, которая, удивительное дело, жаловалась мне, что разучилась разговаривать с людьми!
29 июня 1997 года, поздравляя Анну с днем рождения, я подарила ей маленькую картину, материалом для которой послужил янтарь. Изображенный на картине парусник, удалявшийся от берега в открытое море, напоминал мне А. Мицкевича: «Давно уплыл корабль в тумане…». На обороте этой картины я написала: «Анка! Ты давно ушла в плавание по океану своих безбрежных желаний. У меня осталось одно желание – увидеть твой причал. Москва. 29 июня 1997 года. Мама». Сначала я увидела этот «причал» во сне. Он находился на другом берегу замерзшей реки. На поверхности льда бурлила вода. По этой поверхности мне предстояло перейти на другой берег к «заветному причалу». Один женский голос, прозвучавший над моим ухом, сказал: «Она не пройдет». Рядом со мной оказалась женщина по имени Зара, я ее видела в начале этого моего сна. «Не бойся, - сказала она мне, - ты всегда выберешься, только не бойся». Очень скоро я увидела этот «причал» наяву, точно такой, какой он привиделся мне во сне. Не дай Бог никому когда-нибудь увидеть то же самое. Пять лет жизни съел этот ужас у меня, у Анны, у Надюши, у Володи младшего. Но к этому времени я уже успела усвоить: «Не следует пугаться горя, не надо ломаться под натиском жизненных передряг». Надо искать и находить выход. Выстоять и находить выход в создавшейся ситуации мне помогали тогда Надюша, Валентина и маленькие Сережа с Катей.
Все лето 1997 года я находилась с малышами на даче в Семхозе. Вместо пластикового велосипеда, на котором они «бегали» прошлым летом, папа купил им детский трехколесный велосипед. Я водила их кататься по асфальту на улице 2-я Лесная. Обычно от двух железобетонных перекрытий, стоявших на обочине дороги, каждый из них катил на велосипеде до едва видневшегося вдали большого дуба. Как и прошлым летом на пластиковом велосипеде, а теперь на трехколесном, Серьга каждый раз уезжал дальше этого дуба – так ему хотелось продлить приятное удовольствие! Мне приходилось защищать такое же желание Катюши. Чтобы укрепить их здоровье, я каждое утро готовила им настойку из крапивы и лебеды, чтобы вечером перед сном пропаривать их ноги в этом настое. После этой процедуры я делала обоим массаж на ступнях ног и что-нибудь рассказывала, чтобы они быстрее заснули. Крапивы кругом было много, а лебеду приходилось искать по всему поселку. Они уже учились плавать, и в хорошую погоду мы ходили на озеро. На протяжении дня они умело находили себе занятия: рисовали, читали книжки, лазали на высокий дуб или на стоявшую рядом березу. В конце августа я повела их обоих через дамбу на другую сторону озера. Уже было прохладно. Но день был ясный, и прибрежный лес отражался в водной глади, как в зеркале. Берег на этой стороне озера был крутой, но невысокий. Что-то на дне озера привлекло внимание любопытного Серьги. Он нагнулся к воде и тут же оказался в озере. Я вытащила его всего мокрого в сапогах, наполненных водой. Пришлось с него все снять, надеть на него мою толстую шерстяную кофту, перепоясать его моей косынкой – кофта была ниже его пяток, надеть на его ноги Катины колготы и быстрым шагом двинуться домой. Потешная была процессия: Серьга в длинной кофте, в колготах без сапог, Катя в сапогах без колгот. Никто из нас даже не зачихал.
Еще весной я обращалась с просьбой об устройстве Надюши на работу к Мише, Михаилу Серафимовичу Мейеру – директору ИСАА. Об этом некогда студенте я много рассказала выше. Он обещал взять ее в сентябре – тогда освобождалось место в вычислительной лаборатории в его институте. Когда Надя переходила в ИСАА, Валентина Мефодьевна с досадой сказала: «В кои-то веки придет ко мне порядочный работник, как его немедленно уводят из моей библиотеки».
В сентябре Надя пошла на работу в ИСАА. Вот мы в Актовом зале ИСАА. Миша с однятой рукой сидит у стола крайний справа. За его спиной стоит Юрий Емельянов – мы с ним учились в одной группе.
Очень быстро Надя стала всеобщей любимицей. Миша при каждой встрече говорил мне: «Боже, какое сокровище ты подарила мне! Это же такой ценный работник и человек!» У него в институте работал не просто мой однокурсник – с Юрием Николаевичем Емельяновым мы учились в одной группе. И Миша однажды подшутил над ним: «Знаешь, у меня работает твоя дочь. Ее мать – неплохо известная тебе Катя Емельянова». Юрий поспешил посмотреть на «свою дочь» и до сих пор не забывает дорогу в эту лабораторию. Около Нади оказались прекрасные люди.
В сентябре 1997 года Сережа и Катя начали одновременно посещать в Центре детского творчества, что находится за 584 школой, учебную группу «Филиппок», которую вела Алла Ивановна, замечательный педагог и математик, и балетную группу «Арабеск». Пять дней в неделю в течение двух часов мне приходилось сидеть в ЦДТ, ожидая окончания их занятий. В эти часы я либо учила стихи, либо вышивала. В этом центре устраивались интересные встречи с творческими танцевальными, музыкальными и театральными коллективами. Работники центра были прекрасными организаторами праздников для детей, особенно новогодней елки. Главным затейником на этих праздниках выступала Алла Ивановна. Как говорила маленькая Катюша, «дед писал дома свои записочки». А я жила интересами этих малышей. Мне было хорошо.
В сентябре 1997 года уехала в Липецк Анна и на пять лет исчезла с поля моего зрения. В ноябре, забрав кота Гошу, навсегда покинул нашу квартиру и Александр, ее любовник. Володя младший сообщил мне, что Ширков в Липецке подал в суд заявление на разделение лицевых счетов. В феврале 1998 года я поехала в Липецк. Судья Афанасова рассматривала это заявление 3 марта 1998 года. Мы с Володей присутствовали на этом заседании суда. Несмотря на наш протест против тех требований, которые выдвигал Ширков, настаивая на разделения лицевых счетов, судья решила спорный вопрос в его пользу. Мне в этот приезд в Липецк пришлось заниматься еще одной важной проблемой – организацией отправки Володи на отбывание просроченной воинской обязанности. Поверив Анне, что она «откупит» его от службы в армии, Володя дотянул исполнение этой повинности до того, что над ним нависла опасность судебного преследования. Я решила проконсультироваться у Владимира Дмитриевича Бойко, давнего моего приятеля. Он уже был на пенсии, но продолжал свои контакты с военкоматом - писал книгу о ветеранах этой службы. Владимир Дмитриевич посоветовал нам написать заместителю военкома Валерию Ивановичу Долгих объяснительную записку с изложением причин длительного отсутствия Володи в Липецке. У меня сохранился черновик этого объяснения, но я не буду его воспроизводить. По тексту моего изложения можно понять, почему со значительной задержкой Володя все-таки решил идти служить в армии. Валерий Иванович пригласил меня для беседы. По окончании ее он сказал: «Я постараюсь направить Вашего внука на военную службу в хорошую часть» и отправил нас к секретарю, которая выписывала направления на медицинскую комиссию.
Каким шквалом оскорблений обрушилась она на Володю! «Минуточку, любезная, - остановила я ее красноречие, - таким способом Вам положено встречать тех, кто добровольно приходит к Вам оформляться на военную службу? Вы мне ответите на мой вопрос, или мне к военкому обратиться за ответом?» В тот же миг она стала иной, и любезно объяснила, куда и когда надо идти Володе, чтобы пройти комиссию в короткий срок. Я договорилась со Светланой Степановной и Клавдией Алексеевной о том, чтобы до приглашения Володи на сборный пункт они позаботились о моем внуке.
Я уехала в Москву. В конце июня он прислал мне записку: «Мы уезжаем. У Светланы Степановны я взял 50 рублей. В конверте деньги не посылайте – только переводом (воруют). Присылайте не больше 30 рублей в месяц по адресу: Ленинградская область, г. Павловск, воинская часть 86622 «А». В Москве проездом буду 28 июня. 18.07.98 присяга». В указанный час я была на Ленинградском вокзале. В справочной военного зала спросила: «Где находится состав с новобранцами, направляющимися в Ленинград?» - «Час назад, вне расписания, этот состав ушел в Ленинград», - услышала я в ответ. В этой части в Павловске призывникам частей ГРУ положено было пройти несколько месяцев предварительной учебы, после которой их распределяли по частям в разные концы страны.
«Дан приказ Володе на запад, мне в другую сторону». Мне – на северо-восток, в Семхоз. Сереня с Катей, год прозанимавшиеся в «Филиппке», были уже знающими детьми. И когда внучка нашего соседа по даче Николая Фролыча Лиза пришла учить их писать палочки и крючки, они наотрез отказались. «Мы умеем писать словами», - заявила пятилетняя Катя. Привожу текст ее очень интересного описания грозы с градом, которую мы все наблюдали 8 июля 1998 года. Воспроизвожу без правки: «13 июля. Домашняя работа.
Несколько дней назад унаснадаче прошел сильныйград. Сразу резко похоладло. Мынабрали полные ведра круных градин. Красый водный путь был заспан доверху. Крблкиплволи внем как ледклы. Севодня свете солышко и пают птички». Требовательная учительница Лиза, как положено, заставила Катюшу выполнить работу над ошибками. На обороте листа имеется эта работа над ошибками. После этого сочинения 15 июля Катя воспроизвела свое наблюдение за кошкой Василисой – коротко Васькой. Воспроизвожу, как в оригинале: «Каждый день кнам приходит (кошаква) кошка Васька. Мы ставим ей блюдичко с едой. Наврое, больше всего аналюбит мясо. Ана лехко может сесть цлою миску. Наша кошка сидна крлечке, журицна солнце и слидт за аблака…» Продолжение не сохранилось.
1 сентября Сережа пошел в первый класс к замечательной учительнице Наталье Вячеславовне Тихомировой. Мы с Катюшей встречали его после окончания уроков, и некоторое время развлекались на школьной площадке. Один из мальчиков, всегда игравший с нами, говорил: «Ваш Сережка самый умный в классе». Он без особого напряжения выполнял домашние задания, рядом с ним старалась и Катя. Когда они болели, а болели они оба очень часто, я ходила за заданиями к Наталье Вячеславовне и занималась с ними дома. Большую часть диктантов и контрольных работ по математике они писали дома, а на проверку я относила их работы Наталье Вячеславовне. В ЦДТ они посещали в этом году не только балетную группу, но и хор, а я по-прежнему ожидала их в холле первого этажа и учила стихи.
15 сентября 1998 года после длительного перерыва я писала Анне письмо. Это важное письмо сохранилось. В 2006 году я нашла его в ее бумагах. Воспроизведу его содержание без купюр: «Я была в вашей квартире на Желябова. Там ничего нет, пусто. Все, что можно было, Ширков увез, даже розетки повыдергивал. Я прочитала твое письмо ко мне. Ты возмущаешься обилием зверья в природе и в обществе. И тут же отмечаешь, что у тебя есть много помощников, которые выручают тебя в сложных обстоятельствах, но которых ты тоже не любишь. Будь, наконец, милосердной. Нельзя не любить людей. Прав твой новый друг, которого ты называешь Плохошонком. Ты обернись назад и оглядись внимательно вокруг – столько людей всегда выручали тебя. Или мы, твоя семья, не относящиеся к природе зверья, не заслужили доброго отношения к себе? Мы не просим у тебя особого отношения к нам, но пойми, наконец, отказывая хорошим людям в добром к ним отношении, ты, прежде всего, обижаешь себя, а не их. Ты жалуешься, что тебе трудно сейчас. Что было в наших силах, мы всегда для тебя делали. Сейчас жди и терпи, терпи и жди, где бы ты ни была и что бы с тобой ни происходило. Не смей сводить счеты с Людмилой Семеновной (мать ее любовника Александра). Если ты хоть что-то предпримешь против нее, я с тобой расстанусь окончательно. Она немало сделала для тебя, и не ты, а она трижды провожала Вовку в армию. Трижды откладывали отправку новобранцев, пока, наконец, увезли их 27 июня. Не спеши с выводами и относительно Александра. Но если решишь окончательно – уйди по-людски, без претензий и скандалов, без тряски барахлом, которого, кстати, у вас с ним и не было. А обязательства обогатить тебя, я полагаю, он не давал. Какие на сей счет могут быть претензии к нему? Не оправдался еще один твой расчет? Так это твоя головная боль.
И еще: ты свободна в своем выборе и в своих увлечениях. Это твое личное дело. Ради Бога увлекайся, если это приносит тебе радость, успокоение и помогает выживать. Но освободи меня, наконец, от необходимости расплачиваться за последствия твоих увлечений. Вспомни всех предыдущих и поставь меня рядом с ними, теперь седую, сухую, сморщенную, хотя бы рядом с двумя последними: Ширковым и Сергеевым. Отныне свои «сердечные» дела ты будешь решать либо на урезанной площади желябовской квартиры, либо у того, с кем свяжешь свою судьбу. Следующего я уже не смогу пережить. Все последствия твоих решений лягут на твои плечи. Увлекайся, но без Володи, твоего сына – своего внука я беру на себя.
Любовь – великое чувство. Даже на седьмом десятке жизни я верю в это чувство, но убеждена в том, что каждой женщине нужно иметь мужество, силу, терпение, чтобы пережить это чувство. Нужен и ум. Умные люди и любят сильно. Но в чистом виде в мире ничего нет. Всякая медаль имеет оборотную сторону: любовь ненависть, тоска радость, добро зло и т.д. Все относительно. Даже понятие «нищета» трактуется в зависимости от того, что тебе нужно. Если то же самое, что и до последнего твоего приключения – будет тупик. Все смешано, замешано, все проходит, но не без последствий. И ты пощади меня, старуху, иначе мне очень скоро придется уйти в мир иной, а на мне - ответственность перед Володей, твоим сыном.
И еще я устала от обещаний Александра и твоих тоже. Когда он пришел за оставшимися у нас его вещами, я напомнила ему о его обещании передать тебе деньги. Он сказал, что у него денег нет, и совсем в твоем духе раздраженно заявил: «Но ведь я же работаю». Найди, наконец, то, что после твоих последних «приключений» следует сохранить, сберечь, что поможет тебе преодолеть почти все. Мама».
В следующем письме мое предложение: «Анка, вчитайся и вдумайся в эти стихи Марины Цветаевой:
«Безумие и благоразумие, позор и честь, -
Все, что наводит на раздумие, все слишком есть
Во мне. Все каторжные страсти слились
В одну. Так в волосах моих все масти ведут войну.
Я знаю весь любовный шепот, ах, наизусть.
Мой 22 –летний опыт наводит грусть.
Но облик мой невинно розов –
Что ни скажи – я виртуоз из виртуозов
В искусстве лжи. В ней, зачарованной,
Как мячик, ловимый вновь,
Моих пробабушек-полячек сказалась кровь.
Лгу от того, что по кладбищам метель метет.
Лгу от того, что по кладбищам трава растет.
От скрипки, от автомобиля, шелков, огня,
От пытки, что не все любили одну меня.
От боли, что не я невеста у жениха.
От жеста и стиха, для жеста и для стиха.
От нежного боа на шее. Ах, не могу не лгать,
Раз голос мой нежнее, когда я лгу».
Не в ту дверь стучалась я с тонкостями российской поэзии…
В Павловске в это время Володя младший тяжело переживал начало своей армейской службы. Даже на принятие им присяги никто к нему не смог приехать. Обычно в этот торжественный день к своим сыновьям приезжают многие родители. Володя знал, что и на мне лежат серьезные обязанности, поэтому даже первое после положенного по уставу карантина письмо он писал не мне, а деду и просил его: «Присылай мне только конверты, но не старые. Я точно знаю, что они редко доходят, да еще здесь в полку лежат по неделе, пока для отправки не наберется куча. После приказа (27 сентября), выражаясь местным жаргоном, мы стали здесь – СЛОНАМИ. Перевожу: Солдат, Любящий Охрененные Нагрузки. Вот так-то. Бред короче.
Прошу тебя, береги бабу, не кричи на нее и веди себя прилежно. Ты, дед, совершись, конечно, поступок, если пойдешь работать. Я понимаю, что ты уже стар (в 67- то лет? – Е.Е.), что тебе после всего, что сделала моя мать, тяжело, но что поделаешь. Мне очень нужны твои серьезные и скупые строки. Так что пиши, буду очень рад и обязательно тебе напишу, а так же напишу отдельно бабе и Надежде. Пока! Жму руку. Держись! Как мне все-таки хреново, что у меня такая фамилия – Ширков. 1.10.98».
На следующий день он написал письмо и мне. «Я понимаю твое состояние, твои страдания от того, что моя мать сотворила непоправимое зло – окончательно развалила дом, который Вы с дедом создавали. Даже не представляю чем, как и какими силами тебя поддержать. Отсюда, из армии, попытаюсь делать это в моих к тебе письмах.
Все твои слова всю мою сознательную жизнь постоянно будят во мне и вызывают во мне особые мысли и рассуждения. Ты, как никто, можешь понять меня и дотронуться до самой моей души. Не удивляйся сумбурности моей писанины. Я же постоянно хочу сказать многое и все сразу, а толком сформулировать не получается (наверное, сказывается недоученность).
Кое-что прочитал здесь, например, Ремарка «На западном фронте без перемен» и еще кое-что из его произведений. Нашел книгу по истории Китая и Индии до нашей эры. Тоже прочитал, интересно. За целый месяц только один раз просмотрел «Вести» и больше у нас нет никакой информации извне. Одни слухи, и то обрывками. Тете Вале скажи, чтобы не присылала теплые носки – не положено по уставу. Холодрыга здесь жуткая, да и с питанием неважно. Так что мерзну и голодаю, хотя как-то уже привык. Посылки лучше не присылать. Получишь – что-то сержантам, чем-то с другими поделишься, останется горстка, радость пятиминутная.
Вся эта учебка мне очень надоела, не фонтан здесь. Передай Надежде мою благодарность за ее помощь, за ее внимание. Очень скучаю по всем вам, помню вас всех, постараюсь сделать все, чтобы при распределении по частям попасть поближе. Вроде бы пока все не так плохо складывается. За последние два месяца получил общую оценку (за учебу, дисциплину и всякую другую армейскую ерунду) 5 и 5. Надеюсь, что сдам на классность. В своем письме на счет выбора и старания ты права. Хочу пожелать тебе держаться, не падать духом. Ты можешь сказать – сколько можно. Но в нашей семье твой дух самый сильный. Постарайся сейчас отвлечься хоть чем-нибудь. Мне очень не хватает твоего присутствия. Пишу до свидания и жду от тебя любых вестей. Обнимаю тебя крепко и напишу еще. 2.10.98».
Мои способы уходить от уныния
«Постарайся сейчас отвлечься хоть чем-нибудь», - писал мне мой дорогой внук в октябре 1998 года. Это был совет уже взрослого человека. С этим человеком и у него, как у Надюши, мне предстояло учиться в ближайшие годы. Но не способу спасения от отчаяния и уныния – этот способ был мне известен и опробован мною уже в течение многих лет. Как это было? После того, как В.В. Шелохаев со своей молодой командой разнес мою работу о Лаврове и Плеханове (1989), особенно после смерти М.Г. Седова (октябрь 1991), я решила, что мои силы в моем стремлении «дойти до сущности истекших дней» иссякли. Семейные передряги 1991 года вынудили меня поставить крест на моих научных интересах. По существу, я хоронила 35 лет своей активной работы и жизни, предавала забвению не себя, нет, а память о тех, кто немало сделал для России и о ком мы обязаны были помнить. 35 лет они были для меня серьезной моральной поддержкой, они не позволяли мне распускаться. И вот в трудное время начала 1990-х годов я спасовала. И под чьим давлением хоронила я один из основных источников моего равновесия?
Мой мозг начал буравить выход. Ну как тут не поверить в то, что меня активно вел по жизни и охранял мой ангел-хранитель? Он помог мне найти выход, найти, чем заняться. Словно в подтверждение этого я потом прочитала в опубликованном дневнике Иоанна Кронштадтского: «И душевные и телесные силы человека совершенствуются. Упражняй руку часто в письме, шитье, в вязанье… Упражняйся в делании добрых дел или в побеждении страстей и искушений… Так всем необходим труд и деятельность». Начала я с дела для рук. Руки, как всегда, помогли мне и в то трудное время. Собственно, вся напряженная работа по ремонту жилья и нелегкая работа на нашем садовом участке были надежными средствами, помогавшими мне чувствовать себя счастливой. Мне жаль тех людей, которые стараются избегать такой работы для рук. Помогало мне тогда и вышивание. В марте 1991 я начала вышивать зеленое шерстяное одеяло, подаренное Б. его болгарским другом в 1954 году. Год это вышивание путешествовало со мной, куда бы я ни ездила. С ним связаны мои воспоминания об августе 1991 года. На автобусе я ехала до Мичуринска, чтобы оттуда отправиться дальше к Нине. Глядя в окно, я старалась запечатлеть в памяти цвета и их оттенки, свет и тени, перспективу расположения в пространстве скирд соломы, леса и отдельно стоящих деревьев – мне нужно было воспроизвести эту картину на моем детском коврике. Во время этой поездки я узнала о ГКЧП и о связанных с ним событиях – во время всей моей поездки об этом сообщало радио. В электричке от Мичуринска до Тамбова на моем пути оказалась станция Ижбердей. Сначала я удивилась – откуда здесь татаро-монгольский след? Потом вспомнила: Козельск был на пути татаро-монголов к Рязани в XIII веке. Вспомнила и хана Ижбердея – союзника хана Кучума в его противостоянии Ермаку. В феврале 1992 года я вышила этот коврик, покрыв его сохранившимися в моей памяти реальными картинками и картинками из детских сказок. Ранним утром последних дней февраля я привезла его Наде. Они с Володей еще спали и, наверное, про себя здорово ругали меня за такое раннее появление у них. Вот так, кого-то невольно обижая, я старалась для своих маленьких внуков и одновременно спасала свою душу. 13 лет служил этот коврик Сереже и Кате, потом вернулся ко мне. Я решила отреставрировать его и существенно изменить. В 2011 году этот обновленный коврик «уехал» в Липецк к моему правнуку Всеволоду.
В феврале-марте 1992 года кафедра направила меня на курсы в Москву. Вновь я оказалась в родном университете, вновь обретала в нем силы для жизни и, оказалось, и для творчества: во время моего посещения Вали она подарила мне тогда первый сборник «Неизвестная Россия. XX век». Ирония истории: главный цензор над историками и над исторической наукой – ИМЛ при ЦК КПСС - начал издавать материалы, сокрытию и даже уничтожению которых в немалой степени содействовал долгие десятилетия. Это был указующий перст, который словно бы гласил: «Не спи, не придавайся сну. Ты у времени заложница. Поищи своих родителей. Они – жертва этого времени». Вот почему я должна была вспомнить свое давнее стремление «дойти до сущности прошедших дней, до их причины, до основанья, до корней, до сердцевины». Пусть в этих поисках я не смогу найти своих родителей, но мне хотя бы будет известно, почему гибель миллионов, их предшественников и современников была неизбежна. Валин подарок вернул меня к жизни и к серьезному делу: к стремлению узнать, понять, запомнить и объяснить, почему, несмотря на значительные усилия тех, кто не «увлекался идиотской идеей», им не удалось предотвратить катасрофу 1917 года. Реплика И.А. Федосова: «На вас никто не возлагал этой обязанности. У нас есть, кому объяснять наше прошлое, настоящее и будущее», - не остановила меня тогда, когда она была произнесена - в мае 1969 года. Теперь у меня была реальная возможность реализовать свое давнее стремление. Я пошла в ГПБ (Ленинку), в Историческую библиотеку и в библиотеку ИМЛ. Вот это «что-нибудь» помогало мне в начале 1990-х годов отвлекаться от горестных раздумий и преодолевать искушение тоской и унынием. Сейчас мне известно, что я была не одинока в своих исканиях. Но…
Три года после нашего переезда в Москву (февраль-март 1993) я не могла много времени уделять работе в библиотеках. Катя с Сереней были еще маленькими, и большую часть времени мне приходилось уделять им. Дырки в моем времени пусть незначительные, но все-таки имелись, и я заполняла их вышиванием, во время которого «беседовала» со стихами. Ведь общеизвестно, что поэзия – кульминация языка. Я их читала про себя, чтобы избавить свою голову от горестных мыслей. Стихи спасали меня от бессонницы: я читала их перед сном, как молитвы. Закрою глаза и слышу голос Нади, школьницей читаювшей трогательные стихи И.А. Бунина:
«Густой зеленый ельник у дороги.
Глубокие, пушистые снега.
Здесь шел олень, могучий, тонконогий,
К спине откинув тяжкие рога
Вот след его. Здесь натоптал тропинок,
Здесь елку гнул и белым зубом скреб –
И много тонких веточек, остинок
Осыпалось с верхушки на сугроб.
Вот снова след, размеренный и редкий.
И вдруг – прыжок! И далеко в лугу
Теряется собачий след – и ветки,
Обитые рогами на бегу…
О как легко он уходил долиной!
Как бешено, в избытке свежих сил,
В стремительности радостно-звериной
Он красоту от смерти уносил».
Или его же: «Молчат гробницы, мумии и кости,
Лишь слову жизнь дана». И: «В бездонном небе ясным белым клином плывет, сияет облако. Давно слежу за ним: мы мало видим, знаем, а счастье только знающим дано». Прав был Иван Алексеевич Бунин: дорога к знанию мостит дорогу к счастью.
Потом всплывал в памяти Николай Рубцов:
«Я запомнил, как диво, тот лесной хуторок,
Задремавший счастливо меж звериных дорог.
Там в избе деревянной без претензий и льгот,
Так, без газа, без ванной добрый Филя живет.
Филя любит скотину, ест любую еду,
Филя ходит в долину, Филя дует в дуду.
Мир такой справедливый, даже нечего крыть.
Филя, что молчаливый? – А о чем говорить?»
И его же «Родина»:
«Высокий дуб. Глубокая вода. Спокойные кругом ложатся тени.
И тихо так, как будто никогда природа здесь не знала потрясений». Вот куда попасть бы, хотя бы на короткое время!
И в том же ряду: «Россия» А. Блока. И теплая грусть Пушкина: «Подруга дней моих суровых». И призыв В. Набокова: «Живи! Не жалуйся, не числи ни лет прожитых, ни планет». Без слез Лермонтов: «Нет, не тебя так пылко я люблю». Поэзия всех времен и народов – кульминация языка и чувств! Поэтому все 1990-е годы я учила и потом мысленно повторяла строки из стихотворений Низами, Рудаки, Омара Хайяма, Шелли, Лермонтова, Китса, Тютчева, Цветаевой, Ахматовой, Белого, Набокова, Есенина, Бунина, Пастернака и многих других поэтов. Их творчество уводило меня в дали грустного, скорбного и прекрасного. И я все глубже ощущала мизерность моих тревог и «страданий». И К. Коровин своими воспоминаниями, и Ф. Шаляпин, и С.М. Соловьев своими стихами и научными исследованиями помогали мне понимать это. В первом же сочинении Франсуа Мориака, оказавшегося у меня в руках, я прочитала «Кто из писателей и поныне помогает нам жить»? Действительно, кто? И именно – писатели? Очень многие. Они помогали мне и тогда, когда была еще жива Нина. К ней и к ним я шла со своими нелегкими раздумьями. А теперь – к поэтам, писателям и к музыке. На квартиру к Наде я перенесла свою коллекцию пластинок. Она уже имела свою очень содержательную коллекцию. В этой квартире я временами прослушивала мои любимые музыкальные произведения.
До 1999 года многие книги я брала в домашней библиотеке у Вали: в первую очередь собрания сочинений Бальзака, Лондона, Шекспира, Горького и Симонова. Однажды в букинистическом отделе книжного магазина «Москва» я увидела собрание сочинений Бальзака, купила эти 24 тома и вновь прочитала их от первого до последнего тома. Передо мной «Первые шаги в жизни» нескольких героев последующих сочинений Бальзака. Мысль, которая привлекла мое внимание в этом произведении Бальзака, впервые была высказана им между 1835 и 1837 годами в «Утраченных иллюзиях». В 1838 году она появилась в его романе «Дочь Евы». В «Первых шагах в жизни» эта мысль звучит, как заповедь (т.5, стр. 140). В 1842 году читателям всех времен Бальзак разъяснял: «Область морали имеет свои законы, они неумолимы, и кара неизбежно постигает того, кто не хочет с ними считаться. Особенно один закон, которому беспрекословно, и притом всегда, подчиняются даже животные. Этот закон препятствует нам общаться с тем, кто хотя бы раз причинил нам вред нечаянно или преднамеренно, вольно или невольно. Человек, по вине которого мы потерпели некогда ущерб или испытали большую неприятность, всегда будет для нас роковым. Поэтому, какое бы высокое положение он ни занимал, какую бы привязанность мы к нему ни питали, с ним следует порвать, ибо он послан нашим злым гением. И хотя христианское чувство в нас противится такому решению, нужно этому суровому закону подчиниться, так как в основе его лежит социальное начало и инстинкт самосохранения. Дочь Якова II, занявшая отцовский престол, вероятно, не раз оскорбляла отца и до узурпации. Иуда, наверно, нанес Христу несколько жестоких ударов еще до того, как он его предал. Есть в нас внутреннее зрение, некое око души, которое провидит катастрофы, и неприязнь, испытываемая нами к таким роковым людям, - следствие такого провидения; религия повелевает нам преодолеть эту неприязнь, однако в душе у нас все же остается недоверие, к голосу которого следует неустанно прислушиваться». К.Н. Леонтьев категорично: «С такими людьми мириться не должно». Тем более, что до сих пор Б. продолжает настаивать на безупречности своих поступков, оправдывает все свои проступки и сожалеет лишь о том, что поздно начал прививать мне свою «мудрость» кулаками.
После Бальзака я вновь перечитала все тома собрания сочинений Гюго, Золя, Мопассана. Передо мной, уже научившейся видеть, прошло огромное многообразие характеров с неожиданными поворотами в поведении их героев, которое существенно снимало остроту давних моих раздумий по поводу: «Откуда Анка?» и «Откуда Б.?» Французскую литературу я изучила от Монтеня и Лабрюйера до Пруста, от Пруста обратилась к Моруа, Мориаку, Сартру, Симоне де Бовуар, Сидони-Габриель Колетт, Альберу Камю. От французских инженеров человеческих душ я перешла к писателям американским. В богатом творческом наследии Лондона два его рассказа «Конец сказки» и «Прибой Канака» обратили мое внимание на то, какие движения души могут скрываться за видимым поведением ближнего, и какой душевной зоркости при этом требует от нас жизнь. Но до этого понимания многие американские писатели понуждали меня самостоятельно и терпеливо докапываться до сути и, читая, трудиться. Купер, Фицджеральд, Эдгар По, Фолкнер, Хемингуэй, Драйзер, Митчелл учили меня читать, всматриваться и спокойно воспринимать неожиданности в движениях души их героев. Поэтому с увлечением читала я «Унесенные ветром» Маргарет Митчелл. У героев ее книги я тоже училась не падать духом от горя, хотя и не такими способами, как это проделывала Скарлет. Продолжение ее романа оказалось очень слабым. Читая написанное Александрой Риплей, я уже предполагала, каким будет Ретт Батлер, если еще кто-либо после нее решится написать роман и о нем. И не удивилась, когда мое предположение совпало с тем, что я прочитала в действительно появившемся романе – интересный герой Маргарет Митчелл заметно потускнел. Конечно, не каждому удается увидеть и талантливо отобразить самое важное в жизни – предназначение человека, смысл его жизни. Видят и отображают только талантливые и искренние художники. Француз Альбер Камю: «Жизнь – это сотворение души» («Первый человек»). Француз Франсуа Мориак: «Мы чудовища в той степени, в какой отказываемся работать над собой». Американец Ричард Бах: «Каждый человек каждый день поближе должен узнавать свою истинную природу…; чтобы рассмотреть главное, нужно пользоваться не глазами, а пониманием» («Чайка Джонатан»). Даниил Гранин: «Всегда можно быть самим собой. Ничто извне не может помешать этому. Все дело в препятствиях внутри человека. Их больше, чем снаружи». Что же «внутри» самого Даниила Гранина заставило его 13 марта 1974 года проголосовать за исключение В.Н. Войновича из Союза писателей и поставить свою подпись под таким решением «большого коллектива людей» - именитых писателей? Сейчас, когда я пишу свои воспоминания, я перечитала те книги, за которые тогда был наказан Владимир Николаевич. В них честность, мужество, правда, составляющие внутреннюю силу личности.
Из множества талантливых и искренних английских художников слова после Диккенса и Тарди выделю О. Уайльда, Моэма, Голсуорси, Сноу и без симпатии – Джеймса Джойса. В поэме К. Симонова «Пять страниц» есть такие слова: «Все романы обычно на свадьбах кончают недаром, потому что не знают, что делать с героем потом». Эти английские писатели знали, «что делать с героем потом». Они и австралийские писательницы: Катарина Сусанна Причард, Димфна Кьюсак, Като Нэнси, Колин Маккалоу хорошо показали определяющее влияние возрастных изменений и обстоятельств на взаимоотношения между мужчинами и женщинами. Не ушли от этих проблем Д. Гомикава, Юкио Мисима, Рюноскэ Акутагава, Кобо Абэ и другие писатели Японии. Внимание к этим проблемам межчеловеческих общений было обнаружено мной в латиноамериканской, индийской, немецкой литературе. Я убедилась - мои проблемы не были исключительными! Я была не одинока.
Голод – не тетка. Но мне интересно было, что Володя выберет в суровых условиях армейской службы – физическое или духовное насыщение. Искать последнее в армейской среде все равно, что искать иголку в сене. Сохранить бы приобретенное. Когда он находился на армейской учебе в Павловске, я давала ему адреса моих приятелей в Ленинграде, к кому он мог съездить в дни увольнений и утолить свой голод. Но он предпочел использовать эти дни для знакомства с историческими памятниками Павловска и ближайших к нему окрестностей. По возможности, мы старались утолить его голод – мы с Надей отправляли ему переводы. И в то же время делали все, чтобы при распределении осуществить направление его на дальнейшую армейскую службу в ближайшую к нам часть. Очень важно было не допустить, чтобы армейская «дедовщина» сломала его. Я пошла на Никольскую 23 на прием к военкому Москвы и Московской области Михаилу Михайловичу Сорокину. В его приемной стоял длинный стол, за которым восседала большая группа генералов. Выделить его из этой группы удалось только тогда, когда он обратился ко мне с вопросом. Это был человек с привлекательной внешностью и приятный в обращении. Он внимательно слушал меня, а я постаралась быть краткой. Узнав, что Володя прописан в Липецке, он сказал: «Будь у него прописка в Москве или в Подмосковье, я нашел бы, куда его направить, а так мой совет Вам: поезжайте в Павловск и постарайтесь договориться там о направлении Вашего внука в Климовск, или напишите туда письмо с подробным обоснованием Вашей просьбы». Дед написал письмо и в Павловск, и в Климовск. Похоже на то, что М.М. Сорокин звонил в Климовск и посоветовал тамошнему начальству учесть мою просьбу. Перед экзаменом солдатам роты, в которой состоял Володя, предложили тянуть жребий. И Володя достался жребий ехать на Тикси. Когда посыльный из штаба узнал у ротного командира о том, какой жребий вытянул Володя, он сообщил ротному, что звонили из Москвы и просили записать его в Климовск. Так разворачивались действия помимо Володи. Вот как они проходили в его описании.
25 октября он писал нам: «Привет всем! Получил от деда письмо. Спасибо за Ваши хлопоты обо мне. Хочу кое-что прояснить Вам о моей почти закончившейся учебе здесь и дальнейшей службе: 20 октября сдавали экзамены на классность. У меня третье место из всего взвода. Думаю, это нормально. После сдачи экзамена вызывали всех в штаб по поводу того, куда «хочу» ехать служить. Я сказал, что хочу ехать в Климовск, и меня записали в какую-то ведомость. Говорят, что на 90% реально. Со всей роты в Климовск поедут человек 10. Остальные – в Воркуту (за ними уже приехали представители), в Мурманск, Аек (30 км от Иркутска), Ставрополь, Рязань и Хабаровск. Говорят, по прибытии в Климовск в течение месяца мы будем сдавать подтвердительные экзамены на классность, и по ним будет ясно окончательно, кто и где будет служить. Сейчас совсем не учимся, даже все тетради отобрали, по которым учились, зато вкалываем по полной программе на всяких работах. По поводу «секретности» нашей службы заставили подписать какие-то бумаги – БРЕД! Ведь кому это нужно, все знают. Жаль, что о моей матери дед пишет всего одним предложением, мало. 10-го ноября начнут раскидывать по частям, постараюсь позвонить и сказать, во сколько поезд будет в Москве. Надо, чтобы встретили – нужно передать кое-что из вещей и т.п. Писать сюда уже не имеет смысла. Кате, Серене и их маме большой привет. Они молодцы, если, как пишет дед, они учатся старательно. Как они везде успевают, да и Вы с ними? Здоровья тебе, баба, и тебе, дед. Большое спасибо Надежде. Пока! 25.10.98». После подтвердительных экзаменов из десяти приехавших из Павловска в Климовсе осталось служить только двое. Один их них – наш Володя. Эта часть считалась элитной. Вольнослужащие потом интересовались у меня, сколько я заплатила, чтобы Володя попал в эту часть. «Нисколько», - удивляясь таким вопросам, отвечала я честно. Удивлялась, потому что служить здесь Володе было очень нелегко. Но у него, пусть очень малая, но была возможность отвлечься, расслабиться, опереться на поддержку семьи, к которой он, в отличие от своей матери, тяготел.
Мы все нуждались во взаимной поддержке. Мои внуки, в любом возрасте, были моей надежной поддержкой. Не могу отказаться от возможности воспроизвести поздравления в мой адрес Кати и Сережи 8 марта 1999 года. Все было сделано их руками: Сережа нарисовал озеро в Семхозе, а Катя – весеннее солнце. В марте надо было записать в школу и Катю. В 584 школе открывался гимназический класс, который предстояло вести еще одной талантливой учительнице – Наталье Михайловне. Я обратилась к ней с просьбой взять в свой класс нашу Катю. «Ну, где Вы были до сих пор? У меня уже 38 заявлений!» Я поняла, что при таком наполнении класса ей придется слишком много времени уделять тому, чтобы у детей остались целыми носы и уши. И отказалась от своего намерения записать Катю в этот класс. Обратилась со своей просьбой к Наталье Вячеславовне: «Вашу Катю возьму», - ответила она мне. Так наша Катя в шесть лет оказалась во втором классе, в одном классе с Сережей.
С ноября 1998 по март 1999 года, если в части не было карантина, я специально ездила в Климовск каждую неделю – так помогала Володе адаптироваться в нелегкой среде. В финансовом плане мне помогали Валя и Надя. Кроме моих денег, на продуктовые передачи ему каждый месяц по 200-250 рублей давала Надя и по 100 рублей Валя.
В начале марта я была в части, там опять оказался карантин. С большим трудом мне удалось уговорить дежурного по КПП передать Володе то, что привезла, а привезла я тяжеленную сумку. Лишь после моего старческого нытья он согласился отнести сумку Володе и на 10 минут пригласить его на КПП. «Хоть что-то тебе перепало? – спрашивала я потом Володю в письме. - «За десять минут противное ротное «воронье» все склевало». Я соглашалась с ним, что на «воронье» действительно противно смотреть. «Можно себе представить, какое оно жуткое в условиях войны, - продолжала я в письме. – Бесит то, что не знаешь, что ему противопоставить, во всяком случае, дедова хваленая логичность и «храбрость» едва ли в таких случаях сработала бы. Пиши обо всем подробнее, бумага все стерпит, может быть, спасет и от отчаяния». Он мне в ответ: «Рад твоему письму, даже такому немного грустному. Не переживай. Мы с тобой извлекли из этого урок: при карантине ничего не передавай, лучше увези назад, хотя, я понимаю – тяжело туда-сюда таскать эти сумки. Ни по каким вопросам не связывайся с офицерами, не ищи у них правды. И, давай, не будем больше вспоминать то «кровавое воскресенье». Очень хочется тебя увидеть, посидеть с тобой, спокойно поговорить с тобой. Ведь ты привозишь с собой кусочек дома и те 20 с лишним лет, которые провела со мной. Когда какие-нибудь ублюдки отнимают у меня это, я здесь не могу найти себе места. Просто рвусь от ярости и бессилия что-либо сейчас сделать против этого. Встречи с тобой единственная психологическая поддержка здесь, да и всю мою жизнь. Прислала письмо Света, все старо – хочет поддержки и опоры от того, кто сам в ней нуждается. Очень жду тебя. Целую тебя. Пока!» Выделенные мной места в письме Володи, дед подчеркнул красным карандашом и поставил огромный вопрос удивления. Он считал это признание Володи проявлением его слабости. Б. шокировало еще и то, что Володя младший видел во мне «единственную психологическую поддержку» для себя. Такие мои способности Б. исключал. Что касается лично его, то он был убежден в том, что только сам обеспечивает себе психологическую поддержку. Однако его грубые оскорбления в мой адрес и рукоприкладство были ничем иным, по-моему, как попытками вернуть себе эту мою «поддержку» путем превращения меня в безропотную боксерскую грушу, которую можно было бы использовать для разгрузки от своего психического перенапряжения. Володины признания не были проявлением слабости. В отличие от деда, он был выдержанным человеком и умел проявлять и стойкость, и выдержку.
4 апреля он писал мне: «Привет, моя бабуля! Сел писать ответ на твое хорошее письмо, которое дед привез только через неделю. Пишу на смене, потому что это возможно только здесь. В роте и в наряде не выпадает ни минуты спокойной. Дед попал в наш вечный карантин. Я виделся с ним всего десять минут на проходной КПП. Успел выпить молока и съесть печенье и все! Ни о чем мы, с ним толком не смогли поговорить, очень жаль. Большое спасибо за все и за деньги. Трачу их с большими предосторожностями, чтобы не заметили и не насели. Очень понравились мне конфеты и печенье, спасибо! Спасибо Вам с тетей Валей за заботу о маме. Хочу увидеть ее. Последнее время что-то совсем плохо и труднее стало служить. Какая-то дикая усталость и отупение тяготят меня. Или это временное? Слишком много гадостей приходится терпеть и переносить. Кажется, что это будет длиться вечно! Здесь не на что отвлечься. Только твои письма перечитываю и перечитываю, как классическую литературу. Знаю наизусть всю письменную твою заботу обо мне, живу этим и переношу всю сволочность, которая творится здесь. Становится немного легче. Недавно к нам привезли пополнение из Павловска. Они заглянули нам в глаза и сразу поняли, в какой кошмар попали.
Если сможешь, приезжай в ближайшее воскресенье. Но если дома и у Надюши очень много дел, то прошу тебя, не разрывай свое очень доброе и заботливое сердце. На первом плане у тебя должны быть Надюша, мамка, а потом я. Очень хочу увидеть мамку! Но что я увижу?
Спасибо за воротнички, некоторое время они мне еще будут нужны. Передаю привет Надюше, Сереге, Кате от разведчика, занимающегося стратегической радиоразведкой и еще, бог знает, чем. Побольше вам радостей по любому поводу, здоровья и дружелюбия! Очень жду свидания с тобой, милая моя бабуля! Живу надеждой, что тебя увижу. 20.10 – на смене».
Об одном серьезном проявлении «сволочности», о котором упоминал Володя в письме, надо рассказать. Володя добросовестно работал на смене и, зная английский, хорошо переводил переговоры летчиков, летавших над Атлантикой. Его поставили старшим в смене. Один из его сослуживцев состряпал «утку» и передал ее дежурившему по смене лейтенанту. Тот понял, что это подделка. Быстро нашел сочинителя, который испугался и заявил, что сочинял ее вдвоем с Ширковым. Когда дело дошло до комбата, тот сказал: «Кто угодно мог это сделать, но чтобы сделал Ширков – никогда не поверю» и вызвал Володю к себе. Выслушал его и предложил ему написать объяснительную записку, по минутам изложив, чем он занимался во время смены. Прочитав объяснительную записку, вызвал Володю еще раз к себе и сказал ему: «Знаешь, за все годы, сколько я служу в этой части, мне ни разу не приходилось читать такой грамотной, литературной и интересной объяснительной записки». Виновника затеи комбат отправил на гауптвахту, а Володе дал увольнительную.
Верна русская пословица: «Нет худа без добра». В этой ситуации Володе решила помочь вольнонаемная сотрудница, которая обслуживала компьютерный зал в часы дежурства в нем Володиной роты. У Елены Владимировны Румянцевой, так звали эту добрую женщину, была дружная семья с двумя детьми – Сашей и Наташей. Они жили недалеко от воинской части в военном городке. Она согласилась складировать у себя все, что я привозила для Володи, и передавать ему по частям по мере необходимости. Нам обоим от этого участия стало легче. Но моему внуку нужна была не только подкормка. Он писал с сожалением: «Все чаще мы с тобой общаемся через других людей, а мне так приятно было бы вместе посидеть и с глазу на глаз переговорить с тобой».
В мае 1999 года с Сережей и Катей мы были на даче в Семхозе. Они уже писали осознанные сочинения. К сожалению, у меня сохранилось только Катино сочинение с собственными иллюстрациями к повести о кролике и крольчихе. «Однажды кролик бегал по своей родине. Он бегал по росистой траве и вдруг услышал, что позади ктото лаел Кролик бросился бежать к своей норе. Но сначала он подпрыгнул вверх, чтобы оглядеть вокруг местносьть. И нрнул в нору. И к свощастью он увидил крольчиху. И у крольчихи чризмесиц появились крольчата. Крольчата выросли, их имена были такие: Яна, Питчок, Нил, Крпшонок, Джек. Они резво веселились около норы. Вдруг крольчиха услышала лай собак и стала загонять крольчат в нору. И стали пережыдать собак». Далее следовало продолжение на двух страницах со счастливым концом: «Крольчата выросли и научились добывать себе пищю».
Иногда, когда я ездила к Володе в часть, на мою поездку уходил весь день. Тогда в Семхозе с малышами приходилось оставаться Б.. Так было 15 июня, когда в письме Володе я писала ему, что, уехав вечером от него, я не смогла тотчас отправиться в Семхоз – так устала. «Отправилась туда 16-го утром. Дед не умер от выполнения роли няньки в течение одних суток, и дети остались живы при этой няньке. Вот так я заступила еще на один свой пост. Мне приходится много заниматься с малышами, чтобы полностью развязать руки Наде – она ведь работает на двух работах, зарабатывая деньги, в том числе и для нас. Все сходится к тому, чтобы нашему семейству держаться вместе, всеми силами помогая друг другу – другого способа выжить - просто нет. А Наде достается сейчас и достанется еще больше в будущем – поднять двух детей не так-то просто».
1 сентября 1999 года Катя с Сережей пошли во второй класс. После зимних каникул мы перевели их из группы «Арабеск» к Валентине Ивановне в группу спортивных бальных танцев. Если захочет, Надя может воспроизвести фотографии их участия в соревнованиях. Мне запомнились мои поездки с ними на дополнительные тренировки в школе, находившейся недалеко от станции метро «Улица 1905 года», которые проводил Александр Борисович. Мне очень нравилось смотреть на то, как они двигаются, особенно во время соревнований. На время их уроков я могла теперь ездить в библиотеки, в первую очередь в отдел Русского зарубежья ГПБ – литература этого отдела, наконец, стала доступной всем, и я получила возможность добраться до той детали в прошедших днях, которой, я чувствовала, мне недоставало для всестороннего освещения истории теории и практики российского «марксизма».
В ноябре 1999 года Володя в армии перешел в разряд старослужащих. При встрече с ним я спросила его: «Теперь ты будешь проводником традиций дедовщины?» - «Я не так воспитан», - ответил он мне. 2 января 2000 года я поехала к нему в часть. Вот как описал он эту нашу встречу в письме ко мне: «Твой приезд был втройне приятен, так как был неожиданным для меня. Бреду я со смены, уставившись в пятки сапог впереди идущего. (В это время я стояла в дверях комнаты приема гостей и увидела строй идущих солдат. По походке – не как у всех,- и по выражению лица я сразу выделила моего Володю. Наверное, он почувствовал на себе мой взгляд – Е.Е.). – Вдруг поднимаю глаза и вижу твое милое уставшее и озабоченное лицо, всю тебя в твоей черной шубке с неизменным Надюшиным рюкзаком. Ты выискиваешь глазами в сером от шинелей строю меня, находишь и вот – Встреча! Вокруг не зима, а лето! Не пасмурный день, а солнечный! И на душе тепло, тепло! Спасибо за ваши новогодние сладости. Очень понравились, и надолго их хватило, благодаря Лене. Она носила их мне малыми порциями на дежурство в ночные смены. Очень понравилось твое сало с чесноком. Вкус его всегда разный. Наверное, в этом отражается твое настроение. Но главное – это домашнее и твое.
Немного о службе. Сейчас почти спокойно служим, никто не дергает, наверно, потому, что мы теперь – старослужащие, то есть – деды. Через 50 дней меня отправят в запас. Буду стараться уехать 29 мая. Разъясняю очень подробно о своей руке. – (Один из бывших до него старослужащим избивал его концами солдатского ремня с железными пряжками и раздробил правую руку). – Ты волнуешься о моей руке, а зря. Она в полном порядке, срослась, разработалась, гнется туда-сюда, вообще, не болит и не беспокоит. Недавно вдвоем еще с одним солдатом мы в четыре руки и двумя лопатами разгрузили с машины 4 тонны соли. Рука моя этот бой выдержала и показала себя с лучшей стороны. Береги себя, мама моя, никуда не езди, сиди в покое, пускай дед постарается тебя заменить. Передай ему, что я сильно об этом его прошу. Очень хочу сфотографироваться вместе с тобой. Последний раз даже и не помню, когда это было. После дембеля – работа и учеба. Я тут поставил над собой эксперимент: написал на бумаге, что из наук я помню, а что забыл. Обнаружил, что забыл, как делить столбиком – ужас! Мозги закоксовались. Это касается точных наук. С гуманитарными науками дела обстоят получше, наверное, у меня такой склад ума и памяти. Вспоминаю тебя каждый день, а мать через день (молодец, несмотря ни на что – вспоминал!). Береги себя, я скоро вернусь. Привет Надюше, Сереге, Кате, деду. Целую и обнимаю тебя. Внук Вова».
В начале марта он передал мне большое письмо с Еленой Владимировной. Не растаять от такого письма было невозможно. После Валентина мне такого письма никто больше не писал: «Поздравляю тебя, моя самая любимая женщина, самая лучшая мама, очень замечательная бабушка! С праздником 8 марта, с масленицей и с началом весны! Пожелаю тебе, чтобы дни твои были не в печали, а в радостях. Пожелаю тебе, как можно больше таких дней, чтобы солнышко светило, и тепло добрых людей тебя приютило, чтобы здоровье не ухудшалось, и разных бед не случалось, и всего тебе самого замечательного-замечательного от меня, да и от тех, кто очень любит, уважает и верит тебе. Очень хотелось сказать тебе это вживую, обнять и сказать. Очень хочется побыть дома с тобой. Деда с 23 февраля – здоровья и удачи ему! Надежду – с началом весны, пусть у нее все сладится и слепится, свяжется и скрепится, чтобы дети ее радовали, и работа ладилась, чтобы счастье приходило, а плохое уходило. Привет Кате и Сереге. Наслышан об их успехах. Молодцы! Пусть учатся и все у них получится! Привет, зайцы! Живу надеждами на встречу. Я здесь уже планирую свои действия после дембеля. Кучу серьезных действий надо будет предпринять и в первую очередь – работа и учеба. Привет, моя дорогая! Владимир. 10. 03. 2000». Вот так и живу я, перечитывая Надины и Володины письма. Душа моя с ними!
В марте 2000 года состоялсчя день открытых дверей. Я поехала в часть и присутствовала на торжественном собрании. На сцену вызывали солдат-отличников и их родителей. Володя вышел один, он и принял «Благодарственное письмо» его матери за то, что она «воспитала» такого замечательного сына. До его демобилизации оставалось два месяца. В марте я начала кампанию по восстановлению документов о том, что в 1993 году Володя прошел курс общеобразовательной школы. Я надеялась на то, что, демобилизовавшись, он сможет учиться дальше. Но восстановить его документы мне не удалось. Для получения аттестата об общем среднем образовании ему предстояло еще один год учиться в средней школе.
22 апреля меня положили в 31 клиническую больницу. Мне предстояла операция по поводу правосторонней паховой грыжи. Шли дни, но на операционный стол меня так и не приглашали. В последний день апреля я пошла к главному врачу и объяснила ему, что мне необходимо покинуть гостеприимную клинику, чтобы встретить внука, который на днях демобилизуется, а встречать его больше некому. 1 мая мне сделали операцию. 25 мая Катя с Сереней закончили 2-ой класс. С ними я «заканчивала» второй класс – в пятый раз. Сережа закончил отличником, у Кати в табеле было три «четверки, у меня - соответственно их оценкам. Надюше с Володей старшим школа вручила благодарственное письмо.
29 мая 2000 года демобилизовался Володя младший. В эти глаза страшно было смотреть. Володя посетил нас в Семхозе. Катя и Сережа быстро нашли с ним общий язык. Втроем они помогали мне собирать в лесу хвою, свозили ее на наш участок и разбрасывали на грядки с клубникой. Я старалась откормить бывшего солдата. Но Володя младший не стал задерживаться на даче – он почувствовал отрицательное отношение к этому Володи старшего, который непонятно почему опасался «неблагоприятного» влияния моего внука на его детей. Мы с ним уехали в Москву. Там состоялась наша встреча с Надей и наши прогулки в Тропаревском парке. Во время нашей прогулки Володя сделал несколько снимков, но у меня этих фотографий нет.
Вот так, сначала с дочерьми, а теперь с внуками все годы со дня их рождения я знала, как живут, чем дышат и чем интересуются трое моих внуков. Их жизнь была моей жизнью, их радости и беды, успехи и срывы были моими радостями, бедами, успехами и срывами. Вместе с их ростом и развитием росли и крепли мои душевные силы. Сначала при моем содействии Б. ограничивал свое участие в делах дочерей. С годами это отстранение, себе на беду, он стал считать своим неотъемлемым правом. «Энергию, силу, время думаю начать экономить и не растрачивать на маловероятные дела». По отношению к семье «энергию, силу и время» себе на беду он экономил всю жизнь. А как наука, с помощью которой он предполагал облагодетельствовать человечество? И когда? Когда наступят благоприятные времена? А если к тому времени его «энергия и сила» безнадежно устареют морально, интеллектуально и физически?
Вынужденное обстоятельствами участие в семейных делах сверх «маловероятного минимума» уже много лет воспринималось им как посягательство на его миссию облагодетельствовать человечество. Его реакцию на такое «посягательство» до 2000 года я описала выше. Такой же она была летом 2000 года. Но к этому времени уже зримо обозначились первоочередные постулаты его «борения»: поесть строго в одно время три раза в день, поспать ночью и днем, погулять, полечиться, пописать и прочие «по». «Деда все записочки пишет?» - спрашивала его внучка Катя. Таков уже был неполный перечень прочно устоявшихся его «по». Здоровье и его чрево, вероятно, давно были для него идолами. Непочтение кого бы то ни было к этим его «идолам» он считает беспросветной глупостью. «Вы – глупые, а я умен, живой, а вы – остолбенелые». Языковой распущенностью и рукоприкладством уже много лет он старался приспособить к этому образу жизни и меня – растворить меня в суете своих «по», своих идолов. Я сопротивлялась, хотя тогда еще не знала о том, что православие тоже осуждает образ жизни, который вел К.Б.Г. Лишь в 2007 году я прочитала у преподобного Иоанна Кронштадтского: «Чтобы не обсечь у души крылья, не ешь досыта, не спи досыта, трудись с усердием. Бегай такого образа жизни, чтобы жить только животными побуждениями и желаниями, чтобы спать да есть, да одеваться, прогуливаться, потом опять пить, есть и гулять. Такой образ жизни убивает, наконец, совершенно духовную жизнь человека, делая его земным и земляным существом» (там же, стр.332, 371, 388).
Тогда после операции по поводу грыжи, сделанной 2 мая 2000 года, мне было запрещено заниматься физическим трудом и носить тяжести в течение трех месяцев во избежание повторного образования грыжи не где-нибудь, а в позвонках. Поэтому большую часть лета 2000 года Б. пришлось одному заниматься в Семхозе садом, огородом и внуками. Присутствие детей и мое отстранение от дачных дел принуждало его существенно поступаться этими «по». Это обстоятельство Б. счел непозволительным посягательством на его миссию по «защите» интересов человечества, путь спасения которого, он был убежден в этом, был известен только ему одному. Он не читал Декарта, который еще в XVII веке советовал: «Лучше менять свои желания, чем порядок мира». Б. не хотел признавать того бесспорного факта, что не семейные обязанности, а именно эти его «по» не могли стать крыльями, чтобы парить в высоте его великих помыслов. Именно эти «по» давно уже стали тяжелыми камнями, осевшими папками с черновиками в огромном металлическом сундуке.
Прав был генетик Н.В. Тимофеев-Ресовский: «Те, кто лечится и отдыхает, настоящими работниками науки быть не могут». Интересны рассуждения этого биолога-генетика о раскаянии и покаянии. «Ваш ученик заслуживал бы сочувствия, но он не личность, он муравей. Для раскаяния надо, чтобы совесть совершила работу. Работа эта по плечу личности. Совесть – привилегия настоящего человека. А то, что многие не каются – это не пример. Это и есть муравьиное поведение. Муравей не личность, он всего лишь орган, а не организм. Он исполняет какую-то функцию, не более». Даже в своих студентах, на которых жаловались мои коллеги, я не видела «муравьев» – мои студенты всегда приносили мне свои извинения за свои проступки. И от Володи младшего я часто слышала: «Баба, больше не буду!». И действительно – он больше не повторял тех проступков, за которые просил прощения. Но не Б.! Все без исключения свои поступки и действия он считал правомерными и оправдывает их как свои «подвиги» по сей день.
Поначалу под воздействием психических атак на меня Б. какое-то время я сомневалась в том, правильно ли я поступаю? И поделилась своим сомнением с Надей. «У тебя есть свое мнение о себе? Вот и руководствуйся им и не обращай внимания на то, «что скажет Марья Алексеевна», - вразумляла она меня, намекая на «Горе от ума» А. Грибоедова. - Молчи, не реагируй». «Иное сноси, преходя молчанием, и смотри на то сквозь пальцы», - советовал преподобный Иоанн Кронштадтский. Однако и мое молчание раздражало Б.. Он стал считать мое молчаливую реакцию посягательством на его «высокие стремления». Изощряясь, он находил способ заставить меня реагировать на его оскорбления. Слишком поздно передо мной оказался мудрый совет того же Иоанна Кронштадтского: «На злого, гордого, заносчивого человека смотри как на ветер и не обижайся его злобою, гордостию, заносчивостию, но будь сам себе покоен». «Не малодушничай, не унывай, когда ненавидят тебя человеки за обличение путей их, но паче радуйся, помня слова Спасителя: блажени будете, егда возненавидятъ васъ человецы» (там же, стр.330, 295). Пришлось учиться и этому. Боже! С огромным трудом давалась мне эта наука. Не могу с уверенностью утверждать, что одолела ее, но кое-что поняла, постаралась усвоить и обрести некоторое успокоение. Сожалею лишь об одном – слишком поздно пришли ко мне эти познания. Вот что украла у нас советская власть.
Еще в 1994 году в букинистическом отделе книжного магазина на Арбате я случайно увидела книгу воспоминаний Питирима Александровича Сорокина 1992 года издания. Автор воспоминаний упоминал имена людей, о жизни и деятельности которых мне было известно по моим предыдущим поискам. Прочитав воспоминания П. Сорокина, я возобновила поиск и сбор документов, начатый мной в 1956 и прерванный по малодушию в 1991 году. Мой путь лежал в отдел Русского зарубежья ГПБ. Там я прочитала все о тех, кого осенью 1922 года на «философском пароходе» большевики отправили в вынужденную эмиграцию. Существенную помощь мне оказали тогда мои однокурсники: Юрий Емельянов и Елена Демидова (Макаревич). Юрий подарил мне подготовленный им каталог русских исторических журналов, издававшихся во Франции до революции и в первые годы после нее. Лена обратила мое внимание на пятитомное издание ГПБ «Незабытые могилы». С насчала 1990-х годов с группой своих сослуживцев по отделу Русского зарубежья ГПБ она участвовала в сборе документального материала, на основании которого был издан этот солидный фолиант. По этому изданию я проследила судьбу многих изгнанников и мучеников советской власти. Передо мной разверзлась бездна невыдуманных страданий очень значительных и менее значительных деятелей российской культуры, науки, искусства, религии, военного дела, экономики и даже российских граждан, волею судеб оказавшихся в эпицентре российской трагедии XX века. В течение 74 лет советской власти до конца своих дней они продолжали свое служение России далеко за ее пределами.
Тогда в своих исканиях я была не одинока. В эти же годы группа российских журналистов совершала поездки по тем городам Европы, где жили, работали и боролись эмигранты первой послереволюционной волны и их дети. Многое успели им рассказать отец Сергей Булгаков, Никита Петрович Струве, Вера Александровна Угрюмова, Никита Игоревич Кривошеин, Алексей Петрович Арцыбушев, Лидия Алексакндровна Успенская, Василий Семенович Франк, Григорий Алексеевич Рар, Мария Антоновна Деникина. От них наши журналисты узнали о подвиге Матери Марии (Скобцовой), о Карсавине, об участии их друзей в движении Сопротивления против фашизма во Франции, в Италии, Югославии. Игорь Александрович Кривошеин, Г.А. Рар, Мать Мария, В.С. Миллер, - словом, вся элита, рассказывал Н.И. Кривошеин, была арестована немецкими оккупантами в 1940 и отправлена в концлагери. За малым исключением все, чьи имена здесь перечислены, вернувшись в Россию в 1947 году, прошли через ад ГУЛага. К тому времени, когда эти журналисты подготовили документальный сериал «Не будем проклинать изгнание» и продемонстрировали его на ТВ «Культура», многих из них уже не было в живых.
Тогда же, в 1990-е годы, собирал материал и подготовил серию документальных фильмов о трагедии солдат и офицеров белой армии, оказавшихся в эмиграции, Н.С. Михалков. О «Забытых сражениях гражданской войны», о битве за Москву в 1941 году собирал материал и готовил многосерийные документальные фильмы Леонид Млечин. Ф.В. Разумовский работал над серией документальных фильмов «Кто мы?», посвященных истории хозяйственной организации России до 1917 года и проблеме «Элита: фундамент и динамит русской власти». А. Пивоваров изучал трагические периоды ВОВ и рассказал об этом в 2010-2011 годах на НТВ. Группа писателей, свидетелей трагедии, коснувшейся судьбы выдающихся русских литераторов в 1937 году, подготовила и продемонстрировала по каналу ТВ «Культура» фильм «На фоне Пушкина». Многие из тех, кто стремился рассказать правду о нашем прошлом, начинали свои поиски еще до перестройки, но по-настоящему смогли развернуться лишь в 90-е годы. Та, захватывающая слушателей убедительность и легкость, с которой Светлана Крючкова читает стихи Анны Ахматовой и Марины Цветаевой, - это результат трудного постижения их жизни и творчества, которым ей пришлось заниматься в течение двух десятилетий. Во все времена был долог путь к искренности, честности и правде. Но самым долгим и чрезвычайно трудным он оказался в годы господства в России большевизма. Прохождение этого пути в XX веке стоило невероятных, огромных усилий.
По изданиям московского общества «Мемориал» и его филиалов в разных городах нашей страны я узнавала масштабы человеческих трагедий в России XX века. Трагедии эти исчислялись миллионами человеческих жизней. Мои попытки найти моих Емельяновых не увенчались успехом – в 30-е годы советская власть «освобождалась» от Емельяновых повсеместно по малейшему подозрению и доносам. В семье известного Емельянова – Николая Александровича, - охранявшего со своими сыновьями летом 1917 года Ленина в Разливе, пострадали все: 22 года страдал в ГУЛаге Николай Александрович. Его сын Кондратий, по рекомендации Ленина поступивший в Военную Академию и окончивший ее, был расстрелян в 1937 году. Старший сын Н.А. Емельянова, Александр, приговоренный к расстрелу, чудом избежал его и, как его отец, 22 года провел в ГУЛаге. 39 лет провела в тюрьмах, ссылках и лагерях Анна Васильевна Темирева только за то, что больше жизни любила Александра Васильевича Колчака! Талантливый молодой художник Володя Темирев в 1937 году был расстрелян на полигоне в Бутово только за то, что был сыном самоотверженной женщины - А.В. Темиревой. Нет числа таким судьбам …
Не говоря об этих миллионах, пострадавших от репрессий в 1920-1970-е годы, даже на фоне тех, кого УКГБ в разных районах нашей страны «опекало» в 1950-1980-е годы, Б. выглядел вполне респектабельным блюстителем своих «по», не более. Вполне вероятно, что на страх, пережитый им в годы военного детства, наложился страх, поселенный в его душе сотрудниками УКГБ Кемерова в 1963 году. В последующие годы этот страх оказывал на его поступки определяющее влияние. Отсюда его заявление: действовать, но осторожно. Он до сих пор считает себя преследуемым, гонимым охранителями системы. Чтобы уйти от этого, тоже трбовалось мужество. Например, наш современник, всемирно известный композитор Альфред Шнитке, выходец из поволжских немцев, какое-то время тоже считал себя гонимым охранителями системы, поскольку сталкивался с затруднениями в публикации своих произведений. Однажды он послал на отзыв партитуру своего сочинения Родиону Щедрину, тогда члену Секретариата Союза композиторов СССР. Партитуру А. Шнитке со своим благожелательным отзывом Р. Щедрин отправил Геннадию Николаевичу Рождественному, дирижеру симфонического оркестра Всесоюзного радио, который и исполнил произведение Шнитке по радио. Так Г.Н. Рождественский и Р. Щедрин открыли Альфреду Шнитке дорогу к известности и популярности. Опираясь на симпатии поклонников у нас и за рубежом, А. Шнитке сделал важный для себя вывод: «Я отказался считать себя преследуемым и углубился в творчество». Четырьмя инсультами заплатил он за это углубление в творчество. Восьмью инсультами заплатил за право углубленно заниматься наукой брат Николая Ивановича Сергей Иванович Вавилов. Б. не нашел в себе мужества для подобного шага, поскольку с 1968 года руководствовался своим кредо: «Как можно меньше работать, стремиться к минимуму усилий и максимуму заботы о себе».
Углубляясь в творчество в ужасных условиях ГУЛага, Наталья Сац, Вадим Козин и многие другие помогали узникам лагерей переносить тяготы несправедливого заточения. После освобождения, углубляясь в творчество, Наталья Сац создала замечательный музыкальный театр для детей. Известный журналист-международник Генрих Боровик как-то сказал: «Очень многое можно было сделать в это время, если ты был достаточно смелым человеком». Вот именно: достаточно смелым, самоотверженным и творческим человеком. Таким, например, как композитор Алексей Рыбников. Его творчеству тоже ставили преграды. В Брежневские времена ему, Марку Захарову и группе артистов театра Ленком с большим трудом удалось пробить постановку оперы «Юнона и авось». Так поступавших было немало именно в те 1960-1980-е годы, когда Б. писал мне, что он собирается противодействовать «огромнейшей армии преуспевающих представителей общественных наук», но будет «действовать осторожно, экономя энергию, силу и время». По существу просто бездействовать, как в семье, так и на общественном поприще.
У меня тоже была возможность считать себя «преследуемой». Но я всегда твердила про себя строки из стихотворения Евг. Евтушенко: «У славы и опалы есть одна опасность – самолюбие щекочет. Ты ордена не принимай, как почесть, не принимай плевки, как ордена». Я не сожалею о том, что не написала докторскую диссертацию и не поднялась на вершины карьерных высот в исторической науке, десятилетия занимаясь своими и чужими детьми. Не сожалею и о том, что от своего страха (пусть и надуманного) Б. 33 года спасался в моем терпении и сострадании. Как одну из представительниц общественных наук, он до сих пор считает, что «моя старуха», как он называет меня, обязана обслуживать его «по», так как ни на что иное она никогда не была способна, как, впрочем, и все женщины вообще. Однако, сколько ни напрягаю память, что-то я никак не нахожу имя хотя бы одного представителя и мужского пола, которого бы Б. признавал мыслителем своего уровня.
После моей операции по поводу паховой грыжи (начало мая 2000 года), разгневанный на то, что на целых три месяца я оторвала его от его дела «служения человечеству», Б. опять избил меня – навязчивым оказалось его стремление свернуть мне челюсть и переносицу. Но теперь я помнила разъяснения моих учителей. И в травматологический пункт я все-таки сходила. В поликлинике на улице Вавилова полтора месяца лечили меня от этих побоев, но шишка на нижней левой челюсти так и не рассосалась до сих пор и напоминает о себе в плохую погоду. Вести себя в создавшейся ситуации теперь учили меня английский писатель Чарльз Перси Сноу и финский писатель Мартти Ларни. В «Прекрасной свинарке» Ларни писал: «Почти все мужья обращаются с женами дурно или вовсе никак не обращаются». Я уже знала, что подружек по несчастью я имею на всех обитаемых континентах мира без исключения. Но Ларни поразил меня точной копией характеристики Б., моего соседа по коммунальной однокомнатной квартире. Его «Прекрасная свинарка» рассуждает: «Если мужчина рак – коротышка, словно нечаянно обрубленный, тогда он очень опасен и обременителен для нас, женщин… Берегитесь, женщины, низкорослых мужчин! Они страдают неизлечимым комплексом низости, вызывающим осложнения. Симптомы болезни: неудержимое властолюбие и честолюбие, не говоря уже о страсти к деньгам и плотском сладострастии. Уродливое воспитание приучило их требовать от женщины любви, почтения и притворства». Б. был таким еще и потому, что вообще не получил никакого воспитания.
Володе младшему повезло. Он успел уехать в Липецк к матери, не увидев моей изуродованной Б. физиономии. Как они жили, не работая почти два года, подробно описано в письмах Анны ко мне. В одном из них в конце 2000 года она сообщала: «Вовка спит на полу, а я на разложенном и сломанном диване». В армии он все-таки спал в нормальной постели пусть на армейской, но кровати. Знала я и тот «диван», на котором умудрялась спать Анна: кто садился на него – тотчас проваливался в яму и оказывался на полу. Надо было им помогать. С Игорем Валентиновичем, курьером областного УВД, мне вновь приходилось передавать им и деньги, и продукты. «Спасибо за ваши передачи, они очень нас радуют, особенно заботой и вниманием и еще тем, что вы у нас есть», - писала мне Анна. «Ваши» и «вы у нас есть» к ее отцу не имело никакого отношения – он в этих делах не принимал никакого участия.
Тогда Анна находилась в состоянии некоторого умиротворения. Будут и иные суждения, но об этом – позже. Существенно помогала им Людмила Ивановна Копылова. Специалист по химизации сельского хозяйства, она работала вместе с Анной в 1980 году в областном управлении сельского хозяйства. Все последующие годы, если Анна бывала не в Москве, а в Липецке, Людмила Ивановна в полном смысле слова содержала материально и Анну, и Володю. Но Анна продолжала обижаться на всех людей.
В письмах ко мне Анна называла имена многочисленных своих «друзей», от которых в скором времени она ожидала получить большие суммы денег. Меня возмущало это иждивенчество. Но я возмущалась, молча, потому что знала – Анна была уже серьезно больна. Ей показан был только легкий труд. Но она пренебрегала и им – такой труд не мог удовлетворить ее неуемное желание обогатиться и в короткий срок. Б. не упускал случая высказать свое возмущение Володе, который тоже сознавал, что к его матери уже трудно было предъявлять серьезные требования. Об одном из таких телефонных разговоров Анна сообщала мне: «Последний раз, когда Вовка поговорил с дедом по телефону, он издергался весь и сказал, что дед по чину - кардинал трепать нервы». Но дед был прав – Володе пора было устраиваться на работу. Об этом напоминала ему и Светлана Степановна – сколько можно было верить обещаниям матери? Ведь ни одного из своих обещаний она так и не выполнила.
Володя был в курсе тех нагрузок, которые приходилось переносить мне. С осени 1999 года и до сих пор я занимаюсь с детьми, готовящимися к школе, и со школьниками 1-8 классов русским языком, литературой, математикой и историей. В 2000-2003 годах я ездила по пяти адресам и в каждой семье занималась с двумя-тремя детьми разных возрастов. Володя младший знал об этом, и собственная бездеятельность угнетала его, а обещания матери уже раздражали. Но он никак не мог найти подходящую работу.
Осенью 2000 года Катя с Сережей пошли в третий класс. Когда в школе появилось объявление о том, что в спортивном зале будет работать секция каратэ, мы записали их в эту секцию. Несколько раз я сопроводила их на занятия этой секции. Ее вел мужчина, оказавшийся грубым мужланом – он оскорбительно насмехался над неловкостью малышей, посещавших эту секцию. Этика общения с детьми этому «тренеру» была неведома, и мы прекратили посещать его занятия. Вскоре и директор школы закрыла перед ним двери школьного спортивного зала. Вместо него тренировать группу, желающих заниматься каратэ, стала Марина Аршаковна. К ней на занятия наши дети охотно ходили несколько лет, участвовали в соревнованиях, и наша Катя, если не ошибаюсь, успела получить два пояса: белый и коричневый. Тяжелая болезнь и операция Марины Аршаковны поставили крест на занятиях Кати и Сережи каратэ. Если пожелает, Надя может включить в это мое повествование фотографии, на которых Катя и Сережа сняты во время тренировок. В сухое время года они занимались на улице, на школьной спортивной площадке. Осенью и зимой, ожидая конца их занятий в подвале школы, я вышивала или читала книги.
Той же осенью они принимали участие в ЦДТ в юбилейном торжестве, посвященном памяти Сергея Есенина. Участникам вечера было предложено прочитать стихотворение Есенина, которое им больше всего нравится. Многие ребята читали на этом вечере «Дай, Джим, на счастье лапу мне». Жюри признало, что лучше всех это стихотворение Есенина прочитала наша Катя, и вручило ей приз. Известную есенинскую песню об опавшем клене Серьга пел в общем хоре. Награды получили все участники вечера.
В мае 2001 года Катя с Сережей окончили начальную школу отличниками – все годы их портреты висели на школьной доске «Наши отличники». Под музыку популярного Школьного вальса и в подражание этому вальсу я написала послание, Катя с Сережей разукрасили его, группа мальчиков и девочек разучили его текст и спели эту песню Наталье Вячеславовне на прощальном классном празднике:
Три года в этой школе нас
Наталья Вячеславовна
Любить учила школу, дом и класс,
Дружить учила с книжками,
Девчонками, мальчишками
И шалости прощала нам, смеясь.
Сюда мы ребятишками
С пеналами и книжками
Входили и садились по рядам.
Немного нами пройдено,
Но здесь мы слово Родина
Впервые написали по слогам.
Что дома в нас заложено
Твоим трудом умножено.
Ты провожаешь нас с солидным багажом.
Уроки были трудными,
А промахи обидными,
Но дальше мы уверенно пойдем.
Промчатся зимы с веснами,
Мы тоже станем взрослыми,
Но мы не позабудем никогда
Тебя с прямыми прядками
Над нашими тетрадками,
Учительница первая моя.
Ты – детство наше вечное,
Простая и сердечная, учительница первая моя».
1 сентября 2001 Сережа с Катей пошли в пятый класс. Им тоже, как когда-то и мне, пришлось иметь дело со сложностями программы пятого класса по математике. Я хорошо помню, как Нина учила нас, детдомовских пятиклассников, решать эти задачи. Однажды Кате с Серьгой надо было узнать расстояние, пройденное паровозом, по числу оборотов его колеса. Они попросили деда помочь им. Дед схватился за логарифмическую линейку, промаялся больше двух часов, но задачу так и не решил. Я вспомнила, как требовательно учили нас в педучилище методике объяснения арифметических задач, и объяснила ребятам способы решения нескольких типов задач. Катю с Серьгой нельзя было отнести к запущенным учащимся – Наталья Вячеславовна заложила в их представления прочную основу, и они очень скоро заявили мне: «Мы сами будем решать».
Мои масштабы «кое-чем отвлечься» от зла за счет работы с детьми только расширились. В 2001 году я начала заниматься с девочкой моей соседки. И очень скоро ко мне обратились за помощью другие родители. В одном из пяти семейств, в которых я работала, в катастрофическом положении оказался мальчик, который учился в седьмом классе. Ему грозило отчисление из престижной дорогостоящей гимназии за устойчивое отставание по математике и русскому языку. Дома его беспощадно третировали родственники – скорбели о напрасно потраченных средствах. Я купила учебники по алгебре и геометрии, и мы с ним вместе начали осваивать программу 7 класса по алгебре, геометрии и русскому языку. В то время, когда мои внуки после уроков гуляли, я решала задачи по алгебре и геометрии. Еще в педучилище я привыкла держать в уме условие задачи и продумывать весь ход ее решения мысленно. Тем же самым я занималась, когда ожидала окончания тренировок моих внуков на бальных танцах и каратэ. Во время длительных поездок в троллейбусах я тоже мысленно решала задачи по алгебре или геометрии. Собственно так я пишу и свои статьи и книги – каждую часть своих работ сначала выстраиваю в уме.
Однажды я никак не могла решить задачу по алгебре и попросила помочь мне учительницу, которая вела математику у Сережи с Катей. Она тоже не смогла решить ее. Мне стало ясно, почему затрудняются учащиеся, - некоторые их учителя слабо или совсем не владеют методикой преподавания своего предмета. Моим внукам вскоре повезло. С шестого класса по восьмой включительно Катю, Серьгу и их одноклассников математике учила Гаянэ Альбертовна. Она знала свой предмет, методику его преподавания и была просто хорошим человеком. Другим подарком ребятам этого класса стала Альбина Леонидовна, талантливый преподаватель русского языка и литературы. И для меня эти учительницы были подарком судьбы. Простое общение с ними обеими было очень приятно и полезно для меня. Одновременно с моими внуками и я училась у них.
Альбина Леонидовна и Гаянэ Альбертовна были учителями моих внуков в школе, я – их учителем вне школы. Однажды того мальчика-семиклассника, над которым висела угроза отчисления, я учила проведению высоты, биссектрисы и медианы в равнобедренном, остром и тупом треугольниках. В кресле рядом со столом сидел его дед. По окончании нашего занятия он заявил: «Удивляюсь Вашему терпению. Это терпение не ремесленника». Через четыре месяца этот мальчик воскликнул: «Все, Екатерина Александровна, дальше я сам!» Он победил свой страх, преодолел себя. Я была удовлетворена. Сейчас он заканчивает МГИМО. Благодаря занятиям с ним, я опять, как и в далекой юности, увлеклась математикой и решила все математические задачи по учебникам 5-8 классов. Это была серьезная работа для моего ума, приносившая мне огромное удовлетворение. Сережа с Катей предлагали мне свою помощь в освоении мной программы по математике и 9-11 классов, но на этот «подвиг» я не решилась – с этой программой я не была знакома в юности. И обращение к ней не было бы простым повторением. Мне было страшно осваивать новый предмет в моем преклонном возрасте.
В своих тетрадях я подробно записывала процесс решения. «Как понятно и увлекательно!» - говорили мои ученики, пользовавшиеся моими тетрадями в 5-8 классах. Эти тетради до сих пор переходят от одного к другому среди тех, кого я когда-то готовила к школе. Материальная сторона этой моей работы и сейчас имеет для меня значение. Например, за 9 месяцев 2002-2003 учебного года в общей сложности я заработала 25200 рублей, почти столько же, сколько за эти же месяцы составили мои пенсионные пособия. Поэтому я многое могла себе позволить и прежде всего – помогать Анне с Володей, оплачивать коммунальные услуги за их квартиру, покупать нужные мне, а иногда и внукам, книги. И все-таки самым увлекательным в этой моей работе даже с чужими детьми была возможность наблюдать, как у детей пробуждается интерес не к оценке, а к процессу познания, как появляется доверие и уважение к учителю. Так и хочется крикнуть всем учителям: «Не бойтесь отдавать, любите детей, не требуйте от них немедленных отличных результатов! Терпите и ждите»
В этих хлопотах я дожила до декабря 2001 года. Можно было подвести итог выбору Анны. Ровно 10 лет назад Анна, умоляя меня «отпустить ее» от себя, принудительным обменом выселила нас с Б. в однокомнатную развалюху, находившуюся на последнем девятом этаже. Анна с Анатолием и Володей поселились тогда в трехкомнатной квартире по улице Желябова, тоже требовавшей серьезного ремонта. Анатолий что-то сделал в этой квартире, но очень быстро утратил интерес к этому занятию. Анна от этой заботы отстранилась полностью – она с головой ушла в удовлетворение своего желания стать «новой русской» вместе со своим новым любовником Александром Сергеевым.
Подводя итоги моей жизни в десятилетие 1991-2001 годов я писала:
«Мне в эти годы судьба злорадно
Не раз подножку подставляла.
Меня шатало.
Но не упала я и не стонала,
Потому что за моей спиной
Володя, Катя и Сергей стояли.
И если к этим чудесам причастны небеса –
Восславим их.
Но по-земному, чтоб ни говорили,
Володя и Надюша, я вас благодарю
За то, что вы мне внуков подарили».
Даже разъединенные в чувствах друг к другу, мы с Б. за эти десять лет отремонтировали две квартиры: на улице Шевченко в Липецке и на улице Свобода в Москве. А в квартире на улице Желябова до сих пор господствует разруха. Кроме того, эта квартира превратилась еще и в коммунальную: Анатолий, воспользовавшись пребыванием Володи в армии, в декабре 1999 года приватизировал комнату, на которую ему был выделен отдельный лицевой счет, продал ее, и теперь по соседству с Анной и Володей в десятиметровой комнате жила семья с огромной собакой в придачу. Володя продолжал оставаться без работы, Анна продолжала витать в мечтах - быстро заработать миллионы, игнорируя всякий труд. Очень трудно им жилось, я, как могла, выручала их. С проводниками поезда Москва-Липецк или с Игорем Крысиным я передавала им продукты и деньги.
Вновь пытаясь пробиться в ее сознание, я писала ей в конце 2001 года: «Помнишь, я тебе писала в 1997 году на день твоего рождения о безбрежности твоих желаний? Древние мыслители писали, что желаниями определяются поступки человека. Призадумайся над тем, какие желания уже простимулировали твои поступки до этого и что ты от них получила? Судя по твоим пространным письмам, ты не поняла этой зависимости. И в последствиях твоих поступков ты продолжаешь винить кого угодно, только не себя. У древних я прочитала: «Если поступки человека приносят другим живым существам довольство и счастье, они отзовутся таким же довольством и счастьем и на нем самом. Если же они доставляют другим страдание, они принесут такое же страдание и ему, не больше и не меньше». Примерно с 8 класса (44 школа) ты устремлялась в ту среду, которая соответствовала твоим желаниям. В последующие годы своими поступками и грехами ты тесно связала себя с людьми близкой тебе среды. Это были люди с неразборчивыми желаниями, к числу которых принадлежат сексуальная увлеченность и стремление к материальному богатству. Анка, подумай хорошенько – не отсюда ли все твои беды? В «Новом Завете» сказано: «Не обманывайтесь: худые сообщества развращают добрые нравы». Добрые начала в твоем характере проявлялись с младенчества и до твоей юности. Они зафиксированы в моих письмах к тебе и в моем участии в твоей судьбе. К сожалению, среду, к которой ты тяготеешь с 15 лет, ты не считаешь худой. И еще: ты по-прежнему ждешь, будто кто-то обеспечит тебе это «материальное богатство». Я убеждена – такое ожидание даст только нулевой результат». Это письмо я отпечатала на машинке и один экземпляр его оставила себе.
После 2002 года в моих возможностях «кое-чем отвлечься» появились философские, социологические и психологические исследования, в которых я нашла объяснение занимавшим меня проблемам. На моих книжных полках появились сочинения: Н.И. Кареева, М.М. Ковалевского, Э. Фромма, Н.А. Бердяева, К.Н. Леонтьева, И.А. Ильина, П.А. Сорокина, М. Хаузера. Обращение к творчеству преподобного Иоанна Кронштадтского, И.С. Шмелева, книги А. Кураева и его лекции, которые я слушала в МГУ, существенно прояснили мои сомнения. Начались мои поиски духовной помощи в церкви. Сначала в Даниловском монастыре. Там в любое время дня можно побеседовать с кем-нибудь из дежурных священников. Выслушав меня, дежурный священник сказал, что в моей ситуации есть только один выход: молиться. Не только музыка, но и молитва стали возвращать мне то, что отнимала жизнь. В молитве митрополита Филарета (Дроздова) в его обращении к Господу есть такая просьба: «Научи меня молиться, сам во мне молись». Как это сделать, я решила узнать у ведущего программы «Православная энциклопедия» на канале ТВЦ отца Алексея Уминского – настоятеля церкви Пресвятая Троица в Хохлах - и попросила его назначить мне время, когда он смог бы побеседовать со мной. Чтобы беседа не отняла у него много времени, я написала ему коротко, какие вопросы меня волнуют и в связи с чем. В назначенный им день я пришла к нему, и он мне ответил: «Я не знаю, чем и как Вам помочь». Меня озадачил этот ответ, но в искренности его я не сомневалась.
Я решила послушать «Слово пастыря», с которым по первому каналу ТВ выступал тогда митрополит Смоленский и Калининградский, а теперь Патриарх Кирилл. Первое его выступление, к которому я прислушалась, было посвящено разъяснению значения молитвы. Он сказал тогда: «Если Вам трудно запомнить ту или иную молитву, выучите, хотя бы молитву Ефрема Сирина» - «Господи и владыка живота моего». Меня заинтересовала судьба этого святого. Я узнала ее и прочитала «Избранные творения» его. «Отче наш» - эту молитву я знала давно. После нее моей любимой стала молитва преподобному Ефрему Сирину. «О угодниче Христов, отче наш Ефреме! Принеси молитву нашу ко милостивому и всесильному Богу и испроси нам, рабам Божиим Анне и Надежде, Екатерине и Екатерине, Ольге и Тамаре, Сергею и Кириллу, Владимиру, Владимиру и Владимиру (сейчас я добавляю имена моего правнука Всеволода и его матери – Ольги), у благости Его вся яже на пользу душам и телесам нашим, веру праву, надежду несумненну, любовь нелицемерну, кротость и незлобие, во искушениях мужество, в злостраданиях терпение, во благочестии преспеяние, да не во зло обратим дары Всеблагого Бога. Не забуди, чудотворце святый, и святый храм (дом) сей и приход наш: сохрани и соблюди их молитвами твоими от всякого зла. Ей, святче Божий, сподоби нас кончину благую улучити и Царствие Небесное унаследити, да прославим дивного во Святых Своих Бога. Ему же подобает всякая слава, честь и держава, во веки веков».
С того времени я регулярно слежу за всеми выступлениями этого выдающегося деятеля Православия, знающей и замечательной личности, прекрасно владеющей устной и письменной речью. Каждое очередное выступление его оказывалось исчерпывающим ответом на тот именно вопрос, который волновал меня в данный момент. Для меня его выступления стали школой, в которой я старалась не пропускать занятий. Тогда же я приобщилась к восприятию содержания программы «Библейский сюжет» Дмитрия Менделеева в исполнении Всеволода Кузнецова на канале «Культура». От них я получаю ни с чем несравнимое просветление. Без оговорок я принимаю постулат Православия: «Согласие со злыми мыслями, намерениями и действиями было бы великим грехом». О. Бальзак советовал порвать с человеком, «по вине которого мы потерпели ущерб или испытали большую неприятность. Он всегда будет для нас роковым». Моя жизнь подтвердила его правоту. Но я все-таки спрашивала себя: «Уход от такого человека будет ли сопротивлением злу насилием? Или уход будет сопротивлением злу, но без насилия?
В большом исследовании «О непротивлении злу насилием» Иван Александрович Ильин детально обосновал, в каких случаях и какими средствами сопротивление злу неизбежно и обязательно необходимо. Иван Сергеевич Шмелев в эссе о событии в Китае к этому объяснению добавил существенную деталь: «Во имя чего?» - необходимо сопротивление злу. Во имя того, чтобы «слабое защитить, гонимое оградить, женщину, пусть хоть и китаянку, эту пылинку в мире, каплю в китайском океане…должно было защитить сопротивлением злу. Должно во имя человека. Совесть велела тогда русскому добровольцу защитить китайскую женщину. Нашелся все-таки человек в духовно опустошенном мире, и человек этот – русский. А когда придет время, и ставкой будет не «китайская женщина», неведомая пылинка в мире, а Родина-Мать, Россия?! Вот так служат России истинные ее сыны». Служат в самой России и далеко за ее пределами. Так Иван Сергеевич Шмелев показал неразрывную связь частного, единичного случая сопротивления злу с необходимостью сопротивления злу в масштабе страны и даже мира. Он неоднократно повторял в своих сочинениях: Христос пришел в мир с мечом, фарисеев и торгашей он выгонял из храма силой, но без крови. Я сопротивлялась злу бывшего моего партнера – афишируемой им своей бездуховности. Он откровенно стремился приспособить меня к суете своих идолов: поесть, поспать, погулять, полечиться и т.д.
Отражение малого в большом учили меня видеть: митрополит Филарет (Дроздов), Э. Фромм, И.А. Ильин, П.А. Сорокин, М. Хаузер, И.С. Шмелев, Патриарх Кирилл и протодиакон Андрей Кураев. Способы противодействия злу и насилию мне тоже подсказали они. Я поняла, что люди и семьи любой национальности и любого цвета кожи мучаются и страдают от того, что не нашли в себе силы или сознательно отказались от этой сложной и трудной работы над собой. Да, действительно, и счастье, и беда в нас самих, в нашей лени затрачивать усилия, чтобы, противодействуя злу, идти к счастью. «Я вижу, знаю – все во мне», – писал И.А. Бунин в одном из своих стихотворений.
Как и в далекой юности, я еще раз убедилась в том, что, только работая над собой, я смогу соединить свои усилия с самостоятельными усилиями в этом направлении тех, кто оказывается со мной рядом, кто заинтересован в сотворении своей души и усердно трудится над этим. Интуитивно я всегда старалась поддерживать любое движение в этом направлении своих внуков, особенно старшего – Володи. Г. Померанц, специалист по истории религий мира, в разделе, посвященном Православию, он писал: «Движение в правильном направлении рождает Жизнь. Стояние или неправильное движение рождают физическую и духовную Смерть». Все верно: в движении в правильном направлении - наше спасение.
В письмах моего старшего внука ко мне и в беседах с ним я старалась отметить даже едва заметное движение его души в нужном для него направлении. Ошибочный выбор его в 1991 году существенно усложнил его последующую жизнь. Своим участием в его судьбе в эти годы я хотела, чтобы он глубоко осознал, что препятствия на своем пути мы все громоздим сами. «Жизнь требует от нас жить с последствиями наших решений», - справедливо утверждал Ричард Бах в «Бегстве от безопасности». Кто раньше поймет это, у того исчезнет стремление ворчать на жизнь, винить других в своих несчастьях, проявлять речевую и кулачную распущенность. Я обрадовалась совету Володи младшего: «Постарайся чем-нибудь отвлечься». Спасибо ему! Я очень старалась и в результате обрела немало.
Расширяя и разнообразя поле, на котором я старалась отвлечься от уныния, тоски и скорби, я, наконец, поняла, что происходило со мной после 1958 года – это были последствия моих решений из области: «Благими намерениями умащена дорога в ад». И первое такое намерение было вызвано состраданием трудному детству Б. и сочувствие сложности взятой им на себя миссии – служения человечеству. Я знала, чем расплачивались в прошлом за подобные стремления истинные патриоты России. Я видела, как за подобные стремления были наказаны советской системой мой научный руководитель М.Г. Седов, потом Лев Краснопевцев, Вадим Казаков и Марат Чешков. Их всех я хорошо знала. В 1958, потом в 1968 году Б. предупреждал меня, что служение человечеству - это главный путь его жизни. Отговаривать его не имело смысла. Это могла сделать только жизнь. Мною руководило тогда лишь желание помочь ему. Поэтому я безропотно удовлетворяла все его запросы, в том числе и сексуальные. Даже не в питании, а именно в сексуальных запросах проявилась тогда его ненасытность. В моем стремлении удовлетворять эти его запросы и сказались на моей судьбе недостатки моего семейного воспитания. Самоотверженное служение тому, кого ценишь и любишь, - являлось неписаным законом в нашей детдомовской среде. Именно это без всяких оговорок можно было считать детдомовщиной. Расплатой за нее явились мои многочисленные аборты. Я не снимаю с себя ответственности за эти преступления. За них мне грозит страшный суд неба. Но страшнее другое. В богословской литературе я обнаружила многочисленные подтверждения пословице: «Благими намерениями умащена дорога в ад». Мое намерение помочь Б. обернулось трагедией для Анны. У архимандрита Рафаила я нашла, наконец, ответ на вопрос «Откуда Анка?»
Еще до того, как в моих руках оказался «Путь христианина» архимандрита Рафаила, в книге Маргарит Мид, написанной ею по результатам исследования жизни племен на островах в Океании, я узнала, что культура живущих там племен предусмаривает обязательное отделение женщины от мужа в другое место на время ее беременномти. Неприкосновенность женщины для мужа во время ее беременности утверждает и культура ислама. Отвечая на мой давний вопрос, архимандрит Рафаил пишет: «Знают ли мать и отец о том, что все животные ведут себя целомудренно после зачатия? А что делают люди?! И вот эти страстные состояния, которые они переживают, переживает и ребенок в утробе матери. И поэтому, страшно сказать, еще не рожденный ребенок уже развращен. Потом отец и мать ужасаются и говорят: «Как мы его воспитывали, но кто из него вышел?!» Развилось то, что они сами в него вложили. В древние времена был один заменательный обычай, и даже язычники следовали ему. Когда женщина зачинала, то старались удалить от нее все безобразное и приблизить к ней красивые картины, изваяния, природу, чтобы ребенок родился красивым. Конечно, язычники думали не о красоте души, а о красоте тела. Но, братия и сестры, что делают матери в наше время? Они виноваты в том, что ребенок становится развращенным, и плод рождается отравленным. Родители получают заслуженное ими возмездие, но, не понимая этого, ропщут на Бога и говорят: «Какая несправедливость! Сколько сил мы отдали своему ребенку, а он, вместо благодарности, так жесток с нами!»
Архимандоит Рафаил указал одну причину трагического исхода жизни моей старшей дочери. Это был один убедительный ответ на вопрос Б.: «Откуда Анка?» Объяснение другой причины я нашла у Василия Васильевича Розанова. Сто с лишним лет назад он писал о неизбежном переходе неискупленного преступления, совершенного хотя бы одним из родителей, к рожденному им ребенку: «В акте рождения, без сомнения, передается родившим рожденному человеку не только его организация, но и то, что служит как бы ее законом и скрепляющим центром, т.е. самая душа. Отказ отца от долга, от ответственности за последствия своих поступков, непосредственно касающихся судьбы еще не рожденного ребенка, - это момент перехода неискупленного преступления, предопределяющий с неизбежностью преступность этого будущего ребенка и исключение возможности для матери перечеркнуть эту наследственность». В.В. Розанов был в числе тех дореволюционных мыслителей, которых большевики постарались утопить в забвении. И это советская власть украла у нас.
В просоветской литературе философ В.В. Розанов был назван апологетом семейной предопределенности преступности, поэтому оказался не в чести. Умер Василий Васильевич в 1919 году. Переиздание его дореволюционных трудов в нашей стране было возоблено лишь с начала 1990-х годов. В жуткие 30-е годы от репрессий пострадали многие его однофамильцы. Например, Михаил Михайлович Розанов, никаким родством не связанный с Василием Васильевичем. Из родных и близких Михаила Михайловича Розанова узниками ГУЛага оказались 17 человек. Сам Михаил Михайлович прошел все лагеря от Соловков до Урала. Без вины «виноватых», бесследно превращенных в прах, было миллионы. Б. как-то бросил мне в лицо обвинение: «Твой отец – преступник». Я не смогла узнать, кем был мой отец и за что он был арестован, как не знали многие однофамильцы Розанова, Емельянова, Бальманта, Левандовского и т.д. Если мой отец был преступником, то он искупил свою «вину» страданиями в советском лагере.
Я знаю, чем была вызвана эта реплика Б.. 7 ноября 2011 года, когда он в очередной раз угрожал мне расправой, я сказала ему: «Сейчас я принесу тебе молоток, и ты осуществишь свое намерение», - он вынудил меня напомнить ему о совершенном им ранней осенью 1941 года преступлении, о котором он сам рассказал мне в октябре 1958 года. Склонный оправдывать все свои проступки, несколько дней спустя он кричал в присутствии Надюши: «Да, я убивал людей в годы ВОВ!» Но я имела в виду не это. Разбираться в том, кто и кого убивал в годы войны, - не мое дело. Особенно, если они не состояли в регулярных армиях. Я имела в виду ограбление золотоскупки группой мальчишек, воспитанников одного из детских домов на Урале, в один из месяцев после начала ВОВ. Б. был среди них. Ему не понравилось, как главарь группы распределял украденные деньги и драгоценности. Он схватил молоток и всадил его в голову главаря. По словам Б., молоток утонул в черепе. Вот тогда он сбежал из детского дома, сбежал от неминуемого наказания быть отправленным в колонию для малолетних преступников. Прихватив чемоданчик с деньгами и драгоценностями, пересаживаясь с поезда на поезд, он оказался на территории оккупированной Украины. На восьмом десятке жизни он определял этот факт как «гибкость, инициативу, случай». Даже на исходе жизни, ни о каком искуплении своего преступления против мальчишки, он не помышлял. Из этого семени проросло многое, о чем я рассказала выше. Вот так поздно, но я нашла ответы на вопрос, поставленный Б.: «Откуда Анка?» В том числе нашла исчерпывающий ответ и на свой вопрос: «Откуда Б.?» И кто он на самом деле за пределами его мифа о себе самом. При содействии ее коллег по бизнесу, занимавших солидные должности, Анна узнала тогда, что по имеющемуся на него досье Курицын-Григорьев Борис Григорьевич в годы оккупации Украины работал в хозяйстве одного богатого одессита и не совершал «подвигов», о которых поведал сначала мне, а я в 1978 году Анне. Ложь во спасение?
Свои поступки по отношению к Анне Б. по-прежнему считает безукоризненно правильными и справедливыми. Он искал лишь «подтверждение» своему подозрению, что Анна – не его дочь, а я, по его убеждению, – его обманщица. Отказ с его стороны от долга и ответственности за судьбу ребенка усугубило последствия нашего обоюдного преступления перед Анной. Интуитивно чувствуя нашу с Б. вину перед судьбой Анны, я долгие годы прикладывала свои усилия к тому, чтобы скорректировать складывавшиеся отрицательные черты ее характера. Мои усилия, как и предупреждал В.В. Розанов, не дали положительного результата. Временами мне удавалось отвратить ее от ее пагубных наклонностей. Но только временами. Я не смогла разбудить в ней встречного желания и стремления пресечь собственными усилиями таящееся в ней зло. Она, как и ее отец, свои желания считала первоочередными, а вызванные ими поступки - безукоризненными. Тяга ее к сексу, богатству и насилиям с годами только усиливалась. У меня имелись силы отстраняться от ее зла. А у Володи, ее сына? Это заботило меня больше всего. Может быть, я преувеличиваю, но «Геркулесовыми столбами» мне видятся масштабы преступлений Анны в первую очередь против ее собственного сына. Последствие их может быть пресечено только осознанными целенаправленными усилиями самого Володи. Для противодействия этому злу ему нужны, хотя бы приблизительно, такие силы, которые удалось накопить мне. С первого дня его вхождения в этот мир я старалась в меру моих сил помочь ему в этом сложном и трудном деле. Теперь он сам должен осознанно отнестись к своей судьбе и предпринять собственные усилия к ее корректировке. Да поможет нам Бог!
Вот они мои масштабы и возможности «кое-чем отвлечься» от зла в 1990- годы: сочетание заботы о делах дочерей, о росте и развитии внуков с непрерывной работой над собой; научные поиски и творчество, физический труд, порою и очень тяжелый. Мой мозг, душа и руки, постоянно трудились. «Я страдала и теряла, я от боли кричала, так порой уставала, что подняться не могла. Но во всех моих бедах мне Бог помогал для того, чтоб я детям и себе помогла». Разнообразить содержание интересов и занятий – это был мой способ идти вперед, значит, жить и помогать жить другим. Я продолжала руководствоваться скорректированным девизом: «Рискуя, искать, найти и не сдаваться». Б., сосредоточившись на одном деле – на разработке системы спасения человечества, назвал мою жизнедеятельность «самоистязанием, самоуродованием жизни», детдомовщиной. Бог ему судья! У Анны тоже было одно «дело», одна цель – заполучить миллионы. Она тоже порицала мою жизнедеятельность, обзывая ее нищенством и детдомовщиной и беззастенчиво пользуясь ее плодами. Бог и ей судья1
Мой выбор, ориентированный на работу с детьми в семье и вне семьи давал ощутимые результаты и в это десятилетие, в том числе и в финансовом плане. Именно эти средства я могла использовать, чтобы существенно помогать Анне и Володе младшему. Мой старший внук радовал меня. В отличие от его матери, иждивенчество претило ему. Он тяготел к самостоятельности во всем. Ему надо было помочь преодолеть трудности, которые выпали на его долю в 1990-е годы. Весной 2002 года Володя младший приехал ко мне в Москву. Мы походили с ним по магазинам, приобрели необходимую ему одежду и обувь, в которой ему не стыдно было появляться на работе, – он устроился охранять автостоянку с режимом работы: сутки дежурство, двое дома.
Кроме работы ради заработка и занятий с детьми, в это десятилетие я продолжала свои научные поиски. В пятом классе Катя с Сережей дольше находились в школе, и до окончания их уроков я могла больше пребывать в библиотеке. В 2002 году свою статью о Плеханове и Лаврове я переделала, дополнила и под названием «У истоков теории и практики российских «марксистов» отправила ее заместителю редактора журнала «Вопросы истории», выпускнику нашего факультета Ивану Васильевичу Созину. К рукописи была приложена моя записка: «Если в стране произошли изменения, значит, журнал опубликует, наконец, мою работу». Редакция даже не сообщила мне о получении ею моего материала, но я продолжала работать, накапливая материал о тех, кто активно противодействовал российской катастрофе.
В один из дней августа 2002 года Надя, срочно уезжая в Петербург, попросила меня подежурить у кошки Муськи. Через день в квартиру вошли Володя и очень усталый и худой Сережа – они возвратились из Петербурга, но без Кати. «Кате сделали операцию по поводу перитонита. Она в больнице», - сообщил мне страшную весть Володя старший. Моим первым движением было: «Наде надо отправить деньги». – «Я оставил ей 2 тысячи», - заявил Володя. – «Что такое две тысячи даже для меня пенсионера?» - ответила я. При мне было 5 тысяч. Я позвонила Людмиле Афанасьевне Новгородской в Петербург и предупредила ее, что сегодня с поездом отправлю ей деньги, чтобы она приняла их и передала Надюше – больница, в которой лежала Катя, оказалась недалеко от ее дома. О деталях я обещала перезвонить ей еще раз. На всякий случай, я решила узнать, не едет ли кто-нибудь из ИСАА в Петербург, и позвонила Наталье Петровне Чесноковой, которая работала в одной с Надей лаборатории. Она мне сказала, что едет Ольга Сорокина, назвала номера поезда и вагона, время отправления и описала внешность этой Ольги. Во время нашего с Натальей Петровной разговора в лаборатории, как я потом узнала, находился Юрий Николаевич Емельянов, мой однокурсник и даже однокашник. Я перезвонила Людмиле Афанасьевне и поехала на Ленинградский вокзал. Нашла Олю, передала ей конверт с деньгами и пошла в метро. Вдруг с неописуемым удивлением вижу спешащего по перрону Мишу Мейера. «Пошли назад!» - скомандовал он, вывел из вагона Ольгу и ей тоже скомандовал: «Давай, Сорокина, конверт! Передашь вот этот!» - «Еще раз, Миша, мы с тобой - медбрат и медсестра», - сказала я ему, направляясь в метро. Оказывается, они с Юрой собрали все, что у них в тот момент было, вложили в свой конверт, возвратив мне мое пожертвование, и отправили в Петербург. Людмила Афанасьевна, сообщила мне, что она смогла «узнать» Ольгу с конвертом, в котором оказалось 19,5 тысяч. Это был один из многочисленных фактов, когда жизнь подтверждала правоту моей ориентации на выбор друзей.
Наде этих денег хватило. Она потом рассказывала мне, что после Володиного звонка из Петербурга, она поспешила на Ленинградский вокзал, но ни на один поезд не оказалось билета. Она к начальнику вокзала. И только вошла в кабинет, как та сразу написала ей записку и сказала, в какую кассу ей надо подойти. Начальник вокзала выписала ей льготный билет на ближайший отходящий поезд. В Петербурге, когда она только подошла к воротам больницы, охранник позвонил по телефону: «Мамочка приехала». Вот они эффекты: видеть, чувствовать, понимать и действовать!
Поздней осенью 2002 года к нам явилась Анка. В Липецке ее сделки, по результатам которых она и ее «друзья» надеялись получить миллионы, проваливались одна за другой. Она надеялась на быстрое и успешное завершение этих сделок в Москве и уверяла меня, что приехала на непродолжительное время. Как и в начале 90-х годов, целыми днями Анна либо вела переговоры по телефону, либо смотрела передачи по телевизору. Судьба ее сделок оказывалась такой же, что и в Липецке. Итогом ее «деятельности» за прошедшее десятилетие было разорение. Она умудрилась потерять даже то, что отняла у нас силой. Виноватой в этих своих провалах и потерях она считала меня. Но самой главной моей виной перед ней по ее мнению было то, что я своим трудом не обеспечила ей такой уровень материального благосостояния, при котором она могла бы отказаться от необходимости трудиться. И хотя наибольшую ответственность за отсутствие такого благосостояния она возлагала на отца, свой агрессивный настрой она направляла и на меня, полностью заимствовав у отца оскорбительный лексикон в мой адрес.
В сентябре 2002 года исполнилось 10 лет с того, момента, когда Б.искал плюсы и минусы нашего переезда в Москву. Каков же был итог его деятельности за прошедшее десятилетие? В 1992 году одним из плюсов переезда он считал: «Мне лучше можно двигать общечеловеческие дела при близости к Москве». Но «продвижение общечеловеческих дел» все еще никак не просматривалось даже при отключении его от участия в делах семейных. В решении семейных проблем, за редким исключением, он участия не принимал. Во всех этих «результатах» своего выбора он, как и Анна, считал виноватой меня. Теперь «утопить» меня старались двое: Б. и Анна. Барахтаясь в этом сущем аду, я использовала все известные мне и уже апробированные способы спасения. Как и в Липецке, в эти 10 лет я много трудилась в саду и на огороде – они у меня были в идеальном состоянии. Мой заработок от репетиторства продолжал обеспечивать существование мое и Анны. Много времени я отдавала сбору материала для будущей книги. Мне интересно было работать с Катей, Сережей и с чужими детьми Я много успевала сделать в течение светового дня. В этой моей многостронней деятельности давно уже не было места Б.. Очевидно, именно это сильно раздражало его. Постоянными изощренными оскорблениями и рукоприкладством он пытался превратить меня в безропотную боксерскую грушу, которая обслуживала бы все его «по». Свое отношение к этой ситуации я отразила в одном из своих опусов, относящихся к 2002 году: «Я знаю, веди себя хоть тихо, хоть строптиво, - мне родственников моих не изменить, как шторм на море не усмирить и сердце, скованное льдом, не растопить. Поэтому я буду делать то, что мне подскажет разум. За то, что преступила, - пусть Бог меня накажет!»
Мой разум подсказывал мне тогда, что я срочно должна была заняться решением еще одного важного для Володи младшего вопроса - о продолжении им учебы. Его нельзя было оставлять в роли мальчика, которого мать намеревалась использовать для осуществления своей мечты об обогащении. В начале 2003 года я поехала в Липецк и попыталась устроить сдачу им экзаменов за среднюю школу экстерном. Директор вечерней школы, что на улице Циолковского, заявил о готовности принять Володю только осенью. Это означало потерю Володей еще одного года. До того, как пойти с этой проблемой в 44 школу, в которой Володя учился в 1-8 классах, я пошла в 12 школу к своей бывшей студентке, а теперь учителю истории в этой школе, Нине Васильевне Корабельниковой. «Не хлопочите, Екатерина Александровна, звоните Ольге Шашловой – она все устроит», - посоветовала мне Нина. Оля с Ниной учились в той первой группе умников на истфаке пединститута, с которыми я занималась в 1972 году. Оля и сейчас работает заместителем директора городского департамента народного образования. Она записала Володю в вечернюю школу в поселке на Соколе. Устроив Володю в вечернюю школу, я уехала в Москву.
В апреле Катюше исполнилось 10 лет. По поводу ее первого юбилея я писала:
«Малышка милая моя, порой мне кажется, что ты уже слыхала,
Как на ушко тебе твоя судьба шептала:
«Живи и радуйся, не трусь!»
Ты к десяти годам немало знаешь и на пятерку постигаешь
Все проявленья бытия, которые твоя судьба, как и моя,
Из разных разностей сплела.
И если замечаешь ты листвы весенней колыханье,
И слышишь музыку стихов звучанье,
И чувствуешь сердец любимых трепетанье, -
Ты откликаешься на зов твоей судьбы:
«Живи и радуйся, не трусь!»
Вечернюю школу в Липецке Володя посещал до конца года и успешно сдал экзамены на аттестат об общем среднем образовании. Я поехала в Липецк, когда уже можно было сдавать документы для поступления в Липецкий технический университет. Но в первую очередь мне пришлось вышвырнуть «диван», который служил Володе спальным ложем. Клавдия Алексеевна переезжала в Можайск и предложила мне забрать у нее диван и деревянную кровать. Какое-то время эту мебель можно было использовать. И я перевезла ее в квартиру на улице Желябова. Через три года после демобилизации из армии Володя смог, наконец, с пола перебраться на диван. Дед не имел ни малейшего представления о том, в каких условиях живет его старший внук.
14 июля 2003 года мы поехали с Володей в приемную комиссию Технического университета сдавать документы. У него была служебная характеристика из части, в которой он служил. Приведу некоторые извлечения из нее: «Рядовой Ширков Владимир Анатольевич зарекомендовал себя исключительно с положительной стороны, как добросовестный, исполнительный военнослужащий. Проявлял склонность, как к гуманитарным, так и к техническим наукам.
По типу характера спокойный, уравновешенный, сообразительный, рассудительный, честный, дисциплинированный. На контакт с новыми людьми шел хорошо. С товарищами поддерживал ровные дружеские отношения. Он вежлив, на замечания командиров реагировал правильно, выводы делал верные. Военную и государственную тайну хранить умеет. Характеристика выдана для поступления в ВУЗ». Но этой заключительной фразы характеристики для внеконкурсного зачисления Володи в вуз оказалось не достаточно. Нужна была официальная рекомендация с отметкой этой рекомендации в военном билете Володи. Помочь нам и срочно мог только дед. Я отправила ему стандартный текст рекомендации и военный билет Володи. И он включился в работу. Со своим и Володиным военными билетами Борис отправился в часть. Там началась волынка. Спасла положение дедова изворотливость, настойчивость и даже хитрость. 24 июля он получил в части рекомендацию следующего содержания: «Председателю приемной комиссии Московского Государственного университета. В соответствии с пунктом 5 статьи 19 Федерального закона «О статусе военнослужащих», рядовой запаса Ширков Владимир Анатольевич, 1978 года рождения, образование – среднее, проходивший военную службу по призыву в войсковой части 34608 в период с июня 1998 года по июнь 2000 года, рекомендуется для внеконкурсного зачисления в государственное высшее образовательное учреждение, как добросовестно выполнявший воинский долг в период прохождения военной службы. ВРИО Командира войсковой части 34608 Н. Чудинов». Поправлю командира части – поступал Володя не в Московский, а в Липецкий технический университет на отделение социологии. Не только в этом, но и во многих других делах Б. мог принести немалую пользу семье. Добровольное отстранение от участия в решении семейных проблем причинило вред прежде всего ему самому.
Сложности у Володи были и немалые – нужно было сдавать вступительные экзамены после 10 лет перерыва в учебе. Когда-то, работая в школе, я преподавала обществоведение. Сейчас этот предмет в программе средней школы назывался обществознанием. По содержанию программы и методическим рекомендациям, которые передала мне Нина Корабельникова, мои представления о предмете были весьма туманными. Не более светлыми они были и у Володи. Мы пошли с ним просвещаться к моему давнему коллеге Виктору Федотовичу Долгову. С 1970 года он был философом. В годы перестройки переквалифицировался и организовал в нашем институте кафедру социологии. В 2003 году он был председателем комиссии, принимавшей вступительный экзамен по обществознанию. Он согласился позаниматься с Володей, чтобы подготовить его к сдаче этого экзамена. Володя быстрее меня улавливал нюансы этого нового предмета и убедительно объяснял мне значение отдельных терминов, с которыми я столкнулась впервые. По английскому языку с ним согласилась заниматься Лариса Васильевна Фалалеева, лучший в нашем институте на кафедре иностранных языков преподаватель английского языка. Мы с ней дружили. По русскому языку просвещала Володю я сама.
Я не помню, сколько баллов он получил за письменный ответ на тест по русскому языку. Что-то не много их было, и он скис. Я предложила ему подойти к списку той группы, с которой он сдавал вступительные экзамены. В списке значилось 17 человек, принимали – 15. Кроме Володи, все абитуриенты этой группы были школьниками, окончившими школу в текущем году. И только у двоих в этом списке было больше баллов, чем у моего Володи. Он воспрянул духом. Та же ситуация повторилась при сдаче экзамена по обществознанию. «И что бы я делал без тебя?» - заявил ободренный мой внучек. На экзамене по английскому языку у него единственного в группе было 48 баллов из 50. Он проходил даже без армейской рекомендации. Мне предстояло помогать ему пройти первые два курса этого университета. Скорее, это была моя учеба, помогавшая мне самой.
Чтобы понимать, чему его учат, я углубилась в изучение истории российской и западной социологии. Боже мой, сколько интересных имен и исследований открыла я для себя! Вот когда мне стали известны масштабы и детали искажения истории российской общественной мысли и ее взаимодействия с западноевропейской и западной мыслью в целом! Эти сведения существенно ускорили мое продвижение к «сущности прошедших дней», к выяснению их причин и корней. Я училась одновременно с ним и могла вести беседу со своим внуком не догадками, а по существу содержания предмета, которым ему предстояло заниматься 6 лет. Увлекаясь сама, я хотела привить интерес к предмету и ему. Поэтому в каждую Володину экзаменационную сессию мне интересно и полезно было появляться в Липецке, и не только для того, чтобы отслеживать сдачу им сессии.
После зачисления его перед нами встала проблема поиска другого места работы. Мои бывшие студенты – историки посоветовали мне обратиться к их сокурснику Борису Николаевичу Яблоновскому, «новому русскому» липецкого масштаба. Женой и коллегой по бизнесу у Бориса Николаевича была одна из первых моих студенток в политехническом институте - Галя Донченко. В их «малый бизнес» и пошел работать Володя. Я знала, что с первых же занятий у Володи появятся затруднения с математикой. Поэтому обратилась за поддержкой к давнему моему коллеге по институту, к заведующему кафедрой прикладной математики Семену Львовичу Блюмину. Он проследил за тем, чтобы преподаватель, который вел занятия по математике в этой группе, дополнительно занимался с Володей. Так на Володином жизненном пути появилась замечательная Катя Кривовяз.
Уже в первом семестре к Володе как к студенту сложилось хорошее отношение. Мне сказали об этом в его деканате: заместитель декана Владимир Яковлевич Баранцов и секретарь факультета Евгения Анатольевна Зеленцова. По собственному опыту я знала, как трудно адаптируются студенты к вузовской системе обучения на 1-2 курсах, особенно те, у кого был длительный перерыв после ухода из школы. Поэтому я старалась своевременно организовать Володе помощь. Мне это нетрудно было сделать – ведь я обращалась за помощью к тем, с кем совсем недавно работала. От семестра к семестру Володя и сам завоевывал доброе отношение к себе: он вовремя сдавал все задания и курсовые работы. Умнел мой внук, набиралась ума с ним рядом и я. И его литературу я тоже перечитывала.
Отличились и мои внуки в Москве. В декабре 2003 года они принимали участие в конкурсе «Песня в солдатской шинели», посвященном 62-ой годовщине разгрома фашистских войск под Москвой. Вот их фотография в газете: они исполняют песню «Вьется в тесной печурке огонь». Не могу понять, как можно было добровольно лишить себя этой содержательной и интересной стороны человеческой жизни? Не могу понять, как мог дед оставаться в стороне от этой интересной жизни!
Зимой, когда Володя сдавал первую сессию, Ольга Шашлова организовала мне первую поездку в имение ее однокурсников Щедриных – Володи и Тамары. В любое время года дорога в Каменку к Щедриным прекрасна. А в тот январский вечер после недавнего обильного снегопада ветви деревьев с обеих сторон дороги сомкнулись, образовав сказочной красоты галерею. Под сводами этой многокилометровой галереи двигалась наша машина в сказочное царство Щедриных. Встреча была прекрасной. Тепло и трогательно мы вспоминали годы совместной учебы и труда. Нельзя лишать себя
Весной 2004 года после двухлетнего перерыва о моей статье вспомнили в редакции журнала «Вопросы истории». Владимир Васильевич Поликарпов пригласил меня и предложил снять вопросы и неточности в моем материале, чтобы подготовить его к публикации. Готовый материал он понес на подпись редактору журнала А.А. Искендерову. Я была у него на приеме в 1987 году, когда пыталась опубликовать материал о Лаврове и Плеханове. Он решительно отказал тогда моей просьбе. И сейчас, прочитав название статьи «У истоков теории и практики российских «марксистов», А.А. Искендеров сказал: «Такую статью мы не можем печатать». – «А Вы прочитайте», - посоветовал Владимир Васильевич. – «Включайте в ближайший номер», - прочитав, приказал редактор журнала. Без малого 40 лет понадобилось мне для того, чтобы получить «разрешение» на публикацию материала о тех русских, которые вели Россию к катастрофе. Этот материал появился в № 7 журнала «Вопросы истории» за 2004 год.
И грянул не гром, нет, - хоть и не праведное, но возмущение. Редакция журнала получила коллективное письмо под заголовком «О Г.В. Плеханове и новом «историографическом прорыве». Авторами этого коллективного отзыва на мою статью на 8 страницах были А.Н. Свалов, к.и.н., и С.В. Тютюкин, докт. ист. наук, тогда редактор журнала «Отечественная история». А.А. Искендеров обещал опубликовать их письмо только с моим ответом на него, но опубликовал без моего ответа, хотя я представила его редакции. В опубликованном в журнале письме появилось имя третьего протестанта – директора Дома Плеханова в Петербурге Т.И. Филимоновой.
Еще в 1967 году, когда ИМЛ издал сборник «К. Маркс, Ф. Энгельс и революционная Россия», мое внимание привлекли письма, в которых было отражено иное отношение этих двух западноевропейских мыслителей к России и к ее политическим деятелям, чем оно трактовалось в «общепринятой исторической концепции». Я выписала тогда из справочного аппарата в собрании сочинений Маркса и Энгельса все русские имена и прибавила к ним те, которые Б.И. Николаевский назвал в своем материале «Русские книги в библиотеке Маркса и Энгельса». В материале Николаевского было сказано, что, прочитав сочинения Н.Г. Чернышевского и книгу И.Д. Беляева «Крестьяне на Руси», Маркс углубился в заинтересованное изучение России. По чьим трудам? Плеханова? И кто у кого «учился»? Маркс у России, или Россия у Маркса? Последнее нам настойчиво внушали на протяжении всего XX века. Прежде всего, меня интересовали моральные принципы, которыми руководствовались все, кто оказался в моем перечне имен. И я начала собирать материал об этих людях и изучать их труды. И в процессе этой работы я выяснила для себя, когда и как зарождается в душе человека злоба, как она проявляется в его деятельности и даже в творчестве, если человек жаждет власти и становится политиком.
Моим первым ответом творцам и хранителям мифов о российском «марксизме» явилась статья «К. Маркс и его «ученики» на родине ленинизма», которая была опубликована в №1 «Вопросов истории» за 2007 год. Охранители промолчали. Времена действительно менялись: уже можно было узнавать Россию такой, какой она была в действительности. Я продолжала свой поиск. Пусть не покажется странным, но именно тот неблагоприятный фон, который уже сложился в моей семье, стимулировал мои поиски и делал их весьма полезными для меня лично. Этот поиск, разнообразие мои интересов, увлечений, занятий и контактов с разными, иногда случайными людьми помогали мне не замыкаться на семейных обстоятельствах и не испытывать чувства одиночества.
Особенно значительными во всех отношениях были для меня не прекращавшиеся контакты с моими однокурсниками. Мы собирались сначала на квартире Иры Желениной (блаженное упокоение ей), потом у Саши Строганова (и ему – блаженное упокоение). Несколько лет местом наших встреч служила дача и квартира Толи Чернова. Он погиб в автомобильной катастрофе, и мне пришлось участвовать в организации похорон и поминок по нему. После его гибели Гена Оприщенко организовывал наши встречи на кафедре политической истории в «Дни историка» исторического факультета МГУ. Геннадий работал доцентом на этой кафедре и состоял активным членом профкома факультета. Он обеспечивал всем желающим своим однокурсникам посещение бесплатных концертов. Эти концерты ежемесячно устраивал для сотрудников и студентов ректор МГУ В.А. Садовничий. Благодаря Гене, мы посещали концерты лучших оркестров, солистов, танцевально-музыкальных коллективов. На этих концертах мне стала известна творческая деятельность дирижеров: Гергиева, Башмета, Темирканова, Спивакова, Федосеева, Плетнева и руководимых ими оркестров. Я вновь стала следить за выступлениями современных выдающихся исполнителей музыкантов, вокалистов, танцоров российских и зарубежных. Мое окно в мир, всегда укреплявшее мои душевные силы, стало значительно шире и содержательнее. Музыка существенно возвращала мне то, что продолжала отнимать жизнь.
Она же, жизнь, продолжала подбрасывать мне в нужное время и в нужном месте сведения, на основании которых я все больше узнавала о сущности прошедших дней и о людях, определяюще влиявших на атмосферу того времени. На одном из таких концертов мое место оказалось там, где рядом со мной сидели ветераны биофака, а впереди – молодые представители экономического факультета. Ветераны биофака беседовали, называя имена известных мне почвоведов и земских статистиков. Я уже знала эти имена и решилась поделиться с ними тем, что о них и их трудах мне было известно. В моем дополнении прозвучало имя Александра Николаевича Челинцева, интересные труды которого я тогда изучала. На мои дополнения обратил внимание сидевший впереди меня молодой экономист. «Крамар Алексей Александрович, ассистент»,- отрекомендовался он и назвал номера своих телефонов, записав в свою очередь номер моего телефона, мои имя, отчество и фамилию. У нас с ним завязались интересные творческие связи. В январе 2004 года он передал мне именное приглашение на конференцию, посвященную 130-летию со дня рождения А.Н. Челинцева. Наряду с именитыми ораторами в программу конференции включили и мое выступление. Меня привлекла возможность услышать выступление Василия Александровича Чаянова, сына выдающегося экономиста дореволюционной России Александра Васильевича Чаянова. А.Н. Челинцев, А.В. Чаянов, Б.Д. Бруцкус, П.Б. Струве, Н.Д. Кондратьев и другие экономисты с 1918 года разоблачали отсутствие у большевиков научной программы экономического переустройства России. Одни из них в 1922 году были высланы из России, другие расстреляны или отправлены в лагеря. Мое постоянное стремление внести живую струю в официальную атмосферу таких конференций привлекло внимание аудитории, несмотря на то, что я выступала предпоследней, и все уже достаточно подустали. По окончании конференции ко мне подошли представители «Народного радио» и предложили принять участие в их передачах.
В 2004 году Катя с Серьгой учились уже в седьмом классе, необходимость встречать их после окончания уроков в школе отпала. Они попросили меня не приходить больше за ними к школе. Я стала приходить к ним домой к тому времени, когда они должны были явиться из школы, а вскоре только к тому времени, когда им нужно было идти на тренировку или на дополнительные занятия. Масштабы моего участия в их учебе существенно сузились. Например, через Аллу Ивановну в ЦДТ мне удалось организовать для них дополнительные занятия по английскому языку у замечательной учительницы Елены Ивановны Тетериной. Помогла мне Алла Ивановна и в том, чтобы Катя с Серьгой могли посещать художественную студию Марины Сергеевны. Мое участие в их учебе сводилось еще и к поиску для них необходимой для прохождения школьной программы литературы. Помню, как мне пришлось безуспешно обойти несколько книжных магазинов в поисках книги «А зори здесь тихие», которую я нашла, наконец, очень близко – в библиотеке ЦДТ. Потом часто в поисках нужной книги я обращалась в эту библиотеку, пока ее не перевели в другое место. Чтобы понять запросы и интересы ребят, я читала те же книги, которыми увлекались они. Вновь перечитала «Властелина кольца» Толкиена, многотомную сказку «Редвол», журналы «Вокруг света» и National Geographic» и многое другое. У меня не хватило терпения одолеть только Гарри Поттера.
Теперь я могла больше времени уделять занятиям в библиотеках. Ставшие доступными материалы об экономистах, статистиках, земских деятелях, социологах и их труды открыли передо мной впечатляющую картину их деятельности по хозяйственной организации России после 1861 года. Эти материалы напомнили мне Ново-Красино, деда Петра Логвиновича Дядя и его друзей. Незадолго до своей смерти Ф.М. Достоевский взывал к Александру II: «Позовите серые зипуны на всероссийский Земский собор. Пусть скажут серые зипуны, и мы в первый раз услышим правду от серых зипунов». Не решился Александр II, погиб. Александр III не созвал серые зипуны на Земский собор, но по его указу с 1883 года в России начала осуществляться переселенческая политика. Вот тогда три друга, три украинских крестьянина в серых зипунах: Дядя Логвин Моисеевич, Небензя Семен и Запорожец Яков двинулись из Киевской губернии искать новые свободные земли. Дошли они до Саратовской губернии и у истоков реки Терсы основали хутор Ново-Красино. Вскоре они перевезли на новое место и свои семьи. Заинтересовались землями окружающих мест и другие семьи украинских крестьян. Тогда же в Ново-Красино объявились семьи поволжских немцев. Они селились по одну сторону широкой улицы хутора, украинцы – по другую. Но жили и трудились украинцы и немцы дружно. С каждым годом численность переселенцев росла, и около Ново-Красино выросли села Лемешкино, Подкуйково, Пады. Переселенцы с Украины, Белоруссии и Прибалтики осваивали свободные земли на Кубани, в ЦЧО, в Заволжье, в Зауралье и в Сибири. В защите интересов переселенцев-эстонцев в Ставропольском крае пришлось участвовать Герману Александровичу Лопатину. Активный народник, он был сослан на родину и работал в губернском управлении землемером. Серые зипуны осваивали российские земли повсеместно. Им активно помогали земства. Деятельность прогрессивных ученых и практиков указанного периода демонстрировала значительность работы по хозяйственной организации России. Но история хозяйственной организации России за период 1861-1917 годов до сих пор остается слабо изученной. Между тем именно хозяйственной организацией России обеспечивалась реальная возможность предотвращения революционной катастрофы. Анализ этих материалов выявляет более широкий круг тех, по чьей вине российскую катастрофу XX века предотвратить не удалось.
Весной 2004 года я работала в областном архиве Липецкой области. В фонде специального хранения этого архива мне попались интересные материалы о Г.В. Плеханове, которые подтверждали собственное высказывание Плеханова о себе: в тех домашних условиях, в которых прошло его детство, из него мог вырасти контрабандист или революционер. Действительно, за жестокое обращение с крестьянами над его бабушкой дворянское собрание учреждало опеку. В этом архиве оказались интересные материалы о земском самоуправлении и его результативности. Известный в Липецке краевед Александр Юрьевич Клоков предоставил в мое распоряжение материалы и исследования о светских и церковных деятелях, которые до 1917 года обеспечивали экономическое и культурное процветание Ельца, Липецка, Задонска, Усмани. Начиная с середины 1920-х годов, они подвергались репрессиям со стороны советской власти и в итоге бесследно исчезли. В картотеке репрессированных по тем районам Липецкой области, которые до 1954 года входили в состав Воронежской, Орловской и Тамбовской областей, я выписала данные обо всех Емельяновых, которые в 1930-е годы были жестоко наказаны. Среди них были крестьяне, люди разных профессий и даже один старьевщик! Значит, шла повальная выборка заподозренных или намеренно оклеветанных с фамилией Емельянов по всей стране.
В мае 2004 года я отправилась на поиски материалов о Н.А. Емельянове и его 7 сыновьях в архивах Петербурга. Остановилась у Людмилы Афанасьевны. С ней мы отправились в архив ФСБ на Литейной. День оказался не приемным, но вышедшая в приемную сотрудница снизошла к нам и предложила войти. Когда я объяснила ей, зачем пришла, она, было, двинулась за материалами, но в это время второй сотрудник напомнил ей, что документы они выдают только прямым родственникам и только по разрешению высшего начальства. «Я и пришла к Вам за тем, чтобы узнать, кто мои родственники. Меня от моих Емельяновых в 1937 или 38 году отправили в дом младенца», - был мой ответ. Тогда этот сотрудник объяснил мне, что, если у них есть материалы, они могут выслать их в Московское отделение архивов ФСБ по их запросу. Я уехала из Питера, так ничего не узнав.
В конце июня мы с Геной Оприщенко готовили юбилейную встречу, посвященную 40-летию нашего поступления в МГУ и 45-летию нашего выпуска.
Двойной юбилей ко многому обязывал наш оргкомитет, в который входила и я. Всем, чьи адреса нам были известны, мы разослали приглашения, озаглавив его призывным четверостишием: «Вспомним, как диво, августовские дни, что полвека назад нас на истфак привели». Двухдневная программа нашего праздника была исключительная. Экскурсоводом в заказанном нами автобусе была выпускница нашего факультета Татьяна Юрьевна. Она показала нам памятники старой Москвы: Крутицкое подворье - и новой Москвы, например, строившийся «Международный торговый центр» и скульптурное изображение человеческих пороков. Живое и озлобленное воплощение сребролюбия сидело у меня дома. По этому поводу на обороте моего приглашения сохранилась моя записка Б.: «У Анки завтра (29 июня) день рождения – 45 лет! Она настроена враждебно, недовольна. Что будем делать? Торт купим?» Вот вам пряники и «кнуты» в моей жизни только по одному месяцу, но, согласитесь, «пряников» было больше. Один из них – успешная сдача весенней сессии Володи младшего и его переход на второй курс университета. Живем!
В июле 2004 года Катя и Сережа совершили интересную поездку на отдых в Каменку к Щедриным. Фотографию огромного цветника Сережа сопроводил подписью: «Дело рук человеческих». В прекрасном месте находится эта усадьба. Окрестность ее опоясана круговым горизонтом и кажется, будто небосвод прозрачным колпаком опрокинут на эту чудную усадьбу с ее немногочисленными соседями, и охраняет их. Из широких окон второго этажа открывается прекрасный вид на широкую реку. Поодаль от нее виден купол сельской церкви. По свидетельству местных жителей, она никогда не закрывалась и сохранилась в том виде, в каком ее построили задолго до революции. Все было хорошо в Каменке. Не устраивало моих внуков только одно: «Там одноразовое питание целый день без перерыва», - сказал Серега. Сытость их не устраивала, как не устраивала она и меня. Мы вернулись в Москву в конце июля.
В тот день мне позвонила Юлия Сергеевна и сообщила, что вечером они с Михаилом Николаевичем уезжают в Липецк. Я поехала проводить их. Нам было о чем рассказать друг другу, но Михаил Николаевич, как всегда, больше слушал. Перед отходом поезда он вышел из вагона проводить меня. Впервые решившись поцеловать меня, он обнял меня и быстро вернулся в вагон. За 16 лет наших дружеских отношений это был первый и последний случай открытого проявления им своего чувства ко мне.
В августе я отдыхала с детьми в Семхозе. Володя купил Кате и Серьге подростковые велосипеды, и они объезжали на них территорию, значительно удаленную от их дома. Мне приходилось только следить за тем, чтобы их никто не обидел. Вечерами мы часто с ними жгли костры, жарили на углях хлеб и картошку. На зиму велосипеды неосмотрительно были оставлены на веранде. И весной мы не обнаружили на этой веранде ни велосипедов, ни детской деревянной кроватки.
С осени 2004 года я начала обобщать собранный мною материал. Набирала его на компьютере на квартире у Нади с Володей старшим. Начинался 2005 год. В содержании моей жизни ничего не изменилось, разве что с нападками на меня со стороны Б. участились нападки на меня и со стороны Анны. У нее по-прежнему проваливались все предпринимаемые ею и ее коллегами сделки. Денег не было, она продолжала пользоваться моей пенсией, результатами моих подработок и всем тем, что давали сад и огород Семхоза.
В августе 2005 года в их группе случилось какое-то несчастье. Как следствие этого несчастья скоропостижно скончался от инфаркта их адвокат Аркадий Иванович. По телефону мне сообщил об этом его сын Владислав. В том же августе машина скорой помощи отвезла Анну в реанимационное отделение 64-ой больницы, где у нее обнаружили в легком тромб. Всеми мерами врачи этой больницы спасли ее, но отца (он посещал ее) предупредили, что проживет она не более пяти месяцев. Пока она лежала в больнице, я сходила в тот банк, с которым были связаны ее надежды на большие деньги. Виктора Ивановича, с которым она чаще всего вела переговоры, в банке не оказалось. Был на месте его заместитель – Виктор Николаевич. При первом моем взгляде на этого импозантного молодого человека мне стало ясно – от него Анне никогда ничего не получить. Не проявив ни малейшего интереса к ее состоянию, он коротко бросил мне: «Сделка не состоялась». Никто из них, с кем очень часто по телефону вела переговоры Анна, до сего дня (сентябрь 2012 года) ни разу не позвонил ей. Это был тот тупик, к которому только и мог привести выбор Анной главных своих жизненных целей: сексуальный беспредел и обогащение любыми способами, кроме систематического труда.
В последнюю субботу августа 2005 года в Семхоз приехали Катя с Сережей. Мы с ними насобирали дров и до поздней ночи жгли наш последний костер. Как прежде, они жарили на углях хлеб, пекли картошку и угощали меня. После их отъезда я заканчивала работу по подготовке сада к зиме. В конце недели в Семхоз прибыл Б.. В воскресенье он копал грядки, а я сажала чеснок и лук в зиму. Вдруг он подошел ко мне в состоянии последней степени ярости. В руках у него была лопата – еще миг, и лопату он мог запустить в меня. Я поднялась и ушла на кухню. Он за мной, и там, на кухне, дал волю своим рукам. Рукоприкладство окончательно превратилось в главное средство, с помощью которого он освобождался от нервного напряжения. Иоанн Кронштадтский считал таких людей больными и советовал во время приступов у них проливать на их сердца бальзам любви, но добавлял: бальзам любви подействует, если они не закостенели. Бальзам любви уже не мог воздействовать на Б. – ему требовалось видеть молчаливую покорность со страхом в моих глазах и непременно со слезами.
В ноябре 2005 года Валентина отмечала свой 70-летний юбилей. За столом всем было предложено по очереди высказаться по адресу юбиляра. Я не люблю льстить, даже близким и друзьям. Нашей дружбе с ней было тогда без малого 50 лет. Все эти полвека мы самоотверженно помогали друг другу, обе хорошо знали об этом. Озвучивание нашей полувековой взаимопомощи я считала излишним. После моего скромного спича она стала требовать: «Ну, еще, еще!» К словесным похвалам вообще, а по требованию, тем более, я не способна. В дальнейших разговорах за столом зашла речь о моей Наде, и Валентина вдруг бросила мне: «Этот бриллиант создала я, ты ее только родила». К тому, что мне приходилось часто выслушивать дома от Б. и Анны, эта реплика, брошенная Валей, возможно, в нетрезвом ее состоянии, сразила меня. Может быть, я была слишком строга, но больше я не смогла появляться в ее доме. Аленка, душевно больной и тонко чувствующий человек, поняла и сказала матери: «Мы, наверно, чем-то сильно обидели тетю Катю».
Через два месяца после выписки из 64-ой больницы машина скорой помощи отвезла Анну в реанимацию 61-ой больницы. После реанимации она месяц лежала в кардиологическом отделении этой больницы. В 2006 с перерывами 1-2 месяца машины скорой помощи доставляли ее в 51, потом в 71, еще раз в 64, летом опять в 61-ю больницу. С каждым разом устраивать ее на лечение становилось все труднее – медицинского полиса у нее не было, а паспорт, с пропиской 2000 года в Липецке, - был просрочен. Я договорилась по телефону с Ольгой Шашловой о том, что передам ей паспорт Анны, и она организует ей замену просроченного паспорта новым. В бумагах Анны я стала искать ее паспорт и обнаружила заполненные ее рукой бланки, на основании которых она собиралась приватизировать квартиру по улице 26 Бакинских комиссаров в Москве. Я предполагала, что женщина, однажды силой отнявшая у нас квартиру, обязательно попытается сделать это еще раз – теперь отнять у нас квартиру в Москве. Поэтому задолго до этой попытки Анны я настояла на том, чтобы на эту квартиру по улице 26 Бакинских комиссаров была оформлена дарственная на Надю. О том, что это сделано в 2000 году, Анна не знала, предприняла попытку «приватизации» этой московской квартиры, осуществить которую ей не удалось. В тех же ее бумагах я обнаружила свои письма к ней и неотправленное ее письмо ко мне. Все, что в нем есть, в более резком тоне она неоднократно высказывала мне в течение 2005- 2006 годов. Поэтому содержание этого письма не было для меня неожиданностью. Как и у Б., оскорбления и издевательства надо мной служили ей способом разрядиться от всего, что она тогда переживала, - ей уже 15 лет не давалось в руки «перо жар-птицы». Это было последнее, написанное ею письмо - вскоре она потеряла способность что-либо делать правой рукой.
Очевидно, письмо было написано в момент наиболее частых срывов ее ожиданий миллионной добычи. Любопытно то, что мне она не передала это письмо, я нашла его случайно. Тогда она передала мне «Заповедь» Редьярда Киплинга. Значит, ее отношение ко мне определялось ее настроением в тот или иной момент. Обижаться на нее по-прежнему не имело смысла. «Заповедь» Киплинга воспроизведу без сокращений:
«Владей собой среди толпы смятенной, тебя клянущей за смятенье всех,
Верь сам в себя наперекор вселенной, и маловерным отпусти их грех;
Пусть час не пробил, жди, не уставая, пусть лгут лжецы, не снисходи до них;
Умей прощать и не кажись, прощая, великодушней и мудрей других.
Умей мечтать, не став рабом мечтанья, и мыслить, мысли не обожествив;
Равно встречай успех и поруганье, не забывая, что их голос лжив;
Останься тих, когда твое же слово калечит плут, чтоб уловлять глупцов,
Когда вся жизнь разрушена, и снова ты должен все воссоздавать с основ.
Умей поставить в радостной надежде на карту все, что накопил с трудом,
Все проиграть и нищим стать, как прежде, и никогда не пожалеть о том.
Умей принудить сердце, нервы, тело тебе служить, когда в твоей груди
Уже давно все пусто, все сгорело, и только воля говорит: «Иди!»
Останься прост, беседуя с царями, останься честен, говоря с толпой;
Будь прям и тверд с врагами и друзьями, пусть все, в свой час, считаются с тобой;
Наполни смыслом каждое мгновенье, часов и дней неумолимый бег,
Тогда весь мир ты примешь во владенье, тогда, мой сын, ты будешь человек!»
Чью волю, свою или Киплинга, Анна хотела предложить мне? Какая воля привлекала ее больше? Воля отца когда-то страшила ее. Ее воля и воля ее отца впервые столкнулись в феврале 1974 года. Тогда она писала мне: «С папой стали ссориться. Он обозвал меня свиньей. У папы каменное сердце. Он не может быть ласковым. Он сказал, что у него нет никаких чувств ко мне. Он больно стукнул меня по плечу и говорит: «Разве больно? Совсем пустяк». В марте 1991 года она впервые проявила неприятие воли отца в открытом ответном насилии. С конца 2002 года они оба периодически разряжались от испытуемого ими напряжения в столкновениях друг с другом. По мере обострения болезни Анна становилась все более агрессивной. Это ее состояние Б. описал 16 сентября 2006 года в своем заявлении. Пишет человек, привыкший оскорблять всех, попадавших в орбиту общения с ним, мстивший всем даже за кажущееся оскорбление. Воспроизвожу его заявление с сохранением стиля и «правописания»: «В отделение Милиции. Прошу Вас помочь человечно, законно избавиться от насилия, постоянства оскорблений, шантажа, всяческих угроз расправиться, уничтожения со стороны без нашего согласия вселившейся к нам дочери Г. А. Б., приехавшей из г. Липецка и проживающей у нас 4-ый год без разрешения, согласия семьи, без прописки, регистрации, неимеющей надлежащих документов и занимающейся неведомо чем». Далее следовало перечисление всех прегрешений его дочери. В заключение он писал: «Конечно, я мог бы силой, физически выселить насильницу, но это может привести к непониманию, ущербам семье, к уголовным последствиям со стороны насильницы». Подпись, дата, адрес. Он, как и я, получал то, что посеял когда-то.
Как писал архимандрит Рафаил, родитель получал то, что вложил в свое время в этого ребенка. Случись ему прочитать это объяснение архимандрита Рафаила, Б. не принял бы его на свой счет. Он не признает этой своей вины, как, впрочем, и всех остальных. Любую Богословскую информацию он отвергал, отвергает и поныне. По иронии судьбы, 16 сентября 2006 года у милиции он просил защиты от последствий своего собственного преступления перед своей старшей дочерью. Вину за рост, развитие и поступки Анны он полностью возлагает на меня. Свою безучастность в развитии и в последующих поступках ее он не считает своей виной.
Не отрицая своей вины в судьбе Анны, я решила выяснить степень этой вины, чтобы обрести ясность и определить способы своего поведения по отношению и к ней, и к ее отцу. Я прочитала «Живый в помощи. Записки «афганца»» В. Николаева. Вновь обратилась к трудам архимандрита Рафаила и приобрела его книгу «Умение умирать или искусство жить», М., 2006. Его рассуждения (стр. 262-292) потрясли меня – я пожалела о том, что не знала этого раньше. П. Бурже, Е. Евтушенко, Д. Гранин, М. Ларни и многие другие светские и зарубежные писатели затрагивали лишь вершину айсберга человеческих поступков. Архимандрит Рафаил обнажил передо мной скрытую часть айсберга – состояние человеческой души, то внутреннее состояние человека, которое опредяет поступки людей, склонных к жизни в выдуманном мире и «болеющих» из-за неосуществимых своих желаний и претензий. Извлечения из его рассуждений выделены мной жирным шрифтом и пунктиром, мои реплики - в скобках. Источником, который порождает склонность к жизни в выдуманном мире, архимандрит Рафаил считает «микроб гордости, который внедрился в человека с самого детства и затем развился до грандиозных размеров». И далее он пишет:
«Такой человек во всех искушениях обвиняет лишь других и даже Бога. Он в постоянной борьбе с мнимыми врагами. Он всегда неблагодарен окружающим людям, так как в глубине души считает, что для них великая честь и счастье общаться с ним. (Таков Б. и уже давно. Анна в феврале 1974: « Папа все время упрекает меня, что я двоечница несчастная». В.В. Лукин, заведующий отделом, о Б. в 1983 году: «Он третирует всех в отделе, как самых последних дураков». В мае 1987 года Надя о нападках Б. на меня: «Ты неправильно понимаешь маму». Октябрь 1998 года Володя младший деду: «Прошу тебя, береги бабу, не кричи на нее, веди себя прилично»).
Ему кажется, что ему дано какое-то особое право распоряжаться другими людьми (навязывать им свой образ жизни), а когда он получает отпор, он негодует на них, как на неблагодарных и глупых животных, которые не могли понять его великую душу. Он считает себя единственным достойным человеком, который живет среди подлецов и негодяев (вот подоплека его рукоприкладства по отношению ко мне в ноябре 1992 года). Он находится в хроническом напряжении и постоянно входит в конфликт со всеми. Здесь его психический аппарат, изношенный и разрушенный, уже не выдерживает. («Не ворчи, дед, на белый свет, ведь хорошего в нем больше, чем плохого, надо только приглядеться», - советовала ему Надя в июне 1991 года. 33 года я терпела, пока дело ограничивалось ворчанием). Здесь или смерть, или безумие (мое смирение перед оскорблениями и издевательствами Анны и ее отца и мне грозило безумием или смертью, не научись я дистанцироваться от них).
Самый характерный симптом в этом случае – отсутствие любви. Если безумный плачет, то он оплакивает себя; если говорит, то только о себе (если поет – все около должны петь, если пляшет – то же должны делать находящиеся рядом, если «болеет» - все обязаны ему сострадать). Только смирение может спасти его (Б. считает смирение недопустимым «унижением» для себя).
С первого поверхностного взгляда он может показаться порядочным и даже нравственным, но эта мнимая порядочность основана на самовлюбленности, на страшной духовной слепоте. Для него его собственная душа закрыта. Он постоянно чувствует себя одиноким, он не может иметь настоящих друзей (у него их нет), он несчастен в собственной семье. Убеждение, что с ним постоянно поступают несправедливо, рождает в нем глубокую, непреходящую обиду. Эту – обиду на всех и на вся - он постоянно носит в своем сердце. Это самый тяжелый груз. Это какая-то свинчатка, которую он привязал к своей душе и которая тянет его к земле. (У Анны эта обида была направлена на семью, у Б. – на всех и прикрывалась «общечеловеческой скорбью»).
Он пытается освободиться от нее через ссору, через брань, через состояние, похожее на беснование (так поступали и продолжают поступать оба). После ссоры и брани он несколько успокаивается (до 1992 года в сексе), но лишь на время; затем наступает уныние («они делаются шелковыми, кроткими и смирнехонькими», - писал Иоанн Кронштадтский). Он не болеет душой за то, что бранью унизил себя и как бы поколебал своего собственного идола, но тот, немного покачавшись, снова встал на свое место.
Он подсознательно провоцирует брань, чтобы разрядиться (и Анна тоже). Гнев – огонь, превратившийся в лед. Он может годами лежать на дне человеческого сердца (так и лежит до сих пор, провоцируя приступы).
Такой человек обрекает себя на неистребимое невежество, особенно в духовном плане. У него завышенная самооценка, презрение к другим людям (да, так). Он настойчиво требует, чтобы его слушались (отказ в любой форме от «служения» его «по» он называет беспредельной глупостью).
Он – трус, жестокий по отношению к тем, кто слабее его и этим мстит им за свой страх и тревогу – это стертый вид безумия. В этом он испытывает наслаждение, упоение своим унынием или наслаждение своей болью (испытывая такое «наслаждение», от нас он требует сострадания).
Ему кажется, что его преследуют враги, что опасности окружают его со всех сторон. Он убежден, что страдает от несправедливости и обиды, причиненных системой лично ему (так с 1963 года). Что касается других, то до них ему нет дела. Он не откликается на боль ближних, он равнодушен к несчастьям окружающих. В душе он часто злорадствует, когда видит, что страдают другие. Зато он крайне обостренно переживает пренебрежительный взгляд, грубое слово, замечание и даже простой совет (все так). Душа такого человека бесчувственна к другим, как камень. По отношению же к себе он проявляет болезненную чувствительность» (безмерную).
Я была права в 2002 году: «Веди себя хоть тихо, хоть строптиво», реакция всегда была та, которую описал архимандрит Рафаил. Зрение, слух, чувства, - все у них с Анной было направлено внутрь, в себя и для себя. Они оба были заняты только собой. Без осознанного встречного стремления и движения Б. и Анны к смирению и покаянию мне их действительно было не изменить. Почему? Потому что оба они были даны мне свыше в попущение. «Оружием обыдет тя истина Его», - говорится в молитве «Живый в помощи Вышняго». Значение этих слов мне объяснил Иоанн Кронштадтский. В двухтомнике «Моя жизнь во Христе» он писал: «Тебе же самой душу пройдет оружие: яко да открыются от многих сердец помышления. Было это с Божиею Матерью во всей силе сказанных слов, бывает это и с другими людьми добрыми и богобоязненными, и их сердце проходит оружие для того, чтобы обнаружить сердечные помышления прикосновенных к ним людей, т.-е. Господь поставляет их иногда в такие отношения к людям, скрывающим в душах своих множество зла, но не обнаруживающим его, что они невольно высказываются от избытка внутреннего зла, уста их начинают говорить, и это зло, как нечистый поток, или как целая река, течет из их уст, тогда-то они начинают делать дела, не достойные человеческого имени, и только тогда люди узнают, каковы были сами в себе эти люди, считавшиеся прежде умными, образованными и почтенными» (т.1, стр.104). Боже, не догадываться, а знать бы мне это раньше! И не только мне одной! И далее: «Гнев человека – страшное, противоестественное явление в человеке; он возбуждается часто в сердце из-за причин самых маловажных, по причине самолюбия, гордости, кроющихся в нашем сердце. Нужно помнить, что гнев мужа правды Божия не соделывает» (там же, с.159). Все стало на место в моей душе. Я могла только благодарить силы небесные и тех, кто представляет их здесь на Земле, и стала искать встречи с этими людьми.
Отмечу. Интуитивно уже в 15-летнем возрасте именно таким, какими таких типов характеризует архимандрит Рафаил, воспринимала своего отца Анна. Став старше, она постоянно спрашивала меня, почему я не ушла от него раньше. Я нашла возможным и необходимым это сделать лишь после 33 лет нашего совместного проживания. Почему? Я объяснила выше. Еще и потому, что слишком поздно всему нашему поколению стали доступны вот эти знания, на которые я опираюсь сейчас. Имей я их раньше, сколько бы стрессов я могла избежать! Возможно, и судьба Анны была бы иная, не старайся я десятилетиями соединять несоединимые характеры? В первую очередь, как в наше время, так и сейчас, в полной мере это сказывается на не жизнестойких детях. Много мне пришлось видеть таких детей. Такой по рождению оказалась и Анна. Система, намеренно лишавшая нас этих знаний, повинна в нашей слепоте и в исковерканной судьбе миллионов россиян. Мое поколение, лишенное родителей и прошедшее через детские дома в своем выборе и своих решениях могло полагаться только на собственную интуицию и на помощь талантливых воспитателей и учителей – на оазисы добра и правды в целом. В значительной мере это именно и спасло меня. Мне повезло. На этом фоне записка Б. о том, что он «избег усредненного воспитания», выглядит весьма несерьезно и претенциозно. Он оказался лишенным не только семейного воспитания, но и воспитания вообще.
Проявление желаний моей старшей дочерью в ее поступках на протяжении всей ее жизни подтверждало суждение архимандрита Рафаила: мы и другие семьи, подобные нашей, на протяжении многих лет получали то, что когда-то заложили в своих детей: мы виноваты в рождении не жизнестойких детей. Проявление желаний Б. и Анной в их поступках подтверждало и наблюдения известного русского психолога Александра Геннадьевича Данилина: «Изъяны в воспитании приводят к формированию ущербной личности, склонной к социальной патологии». Присутствие таких изъянов в системе воспитания в нашей семье отрицать не приходится. А.Г. Данилин подчеркивает: «Личности, склонной к социальной патологии». Значит, он не считает эту патологию неотвратимой, непреодолимой. Полагаю, что именно это как можно раньше необходимо знать и помнить всем, стремящимся иметь детей. Разделяя точку зрения А.Г. Данилина, Владимир Владимиров в книге «Смысл русской жизни» справедливо указывал: «Главное – понимать, что в обществе должна существовать четкая система мировоззренческих координат. Если таковой нет, то не жизнестойкие дети будут блуждать в потемках, пить горькую и верить разного рода гуру». Добавлю – верить в свою способность облагодетельствовать человечество «своей научной системой» или революцией, а толпе - верить «героям» или вождям и фюреру. В XIX веке наиболее убедительно об этой опасности писали русский социолог Н.К. Михайловский и французский социальный психолог Густав Лебон. В 1974-1987 годах убедительную картину этой опасности воспроизвели Андрей Амальрик в эссе «Доживет ли СССР до 1984 года» и В.Н. Войнович в романах «Жизнь и необычайные приключения солдата Ивана Чонкина» и «Москва 2042». Об этой опасности для нашей страны вынужден был еще раз напомнить нам в 2006 году тогда Митрополит Смоленский и Калининградский Кирилл: «Если взрывается нравственный фундамент, то взрывается Россия». Ныне Патриарх Кирилл направляет свои усилия и усилия Православной Церкви на предотвращение этой опасности не только в России.
А.Г. Данилин, как опытный врач-психолог считает, что соотношение между жизнестойкими и не жизнестойкими детьми составляет примерно 20 и 80%. И вот эти 20% жизнестойких детей даже при отсутствии в обществе четкой системы мировоззренческих координат, считает он, дойдут до нее самостоятельно. Дойдут самостоятельно. Это те, кого, по утверждению Войновича, «невозможно увлечь идиотской идеей». Да, такие дети доходили до мировоззренческих координат и в годы советского режима, независимо от того, где они росли: в детских домах, в полных или неполных семьях. Именно поэтому духовная нить, связующая поколения, не прерывалась, несмотря на чудовищные репрессии советской власти против своего народа. Поэтому «усредненное воспитание» - досужая выдумка Б.. Я не психолог. Но по моим наблюдениям жизнестойких детей всегда было даже меньше 20%. Они действительно самостоятельно доходили до восприятия и усвоения фундаментальных нравственных критериев. В полном смысле - прорывались к ним. 10 лет мне пришлось наблюдать в детских домах этот самостоятельный прорыв моих сверстников и старших воспитанников к четкой системе мировоззренческих координат, тех, кого не «увлекала идиотская идея». Остальные, кто не прорывался, это та категория детей, да и людей любого возраста, которая больше подвержена внешнему влиянию. Смените содержание и направленность внешнего влияния! Опыт имеется! С такими прекрасно справлялся А.С. Макаренко, на моих глазах: Акоп Никитович, Сусанна Ивановна, Вера Михайловна Батурина, Владимир Антонович Аврицевич, Петр Николаевич Корчагин, Нина Петровна Дядя, Галина Васильевна Кобзева, Людмила Васильевна Плющенко, Михаил Герасимович Седов. Из названных мной моих учителей двое последних были исключительно требовательными. Воспитывает серьезная и справедливая требовательность, но прежде всего самого воспитателя к самому себе. Такие опекуны рождают в своих воспитанниках желание быть похожими на них. Поэтому речь можно вести только о необходимости объединения усилий государства, общества, религии, семьи, каждого взрослого человека на решении масштабных проблем просвещения и духовного воспитания населения страны всех возрастов, при условии, что каждый в этой системе воспитание начинает с себя. Все зависит от людей, которые окажутся привлеченными к этой работе, независимо от того, где они будут иметь дело с детьми: в детском доме, в семье или в монастыре. Но начинать эту самую ответственную и трудную работу надо как можно раньше и продолжать до конца.
Осенью 2006 года Володя младший подбросил мне еще один урок для моего просвещения: мне пришлось осмысливать и оформлять письменно его курсовое задание по теме «Богословие». Не знаю, как ему, а мне эта работа принесла огромную пользу. Я прочитала «Пять слов о богословии» Святителя Григория Богослова, труды Свенцицкого, Шмемана, Франка, Осипова, Кураева, архимандрита Рафаила, Митрополита Кирилла и выделила из этой литературы «Основные ответы на вопросы духовной жизни». Они важны не только для воцерковленных людей. Приведу их:
Первое правило которым обязан руководствоваться верующий – это твердо исполнять данное слово и не обманывать других в своих обещаниях. Необходимо уклоняться от этого греха.
Второе: все для родителей должно быть второстепенным (особенно «общечеловеческие» дела – Е.Е.) в сравнении с заботой о воспитании детей. Не отчаиваться в прощении.
Мы должны благодарить безвинно оскорбляющих и поносящих нас, ибо они наши благодетели: они поношением своим способствуют нам заслужить венцы от Господа. Если бы не было уничижения и поругания, то не было бы ни одного Святого. Кто бежит от скорбей, тот бежит от вечной жизни. Обижающих нас мы должны считать благодетелями для душ наших. Когда обидят тебя, то вспомни о том, как Спасителя обижали и даже до смерти замучили, и, вися на кресте, Он говорил: «Отце! Прости им, ибо не знают, что делают». Если потерпишь оскорбление, радуйся, ибо если это несправедливо, то велика тебе награда за это, а если справедливо, то избавишься от наказания (Св. Нил Синайский). Важно видеть в себе свой грех, а в других добрые дела. С радостью принимай оскорбления и насмешки от людей, зная, что через это прощается грех, и этим угождаешь Богу. Переносить обиды есть высшая добродетель, нежели быть праведным. Помнить обиду, значит уже быть побежденным злом. Переноси обиду без пересудов, без жалоб, не считай себя обиженным и не ожидай награды земной, - советует Православие. Я не считаю себя обиженной Б.! Он не виноват в моих иллюзиях на его счет. Ведь у меня была возможность выбора иного партнера. Что касается моего отношения к Б. последние 20 лет моей жизни, то оно определяется тем, что я не приемлю этот тип людей и их жизненное кредо. Их «ценности» и интересы не мои ценности и интересы, и ущемляли они не только мои интересы. Борис обидел и унизил не меня, а себя.
О зле. Оно происходит от беспечности, от праздности, от обращения со злыми людьми и от презрения к добродетели. Зло бессильно перед человеком, сокрушающимся о своих грехах. Великие грехи: гордость, блуд, зависть, лихоимство, злопамятность, уныние, чревоугодие. Всякое излишество в пище и питии сопровождается расслаблением души и нравственным упадком. Смертный грех лишает человека Божией благодати и убивает душу. Когда без вины кто оскорбил тебя, помяни перед Богом свои грехи и через это сознание смирись. Кто много трудится в молитве, но оскорбляет ближнего, тот бесполезно трудится. Хвастовство – грех. Оно и добрые дела делает бесполезными.
Лечиться можно, но так, чтобы не было в этом ущерба вере в Господа, не было бы пристрастия к лечению.
О проклятии. Не бойся никакого проклятия. За всякое проклятие человек должен дать ответ Богу. Знай, что проклятие, произнесенное на тебя незаслуженно, возвращается на голову человека, кто его дерзнул изречь. Если же ты из боязни проклятий, пойдешь против совести, долга и справедливости, то этим, конечно, отступишь от Господа и дашь пищу злу, которое должно быть пресекаемо при всяком случае. Зло добра не рождает.
Христианин, любящий деньги – идолопоклонник; любящий славу человеческую – воин диавола; преданный страстям плотским – раб греха и диавола. Стремление прославиться на земле и человекоугодие все доброе отнимают. Путь спасения – путь креста, а не льготной жизни.
Любоначалие – есть необузданная жажда власти над людьми, власти, которой люди ищут без достаточных способностей, без намерения приносить пользу, а с одной безрассудной целью – удовлетворить свою гордость, тщеславие, корыстолюбие. Самолюбие и угождение плоти – враги нашего спасения. Они удаляют нас от Бога. Для спасения надо стяжать чистоту – избегать излишней дружбы со всеми. Не должно без осторожности доверяться всякому и перед всеми себя обнаруживать и открывать, ибо Спаситель не всякому доверялся. Особенно должно избегать лживых людей. Обязанность иметь мир с ближними не требует того, чтобы мы соглашались с их злыми мыслями, намерениями и действиями. Такое согласие было бы великим грехом. Напротив, не соглашаться со злыми мыслями и намерениями порочных людей есть непременный долг христианина. Уклоняйся от людей горячих и вспыльчивых, если не хочешь потерпеть от них чего-либо худого. Сохрани зрение, слух, язык и, по возможности, чрево. Избегай тщеславия. Тщеславие – это искание славы человеческой, хвастовство, желание и искание земных почестей – это человекоугодие, бессовестность и многое другое.
Надо обуздывать свой язык, учиться молчанию. Кто хранит молчание, в том обитает Дух Божий. Сказанное слово топором не вырубишь. Пустые беседы – дверь, через которую в нас входит страсть осуждений. Для спасения необходимо исправление сердца от гордости, злобы, зависти, праздности, лености, чревоугодия, блуда, лжи и обмана». Как исправлять? Иоанн Кронштадтский советует: «Исправляй советами, угрозами и наказаниями (даже! – Е.Е.), которые служили бы средством к прекращению или удержанию зла в границах умеренности» (там же, стр. 87). По его словам, об удержании зла в границах умеренности приходится говорить относительно тех, кто «закостенел во зле». Помни: «не побежден бывай от зла, но побеждай благим злое» и начни с себя, - говорится в святом писании. Если не сможешь, «не дивись тогда, если и часто будут повторяться тебе грубости от оскорбляющих тебя, ибо они заметят твою слабость и будут намеренно раздражать тебя. Покажи оскорбившему тебя, что он не тебя обидел, а сам себя…» (там же, стр.165-66). Если это не удается, богословская литература предупреждает, что неизбежным последствием пренебрежения к такому исправлению, отказа от него может быть только болезнь и смерть тех, кто закостенел во зле, и тех, кто не находит в себе достаточно сил для противостояния злу. В последнем случае Православие советует душевно здоровым людям уклоняться и избегать таких людей.
А что советует наша медицина? В конце 2006 года Б. начал хлопотное и утомительное оформление инвалидности. В многочисленных анализах он застрял между направлениями: кардиолог настаивал на окончательном заключении невропатолога, а невропатолог направлял его на дополнительные, часто многочасовые обследования. Я пошла за разъяснениями к заместителю главного врача поликлиники по ВТЭКу (сейчас она называется иначе). Она мне сказала, что вторую группу инвалидности комиссия дает Б. по неизлечимым болезням - эпилепсии и шизофрении. Эти болезни, отметила она, сопровождаются утратой человеком личностных качеств, и эта утрата будет только прогрессировать. «Будьте готовы к худшему», - «успокоила» она меня. Я обратилась к работе специалиста - психотерапевта К. Михайлова «Уход за больными с элементами психотерапии». Ростов-на-Дону, «Феникс», 2000. Его рекомендации оказались весьма полезными. Он писал:
«Помните, что перед вами человек не сумасшедший, а с патологией, и контроль над своими действиями при внешнем (показном) отсутствии у такого человека на самом деле сохраняется (это подтверждали мои наблюдения). Поскольку это заболевание протекает приступообразно, он пишет далее: «Частота обострений заболевания может быть существенно снижена с помощью увеличения дистанции между больными и очень озабоченными близкими». Дистанцироваться советовала и богословская литература. Такие больные, пишет далее К. Михайлов, становятся опасными для самих себя. Некоторые из них «угрожают окружающим нередко из-за переживаемых ими идей преследования и нападают, якобы, с целью самообороны» (это подтверждали и мои наблюдения). «Такие больные редко теряют обостренную чувствительность и хорошую наблюдательность даже в случаях далеко зашедшей болезни. Быть больным не значит утратить интеллектуальные способности и умение вчувствоваться (и это подтверждают мои наблюдения). Больного в его жизненном обиходе не освобождайте от ответственности (от необходимости обслуживать себя, особенно, если он ничего не желает делать), не приспосабливайтесь к его искаженным привычкам. Больная воля не должна диктовать здоровой воле, как жить. Это противоестественно (это и есть дистанцироваться, уклоняться от контактов?). Ему необходимо указать границы приемлемого поведения («удерживать зло в границах умеренности»?). Но сделать это должен кто-нибудь не из близкого окружения (у Нади это получается). Обращайтесь с больным как с полноценным человеком, но постоянно помните о его болезни. Когда близким становится невмоготу, то допустим жесткий, короткий окрик: «Прекрати немедленно!» (к этому много лет приходилось прибегать и мне, а Володе младшему – уже пять последних лет – 2007-2011. Он жалуется, что страшно устал). Рядом с больным необходимо не заболеть самим (нужно, но трудно, особенно Володе младшему). Суметь сохранить свое здоровье – и нервно-психическое, и соматическое (сосуды, сердце, поджелудочная железа), – все может отозваться болезнью в ответ на оскорбления и издевательства) (да, они изощренные!). Постарайтесь не впускать в себя весь этот негатив. Конечно, легко советовать… Однако, этому совету стоит следовать». Рекомендации медицины и богословия совпали. Автор этой книги тоже советовал: «Просите как можно больше людей, особенно священников, молиться о вас и о вашем больном. Молитвенная помощь других людей будет давать вам силы нести свой крест, чувствовать, что вы в этом мире не одиноки».
Существенными оказались и советы православного врача Дмитрия Александровича Авдеева в его книге «Когда болит душа». Для достижения наиболее длительной ремиссии он тоже советует обеспечивать «максимальную адаптацию больного к повседневной жизни». Одним из способов такой адаптации он считает работу для рук, связанную с самообслуживанием. Чем и занимается Б. с конца 1992 года, хотя и считает полное самообслуживание страшным унижением для себя как мужчины. Итак, рекомендции богословия и традиционной медицины совпали. Интуитивно уже много лет именно так в большинстве случаев я и поступала.
Еще до того, как я прочитала книги архимандрита Рафаила, праведного Иоанна Кронштадтского, докторов К. Михайлова и Д. Авдеева, я знала, что Б. и Анна не сумасшедшие, а люди с патологией. К моему и Надиному вниманию и заботам о них, при желании, они могли присмотреться, прислушаться, приложить усилия со своей стороны и спастись. Спастись в труде и в творчестве, в собственных усилиях, направленных на достижение собственного психического равновесия. Выше я уже писала о том, что на эффективность этого пути указывали известный психиатр П.Б. Ганнушкин и всемирно известный психолог Эрих Фромм. Но оба ограничивали результативность этих усилий возрастом человека до 35-37 лет. Вот тогда, когда Б. выдвинул кредо своей жизни «как можно меньше работать, стремиться к минимуму усилий и к максимуму заботы о себе», он сам закрыл себе путь к обретению психического равновесия. Что касается Анны, то в ее 15, 17, 18 лет я пыталась воздействовать на нее личным примером, советуя ей идти в направлении, противоположном тому, которым она упорно следовала. Какое-то время она помнила об этом. Когда в Учкудуке ее «друзья» пытались приобщить ее к наркотикам, она сказала им: «Как я потом посмотрю в глаза маме?» Но в ее 19, 28, 32, 38 и 43 года могучий напор ее влечений - сексуальная ненасытность и стремление к обогащению – разрушили в ней личностные начатки и усугубили все ее болезни. Что касается Б., то я питала надежду, что он сам поймет это.
Б. давно тяготила связь с семьей – об этом я рассказала выше. Если не ошибаюсь, отстранение Анны от семьи началось в первой половине 1974 года, когда мы с Надей были в Ленинраде, а она оставалась с отцом в Липецке. В марте 1991 года Анна в исступлении крикнула мне: «Отпусти меня, наконец!» Вот тогда бы ей остановиться! Но, увы. Секс и жажда обогащения оказались заманчивее и предпочтительнее того мира, который я предлагала ей. Вот тогда она начала вовлекать в мир своих влечений и своего сына.
В 2006 году, беседуя со мной, лечащий врач в психиатрической больнице спросил меня, что и когда, по моему мнению, могло способствовать психической паталогии Анны. Я ответила: «Ранний, с 15 лет, и без ограничений секс». – «Это ее право», - с укором заметил мне психиатр-мужчина. Я старалась не ущемлять ее «прав», в том числе и в отношении секса. Ведь в марте 1991 года на ее рвение к свободе от матери я ответила Анне: «Ты всегда была свободна в своем выборе. И хотя я предупреждала тебя об опасности каждого из твоих выборов, расхлебывать их последствия всегда приходилось мне. Набирайся мужества отвечать за последствия вот этого твоего выбора». Анна не услышала меня в 1991 году, не поняла моего предупреждения в 1997, в 1998 и не обратила внимания на мою тревогу за нее в 2002 году. В конце нашей беседы врач-психиатр настойчиво повторил: «Это ее право». Ей право, а мне обязанность и ответственность? Мне и миллионам родителей жизнь с последствиями вседозволенных выборов наших детей?
В случае с моей старшей дочерью меня больше всего пугает то, что однажды заложенное оказывается трудно или совсем не исправимым. Правы богословы, прав и В.В. Розанов. Несмотря на мои предупреждения, даже сейчас (2012 год) я и ее сын продолжаем расхлебывать последствия ее решений и поступков. Что касается ее самой, то даже обращение к религии (она крестилась в 1997 году) не отвратило ее от зла, лжи, лени, зависти, блуда и прочих грехов. И хотя мне так и не удавалось по отношению к Анне «удерживать зло в границах умеренности», я продолжала поиск способов отвращения ее от окончательного падения. На помощь Б. рассчитывать не приходилось - он только усугублял мое положение, так как уже давно тяготился связью с семьей.
Свое тяготение связью с семьей Б. выразил рукоприкладством в ноябре 1992 года, подтвердив этим, что микроб его гордыни уже разросся до невероятных размеров. Свой способ жизнедеятельности он всегда считал эталоном и пытался навязывать его любому, кто оказывается в орбите общения с ним. Однажды он попытался навязать свои «по» Александру Никитовичу Нагулину, тот заметил: «Боже, какой Вы формулярный человек, живущий строго по инструкциям!» На малейшее сопротивление его «по» он отвечал и продолжает отвечать унижающими оскорблениями. Чаще всего поблизости (рукой подать) оказывались я и Анна. Отец и его дочь, каждый из них оказался в плену своих страстей. При этом оба испытывали острое взаимное неприятие. В одной из своих проповедей Патриарх Кирилл подчеркнул: «Люди, живущие по законам страсти, не могут жить вместе». В 1991 году Анна «убегала» главным образом от отца, вскоре и меня постигла эта участь. Но после операции в 2006-ом году она поняла, наконец, что «убегать» от матери – себе во вред. От Б. я вынуждена была и смогла дистанцироваться полностью, от Анны – нет.
В последней 9-ой заповеди Матери Терезы сказано: «Если вы осуждаете кого-либо, у вас не остается времени любить его. Любите! Несмотря ни на что!» В случае с Б. мне ближе был совет О. Бальзака и поучение Иоанна Кронштадского: «Любить ближнего, как себя, значит уважать его, как себя, если он, впрочем, того достоин». Патриарх Кирил уточнил: «Ближними становятся в совместном труде во благо семьи и детей. Человек, отстраняющийся от этого – не ближний». Вот почему такой человек не достоин любви. Анна – все-таки иной случай. Я, ее родная мать, не смогла научить ее жить – это оказалось выше моих сил. Меня учили и научили не родные мне люди. Проявлением серьезной требовательности ко мне они готовили меня к жизни и творчеству. Поэтому я считала, что мое отношение к Анне не могло сводиться к потаканию ее страстям. Если любовь – труд, обязанность и ответственность, а не сюсюканье и «глаженье по головке», - я продолжала следовать такой любви. Мне претили эгоизм, зависть, лживость, лень, неразумность, многолетнее откровенное иждивенчество и враждебность Анны. Но что могла, я продолжала делать для этого человека – она была уже серьезно больна.
Документов, на основании которых ее можно было бы лечить в Москве, у Анны не было. Нужно было документировать ее. В августе 2006 года я ездила в Липецк на похороны Михаила Николаевича и передала Ольге Шашловой Анин паспорт. Давняя ученица Ольги работала в регистрационно-визовой службе и могла сделать обмен паспорта в короткое время, не требуя объяснения причин многолетнего игнорирования Анной такого обмена. Ольга обещала передать новый Анин паспорт с фельдъегерской службой. Вернувшись после похорон Михаила Николаевича в Москву, я навестила Анну – она лежала в кардиологическом отделении 61-ой больницы. Во время нашей беседы она заявила мне: «Я очень виновата перед вами». – «Мы все виноваты друг перед другом», - был мой ответ. И вдруг ее повело, глаза утратили ясность. Она поспешила встать и когда открывала входную дверь в палату, еще сохраняя способность понимать ситуацию, – она отстранила меня, не впуская в палату. Потом женщины рассказывали мне, что она успела лечь в постель и ее сковало. Она утратила подвижность правой стороны тела и утратила речь. Они позвонили мне и сообщили о случившемся. На мой звонок в ординаторскую дежурившая врач сказала, что все необходимое при микроинсульте уже сделано, и посоветовала мне приехать в больницу утром.
Утром мне пришлось переводить Анну этажом ниже в неврологическое отделение, которое я посещала теперь утром и во второй половине дня. Однажды, жалуясь на боли в животе, она подняла крик на весь этаж. Лечащий врач направила ее на рентген. Я отвезла ее до кабинета и, поддерживая ее, стояла с ней у экрана рентгена. Ничего серьезного у нее обнаружено не было. Через неделю, объяснив мне, что они исчерпали свои возможности в лечении Анны, заведующая неврологическим отделением перевела ее назад – в кардиологию. Б. в это время писал свое заявление «В отделение Милиции». Я занималась оформлением документов Анны.
17 октября из Липецка мне позвонила Ольга Шашлова и сказала, что паспорт готов и отправлен в Москву. Я знала, что паспорт вручается владельцу только лично. Когда выпишут Анну, было неизвестно, а от нас уже давно требовали в больнице ее документы. Поэтому я написала главному врачу городской клинической больницы № 61 Сметневу С.А. заявление: «Прошу дать моей дочери Григорьевой Анне Борисовне справку о том, что она находится на лечении в Вашей больнице. Справка необходима для предъявления в паспортный стол. 18 октября 2006 года». С этого дня начались мои походы и многочасовые дежурства в управлении регистрационно-миграционной службы, что находится в районе Олимпийской деревни. Когда я надоела своими посещениями, заведующая этим управлением Светлана Александровна сказала мне, что как только поступит паспорт, она обязательно сообщит мне об этом.
А паспорт в РМС все не поступал. В конце октября Анну выписали из 61-ой больницы. Галина Александровна, лечащий врач Анны, беседуя со мной, предупредила, что положение Анны безнадежное. Я поехала в хирургическую кардиологию больницы имени Бурденко. Дождалась окончания операции, которую делал заведующий отделением. Несмотря на заметную усталость, он принял меня, внимательно выслушал и сказал: «Как только отойдет инсульт, приводите ее сюда, сделаем все возможное. Но имейте на руках направление из поликлиники по месту жительства и квоту из управления здравоохранения». К законопослушным гражданам Анна никогда не относилась. Поэтому и в этом случае серьезной преградой к возможной операции явилось отсутствие у нее документов.
Ранним утром 30 октября она разбудила меня страшным криком. Я вызвала скорую помощь. Приехавшая бригада сделала ей ЭКГ, сравнила результаты своего анализа с теми, что имелись в выписках из больниц, и не обнаружила ухудшений в состоянии сердца. Но уколы все-таки сделала и уехала. Через 15 минут я опять звоню по телефону 03. На другом конце дежурная, услышав истошный крик Анны, говорит: «У Вас же только что были наши врачи. И потом – так не кричат сердечники». Но бригаду послала. Другую. Эти сделали то же самое. Пришли к тому же выводу и уехали. Молодой врач третьей бригады, приехавшей к нам по моему вызову, сказал, что больную надо везти в хирургическое отделение и решать проблему не с сердцем, а с желудочно-кишечным трактом. Бориса взяли сопровождающим и привезли Анну в хирургическое отделение 51-ой больницы. Потребовали паспорт и медицинский полис – Б. обещал принести документы в ближайшее время. В самом отделении его попросили назвать болезни, которые Анна перенесла в детстве и в последующие годы. Он не смог их назвать. Заведующий отделением прогнал его, а беснующейся Анне быстро сделали необходимые анализы и положили на операционный стол. 8 дней пролежала она в реанимационном отделении. Я пришла в больницу, как только ее перевели в общую палату. У нее были страшные пролежни на ягодицах. Но самой страшной была рана – широкий разрез от груди до паха. Три дня я ездила в больницу, чтобы сопровождать ее на перевязку. На третий день ко мне подошел хирург, делавший Анне операцию, и сказал: «Она ведет себя не адекватно и мешает всем остальным больным, перенесшим операции. Забирайте ее или домой, или мы вынуждены будем отправить ее в психиатрическую больницу». Перевязку огромной открытой раны я не могла делать. Не стала бы делать этой перевязки и скорая помощь, и наша поликлиника – у Анны не было медицинского полиса. А в психиатрической больнице, убеждали меня хирурги 51-ой больницы, перевязку сделают.
Привезли Анну в больницу им. П.Б. Ганнушкина. Уже в 51-ой больнице к ней относились как к бомжу – человеку без документов и определенных занятий. В больнице Ганнушкина тоже потребовали документы и предупредили, что они обслуживают только москвичей. Поскольку документов не было, Анну уложили не в лучший корпус – 7-ой. Но заведующая отделением предупредила меня, что долго держать ее здесь они не будут – по своим каналам отправят в психиатрическую больницу по месту жительства. Будь у нее документы, они, может быть, снизошли бы к просьбе стариков-родителей. Что такое Липецкая психиатрическая больница, находившаяся в бывшем поместье Плеханова, мне объяснили знакомые липецкие медики. Мне стало страшно. Каждое мое посещение больницы Ганнушкина Анна превращала в пытку. Во время своих посещений я старалась лечить ее жуткие пролежни и рану, но безуспешно. Ей делали перевязку в этой больнице, но очень редко. Когда положение стало угрожающим, заведующая отделением в сопровождении санитарки отправила Анну назад в 51-ю больницу. Я держала связь с санитаркой, сопровождавшей Анну. Она сообщила мне, что в хирургии наотрез отказались принимать Анну назад. И лишь в 12 часов ночи больница «нашла» ей место в терапевтическом отделении. Ужасное зрелище предстало моим глазам, когда я появилась в отделении. Не говоря о палатах, весь коридор был заставлен кроватями, на которых лежали беспомощные старушки. Грязь, нагло бегающие тараканы – кошмар! Около Анны постоянно дежурили санитарки из психиатрической больницы. И в каждый мой приход она организовывала коллективное осуждение меня ее соседями-старушками. Но здесь ее хотя бы каждый день возили в хирургический корпус на перевязку. И все-таки больница вынуждена была перевести Анну, заметно успокоившуюся, из терапевтического отделения в хирургию.
А паспорт все не поступал в РМС. Рана Анны заметно затягивалась, а врачи отделения так же заметно спешили от нее избавиться. По отношению к Анне они совершили преступление и спешили скорее избавиться от свидетеля. Во время одного из моих посещений я стояла за приоткрытой дверью в ординаторскую. Лечащего врача Анны, которая находилась в ординаторской и которую я ожидала за дверью, мне не было видно. Виден был мне только хирург-мужчина, который жестами показывал ей, чтобы она ускорила выписку Анны. С этими жесткими требованиями лечащий врач и появилась передо мной. Я предложила ей подготовить выписку к следующему дню и пообещала забрать Анну. Выписка была куцей бумажкой, в которой не содержалось никаких сведений о том, что оперировали, что обнаружили и что удалили. Пребывание Анны в их отделении хирурги списали на острый приступ панкреотита. Хирурги 51-ой больницы воспользовались тем, что у Анны не было никаких документов, и отнеслись к ней как к бомжу.
С конца ноября я продолжала лечить ее рану и пролежни: меняла повязки, белье, всякие средства, которые помогали окончательно закрыть рану. В середине декабря в дверь нашей квартиры позвонили. Вошли два милиционера, которые сообщили, что в РМС пришел паспорт Анны, и Светлана Александровна поручила им передать этот документ лично в руки его хозяйки. Два месяца «доставляли» паспорт из Липецка в Москву! И это притом, что Ольга Шащлова неоднократно звонила своей бывшей ученице! Обычным бюрократическим путем паспорт «добирался» бы полгода и дольше! Один шаг в документировании положения Анны был завершен. Теперь нужно было получить медицинский полис. А это можно было сделать только в Липецке, и там же, если местные медицинские светила найдут нужным, можно было получить направление и квоту на операцию. Так в течение всего 2006 года продолжались мои хождения по больницам, в которых лечилась Анна. Улучшений не было ни в состоянии ее здоровья, ни отношений в семье.
Анна и Б. были тяжелыми, но все-таки частностями моей личной жизни. От этих частностей, особенно от больничных ужасов я продолжала спасаться в музыке, литературе и постоянной работе с детьми, теперь, правда, с детьми чужими. В этой моей постоянной связи с миром приобретенные в последние годы (1991-2009) познания и убеждения привели меня к вере. Вхождению моему в Православие содействовала и моя научная работа. В центре моего исследовательского внимания оказалась научная и практическая деятельность российских экономистов, статистиков, социологов, земских деятелей последнего тридцатилетия XIX века. Эти давно ушедшие люди помогали мне в моей обыденной жизни. В 1870-1881 годах их деятельность наблюдал и заинтересованно изучал их научные труды Маркс. Они и ему помогли, и его немалому научили. Поддержку их рекомендаций по хозяйственной организации России он отразил в своих конспективных статьях, в заметках на полях тех книг российских исследователей, которые имелись в его библиотеке и в третьем томе «Капитала». Эти последние сочинения научного наследия Маркса свидетельствуют о том, что он был не чужд фундаментальных нравственных критериев. Поэтому он был добросовестным исследователем, искателем истины и имел мужество отказаться от своих прежних построений, с очевидностью становившихся ошибочными. Это отмечали русские экономисты и социологи.
Иным предстал передо мной В.И. Ленин. В 1897-1899 годах в скучном Шушенском он изучал результаты земских статистических обследований и написал объемный труд «Развитие капитализма в России». Маркс над этими материалами трудился больше десяти лет. Суждения и выводы одного и другого оказались диаметрально противоположными. Ленина, в отличие от Маркса, честным не назовешь. И труд его «Развитие капитализма в России» не отличался научной добросовестностью. А нравственные постулаты, которыми при этом руководствовался Владимир Ильич, произвели на меня удручающее впечатление. Он откровенно шельмовал тех, чьи рекомендации, в случае их реализации, могли предотвратить катастрофу 1917 года в России. Только легковерные политики могли удовлетвориться и удовлетворялись этим и другими его сочинениями. «Аргументами» в этих сочинениях выступают грубость и злоба. Сам «герой», его «твердокаменные» единомышленники и следующая до сих пор за ними толпа были и остаются чрезвычайно опасными для России. Об этом Н.К. Михайловский писал еще в 1869 году. В 1879 году таких «деятелей» Маркс называл «героями революционной фразы». Французский социальный психолог Густав Лебон в 1896 году писал: «Надо, чтобы они производили свои опыты у любых соседей, только не во Франции». Вот какому чудищу наши российские легковерные неучи помогли привести Россию к катастрофе. Вопреки всему, нынешние последователи этих легковерных неучей утверждают: «Главный признак коммунизма – это теория и научность». («Итоги», 30 июля 2007, № 31 (581), с. 8. Из статьи депутата Государственной Думы Виктора Тюлькина). И Г.А. Зюганов «грезит« «научностью» этой теории, продолжая соблазнять ее «прелестями» легковерных среди молодежи и стариков. Так что радетели катастроф живут среди нас и поныне, веря в «научность» мифов. Личные судьбы Плеханова, Ленина, их единомышленников, вольных и невольных их приспешников (в том числе и нынешних - их миллионы!) свидетельствуют о том, что обществу и стране в целом должно быть далеко не безразлично, кто растет в семье и входит в общество, в состав населения страны и мира. Собранный и изученный мной материал показал, что вина за российскую катастрофу XX века лежит не только на этих откровенно преступных элементах. Я узнала о «сущности прошедших дней», об их «основании, о корнях и сердцевине» и в рамках журнальной статьи изложила сначала в очерке «К. Маркс и его «ученики» на родине ленинизма», потом в книге «Россия между эволюцией и революцией». Там, в этих прошлых днях, убедительные иллюстрации к богословскому объяснению процесса превращения человека в чудовище в семье, потом в обществе, в стране и в мире. Эти сведения исключительно современны. Способам предотвращения этого явления в обществе и в стране было посвящено «Слово пастыря» Патриарха Кирилла в одну из декабрьских суббот 2006 года. О том же рассуждал диакон Андрей Кураев в своей книге «Почему православные такие?». В ней я нашла ответ, на давно волновавший меня вопрос: «Кто приспосабливается к обстоятельствам века, тот не отступает от добра, - пишет диакон А. Кураев; ибо он скорее достигает желаемого, уступив немного, подобно управляющему кормилом, который немного опускает руль в случае противного ветра. А человек, поступающий иначе, отступает от цели, совершая преступление, вместо приспособления к обстоятельствам». И еще одна, очень важная, на мой взгляд, его мысль: «Если ты хочешь быть по-настоящему свободным, бери под свой контроль все, с чем ты связан, в том числе – свои эмоции и речь». Мне повезло в жизни: начиная с начальной школы и кончая университетом, моими учителями по преимуществу были представители дореволюционной интеллигенции. Я всегда поражалась их способности контролировать свои эмоции, речь, поступки, в целом – поражалась их способности не распускаться, естественности их следования системе нравственных ценностей. Очевидно, благодаря этому многие из них в течение десятилетий выдерживали режим сталинских лагерей и выжили, сохранив способность к творчеству. Поэтому нельзя не поддерживать деятельность служителей всех рангов в религии, направленную на воспитание в народе духовности, на усвоение им системы нравственных координат.
Тогда же я набрала на компьютере свою книгу «Россия между эволюцией и революцией». Отпечатал ее мой внук Сергей. Сброшюровала я книгу в МГУ. Один экземпляр книги после лекции я передала диакону Андрею Кураеву. Второй - отнесла в отдел внешних церковных связей, который тогда возглавлял нынешний Патриарх Кирилл, третий отправила в редакцию журнала «Персона». Отозвался только Патриарх Кирилл – его действительно волнуют судьбы России. Его отклик имел для меня огромное значение.
16 января 2007 года я повезла Анну в Липецк. Их с Б. необходимо было отделить друг от друга. На Павелецкий вокзал нас провожала Надя. Я понимала, что присутствие Анны в Липецке существенно усложнит положение Володи. Он учился уже на 4 курсе университета, и я очень опасалась, как бы из-за этого он не бросил учебу. Володя оказался ответственным парнем и заботливым сыном. Он купил большой холодильник, стиральную машину, большую кровать, оборудовал комнату, в которой поселилась Анна.
В первый же день нашего прибытия в Липецк я повезла Анну на консультацию к хирургу в поликлинику по месту ее прописки. Рана у нее затянулась, но внизу живота у нее образовалась большая грыжа, на удалении которой Анна настаивала. Как и кардиолог в больнице имени Бурденко, липецкий хирург тоже сказал, что любая операция ей может быть осуществлена только после того, как отойдет инсульт. В этой поликлинике ей дали временный медицинский полис. Теперь ее госпитализацию можно было обеспечивать без затруднений. По договоренности со своими друзьями, Володя устроил Анну на лечение в кардиологии больницы НЛМК, потом в неврологическом отделении больницы в районе Сырского рудника и в терапевтическом отделении больницы в поселке на Соколе. На основании общего обследования Анне дали вторую группу инвалидности 3-ей степени по общему заболеванию.
В январе Володя сдавал зимнюю сессию, а я занималась оформлением пенсии Анне. В областном архиве мне очень быстро подготовили выписку из трудового стажа Анны. Согласно этой выписке, в каждом году из 10 лет ее общего стажа она работала в среднем по полгода. Мне с трудом удалось набрать требуемые для начисления пенсии пять лет ее работы без значительных перерывов во время ее переходов с одного места на другое. Трудно было подобрать месяцы с наиболее высокой зарплатой Анны. Пенсию ей оформили и немалую. 1 апреля 2007 года она получила свою первую пенсию – более 5 тысяч рублей. К сравнению – моя бывшая студентка Тамара Щедрина, заслуженный учитель РФ, 30 лет проработавшая в школе, к тому времени имела пенсию в 3,5 тысячи рублей. Местом моего постоянного пребывания было тогда поместье Щедриных в поселке Каменном. Через каждые два дня я ездила в Липецк и привозила Анне фрукты, овощи, деревенские яйца и мясо птицы.
В марте я прочитала 4 двухчасовых лекции студентам третьего курса Липецкого педагогического теперь университета по теме «Россия между эволюцией и революцией». На первую мою лекцию пришел местный краевед, отстрадавший в свое время несколько лет в ГУЛаге. По окончании моей первой лекции он сказал: «Не Ваших родственников, а Вас надо было, как можно раньше, отправить в ГУЛаг». Вот так. Но студенты слушали мои сообщения с интересом. Две лекции по этой теме я прочитала в бывшем моем институте, теперь - Технологическом университете. Будущие инженеры-строители и специалисты по обработке металла давлением (5 курс) слушали мое сообщение тоже с интересом.
Во втором семестре четвертого курса Володе предстояло сдавать курсовую работу по социологии народного образования. Большого объема статистический материал по городскому отделу департамента народного образования Липецка мне предоставила Ольга Шашлова. Обрабатывать его у Володи не было ни возможности, ни времени – его хозяин, новый русский Б.Н. Яблоновский, эксплуатировал его нещадно. В апреле я поехала в Москву, чтобы подготовить эту курсовую работу. Б. эти месяцы один находился в квартире и был лишен возможности на ком-нибудь разрядиться. Поэтому, как только я появилась в квартире, он набросился на меня, как форель на наживку, и опять избил меня. Как писал архимандрит Рафаил: взрыв гнева, разрядка и изнеможение – все было налицо. В состоянии изнеможения Б. вызвал скорую помощь, и машина увезла его в 71 больницу. Я воспользовалась его отсутствием и решила провести косметический ремонт в первую очередь в кухне, которая была превращена в его комнату. Она не подвергалась ремонту, пожалуй, с момента заселения дома в 1972 году. Страшно было смотреть на грязные стены и потолок. Только изодранный настил на полу Александр и Володя младший в 1997 заменили новым. Все остальное там оставалось в том состоянии, какое кухня имела еще в начале 1970-х годов. Я размыла стены, расчистила и покрасила потолок и стены у плиты и около раковины. Остальные стены мы с Надей оклеили обоями. Оконные рамы и дверь я покрасила. Выбросила платяной шкаф, старый диван, кресло-кровать и приобрела новую мебель. Освободив лоджию от лишних вещей, я покрасила на ней стены и потолок. Жилище приобрело нормальный вид, стало заметно светлее и просторнее. Первое, что с ехидной усмешкой произнес Б., вернувшись из больницы: «Евроремонт».
К концу мая, когда у Володи заканчивался семестр, я поехала в Липецк. В начале июня он пошел сдавать первый экзамен. Я занималась выяснением их отношений с ЖЭК.
8 июня 2007 года две группы моих студентов-умников из пединститута отмечали 30-летие своего выпуска. Они пригласили на свое торжество своих любимых преподавателей, в числе которых оказалась и я. Мероприятие получилось содержательным и очень интересным. Эти ребята остались верны памяти своей юности. Они были и остались хорошими организаторами и стали прекрасными учителями. Одна из них, Нина Корабельникова, в 2007 году была объявлена учителем года по истории и получила премию в 100000 рублей. В 2011 она получила такую премию во второй раз. Вот она наша кампания. Большая часть этой кампании продолжала праздник в имении Щедриных в селе Каменном. Мои студенты были и оставались моей надежной опорой.
Во время моего пребывания в гостях у Щедриных я посетила сельскую церковь, послушала службу отца Владимира и приняла решение о моем крещении. Я поняла, наконец, что с детства и по сей день надо мной была распростерта рука Бога. Мой выбор был сделан. Ольга с Тамарой подарили мне все необходимое для осуществления обряда крещения, и 17 июня иерей Владимир (Янов) крестил меня в храме святителя Николая в селе Каменное Липецкой и Елецкой Епархии Московского Патриархата. В августе Ольга с Тамарой уехали на отдых в Турцию, а я оставалась в имении Щедриных за хозяйку. В сентябре я вернулась в Москву и немедленно подверглась нападкам Б.. Уже много лет, игнорируя проблемы Анны и Володи младшего, он был убежден, что на свое участие в решении их проблем я обязана была испрашивать у него разрешения. Более чем странное требование! Неукоснительного исполнения этого и других требований ко мне он, как всегда, и в этот раз сопровождал изощренными оскорблениями. У меня существенно снижен слух, и при прослушивании музыкальных передач по каналу «Культура» мне приходилось увеличивать громкость. «Ты мне назло увеличиваешь громкость. Я вышвырну тебя». Когда он заявил мне это, я попросила Надю купить мне наушники. Но, («веди себя хоть тихо, хоть строптиво»), и с наушниками, и при отключенном свете оказалось, что я нарушаю его режим жизни. Пришлось дистанцироваться более строго. Я опять прибегла к уже устоявшимся способам отвлекаться, проводя большую часть времени вне дома.
И в первую очередь подала заявление в архив ФСБ с просьбой о предоставлении мне следственных материалов об Н.А. Емельянове и семи его сыновьях. Через месяц пришел ответ. В нем содержались те сведения, которые мне были известны из опубликованной в 1990-е годы литературы. Сведения о перемещении осужденных во время отбывания наказания архив ФСБ рекомендовал поискать в архиве МВД. Я удивилась – это была прерогатива ГУЛага? Но послала запрос и в архив МВД. Как и следовало ожидать, этот архив мне ответил, что такими сведениями они не располагают. На мой запрос по адресу «Историко-культурного музейного комплекса в Разливе» ответила директор музейного комплекса Е.В. Гладкова. Она предложила мне обратиться в передачу «Жди меня» и сообщила: «В Разливе проживает внучка Николая Александровича, дочь Александра Николаевича, 1934 года рождения. Мы говорили с ней о Вашем письме. Она считает, что Вы просто однофамилица и никакого отношения к их семье не имеете». Пришлось пока приостановить поиски.
Нужно было позаботиться об издании уже написанной книги. Однажды у входа в ГПБ мне встретилась женщина, которая раздавала рекламные листочки. В этом листочке оказалось предложение издательства «Спутник» всем желающим воспользоваться его возможностями для издания любой литературы, любого формата и по сходной цене. Я давно искала такое издательство. Оно находится на Рязанском проспекте. Во время моего посещения этого издательства мне была вручена подробная инструкция, в которой излагались требования к проспекту и условия выполнения заказа по изданию книги. Проспект мне подготовила Надя, и в октябре я сдала заказ на издание моей книги тиражом в 50 экземпляров. Через полтора месяца мой заказ был выполнен. Вот тогда я приняла решение уехать из Москвы на длительное время, а, если будет возможность, – и навсегда.
В первых числах января 2008 года я передала экземпляр своей книги Владыке Кириллу. Во время его выступлений со «Словом Пастыря» на столе перед ним всегда находились письма слушателей, на которые он собирался ответить в данный момент. В очередную субботу начала января на его столе лежала моя голубая книга. Я была удовлетворена – книгу ему передали. В.В. Путину, Д.А. Медведеву, Б.В. Грызлову и ведущему программы «Православная энциклопедия» на ТВЦ отцу Алексею Уминскому я передала свою книгу еще в декабре 2007 года. Советник департамента письменных обращений администрации Президента РФ В.Д. Шуверова 17 января уведомила меня о получении моей книги и письма и о передаче их в библиотеку Президента. Остальные не отозвались даже в такой форме. Я убеждена, что каждый уважающий себя политик, священник и просто гражданин России обязан знать, как создавались исторические и биографические мифы и что необходимо предпринять для того, чтобы трагедия XX века в России больше не повторилась. Никакая чрезмерная занятость не может освободить заинтересованного политика от необходимости изучать и знать наше прошлое. Нашел же для этого время Патриарх Кирилл. Судя по содержанию его выступлений, находил всегда, находит и сейчас.
Перед отъездом из Москвы я посетила магазин Православной книги на Сретенке – мне нужно было выполнить заказ моих друзей в селе Каменном на приобретение нужных им книг. Неожиданно я увидела в этом магазине книгу Ивана Дмитриевича Беляева «Судьбы земщины и выборного начала на Руси». Это был дар Провидения, не иначе. Написанная в 1865 году, книга И.Д. Беляева впервые была издана только в 1905 году. Мне это говорило о многом. Еще больше то, что второй раз ее издал журнал «Москва» в 2008 году! Тема не отпускала меня. Я начала работать над статьей о такой России, какой хотели видеть ее на рубеже 1850-1860-х годов И.Д. Беляев, Ю.Ф. Самарин, Н.Я. Данилевский, Ф.М. Достоевский, Н.Г. Чернышевский и иже с ними. Почему проблемы, над решением которых работали наши предшественники, остаются актуальными для России и поныне? С такими думами я уезжала из Москвы.
И 17 января прибыла в Липецк. Володя показал мне «Благодарственное письмо, врученное ему его хозяином накануне Нового года. 19 января в день праздника Крещение Господне я была в селе Каменном. Вечером большой кампанией мы отправились в соседнее село Малей, в храме которого отец Владимир (Янов) отслужил над прихожанами, в том числе и над нами, обряд Соборования. По окончании службы мы отправились в дом Василия Вячеславовича Антонова. Его гостеприимный дом стоит на берегу Матыры. Ежегодно в этот праздник он сооружает на реке вместительную прорубь, в которой жаждущие смельчаки завершают обряд крещения. В богатой библиотеке Щедриных я нашла интересные для меня книги: Кудрина Ю. «Мать и сын. Император и императрица». М., «Глаголъ». 2004; «Перводумцы. Сборник памяти депутатов первой Государственной Думы». М., 2006; «Россия перед вторым пришествием. Пророчество русских святых». М., 1999; Л. Гумилев. «Черная легенда. Друзья и недруги Великой степи» и другие его книги.
Вернувшись из Каменного в Липецк, я приступила к осуществлению полного обследования Анны для подтверждения документа об ее инвалидности. Без содействия бывших моих студентов эту миссию мне едва ли удалось бы выполнить. Елена Клепикова предварительно договорилась в областной поликлинике о приеме Анны кардиологом и ревматологом. Когда начался прием, к двери кабинета невозможно было пробиться - крепость из пациентов была неприступной. Анна стоять не могла. Только вышедшая из кабинета медсестра вызвала ее и провела в кабинет. В три кабинета, такие как ЭКГ, кардиолог провела Анну сама, минуя огромную очередь. У ревматолога и кардиолога мы получили заключения, не содержавшие ничего утешительного. После недельного отдыха я повезла ее на консультацию к областному хирургу. Там пришлось ждать своей очереди почти целый день. И этот хирург заявил о том, что операция на сердце и удаление грыжи Анне противопоказаны. Когда я привела ее на общий анализ крови, в толпе, заполнявшей коридор, негде было яблоку упасть. Я усадила ее и, невзирая на крики, вошла в кабинет и объяснила, кого я привела. Анну приняли немедленно. Таким же способом она сдавала на анализ кровь из вены. На УЗИ мне даже не пришлось объяснять, с кем я пришла – ее приняли немедленно. Через неделю мы отсидели с ней в очереди к глазному врачу, с трудом и даже с руганью окулист написала свое заключение. Посещения гастроэнтеролога пришлось ждать целый месяц. В приемные дни по вторникам и четвергам врач принимала только по 15 пациентов. Наша очередь была 17-ой. Когда стало очевидно, что и на этот раз Анна не попадет на прием, я вошла в кабинет врача. Прием вела удивительной красоты женщина. Коротко я объяснила ей, о ком хлопочу. Она возмутилась: «Почему Вы до сих пор сидели с инвалидом и не вошли в кабинет? Вводите ее немедленно!» Она оказалась еще и душевным человеком. Внимательно осмотрев Анну, прощупав состояние ее внутренностей, она попросила вывести Анну, а потом сказала мне с болью: «Я Вам очень сочувствую. Терпите. Я выпишу лекарства, которые будут поддерживать Вашу дочь, но не отвратят неизбежного».
Последнее заключение должна была дать невропатолог. Я пришла на прием без Анны – не было смысла ее таскать. Прочитав заключения всех врачей, она заявила: «Я не дам заключения. Я ее не видела и не знаю». – «Вы же не ходите по вызовам, а в карточке моей дочери есть заключение невропатолога больницы на Сырском, где лежала Анна. В нем четко написано: больной противопоказано любое перемещение. Это было в прошлом году. Состояние ее только ухудшилось». После моего заявления я получила последнее требуемое заключение. На прием медико-социальной экспертизы я пошла одна. Очевидно, по содержанию заключений, меня пригласили в кабинет немедленно и без очереди. С большим сочувствием отнеслись ко мне все члены комиссии, подавая справку о предоставлении Анне бессрочной инвалидности 2 группы 3-ей степени по общему заболеванию. Получила я и бессрочный медицинский полис для Анны. Оставалась последняя моя обязанность по отношению к Анне и Володе – нужно было приватизировать две комнаты из трех в этой квартире, которыми они пользовались и имели право их приватизировать.
Эта последняя эпопея превратилась для меня в бег с препятствиями. С великим трудом, преодолевая сопротивление и капризы Анны, мне удалось дотащить ее в нотариальную контору и оформить доверенность на мое имя для осуществления приватизации. Когда я пришла в БТИ за уже готовой справкой, мне отказали в ее выдаче из-за того, что комната соседей Анны находилась под арестом. Но ведь не те две комнаты, которые занимали Анна с Володей и которые они собирались приватизировать? Пришлось доказывать это – хорошо, что при мне находились все документы, подтверждавшие это. Справку мне выдали. Но когда я принесла эти бумаги в отдел недвижимости, мне вдруг было заявлено, что комнаты не могут быть приватизированы, потому что отсутствует договор социального найма. Я побывала в трех инстанциях, находившихся в разных концах города, и никто, в том числе паспортный стол ЖЭКа, не ведал, где выдается такой договор. Лишь в ЕИРЦ мне указали на объявление, в котором четко было прописано, куда я должна обратиться. Поехала туда – там оказалось, что в собранных мной бумагах отстутствовала справка о том, что Володя был прописан и выписан из квартиры по улице Липовской. Паспортистка этого ЖЭКа заявила: «Справку я могу выдать только лично Вашему внуку». Пришлось лгать: «Он на операции и неизвестно, когда его выпишут». Операция у него действительно была, и он уже выписался, но с работы ему трудно было уйти, чтобы получить эту справку. Паспортистка пожалела нас и выдала справку. С этой справкой я пошла за социальным договором, а там мне преподнести еще один сюрприз: Анна с Володей должны были иметь решение суда на право пользования этими двумя комнатами, которое судья, принимавшая в марте 1998 года решение о выделении А.З. Ширкову отдельного лицевого счета, обязана была записать в своем постановлении. Я пошла к председателю судебной коллегии Правобережного суда, мне хорошо известной своей недобросовестностью, Иваниловой. Она отправила меня к Афанасовой, которая в 1998 году допустила эту оплошность. В этот раз Афанасова детально, шаг за шагом объяснила, какого содержания должно быть мое заявление в суд и напомнила, что вместе с заявлением я обязана предоставить суду все квитанции об оплате коммунальных услуг за 1998-2008 годы. У меня на руках были квитанции за 1991-2008 годы – мне помогла сохранить их Галя Крысина. Как я ей была благодарна! Все квитанции за декабрь каждого года я наклеила на отдельный лист и принесла в суд. Аргумент был больше, чем убедительный. Решение было принято, как положено, я его получила через 10 дней.
Договор социального найма был оформлен в полчаса, но получить его я смогла лишь через месяц – никак не мог поставить на нем свою подпись начальник этой службы. Приходилось терпеть эту чиновничью волокиту. После получения договора социального найма все бумаги я отнесла в отдел недвижимости для получения договора. Через неделю в субботу мы с Володей получили этот договор, и я отвезла его для регистрации в какой-то конторе по ведомству муниципального жилья. И только после всех этих хождений в течение 4-х месяцев нам с Володей удалось сдать все необходимые бумаги в Областную регистрационную палату. Но когда мы с ним явились получать этот документ, нам было заявлено, что какой-то подписи муниципалитета не хватает. «Почему нам не сказали об этом, когда принимали наши бумаги и чек, который свидетельствовал о нашей оплате всех Ваших услуг? Я пойду за разъяснением к Вашему начальству». – «Подождите», - заявила сотрудница, принимавшая у нас бумаги. Она куда-то позвонила, потом сходила и заявила: «Приходите в субботу за получением документа». Даже за получением нужно было занимать очередь. Я пришла к этому заведению в 5 часов утра и была только пятой. Но документ нам, наконец, выдали. Кончились мои хождения по бюрократическим мукам. Я сделала все, что было в моих силах, - навела порядок во всех документах Анны и Володи, преодолела многие отрицательные последствия похождений моей старшей дочери, кроме состояния ее здоровья – оно оставалось безнадежным. Но пока Анна могла обслуживать себя: стирать, готовить, убирать квартиру, следить за собственной гигиеной. Было кому принести ей и продукты из магазина. Я договорилась с медсестрой из процедурного кабинета, которая периодически делала ей уколы по направлениям участкового терапевта.
Все эти месяцы в поместье Щедриных я спасалась еще и физическим трудом на 10-ти гектарах их сада и огорода. Я могу полоть, только сидя на маленькой скамеечке. У меня было две скамеечки, на каждую я состегала мягкие подушечки. Несмотря на это, за три месяца моего сидения на этих скамеечках во время прополки у меня образовались на ягодицах большие и твердые мозоли. Без малого год я трудилась, чтобы свести их. Во время пребывания в Каменке я посещала церковные службы. Теперь еженедельно по субботам и воскресеньям службы в этом храме отправляли священники и хор из Липецка. Прекрасными были эти службы. На Троицу священники трех храмов (в Каменке, Малее и Ярлуково) провели Крестный ход к святому источнику в Каменке. Все было прекрасно до того момента, когда по окончании службы огромная толпа прихожан стала рваться к емкости со святой водой: давили вся и всех, как на Ходынском поле. Стыдно и жутко было. Ни о сострадании, ни о простом участии к ближнему не могло быть и речи. Мне стало жалко священников - своим усердием они не заслужили такого дикого финала.
В июле 2008 года я вернулась в Москву. В сентябре я завершила работу над статьей «Узнавая Россию заново». В это время второй канал телевидения проводил дискуссию «Имя России». Я послала свой материал участникам этой телевизионной дискуссии: Н.С. Михалкову, А.Н. Сахарову, Патриарху Кириллу, С.М. Миронову. В Государственной Думе: Б.В. Грызлову, В.В. Володину. В журнал «Профиль» М. Леонтьеву и его коллегам по книге «Крепость Россия»; на канал «Культура» Ф.В. Разумовскому и Л.И. Бородину. Из Администрации Президента РФ мне ответили: «Вопросы, которые Вы ставите, волнуют многих граждан, о чем они сообщают в своих обращениях. Руководство страны регулярно информируется об этом». Не пожалел своего времени для ответа С.М. Миронов. В нем сказано: «Благодарю Вас за обращение и присланные материалы. Ваша обеспокоенность судьбой страны говорит об активной гражданской позиции, вызывающей уважение. Вы правы, без внимательного, скрупулезного и объективного анализа экономических наработок государственных деятелей России предыдущих веков, их политического осмысления нет будущего в экономике сегодняшней России. Партия «Справедливая Россия» стремится сделать российское общество свободным, ответственным и справедливым». 29 октября 2008 г. откликнулся еще и А.Н. Сахаров, директор института российской истории РАН. Он даже пообещал опубликовать эту мою работу, если на нее поступит положительная рецензия. Рецензия доктора исторических наук, главного научного сотрудника института российской истории РАН РФ Карелина А.П. была написана в тоне, каким в 1987 году со мной «беседовали» в ИМЛ С.С. Волк и Р.В. Филиппов. Как и этих двух, я поблагодарила А.П. Карелина за его «скрупулезный» анализ моей работы. Его рецензию, подчеркнув поверхностные и противоречивые замечания в ней, я отправила ему в институт.
А дома 9 декабря 2008 года кулачное вразумление меня, как надо жить и во имя чего, господин Б.Г. К. начал утром и завершил вечером. Я вызвала участкового. Когда участковый явился, цинично улыбаясь, Б.Г. К. обратился к блюстителю правопорядка: «Посмотрите на нее внимательно и поищите на ней следы побоев». Моя младшая дочь считает эти «подвиги» своего отца проявлением болезни. Так можно оправдать любое мракобесие. Да, простит меня Бог, не могу без омерзения смотреть и слышать господина К. Б.Г., неизменно оправдывающего свое рукоприкладство. Жалкий ничтожный трус!
Страж порядка в тот вечер предложил мне написать «Объяснительную записку» и отнести к ним в участок. Утром я сходила в травматологический пункт. Они дали мне заключение и вместе со своей запиской я отнесла эти бумаги в дежурную часть милиции. Участковый побеседовал со мной и попросил пригласить к нему Б. Г.. Мне неизвестно, о чем они беседовали, но после этой беседы домашний «герой» воздерживается от рукоприкладства, ограничиваясь изощренными оскорблениями по любому поводу и без них. Его следует пожалеть, так как другого «развлечения» для питания эмоций у него нет. Пыталась я обратить его внимание на то, что свой эмоциональный настрой можно обогащать посещением кинотеатра. Там было, что посмотреть: по мере выхода на экран, миллионы россиян, и я в их числе, просматривали полноформатные фильмы: «Девятую роту», «12», «Остров», «Тараса Бульбу», «Адмирала», «Стиляг». Не смогла увлечь - после «Покаяния» Абуладзе (1987) Б.Г. К. «забыл» дорогу в кинотеатры.
В январе 2009 года я уехала в Липецк. 19 января на праздник Крещения Господня я поехала в Каменку. Трудно мне было, но я с большим вниманием отстояла всю прекрасную службу священников из Липецка в церкви, в которой крестилась летом 2007 года. И опять присутствовала при купании в ледяной проруби на Матыре друзей Василия Вячеславовича Антонова. Володя младший сдавал последнюю сессию, в марте он успешно сдал государственные экзамены, а в мае защитил диплом. Мой старший внук окончил университет! Ура! Радовались все члены нашей семьи. Это была победа. В честь этой победы Володя подарил мне компьютер. На нем я могу смотреть фильмы и слушать музыку. Какая радость! На этом компьютере я набираю и вот эти свои воспоминания. Перед отъездом я сходила в церковь, что стоит за Площадью Героев в Липецке, и попросила отца Андрея по возможности навещать Анну и попытаться убедить ее в необходимости исповедаться. Он уже был у нее и отметил, что с такими людьми трудно разговаривать, но обещал постараться. С процедурной медсестрой я договорилась о том, что по мере необходимости она будет повторять Анне курсы уколов. Летом 2009 года я заметила в Анне первые признаки ее умиротворения. Медленно, но заметно она уходила от безудержной агрессивности, начинала осознанно относиться к своему состоянию и критически анализировать свои поступки. На смену озлобленности по отношению к сыну постепенно приходила забота о нем.
В конце июня я вернулась в Москву. 27 июня состоялась юбилейная встреча на экономическом факультете МГУ – через 50 лет встретились выпускники 1959 года! Численно встреча экономистов была представительной: прибыли бывшие однокурсники из разных стран, в том числе и китайцы, но только те из них, кому удалось пережить годы «культурной революции». Присутствовавшие на вечере однокурсники Б. являли собой образец состоявшихся специалистов и личностей. Очевидно поэтому, переступив порог квартиры, первое, что произнес Б., это: «Я не победил». Не сумел доказать обществу и огромнейшей армии преуспевающих представителей общественных наук, что они состоят из «дураков»? Жизнь доказала, что цель, поставленная перед собой Б.Г. Курицыным в 1960-е годы и к которой он собирался идти, «экономя энергию, время и силы», - была заведомо не осуществимой. На поле первостепенного служения интересам общества «сражения» не состоялись и не могли состояться.
С той юбилейной встречи Б. принес несколько красочных буклетов. В одном из них оказалась литературная страничка со стихами Юрия Левитанского. Словно о Б.Г. К. он писал:
«Мне тем и горек мой сегодняшний удел –
Покуда мнил себя судьей, в пророки метил,
Каких сокровищ под ногами не заметил,
Каких созвездий в небесах не разглядел!»
Один в поле воин все-таки «сражался», но сражался в семье. Прав А. Кураев: такой человек таким способом совершает преступления против семьи. На этом поле в одиночку на нашей планете ведут «битву» миллионы представителей мужского пола: Б. Г. Курицын – не оригинален. Я в качестве цели для таких атак - не одинока. Словесные атаки этого «воина» дочери давно советовали мне фиксировать на записывающем устройстве. Зачем? По литературе, конечно, переводной, всех веков и народов мне давно было известно, что «обвинительные речи» в адрес женщин везде имеют один смысл, одно содержание, одними словами отраженными. Я видела и слышала, как «уходил» Михаил от Людмилы Афанасьевны с ее Леной. Как, покидая Валентину с Аленкой, свою сексуальную ненасытность «оправдывал» Валентин Вилков. Как по той же «причине» и с той же мотивировкой уходили от своих жен мои коллеги по институту. Мне было неприятно выслушивать их откровенные «исповеди». Почему именно меня они избирали для таких «исповедей». Потому что была молчаливым слушателем?
На таком «фоне» отчетливо вырисовывалась неоригинальность Б.. Поэтому и записывать его «обвинительные речи» мне не имело смысла. Достаточно было того, что последствия кулачных атак Б. Г. Курицына фиксировали травматологи, а письменно собственноручно он зафиксировал их сам, повторяя «художественные» и стилистические перлы» своих многочисленных «сострадальцев». Воспроизвожу сей «памфлет» строго по оригиналу: «Баба – моя неисправимая бытейская ошибка. У нее самоистязание, самоуродование жизни, как и у Анки со злобой, ненавистью, мстительностью, похоже, наследственно. Похоже, тут нужен был не человеко-муж, а мужик. Пропала потребность в нем – рухнуло и все остальное…, начались мелочный раздел жалких деньжат (стипендии ведь не делила…), вещей, запретов, демонстрации ненависти – по-азиатски. Бегающие раньше по мужикам (?) мужей не находят. Вставай старухой «заклейменный» и ею преданный старик» (на генеральное сражение?).
Что посеешь, то и пожнешь. В Послании коринфянам Апостол Павел писал: «Кто скупо сеет, тот скупо и пожинает». Разъясняя эту мысль Апостола, в проповеди в Сестрорецке Патриарх Московский и всея Руси Кирилл подчеркнул: «Кто экономит энергию, время, силы, нежность, ласку, - тот теряет стержень жизни, разрушает близких, разрушает семью». Б. предупреждал, что не собирается жить для семьи. Это его оправдывает. Но именно поэтому его претензии ко мне на протяжении 1992-2012 годов являются не обоснованными, беспредметными. Что хотел в молодости – получил в старости. «Кто скупо сеет, тот скупо и пожинает». Но Б. жаждет пожинать больше того, что посеял, и уже почти 20 лет рукоприкладством и языковой распущенностью пытается пожинать то, что посеяно мной и моими помощниками. Прежде чем поделиться с ним нашей жатвой, мне хотелось бы спросить у автора этого памфлета: «Из любви к кому хотя бы однажды он смог забыть себя? Когда им был совершен такой, хотя бы краткосрочный подвиг?» Никогда и ни к кому. Такие люди далеки от подвигов любви.
От всего, что начертано в памфлете, было бы смешно, когда бы не было так грустно. Грустно от того, что это голос человека, которому не достает мужества и благородства признать, что в избранной им цели своей жизни было и осталось одно намерение, узкая щель в широкой панораме жизни как следствие собственных ошибочных решений. Ведь именно в те годы, когда Б. бездействовал, считая себя «жертвой системы», Леонид Иванович Бородин, на семь лет моложе Б., отбыв наказание в ГУЛаге, писал: «Факт и вера – вот две главных мотивации активности человека. Фактам человек склонен подчиняться, факты имеют тенденцию порабощать сознание. Вера же требует напряжения, потому что она часто вопреки… Утрата веры губительна. В труднейшие для меня дни (пребывания в мордовских лагерях – Е.Е.) я сформулировал своеобразную инструкцию для контроля над самосознанием.
Первое: когда факты, провоцирующие отчаяние, обступают стеной, когда за этой стеной блекнут и исчезают символы веры, тогда следует вспомнить и уже не забывать, что факты есть всего лишь объект избирательной способности человека, а способность эта отнюдь не самодостаточна и вовсе не первична относительно духовного состояния человека.
И второе: когда окружающая тебя так называемая «объективность» вырывает почву из-под ног и опускает небо до уровня потолка, когда под воздействием этой объективности начинаешь чувствовать себя бессильной и беспомощной щепкой в море, тогда…
Тогда надо находить в себе мужество быть необъективным! Знаю. Проверял. Действует! Ибо необъективно в человеческой душе самое главное чувство, данное ему Богом, - любовь. Любовь к матери, к другу, к женщине, к Родине, наконец. И только сквозь призму этого богоданного чувства способны открываться человеку невидимые до того перспективы Добра и Правды в богочеловеческом значении этих слов».
И еще один пример из тех же десятилетий. Современник Б. Владимир Спиваков, например, не отягощенный призрачной заботой о человечестве, воспитал собственных 6 дочерей и обеспечил жизнь и образование 10 тысячам детей сиротам и инвалидам. У Б.Г. К. и на двух дочерей не хватило ни терпения, ни средств, ни озабоченности. О чем «плач»? И скорбь о чем? «Я не победил»? Кого? Самого себя сказал бы человек, не лишенный мужества.
Священник Александр Ельчанинов в работе «Демонская твердыня (о гордости)» очень точно замечает: «Гордый терпит поражение на всех фронтах. Психологически - тоска, мрак, бесплодие. Морально – одиночество, иссякание любви, злоба. С богословской точки зрения – смерть души, предваряющая смерть телесную, геенна еще при жизни. Гносиологически – солипсизм (возвышение себя над всеми). Физиологически и патологически – нервная и душевная болезнь».
2 июля 2009 года состоялась юбилейная встреча выпускников 1959 года нашего факультета. Присутствовало всего 14 из 232 человек, 55 лет назад поступивших на исторический факультет МГУ. Миша Мейер был основным организатором встречи. Техническую сторону встречи обеспечила заведующая лабораторией компьютерной техники ИСАА Н.Б. Птенцова. Я, Сергей Сергейчик и Саша Крухмалев подготовили воспоминания о нашем выпуске, художественное оформление которых осуществила Надежда Борисовна. Приятно было видеть и вспоминать друзей, преодолевших свои пределы. Их на нашем факультете было много! Они оставили заметный след во всех областях жизни и деятельности. Чтобы рассказать об этом, нужно написать еще одну книгу.
Вот таковыми были мои путешествия по оазисам добра и правды на протяжении 70 лет моей жизни после ареста моих родителей. На перекрестках моих жизненных дорог разные случались встречи, добрые и злые. Тот, у кого хватит терпения прочитать эти воспоминания, сможет понять, каких встреч на моих перекрестках было больше. За все эти встречи я благодарю силы небесные. Все встречи, добрые и злые, давались мне в поучение и для проверки – найду ли я в себе силы преодолеть их искушение. Не всегда и не все искушения мне удавалось преодолевать. Чаще удавалось преодолевать потому, что рядом со мной всегда оказывались мудрые помощники: в детстве, юности, в школе, в вузах, в науке и в искусстве. Не ведая о том, существенно помогали мне мои внуки: Володя, Сережа и Катя. Даже чужие дети, которых мне приходилось приобщать к школе, помогали мне сохранять интерес к моей основной профессии и к жизни. Я учила их, они учили меня. Очень многому научило меня богословие. В свое время Лев Николаевич Толстой популяризировал пять заповедей Нагорной проповеди Иисуса Христа. Назвав свою популяризацию «Исповедным путем», он разъяснял:
1. Идеал состоит в том, чтобы не иметь зла ни на кого, не вызывать недоброжелательства ни в ком, любить всех; заповедь же, указывающая степень, ниже которой вполне возможно не опускаться в достижении этого идеала, в том, чтобы не оскорблять людей словом. И это составляет первую заповедь (это достижимо каждым – Е.Е.).
2. Идеал – полное целомудрие даже в мыслях; заповедь, указывающая степень, ниже которой вполне возможно не опускаться в достижении этого идеала, - это чистота брачной жизни, воздержание от блуда. И это составляет вторую заповедь.
3. Идеал – не заботиться о будущем, жить настоящим часом; заповедь, указывыающая степень достижения, ниже которой вполне возможно не опускаться, – не клясться, вперед ничего не обещать людям. И это третья заповедь.
4. Идеал – никогда и ни для какой цели не употреблять насилия; заповедь, указывающая степень, ниже которой вполне возможно не опускаться, - не платить злом за зло, терпеть обиды, отдавать последнюю рубаху. И это четвертая заповедь.
5. Идеал – любить врагов, ненавидящих нас; заповедь, указывающая степень достижения, ниже которой вполне возможно не опускаться, - не делать зла врагам, говорить о них доброе, не делать различия между ними и своими согражданами. И это пятая заповедь. Учиться следовать этим заповедям крайне важно и мне. Но порою бывает очень трудно, почти невозможно прощать предательство моих ближних.
Летом 2010 года я была в Липецке у Анны. По последним моим посещениям Анны могу констатировать существенные положительные изменения в ее состоянии, несмотря на то, что она почти прекратила потребление лекарств. Много времени отдает она физическим упражнениям, сама обслуживает себя и заботится о своем сыне – Володе. И хотя отец Андрей, липецкий священник, говорил, что с людьми таких заболеваний разговаривать трудно, он и другие служители церкви все-таки смогли повлиять на душевное состояние Анны. По возможности (у нее от инсульта существенно пострадала речь) она старается читать молитвы. Это ее успокаивает. Она проявляет теперь участливость, сострадание, заботу о сыне, что в очень малой степени было присуще ей до болезни. Володя, ее сын, сказал мне: «В моей матери, тоже чувствуется тот духовный стержень, который ты (я, его бабушка) старалась формировать во всех нас, но стержень этот страшно деформирован».
19 октября 2010 года я стала прабабушкой, мой внук Володя младший – отцом малыша Всеволода. 17 июля 2011 года я принимала участие в крещении этого малыша в церкви села Воскресеновка Липецкой области. Малыш, наша радость, появился в нужном месте и в нужный момент.
Жизнь продолжает просвещать меня. В нужное время она побуждала меня сделать необходимые шаги, побуждает и на склоне лет. Например, 16 июля 2007 года по ее велению я встретилась со священником Владимиром в церкви села Каменное Грязинского района Липецкой области. 17 июля 2007 года отец Владимир осуществил мое крещение. 17 июля 2011 года крестили Всеволода. 17 июля 2012 года какой-то благодетель вручил Б.любопытный документ – сценарий Э. Берна – «постепенно разверстывающийся жизненный план», который, согласно утверждению автора сценария, «формируется еще в раннем детстве под влиянием родителей». Лично для меня «влияние родителей» следует заменить влиянием тех многих, с кем крепче, чем по крови, связала меня судьба. О них я подробно рассказала выше.
Эта бумага оказалась в моих руках во-время и весьма кстати. Я рассматриваю ее как обобщение всего того, о чем я рассказала в своих воспоминаниях. Воспроизведу основную часть сценария Э Берна.
«Сценарий предполагает
1.Родительские указания.
2.Подходящее личностное развитие.
3.Решение в детском возрасте.
4.Действительную «включенность» в какой-то особенный метод, несущий успех или неудачу.
5.Убеждающую установку или, как это принято говорить, вызывающую доверие, убежденность. «Игры, в которые играют люди. Люди, которые играют в игры».
Другими словами, сценарий – это игра на всю жизнь, причем освобождение от власти сценария чрезвычайно маловероятно, т.к. требует полного изменения собственной душевной структуры, а соответственно, огромной затраты сил, на что способны очень немногие. К сценариям мы относим, например, выбор профессии, к которой человек может питать непреодолимое отвращение, но, чтобы не разочаровать родителей, будет следовать по выбранной ими для него стезе. Такой вариант типичен в среде клановых специальностей (дипломатов, врачей и т.п.).
Участники: своеобразие ролей
Многообразие игровых форм, рассмотренных выше, делает необходимым рассмотрение проблемы трансформации как внутреннего, так и внешнего облика индивида при вхождении в игровое пространство. В первую очередь, проанализируем особенности включения участников в игру, так как в зависимости от сознательности выбора индивидом игры, его игровое поведение будет весьма различным». Так и оно и было в процессе реализации жизненного плана мной и всеми моими близкими. Об этом я рассказала выше достаточно подробно.
Заключение
«Жизнь – великая опытная наука. Нет ничего труднее, как проходить эту науку, тесный путь и узкие врата». Иоанн Кронштадтский.
Он же: «Не ешь досыта, не спи досыта, трудись с усердием, молись всем сердцем; будь от души послушен родителям и начальникам, доброжелательствуй всякому, будь доволен всеми, и ты будешь доволен собою, здоров и счастлив». «Я хотел бы, - писал Августин Блаженный, - чтобы люди подумали над тремя свойствами в них самих. Вот эти три свойства: быть, знать, хотеть». В молодости на размышления над этими тремя свойствами меня натолкнул Эрих Фромм своей книгой «Быть или иметь». Потом размышления на эту тему я обнаружила у американского писателя Ричарда Баха и у российских мыслителей: Ивана Сергеевича Шмелева, Ивана Александровича Ильина, Василия Васильевича Розанова, Сергея Николаевича Булгакова, Питирима Александровича Сорокина, Александра Дмитриевиа Шмемана. В жизни, в различных областях деятельности и творчества после всех наших полувековых юбилеев мое внимание продолжают привлекать люди, сумевшие преодолеть и преодолевающие свои пределы, сумевшие показать, что значит «быть, знать, хотеть». И на восьмом десятке жизни я знаю: надо только приглядеться, чтобы увидеть эти озвученные картины и обрадоваться им. Это могут быть дети, делающие первый в своей жизни самостоятельный шаг, произносящие первое слово и первую свою речь. Как по-особенному светятся их глаза, когда они, сделав первый шаг преодоления себя, провозглашают с радостью: «Мне понятно, я знаю, я могу, я скажу, я пойдй, я решу сама или сам!» Взрослому бы рядом с ними порадоваться и поучиться их восприятию мира! Мальчишкой радость преодоления своих возможностей испытал Г. Жуков. На токарном станке он сточил первую в своей жизни деталь, довольный принес ее мастеру и услышал: «Всегда делай так, чтобы испытывать радость от того, что сделали твои руки, сынок». Наверное, такой же радостью светились мои глаза, когда в шестилетнем возрасте по предложениею детдомовской воспитательницы я вышила первую в моей жизни вишенку. Я помню, какой радостью светились глаза Володи младшего, когда в кружке керамики учительница сказала ему в моем присутствии: «Умные у тебя руки».
Однажды я слушала интервью солиста балетной труппы Большого театра Яна Голдовского. Он тоже считает, что преодоление своих пределов могут проявлять люди любой профессии: повара, водители, писатели, строители, музыканты, священники. Как правило, таким людям присуще разнообразие интересов и высокое мастерство в основной своей профессии и деятельности. По признанию Яна Голдовского, он старается преодолевать свои пределы не потому, что хочет станцевать лучше Владимира и Ивана Васильевых или еще кого бы то ни было из танцоров. «Если я чувствую слияние музыки с тем, что я изображаю в танце, я испытываю огромное удовлетворение и восторг», - это заявление истинного творца шедевров, будь то классический или современный балет. Он был восхитителен, например, в исполнении танцев «Нерв» и «Тарантелла». Повидимому, это чувство наполняло в свое время во всех их ролях Галину Уланову, Майю Плисецкую, Рудольфа Нуриева, Владимира Васильева. Непередаваемо выразительна была на сцене Екатерина Максимова! Не могу забыть ее в удивительном исполнении ею главной роли в балете «Анюта» на музыку Валерия Гаврилина! И Владимира Васильева – в роли Спартака! Сейчас восхитительны Светлана Захарова и Виктория Терешкина - солистки балетной труппы Большого театра. Чарующе драматически танцевала Светлана Захарова даму с камелиями в составе труппы японского балета. Меня всегда восхищяют выступления балерины Мариинского театра Ульяны Лопаткиной. Сольные или с партнерами, ее выступления всегда блещут мастерством и глубоким чувством. Пластика ее движений восхитительна! Верится, что такой уровень исполнения не совместим с завистью, честолюбием, тщеславием.
Идет субботняя передача канала Россия. Патриарх Кирилл в Санкт-Петербургской Духовной Академии, которую когда-то закончил и был ее ректором. Он дает интервью, а работник музея Академии в это время демонстрирует его табель успеваемости, в котором ни одной четверки – одни пятерки. Мудрый Патриарх Кирилл оборачивается к портрету отца Никодима, ректора Академии времен своего ученичества, и произносит: «Вот чья эта заслуга. Он спасал нас от колебаний и заблуждений молодости, указывая именно тот путь, которым только и можно прийти к цели, обогащая свою память и душу знаниями на каждом отрезке этого нелегкого пути». Даже опосредованное телевидением мое общение с этим человеком наполняет мою жизнь на склоне лет удивительным содержанием. Во всех своих выступлениях он убеждает: «В каждом человеке сокрыты большие возможности. Важно поверить в наличие их и постараться реализовать». В эпизоде посещения патриархом Кириллом Духовной Академии меня восхитило обращение его к памяти Учителя и указание на то, что его учитель занимался не назиданием своей паствы, а помогал своим слушателям искать в себе, находить и реализовывать скрытые в них большие возможности.
И мне захотелось рассказать о таких учителях. 8 и 9 декабря 2011 года в большом зале консерватории состоялся концерт учеников Сергея Леонидовича Доренского в честь его юбилея – профессору исполнилось 80 лет. Его ученики: Денис Мацуев, Николай Лубянский, Вадим Руденко, Екатерина Мечечина – более 200 человек, ставших лауреатами различных международных конкурсов. Цветы, которые после их выступлений им дарили слушатели, они складывали к ногам своего учителя. Они считают профессора С.Л. Доренского своим отцом, который помог каждому из них поверить в свое дарование и проявить в жизни и в творчестве свое личностное начало. «Сам прекрасный пианист, - говорил Денис Мацуев, - Сергей Леонидович не навязывал нам свою технику и интерпретацию того или иного произведения. Он помогал нам выявлять это в себе, поощряя наш самостоятельный поиск и находки». Старшее поколение учеников Доренского и его нынешние молодые ученики под руководством Дениса подготовили и исполнили на концерте замечательный музыкальный сюрприз своему дорогому и любимому учителю. Проходят годы, всемирно известные пианисты, они не прерывают связей со своим обожаемым учителем.
Недавно я смотрела, как славили своего учителя – Олега Павловича Табакова – его ученики. Они пришли к нему мальчишками и девчонками в крутые 60-е годы. Каждому из них он привозил из своих заграничных командировок одежду, спасал от полуголодного существования, привозил книги, которые в СССР невозможно было найти. Он учил их не только мастерству, которым сам владел в совершенстве. Он помогал им расти духовно. «Я все отдал бы за похвалу моей работы моим учителем», - заявил на этом вечере талантливый ученик Олега Павловича Владимир Машков. Вторым отцом считает Олега Павловича талантливейший его ученик и удивительно разносторонняя личность – Евгений Миронов.
Многолетним счастьем считает Светлана Безродная годы, когда ее воспитанием занимался М.Л. Ростропович, а обучением: Л. Оборин, Д. Шостакович, Р. Щедрин. Они помгли ей в самые суровые годы: ее отец был лечащим врачом Сталина. Когда тот умер, сначала арестовали начальника охраны Сталина – Власика, а через полтора часа арестовали отца Светланы Безродной. Тогда с ней оставались ее учителя, ее ободряла ее музыка. «Языком музыки можно сказать больше», - заметила она на встрече со зрителями и заиграла со своим оркестром «Испанские танцы» Сарасате. После окончания Центральной музыкальной школы она преподавала в ней и разработала систему ускоренного обучения игре на скрипке. Многие ее ученики являются лауреатами конкурсов Венявского, Паганини, Чайковского. Один из ее учеников – Александр Журбин – стал композитором и посвятил ей свою известную песню «Тучи в голубом». Сергей Полянский, ее ученик, стал певцом. Девушки в ее Вивальди-оркестре все прошли ее школу. Оркестр был создан в 1989 году. Крестным отцом своего оркестра она считает выдающегося танцовщика Владимира Васильева. Как прекрасно в паре с Васильевым на юбилейном вечере Вивальди-оркестра они отплясывали танго! Чудо!
Слушая передачи о таких учителях, я радовалась: именно такими были мои наставники, учителя и воспитателя. Мне тоже повезло, как Владимиру Машкову и Евгению Миронову, Светлане Безродной и Сергею Безрукову, Денису Мацуеву и его друзьям. Сколь многому они учили меня! И прежде всего – учили жить, самостоятельно действовать, учиться и творить. С точки зрения обыденной психологии по отношению ко мне они иногда были не просто требовательными, но даже и жестокими. И все-таки я произношу слова благодарности всем, меня учившим, и особенно Н.П. Гнатышевой (Дядя), Л.В. Плющенко, В.В. Бардецкому, М.Г. Седову за то, что они не позволяли мне останавливаться и довольствоваться легко доступным. Это они помогали мне учиться искать и находить, рисковать и не сдаваться, быть, но не казаться, не робеть и не падать. Я смотрю вокруг и стараюсь увидеть таких же счастливчиков, чтобы жить их радостями и успехами.
Передо мной Екатерина Максимова. У меня вообще слабость ко всем Екатеринам, а Максимова – особенная и учитель у нее особенный – Галина Уланова. Остановиться к красоте, когда она на высоте, чтобы не раствориться в суете, - учила ее Галина Уланова. Это поучение стало главным правилом в творчестве Екатерины Максимовой. Их немало таких деятелей искусства, которые своим творчеством и нас зовут не растворяться в повседневной суете. И все-таки, к сожалению, таких деятелей искусства, которые помогают нам жить – меньшинство. Исааку Шварцу однажды с сожалением пришлось констатировать, что «людей, которые расплескивают себя по ерунде, больше». Еще больше тех, кто предпочитает растворяться в суете.
Я счастлива, потому что высокое искусство всегда помогало мне уходить от суеты повседневной жизни. Оно помогло мне понять духовную близость людей, живущих на нашей планете. Мир – большая деревня с огромным количеством перекрестков. Таким перекрестком для Светланы Безродной стала встреча с Ягуди Минухиным. Для Владимира Васильева – встреча с учительницей танцев в Доме пионеров. Евгений Миронов оказался земляком О.П. Табакова – они оба из Саратова. Неожиданные встречи на этих перекрестках даже на склоне лет помогают мне не испытывать чувства одиночества. Я не перестаю удивляться людским встречам на перекрестках этой планеты в прошлом и настоящем, встречам прошлого с настоящим. Например, в годы, когда зверства якобинской диктатуры были еще свежи в памяти многих французов, Альфред де Виньи создавал мужественный и трагический образ французского поэта Андре Шенье. Буквы – знаки, но в слова из этих знаков, рассказывавших о судьбе Андре Шенье и его друзей, Альфред де Виньи вдохнул жизнь! И образ, переданный Альфредом де Виньи в словах, ожил в других знаках – в нотах, в воспроизведении образа Андре Шенье оркестром и удивительным вокальным дарованием нашего современника Франко Корелли. Благодаря де Виньи, Франко Корелли и другим исполнителям, Андре Шенье каждый раз будет напоминать всем слушателям о своем бессмертии. Вот она реально ощутимая неразрывная связь времен! А наш молодой современник, обожающий людей и друзей не меньше, чем музыку, – пианист Евгений Кисин! Как его влечет к себе творчество Баха, он живет его музыкой! Евгений убежден, что музыкальный мир до сих пор не сумел превзойти этого великого композитора рубежа XVII - XVIII веков. Евгений и его творчество – еще одна опора в моей жизни на склоне лет.
И талантливый ученик С.Л. Доренского Николай Луганский тоже. Нотные знаки он начал читать в раннем детстве, еще не зная знаков, из которых строятся слова. Нотные знаки указали ему главную дорогу в его жизни. Повзрослев, он приобщился и к чтению книг. Утонченный романтик, любитель дачной, не городской, жизни, он с увлечением пилит, рубит дрова, косит, охотно занимается дачным хозяйством. И эти же руки его извлекают из клавиш рояля подарки для нас, его слушателей. А Денис Мацуев! Заядлый футболист в детстве, в юности не было музыкального инструмента, на котором он не умел бы играть, но остановился на рояле. Жизненная энергия бушевала в нем. По его признанию, он шел тараном по жизни, пока не встретился с С.Л. Доренским. Сергею Леонидовичу, - сказал Денис, - он обязан тем, что стал таким Мацуевым, которого видят и слышают любители музыки у нас в стране и за ее пределами.
Очень широким кругом своих интересов привлек к себе мое внимание известный всему миру органист, композитор от Бога, дирижер Олег Янченко. Он был талантлив во всем: мог строить дом, баню, мастерски клал печи и писал удивительные симфонии об Андрее Рублеве, Микеланджело. В его сопровождении любила петь Ирина Архипова. Он дружил со многими писателями. Его интересовало все, он умел многое. В начале наших беспутных 1990-х годов, когда, казалось, рушилось все, Олег Янченко занялся спасением органистики. Он организовал и провел первый всероссийский съезд органистов. Спасая это направление в музыке, он спасал наши души.
В смутные 1990-е на любви к романтику Брамсу скрестились пути талантливых альтистов Юрия Башмета и Максима Венгерова, скрипача Владимира Спивакова и пианиста Дениса Мацуева, дирижера Юрия Темирканова и пианиста Дениса Мацуева, скрипачей Вадима Репина и Владимира Спивакова. Каждый из них по-своему замечателен в восприятии и интерпретации творчества этого удивительного немецкого композитора. В 1958 году Ван Клайберн продемонстрировал, как тонко может воспринять творчество сугубо русского композитора Петра Ильича Чайковского американец и католик. В октябре 2009 года я слушала тот же первый концерт для фортепиано с оркестром Чайковского в исполнении симфонического оркестра Петербургской филармонии. За дирижерским пультом осетин Ю. Темирканов, соло на фортепиано – русский Денис Мацуев. Темирканов о Денисе: «Это удивительно востребованный пианист. У него чрезвычайно плотный график выступлений. Но когда ему удается немного отдохнуть перед выступлением, он исключительно одухотворен, его стиль – православный». Таким был Денис Мацуев на этом концерте. «Он – хозяин оркестра. По движению его руки понимаешь, что он хочет услышать от тебя на три такта вперед», - это Денис о Темирканове. Прочное творческое содружество связывает Дениса Мацуева с дирижером и творческим руководителем Мариинского театра Валерием Гергиевым. В 2011 году во время Пасхального фестиваля, организованного В. Гергиевым, оркестр Мариинского театра давал концерты во всех крупных городах России от Калининграда до Владивостока. Солировал Денис Мацуев.
Меня поразила глубокая проникновенность в творчество христианина П.И. Чайковского китайского пианиста, буддиста Ланг Ланга. Впрочем, он такой и в исполнении произведений многих композиторов мира. Такой отдаче в творчестве Ланг Ланг учит и своих китайских учеников. Вот еще один даровитый учитель на нашей планете. Многое может дать слушателю и зрителю чуткий исполнитель музыки, танца, песни.
Я несколько раз слушала оперу «Чио Чио Сан» с выдающимися певицами в главной роли. Но глубину этой трагедии в полной мере я почувствовала лишь сейчас, когда услышала пение Дороти Кирстен. То же самое можно сказать и о прекрасном исполнении главной роли певицами разных стран в опере Верди «Сила судьбы» - действительную силу судьбы я услышала в голосе Эйлин Фарелл. Спасибо Зурабу Соткилава за его программу «Главные голоса» на нашем телевизионном канале «Культура». Он дал мне возможность услышать удивительные голоса: Беверли Силс, Анны Моффо, Роберта Мерила, Джоан Сазерленд. Из передачи Сати Спиваковой на том же канале я узнала об удивительной американской певице и интересной личности Джесси Норманн. Сейчас Сати решила убедить россиян в том, что классика не бывает скучной, и по понедельникам на канале «Культура» убеждает нас в этом. На этом же канале Станислав Белза, Геннадий Янин и Сати Спивакова прекрасно популяризируют творчество многих выдающихся музыкантов, вокалистов и танцовщиком прошлого и настоящего нашего мира: М. Кабалье, Рене Флеминг, Анны Нетребко, Элины Гаранча, Владимира Васильева, Рудольфа Нуриева, Майи Плисецкой, Екатерины Максимовой, Натальи Бессмертновой и многих других.
На том же канале нашего телевидения С. Белза однажды подарил нам запись выступления в 1990 году трех еще молодых великих теноров мира: Пласидо Доминго, Лучано Паваротти и Хосе Каррераса. Дважды он организовал передачу выступления другого замечательного трио: итальянца Пласидо Доминго, испанца Роландо Виллазона и кубанской казачки Анны Нетребко. Все трое были великолепны. Огромная аудитория слушателей в Вене была очарована ими, а я не могла оторваться от экрана телевизора – так прекрасно было их выступление в концерте. Казалось, превзойти этот уровень исполнительского искусства невозможно. Великолепен Пласидо Доминго в опере П.И. Чайковского «Евгений Онегин»! Неподражаем он в паре с Еленой Образцовой в «Пиковой даме»! А как звучат русские романсы в его исполнении на русском языке! Этого музыканта, певца, дирижера обожает весь мир. Но по его признанию, он больше всего ценит российских слушателей и зрителей. Золотой парой современной оперы называют Роландо Виллазона и Анну Нетребко. В операх Дж. Пуччини «Богема» и Ж. Массне «Манон» Виллазон и Анна Нетребко превзошли, мне кажется, даже самих себя и всех современных выдающихся певцов и пением, и артистичностью. На таком уровне захватывающее исполнение известных опер я уже давно не слушала. Великолепна Анна Нетребко в «Иоланте», «В свадьбе Фигаро», - но в «Богеме», в «Манон»! Я не нахожу подходящих слов для выражения своего восторга. И все это дарит мне сейчас канал «Культура». Мне жаль тех, кто не приобщается к его передачам. На этом канале ведущий программы «Абсолютный слух» Геннадий Янин тоже воспроизводит перекрестки, перекрестки талантов. И как воспроизводит! Я не перестаю восхищаться ими и сердечно благодарю их за все то, что они дарят мне на склоне лет.
Удивительным для меня оказался перекресток спорт-музыка. Еще в детстве я усвоила, что криком, особенно криком грубым и оскорбительным, можно похоронить любое дело, перечеркнуть любые отношения. Когда у талантливого футбольного тренера Гуса Хиддинка попросили назвать главные его приемы по формированию команд, он назвал: уважать, ценить, доверять. Как мы любили своих воспитателей и учителей, которые в работе с нами руководствовались этими приемами! Поэтому и Гусу Хиддинку верили спортсмены его команд: в Голландии, в Австралии, в Южной Корее и в России. Уважать, ценить, доверять, прибавлю еще – терпеть и ждать! Как мне помогали эти приемы в моей работе со школьниками и студентами! Это важно и в самом маленьком коллективе – в семье. Без этого невозможно создать работающий и средний коллектив – команду, и большой коллектив – оркестр и даже общество. Это доступно только человеку самых разных интересов, человеку высокой культуры. Гус Хиддинк такой. Из всех музыкантов он выделяет для себя дирижера Валерия Гергиева. Футболисты российской сборной, тренируемые Гусом Хиддинком, и музыканты оркестра, которым руководит дирижер Гергиев, одинакового мнения о своих руководителях. «Основное чувство управляет нами, когда мы играем, – мы боимся обидеть нашего шефа». Это высшая степень доверия спортивной команды или оркестра своему руководителю. «Это любовь», - говорит Денис Мацуев о коллективе симфонического оркестра Петербургской филармонии, которым руководит Юрий Темирканов. «Это уровень культуры», - углубляет тему Темирканов и продолжает: «Когда мы вспоминаем Рим или Грецию, Египет или Византию, мы не делаем акцента на уровне производительности, а говорим: культура Рима, культура Византии и т.д. От уровня культуры – зависит все остальное». Он прав. Прав и настоятель Сретенского монастыря архимандрит Тихон Шевкунов в своем сообщении о том, что дала миру культура Византии. Не каждый может внести в развитие культуры что-то свое значительное, но приобщаться к ней, узнавать ее достижения – значит, получать подарки. Она обогащает эмоции, развивает чувства. Она помогает жить. Без этого, как подтвердили исследования Н.П. Бехтеревой, происхродят срывы на физиологическом уровне – начинаются и развиваются заболевания мозга.
«В культуре исключительную роль играет музыка, так как язык музыки универсален». Это голос Владимира Спивакова. Он же: «Музыка объединяет всех, стирая национальные, религиозные, языковые, политические различия и даже чисто индивидуальные пристрастия». «Музыка помогает формировать в каждом человеке личность», - вторит Владимиру Спивакову Юрий Башмет. Поздравляя слушателей канала «Культура» с Новым, 2010, годом, М. Плетнев пожелал, чтобы музыка всегда была частью жизни нашей души. Их много было, есть и сейчас – выдающихся дирижеров, замечательных личностей. Из плеяды отечественных дирижеров хочу упомянуть Арвида Янсонса. «Дирижер-романтик, человек широкой культуры, исключительно добрый человек, он уважал и любил своих оркестрантов», - говорит об этом латыше осетин Юрий Темирканов, выступая на 105 годовщине со дня его рождения. В 1994 году то же самое говорил об Арвиде Янсонсе М. Ростропович. Сейчас сын Арвида Янсонса, тоже дирижер, говорит об отце: «Он так меня учил всему, что уже в 15 лет я располагал всем необходимым, чтобы в своих поступках сознательно руководствоваться критериями высокой нравственности. Он научил меня всему, что может сделать из музыканта дирижера». А мне посчастливилось видеть и почувствовать исключительное доверие и любовь его отца к оркестрантам в 1958 году на концерте, когда Арвид Янсонс дирижировал оркестром московской консерватории, исполнявшим произведения И. Штрауса. «Это особое отношение между оркестром и дирижером не может не почувствовать слушатель и проникнуться им», - справедливо утверждает Денис Мацуев. Подчеркну - слушатель любой национальности. В 1964 году с Арвидом Янсонсом был подписан контракт в Японии на руководство выступлениями Национального симфонического оркестра страны восходящего солнца. Но за два дня до прибытия Янсонса хозяин этого оркестра из-за банкротства сделал себе харакири. По прибытии в Японию Арвид Янсонс провел два выступления с этим оркестром. Частью вырученных за концерты денег он оплатил труд оркестрантов, остальное – отдал в уплату долга погибшего хозяина оркестра. Так латыш по национальности и гражданин СССР спас от гибели японский национальный симфонический оркестр. Это ли не единение людей разных национальностей по доверию и любви!
Единым целым с оркестром был Е. Светланов, то же самое отличает сейчас творчество В. Федосеева, Ю. Башмета, В.Спивакова, М. Плетнева, Ю. Темирканова, В. Гергиева, С. Безродной, Т. Гринденко – людей широких интересов. Татьяна Гринденко даже подчеркивает: «Независимо от специальности, человек, ограничивающий себя одним видом деятельности, неизбежно заболевает психически». Создание шедевров требует отдачи силы, энергии, здоровья, наконец. Понаблюдайте за ними внимательно во время их выступлений. Например, за тем, как дирижировал оркестром Мариинского театра В. Гергиев во время дней России во Франции в феврале 2010 года. Вот почему им удается музыкой возвращать людям то, что у них отнимает жизнь. Вот почему интерпретация ими музыки разных авторов восхищает всех и в России, и за ее пределами. Я счастлива, соприкоснувшись с этой средой даже лишь только в роли рядового слушателя и наблюдателя.
Их выступления можно слушать бесконечно. Неподражаема С. Безродная со своим коллективом скрипачек. Неподражаем В. Спиваков. Неподражаем С. Бэлза. Они и канал «Культура» в июне 2012 года стали Лауреатами Государственной премии. Недостаточно слушать В. Спивакова и его «Виртуозов Москвы» или Национальный симфонический оркестр. Очень интересно еще и внимательно смотреть, как работает дирижер Владимир Спиваков. Например, музыку к опере американского композитора Джоржа Гершвина «Порги и Бесс» прекрасно исполнял Молодежный симфонический оркестр СНГ, но с наибольшей точностью замысел автора передал оркестр, руководимый В. Спиваковым. Тонкий аристократ Д. Гершвин уловил плавные грустные мелодии Африки и хотел, чтобы исполнители этой музыки сумели бы передать это слушателям. В. Спивакову и руководимому им оркестру это удалось, как и другим талантливым исполненителям музыки Гершвина: певице Екатерине Щербаченко, признанной в Кардиффе певицей года (2009), и пианисту – Денису Мацуеву. Музыка к опере «Порги и Бесс» удивительна! Автор ее еще и прекрасный пианист! Не уступают ему по мастерству и наши молодые Денис Мацуев, Евгений Кисин, Давид Лернер, Николай Луганский, Вадим Репин - слушая их исполнение, на них тоже нельзя не смотреть. Они живут тем, что исполняют, как Ян Голдовский или Ульяна Лопаткина – в танце. Я видела, как талантливое исполнение музыки Венским симфоническим оркестром «иллюстрировали» танцоры балетной труппы Венского театра. Лучше бы они не появлялись на сцене!
Никакими словами не передать восхищения, когда выступает дуэт скрипача В. Спивакова и пианиста Д. Мацуева! А ансамбль альтиста Ю. Башмета со скрипачами и виолончелистами! А скрипачки, которыми руководит Светлана Безродная! Сейчас из всех музыкальных инструментов мое предпочтение отдано виолонелончели. Со студенческих лет я старалась не пропускать выступлений М. Ростроповича. Теперь с неменьшим удовольствием слушаю его выступления в записях. Благодаря Ростроповичу, виолончель стала моим любимейшим музыкальным инструментом. Недавно популярный современный виолончелист Денис Шаповалов, объяснил мне, почему. Он сначала сказал, а потом и продемонстрировал то, что из всех музыкальных инструментов виолончель действительно больше всего приближена к человеческому голосу. Я убеждена – и к человеческому сердцу тоже! Из нынешних виолончелистов, не только российских, меня восхищают выступления Даниила Шафрана и ансамбль виолончелистов Германии.
Студенткой я слушала «Реквием» Верди в концертном зале им. Чайковского. Потом в записи фирмы «Мелодия». Сейчас канал «Культура» своими передачами по программе «Библейский сюжет» закрепил и углубил мой интерес к духовной музыке. По материалам, подготовленным Дмитрием Менделеевым, в сообщении Всеволода Кузнецова я узнала ораторию Г. Берлиоза «Детство Христа», «Воскресение» Г. Малера, Литургию Св. Иоанна Златоуста С. Рахманинова. Благодаря моему старшему внуку, подарившему мне компьютер, я могу прослушивать духовную музыку Баха, Бетховена, Моцарта, Поганини, Генделя, Дворжака, Вивальди, Шумана, Брамса, Шуберта, программу Московского камерного хора под управлением В. Минина, выступления мужского хора Сретенского монастыря. Первые выступления хора под управлением В. Минина я слушала, когда он был молодым и начинал свои выступления в Знаменской церкви. По возможности я стараюсь не пропускать выступлений этих хоров и Государственной академической хоровой капеллы России им. Юрлова.
На эстраде меня привлекает не гром и не игра света, а культура исполнения и неподдельная искренность, например, Джо Дассена, Олега Погудина, Иосифа Кобзона, Евгения Дятлова или солиста группы «Любэ» Н. Расторгуева.
Сложившееся еще в детстве мое пристрастие к хоровому пению удовлетворяют многие песни ансамбля имени Б. Александрова. На мой компьютер их записал мой старший внук Володя. По настроению я могу прослушивать песни этого ансамбля бесконечное множество раз. Как, впрочем, и музыку всех композиторов мира, записи произведений которых имеются в моей коллекции.
Я слежу за выступлениями со «Словом пастыря» патриарха Кирилла, не пропускаю «Библейских сюжетов» на канале «Культура», редки, но неизменно интересны выступления по телевидению настоятеля Сретенского монастыря Тихона Шевкунова. Из исторических сообщений по телевидению я не пропускаю выступления Л. Млечина, Ф. Разумовского, А. Пивоварова. Я внимательно слежу за творчеством всех, чьи имена названы мной в этом заключении. Этим я живу.
Последнее время я часто ловлю себя на мысли о том, что за оставшийся мне отрезок жизни я не успею еще раз прослушать очень многое из того, что помогало мне сохранять интерес к жизни и радоваться ей каждый день и каждый час. Каждый человек наделен достаточной энергией, чтобы научиться видеть, слышать, понимать и принимать жизнь такой, какой она есть во всех ее проявлениях. Было бы желание не замыкаться в скорлупе своих настоящих и мнимых страданий и забот! Была бы налицо согласованность стремлений каждого человека с системой нравственных координат того общества, в котором он живет. Я благодарна своей судьбе и людям, с которыми жизнь свела меня во время моих путешествий по оазисам добра и правды. И горький опыт Анны и Б. учит: нельзя уходить в себя, жить только для себя, чувствовать только свою боль. И учение, и воспитание, ни на кого не сетуя, особенно на жизнь, тоже надо начинать с себя и не прекращать этой работы над собой до конца своих дней. И повод для радости всегда найдется. Она всегда будет рядом.
«Живи, не жалуйся, не числи ни лет прожитых, ни планет…». В. Набоков
Оазисы добра и правды в моих университетах. Ч. II
© Copyright: Екатерина Емельянова, 2017
Свидетельство о публикации №217010501516
Свидетельство о публикации №217010501516
Рецензии