Олег Геннадьевич Игнатьев Пекинский узел

               
                Олег ИГНАТЬЕВ
               
                Пекинский узел

                Роман


                Предисловие автора

   Чем глубже входишь в реку времени, тем ощутимей костоломный холод её вод, уносящих в бездну инобытия замыслы и подвиги людей, чьи жизни, судьбы, имена должны светить нам путеводными огнями. В течение многих десятилетий, неподъёмно спрессовавшихся в довольно тяжкий пласт русской и мировой истории, у нас безжалостно уничтожалась память о тех выдающихся, самобытных личностях, которые прилагали неимоверные усилия, дабы удержать российскую державу на её святых земных путях. Под несправедливый гнёт забвения попало и замечательное имя выдающегося деятеля царской России Николая Павловича Игнатьева. В истории нашего государства есть несколько древних родов, чьи представители из поколения в поколение служили делу укрепления Отечества и являли собой живую ветвь умнейших мужей Московской Руси, цельных, прозорливых, неподкупных, твёрдо знающих, в чём крепость русского народа, где его истинная польза и благо. К их числу принадлежит и род графов Игнатьевых, одним из пращуров которых был святитель русской православной церкви митрополит Алексий. При московском дворе Игнатьевы не поднимались выше ранга воевод, окольничих и стрельцов, но отличались исключительной честностью, ярко выраженным чувством собственного достоинства и жаждой справедливости. Известно, что «Васька» Игнатьев был пытан и казнён после укрощения Петром I стрелецкого бунта. Дед Николая Павловича Игнатьева дослужился до чина генерал-майора артиллерии, а его отец Павел Николаевич, окончивший Московский университет и поступивший на военную службу в лейб-гвардии Преображенский полк, долгое время был директором Пажеского корпуса и ушёл в отставку в звании генерал-лейтенанта. Николай Павлович Игнатьев родился 17 января 1832 года в Санкт-Петербурге. С отличием окончив Пажеский корпус, а затем Академию Генерального штаба, он столь успешно приступил к государственной службе, что его имя в скором времени стало известно не только в родном отечестве, но и во всём мире.Его безпримерные действия в Китае, направленные на защиту интересов России, сыграли в жизни молодого дипломата ту же роль, что в жизни Наполеона Бонапарта Итальянская кампания 1796 года. Но зачем и с какой секретной миссией генерал Николай Игнатьев был направлен в Пекин в самый разгар очередной «опиумной» войны, которую навязали нашему дальневосточному соседу Англия и Франция во второй половине девятнадцатого века? Об этом читатель узнает из романа, работа над которым заняла у меня почти пять лет, поскольку история человечества трудно расстаётся со своими тайнами, а история военной дипломатии делает это ещё неохотней. Тем не менее, хочется думать, что творческое воображение позволило мне приоткрыть завесу времени, показать трагические события, происходящие в жизни героев, выявить хитросплетения кровавой интриги, в которую они были вовлечены яростной борьбой противостоящих друг другу сторон, передать завораживающую силу характеров и воссоздать зримые образы реально действовавших лиц.

               
                Реши вопрос неразрешимый!
                Е. Боратынский


                Часть первая

                Оскал тигра

                Глава I

        В Рождество тысяча восемьсот пятьдесят восьмого года двадцатишестилетний  полковник Николай  Игнатьев был произведен в генерал-майоры свиты его величества, награжден Крестом св.Анны II степени с короной и спустя две недели вызван к государю императору для аудиенции.
        Александр II принял его стоя, похвалил за  успешную дипломатическую   деятельность в Хиве и Бухаре, укрепившую позиции  России в Средней Азии,  и сообщил о том, что особый комитет поручает  ему новое ответственное  дело.
       - Выручай. Ты мо¬лод, энергичен, подготовлен, прекрасно знаешь языки, знаком с политикой  Европы на Востоке. - Во  взгляде  императора было больше просьбы, нежели приказа.   - Все члены комитета: великий князь Константин Николаевич, князь Горчаков, генерал Ковалевский – единогласно утверждают, что в Пекине нужен ты.
     -  Царь что лук, а  стрелы - что посланнички, -  улыбнулся  Николай, польщенный новым поручением.    
     -  Весь  фокус в том, - добавил государь, - что посланник должен быть военным, геншта¬бистом. Надо отправить китайцам оружие, передать им пятьдесят кре¬постных пушек и осуществлять руководство офицерами-инструкторами непосредственно в столице Поднебесной.
    -  Мы вооружаем Китай?
    -  Граф Путятин обещал маньчжурскому правительству безвозмезд¬но десять тысяч ружей и полсотни артиллерийских стволов.
    -  Я не совсем здоров, - предупредил Игнатьев. - Ночами лихо¬радит.
    -  Ничего,  - заверил его Александр II, - я позабочусь о твоем лечении. Надеюсь, с Божьей помощью ты восстановишь силы, отдохнешь. А там, в начале марта и поедешь.
        Молодой генерал преклонился перед царской волей, составил по приказу государя  план будущих действий России в Средней Азии и поехал в министерство иностранных дел.

       Глава ведомства князь Горчаков принял  его в своем про¬сторном кабинете и, усадив в кресло напротив себя, сразу предупре¬дил, что "лично он отправку оружия в Китай не одобряет".
      - Это может быть расценено как наше прямое вмешательство во внутренние дела Поднебесной империи и демонстрация противоборства с Англией и Францией на Дальнем Востоке.
      -  Но ведь у нас с Китаем давние добрососедские отношения, - не  столько утверждая, сколько вопрошая, заговорил Игнатьев. - И кто нас упрекнет  за нашу действенную помощь? Я не  понимаю, ваша светлость.
      Министр не дал ему договорить.
       - Видите ли, Николай Павлович, хороший дипломат, отвечая на политические запросы времени, должен еще и предугадывать то, чего  не видят дру¬гие, предупреждать и предостерегать. - Он  строго посмотрел сквозь очки в тон¬кой золотой оправе и продолжил: - Помните: стихию самой безумной конфронтации и непримиримой вражды можно укротить  здравым смыслом взаимных уступок. На¬деюсь, что,  приступая к руководству возложенной на вас миссии,  вы сделаете все от вас зависящее, чтобы ни директор Азиатского департамента Егор Петрович Ковалевский, ни министерство иностранных дел  не разочаровались в своих ожиданиях на ваш счет.
       Николай потер лоб.
       - В  силу своей неопытности я,  в  самом деле,  боюсь наломать дров, хотя, признаюсь, мне не хотелось бы попасть в ряд тех политиков, которые не видят опасностей,  угрожающих России.
       - Мы снабдим вас соответствующими инструкциями, дадим хороших переводчиков, обеспечим с вами переписку, но,  - сказал Горчаков,  - не в этом закавыка.  Там, где европейская дипломатия прибегает к громогласным заявлениям и ажиотации публики, мы стараемся действовать сосредоточенно и… как бы это правильней сказать, без лишних аффектаций. Из груды сваленных в кучу вещей мы выбираем только те, что нам принадлежат по праву.  - Убедившись в том, что его  слушают самым внимательным образом, светлейший князь продол¬жил свою мысль: - В условиях деспотического правления, которое имеет место в Китае, действенность дипломата определяется не его политическими убеждениями, а способ¬ностью игнорировать чуждые ему постулаты. - Он помолчал и неожиданно спросил:   - Я, наверное, кажусь вам циником?
     - Нисколько. 
    -  Ну что ж, - самодовольно улыбнулся князь и встал из-за сто¬ла. - Будем думать, что вы меня поняли. Не забывайте: - Требовать своё - задача не из легких. Это не каждому дано. Искусство дипломатии является средоточием евангельских слов: "Иди и веруй". Каковы будут наши границы с Китаем сегодня, таковы будут завтрашние условия добрососедства между двумя великими народами. Помните о пользе Отечества, - напутствовал он. – Как говорили древние, не все выгодное полезно, но все полезное вы¬годно.
        Егор Петрович Ковалевский, директор Азиатского департамента, крепкий жилистый старик с гладко выбритым подбородком и пышными усами- бакенбардами,  был не столь много¬словен, как князь Горчаков, и в нескольких фразах заключил   то, что считал необходимым сказать.
      -  В Китае идет самая настоящая опиумная война. Англичане и фран¬цузы захватывают все порты и внутренние рынки. Несмотря на сопро¬тивление маньчжурского правительства и строжайший запрет богдыхана  торговать пагубным зельем на территории Поднебесной империи, объединенные силы европейцев готовы предпринять поход на Пекин и,  угрожая свержением правящей династии Цинов, принудить маньчжуров к рабской покорности. Англия колонизировала Ин¬дию, прибрала к рукам Гонконг и теперь ставит на колени Китай. Торговля опиумом приносит баснословные доходы.
     -  Что потребуется от меня? - спросил Игнатьев.
     -  В сущности, одно: пока не начались активные боевые действия, успеть добраться до Пекина и представить в Трибунал внешних сно¬шений ратифицированный нами Тяньцзиньский договор, подписанный в прошлом году графом Путятиным. Заодно обговорите вероятность ут¬верждения китайской стороной Айгунского трактата, учрежденного генерал-губернатором Восточной Сибири графом Муравьевым и коман¬дующим Хилу-Индзянским пограничным округом генералом И Шанем.
    -  Трактат я получу на руки?
    -  Да. Получите и ознакомитесь. Полагаю, - после видимого за-мешательства сказал Ковалевский,  - ваша миссия займет не ¬много времени: от силы  три-четыре месяца, не больше. Вряд ли в сло¬жившейся обстановке Китай захочет  ссориться с Россией. Оружие, я думаю, маньчжуры  заберут, тем более, что за него платить не надо: это наша помощь. Безвозмездная. - Он позвонил в колоколь¬чик и велел вызвать драгомана Татаринова.  - Опытнейший перевод¬чик, знает почти все наречия Китая,  - не без гордости за своего сотрудника сказал глава Азиатского департамента, и вскоре Николай познакомился со своим будущим помощником.
     Это был милый,  хорошо воспитанный человек с ясным проницательным взглядом. Говорил он вдумчиво, несколько нараспев и не преминул заметить, что Тяньцзиньский договор  был подписан  и утвержден  всего за три дня, благодаря крайней скромности русского правительства. Одновременно с Тяньцзиньским  торговым  договором граф Му¬равьев и  комиссар  И Шань  заключили соглашение о новой русско-китайской  границе по Амуру.
    - Не имея торгового флота,   - сказал Татаринов, - Россия практически не может во¬спользоваться выгодой из тех прав и преимуществ, которые дает Тяньцзиньский договор, в отличие от Англии и Франции. Даже американцы в большем выигрыше.
        -  А кто подготовил Айгунский трактат? - спросил Игнатьев. - Для чего он нужен?
       -  Вышло так, что,  заключая договор в Тяньцзине, граф  Путятин выпустил из виду нечеткое разграничение сухопутной территории между Росси¬ей и Китаем на огромном протяжении. Автором дополни¬тельного договора стал генерал-губернатор Восточной Сибири граф Муравьев, помогал ему кяхтинский гра¬доначальник Деспот-Зенович. Вы с ним познакомитесь, когда мы прие¬дем в  Кяхту.
       - Это южнее  Верхнеудинска?
      - Да, на границе с Монголией, - по¬яснил драгоман. - Тщательно изучив Тяньцзиньский договор, Муравьев пришел к выводу,  что прежде, чем утверждать его,  к нему стоило бы прибавить несколько дополнительных статей, которые закрепили бы за Россией права сухопутной торговли по но-вой границе.
      - Думаю, - воодушевился  Николай, - это чрезвычайно важно для раз-вития Сибири.
     -  Еще бы! – воскликнул Татаринов. - Мы могли бы освоить Даль¬ний Восток, открыть порты и выйти в Тихий океан. Между тем, добрей¬ший Евфимий Васильевич  удовлетворился результатом пере¬говоров и вознамерился укрепить китайскую армию русским оружием, чтобы иметь влияние в Пекине.
     -  И как отнеслись китайцы к  его заявлению?
     -  Они поблагодарили его за проявленную заботу и выразили согла¬сие принять русское оружие.
     -  Ну что же, будем собираться в путь.
         Перед отъездом он  знакомился с бумагами. Читал и перечитывал Айгунский трактат, запоминал его статьи и положения, вникал в суть недомолвок  и пред¬ставлял себе все трудности возложенной на него миссии. Необходимо утвердить два договора: Тяньцзиньский и Айгунский, обменяться с китайским правительством ратификационными грамотами. Николай понимал, что на одном дыхании такого дела не осилить. Это вам не гриб на вилку наколоть, как го¬ворит его камердинер Дмитрий Скачков.
      Текст Айгунского трактата гласил, что Амурская область и Уссурийский край с такого-то числа и такого-то года становятся неотъемлемой частью России, естественной и как бы данной Богом.
      Свернув лощеную бумагу в трубку, он аккуратно, дабы не  помять, втолкнул ее в футляр, обтянутый малиновым бархатом и, покачав его в ладонях на весу, - приятнейшая тяжесть! - упрятал ценный груз в сундук такого же, как и футляр, малинового жара. Пространство, закрепленное за Россией в тексте трактата, вместившегося  в небольшой, словно подарочный, футляр,  равнялось  территории Германии и Франции, взятых в со-вокупности. Не шутка.
         Николай щелкнул потайным замком и передал сундук секретарю Вульфу:
"Под вашу личную ответственность".
      Спустя полчаса к нему прибыли офицеры военной миссии.
     -  Гвардии капитан конной артиллерии Баллюзен!
     -  Поручик  Лишин!
      С минутным опозданием прибыл топограф  - юный   прапорщик Шимкович. Тотчас получил   выговор.
       Уяснив свою роль и действия в порученном им деле, офицеры ис¬просили дозволения проститься с близкими.
     -   Сутки на сборы, - объявил Игнатьев и встал из-за стола. Ему хватило бы и часа.

                Глава II

        Март выдался солнечным, и шестого  числа он выехал из Пе¬тербурга.  Вместе с ним отправились командированные офицеры. Через   Москву, Владимир и Пермь до Томска они добрались довольно  скоро, но дальнейший путь  потребовал и  сил, и времени, и настоящего упор¬ства. Сибирские реки  стали выходить из берегов: весна была ранней, стремительной.
      Пересаживаясь с розвальней на брички, с бричек на коней, путники добрались до Иркутска. Дом губернатора они нашли легко, стоял он в центре города, недалеко от  храма.
      -  Рад, очень рад видеть вас,  - распахнул руки граф Муравьев и крепко обнял Игнатьева, - Таким я и представлял себе  посланника в Китай: статным, молодым, красивым.
      Через минуту они входили в просторный,  освещенный много¬ярусными люстрами зал торжественных собраний,
     -  Прошу любить и жаловать, - обратился граф ко всем собравшим¬ся,  - Игнатьев Николай Павлович, надежда нашей дипломатии, самый молодой генерал России!  - Тут  он так лукаво восхищенно указал присутствующим на  парадный мундир гостя, что все уставились  на его новенькие аксельбанты и погоны.
   - Браво!  - выкрикнул кто-то  звонким голосом.
   Николаю показалось, что добрейший хозяин Восточной  Сибири столь щедр на похвалу и хлебосолен оттого, что коль случится утвердить пограничный трактат, подписанный им и маньчжуром И Шанем, войдет граф   Муравьев в отечественную историю не только как администратор,  но и как собира¬тель  земли русской, и   пожалован     будет ему благозвучный титул: граф Амурский, а доведется, так и князем нарекут. Подумать только! Князь Муравьев-Амурский, ваша светлость. Останется вот столько до величества. Эх, только б утвердили договор!..
       Живо  представив себе честолюбивую картинку, Игнатьев скромно улыбнулся и поднял бокал с шампанским.
        После ужина хозяин дома и его гость уединились в просторном светлом кабинете  с высокими потолками   и богатой библи¬отекой.
      -  Курите? - поинтересовался граф Муравьев, предлагая дорогие сигары в полированном ящике с серебряными уголками.
     -  Нет,  - отказался Николай. - У нас в роду никто не курит.
     -  Похвально,  - сказал хозяин кабинета и оставил сигары откры¬тыми. - Я сам, если по совести, курю больше для  форсу. Император наш, вы знаете, любитель подымить, да и великие князья ему подстать,  так невольно втянешься, привыкнешь: что-то вроде  мужской  солидарности, - быстро заговорил Муравьев, не скрывая оправдывающегося тона.  - Общение требует  жертв.
     Игнатьев  сделал жест рукой: мол, что поделаешь!  и улыбнулся.
    - Не самый страшный грех. Куда страшнее зависть и гордыня.
     -  Да еще глупость, потакающая им,  - оживился граф, найдя в предло-женной для разговора теме широкий стратегический простор.  - Говоря о своебразии человеческих типов, можно признать, что русак - босяк, а китаец, что  заяц: петлять  петляет, а новой дороги боится. Китаец сызмала  уверен:  раньше было лучше. Правящая династия маньчжуров придержи¬вается политики самоизоляции и самовосхваления. Исторического це¬ломудрия.
     -  Я полагаю, - со свойственной ему запальчивостью сказал Николай  и порывисто захлопнул крышку сигарного ящичка, - Лондон лишит их не-винности. Столь же быстро и столь же однозначно, как я, простите, закрыл эту безделицу. - Он бережно приподнял крышку и вернул ее ровно в то положение, которое он столь резко нарушил. - Англий¬ский парламент циничен до мозга костей, а успех королевских войск в союзничестве с турками и  французами одержавших верх над нами в крымскую кампанию, окончательно развязал ему руки. Лондон просто распоясался, наглеет на глазах.
       - Наглеет, - заложил ногу на ногу граф Муравьев. - Рыщет по ми¬ру, мира не зная. В ходе минувшей крымской войны англо-французская эскадра предприняла ряд нападений на русские поселения Охотского побережья и даже на самой Камчатке. Чтобы предотвратить их вторже¬ние в Приамурье, мне пришлось направить туда наши войска, предвари¬тельно договорившись с китайцами.  Он помолчал и добавил:  - Тог¬да-то я и сошелся с пограничным комиссаром  И Шанем, убедил, что луч¬ше иметь в соседях Россию, чем каких-то хищников с большой дороги.
    -  Очень мудро, ваше сиятельство, пре¬дельно своевременно. Я сам видел английскую эскадру недалеко от Нарвы, когда английской королеве захотелось отхватить кусок наше¬го Севера вместе с Архангельском.
     -  Губа не дура.
      - Да только пушки нашей береговой охраны тоже себе на уме, - засмеялся Игнатьев. - Насыпали англичанам перцу под хвост! Те и пустились наутек, прикрывшись дымовой завесой.
    - Разбойники во фраках, - желчно заметил Муравьев, - проходим¬цы. Спасибо князю Горчакову, знает,  с кем имеет дело, не дает безчинствовать Европе. Да и Егор Петрович Ковалевский, говаривал мне, что всячески противодействует Великобритании,  как в центральной Азии, так и на Дальнем Востоке.
      Игнатьев улыбнулся. Если чему и противодействовал чересчур доверчивый блюститель порядка в Азиатском регио¬не Егор Петрович Ковалевский, так это росту своих карточных долгов.  Человек честный, мужественно-стойкий, он,   в то же время,  был азартным игроком.  Картам отдавал все свое время, как личное, так, за¬частую,  и служебное, но вот удача что-то не давалась ему в руки: манить манила, а обнять его и приголубить медлила. Николай  мысленно упрекнул  своего начальника, но вслух сказал нечто иное:
    - Страсть к перемене мест и путешествиям - в крови у европейцев. Они обожают перемены, верят в их необходимость и не представляют жизни без новшеств. Я побывал в Англии, пожил в Париже, поколесил по Австро-Венгрии, и поразился, как устроен европеец. Хлеба и зрелищ. Больше ничего ему не нужно. Послушать о том, что творится в мире, ему на роду написано. Самый ленивый итальянский босяк, привыкший спать в лодке, свесив ноги в воду, самый нахальный парижский гуляка, не пропускающий ни одной девицы без откровенной скабрезности, да что там говорить, даже московский прощелыга, живущий мило¬стыней и чем Бог пошлет, - любой из них с восторгом сопереживания бу¬дет слушать вздор и чепуху о незнакомых странах. Они   самозабвенно будут нести околесицу об обычаях и нра¬вах тамошних аборигенов, обо всем, что происходит и не  происходит. О последнем даже с большим интересом, но на китайцев, как указывает граф Путятин в своей отчетной докладной записке, на китайцев, - он   с благодарностью принял из рук хозяина   фужер с клюквенным морсом,  утолил жажду,   промокнул усы  льняной салфеткой с фамильным вензелем и  продолжил прерванную мысль, - на всех,  почти без исключения,  китайцев даже   намек   о дальних странствиях и переменах в жизни наводит такой страх,  и вызывает такое отвращение, что любая идея нововведения кажется им не чем иным, как шагом к пропасти и низвержением в бездну.
- А что Путятин пишет об их вооружении? - Муравьев позвонил в
колокольчик и велел прислуге "заварить китайский лист", не преминув
добавить: "Как всегда, с  жасмином".
- Путятин пишет, что вооружение маньчжурской армии отвратное. В техническом оснащении  войск, как пехоты, так
и артиллерии,  Китай отстаёт от Англии и Франции наверно лет на
сто. Не исключаю, что Евфимий Васильевич сгустил краски, но, судя по
тому, как безцеремонно ведут себя союзники в Китайском море, в главном он не ошибся: армию Китая надо перевооружать.  Учить  ее вести освободительные войны. - Он намеренно подчеркнул характер той вой¬ны, которую,  по его мнению,  будет вести Китай в ближайшие пятнадцать-двадцать лет.
- А что, если перевооруженной и заново обученной армии Цинов
взбредет в голову повести войну иную, не освободительную, как теперь,
а  самую, что ни на есть захватническую, со всем напором и агрессией
подобных войн? - озабоченно нахмурился хозяин кабинета. - Что тогда?
 Он взял сигару, провел ею по усам, шумно втянул воздух. Было видно,
что запах табака доставляет ему наслаждение, а может, просто успокаивает  или отвлекает.
- Да вы курите, ваше сиятельство,  - подался вперед Николай. -
Право, мне весьма неловко смущать и стеснять вас в собственном доме.
 Любезность ваша столь великодушна...
- Полноте, Николай Павлович! Это я так, сомнение взяло: а вдруг?
- Китай натравят на Россию?
- Да, - не выпуская сигары, подтвердил свои опасения граф
Муравьев, и в его голосе послышалась тревога.
     - С Англии станется, но вряд ли в скором будущем,  - откинулся на спинку кресла Игнатьев. - Она, как минимум, полвека будет переваривать все то, что заглотила. Англия напоминает мне питона или удава, я не очень разбираюсь в этих  гадах, но уверен: с аналогией я не ошибся. Англия сильна своим гипнозом, гипнозом своего могущества. Кто под¬дался этому губительному наваждению, тот обречен на скорое съеде¬ние, причем, живьём, со всеми потрохами, простите за натурализм, но это так.
В  это время отворилась дверь - вошла прислуга: синеокая краса-вица в кокошнике, с румянцем на щеках и пухлыми губами. Опуская
поднос с чайным прибором на столик, она с кротким любопытством посмотрела на   Игнатьева и тихо удалилась. Николай  поймал себя на
мысли, что сила женской красоты действительно способна вызвать бурю чувств: порой цари женились на дворовых девках, возводили их на трон.
- Хороша? - с лукавым прищуром спросил Муравьев и кивнул в
сторону двери, за которой скрылась красавица.
     - Мила, - согласился Игнатьев.
Муравьев взял чашку с чаем и посоветовал:
- Отведайте.
Николай сделал несколько глотков и восхищенно признался:
- Вкуснее не пробовал.
Так хорошо заваривали чай, пожалуй, только в Лондоне, в  российском посольстве. То, что подавали в городских кафе и ресторанах, претенциозно именуя чаем, иначе, как бурдой и ополосками назвать бы¬ло нельзя.
После чаепития вернулись к разговору о вооружении Китая.
       - Подписав Тяньцзиньский договор, - сказал Николай, - Путятин решил ступить на новый, весьма рискованный и скользкий путь сотрудничества с Китаем. Ему показалось уместным взбодрить военные силы маньчжуров за счет русского оружия. Он полагал, что после этого мы навсегда станем добросердечными соседями, а военная мощь Поднебесной  империи будет направляться исключительно против Англии и Франции. Об¬радованный своим замыслом, он тут же пообещал предоставить в распоряжение богдыхана русских офице¬ров-инструкторов и доставить в течение этого года полсотни орудий и десять тысяч ружей.
- Широк Евфимий Васильевич, - неодобрительно отозвался Муравьев. - А кораблей военных не пообещал?
- Думаю, попридержал. Ему их жалко.
- Все же адмирал.
- Душой болеет  за российский флот.
- Уже похвально.- Хозяин дома вынул из книжного шкафа объемистый справочник артиллерийских и пехотных войск, открыл главу: вооружение. Какое-то время изучал, пролистывал страницы, нервно теребил усы и, наконец, передал книгу Игнатьеву. - Неужели Петербург пошел на это? - Он недоуменно развел руками, и еще вчера родной и близкий город со всеми его  правительственными учреждениями показался Николаю далеким, скучным и внезапно почужевшим. Он даже не нашелся, что ответить.
- Князь Горчаков против инициации Путятина, но для выигрыша
времени решено произвести ратификацию Айгунского трактата, произ¬вести
 обмен ратификаций Тяньцзиньского трактата, а руководство
офицерами-инструкторами поручили мне.
Игнатьев захлопнул справочник вооружений и сказал, что идею усовершенствования китайской армии он разделяет только при одном условии.
- При каком? - живо поинтересовался Муравьев.
- Сначала происходит утверждение договоров и обмен ратификацион-¬
ными грамотами, затем идет обустройство  пограничных укреплений по левому берегу Амура, отправка поселенцев и служивых казаков в далекий Уссурийский край, закрепление по мере сил на новых землях, а уж затем добрососедская акция по вооружению Китая.
Хозяин дома аккуратно втиснул толстый справочник на полку книж¬ного шкафа, прикрыл массивную красного дерева дверцу. В ее стеклян¬ных проймах   дрогнула и раздвоилась люстра. Посмотрев на часы, он погрозил кому-то пальцем:  - Эко, засиделись! Ать,  и спать.
Полусонный дворецкий проводил Игнатьева до выделенных ему по¬коев.
Губернаторский дом погрузился во тьму.

- Матери твоей черт! - послышался утром сдавленный окрик
Дмитрия Скачкова. – П-шла, тырса! Ах, ты…
Грохот и возня в передней, чертыхания камердинера, отнюдь не склонного к ругательствам, тем паче на заре нового дня в госте-приимном губернаторском доме, озадачили Николая и заставили выйти на шум.
- С кем это ты? Разбудил,  - не скрывая недовольства, строго спро¬-
сил он верного оруженосца и прикрыл форточку. - Еще и сырости
развел - откуда эти пятна на паркете?
- Виноват, - далеко не извиняющимся тоном ответил Дмитрий.
- Стервенция  прибилась: шасть и прямиком туда, под рукомойник, -
Он пнул ногой невидимую тварь и, выговаривая свое право на реши¬-
тельные действия, презрительно добавил:  - Блохастая, верно.
- Крыса? - гадливо поморщился Игнатьев и с опаской глянул в
угол туалетной комнаты. Загнанный зверь опасен.
- Кошка, - с нотками успокоения в голосе пояснил Скачков и,
опережая возможный вопрос, уточнил: - Не хозяйская. Тощая и шипит.
Приблуда.
- И? - с непонятным самому себе раздражением, словно увидел
в происшествии недобрый знак, сдвинул брови Игнатьев.
- Спровадил,  - махнул рукой Дмитрий, будто поймал в кулак муху.
Я её - тыц! а она - вон! коленку сгрызла, - задрал штанину камердинер, - кровь текёт, шкелета без хвоста…
Он явно ожидал сочувствия.
- Смажь йодоформом, - приказал Николай и похлопал себя
по губам, давя зевоту. - У кошек под ногтями  трупный яд, рана может нагноиться. - В походе Дмитрий был незаменим.
- Конешно,  - дернул тот плечом и, нарочно кривясь, стал
наливать воду в рукомойник. - И так, как на собаке...  заживет.
    "Есть люди, которые делают, не думая, и есть такие, которые думают, но не делают", - быстро умылся Игнатьев и принял из рук своего камердинера ломкий от крахмала утиральник.
- Спровадил, говоришь, "стервенцию"? - в тон Скачкову спросил
 он вслух и глянул в зеркало: надо побриться.
- В окошко кинул.
- В окошко, значит, - неодобрительно хмыкнул Николай. -
А  завтра по всему Иркутску пойдет гулять новость: кидался генерал
Игнатьев в граждан российской империи дохлыми кошками, будучи пьян
до полусмерти. А там, глядишь, и до Китая долетит: кидался он из окон губернаторского дома, славнейшего и хлебосольного графа Муравьева, с которым, по всей видимости, и наклюкались в зюзю. А газетчики распишут: граф и его гость швырялись кошками,  гуляли…
У Дмитрия отяжелели руки, враз повисли. Большие синие глаза расширились: шуткует барин или как? Не зная, что ответить, насупился.
- Какие граждане? Там караул казачий.
- А караул, по-твоему, не люди? Сам посуди: стоишь ты на часах, а сверху кошка - хвать! - и всеми четырьмя  тебе на голову - курьез! Что ты подумаешь, что ты об этом скажешь? - Видя, что внушение подействовало, отходчиво добавил: - Или барышня какая подошла: спросить-узнать, откуда казаки конвоя? не из того ли слав¬ного полка, где и ее любимый службу правит?
- По уставу нипочем, - отрезал Скачков. - Запрещено конвой¬ному ответы отвечать. Это она, значить, по другому делу подошла.
 - Это,  по какому же еще другому? - доставая бритвенный прибор,
покосился Игнатьев.
    - Цыганить или на распутство потрафлять, - объяснил камерди¬нер. - А коли так, еще и мало будет кошки из окна! Ведра помойного не жаль.

                Глава III

Оставив в Иркутском казначействе пятьсот тысяч рублей, выделен¬ных правительством для обустройства посольства в Пекине, Игнатьев выехал в Кяхту. По пути он заехал в Верхнеудинск и осмотрел оружие, собранное для китайцев. Арсенал выглядел весьма внушительным обо¬зом и насчитывал триста восемьдесят подвод. Чтобы не разбить на горных дорогах Монголии крепостные пушки, предназначенные в дар Пекину, Николай решил переправить их морем, а самому добраться до Китая "малым штабом".
Чем меньше штаб, тем легче выиграть сражение.
Девятнадцатого апреля он со своим отрядом въехал в Кяхту: отсюда до границы с Монголией рукой подать.
Кяхтинский градоначальник Деспот-Зенович выехал ему навстречу и после приветственных слов, нахмурился.
- Вчера из Урги вернулся пограничный комиссар Карпов. Он сообщил, что монгольский амбань отказывает вам в проезде в Пекин.
- Он что, белены объелся?
- Гороха, - мрачно пошутил Деспот-Зенович. - Все они жулики,
живут обманом.
Расположившись в отведенном ему доме со скрипучими полами,  Николай тотчас написал запрос в Трибунал внешних сношений Китая: на каком основании его, посланника Русского Царя, местный монгольский невежда держит на границе? В этой своей обви-нительной ноте он заявил, что будет ждать ответа в течение двух недель, поскольку   торопится передать китайскому правительству оружие и офицеров-инструкторов. В  противном случае он оставляет за собой право следовать в Пекин согласно Кяхтинскому договору.
Когда конверт был засургучен и отправлен,  Татаринов постарался успокоить   Игнатьева.
- Не вы первый, ваше превосходительство, оказываетесь в столь
нелепом положении. В прошлом году мы с графом Путятиным, назначен-ным в Китай посланником и полномочным министром, точно так же сидели в Кяхте.
- И чем это кончилось? - нервно побарабанил пальцами по столу
Николай и отшвырнул от себя письмо монгольского  чинуши.
- Тем, - ответил драгоман, - что мы вынуждены были отказаться
от сухопутной экспедиции и, не дождавшись ответа на свою жалобу в Трибунал,  добрались до Амура, пересели на пароход "Америка" и лишь таким образом добрались до    Печелийского залива.
- В Японию?
- Да.
- Печально.
- А до этого, - вступил в разговор секретарь Вульф и поправил
на носу очки, - такая же неудача постигла 
  посольство графа Головкина. Прибыв в Ургу, он так и не дождался
визита к нему ургинских чиновников, и только через год ему удалось
подписать российско-китайский договор.
- Выходит, что маньчжурское правительство в третий раз оскорбляет Россию, - пристукнул кулаком по столу Игнатьев и возмущенно посмотрел на своего секретаря Вульфа, как будто в том была его вина. - Не понимаю, отчего мы с этим миримся?
- С Китаем нельзя говорить языком ультиматумов, - мягко заме¬ -
тил Татаринов. - Китай это туманные намёки, велеречивая двусмысленность, очаровательные недомолвки и тотальная подозрительность. Это признание простоты жизни через ее усложненность.
- В то время, как бамбук это просто бамбук.
- Все так, но несколько иначе, - сомкнул ладони драгоман. - Ев¬ропейцы считают, что есть белое и черное.  Китайцы  же утверждают, что нет чисто белого и нет чисто черного.
- Язычники, - скривился Вульф. - Их быт пронизан суеверием.
- Но есть ведь среди них и христиане? - поинтересовался Николай, все еще не привыкший к мысли, что китайцы более строптивы, чем он думал.
     - Есть, - ответил Татаринов. - И православные, и католики, и даже протестанты. Но христианство китайцев окрашено в буддийские тона. Их вера, а точнее, суеверие основано на страхе наказания всесильным богдыханом. От его недремлющего ока никто не спасется, никто не укроется. Если чего китаец и боится, так это нарушить указ   им¬ператора. Поэтому китайцы знают все законы.
- Все? - изумился Игнатьев. - У нас, например, свыше десяти тысяч  законов, а народ помнит лишь несколько, да и те не исполняет.
- Представьте себе, - сцепил пальцы Татаринов и тут же их рас¬
слабил. - Впрочем, почти так же хорошо они помнят свои любимые стихи и песни, а их китайцы за свои тысячелетия сочинили безсчётно!
- Надо же, - с большей почтительностью в голосе отозвался о
китайцах Вульф,  - так вы нас убедите, что китайцы великая нация.
- Кто живет прошлым, будет жить в будущем, - раздумчиво сказал Николай и  полюбопытствовал, сколько лет Китаю?
- Свыше пяти тысяч, - ответил драгоман.
- Старожилы, - раскрыл перочинный ножик Вульф и стал затачивать карандаши.
       - Старожилы, - подтвердил Татаринов. -  И вместе с тем китайцы ужасающе бедны. В Китае шагу не ступить, чтобы не столкнуться с побирушкой. Нищета повальная, извечная. Невозможно в это поверить, но в портовых горо¬дах   матери торгуют дочерями и сразу же платят налог с этих продаж. Рыбаки, строители, торговцы, чистильщики улиц и ночные сторожа,  оросители выгребных ям, слуги и господа втя¬нуты в круговорот поборов, взяток, подношений. Есть недельная мзда, есть месячная, есть годовая. Все платят денно, нощно, регулярно. Все имеют свою долю и все делятся.
- Ассенизаторы тоже? - полюбовался остро заточенным карандашом Вульф и принялся за следующий.
   - Все, - встряхнул головой Татаринов и   пригладил свои темные густые волосы. - Тяжелее всего тем, кто зарабатывает собственным  трудом, кому никто ничего не дает. Река - рыбы, земля - урожая. А подати надо платить, иначе не уйти от наказания.
- Какого?
- Тому, кто не платит, грозит разорение. Отбирают последнее, гонят на улицу.
- Страшно.
- Конечно. Поэтому каждый пытается сжульничать и прикопить.   А лучше - продать. Один продает ребенка, другой - его увечье, третий - собственное уродство. Вместо извести вам продадут мел, вместо муки  - известь. Все привыкли к обману и обманом живут, и даже улыбаются при этом. В Китае все учтивы и благопристойны.
- Все? Всегда? – не поверил секретарь.
- Пока на них смотрят, - засмеялся Татаринов. - Отвернешься,  рожи корчат.
- Лицемеры, - недовольно скривил губы Николай. - Мздоимцы.
Вульф внимательно посмотрел на него и задумчиво покатал каран¬даш по столу.
- Может, монгольский амбань  ждет от нас взятки?
- Не дождется,  - отрезал Игнатьев.
- Да нет, - возразил секретарю драгоман. - Мы ведь с вами не
контрабандисты. Здесь другое: политика. Англичане и французы вновь угрожают Пекину войной, вот маньчжуры и колеблются: пускать нас, не пускать?
- Я теперь не знаю, как к ним относиться, - признался Николай. - С первого дня отношения не заладились.
- Относитесь с внутренней улыбкой. В китайцах очень
много от детей: наивных и проказливых одновременно. Мужчины у них бреют лбы и носят косу, обмахиваются веерами и смеются на похоро¬нах.
- Обмахиваются веерами? Как дамы?
- Да, - подтвердил Татаринов. - Мне, как драгоману посольства
Путятина, много раз приходилось присутствовать на переговорах, и я подумал, что бамбуковые веера не просто охлаждали лица сановников. Похоже, ими пользовались при переговорах, как тайным шифром.
- А что? Вполне может быть, - отозвался Вульф. - Ведь у каждого веера свой цвет, орнамент, свой рисунок.
- А главное, иероглифы. Раскрывая веера и закрывая их, можно было не сговариваясь внешне, держаться одной линии по тем или иным вопросам.
- Плутовской народец, - сразу насторожился Николай, словно   попал в общество карточных шулеров с их подлыми замаш¬ками. Нет, сам он в карты не играл и, если честно, презирал азарт ко¬рысти, чего не мог сказать об азарте ином, охотничьего свойства: вы-следить, догнать и поразить намеченную цель. Тут он был неукротим.
   - Китайцам нравится   правой рукой чесать левое ухо и делать вид, что таким образом они желают вам благ. Вяжут руки и тут же дарят   розы, а когда вы эти розы не берете, выказывают жуткую обиду.
- М-да, - вздохнул Игнатьев. - Сумасброды.
Прошло   несколько дней,   и его разыскал посыльный отца Гурия, главы Русской Духовной миссии в Китае.
Судя по письму, которое он передал, маньчжуры призна¬вали Тяньцзиньский договор, но категорически отказывались от Айгунского. Отказывались они и от оружия, выражая крайнее удивление по поводу прибытия нового посланника с группой офицеров.
- Ну что ты будешь делать! - сокрушенно воскликнул Николай,
передавая письмо Вульфу. - Хоть поворачивай назад.
 Отказ китайцев принять оружие и офицеров лишал экспедицию ее основной цели: ор¬ганизации военного дела в Китае, и в корне менял задачу, намеченную министерством иностранных дел.
Он ходил из угла в угол и не знал, что придумать. Как быть? Он готов ехать, готов действовать; спешил, торопился, гнал коней, а тут такая... просто грубая подножка на бегу: бац - и на плац! Лежи, сопи и нюхай землю.
Оставалось набраться терпения и ждать.
Когда вам говорят: «Сидите, ждите», нет ничего разумнее, как сле¬довать совету.
Игнатьев понимал, что ничего не добьётся, если начнет спорить с монгольским амбанем; тот выполняет волю Пекина.
«Жаль, - озабоченно думал он, глядя в окно, - мало взяли денег. Придется затянуть пояса: неизвестно, сколько еще ждать ответа на свое вторичное послание. Весёленькое дельце - ничего не делать! Хоть садись и стишки сочиняй: «Сидели в Кяхте казаки, а с ними генерал».
На улице слепило солнце. Зацветали абрикосы.   Земля быстро покрывалась  мшистой травкой, лопушис¬той зеленью, иван-чаем и луговым мятликом.
На припеках появились одуванчики.
Командир конвоя, хорунжий Чурилин,  сухопарый, мрачный, с покоробленным левым погоном и распущенной портупеей, бездумно охлестывал нагай¬кой прошлогодний репейник и даже не глянул на козырнувшего ему   гвардии капитана Баллюзена.
- А у вас, хорунжий что, рука отсохла? - неожиданно придержал
шаг и повернулся к нему всем корпусом артиллерист.
- Рука? - сдвинул на затылок папаху Чурилин. - Это  с какого рожна?
- А с такого, - басовито заговорил капитан, - что младший, действуя согласно устава, обязан приветствовать  старшего по званию отданием воинской чести, о чем вы, господин хорунжий, постоянно забываете. 
          Капитан Баллюзен - высокий, широкоплечий гвардеец с пышными усами и чистым приятным лицом, пышущим отвагой и здоровьем, относился к тому типу военных людей, которые привыкли подчиняться, действовать назло врагу, не отступать, и в случае нужды легко принимают на себя командование, проявляя далеко незаурядные способности политиков и полководцев.
- Ну, - вызывающим тоном произнес Чурилин, - не  заметил.
     Он вскинул руку и демонстративно долго не отры¬вал ее от виска, надменно вытянувшись в струнку.
- Не подобострастно, - заметил Баллюзен. - Вы отдаете
честь не мне, а славе русского оружия, мундиру русского солдата.
Вольно. - Чурилин бросил руку вниз. - Вам ясно? -Так точно!-
Постарайтесь меня понять, господин хорунжий.
- Постараюсь, господин капитан.
Чурилин откровенно ревновал Баллюзена к Игнатьеву. Он, командир казачьего конвоя, лично отвечает за жизнь молодого генерала перед государем императором, а тут какой-то капитанишка лезет в глаза, цепляется по пустякам, чего-то петушится. Ревность его была оправданна: Игна¬тьев сразу приблизил к себе Баллюзена. Внешне они очень походили друг на друга - ростом, статью, разворотом плеч. Темными красивыми глазами.
В это время к Чурилину и Баллюзену подошел Игнатьев. После приветствия распорядился построить казаков. Хотелось познакомиться с каждым поближе. Кое-кого он помнил по Хиве и Бухаре, но многих видел впервые.
Когда казаки построились, ровно двенадцать человек с хорунжим, он залюбовался «своей гвардией». Больше всего ему нравились ураль¬цы: их песни, их выносливость и храбрость.  Он шел вдоль строя, пожимал широкие мозольной твердости ладони, узнавал лица: урядник Ерофей Стрижеусов - ладный степенный  казак лет тридцати. Синие глаза, брови вразлет. Кавалер двух солдатских "Георгиев". Хо¬дил с Игнатьевым в Хиву и Бухару. Из уральских староверов.
Рядовой Антип Курихин - сибирский казак, взятый с линии. Беле¬сый, бойкий, прирожденный верховод. Из тех проныр и непосед, за ко¬торыми в полку, в казарме, нужен глаз да глаз: того гляди, набедокурят. Несмотря на свой небольшой рост и худоватую шею, он отличался ловкостью и силой, слыл рубакой: обладал неотразимым сабельным ударом. Курихин показательно джигитовал, но все-таки не столь безудержно и лихо, как Семён Шарпанов - казак с роскошным чёрным чубом. Шарпанова он пом¬нил по «хивинскому походу». Он выполнял головокружительные трюки: надвинув на глаза папаху, вспрыгивал в седло бегущего коня, выхва¬тывал клинок  и револьвер, и начинал ими жонглировать. Бухарский хан Насрулла диву давался и предлагал Игнатьеву большие деньги за Шарпанова, не понимая, что казак не продается. В Средней Азии всему своя цена: все продается и все покупается - были бы деньги. Стрелял Семён Шарпанов с обеих рук, даже на полном скаку из-под брюха коня. Из кара¬бина плющил медную полушку со ста метров, из револьвера - с тридцати. Поговаривали, что он на спор ловил зубами пулю на излете и на глазах у всех легко расхрупывал  стекло граненого стакана. В казачьем деле умел всё. Если же чего не мог, так это отказаться от курения, милой его сердцу само¬крутки.   Николай не раз слышал, как он говорил: «Баба омманет, а табак - никады».
Рядовой Савельев - тоже уралец, так же был в Хиве и Бухаре. Обычный, ничем не примечательный казак, таких на свете много, но возле него всегда теснились сослуживцы, делились табаком, судачили, курили. Словно грелись у незримого огня. Его рыжая борода и глаза с доб¬рым прищуром, пронизанные желтым светом, выдавали его зрелость и радушие.
«Крепкая команда» - мысленно похвалил конвой Игнатьев и пригласил офи¬церов отобедать вместе с ним; посольство, что семья.
- Вольно,   - скомандовал хорунжий, и, придерживая саблю, поспешил за   Баллюзеном.
Камердинер Дмитрий  Скачков, пропустил его вперед и внёс в дом
кипящий самовар.
      Потянулись дни ожидания.
     Уже отгремели первые майские грозы, буйно цвела сирень, свистали¬ соловьи, когда из Урги прибыл гонец - богдыхан милостиво про-пускал нового посланника в Пекин.
     Игнатьев понял, что его военная миссия превращается в сугубо диплома¬тическую, и сразу запросил Горчакова о предоставлении ему соответ¬ствующих полномочий.
     Поручика Лишина пришлось отправить в Верхнеудинск, поближе к арсеналу. Чтобы оправдать присутствие офицеров, Николай назначил капитана Баллюзена своим адъютантом, а топографа Шимковича - писарем. Секретарем посольства по-прежнему числился  надворный советник Вульф, а переводчиком с китайского - статский советник Татаринов. С монгольского языка должен был переводить хорунжий Чурилин. Кстати, он его неплохо знал: рос на границе.
     Памятуя о том, как быстро распространяются слухи в Азии   и какое здесь огромное значение имеет внешний блеск, Николай постарался обставить выезд  посольства в Китай самым торжественным образом.
     В заглавном соборе отслужили напутственный молебен.
     Игнатьев вышел на площадь.
     Его приветствовали толпы народа и специально присланные войска. Об этом позаботился наказной атаман Восточной Сибири генерал Корсаков, временно исполнявший обязанности губернатора в отсутствие графа Муравьева, который отбыл в Японию, а также градоначальник Деспот-Зенович. Затем воинство запылило по дороге к к границе, а он отправился вслед пешком, сопровождаемый высыпавшими на улицу жителями Кяхты, Троцкосавска и окрестных сел.
      Земля просохла, день был ясным, по-весеннему тёплым.
Казаки ехали верхом.
- Ты полицмейстерскую дочку видел?
- Барышня, вопче.
- Огладистая. Видно баловство.
- А бабы, гля, слезьми текут. Жалкуют.
- Оне и плачут, што хворать не любят. Слеза - она лечит.
- Сердешная - да, а кады нарошно, тады  эфто каприз.
- Вода, - зевнул Шарпанов. - По дороге сохнет.
- Будя, станишные, трепать мочало, - прицыкнул Савельев. - День
он святой: Рассею покидаем.
Казаки примолкли - в самом деле.
Когда добрались до околицы: нейтральной полосы между русской Кяхтой и монгольским Маймачином, повернулись лицом к родине, к пра-вославным ее храмам и церквам.
Обнажили головы.
Истово перекрестились.
- Мати скорбящая, дай возвернуться...
Игнатьев распрощался с провожающими, поблагодарил войска и сел в коляску.
Почетный конвой из трёхсот сабель, сопровождавший миссию до первой монгольской станции Гила-Hop, дружно грянул песню.
Как ходили казаченьки на край - на границу, Вороных коней седлали, жёнок целовали.
      Под свист и гиканье  удалялась русская земля.

                Глава  IV
Под утро Николаю снился сад - огромный куст сирени: белой-белой. Ее душистые, пронизанные солнцем гроздья манили подойти, зарыться в них лицом, прижать к щеке, и он уже  шаг¬нул, решившись наломать букет, как что-то его вдруг остановило. Кротко, нежно и благословенно-властно. Кто-то исподволь следил за ним - печально, безотрывно. Он обернулся и увидел девушку с большими  темными   глазами. Она сидела на садовой скамье и смотрела на него так, как смотрят на догорающие угли, когда их покрывает пепел - с ощущением утраты неповторимо-прекрасных  мгновений света, тепла и любви...
Пробудившись, он долго смотрел в потолок и не мог стрях-нуться с себя печальный морок. Девушки, приснившейся ему, он раньше никогда не видел, ничего о ней  не слышал, но в то же время  не мог изба¬виться от ощущения, что знает о ней все.
Сон прошел, а горечь расставания осталась. Будь его воля, он бы не проснулся и не разлучился с той, которая умеет так смотреть.
    Нехотя одевшись и выехав из Урги, где он ночевал в доме местного  правителя,  Игнатьев был мрачен, подавлен и пришел к мысли, что жизнью правит скука: настоящее уныло и однообразно.
Снедаемый  тоской и непонятно откуда взявшейся ломотой в теле,
он решил развеяться, проехаться верхом, вспомнить гусарскую юность.
 Предложив хорунжему занять его место в коляске, он взялся за переднюю луку и легко очутился в седле чурилинского коня. Нетерпеливо перебиравший ногами и картинно выгибавший шею чистокровный дончак,  норовисто встал на дыбы - дал «свечку». Трех¬летний жеребец так и кипел жизненной силой. Николай прижал его шпорами и опытной рукой кавалериста пустил легким аллюром. За ним гикнули, помчались Шарпанов с Курихиным - охрана.
Скакун легко, уверенно копытил тракт, как будто знал, что нужно седоку, и не давал настичь себя и обогнать. Он был великолепен.
Николай пригнулся к его шее и через полчаса лихой,   веселой скачки с радостью почувствовал, что от сердца отлегло; грустные мысли развеялись, и он задорно рассмеялся: «Хорошо!». Как некогда на полковых учениях в Красном Селе в присутствии Государя.
Осадив жеребца и подождав отставших казаков, он пересел в коляс-ку и заговорил с Татариновым о Китае.
- Как я понял, на политику пекинского руководства в данное время кто-то оказывает мощное давление. Я уверен, что здесь нельзя исключать влияние Англии. Англия  это та баба, которая поцелует пса,  но выпорет ребенка. - Лошади бежали ходко, рессоры пружинили, думалось вольно. - Я бы сейчас многое дал за то, чтобы приподнять   завесу времени.
- К сожалению, - ответил драгоман, - завесу времени никто не
приоткроет. Всё надо прожить, испытать самому. - Он помолчал и
добавил: - Всё пережить.
- Меня всерьёз заботит мой статус, - признался Игнатьев. – Я не имею должных полномочий.
- Я тоже думаю об этом. Пока вы не будете иметь официальной
бумаги, подтверждающей ваш дипломатический статут, рассчитывать на благосклонность госпо¬дина Су Шуня не приходится.
- Он председатель Трибунала внешних сношений?
Татаринов усмехнулся.
- И Трибунала тоже.
- - Влиятельная фигура?
- Чрезвычайно. Председатель всего и вся. Но, прежде всего, он  ко¬шелек богдыхана, золотой запас Китая.
- Министр финансов?
- Налогов.
- Понятно.
      - Когда я был в Тяньцзине с Путятиным, -  прикрыл   рот ладонью Татаринов, - простите, не выспался: клопы кусали, китайские чиновники на  все лады расхваливали господина Су Шуня, восхи¬щаясь его безпримерной мудростью. - Он  тряхнул головой, как бы при¬ходя в себя, и опустил руку. - Расхваливали с видимым наслаждением. Мне повсюду рассказывали о глубине его государственных воззрений, судачили о его причудах...
- Их у него много? - интересуясь  слабостями своего вероятного оппонента, спросил Николай и почувствовал тряску: свернули на каме¬нистую дорогу.
- Немного, - ответил драгоман. -  Он любит посещать тюрьму, сле¬дит за исполнением режима, разводит золотых рыбок и неравнодушен к молоденьким девушкам.
- Весьма заурядный набор.
- Еще меня все убеждали в его необыкновенной щепетильности и честности, но делали они это, по всей видимости, из убеждения, что любая похвала, впрочем,  как и гнусные наветы, будут переданы ему без искаже¬ний. Насколько мне известно,  министр налогов ценит точность. Еще государственные мужи выра¬жали глубочайшее презрение всем тем, кто не прошел выучку под нача-лом дашэня Су Шуня и не мог проникнуться чувством благодарности к тому, кто безкорыстно служит трону и народу, кто стал опорой Поднебесной империи и шатром радости для богдыхана.
- Дашэнь это министр? - поинтересовался Игнатьев, начиная запоми-нать китайские слова.
- Высший сановник.  Одним словом, -  продолжил  Татаринов  свою мысль, -   чиновники министерства налогов и еще очень многих министерств, включая Трибунал внешних сношений, президентом которого по совместительству является господин Су Шунь, готовы были костьми лечь за своего мудрого дашэня. Они  клялись  даже после своих похорон оказывать ему свое содействие: они обожали его.
- На словах.
- Вероятно, - согласился драгоман. - Случалось, что кто-то из них внезапно исчезал: кого-то убивали, кому-то доводилось видеть смерть своих родных и близких, отправлять детей и жен в тюрьму - по настоянию Су Шуня, но так или иначе, весь чиновный люд покорно склонял голову перед его железной волей. Какому-нибудь третьеразрядному писарю придворного ведомства легче было самому расстаться с жизнью, лишь бы не попасть под подозрение в измене родине.
- Это серьезно?
- Совершенно. Господин Су Шунь умело пользовался механизмом
поголовной преданности богдыхану и возвеличивал себя неимоверно.
Не знаю, как сейчас, - сказал Татаринов,  - но в мою бытность его
имя наводило страх и ужас. Наш переводчик Попов, давно уже бытующий в Пекине  как член Духовной миссии, говорил мне, что министр налогов Су Шунь, маскируя личную выгоду интересами двора и нуждами народа, сколотил состояние, позволяющее ему содержать целую армию шпионов и осведомителей. Трибунал, прокурорский приказ, палата уголовных дел и военное ведомство целиком и полностью зависят от его щедрот.
       Главнокомандующий правительственной армией Сэн Ван, дядя богдыха¬на, получает жалованье из   рук господина Су Шуня. «Наш министр налогов сидит на мешках с золотом, но ходит в одном платье и ест обычную чумизу», - так говорят китайцы и еще больше преклоняются перед своим кумиром.
- Чем он руководствуется как политик? - озабоченно спросил
Игнатьев, все больше поражаясь осведомленности Татаринова.
- Лозунгом: «Превыше всего – дух».
- И тем, что раньше было лучше?
- Да. Он сторонник самоизоляции, самосохранения Китая.
- Интересно,  есть ли у него враги?
- По всей видимости, были, - ответил драгоман. - Опытный интри¬ган, мифотворец, до тонкости изучивший тайное искусство управления людьми, предсказатель будущего, гордый и вдохновенный льстец, краснобай и деспот, он убирает неугодных так искусно, что в глазах большинства своих друзей остаётся вне всяких подозрений - скром¬ным, честным и миролюбивым.
- Придворным занудой,  - рассмеялся Николай, прекрасно понимая,
что иметь своим врагом такого «скромника» довольно неприятно: тяжко и опасно.
- Попов рассказывал, что одно время ходили упорные слухи о
маниакальной кровожадности Су Шуня: поговаривали о его влечении к мучительству. Он посещал камеры пыток - «оранжерею признаний» и
сам придумывал новые казни. Разумеется, эти сплетни, за
распространение которых грозила лютая смерть, кое-что добавляют
к образу министра налогов, вызывающему поголовный страх и огол¬телую любовь, которые  в своей совокупности  заменяют общенародную славу - символ счастья и совершенства пути.
- Весьма занятно, - произнес Игнатьев,  и они надолго замолчали.
    Кони мчали резво, словно упивались своей прытью, и ездовой из¬редка, для форсу, щелкал над ними кнутом.
Высоко в небе заливался жаворонок, над обочинами мельтешили ба-бочки, цвиркали кузнечики, от колес отскакивали длиннобудылые зе¬леные «кобылки».
По сторонам дороги цвёл шиповник и боярышник.
Низинки зарастали крапивой, на пригорках зацветал золототысяч¬ник, плелся мышиный горошек, и путалась в бурьяне повитель.
А впереди, насколько видел глаз, цвели тюльпаны, полыхали ма¬ки - безкрайний алый шёлк степной весны, колеблемый дыханием небес.
После полудня дорога пошла в гору.
     Сначала они взбирались на каменистое плато, затем долго, со скрипом, спускались вдоль берега безымянной речки, пересекли её и круто взяли влево, втянувшись в горное ущелье, узкое и непомерно мрачное. Трудно сказать отчего, но кони тревожились больше обычного, а казаки оглядывались ПО сто¬ронам, хотелось как можно скорее миновать эту угрюмую теснину ост¬роверхих каменных громад.
Татаринов сказал, что где-то здесь, в этих  скалистых отрогах  добывают золото и ртуть, изумруды, сурьму и мышьяк.
Выбравшись из ущелья, остановились возле небольшого озера, ок-руженного гигантскими камнями и плакучими ивами.
В озере набрали рыбы: ловили ведром и руками. Загоняли гуртом в травяные мешки.
- На утрешнюю зорю бы сюда, - выжимая мокрые казачьи шаровары,
проговорил хитроглазый Курихин, явно предлагая стать биваком, но
Игнатьев показал на часы: - Надо торопиться.
Насобирали хвороста и разожгли костер. Распотрошили, почистили улов: несколько десятков  окуней и  щук.
Сварили уху, большими ломтями нарезали хлеб, дружно пошвыркали хлёбово.
Отварную рыбу оставили на ужин.
- Не всё сразу, - по-хозяйски распорядился камердинер Дмитрий
Скачков, и хорунжий поддержал его, стряхивая с колен хлебные крошки:
     - Будет что кусакать.
Капитан Баллюзен раскрыл портсигар, выудил папиросу, размял
 в пальцах и, фукнув в длинный картонный мунд¬штук, зажал его зубами так, что и тому, кто никогда не курил, захо¬телось проделать то же самое. Щелкнув серебряной крышкой и сунув портсигар в карман,  он достал спич¬ки и, чиркнув от себя, красиво, артистично прикурил.
Хорунжий тоже окутал себя дымом.
Перекур.
- Чур, моё не  замай, - предупредил Стрижеусов, глядя, как Дмитрий Скачков увязывает таганок с рыбой.
Казаки захохотали.
- Евсей ты бухарский! - беззлобно ругнулся Шарпанов. -  Котел-то общой!
Выкурив по цигарке и напоив коней, казаки подтянули подпруги и умялись в седлах.
Колеса и копыта застучали по камням.
День сменялся вечером, ночь - утром, весна осталась позади -навстречу устремилось лето. Солнце палило, жгло плечи.
- Едем по Монголии, на задах мозолии, - время от времени повторял Савельев и болезненно морщился: сапоги от жары заскорузли, и отдавливали ноги.    
Лица казаков обгорели, обветрились, носы шелушились.
Пустыню Гоби пересекли за десять дней - кони заметно устали.
- Чижало лошадкам, - горевал Шарпанов. - Чать, не верблюда.
 Себя он жалеть не привык.
Ноги его скакуна были обсыпаны цветочным слётом, а шерсть скуржавилась и потемнела от росы.
 Спали урывками, вставали в потемках,  пускались в путь по холодку. Уже в дороге наблюдали, как небо   бледнело, прояснялось, высоко над горизонтом вспыхивали и светились нежной позолотой облачка. Иногда казаки видели сторожевых монголов, явно следивших за ними. Двигались те доволь¬но быстрой рысью, но держались на отшибе, соблюдая дистанцию: уважа¬ли. Знали, что линейные казаки «шибко хорошо стрелял».
- Говорят, что пустыня безлюдна, - обращаясь к Татаринову, сказал  Игнатьев и  проводил  глазами очередной торговый караван. - Как же она  безлюдна, если дорог не счесть и караван идет за караваном?  Самый обычный проходной двор, только чересчур длинный.
- И чересчур узкий, - отвечал драгоман, подразумевая интересы России в Средней и Восточной Азии. - У него сильно обгорел нос,  и он заклеивал его бумажкой.
В знойном мареве струились и дрожали очертания далеких гор.   Николаю вспомнилось лето в отцовском имении, в сельце Чертолино. Мужики и бабы на покосе, аромат цветущих и скошенных трав, парные туманы в подлеске, над тихой стоячей водой; обильная роса на доннике, на лопухах, на развернувшем свои листья  подорожнике. Где-то в роще гулко стучал дятел, куковала кукушка, на дорогу выскакивал заяц. И, словно догадавшись о его душевном настроении, Татаринов вздохнул: - Сейчас бы косой побренчать, росу посмахивать с травы.
- Одним словом, - засмеялся Игнатьев. -   Сейчас бы домой!
- Домой, - согласился Татаринов. - Туда где косы, вилы, грабли.
Шалаши косцов,  родной язык, русские песни.
Услышав про песни, хорунжий гаркнул: «Запевай»! и показал кулак Шарпанову. Тот понял. Свистнул и привстал на стременах:
Гой-да выпью рюмку, рюмку стременную,
Поклонюся родной мать-сырой земле...
С песнями, с частушками добрались до Калгана.
Пошли в мыльню.
«В Китае  без воды и бани пропадешь, - предуп¬редил Татаринов. - Завшивленность народа ужасающа».
- А руки перед едой китайцы моют? – спросил Вульф.
- Большинство - нет, - ответил драгоман, - В этом они усматри¬вают непокорность судьбе.
    - Оригинально,  - скорчил гримасу брезгливости секретарь.
     Через два дня отдыха,  взяв необходимый запас воды и провизии, двинулись по калганской дороге в сторону Пекина.
Игнатьев заметил, что как только  они  пересекли границу Китая, отношение к посольству стало более чем прохладным. Официаль¬ной встречи не было. Маньчжуры прислали двух чиновников - проводников, но это больше напоминало надзор, нежели гостеприимство.
 Если что и утешало, так это природа Китая. Она была настолько эф-фектна сама по себе, что местами создавала готовые парковые уголки. Их естественная живописность очаровывала с первого взгляда. Горы - самой причудливой формы, нагромождения камней у горных озер и рек - неизъяснимой   фантастической окраски; обломки скальных пород сверкали вкрапленными в них самоцветами. Все виды дикой первозданной красоты встречались на пути. Между скалами и в их распадках, в суровых и та¬инственных расщелинах, порою на огромной высоте гнездились кусты терновника и барбариса, боярышника и кизила, изумлявшие своей яркой зеленью и  радугой соцветий. То тут, то там камни и скалы смыка¬лись в сказочные гроты, замыкали каменным кольцом уютные цветочные поляны. Встречались деревца с нежно-лиловой травчатой листвой и ярко-красными стволами. На одной лесной опушке встретились цветы, напоминающие белые фиалки. Серебристый тополь соседствовал с душис¬тым можжевельником, с целыми его темно-сизыми зарослями с характер¬ным пряно-смолистым запахом, бодрящим и дурманящим одновременно, как белые стебли маньчжурской конопли, обожженной летним зноем.
- Я представляю, как здесь чудно осенью, - не скрывал своего во¬схищения Татаринов и жалел о том, что он не живописец. - С ума можно сойти от этой красоты!
Увитые плющом стволы могучих сосен, замшелые коряги кедров и чи-нар, следы давнишних и недавних буреломов, остовы скал, играющие все-ми гранями изломов в рассветных лучах солнца, их причудливые формы, не сравнимые ни с чем, несли на себе печать загадочных доисторических времен, каких-то фантастических событий и явлений.
Татаринов и Вульф уговорили Игнатьева остановиться и хоть на время позабыть о суете, побыть наедине с природой.
- Притомились лошадки, надо погодить, - поддержал их хорунжий.
Там, где посольство  спешилось, мелкие шустрые ручейки впадали в горную речку, а та, чему-то радуясь, играя солнечными бликами, прыгала с камня на камень, а то и вовсе летела вниз, очертя голову, в объятья водопада - шумела, пела,  завораживала взор.
 Любуясь первозданной красотой пейзажа, Николай понял, отчего китайские монахи уходили в горы. В горах мир  иной, в горах все создано для созерцания, покоя, умиротворения.
Живая благодать забвенья.
Дивный сон.

                Глава V
- Гля-ко! - первым увидел Пекин остроглазый Шарпанов, - Нашу церкву видать! - Чуть правее убегавшей вдаль дороги блистал  на солнце православный крест.
Казаки привстали на стременах и, сдернув пропыленные папахи, истово закрестились на купола русского храма.
Прапорщик Шимкович крикнул: «Ура!», а секретарь Вульф сделал пометку в своем дневнике: «Понедельник, пятнадцатое июня. Посоль¬ство достигло Пекина».
Первая часть  задачи была выполнена.
Расположились у Русского кладбища, вне стен города. Пока  дожидались главу  Духовной миссии архимандрита Гурия, уехавшего в Трибунал внешних сношений - договариваться о встрече нового посланника с кем-нибудь из членов пекинского правительст¬ва (не хотелось терять время) Татаринов представил Игнатьеву своего коллегу Попова.
 - Перевод¬чик с китайского. Знает больше, чем нужно. Даже боевые искусства.
Что такое «боевые искусства» Николай не знал, но рукопожатие Попова было приятным: легким и крепким одновременно. Переводчик     смотрел твердо, смело, но не дерзко. В его темно-карих глазах читались ум и затаенной силы воля. Это был черноволосый крепыш с  забегающими на виски бровями, прямым носом и широкими скулами.  Говорил сдержанно, негромко;  обладал  красивым  баритоном.
- Главное в Китае, как ты выглядишь прилюдно. Поэтому я нанял
вам носилки.
Игнатьев поблагодарил его за любезность и поинтересовался «политической погодой Пекина».
     - Что показывает барометр?    
     - Бурю, - образно сказал Попов. - От богдыхана смердит. Он разлага¬ется заживо. Китайцы знают, что Цины банкроты,  и ждут не дождутся их конца. Страной фактически руководит Су Шунь.
- Министр налогов?
- Да.
      Из разговора стало ясно, что в Поднебесной все друг другу улыбались, все друг другу кланялись и все враждовали - тайно, открыто или явно. Император Сянь Фэн воевал с мятежным предводителем тайпинов, бывшим сельским кузнецом, объявившим себя «царем справедливости» и создавшим «тайпинское царство». Правительственная армия готовилась дать бой союзным войскам Англии и Франции. Фаворитка богдыхана  Ци Си ве¬ла тайную борьбу за власть с маньчжуром Су Шунем,  а народ боролся с теми, кто ему мешает жить. И если повстанцы были на юге, то союзники грозились захватить Пекин - се¬верную столицу Китая, которая стала ареной противоборств и разно¬гласий: центром заговоров и убийств, интриг и провокаций, своеоб¬разной «дырой в небе», как привыкли говорить китайцы о средото¬чии зла. Нищие, бродяги, шарлатаны всех мастей, чиновники без места, слуги без господ и господа без слуг - всё это  подлое и алчущее племя досаждало честным людям и безсовестно обкрадывало их.
Улыбка фортуны это случай. Кто его не упустил, тот счастлив. Упустил - глупец. Спеши, толкайся, рви из рук - не проворонь! и не забудь при этом улыбнуться, быть учтивым.
       Имя Су Шуня действительно старались произносить шепотом. Его страшились. Впрочем, имя жестокосердой Ци Си тоже не упоминали без нужды.
         - Вам надо будет входить в город через западные ворота, - под-¬
сказал Попов. - Восточные - ворота    народа.
        - А западные? - спросил Игнатьев.
        - Ворота покорности.
    «Ладно, - подумал про себя Николай. - Будем покорными. Кроткие унаследуют мир».
По Пекину его несли в парадных носилках, в сопровождении казачь¬его конвоя и многочисленной свиты - членов Русской духовной мис¬сии в Китае.
        День был солнечным, безоблачным, слепящим.  Запомнилось ярко-голубое небо, густые тени от пагод, желто-золотистый цвет столичных зданий. 
Кровли императорских дворцов блистали золотом.
Одноэтажный Пекин утопал в зелени садов и парков.
Улицы были  запружены народом.
Цирюльник работал прямо на улице, подвесив медный таз на трех веревках к низкой ветке тенистой шелковицы. Здесь же стояла скамья для клиентов.
Под стеной буддийской кумирни расположилась целая артель слеп¬цов, бродячих песнопевцев в изодранных рубищах.
Откуда-то несло кислятиной и тиной. Тухлой рыбой.
Из рассказов Попова Игнатьев узнал, что нищие и пожары - проклятие Пекина. Многие слепые видят, а безногие ходят. Имеющие кос¬тыли сдают их на прокат за сногсшибательную мзду так же, как на¬кладные горбы и бельма. В Китае есть мастера по гриму, есть специ¬алисты по уродствам: отделают так, что мать родная не узнает! «Безрукие» выставляют напоказ искусные протезы культяпок, а руки прячут в лохмотьях одежды. Чем больше на нищем тряпья, тем меньше ему веры.
Продвигаясь по  запруженным народом  улицам,  Николай отметил, что в столице Поднебесной мало вьючного скота, зато много носильщиков и груз¬чиков.
Возле городского рынка он увидел ловца крыс. Через его плечо
была перекинута палка, на которой болталась привязанная за хвост жертва.
«Ничем не брезгуют, - гадливо поморщился он и подавил приступ тошноты, закрыв глаза и глубоко вдохнув. - Представляю, что творится в их головах».   Попов предупредил, что «китайцы так же верят в оборотней, как мы верим в то, что за весной приходит лето».
        Жеребец хорунжего испуганно заржал, попятился назад, пытаясь миновать ряд деревянных столбов с перекладинами, на которых висели крючья с отрубленными человеческими головами. В  пустых глазницах копошились мухи.
Китайцы не обращали на эти головы никакого внимания. Их инте-ресовала торжественная процессия с конвойными казаками.
- Кто вы? - не скрывая любопытства, громко спрашивали пекинцы и, услышав ответ,передавали друг
другу сиюминутную новость: - Игэна-че-фу! Русский дашэнь...
    Лица китаянок были густо замазаны белилами и ярко нарумя-нены. У многих - подведенные глаза и нарисованные брови. На скулах – «мушки».
Паланкин был открыт, и одна из китаянок бросила Игнатьеву жел¬тую розу. Он поймал ее на лету и с удивлением почувствовал, что ко¬лючие шипы тщательно срезаны.
Попов, ехавший рядом на низкорослом коне, объяснил, что желтая роза считается символом Пекина, а брови китаянки выщипывают, чтобы потом рисовать тушью и углем.
- Император Сянь Фэн тоже выщипывает брови?  - вдыхая аромат розы, поинтересовался Николай и отметил для себя, что у столич¬ных полицейских на головах шляпы с лисьими хвостами, а куртки с зелеными нашивками.
- Нет,- пригибаясь в седле, чтобы не зацепиться за ветку колючей акации, ответил Попов. - Император брови не выщипывает и не стрижет ногти: сохраняет себя в целости. У него в каждом усе по тридцать семь волосков. Однажды придворный цирюльник случайно вырвал один, и  был тут же обезглавлен.
- Более, чем поучительно, - поразился свирепости восточного тирана Игнатьев и обратил  внимание на то, что улицы Пекина  сплошь  усыпаны листовками.
- В Китае абсолютная свобода печати, - объяснил Попов.
     На многих домах были расклеены тексты неизвестных авторов и даже целые полотнища каких-то воззваний. Попов перевел одно из них: "ЗДЕСЬ ЗАПРЕЩАЕТСЯ ПРИКЛЕИВАТЬ, ЧТОБЫ-ТО НИ БЫЛО" и рассмеялся: - Китайцы - анархисты по своей природе.
В самом деле, целые библиотеки размещались прямо на улице.  Под¬ходи, читай, запоминай. Хорошее слово не пропадет - останется в сердцах.
- Мне это нравится, - сказал Николай. - Безкорыстно и мудро.
- В Китае нужны не сколько  издатели, сколько переписчики, - согласился с ним Попов.
Свернув налево и пройдя по горбатому мосту через канал, про-цессия достигла Южного подворья. Оно производило тягостное  впечатление. Каменное зда¬ние русского посольства оказалось низким, неприглядным, требующим  срочного  ремонта. Помещение тесное, мрачное. Обстановки - никакой.  Голые стены с узенькими зарешечёнными окнами да щелястые двери. Ни столового белья, ни занаве¬сей на окнах, ни простого умывальника. Сыро, глухо, неуютно. Крохот¬ная печка, сложенная  абы как, обшарпанный порог и плесень по углам. "На почтовых станциях уютней", - чертыхнулся Игнатьев и распорядился составить список необходимой мебели, кухонной и столовой утвари.
- Чего не найдем в Пекине, выпишем из Кяхты.
Командира конвоя хорунжего Чурилина,  рядового Савельева и пе¬реводчика Попова, как старожила Пекина, он  тотчас отправил на ближайший рынок: - Купите всё, что нужно для ремонта: известь, краску, доски; будем обживаться.
Думая, что Игнатьев после дороги захочет прилечь отдохнуть,  Дмитрий протер топчан, обгрызенный мышами,  застелил войлочной кошмой, подмел полы связкой полыни, которую надергал тут же, у порога,  и, сложив простынь вдвое, выгнал ею мух из комнат. Чтобы не мешать ему, Николай устроил¬ся в тени цветущих лип, усевшись в походное кресло и размышляя о предстоящих переговорах с китайцами. В руках он по-прежнему дер¬жал желтую розу. Она слегка привяла от жары,  и он велел Дмитрию поставить ее в воду.
- Символ Пекина, - сказал он, передавая цветок камердинеру, но тот лишь пожал плечами, дескать, мы не местные и этих тонкостей не понимаем.
- Чичас бы с бреднем, да по прудам соседним, - опустив черенок
розы в ведро с водой, мечтательно почесал за ухом Скачков и услы-шал от Игнатьева, что он «не любит русский язык, коверкает его».
- Не «чичас», а сейчас. Сей час, понимаешь? Сию минуту.
- Виноват, ваше превосходительство, - часто моргая, насупился Дмитрий. - Читаю, помню, а с языка дярёвня прёть.
- И не «дярёвня», и не «прёть», -  с укоризной в голосе передразнил его Николай. - А деревня, от слова дерево, и прет, на конце твердый знак.
- А «прёть» оно душевнее, помягше, - возразил Скачков. Упрям он был на редкость.
- Ладно, я устал тебя учить. Живи невеждой.

Его клонило в сон. Гудящие пчелиным гудом липы, их сол¬нечно-медовый аромат,  струящийся, как пламя над свечой, над маревом июньского цветенья, наполнял  неизъяснимой ленью, баюкал душу,  заво¬раживал и уносил - манил туда, где с гор бегут ручьи, где явно ощу¬тимы благодать, покой и воля...
Казаки напоили лошадей, насыпали  им в торбы овса и, наметив к вечеру соорудить навес, развязали кисеты.
- А девки-то в Китае, считай,  мелкие, - зализывая самокрутку, -
произнес  цыганистого вида Шарпанов. - Горох против наших, уральских.
- Наши куды, - потянул шеей Курихин. - Сисястые.  На ярманке,  бывалоча, идут - пот прошибат: мясные, ровно тёлки.
- К таким с подходцем надо, с уваженьем, - припалил цигарку Стрижеусов, - а как пойдут - четыре в ряд, глядеть завидно.
- Карусель, - выдохнул дым Шарпанов.
- И на кажной по семь юбок, - скинул казачий чекмень  урядник Беззубец. - Картина.
- За пазухой огонь, - цвиркнул слюной Курихин, - Сватайтесь,
вопче,  и благоденствуйте.
Баллюзен и Вульф планировали будущий ремонт, ходили вокруг дома, делились впечатлениями от Пекина.
- Я заметил, - сказал Вульф, - китайцы любят кланяться. Что-то
находят в этом. - Он снял очки, подышал на стекла и протер их платком. - Словно укрывают свое сердце.
- Пытаются в нем сохранить любовь к  другому, - подсчитывая 
на ходу общую площадь помещений, ответил капитан Баллюзен и расстегнул  мундир. Он бы с удовольствием сбросил его, остался в одной  рубахе, день был жар¬ким, но не знал, что скажет на это Игнатьев.  Всё-таки – посольство. На них смотрят жители Пекина.
- Я сам себя ловил на этой мысли, - признался Вульф, говоря о
привычке китайцев кланяться и улыбаться. - Но вы же знаете, себе
мы редко доверяем. Нужен кто-то, кто бы думал так же, подтвердил.-
Произнеся это, он вдруг панически замахал руками и задергал голо¬-
вой: - Фу, фу!  - к нему приставала оса. - Да пошла ты!..
Увидев бедственное положение секретаря, Баллюзен усмехнулся и одним хлопком пришиб докучливое насекомое.
- Вы их не боитесь? - изумился   Вульф и проникся к
капитану особым уважением.
В четвертом часу пополудни в Южное подворье приехал глава Русской Духовной миссии в Китае отец Гу¬рий. Это был высокий дородный священник с пышной бородой и прони¬цательным  взглядом. Говорил он густым басом, держался с архипастыр¬ским достоинством, но в  застолье любил пошутить и выпить чарочку-другую.
Познакомившись с членами посольства, осенив крестом “воинство христолюбивое”, он сообщил, что Председатель Трибунала внешних сношений господин Су Шунь и президент Палаты уголовных нака¬заний Жуй Чан обещали прислать двух чиновников для поз¬дравления Игнатьева с приездом.
С собой архимандрит привез две корзины с провизией, несколько бутылок церковного вина и четверть местной водки.
- Не хмеля ради, а пользы для, - строго предупредил он казаков¬, дружно помогавших накрывать  посольский стол. - Чревоугодие - грех.
  Усаживаясь рядом с Игнатьевым, добродушно прогудел:
- В Китае с вами может случиться все, что угодно, но чаще
не происходит ничего.
    Николай передал ему сердечный привет от Егора Петровича Кова-левского, с  которым у  главы Русской Духовной миссии были давние приятельские отноше¬ния.
- Премного благодарен, - отвечал отец Гурий, намазывая горчи¬-
цей баранье ребрышко. - Егор Петрович не только добрейшей души
человек, он поэт.
- Поэт? - изумился Игнатьев. - Никогда бы не подумал.
- Свой своего не познаша, - улыбнулся священник. - У меня все
его книги есть. Стихотворные "Думы о Сибири",  трагедия "Марфа По¬садница" - он издал их в тридцать втором году.
- Я тогда только родился.
- А он уже книги писал, - обсасывая косточку, сказал отец Гурий
и показал глазами: вот так, мол. 
- Двадцать семь лет назад, - быстро подсчитал Баллюзен и предложил вы¬пить за талантливых людей. - Кто бы они ни были, - с жаром сказал капитан. - Поэты ли, художники, строители...
- Дипломаты, - вставил Вульф.
- Начальники,  - засмеялся Игнатьев,  и все дружно поддержали тост.
Всё, что от Бога, Богом и воспримется.
Когда над липами умолк пчелиный гуд, а тени от сидящих за сто¬лом пересекли широкий двор, уперлись в стену каменной ограды и пе¬реломились, отец Гурий попрощался и, взяв с собой Попова, уселся в тарантас.
- Завтра известите Трибунал о том, что вы приехали, - наказал он Игнатьеву, - сообщите  официально: бумагой. В Китае так: один раз поленишь¬ся, всю жизнь будешь жалеть.
     Стоя в воротах Южного подворья  и глядя против солнечного света на удаляющийся экипаж, Николай  подумал, что был несправед¬лив в оценке Ковалевского, воспринимая его, как заурядного служаку.
А ночью он никак не мог согреться: холод пронизывал до костей. Казалось, он лег не на топчан, а в ледяной гроб, и  не в  столице Поднебесной империи славном городе Бэйцзине, а в каком-то замогильном царстве. Зуб на зуб не попадал. «Не малярия ли? - страшился он и  кутался в верблюжье одеяло. Боже, спаси и помилуй! Надо вставать и одеваться, иначе  в сосульку превратишься...» Но встать не было сил - окоченел. Под утро он уснул, как провалился. Снились  уродства, непотребства и кошмары. В ушах стоял ненастный гул, похожий на громовые раскаты. Вспышки  молний освещали то клыкастую старуху, похожую на восставшую из саркофага мумию, то большеголового  карлика  с маленькими ручками,  который, запрокинув  голову, пил из кувшина воду.   Вислогубый   верблюд с пыльной накипью слюны и заваленным на бок горбом презрительно схаркивал жвачку;  в его тени  сидел безногий нищий с гноящимися язвами в уголках рта и за-унывно клянчил подаяние. По его лицу ползали мухи. Он их даже не пытался отогнать.

                Глава VI
На следующий день Игнатьев официально уведомил Верховный Совет Китая о том,  что он  прибыл в столицу Поднебесной с намерением обсудить ряд вопросов, касающихся пользы обоих государств.
Через три дня в Южное подворье, где слышалось ширканье пилы и согласный стук молотков: строительно-ремонтные работы шли полным ходом, явились китайские чиновники и сообщили, что для ведения  переговоров богдыхан назначил двух уполномочен¬ных: министра налогов Су Шуня и председателя Палаты уголовных наказаний господина Жуй Чана. Опасаясь, как бы китайцы впоследствии не отказались от намеченных встреч, Игнатьев настоял на том, чтобы чиновники из¬вестили его письменно.
- Давайте придадим нашим переговорам официальный характер, -
заявил он согнувшимся  в  полупоклоне чиновникам, и тем ничего не
оставалось, как передать его пожелание уполномоченным.
- Правильно, - одобрил его напористость отец Гурий. – Это Восток. К китайцам в последнее время «на дикой козе не подъедешь». Все принимают в штыки. Наше влияние, которое когда-то чувство¬валось в Пекине,  полностью утрачено.
- Неужели на русских здесь смотрят, как на врагов? - упал духом Николай. - Я понимаю ненависть к захватчикам, но мы-то старые со-седи.
- Тем не менее,  - сказал архимандрит. - У меня сложилось впечатление, что на нас здесь смотрят с опаской. Монголы намного терпимее.
- Чего китайцы опасаются?
- Кто-то им внушил, что мы пойдем на них войной: уже подвозим арсеналы.
- Чушь несусветная! - возмутился Игнатьев. - Мы привезли ору-жие для них!
- Увы, - развел руками отец Гурий. - При всем своем корыстолюбии, китайцы отказываются продавать нам свои товары.
- И как же вы живете?
- Покупки совершаем через китайских слуг, через студентов Русского училища. Очень помогает монах Бао, крещеный китаец. Кстати,  он вам тоже может пригодиться. Мудрый, честный, светлый человек.
- А чем он занимается?
- Учит китайскому языку всех желающих. В том числе и членов на¬шей Духовной миссии.
     Когда в здании посольства закончили ремонт, сложили камин и две новых печи, заменили рассохшиеся двери, прорубили дополнительное окно и вставили раму со  стеклами, оно преобразилось. Стало уютней и светлее. Стены обтянули шелком с нежно-голубым узором, завезли бамбуковую этажерку, два бамбуковых кресла и неболь¬шой столик, застелили его скатертью, поставили в вазе цветы, и секретарь Вульф сказал, что «можно принимать гостей».
    Игнатьев  пригласил уполномоченных Су Шуня и Жуй Чана в Южное подворье.
- Они ждут вас у себя, - вежливо сказали их помощники. - В Три-бунале  внешних сношений.
- Передайте им, что посланник Русского государя рассчитывает на иное отношение, нежели посольства мелких стран, вроде Кореи, и желает принять их у себя, - настаивал Николай.
Требование было исполнено.
Двадцать восьмого июня в сопровождении многочисленной свиты, в парадных носилках прибыли Су Шунь и Жуй Чан.
Внешность  господина Су Шуня оказалась чрезвычайно живописна: лицо напоминало серо-желтый обмылок; бескровные, оттопыренные, как у летучей мыши, уши выглядели до неприличия огромными и ужасно волосатыми на его рахитично-узком черепе: оборотень, а не человек.
- Наш незваный гость, - после дежурного приветствия, обратился Су Шунь к Игнатьеву и выразительно глянул на Татаринова, - имел несчастье прибыть в Китай в печальный год войны и смуты.  Мало того - сказал он, - пограничный комиссар И Шань и его помощник Цзи Ли Минь,  принимавшие участие в заключении Айгунского трактата,   лишены чинов и званий, и вскоре предстанут  перед судом.
- За что? - изумился Николай, понимая, что Су Шунь начал сводить
 переговоры к обидным препирательствам. - Он ведь только уточнил границы, показал их на карте.
Глаза Су Шуня превратились в щелки. Он никогда не питал иллюзий в отношении так называемых друзей Китая и не желал верить в добро¬соседские чувства пограничных государств. Их он в первую голову считал врагами Поднебесной империи, норовившими куснуть при пер¬вом удобном случае и урвать кусок пожирнее. Он знал, что соседние народы обладают достаточным запасом наглости и не страдают от не¬достатка алчности, благодаря которой готовы перегрызть глотку лю¬бому, кто впал в сытую дрёму или ослабел в кровопролитной войне, будь она внешней или же междоусобной. Желание пожить  за чужой счет присуще всем смертным. Он давно уразумел, что самый бедный и жалкий народишко, питающийся объедками со стола Поднебесной империи и на¬деющийся на случайное наследство в виде неразведанных месторожде¬ний железной руды и каменного угля, народишко, копошашийся на свал-ке мировой истории и никогда не видевший радости в глазах своих детей, представляет собой главную опасность для цивилизованного Китая. Господин Су Шунь - министр налогов и податей, прекрасно пони¬мал, что народы - суть людское скопище, толкучка человеческих страс¬тей, а человек - саморастущая глина. И в этой глине таилась раз¬рушительная сила: зависть. Его жизненный опыт изобиловал примера¬ми того, как какой-нибудь ничтожный отщепенец, отродясь не ви¬давший золота иначе, как в чужих руках, зачастую добивался славы и богатств, благодаря врожденной подлости и зависти, движимый дерз¬ким притязанием на свою избранность. Вероломство и корысть помога¬ли таким людям богатеть, увлекая за собой тысячи и тысячи голод¬ных. Так налетает на жито прожорливая саранча, так низвергается горный поток, увлекая за собой камни. Господин Су Шунь  знал: нач¬ни говорить о том, как стать богатым,  и ты увидишь, как много в мире бедных. Злобных, голодных, завистливых.
Ревность порождает гнев и ярость. Беспокоит. А беспокойные лю¬ди  коварны. Кто-то стремится быть похожим на себя, кто-то - на со¬седа. Последних - большинство.
Нацеленный на реальные блага и выгоды служения богдыхану,  дашэнь Су Шунь искренне ненавидел сопредельные с Китаем государства. Они мешали жить, олицетворяли собой алчность, помноженную на ко¬рысть, раздражали суетой, а суета несправедлива. Порок назойлив, а назойливость порочна.
О том, что эти же самые качества: зависть и алчность, возвели его на вершину государственной пирамиды и окружили почетом, помо-гая шагать по  служебной лестнице через две, а то и три ступени,  Су Шунь никогда  не думал,  и считал вполне  законным свое право отбирать у людей деньги: иначе он бы не был министром налогов и податей. Он распоряжался государственными средствами и судьбами тех, чья прыткость, по его мнению, заходила чересчур далеко.
За жизнь того, кто противоборствовал Су Шуню, здравомыслящий писарь из городской управы не дал бы и клочка гербовой бумаги.
Дашэнь Су Шунь был близким другом богдыхана, а богды¬хан чтил тех, в чьих советах нуждался, на чью жесткость рассчиты¬вал, у кого мог одолжить наличных денег безвозмездно. Недостаток золота в казне - больное место богдыхана. Как ни суди, а налич¬ность - это роса на траве: утром есть, к обеду испарилась. А как же быть  с вечерними пирами? Без них жизнь кажется угрюмой и безрадостной. Когда каждый любит свое, появляется наше. Оскопление скупостью - самая страшная казнь. А кто имеет право казнить Сына Неба? Никто!
Как ни крути, а без министра налогов и  сборов не обойтись, без господина Су Шуня нужду за пояс не  заткнешь. Подарками любимых не порадуешь. И богдыхан, ясноликий Сын Неба, окружал своего предан¬ного  мудрого дашэня лаской и почетом, множил его привилегии и да¬ровал свободу действий - лишь бы казна не пустовала. И мудрый министр добывал деньги.
Верный и мудрый Су Шунь малое увеличивал, а большое делал еще большим: служил Сянь Фэну так, как служат  себе самому.
Богдыхан, умевший читать мысли - об этом упоминали все, кто с ним общался - нередко говорил, что если его братьям, принцам крови,  старшему Дун Цин Вану и младшему любимому И Цину  при¬дется спорить с хитрым человеком, то он предложил бы им в совет¬ники себя или дашэня Су Шуня,  которому он доверял всецело.
Император ценил ум и прозорливость министра налогов, питал к нему привязанность и безоглядно пользовался его преданностью.
Умных людей много, а преданных  единицы. Мало, очень мало царе¬дворцев способно думать  сперва о троне, затем о себе.
Господин Су Шунь имел право входить в покои богдыхана в любое время суток, однако  ни разу этим правом не злоупотребил.
Он был один из тех редких людей,   которые видят  с завязанными глазами, слышат, заткнув уши, и обладают лютой хваткой, держа руки за спиной.
У него было чутьё  гончего пса и ярость тигра.
Все, что он делал, он делал чуть-чуть лучше других.
Богдыхан считал, что более подходящего министра налогов в правительстве и быть не может, и лучшего уполномоченного для переговоров с со¬седями  тоже.
Су Шунь так не  считал, но соглашался.
Он видел себя императором.
Поэтому он и бросил на Игнатьева один из тех взглядов, кото-рые лучше всяких слов дают понять любому наглецу, что жить ему
отныне  будет страшно.
- Итак,- воскликнул он своим слащаво-злобным тоном,  - тепе¬рь
  наш скрытный русский господин не  станет оспаривать  своего
намерения унизить Сына Неба, императора Сянь Фэна?
-  Мне трудно уловить  смысл вашего упрека, - как можно вежливее произнес Игнатьев. - О чем вы говорите?
- О вашем нежелании исполнить церемониал  коленопреклонения.
- Если император Сянь Фэн отверг Айгунский договор, причем
здесь церемониал? Я отказываюсь от аудиенции.
- А богдыхан был столь любезен, что позволил вам въехать в
Пекин со своей вооруженной свитой,  - с ехидной укоризной в голосе¬
 развернул веер Су Шунь. - Вам надо ему поклониться. Открыться.¬
 Не прятать лицо в тень…
- Вы ошибаетесь почтенный, - понизил голос Николай, чувствуя, что
атмосфера в комнате переговоров начинает накаляться. - Я не пря¬чу
 лицо в тень, но сразу объявил цель  своего приезда. Во-первых,
мне поручено передать китайскому правительству Тяньцзиньский
договор для его утверждения и обмена ратификационными грамотами,
во-вторых, предложить для рассмотрения и утверждения Айгунский
трактат, касающийся наших приграничных областей, и, в-третьих, со
мною прибыли военные специалисты, готовые хоть завтра начать
инструктировать ваших офицеров.
   Татаринов  переводил быстро и четко.
- Это уловка и не больше,  - обвинил его в хитрости Су Шунь. -
Если мы отказались  от вашего оружия, значит, нам и ваши люди не
нужны. -  Он демонстративно стал обмахиваться веером, точно отго-нял
 назойливую муху. - Чушь и вздор!
 
 - Идея предложить российское оружие Китаю принадлежит  не мне, а графу Путятину, который имел честь беседовать с вами в прошлом году.
- Забудьте об этом, - отмахнулся веером Су Шунь.
- Рад бы, но десять тысяч винтовок и более полусотни тяже¬лых орудий новейшего образца, отлитых на лучших заводах России, уже приготовлены для передачи Китаю, Я не знаю, по чьей воле ар-сенальные  обозы застряли на границе,
- Если я скажу,  что по моей, вас это успокоит?
- Вполне, - резко ответил Игнатьев. - Баба с возу - кобыле лег¬че.
 Это можно не переводить, - подсказал он драгоману.
 - Но меня возмущает то, что вы намеренно выставляете
меня чуть ли не  самозванцем и  мошенником в глазах Верховно¬го Совета. Не я составлял Тяньцзиньский договор, не я подписывал Айгунский. Почему же вам, господин Су Шунь взбрело в голову видеть
во мне не друга, а врага китайского народа? Разве я имел в виду унизить богдыхана? Нет и тысячу раз нет, - с этими словами он до-стал карманные часы и посмотрел на циферблат. Говорили они битый  час и все безрезультатно. - Лучшим подтверждением моих чистосер¬дечных намерений является и то, что я отказался от аудиенции богдыхана, прекрасно  сознавая, насколько он загружен государственны¬ми делами в эти тревожные дни, когда мятежники на юге готовы за¬хватить Шанхай, а французы и англичане пытаются навязать Китаю свою волю. И что толку занимать внимание императора своей скром¬ной персоной, когда Айгунский трактат…
- Забудьте о нем!  - перебил его Су Шунь и тотчас добавил, что
 человеку без статуса полномочного представителя России не
подобает  затрагивать вопросы  дипломатического свойства. - Вы не
посланник, вы начальник кучки офицеров, и будет лучше, если вы покинете Китай!
      Игнатьев спрятал часы и  с деланной по¬корностью обратился к Су Шуню.
- Если дело обстоит так, что вам нужны необходимые бумаги, под¬тверждающие мое право вести переговоры от имени Русского царя, я предоставлю их   довольно скоро, но, быть может, нам есть смысл начать переговоры заранее?  И прошу вас, не теряйте самообладания. - Покидать Китай он не желал.
- А мы и не теряем, - сложил веер министр налогов. - Как вам известно, я не потерплю, чтобы кто-либо из правительства снизошел до разговора с вами, тем более по столь щепетильному и важному делу, как урезание карты Китая. Мало того, я  потребую  установить  за вами негласный надзор и, если это будет нужно, взять под стражу, как про¬вокатора и шантажиста!  - Его голос сорвался на крик, и он снова раскрыл веер. - Справедливость моих требований очевидна: ваша на¬зойливость пугает.
- Смените тон, он  слишком груб и неприличен. Вы можете просить
меня отсрочить утверждение Тяньцзиньского договора, с этим я
согласен, но я протестую против той формы, в которую ваша просьба облачена.
- В  самом деле,  - робко заикнулся кто-то из помощников Су Шуня - господин Игнатьев действует не от  себя и в связи с этим…
- Замолчите,  - прошипел Су Шунь.  - Я даже слышать не хочу о
его праве на переговоры.  Людей лживых надо обрывать: сами они умолкать не умеют!
    Это уже было  явным оскорблением. Николай проглотил обиду и               начал говорить так, словно пытался  загладить  свою вину, не будучи
 в ней уверенным:
- Вы ошиблись в оценке моих слов, но это не предмет для
разговора.  Людям свойственно блуждать в  потемках. Надеюсь, придет время,  и вы сами задохнетесь в своей неправоте: она смердит, как выгребная яма. 
       Татаринову стоило труда пере¬вести эти слова, как можно мягче, и он обошелся иносказанием:
    -  Надеюсь, придет время,  и вы сами поймете, что сорные травы тоже цве¬тут.
   Видя, что фаворит богдыхана  молчит, Игнатьев продолжил: - Вы с таким же успехом могли оказаться в моем положении, направь вас импера¬тор в отсталую Корею или в недоразвитый Вьетнам.
Глаза Су Шуня потемнели.
- Вы хотите сказать, что по отношению к России Поднебесная им¬перия  столь же ничтожна, сколь ничтожны Корея и Вьетнам? Вы это
хотите сказать?
Он задохнулся от гнева.
        Николай возразил:
    - Я хочу сказать, что вы превратно понимаете мою благонамеренность. Я человек военный и исполняю приказы. Оружие вам передается безкорыстно. - Он провел рукой по подлокотнику кресла, ощутил фактуру ткани, обвел пальцем узор. - Если отвергать добро, погаснет солнце.
Этот довод заставил его противника  задуматься.
Разговор прервался. Воцарилось молчание,
Можно было ожидать, что беседа потечет по новому руслу с большим дружелюбием, но, к  сожалению, министр налогов прищурил свои узкие гла¬за и, не обращая внимания на шепот помощников, жестко произнес:
- По мне, пусть лучше затмится светило, нежели будет унижено достоинство Китая. Ни о каком взаимопонимании и речи быть не мо¬жет, если вы не признаете существующих границ.
 Игнатьев вскинул брови:
- Кто вам сказал, что мы не признаем? Мы просим вас определить границы. Не на словах, на деле - на бумаге. Для этого и был состав-лен графом Муравьевым Айгунский пограничный трактат. Осталось лишь перенести на карту, утвердить и все!  - Он широко улыбнулся, но в ответ увидел злобную гримасу.
- Вы не глупец и должны понимать, что  земля Поднебесной империи  это Срединное царство, а Россия всего-навсего окраина, тщательно подбирая слова, проговорил Су Шунъ.- Вам должно быть известно, что без причины нет  следствия.   Пе¬кин никогда не  допустит, чтобы хвост махал собакой,
- Вы допускаете…
- Я ничего  не допускаю,  - прервал его Су Шунь.  - Я  считаю
своим долгом сохранить могущество и целостность Китая…
- А кто против?
- …и не потерплю желание унизить мой народ!
- Позвольте,  - как можно спокойнее  стал говорить Николай, хотя обида закипала в  сердце, выплескиваюсь через край. - Всё дело в том, что это вы нещадно унижаете меня, и все мои попытки урезонить вас лишь раздражают вашу милость.
- Я убежден, - с холодной яростью глянул Су Шунь,  - что вы только  затем и въехали в Пекин, чтобы отсюда помогать вредить Китаю англичанам и французам.
- Каким образом? - поразился его логике Игнатьев. - И с какой
такой стати?
- Вы не понимаете?
- Нет.
- Тогда я объясню. Вы воевали с Англией и Францией, и проиграли войну!
- Ну и что? 
Сy Шунь посмотрел на свой веер:
      - А то, что с тропы войны люди сворачивают на тропу разбоя.
      - Скажите это Англии и Франции. Или вы видите в русских разбойников?
      - Да, - мрачно отрезал министр. - Вы потерпели поражение, значит - подчинились чуждой воле. В вашем случае Россия подчинилась Англии и  Франции и, разумеется, теперь  обязана всецело помогать им в их войне против Китая, против моей родины и моего народа. Злую собаку прокормишь, а  соседа - нет.  Может, вы и  не хотите, но вас побили, а побитый помнит палку: боль имеет воспитательное  значение. Теперь вы действуете по указке: требуете передачи вам части наших земель. Какая низость!  - негодование вновь  заклокотало в его горле. - Быть униженным и унижать  другого!
- Да чем же это вдруг Россия унизила Китай? - воскликнул Николай и недоуменно развел руками. – Своим добрососедством?
- Добрые в клятвах не нуждаются,  - гневно ответил Су Шунь. -
Вы проиграли войну и предлагаете свою помощь нам - это ли не уни¬жение?
-Мы предлагаем… 
Фаворит богдыхана  его не  слушал, говорил своё.
- Мне незачем напоминать, но я напомню: подлый И Шань, подписавший Айгунский трактат, хоть  завтра может предстать перед судом Русского царя! Он отстранен от должности, лишен всех званий, при¬вилегий и наград, чего вам еще надо? Извинитесь  за проявленную вами низость и  спокойно живите в Пекине, ждите, когда мы договоримся с теми, кто не дает нам покоя вот уже  несколько лет! - Он облизнул
губы и продолжил. - Я  не ищу с вами ссоры, вы для меня никто,
обычный приставала, каких в Китае пруд пруди, но вот, что я вам  скажу: вы не увидите печать Сянь Фэна на нашей с вами пограничной карте. Определить нашу границу  так же невозможно, как невозможно оседлать тигра! - голос Су Шуня зазвенел от ярости и сорвался на крик. - Уезжай¬те!
Игнатьева, как будто по щеке хлестнули.
- Вы мне показываете на дверь? Вы - мне? - Его почти трясло. - Слава Богу, что я не обидчив. - Он знал, что Татаринов переводит не все,  и давал выход своим чувствам.  - Хотя, признаюсь, нетерпелив. - Он пригнул голову и глянул исподлобья. - Отныне я приложу все силы для того, чтобы вы утратили свою привычку злобиться по пустякам!
- По пустякам? - задохнулся от гнева министр. - Седьмая часть Китая - пустяки? Всё! Я не желаю больше говорить на эту тему.  - Он свернул веер и резко поднялся. - Я научу вас считать  зерна в мере проса! - Его колючие глаза сверкали гневом. Смотреть в них
не хотелось, напротив, подмывало желание встать и выйти,
лишь бы никогда их больше  не видеть.
Они одновременно встали и раскланялись.
Переговоры прервались.
 «Всё впустую, - обреченно вздохнул Николай перед сном. - Мне прямо указали на порог».

               Глава VII
       - Правитель загробного мира государь Янь не определил еще срок вашей жизни,  - сказал монах Бао  Игнатьеву, когда Попов привел китайца на  Южное подворье.  - Вы будете носить белые одежды и сидеть по правую руку царей.
          У монаха было узкое лицо, резко выпирающие скулы, ввалившиеся щеки.  Небольшой нос и плотно сжатые губы придавали ему сосредоточенное выражение. Одетый в темно-лиловый халат с  остро-конечной шляпой на голове, на ногах - плетеные сандалии из толстой буйволиной кожи, он опирался  на сучковатую кизиловую палку.
        Узнав, что результаты встреч с уполномоченным Су Шунем
неутешительны, Бао сказал, что этого следовало ожидать: маньчжуры празднуют победу.
- Какую? - в один голос спросили Игнатьев и Вульф.
     - Победу над союзническим флотом, - ответил монах  и рассказал предысторию сражения в устье реки Бэйхэ. Оказывается, в начале июня в Шанхай прибыли послы Англии и Франции, господа Фредерик Брюс, представитель ее величества королевы Великобрита¬нии,  и  Бурбулон, направленный императором Наполеоном III в Китай с тем, чтобы произвести обмен ратификационными грамотами Тяньцзиньского договора непосредственно в Пекине при личной встрече с бог-дыханом. Эту же цель  преследовал и Фредерик Брюс. Прибыв в Шанхай, оба посла отвергли предложение китайских уполномоченных произвес¬ти обмен на месте, потребовав проезда в Пекин. В своих докладных записках правительству  Верховный комиссар Гуй Лян, тесть императора Сянь Фэна, сообщал, что остался единственный выход - обменять грамоты в столице, предложив двору отказаться от процедуры приема послов са¬мим богдыханом.
- Почему? - спросил Николай, начиная догадываться, о чем
пойдет речь.
        - Послы наотрез отказались выполнять необходимый церемониал
"коу-тоу", - пояснил китаец.
       - Обряд коленопреклонения?
       - Да.
- И что ответил богдыхан?
- Он ничего не ответил, - оперся о свой сучковатый посох старик. - А коли так, послы Англии и Франции прибыли к устью реки Бэйхэ, где уже собрались их военные суда, и выдвинули ультиматум: в три дня снять цепные заграждения, мешающие судоходству.
- Так, так, - подался вперед Вульф, заинтригованный рассказом китайца. - И что дальше?
- Пекинское правительство решило прибегнуть к хитрости: оно заявило, что цепи протянуты с одной лишь целью: помешать мятежникам- тайпинам напасть на Пекин.
- Союзники удовлетворились ответом?
- Конечно, нет, - поднял на него свои печальные глаза китаец. - Они ужесточили ультиматум: сказали, что будут штурмовать береговую крепость Дагу. Их саперам удалось разорвать две ограничительные цепи, но тут поя¬вилось китайское патрульное судно,  и заграждение было  восстановлено.
- И это победа? - разочарованно протянул Вульф.
- Нет, - ответил монах. - Утром двадцать пятого июня...
- Мы в тот день вставляли раму, - заметил Татаринов.
- ... подошли военные суда европейцев и стали снимать желез-ные столбы в первой цепи заграждений. Канонерки союзников вошли
 в устье. Подойдя ко второму форту крепости Дагу, союзники
вновь натолкнулись на железные цепи, дважды пытались прорваться
через них, но безуспешно.
- Крепость молчала? - спросил Игнатьев, мысленно представляя
действия   китайцев.
- Молчала, - подтвердил монах Бао. - Огонь по китайским фортам открыли канонерки англичан. И когда их орудия заговорили, пушки   бе¬реговой охраны им ответили. Защитники крепости потопили три военных корабля, два сильно повредили. Адмирала Хопа сильно контузило. Сброшенный с рубки взрывной волной, он сломал себе руку.
- А мы сидим тут, ничего не знаем! - негодующе воскликнул       Вульф. - Как под домашним арестом,
     - Поэтому Су Шунь и был столь оскорбительно высокомерен с вами, - произнес китаец. - Избалованный подобострастием окружающих, вдохновленный победой защитников Дагу над союзнической эскадрой, он возомнил себя героем и стал излишне дерзок. А  быть может, наш уважаемый дашэнь  злился и завидовал Сэн Вану,  которого богдыхан похвалил в своем указе:  наградил собольей шубой и шапкой из бобра.
- Я думаю, он ликовал и злился,  - заметил Попов. - Человек он
сложный, судя по всему…
- Что же нам делать? - спросил Николай  примолкшего китайца.  - Уезжать, как требует Су Шунь, или противиться этому?
- Сохранять лицо, - ответил Бао.
После обеда пришло донесение, что  наши казачьи полки стали занимать левый берег Амура.
- Час от часу не легче, - едва не простонал Вульф.  - Так и
до войны недалеко.
- Не думаю, - возразил  Попов. -  Местное начальство  смотрит на это  спокойно.
        - Зато в Пекине бесятся. Гонят нас взашей.
      - Перетерпим. Отец Гурий просил передать, что полковник Будогосский, исследующий сейчас новую границу, шестнадцатого июня дошел до устья реки Тумын Ула.
- Насколько я помню, - сказал Игнатьев, - там начинается территория Кореи.
- Наверно, - ответил Попов. - Я точно не знаю. Знаю только то, что полный лишений путь полковник проделал напрасно: китайские    по-граничники не вышли к обговоренному месту.
- Это плохо.
- Конечно. Мало того, по истечении  несколько дней,  в бухту Посьета при¬был сам Муравьев, заранее предупредив китайцев о дне своего прибы¬тия, но и его никто не встретил. Безуспешно прождав китайцев в бух¬те, он пошел на пароходе "Америка" в Печелийский залив.
- Ну что ж, - сказал Николай, - будем ждать известий от него.
Вечером он написал проект дополнительных статей к Тяньцзинь-
скому договору с подробным разъяснением каждого пункта. Всего их было пять. Они касались восточных и западных границ, открытия сухо¬путной торговли внутри Китая, учреждения новых консульств в Монго¬лии, Маньчжурии и Кашгаре, урегулирования отношений русских и китайских пограничных властей, а также выдачи беглых преступников.
На другой день он переслал проект Су Шуню.
Вернувшийся  из Трибунала внешних сношений Попов, где его встретили довольно холодно, сообщил неутешительные новости: победа при Дагу настолько вскружила голову правительству Китая, что оно решило упразднить Тяньцзиньские договоренности. Заносчивость китайцев проявилась и в отношении американского уполномоченного Уарда. Не зная местных порядков, он въехал в Пекин на заказной китайской бричке, самым унизительным для посланника образом. Китайцы отвели ему дом, соседей выселили, переулок загородили и выставили караул. То ли по¬чет оказывают, то ли под стражей содержат. Понимай,  как хочешь.
Требование Уарда о личной  встрече с богдыханом без исполнения церемониала коленопреклонения было отвергнуто.
Игнатьев попытался навестить американца, но китайцы и ему  велели "сидеть дома". Это уже было явным оскорблением. Взбешенный произволом пекинских властей, он тут же сочинил протест и отправил его в Верховный Совет. В своем послании он заявил, что если китайский правитель не согласится принять русского посланника так, как его встречает Русский Государь, то есть, не примет его стоя и не подаст руки для пожатия, он заранее отказывается от чести быть представленным богдыхану. А самому богдыхану он отправил письмо, в котором намекнул, что русскому посланнику известно то, чего никто не знает, и может статься так, что его помощь в скором времени понадобится Сыну Неба.  Главное - привлечь к себе внимание, заинт¬риговать.
Американец,  не добившись аудиенции у богдыхана,  уехал в Тянь-цзинь, обменялся с Верховным Комиссаром Гуй Ляном ратификационными грамотами Тяньцзиньского договора, заключенного в прошлом году, и отбыл в Шанхай. Там он занимался тем, что вооружал наёмников для борьбы с повстанцами тайпинами, помогал Цинам усидеть на троне.
В июле Николай получил карту новой пограничной линии. Её прислал граф Муравьев, находившийся в Печелийском  заливе на пароходе «Аме-рика» и  ожидавший из¬вестий о ходе переговоров. Карту доставил его гонец - грузинский князь Додешкилиани, красавец гигантского роста в казачьей папахе и с огромным кинжалом  за поясом. Если бы не его воинственный вид и начальственный рык феодала, китайцы вряд ли пропустили бы его в Пекин. Они всячески мешали Игнатьеву поддерживать связь  с русскими судами в Печелийском заливе - боялись дать лишний повод англичанам и французам требовать учреждения в Пекине своих постоянных представительств. Ки¬тайцы ревниво оберегали столицу от пришлых людей. Блюли ее недося¬гаемость и неприкосновенность.
Понимая, что генерал-губернатор Восточной Сибири глубоко озабо-чен благополучным разрешением Амурско-Уссурийской  тяжбы, связан-ной с его именем, Николай  подробно описал ему свою встречу с неистовым Су Шунем,  признался в безуспешности дальнейших пере-говоров с китайским правительствен и прямо указал на беспросвет¬ность своего положения в Пекине. Зная, что граф Муравьев опасается вмешательства англичан в наши дела и допускает захват ими примор¬ских портов, он посоветовал занять все удобные высоты побе¬режья военными постами и водрузить на них русские флаги. Иначе ан¬гличан вряд ли удержишь от разбоя.   «Не могу избавиться от мысли, - писал он Муравьеву, - что переговоры союзников с маньчжурами сорваны. Война неизбежна».
Поставив точку, Николай  запечатал конверт и передал его гонцу.
- Скажите графу, что я не отступлюсь. Буду биться с Цинами за но¬вую границу насмерть.
- Вах, - воскликнул  князь. - Ви настоящий горец!
Проводив его, он вышел во двор. Приблудный пес, улег¬шийся возле ворот посольства, в холодке, спасаясь от жары, приподнял ухо, скосил глаза в его сторону и лениво зевнул - клацнул зубами: ловил мух. Жара… Тени от караульных казаков короткие - солнце в зените. Хорошо, что казаки сделали навес для лошадей, иначе скаку¬нам пришлось бы тяжко, угорели бы на солнцепеке. Вокруг посольства, под его стенами колготились нищеброды, делили добычу, валтузили друг друга. Чаще колотили скопом: трое одного. Побирушки осаждали не то¬лько Южное подворье, где клянчили у казаков конский навоз и тут же продавали его местным штукатурам, подновлявшим стены глинобитных мазанок. Смешанный с глиной и половой, он хорошо "держал углы", не размокал в сезон дождей. Бездомные попрошайки осаждали все   постоялые дворы, харчевни, магазины; толпились у портняжных и обув¬ных мастерских, возле больших и малых кузниц, где изготавливались обручи для бочек, ковались  подковы и гвозди. В воз¬духе висел  угарный чад, с ним соседствовал  звон наковален  и чужая брань молотобойцев. Между крохотным базарчиком, примкнувшим к Юж¬ному подворью, и длинным лабазом, забитым всякой всячиной, начиная от овечьей шерсти, сваленной в тюках, и заканчивая медом в банках, облепленных мухами, находилась лавка древностей и ювелирных укра¬шений. Там продавались ваньки-встаньки, куклы-неваляшки и матрешки в виде толстых нарумяненных сановников, и миловидных красоток с белыми лицами. С утра до вечера возле ворот посольства толпились офени и лотошники, торговавшие китайским чаем, табаком и спичками.
От рассвета до заката не смолкали голоса торговцев снедью: жареными утками, индейками и поросятами. Казакам то и дело предлагали купить «парную» телятину, от которой несло падалью,  и снулую рыбу с черными жабрами. Креветки, крабы, горы яблок, пирожки и орехи, ватрушки и семечки, лущеный горох и сырые каштаны, перепелиные яйца, дыни и бутыли с мутной водкой  «ханкой» - всё это возвышалось, громоздилось, рассыпалось и благоухало, продавалось и выменивалось на часы. «Щасы, щасы, - прищелкивали пальцами торговцы, - тики - таки».
Попов объяснил, что в Пекине мода на часы: повальная, безумная, неистребимая. Обладатель часов - обладатель сокровища. Нет ни одного царедворца, нет ни одного уважающего себя чиновника, которые бы по примеру богдыхана не коллекционировали часы - самых различ¬ных конструкций.  Жизнь человека связана со временем. С неукроти¬мым движением солнца и луны. «Чтобы чего-нибудь добиться, надо лю¬бить то время, в котором живешь, - говорили китайцы. - Иначе нас полюбит смерть». Словно в подтверждение этого, время от времени, мимо посольства проходила похоронная процессия. Ее участники, все, как один, были в красивых белых одеждах. Горестные стенания переме¬жались радостным смехом: покойник ушел от страданий. Буддийские мо¬нахи били в бубны и монотонно гнусавили  горькие слова молитвен¬ного песнопения -   сочувствовали живым.
Игнатьев уже знал, что многое в Китае – наособицу. Вот и цвет скорби - белый, а не черный.   Красный цвет это цвет безсмертия, красная одежда - одежда господ,  а синяя, темная - одежда подчинен¬ных, слуг. Это так же неоспоримо, как и то, что маньчжуры династии Цин пришли к власти и стали управлять Китаем в 1644 году. Это так же незыблемо, как незыблемы девять почетных регалий, девять атрибу¬тов власти, символов удельного князя:  экипаж,  запряженный конями, па¬радное платье, музыканты, красные ворота, красное крыльцо дворца, свита, лук и стрелы, топор и секира. Это так же необходимо, как не¬обходимо каждому смертному оставить после себя цветущий сад. Помимо прочих добрых дел, помимо прочих...
Чувствуя, что солнце припекает, Николай сходил за бамбуковым креслом, умостился   в тени давно отцветших лип и, раскрыв «Историю торговли», вспомнил слова монаха Бао: «У каждой вещи свое имя. Назови свирель стрелою,  и она захочет убивать». - «Если ей по¬зволят», - возразил Игнатьев. - «Кто?» - спросил монах. – «Всевыш¬ний, определяющий, кому кем быть.»
- Единый во всем?
- Единый во всем.
  Бао примолк, взял в руки пру¬тик, согнул его вдвое.
 - Крещёным людям легче жить.
 - У всех жизнь тяжелая.
- Да нет, - задумчиво сказал монах. - Единое ведет к порядку, а по¬рядок это благо. Нет хаоса и нет спорных суждений. Жизнь стоит и дви¬жется одновременно. - Он снова помолчал и горестно вздохнул, словно пытался уверить себя в чем-то, и не смог. Он сидел, опер¬шись  на посох,  и отрешенно смотрел вдаль. Сидел так тихо, неподвижно, затаенно, что  казалось, не дышал, а если и дышал, то непонятно, каким об¬разом. Он был и его не было. А то, что всё еще имело его облик, слу¬жило лишь напоминанием о нем. Где был он, где блуждал, что возрождал своим духом, что умерщвлял одной лишь мыслью? Вольной волей? Не уз¬нать. Старик был странен и загадочен необычайно. Николай  подумал, что всем нам встречаются однажды люди, как бы не такие, как вокруг или мы сами. На их лицах - печать иных знаний, в глазах печаль и умиротворенность...  но не наша умиротворенность, не земная, привыч¬ная, какую можно встретить  в глазах благопристойно пожившего старца или древней сказительницы русских былин в окружении малых детей, а совсем особенная, поистине  запредельная. Эти люди дви¬жутся в покое. И мы это чувствуем. Чувствуем и оторопь берёт: да с нами ли жизнь наша протекает? С нами ли сбывается всё то, что про¬исходит повседневно? или это лишь сновидность бытия, кажущаяся реальность? Мы закрыли однажды глаза и уже никогда не откроем, а эти люди знают, что мы спим, и силятся нас разбудить, но мы еще плотней сжимаем веки...
- Чучело репейное!  - громко сказал камердинер Дмитрий Скачков
рядовому Шарпанову, который помогал ему рубить дрова. - Китай-хан
супротив цыськиной лютости, сопля!
Игнатьев улыбнулся. Богдыхана казаки нарекли Китай-ханом, а его наложницу монголку Ци Си презрительно именовали «цыськой».
- Эфто так,  - ковырнул сапогом землю Курихин. - Девка хуже пиявки. Чуть помуслишь, ан присмокталась.
- Пупок надсадишь отрывать,  - взмахнул топором  Шарпанов и мигом расколол чурбан.
- Не стой, Антип, ташши полешки.
- Тащи ты, а я потюкаю.
- А то ж...
- Сидьмя сидеть опупеешь. Грызь вылезет, - непонятно к кому обращаясь, проворчал хорунжий, и Николай  вернулся в дом, придвинул стул к столу. Взял чистый лист бумаги,  крупно вывел: «жизнь во сне». Как говорит монах Бао, «мы - сновиде¬ние Бога». Отложив перо, он подпер щеку рукой.  Если  следовать логике, то не только людей, но и самого Творца Вседержителя по ночам мучают кошмары: убийства, грабежи и войны. Он спит и видит... «Ладно, это ясно, - Игнатьев обмакнул перо в чер¬нила и опять задумался. - А что же будет, когда Он проснется? Будет Страшный Суд,  - ответил он себе. - Свершится Нечто…»
Осознав безуспешность своих переговоров с китайцами, он был разбит, подавлен.  Не привык проигрывать. В голову постоянно лезли мысли о житейской суете, о бездонной глубине и хаосе Вселен¬ной,  о безсмысленности бытия и бренности человеческого существования. В таком состоянии он мог часами сидеть  за столом, подперев рукой голову. Ему хотелось плюнуть на свой посольский быт, на безпросветные будни, отправиться в Бэйцан по следу гру¬зинского князя, сесть на корабль и отправиться... куда глаза глядят, где нет Су Шуня, воплей нищих, досадного ора торгов¬цев...


                Глава VIII

      Семнадцатого июля посыльный графа Муравьева князь Додешкилиани отправился в сторону Бэйцана. Сопровождаемый двумя чиновниками из Трибунала внешних сношений,  он безостановочно добрался до по¬бережья и на русском  клипере отплыл в Японию, куда тем време¬нем направился граф Муравьев. А спустя две недели Игнатьеву при¬несли пакет из Трибунала с жестким предписанием "впредь не посы¬лать таких диких людей, причиняющих безпокойство местным жителям".
      Какие "безпокойства" причинял грузинский князь, Николай  уточ¬нять не стал, но про себя подумал, что при всем внешнем раболепии китайцы очень пекутся о своем достоинстве. Как говорит монах Бао, "триста дворцовых покоев пройдешь, пока очутишься в тронном зале". Старик давал   уроки китайского языка, его пекинского на¬речия, и вскоре Игнатьев научился писать иероглифы "небо", "ветер", "дерево,  "огонь". Он уже знал, что «хуан» это желтый, «сюань» - черный, «су» - белый, а «чи» - красный. Слово «хэ» означает река, «хай» - море, «бэй» - север. "Хорошо, - нахваливал его монах Бао. - Кто знает девять знаков, уже ученый человек". Он же   поведал ему о пяти буд¬дийских запретах: не убивать, не красть, не прелюбодействовать, не лгать, не пить вина. «В сущности, - добавил он, - это заповеди Христовы, разве что, немного упрощенные». Старик принял христианство сердцем и любил порассуждать на темы благочестия.
     - Не бегите за временем, - внушал он Игнатьеву, - и оно остановится.
     - Мне кажет¬ся,  - признавался ему Николай, - что оно и впрямь остановилось. Мои переговоры с вашим правительством зашли в тупик.
      - Ничего, - подбадривал его китаец. - Пришло время помолчать. Сосредоточьтесь. Учитель Царей божественный Кун-цзы говорил так: "Безмолствуй, но помни: в основе мира лежит иероглиф "взаимность". - Он взял ручку, тюкнул пером чернильницу и показал, как пишется вечное слово. Знак был простым и сложным. Николай  исчеркал целый лист бумаги, пока дождался похвалы.
     - Весьма изящно. - Старик растянул губы в улыбке. -  Это слово - ключ судьбы:  с ним вы добьетесь успеха.
    "Претерпевший же до конца спасется", - вспомнил Игнатьев Еван¬гельское слово Иисуса Христа и подумал, что если в течение осени ему не удастся сдвинуть дело с мертвой точки, то придется продать казачьих лошадей: во-первых, нет теплых зимних денников, а во-вторых, их просто не на что будет кормить. Ведь никто  не скажет, сколько еще сидеть в Пекине? Может оказаться так, что проволочки китайцев станут в копеечку и  немалую.  Он понимал,  что ему,  во что бы то ни стало,   необходимо преодолеть  враждебное отношение к себе   всесильного Су Шуня. Иногда ему казалось, что он нашел его слабую струнку, но сыграть на ней не удавалось.  Ми¬нистр налогов,  словно почувствовав это,  всячески избегал встреч с  ним. Казалось, старый лис умел читать чужие мысли: не давал¬ся в руки. Вообще, маньчжуры после победы над союзниками лишились способности трезво оценивать ситуацию. Оставалось одно: ждать, когда к устью реки Бэйхэ подойдет морская армада союзников и начнется полномасштабная война. Тогда, вероятно, китайцы станут сговорчивей.
       В  конце августа пришло письмо от графа Муравьева: "С первых чи¬сел октября буду ждать в Благовещенске ваших известий, сообразно с которыми сделаю на Амуре должные распоряжения".  Но ничего  утешительного сообщить  было нельзя.  Присланные графом Муравьевым карты пограничной линии были приняты китайцами в штыки. Су Шунь презрительно швырнул их на стол:  «Они меня не убеждают. Можете забрать   себе».  При этом он добавил, что «пустота рождает пустоту».
         - Я же вам советовал  не дергать тигра за усы. Вы что, глухой?
        Игнатьев резко встал и произнес срывающимся голосом: - Вы  забываетесь!
        -  То есть? - ядовито  осклабился Су Шунь,  и его большие уши побелели.
         -  Вы непочтительно относитесь к международным актам. Я преры¬ваю с вами отношения. Мне ничего не остается делать, как просить Верховный Совет о назначении других уполномоченных, которые умели бы себя вести и знали этикет!
        Кровь бросилась в лицо министра.  Его задели  за живое, попали  в больную точку опыт¬ного царедворца: нет большего позора для маньчжурского чиновни¬ка, как обвинение его в незнании этикета.
         Не прошло и трех дней, как Игнатьеву пришел ответ на его жалобу. Верховный Совет всячески выгораживал дашэня Су Шуня и обе¬щал более тщательно изучить представленные Россией трактаты. От¬писка была вежливой, ничего не решающей, но, вместе с тем, в ней  не от¬рицалось существование Айгунского трактата, что само по себе уже было неплохо.
      "Взаимность, взаимность и еще раз взаимность", - мысленно по¬вторял  Николай, когда шестого октября к нему приехали Су Шунь и Жуй Чан, подчеркнуто учтивые и молчаливые. Позиция их оставалась не¬изменной :утвердить Айгунский трактат и новую границу так же не¬возможно, как невозможно оседлать тигра.
В один из томительных пасмурных дней, чтобы хоть как-то отвлечь Игнатьева от грустных мыслей, переводчик Попов,  с позволения отца Гурия, провел «иници¬ацию гипноза»,  и камердинер Дмитрий Скачков, косая сажень в плечах, стал  изображать из себя пятилетнего огольца, жалобно гундеть, что «…папанька почём зря чихвостит мамку. Забижаить». Хорунжему Чурилину Попов приказал стать "железным",  и тот окаменел: никто не смог согнуть его руку. Казаки нарочно тыкали хорунжего  в живот,   палец упирался в твердое, будто в стену. Секрета¬ря Вульфа он  «заморозил» так, что бедняга часа три потом торчал на солнцепеке: никак не мог согреться. Одним словом, фурор был пол¬ный. Почет и слава были обеспечены Попову на всю жизнь.
Провел  он и показательный бой - один пошел на пятерых каза¬ков, вооруженных палками,   и ни один не смог его «огреть». Зато все насобирали «синяков» и «шишек».
- Вот и подправь такому носопырь, - с уважением отзывался о Попове задиристый Курихин, потирая ушибленную поясницу. - Хрена тёртого.
Игнатьев готов был возобновить переписку с Верховным Советом Китая, но необходимые ему полномочия посланника все еще находи¬лись в Петербурге. Князь Горчаков, как бы намеренно затягивал их пересылку, да и директор Азиатского департамента Егор Петрович Ковалевский не отвечал на письма. Приходилось уединяться с книгой и терпеливо ждать новых инструкций.
Теплая осень сменилось ненастным предзимьем. Вороватый барышник с серьгой в левом ухе свел со двора посольства казачьих лошадей: дал полцены. Казаки тяжело переживали разлуку со своими скакунами и не скрывали слез: трудно расставаться с  теми, кто стал частью жизни.
- Поди-ка, отсидим зады, - томился возле коновязи хорунжий
Чурилин. - В  сёдла не залезем.
- Сёдла они што,  - грустно  вздохнул  Шарпанов. - Коников таких уже  не   сыщешь.

                Глава IX

       Флаг русского посольства трепал ветер. Гулкий, шквалистый, сырой. Безпутный и настырный.
      В такие дни Игнатьев позволял себе уединяться: никуда не выходил, читал поэзию Китая в переводах Татаринова, «историю китайских  княжеств»  и летопись Богдойского царства, основанного маньчжурской династией Цинов, переведенные французскими миссионерами. Прилежно изучал пекинский диалект и учился писать иероглифы. Вел дневниковые записи. Перечитывал их и дополнял. Что-то вычеркивал, но, в основном, дописывал, поверяя памятные даты и свои впечатления бумаге. «Нет худа без добра, - писал он в своем дневнике. - Проволочка переговоров позволила прапорщику Шимковичу произвести топографи¬ческую съёмку китайской столицы и составить ее подробный план».
      Перед сном, по заведенному еще с отроческих лет  порядку, раскрывал Евангелие на любой странице, проникался Божьим Словом, соотносил свою жизнь с апостольскими посланиями. Выходило, что до святости ему, как до Луны, а то и дальше. "Много дальше", - упрекал он себя за ту или иную мысль, за тот или иной проступок, и становился на колени перед образом Спасителя.
      - Господи, да оправдает вера моя дела мои!
     Утром он выходил во двор посольства и видел то, что наблюдал уже не раз: осеннее стылое небо, подернутую индевью траву, озябших караульных казаков.    На душе было тоскливо.
        Секретарь Вульф целыми днями играл на гитаре. Он обладал приятным тенором, имел хороший слух. Казалось, что половина романсов, которые он исполнял, написа¬ны в Пекине. Раньше Николай  их никогда не слышал. Уж на что капитан Баллюзен равнодушен к музыке, но и он порой мурлыкал полюбившийся припев:

                Он смотрел в глаза Елене,
                Воспевал хмельное  счастье
                Обнимать её колени,
                Целовать её запястья.

         Попов и Шимкович по вечерам играли в шах¬маты, к ним время от времени присоединялся Татаринов, любивший не столько двигать фигуры, сколько подсказывать со стороны, выслуши¬вая шиканья в свой адрес.
       Казаки, свободные от караула, стучали костяшками домино, смолили табак, судачили «за жисть». У хорунжего Чурилина прорезался талант: он научился делать ку¬кол, ловко вырезал   бумажные цветы, из глины мастерил свист¬ки и даже клеил разноцветные фонарики. Всё сделанное собирал в плетёный короб.
          - Приеду, чать, из короба Китай достану.
         Размышляя о характере людей, с которыми пришлось проделать путь в Пекин, делить и  кров и пищу, Игнатьев приходил к выводу, что, в общем, команда у него достойная. Капитан Баллюзен сразу взвалил на себя хлопотные обязанности коменданта их маленького гарнизона,  секретарь Вульф исправно ведет канцелярию и бухгалтерию, прекрасно анализирует  статьи, публикуе¬мые в официальной газете китайского правительства, верно комментирует  все внутриполитические события Ки¬тая,  хотя не очень понимает тонкое искусство блефа, к которому Иг¬натьев далеко не равнодушен.
     - Грешен, люблю блефовать, - признался он как-то отцу Гурию на исповеди.  - По сути я - авантюрист.
    - Да простятся нам грехи наши по богатству благодати Его, - перекрес¬тил его архимандрит, и,   спустя какое-то время сказал: - Не  к лицу нам, христианам,  уподобляться в поступках своих и помыслах своих чадам лукавым, как это делают многие.
     «Среди этих многих все политики», - подумалось Николаю.
      В  первых числах декабря он  возобновил свою переписку с Верховным Советом Китая, настаивая на смене уполномоченных. В ответ на его жалобы и требования  Трибунал внешних сношений решил привлечь к  переговорам еще одного сановника - Хуа Шана, который принимал не¬посредственное участие в разработке Тяньцзиньских  договоров. Что  ему наплел Су Шунь, чем пригрозил, неизвестно, но только после встречи с министром налогов  Хуа Шан решил, что император Сянь Фэн видит в нем одного из виновников произошедших  в отношениях с Россией недоразумений.  Не  зная, как теперь исправить положение, новый уполномоченный  лишил се¬бя жизни: пришел домой, собрал свою семью, простился со всеми и про¬глотил пилюлю с ядом.
      В "Столичном вестнике" появился указ богдыхана, в котором он хвалил
"верного сына народа" за доблестный поступок. В Пекине состоялись торжественные похороны, оплаченные казной. Об этом не пре¬минула сообщить правительственная газета, но ушедшим из жизни га¬зеты не нужны.
         Монах Бао, принимавший участие в похоронах,  позже поведал, что любимый брат богдыхана принц И Цин "не намерен повторять ошибок старших": Китаю надо развиваться с помощью сильных держав. Молодое поколение очень уважает драконов, но еще больше ценит  скоро¬стрельные винтовки и дальнобойную артиллерию. Правда, он  признался, что ни в грош не ставит   военный дух "белых чертей", даже отметил полное его отсутствие.
     - «Варвары» хороши, когда на бас¬тионы вместо них идут наемники, индусы и корейцы, идут и гибнут, а они пользуются их отвагой и одержанной победой. "Белые черти" трусливы, - сделал свой вывод принц И Цин, - этим все сказано.
         Похороны и связанные со всей этой историей слухи  требовали  осмысления. Еще монах Бао сказал, что среди пекинской молодежи все меньше нахо¬дится тех, кто говорит об императоре Сянь Фэне с чувством гордости или волнения. Подрастающему поколению  всё безразлично, кроме собственной выгоды. Молодые люди  не желали служить в армии, работать на го¬сударственных фабриках и  подчиняться законам.
       «Расчетливые бунтари, - охарактеризовал их Игнатьев. - Потен¬циальные предатели».
          Понимая, что его послания складывают  под сукно, он  еще раз написал богдыхану и подчеркнул: «у Сына Неба может возникнуть нужда в русском посланнике, который знает нечто, не по¬зволяющее ему быть равнодушным к судьбе цинской династии. Если со¬изволите, то я приду на помощь». Предвидя продолжение войны союзников  с Китаем, он намекал на вероятное свое посредничество.
       Стрела летящая должна поразить цель.

                Глава X

        - Вам не кажется, -  спросил секретаря Вульфа капитан Баллюзен, - что мы погрязли в быту? - Он был боевым офицером и теперь никак не мог приноровиться к оседлому образу жизни.
       - Много хуже, - ответил Вульф и отложил гитару. - Я за¬дыхаюсь в этом  пекинском болоте.
       Пройдясь по комнате,  Баллюзен  присел к столу.
        - Слышал, вы настаивали на возвращении в Петербург?
        - А в этом есть что-то постыдное? - вопросом на вопрос
откликнулся Вульф и зажал щеки руками.  - Служить бы рад, да дела нет! - У него был вид человека, над которым жестоко посмеялась судьба.  - Господи,  - воскликнул он с обидой, - сколько я сил потратил на то, чтобы уговорить нашего Николая Павловича внять голосу разума, и всё - псу под хвост! Он настаивает на том, чтобы сидеть и ждать удобного момента. Он, видите ли, так чувствует! Как будто он поэт!
         Вульф не стал говорить о том, сколько сил  приложено  для того, чтобы его самого  протежировали и утвердили в должности секрета¬ря военной миссии, и всё ради чего? Ради решения хозяйственных и прочих, столь же ничего не значащих вопросов? Жутко неприятная история. 
         Он поба¬рабанил пальцами по столу, тоскливо уставился в пол, крашенный охрой, и вскинул свои блеклые глаза на капитана.
      - Еще чуть-чуть и паутиной зарастем. Мухи на лету дохнут от скуки...
       - Уже сдохли,  - усмехнулся Баллюзен, показывая на двойные оконные рамы, между стеклами которых, на желто-бурых клочках ваты, валялись вперемешку осы, бабочки и мухи, заснувшие ли, помертвевшие ли...
        - …ни беготни по присутствиям,  ни личной жизни, ничего... Тоска-а!..
          Словно  в подтверждение этих слов, со стороны китайского базарчика раздался голос нищего, напоминающий крик ишака:
       - Ян-Инь, Ян-Инь, Ян-Инь…
          Нищий был безумен и весь день орал одно и тоже. От одних его воплей можно было «съехать с глузду» по выражению хорунжего Чурилина.
     -  He зря в Пекине курят опиум, не зря, - покачал головой
секретарь  и досадливо поморщился. - Нет сил.  Все лето трещали цикады, всю осень выл ветер, теперь этот дурень орет! - Он брезгливо смахнул на газету черного жука,  лежавшего на подоконнике, и, открыв  заслонку, отправил его в печь. Пахнуло жаром догорающих углей.  - Кстати, вы не знаете, как его курят?
          - Зачем это вам?
          - Да так, - смутился Вульф. - Пришло на ум.
          - Настойку опия дают от болей, от поносов, - скучным голосом
ответил Баллюзен. - Это я еще по Севастополю помню. - По восемь ка¬пель на кусочке сахара.
          - И что? - с жадным любопытством спросил секретарь.
          - Боль утихает, снимаются спазмы.
          -  Человек блаженствует?
           - Когда боль отпускает, это всегда блаженство.   
          - А как  опий курят?
          - Не знаю. Говорят, курильщики этого зелья начинают видеть то, чего нет в реальной жизни. Воображение уносит их в эмпиреи.
       - В райские кущи, - вяло ухмыльнулся Вульф. -  Туда, где нет тоски.
         Баллюзен пожал плечами.
        - Во время Крымской войны, в Севастополе,  я видел не¬скольких солдат с Кавказа, курильщиков опиума: худые, изможденные,
живые трупы. На них мне указал мой боевой товарищ поручик граф Толстой.
         - И эту войну союзников с Китаем уже прозвали "опиумной", - со свойственным ему апломбом заявил  Вульф.  - Богдыхан запрещает торговать им в Китае, а Лондон и Париж настаивают на обратном.
        - Теперь понятно, отчего они пристали с ножом к горлу к нему.
          Вульф погрел руки у печи, закрыл чугунную дверцу.
        - На рейде Вусуна, - сказал он, выпрямляясь, - небольшого пор¬тового городка в окрестностях Шанхая, сосредоточено столько опиум¬ных судов, что их хватило бы на добрую флотилию.
         - А почему не в Шанхае?
         - Вусун удобней. Там   перевалочный пункт: горы тюков с этой
 отравой…
         - Привозят? Сгружают?
        - Сбывают, - вернулся к своему столу Вульф и уселся в бамбуко¬вое кресло. - Набивают мошну.
         - А пограничники? Таможня? - Удивился Баллюзен. - Они куда смотрят?
         Вульф усмехнулся и придвинул к себе канцелярскую книгу: - Туда, куда и все, в сторону денег.
          На улице рвотно-безудержно икал безумный нищий.
       - Ян-Инь, Ян-Инь, Ян-Инь...

          Узнав, что Игнатьев намерен весной перебраться в Шанхай, о чем он уведомил Петербург, секретарь Вульф, наверно, часа три не мог прийти в себя от этой новости. Глупость несусветная! Если уж в Пекине ничего не удалось сделать,  что можно предпринять, находясь за тридевять земель от столицы? Козе понятно: ничего! Чтобы настроить струны, их надо натянуть.  А Игнатьев рвет их, обрывает   связи с   пекинским правитель¬ством, пусть даже  едва ощутимые...
           Татаринов прошелся по комнате, остановился возле печки. От нее пахло сухой известью и  нагревшимися кирпичами.
          - Николай Павлович что-то замыслил, ждет наши корабли. Эскадра для него, что свет в окошке: не сходит с языка.
       - Стратег, - ехидно скривил губы Вульф. - Мыслитель. Рассуждать на тему он умеет: не уймёшь.- Его взгляд ужалил, и драгоман поду¬мал, что секретарь чувствителен, как рептилия. Болезненно воспринимает мир.
       В сочельник монах Бао привез ёлку, а на Рождество Игнатьев поехал в Северное подворье, в церковь. Летел густой пушистый снег, валил с небес такими хлопьями, словно кто-то, стоя высоко на крыше, отряхал черемуховый цвет.
   В храме жгли свечи, курили ладан, пели молитвы.
   Загадывали радость.
   «Рождество Твое, Христе, Боже наш», - пел праздничный тропарь отец Гурий и ему вторили на клиросе.
    После литургии, когда прозвучал благодарственный молебен Господу за избавление России от нашествия французов в двенадцатом году, Николай вышел на каменные ступени церковной паперти и… остолбенел. Такую красоту не то, что увидеть, помыслить невозможно. Он невольно зажмурился, словно избавляя себя от наваждения, и вновь открыл глаза. Что-то ангельское, неземное сквозило во всем облике довольно юной китаянки, которую он раньше никогда не видел в Северном подворье. Она прошла мимо, слегка опустив голову, и ее ускользающий профиль чудным образом запечатлелся в памяти. Николай как остановился на ступенях, так и продолжал стоять, следя за ней глазами, в каком-то дивном столбняке. Он узнал ту, которая ему приснилась в Кяхте. Приснилась, а теперь вот прошла мимо - скрылась за чугунными воротами.

                Глава XI
Душа смутилась и затосковала. Николай  стряхнул с шинели снег и  решил узнать, кто эта юная особа и что привело ее в русскую церковь? Он понимал,  что в чужой стране, да еще во время войны, на всякую женщину надо смотреть как на шпионку.
Отец Гурий  его успокоил.
- Му Лань  не шпионка. Она принадлежит к древнему
 знатному роду.  Ее отец - известный пекинский художник, а брат - студент Русского училища, недавно крестился и намерен продолжать учение в России.
- Ее зовут My Лань? - повторил имя китаянки Николай, и оно по¬
казалось  ему восхитительным, напоминающим русское имя Меланья.
- My Лань, - утвердительно кивнул архимандрит. - Как говорит
ее брат: «My Лань у нас - цельная яшма».
- Сколько ей лет?
- Семнадцать.
- Она знает русский язык?
- Прилежно изучает.
Уяснив для себя, что  My Лань ни в коей мере не шпионка, а сестра молодого православного студента, который собирается стать переводчиком и продолжить учебу в Петербурге,  Игнатьеву  стало легко и даже радостно. Теперь он будет видеть ее чаще. А может статься, вскоре познакомится.
- Передайте ей,  - сказал он отцу Гурию, - раз мы увидели друг
друга, зачем прятаться? Сочту за честь принять ее в посольстве.
- В посольстве ей появляться нельзя,  - предостерег священник. -
Могут обвинить в государственной  измене, а  здесь, на территории Духовной миссии,  я вас   непременно познакомлю.
Очарованный  красотой девушки, Николай с нетерпением стал ждать встречи с ней и зачастил на Северное подворье. Он уже отдавал себе отчет в том, что My Лань во¬шла в его жизнь, запала в сердце, не случайно и, как ему верилось, к счастью. Сами собой в его голове стали рождаться всевозможные планы, один фантастичнее другого,  как выразить и  передать ей свои чувства,  как сделать так, чтоб и она в него влюбилась, полюбила, не смогла без не¬го жить, как он уже не может позабыть ее. Он нанял оркестр му¬зыкантов, лихо управлявшихся со своими многочисленными трубами и барабанами, переодевал знакомых албазинцев - выходцев из России, в русские одежды, и его теперь сопровождала пышная шумная свита. Все его выходы-выезды в город собирали множество зевак, которые дивились знатности и роскоши русского посла. Зная, что китайцы очень любят яркие, величественные зрелища, он не скупился на ленты, флаги и раз-ноцветные фонарики. На китайский  Новый Год он устроил у себя в по¬сольстве фейерверк и велел раздать  детям конфеты, что не могло не радовать любопытных и падких на сюрпризы горожан.
 - Неразумно, - укорил его Вульф. - Они нашей любви не понимают. - Любовь Христова выше всяческого разумения, - словами отца
Гурия ответил секретарю Игнатьев. «И всяческая любовь», - мысленно
добавил он и произнес вслух:  - И всяческая.
- Что «всяческая»? - недоуменно спросил его Вульф.
Николай смутился.
- Я говорю, что сердце наше, и   рассудок наш слабее любви, испытываемой нами  и переполняющей нас.
Секретарь  криво усмехнулся .
- Полюбить иноверца это выше моих сил.  Китай - земля бесовских на¬важдений. Я понял, что китайцы живут, словно видят сны. Язычество первостатейное. Неистребимое.
Игнатьев долго ничего не говорил, потом сказал:
- Нет ничего любви превыше, да святится Имя Его. Боящийся -
несовершенен в любви. Надо идти и верить, любить и все. Не думая,  как нас поймут и как оценят наши чувства.
 Что с ним будет  завтра, он не знал. Думал о прекрасной китаянке. Уже отцвели абрикосы, зацветали сливы, а она не появлялась. Ее брат  сказал Попову, что My Лань уехала в деревню,  на север страны,   помочь   бабушке побелить в саду деревья и засеять огород. «Неужели я до своего отъезда из Пекина так и не увижу ее? - панически думал Николай, оставаясь наедине с самим собой, и тут же корил себя за «посторонние мысли». - Прельщаться женской красотой - удел поэтов, живописцев, а я всего-навсего   военный дипломат, чиновник государственного ведомства».
        Перебирая на столе бумаги, он подошел к окну. Белее облаков сады цветущих слив. Белее облаков...
Утром выпал снег и тотчас начал таять - выглянуло солнце.
"Господи,  - мучился неопределенностью своего положения Игнать¬ев,  - как тяжко на душе!" Предчувствия были гнетущими,  недобрыми. Для себя он решил, что как только в Печелийский залив придет русский корабль, он покинет Пекин. Отчаяние и надежда - страшные каче¬ли! Расшатывают нервы, убивают душу, мутят разум. Ничего-то он не высидел в Пекине! Надо уезжать.
На Радуницу, после Пасхи, отец Гурий отслужил молебен на Русском кладбище, члены духовной миссии и сотрудники посольства помянули усопших, обиходили могилки.
В черёмушнике цвенькал соловей, дружно трещали скворцы.
В Северное подворье Игнатьев вернулся в сопровождении Попова.
…Му Лань стояла на крыльце монастырской гостиницы, и он изумленно подумал: «Так не бывает!» Только что думал о ней, вспоминал её радужный взгляд, а тут - она сама идет навстречу.
Решив не упускать случая, он первый поклонился ей и улыбнулся.
- День добрый, восхитительная Му Лань, - произнес он заученную по-китайски фразу. – Я рад видеть вас.
- Зыдырасуйте, - мило коверкая русские слова, с изящным поклоном, ответила девушка. – Вы меня знать?
Половину слов Николай не понял, но смысл фразы уловил.
- Не знать, как зовут самую красивую девушку Пекина, значит, не знать, зачем живешь, - быстро проговорил он, переходя на русский язык. Попов принялся переводить.
Му Лань кротко улыбнулась. В её глазах зеленым солнцем лучилась юность, радость жизни, чистота души.
- Раз уж я знаю ваше имя, а вы моё, вероятно, нет, набрался храбрости Николай, я считаю необходимым представиться вам и, таким образом, мы познакомимся. – Проговорив это, он осекся и посмотрел на Попова: не слишком ли он дерзок и не оскорбляет ли его напор юную красавицу?
Попов показал глазами, мол «всё нормально», и перевел его фразу:
- Николай Игнатьев. Николай – имя, Игнатьев – фамилия.
- Игэна-чефу, - по слогам произнесла Му Лань и снова улыбнулась. – И-но-лай.
 Игнатьев понял, что погиб; пропал: влюбился. Она услышала зов его сердца. Конечно, на встречу с ним Му Лань пришла с братом, таким же стройным и высоким, как она сама;  понятно, брат привел сестру в русскую церковь, никак не иначе, но он-то, Николай, первый увидел её и, в сущности, никого больше не хотел видеть. Только её. Её глаза, её лицо, её улыбку. Волосы у My Лань были уложены такой дивной вол¬ной, что земля поплыла под ногами. На ней было лёгкое платье из бело-розового шёлка, расшитого цветочными узорами, и чудные сафьяновые туфли нежно-лилового цвета.
Уловив его движение, она протянула свою руку, и он пожал её. Пальцы были трепетными, тёплыми. При этом она смотрела на него  с таким радушием, с таким живым и неподдельным ин¬тересом, что он надолго умолк и не сводил с нее глаз.
Он чрезмерно обрадовался знакомству. Жены у него не было, невесты – тоже. Он был свободен, молод и честолюбив. А вот теперь, оказывается, он еще пленён, восхищён и очарован. Она подала ему руку с такой обворожительной робостью, что его сердце исполнилось благоговения и нежности. Скажи ему какой-нибудь умник, что большие беды ходят в женском облике, он бы немедля вызвал его на дуэль.  Николай  знал, что он человек пылкий, но не знал, что до такой степени.
С этого дня они стали встречаться. Он был счастлив. Вдыхал пьянящий аромат весны и чувствовал, как зыбится, уходит из-под ног земля, а вместе с ней – тревоги и заботы. Деревья, люди и дома казались радужно-возвышенными, чудными. Каждый день приносил радость. Его душа стала нежней, возвышенней. В ней поселилась ласковая боль,  и эта боль была мучительно-желанной. Она окрыляла, поднимала над землей, делала его великодушным. Теперь он многое прощал противным людям и  даже радовался, что Су Шунь такой упрямец!  Будь он посговорчивей, Игнатьев давно бы уехал домой и не встретил My Лань. Одна эта мысль примиряла его со всесильным фаворитом богдыхана.
Чтобы чаще видеть полюбившуюся ему девушку, он перебрался в Северное по¬дворье и жил в комнате, выделенной ему отцом Гурием. Охваченный пла¬менем чувств, он уже не представлял своей жизни без My Лань. Ee характер, как ему казалось, был  выше  всяческих похвал.  Просыпался он теперь с одной мыслью: сегодня  я ее увижу! Или -  нет, сегодня она не придет. Когда она уходила, он принимался читать, и видел лишь глаза My Лань, когда она улыбалась, они све-тились неизъяснимой лаской. Садился  за стол поработать – всё валилось из рук.  Да какая уж тут работа! Он думал о том, что мог не встретить  Му Лань,  уехать месяцем раньше. Выходит, что сама судьба послала ее, значит, так на¬до, так на роду ему написано. По чувству он принадлежал той, которую любил, а по долгу чести - царю и отечеству. Хотел письмецо написать  - и не смог.  Не смог связать двух слов, не  знал, о чем писать…  Лицо горит, в  голове - гуд, а мыслей - никаких, всё чушь и вздор, и если он ещё способен говорить о чём-то внятно, так это о своей любви...  с самим собой. Наедине.
Рыба речная знать  не должна,
                Как высоко ходит в небе луна,
А человек должен многое знать,
Чтоб посетила его благодать.
       Это четверостишие написала и подарила ему My Лань три дня тому назад, и теперь он  повторял эти стихи   сто раз на дню. Он  чувствовал,  что нравится ей, видел, как она украдкой обменивалась с ним неизъяснимо-лучистыми взглядами,   но это всё не  то: он жаждет быть любимым,  он ведь любит... Это ужасно, это глупо, это радостно до жути и до бешенства, но что он может сделать, если он и вправду сам не свой, и та душа, которую ещё вчера считал своею, ему отныне не принадлежит? Он понял, что убьёт любого  за  Му  Лань, убьёт  и глазом не моргнёт. И  это было страшно.  Мы помним о сущности вещей, а надо еще помнить об их превращениях. Что он знал о девушках? Да ничего. О женщинах - и того меньше. У  него были сёстры, он их обожал, особенно младшую Ольгу, они его тоже любили. Что еще? Он был восторжен, целомудрен,  чист. Любовь он понимал, как дуновение безсмертия, как святость, божественное  слияние душ, а не расхожую,  физическую близость. Идти на поводу у плоти -  губить душу. А этого он не хотел, крепил се¬бя молитвой и постом, чрезмерною работой. Он берёг себя для той, которую полюбит.
Полюбил.
Читая вдохновенные стихи My Лань, глядя на ее  живые аква¬рели, полные света и воздуха, он внутренне досадовал на свою бездарность. Всё, что он  знал   и умел,   - это  исполнять распоряжения да писать отчётные записки.  Ничего другого. Да   и когда было учиться? И чему? Сын военного он тоже стал военным. Вот и всё. Никаких особенных талантов, ничего. Мундир, присяга, да приказ царя. Пешка в игре. Пешкой легко пожерт¬вуют, легко забудут, выбросят через плечо, даже не сплюнут.   Размышляя таким образом, он  ловил себя на невольном страхе, что ни за что и никогда не осмелится признаться своей возлюбленной в любви.  И что он, собственно, об этом чувстве знает? Ровным счетом ничего. Он никогда не влюблялся серьезно, а детские влюбленности - забава, да и только. Если он признается в любви, об этом завтра станет извест¬но не то,  что родителям My Лань, весь Пекин заговорит об этом. А бог¬дыхан узнает его слабое место. На Айгунском трактате можно тогда ставить крест. Признаться в любви, значит, просить руки, жениться, а без родительского благословения ни он, ни она, не решатся соединить свои судьбы, создать  семью. Опять же, сказывалась его подневольность: пока офицер служит, тем более, офицер свиты его величества, он себе не принадлежит: надо испрашивать дозволения на брак у государя.
        В очередной раз,  проводив Му Лань с братом до ворот духовной миссии, Николай печально подумал о том, что он и  в  самом деле не  принадлежит себе. Он присягал на верность царю и отечеству. Вот им он жизнь свою и посвящает, а любовь... любовное чувство к иностранке… это сугубо личное, эгоистическое   дело, далекое от  долга.
         Вот и отец Гурий говорит: «Где долг, там святость». Всё остальное  суета  сует и томление духа. Томление духа... как это верно и точно. А еще, конечно же, бунт крови...  «Надо сдержать  себя, сдержать,  во что бы то ни стало, - приказывал себе Николай, ког¬да видел улыбку My Лань. - Скрепить  сердце, наложить оковы на уста. Безмолствовать, но помнить.  Помнить, что люблю... люблю, как брат, чисто, светло.   Кротко, тихо, нежно, с молитвой о благе её».
        И чем больше он убеждал себя в необходимости молчать и помнить, любить, что называется, вприглядку, тем безотчетнее хотелось говорить восторженно и страстно, терять рассудок и касаться, касать¬ся    её... целовать. Это как чудо, как возвращение в рай. Теперь он знает, что это такое: преображение души.
         Он вспоминал, как шел с My Лань,  и сердце его ликовало. Он был с счастлив. Вдыхал пьянящий аромат весны и чувствовал, как зыбится, уходит из-под ног земля, а вместе с ней - тревоги и заботы. Деревья,
люди и дома казались радужно-возвышенными, чудными.
      Вчера  Игнатьев и Му Лань пили чай в покоях отца Гурия и не сводили глаз с друг друга.
- Я радуюсь любой минуте нашего общения, - дрогнувшим голосом
сказал Николай и осекся. Когда сердце охвачено страстью, пылает,
любой костер покажется сугробом, ледяной глыбой, а язык не подчиняется  рассудку.
      - Я чувствую, - пролепетала My Лань, испуганно кося глаза с зеленой искрой. – Но я не знаю, хорошо ли это?
- Хорошо, - проговорил он. - Что же тут плохого? - Они уже  довольно легко понимали друг друга. - Вы  меня  знаете, я человек публичный. Обиды вам не причиню. Прошу вас навещать меня  почаще. Может статься так, что я скоро уеду.
- Хорошо,  - согласилась она,   - девушка может быть глупой, но юноша должен быть с сердцем.
Николай улыбнулся. Он давно уже не чувствовал себя юнцом.
- Вы дороги мне и приятны.
- Я вам верю,  - по-прежнему не поднимая глаз, ответила My Лань.      - Мне кажется, я знаю вас всю жизнь.
Услышав это робкое признание, он едва не воскликнул:  это чудо! Она призналась в том, в чем должен был признаться он, уже на второй день их знакомства поймавший себя на мысли, что ничего, в сущности, не зная о Му Лань, он знал о ней всё: он её любил. Сказала так, словно прочитала его мысли.
Восторг и нежность переполняли его, и он улыбался даже тогда, когда её не было рядом. Вспоминал её и улыбался.
Каждый день приносил радость. Но сегодня...  сегодня пришла поч¬та из Петербурга. Инструкция Горчакова предписывала Игнатьеву ис¬полнить то, что он задумал: перебраться на русский корабль и поселиться в Шанхае. Сойтись  с посланниками Англии и Франции. Прочитав должностные бумаги, он велел собирать и упако-вывать вещи.
- Лев Федорович,  - сказал он капитану  Баллюзену, - купите лошадей для казаков и две повозки. В  Печелийском  заливе нас ждет клипер «Джигит».
- МИД одобрил ваши планы?
- Одобрил. И даже позволил принять звание посланника.
Больше всех обрадовался отъезду секретарь Вульф. Он распахнул створки окна и жадно вдохнул аромат медоносных цветов.
 Май месяц начинался прекрасно!
А Игнатьев нахмурился: предстояла разлука с Му Лань.   

              Глава XII
Ночью во сне он увидел отца, который писал к нему, сидя в своем кабинете. Чтобы узнать содержание письма, Николаю пришлось стать у отца за спиной и прочесть: «Отступи, когда упрешься. Окольные пу¬ти тоже приводят к цели».
Надо сказать, отец не баловал его, был строг и даже суховат, снился за всю жизнь от  силы раза два, а вот письмами они обмени¬вались часто: любили побеседовать на расстоянии. Каково же было удивление Николая, когда утром  доставили почту,  и в ней он обнаружил послание отца! Самое поразительное было то, что в кон¬це письма через знаки Р.S. отец подчеркнул слова: «Отступи, когда упрешься».  Выходит, он во сне прочел мысли отца - подобное с ним раньше не случалось. Возбужденный и обескураженный таким чудесным совпадением, Николай подумал, что природа сна божественно  загадочна, и не ему о ней судить. Дух дышит, где хочет. Главное, слова отца напутственно верны. Надо пойти по окольной стезе.  Вот уже скоро год, как посольство томится в Пекине, а толку, если честно, с гулькин нос. Он написал безчисленное множество презренных жалоб, по¬лучил несколько отписок, да к тому же еще и влюбился. Ни о чем не может  думать, кроме как о My Лань - смотреть в её глаза, касаться её рук...
       Узнав о прибытии русских судов  в Печелийский залив, Игнатьев тотчас написал в Верховный Совет Китая о своем намерении покинуть Пекин вместе с посольством, но богдыхан категорически запретил вы¬езд к морю не только русскому посланнику, но и его порученцу. Николай хмыкнул и заявил в своем повторном обращении к китайскому правительству, что "не может ослушаться своего Государя и вынужден выполнить то, что ему предписано: добраться до Бейцана и пересесть на русский корабль." Китайцы были озадачены. Русский посланник офи¬циально выказывал своё несогласие с распоряжениями Сына Неба! Ото¬звать предписанное ему запрещение сановники не могли, но и настаивать на его исполнении было опасно: это могло поссорить Россию с Китаем. Придворные чинуши решили отмолчаться, сделать вид, что никакого пись¬ма не было. Наряду с этим маньчжуры прибегли к ак¬ции устрашения: вокруг  Южного подворья расставили жандармов  с допотопными мушкетами.  Баллюзен переглянулся с хорунжим, и казаки на глазах у ретивых полицейских стали точить шашки и заряжать винтовки: дескать, такой мы весёлый народ!
      - Будем уезжать? - спросил Вульф, глядя на кордон "почетной жандармерии", и услышал от Игнатьева: «Конечно. Пусть попробуют остановить».
Высоко в небе проплыл коршун,  и его распластанная тень скольз-нула по земле. В мелкой прогретой солнцем луже шныряли головасти-ки и крохотные, презабавные лягушата.
Собираясь в дорогу и не сомневаясь больше в  правоте того, что он намерен сделать, Николай  вернулся в свою ком¬нату, сел за письменный стол, придвинул к себе чистый лист бумаги  и   вывел на нем красной тушью иероглиф "взаимность". Вышло хорошо, и он залюбовался: какая притягательная сила в том, что может составлять  загадку и в загадке этой содержать желаемый ответ! Какая радость познавать неведомое, новое, исполненное таинств бытия, людских поверий и пророчеств.
   Баллюзен нанял строителей,  и  камин в кабинете Игнатьева срочно заложили кирпичом, чтобы никто за время отъезда посольства не за¬брался в дом через трубу.
- По представлению китайцев,  - сказал Попов, подавший мысль замуровать камин,  - у печных труб и тех есть божество, и называ-ется оно духом печных труб и дыма.
- А духа лошадиного навоза у них нет? - съязвил Вульф и, не
дожидаясь ответа, вышел из комнаты, всем своим видом показывая,
что он чертовски устал от многобожия и безпросветного язычества.
Попов усмехнулся и сообщил Игнатьеву, что завел знакомство с мелким письмоводителем в городской управе, и тот свел его с куп¬цом, имевшим конный завод.
- Купец запросил четыре тысячи рублей за пятнадцать лошадей, прошедших выбраковку, но я сбил цену до двух тысяч.
          - Дорого,- вздохнул Николай  и тут же сказал, что  выбирать не приходится. - Езжайте с Баллюзеном и выкупайте коней.
      Во дворе посольства  вновь запахло дегтем,  конской упряжью и лошадиным потом.
      - Где Шарпанов? - слышался вопрос хорунжего,  и ему тут же отве-чали: - Купает коней. - А Беззубец? - Овес припасает. - Смотрите у меня,  - кашлял в кулак Чурилин.  - Отъезд на носу.
        После полудня казаки забрались в  седла, стали приноравливаться к лошадям.
- Во, грызь мозговая!  - дергал повод Курихин, укрощая     вороного жеребца, сильного и своевольного. - Я те, хвороба проклятая!  - Он умел объезжать лошадей.
- Гыть, прищепа!  - отмахивался от  своей рыжей кобылы Савельев, и его конопатое лицо  светилось  лаской. - Обсалишь  слюнями.
   Видя, что особой нужды в его присутствии нет, Николай поехал проститься с My Лань.  Ему  страшно было разлучаться с ней, но еще страшнее было потерять себя.  Какое это всё же испытание - любовь! И как она увязана с надеждою и верой.
Узнав о том, что Игнатьев не отказался от своего намерения выехать из Пекина: закупил лошадей и нанял повозки, показывая тем самым, что его отъезд в сторону моря предрешен, а запрет богдыха¬на для него не более, чем шелест камыша в безветренную тишь, министр налогов всесильный господин Су Шунь, обладатель всех мысли¬мых и немыслимых чинов и привилегий, со свистом втянул в  себя воз¬дух и приказал уволить  со службы «жалких недоумков», которые не смогли донести волю богдыхана до сознания "тупого русского", не постарались воздействовать на него должным образом и не застави¬ли трепетать перед маньчжурским правительством. Несмотря на то, что одуревших от  страха чиновников тотчас вытолкали из присутствия, где они протирали штаны, разгневанный Су Шунь долго еще не мог успокоиться и вслух сожалел о доб¬ром старом времени, когда нерадивого или строптивого чиновника можно было публично избить палками и  заключить в специальную тюрьму для провинившихся. В конце концов, порядок есть порядок, как бы вы к нему не относились.  У каждой вещи свое имя, назови свирель стрелою, и она захочет убивать. "Захочет убивать", - мыслен¬но повторил Су    Шунь          и надолго задумался: как сохранить спокойствие в порыве гнева? как усми¬рить бесноватого русского? как сделать так, чтобы тот пострадал из-за  собственной глупости?  План, который начал зарождаться в его голове, требовал тайны и верных людей. Иначе все его намерения могли пойти прахом .
Людей, готовых услужить Су Шуню было много, больше,  чем нужно,
но ни к кому из них он не испытывал, да и не мог испы¬тывать доверия. Прежде, чем доверять человеку, надо его испытать. Испытанных людей тоже хватало, но и они могли предать в любой момент. Там, где все построено на выгоде, на крайнем себялюбии и алчности, предательство считается делом чести. Верно сказано: кто стремится к власти, знает, что такое одиночество. Терзаемый маниа¬кальной подозрительностью, доводившей его до бешенства и понуждав¬шей совершать жестокие поступки, Су Шунь встал из-за стола и ска¬зал секретарю, чтобы тот вызвал к нему родственника тяньцзиньского купца Хай Чжан By, тридцатилетнего оболтуса, служившего в палате  уголовных наказаний начальником  девятой  канцелярии.
- Мое великодушие скоро станет объектом насмешек, - добавил он  со вздохом и предупредил, что прогуляется во внутреннем дворике министерства  - Надо кое-что обдумать.
Секретарь тотчас протянул ему баночку с кормом для рыбок. Господин Су Шунь любил  речную живность.
В министерском пруду с перекинутым через него мраморным мости-ком плавали черепахи и пышнохвостые оранжевые рыбки. В  зеленоватой воде отражались плакучие ивы.
Ярко светило солнце, приятно жгло плечи.
Сизым золотом сверкнул в воде сазан, пугливой стайкой метнулись пескари, над желтым ирисом зависла стрекоза.
Су  Шунь  захватил щепоть подсолнечного жмыха, смешанного с кукурузною мукой и яйцами  лесных муравьев, и принялся кормить рыб. Через какое-то мгновение он заметил, что облака перевернулись и тонут в воде. Значит, все, что он  задумал, исполнит¬ся. Примета была давняя и верная. «Китай кишит разбойниками, - ду¬мал Су Шунь, - но  всё надо устроить так, чтобы никто не  заподоз¬рил официальные власти в гибели русского строптивца». Он наме¬ренно не называл его посланником, будучи уверенным, что Игнатьев присвоил себе это  звание обманным путем, незаконно, и  за это он, конечно же, поплатится. Су Шунь запрокинул голову, зажмурил глаза; сквозь плотно сжатые веки солнце казалось алым, цвета крови. Он лю¬бил этот цвет и плотоядно облизнул губы. У каждого игрока в карты припрятан свой «туз в рукаве».
Мордастый, сытый, налитой жизненной силой родственник тянь-цзиньского купца не раз выполнял особые поручения дашэня  и, уяснив, что от него требуется, почтительно согнулся в поклоне: «Да воссияет над бессмертным Сыном Неба венец величия и славы».  Как и большинство ему подобных, он искренно считал, что все дейст-вия  господина Су Шуня направлены на процветание Китая и согласованы с люби¬мым богдыханом. Кто одинаково одет, тот одинаково мыслит.   У Су Шуня и   Сянь Фэна были желтые одежды, а люди в желтом - люди власти, люди Неба. Люди  цвета Ян.
- Этот русский не посланник, проходимец, - презрительно скривил губы Су Шунь, характеризуя Игнатьева, и закрыл крышку банки с кормом.  - Будет лучше, если он сгорит или утонет.
- Или поест плохой пищи,  - ухмыльнулся порученец. Его удлиненный грубой лепки череп, большие надбровные дуги и широкий нос с мясистыми крыльями, в  сочетании с выпирающей вперед нижней губой придавали ему вид человека с довольно мрачной биографией.
- Или поест  плохой пищи, - согласился Су Шунь и наступил на
свою тень. - Хороший яд уже хороший лекарь. - Он хотел  добавить, что "жить - значит хоронить", но потом решил, что  порученец    и так прекрасно его понял. Приятна молчаливая беседа.
Приехав в Северное подворье, Игнатьев оставил отцу Гурию под-робную инструкцию о действиях, которые надлежало предпринять в его отсутствие и, видя, что Му Лань  задерживается, поделился с ним своей дипломатической задумкой: сойтись  с послами Англии и Франции, и при первой же возможности выступить в роли посредника в их переговорах с китайцами. Говоря языком шахматистов, он неудачно разыграл дебют и теперь собирался произвести рокировку "в длинную сторону» - нужно было обезопасить своего "короля" от возможных неприятностей: министр налогов и сборов - человек зло¬памятный.
- Я не обладаю даром предвидения,  - сказал Николай, - но прекрасно понимаю ход мыслей Су Шуня.
- Если исходить из китайского присловья, что "жизнь - это зер-¬
кало смерти", - отозвался священник, - то Су Шунь запросто может прибегнуть к крайней мере.
- Подошлет наемного убийцу?
- Да,  - ответил   отец Гурий. - Он резко настроен против вас. Попову удалось узнать, что не далее, как вчера, Су Шунь вновь  поднимал вопрос о том, чтобы под конвоем доставить вас в ¬
пограничную Кяхту, препроводив домой через Монголию.
- А я поеду к морю, - усмехнулся Игнатьев. - Сто двадцать вёрст - не расстояние.
- Можно загнать лошадей.
- Цель оправдывает средства. К тому же, их все равно придется отдать за бесценок: на клипере конюшни нет.
- А как выберетесь из Пекина? может  статься так, что вас не
выпустят.
- Есть один план.
Заслышав  в коридоре легкие шаги  My Лань, Николай пошел ей навстречу.  Отец Гурий оставил их вдвоем.
Вместе с My Лань в комнату ворвался свежий аромат весны, бла-гостно-чудный запах чабреца.  Одета она была в  платье из легкого шелка, а в волосах - веточка цветущего жасмина.
Они сидели за столом друг против друга, и ему хотелось, чтобы чаепитие их не кончалось никогда. Он смотрел на нее и смотрел. Одергивал себя и вновь не сводил глаз. Не мог налюбоваться.  Ловил взор. Ум  её казался удивительным, характер необыкновенным. В ней всё  прельщало, радовало, оделяло счастьем.
«Как я ей скажу, что уезжаю»? - с болью в сердце думал он и вся¬чески оттягивал час расставания.  Не¬смотря на собственные уговоры, чувствовал он себя скверно. Искал точку опоры и не находил. Жизнь его словно зависла между небом и землей, и он не знал, как быть? Спускаться на грешную землю или навсегда забыть о ней, остаться в эмпиреях? Поверить серд¬цу, плюнуть на рассудок?
Измученный нерадостными думами о предстоящей разлуке, он    в который раз приходил к мысли, что ни одна петербургская   барышня, вращающаяся в высшем свете, ни в коей мере не может  сравниться прелестью и миловидностью с My Лань. Утром он написал письмо родителям и  сообщил, что «жив, здоров, исполнен сил. Готов добиться своего, во что бы то ни стало. Хотел при¬знаться, что влюбился, но слово  "влюбился" показалось ему легковес¬ным, от него пахнуло праздностью и блажью, а сказать  прямо, что он "любит", не посмел: на расстоянии  слова приобретают иной смысл, и матушка может представить невесть что, да и отец расстроится всерь¬ез. "Как сердцу высказать себя?"  - мысленно цитировал стихи Тют¬чева Игнатьев и улыбался МуЛань. Она была прелесть: ангел сияющий.
Словно почувствовав всё, что творится у него в душе, My Лань осторожно протянула руку и коснулась пальцами его щеки. Медленно и зябко провела.
«Словно  слепая,  -  подумал Николай и устыдился этого  сравне¬ния. - Все мы, наверное, слепы, а уж в любви и подавно».
Чтобы избавиться от уколовшего его стыда, он повернул голову и вжался в ее узкую ладонь горячими губами. На бегущую воду мож¬но  смотреть безконечно. Он это знает. Имел возможность убедиться. Неужели и My Лань - бегущая вода?   Чарующие  струи на¬важденья?  Господи! наставь и вразуми, ведь Ты сама Любовь! Сама Лю¬бовь.  Он чувствовал, как его сердце замирает, а затем обливает¬ся кровью: горячей до сладкой истомы. В жизни он такого не испыты¬вал.
- Я уезжаю, My Лань…
Он взял её руки в свои и посмотрел с пронзительной печалью.
- Люблю и уезжаю. Далеко.
В висках стучало, губы пересохли.
Он выбрался из-за стола и, не выпуская   её рук, приблизился к My Лань.
- Кого люблю? - потупив взор, тихо спросила она,  и пальцы её мелко-мелко  задрожали.
Николай медленно поднес её руку к губам и нежно, коротко поцеловал.
- Тебя, My Лань, тебя.
Она вздрогнула и зажмурилась.
- О!
Её шея с завитком волос была так близка, так нежна и открыта, что он не удержался, поцеловал её.
My Лань тотчас отпрянула, прижала ладони к щекам. Её глаза за¬волокли слезы.
- И... я, - от волнения и муки, что не  знает русских слов, кото-рые были нужны, она качнулась в его сторону и протянула руки, - Лю -билю,  Нико-лай, си-ли-на лю-би-лю...
- И я тебя очень, и я тебя сильно,  - шептал он, обцеловывая пальцы, пахнущие чабрецом, - И никого я так любить не буду... Чудная, душа моя, люблю...
Он перемежал  свои слова китайскими, и целовал, целовал, целовал: её прекрасный лоб, и переносицу, и брови, и горячие, солоновато-влаж¬ные  скулы... гладил её голову и прижимал к себе, и чувствовал, что она тоже гладит его волосы, целует его руки; и всё пытается сквозь слезы улыбнуться.
Восторг признания и нежности лишили его слов. Трепетность её ка¬саний, её ласковая осторожность перехватывали его горло дивной спазмой. Когда её нос коснулся его подбородка, Николая бросило в жар, а сердце...  сердце облилось го¬рячей кровью. Стало большим и гулким, не помещалось в груди. Он не чувствовал его биения, он только знал, что оно есть, что ему жутко, отчаянно-весело, томительно и  сладостно одновременно, что оно любит, что оно горит огнем, ликует и славит любимую.
- Единственная, жизнь моя, My Лань...
Его иступленная нежность и боль предстоящей разлуки сами собою облеклись в слова, помимо его воли, как будто он и был рожден лишь для того, чтобы узнать в лицо свою любовь, узнать и тотчас же за¬крыть глаза, и так, с закрытыми глазами, прошептать: «До встречи, ми¬лая моя», страшась, что сердце, переполненное хмелем счастья, не выдержит напора чувств и разорвётся.
Договорившись с Му Лань о том, что  свои письма к нему она ста¬нет пересылать через отца Гурия вместе с дипломатической почтой, он наломал во дворе охапку душистой сирени, вручил ей букет  и проводил   за ворота.
Казаки конвоя деликатно придержи¬вали шашки, чтобы те не громыхали.
- Слышь, Сёмк,  - шепотом сказал Курихин, - сердце млеет.
- А чиво ж, - так же тихо ответил Шарпанов. - Видать, приятство
промеж них.

         Глава XIII
"Чудо мое чудное, прощай", - в последний раз  оглянулся Николай на удаляющиеся стены Пекина и стиснул зубы, сдерживая слезы. Он лю¬бил сестер, любил родителей и брата, но эта ровная привычная любовь не шла ни в какое сравнение с тем чувством, которое переродило его душу. Его душа  слилась с душой My Лань, его единственной, желанной, ненаглядной, чьи  пальцы, словно мотыльки, а губы... нет, нельзя! Не вспо¬минать! Иначе он не выдержит, он повернет назад, сойдет  с ума, станет пустым, как всякий эгоист. Он должен сделать то, ради чего его на¬правили в Китай, а там... там будет видно. Он упросит мать, угово¬рит отца - ему помогут в этом сестры, испросит дозволения на брак у  государя, вернется в Пекин за My Лань: два месяца туда, два месяца обратно - благослови меня, Боже!
- Ваше превосходительство, - услыхал он голос камердинера, -
чтой-то вы безперечь отдуваетесь?! Никак, заболели?
- Нет-нет, - поспешил успокоить его Николай и сам не  заметил,
как снова вздохнул. - Мысли гложут.
- Об чем?
- Не  знаю, как быть, что нас ждет?
- А ништо!  - приободрился Дмитрий, испугавшийся за  здоровье
своего барина. - Бог не выдаст, китайцы пропустят.
Зная, что за ним постоянно следят, фиксируют все его передви-жения по городу в  раззолочённых сановных носилках, Игнатьев выехал  верхом, а па¬ланкин, в  котором  сидел переводчик Попов, задержала в воротах полиция. Пока разбирались, что к чему, Игнатьева, как говорят,  и след про¬стыл. Перед мостом  Балицяо его встретили двое чиновников военного ведомства в грязных обтёрханных халатах. Узнав, что он русский по¬сланник, они в один голос потребовали вернуться в Пекин.
- Вне Пекина вам грозит опасность, - с напускной заботой в тоне
проговорил тщедушный офицер с обвислыми усами.
- А может, и мучительная смерть, - мрачно пригрозил второй.  При этом он так глянул,  так многозначительно взялся за меч, висевший у не¬го на поясе, сомневаться в искренности его слов  не  приходилось.
- Кстати, - сказал он, преграждая дорогу на мост, -  к морю вас,  вряд ли пропустят: вы чужеземец.
-   Согласно второй статье Тяньцзиньского договора, заключенного между Россией и Китаем в позапрошлом году, русский послан¬ник имеет право на свободу передвижения между Пекином и морем,- не моргнув глазом, ответил Игнатьев и принял грозный вид.
 - Имею право!  - После этой громкой фразы,  маньчжурам ничего не
оставалось, как только развести руками.
- Воля ваша.
В  прибрежном лозняке тосковала кукушка, в камышах возились ры-баки. Утреннее солнце зажигало облака, золотой живицей стекало по стволам могучих сосен.
Ехали «встречь моря» - вдоль Великого канала.
Рессоры коляски малость поскрипывали, новые оси нагревались, их приходилось часто  смазывать,  но лошади, отдохнувшие за ночь и взнуз¬данные без мундштуков, на трензелях, бежали ходко.
«Теперь  за мной будут следить еще упорнее, - прикрывая глаза от слепящего света, - думал Николай. - И вредить станут куда настойчивее,  нежели раньше».
Перед Бэйцаном, не доезжая Тяньцзиня, свернули на боковую доро¬гу: не хотелось встречаться с маньчжурскими конными разъездами и главной квартирой Сэн Вана - главнокомандующего правительствен¬ной армией.
К утру следующего дня запахло водорослями,  рыбой и смрадом бед-няцких лачуг.
Когда посольство подъехало к морю, оно было встречено лейтенантом Мусиным-Пушкиным  - молодым голубоглазым   моряком.
             -  К сожалению, - сказал он,  козырнув, - Иван     Федорович   сможет  прибыть на берег не раньше полудня.
- Ничего, - ответил Игнатьев, понимая, что речь идет о командире русской эскадры капитане I-го ранга
Лихачеве, - нам все равно придется задержаться: надо продать лоша¬дей и повозки.
Под ногами поскрипывала галька. Накатные волны перемывали пе¬сок. Дул легкий ветер,  и прихотливые отблески солнца трепетали на шумной воде в игривой дружной пляске.
Чтобы убедить богдыхана в том, что он действует независимо от англичан и французов, Николай отправил в Верховный Совет письмо, в котором уверил маньчжурских сановников в своем скором возвращении в Пекин.
В три часа пополудни к берегу приткнулся паровой катер. Прибыл командир эскадры  Лихачев. Рослый,  статный,  с красивым загорелым лицом.
Они перебрались на катер и направились в море, где в восьми милях от берега стоял русский транспорт «Японец», и рядом  с ним красовался винтовой клипер «Джигит», в полной боевой готовности.
Вечером. разместив посоль¬ство на «Японце» Лихачев рассказал Игнатьеву,  что в присланной ему  из Петербурга    бумаге министерство иностранных дел  рекомендует поднять флаг посольства на фрегате «Светлана».
- И действовать  совместно с американским посланником,  - без
видимого удовольствия добавил Николай.
- Я вас понимаю,  - сказал Лихачев. - Но на Певческом мосту
привыкли жить с оглядкой.
Во время ужина он рассказал, что посланное Игнатьевым письмо
 о предстоящем отъезде  из Пекина попало  ему в руки в Шанхае,  и он тотчас нанял частный японский пароход и пошел на нем в Нагасаки, формировать Тихоокеанскую эскадру.
       - Восьмого апреля я зашел в Хакодате,  застал там транспорт «Японец» и клипер «Джигит»,  потрепанный штормом, распорядился  погрузить на пароход «Рени»  запас  угля и отправил на нем лейтенанта Казнакова с корреспонденцией для вас в Печелийский залив.
       - Никакой почты в апреле я не получал, - сказал Николай, -
отчего, признаюсь, страшно нервничал. Подозревал китайцев в злом
умысле.
         -  Напрасно,  - ответил Лихачев. - Чем дальше от Пекина, тем китайцы любезнее. Просто пароход «Рени» не дошел до  Бэйцана: ночью  он разбился о камни близ японских берегов.
- Экипаж погиб?
- Чудом остался жив. Пароход столь стремительно пошел на
дно, что Казнакову не удалось спасти письма и посылки, предназна-¬
ченные для вас.
- Жаль,  - протянул Игнатьев. - Я  ждал из Петербурга летний
парадный мундир, да и фуражку надо  заменить.
- Это поправимо,  - сказал Лихачев. - В Шанхае можно будет заказать, сошьют по образцу. А хотите, - он слегка замялся, - обратимся к моему судовому врачу. Он у нас “золотошвейка”.   Хирург милостью Божьей, но  за неимением практики, не рас¬стается с иголкой и ниткой: порет и режет, режет и шьет.
Игнатьев улыбнулся, сказал, что «время терпит», и  Лихачев продолжил свой рассказ.
- Узнав о гибели парохода «Рени» и утрате почты, я на транспор¬те «Японец» вышел в море и, войдя в залив Посьета, стал на якорь в Новгородской гавани. Там я высадил десант из двух офицеров и двад¬цати пяти матросов при одном полевом орудии.
- Когда это было?
- Двенадцатого апреля. Командиром десанта я назначил лейтенанта Назимова.
- А что заставило вас это сделать?
- Насущная потребность в топливе.
- Заготовка дров?
- Разведка каменного угля для создаваемой эскадры. А в случае появления английских кораблей, десанту вменялось в обязанность поднять русский флаг и  превратиться в пограничный гарнизон.
- Сильный ход. Просто гросмейстерский.
- А что нам остается делать? - риторически воскликнул Лихачев. - Жизнь заставляет. - Он помолчал и усмехнулся. – Тринадцатого апреля «Японец» отвалил от берега и через две недели подошел к Бэйцану. На другой день к нему присоединился «Джигит», и я сообщил вам в Пекин о готовности эскадры взять посольство на борт.
- Это послание я получил, - сказал Игнатьев и поблагодарил Лихачева за оперативность.  -    Сразу видно, что вы боевой офицер.
- Имел честь  защищать Севастополь, служил флаг-офицером при контр-адмирале Корнилове,  - не без гордости  ответил Лихачев,  -  а после войны был назначен адъютан¬том к великому князю Константину Николаевичу. – Капитан  эскадры, первой тихоокеанской когорты русский военных кораблей, собранных под одним командованием во славу Царя и Отечества,  был на шесть лет  старше Игнатьева и в уголках его глаз уже появились первые морщинки. -  Вот уже полтора года принимаю участие в разработке всех нача¬тых при нём реорганизаций по морскому ведомству, и очень рад, что мне поручено сформировать отдельную эскадру на дальнем Востоке. Это моя давняя мечта. - Он подкрутил усы и добавил: - Придет вре-мя, у России будет мощный Тихоокеанский флот. Осталось лишь преодолеть  рутину, господствующую в  организации военно-морского дела.
- В  равной мере это относится и к дипломатии, - тоном
единомышленника заметил Николай. - Слишком трусим,  лебезим перед Европой,  предательски  идем  ей на уступки.
- Они всю жизнь используют Россию в  своих целях.
- Всему виной наше извечное желание прийти кому-нибудь на помощь, 
наша православная отзывчивость, - сказал Игнатьев. - А Европа это голый практи¬цизм и никаких иллюзий .
- Кроме одной, - солидарно усмехнулся  Лихачев, - иллюзии на  счет своей исключительности.
- Самообман - давний недуг Европы.   Французы, а особенно парижане, считают, что они всЁ знают, и нет такого явления, которого они бы не сумели объяснить. При этом, они на редкость поверхностны, впрочем, как всякие  самонадеянные люди, которым ни до чего нет дела, кроме как до собственного остроумия или, если удается, красноречия.  Но красноречие их, - сказал  Игнатьев, - пустопорожнее, чем-то напоминающее рождественские хлопушки и ёлочные шары: праздник миновал и все о них забыли. -  Он раздраженно хмыкнул и какое-то время молчал,  сосредоточив своё внимание на ламповом огне, затем продолжил: - Жить сейчас,  сию мину¬ту - это всё, что требует от вас Париж. Не стоит труда думать; главное, уметь пользоваться общедоступными мнениями и социальными  закона¬ми .
- Я слышал, жители предместий ненавидят парижан с момента своего  рождения.
- Это роднит все столицы. Голодный мастер никогда не будет думать так, как сытый слуга, а сытый лакей всю жизнь испытывает 
зависть к пресыщенному аристократу.
- Чем чаще меняются блюда на столе у господ, тем привередливее в  еде  прислуга? - с вопросительной интонацией проговорил Лихачев и внимательно посмотрел на собеседника, словно хотел уловить выражение¬  его глаз. Игнатьев согласно кивнул  и задумчиво потер висок. - Это также верно, как и то, что нужда всегда реальна.  «Возле кормушки царит толчея», так говорят китайцы.
- Мудрый народ, - заметил Лихачев,  - но я не понимаю, отчего они отказались от оружия и не желают утвердить границы?
   - Я думаю, это происки Англии: она вполне
могла потребовать от Китая не иметь дела с нами до тех пор, пока её дипломаты не добьются поставленной перед собой цели. - Он сказал об Англии, но почему-то вспомнилось лицо Су Шуня: голый шишковатый череп, гус¬тые низко нависающие брови, затенявшие и без того глубоко сидящие глаза, что придавало им угрюмо-настороженное выражение, и неприятно широкие скулы. Вспомнилось и то, что  он интуитивно угадал слабую струнку Су Шуня, но сыграть на ней ему не удалось. Ему даже показалось, что Су Шунь  догадался об этом и намеренно держал его на расстоянии, не подпускал к себе. Игнатьев мно¬го раз пытался  завязать  знакомство, но старый хитрый лис выскальзы¬вал из рук или кусался.
- Надеюсь, за то время, пока вас не будет в Пекине, правый берег Амура не станет длиннее левого, - шутливо произнес Лихачев и  слегка склонил голову набок.
- Я постараюсь сделать всё, чтоб этого не произошло,  - так же
шутливо ответил Игнатьев. - Хотя китайцы поклоняются дракону, а
дракон - повелитель воды. - Его лицо вновь стало серьезным, и ¬
Лихачев облокотился о стол. - Николай Павлович, ваш самовольный отъезд из Пекина сильно осложнит переговоры? Или всё еще можно испра¬вить?
Николай нахмурился.
- Честно говоря, дело ужасно затянулось; неизвестно, чем и
кончится,  но,  полагаю, богдыхан простит мне моё самовольство: он ведь знает, что нанёс мне обиду, запретил сесть на русский корабль, да и не мне - кто я такой? Всего лишь посланник. Богдыхан нанес обиду русскому царю, который не то что недоброго слова, недоброго взора не кинул в его сторону.
       - А с какого года маньчжуры правят Китаем?
- С одна тысяча шестьсот сорок четвертого года,
с тех пор, как династия Цинов завоевала Китай и создала
Богдойское царство.
- Больше двухсот лет,  - подсчитал Лихачев.
- И все это время мы живем в добрососедстве, не считая мелких
ссор. Вернее, жили, пока в наши дела не ста¬ла
 вмешиваться Англия.
- Ни дна ей, ни покрышки!
- Это так. Англия ведь чем плоха? - задался вопросом Игнатьев
и  сам же на него ответил:  - Она в лицо не смотрит, смотрит в руки: кто что несёт? - и приступом стремится отобрать.
- Пиратствует и грабит.
- Сеет смуту.
Видя,  что Игнатьев озабочен своим будущим общением с послами Англии и Франции, и не  скрывает своих неприязненных чувств к воин-ственным союзникам, сделавших всё для поражения России в Крымскую кампанию, участником которой был он сам, Лихачёв оторвал локоть от стола и откинулся на спинку кресла.
- У нас, у моряков, есть такое понятие: поворотная сила руля. Чем больше скорость корабля,  тем эта сила меньше. Одна надежда на точ¬ный расчет капитана и глазомер рулевого. Сейчас, Николай Павлович, Англия  и Франция активно готовятся к войне, ждут  не дождутся прихода транспортов с войсками и боевых  кораблей с  их мощной артиллерией.  Как только союзники объединят свои силы и навалятся на маньчжуров, события начнут стремительно меняться, возрастет скорость передвижения противо¬борствующих сил. Соответственно, увеличится напряжение всех участ¬вующих в конфликте  сторон и появится риск не справиться с этим напряжением. Говоря нашим, морским языком, снизится маневренность
флотов, эскадр и кораблей, появится опасность налететь на рифы или на  прибрежные утёсы. -  Лихачев слегка прищурился и подался вперёд. - Вот тут-то вы  и должны  будете представить себя  капитаном  вашей миссии,  вашего дипломатического крейсера. - Он улыбнулся. - Одним словом, начинайте    работать,  чуточку опережая время, с упреждением. Как стреляют по летящей или быстро движущейся цели.
- Спасибо,  Иван   Фёдорович, - поблагодарил его Игнатьев. – Мне кажется, я  начинаю понимать, что нужно делать.
Склянки  пробили  полночь.

                Глава XIV

             Мирно, покойно сияла над морем луна - серебрила свое отраже¬ние. Тихо, еле слышно поплескивала за бортом вода. Ночь была тёплой, безветренной.
             Клипер «Джигит», на который пересел Игнатьев, рассчитывая на его быстроходность, надежд не оправдал. Нехватка угля заставляла идти под парусами, но ветер был настолько  слаб, что паруса обвисли тряп¬ками.
            Николаю не спалось,  и он вышел на палубу.
Двадцатого мая, как раз перед отплытием в Шанхай, на клипер при-везли почту. Наряду с пекинскими газетами, Попов передал Игнатьеву письмо из МИДа и протянул послание My Лань.
            Горчаков сообщил, что за то время, пока Игнатьев препирался с китайскими уполномоченными, между Португалией и Китаем состоялось заключение торгового договора.
          «Вот ведь проныры, - огорчился Николай, улавливая в письме светлейшего упрёк в свой адрес, - на ходу подметки режут».  В этом же письме Горчаков предупредил, что военные дейст¬вия англичан и французов против Пекина могут начаться в любой день.  Получалось, что в Шанхай  надо было идти как можно скорее. Необходимо   познакомиться с европейскими послами и, прежде всего, с министром-резидентом США Уардом, с которым так и не удалось встретиться в Пекине. В  послании My Лань было всего две строчки:

                Ночью цикады не спят:
                Ждут  не дождутся рассвета.

          Он прочёл - и к горлу подкатил горячий ком:  сердце просилось в Пекин.
          Увлечённый прелестью Му Лань, Николай испыты¬вал к ней такие затаённо-ласковые чувства, что порой останавливался возле письменного стола   и целовал те книги, к кото¬рым прикасались  её пальцы. А теперь  он целовал четвертушку листа со стихами и, стоя на корме, смотрел в зелёное  ночное небо. Разговаривал с самим собой. Убеждал  себя в том, что на русском корабле,  в окружении соотечественников,  ему лег¬че будет собраться с мыслями, укрепиться духом, поверить в то, что «и последние станут первыми», что и ему удастся подписать догово¬ры с Китаем, удастся «оседлать тигра» - сделать невозможное. Он не¬терпелив, а Господь словно испытывает его: приучает к терпению,  даёт то, чего у него нет…
    Николай  аккуратно сложил листок бумаги  со стихами и спрятал в нагрудный карман.
        Вместо четырех дней, обещанных командиром клипера, «Джигит» добирался до Шанхая десять суток. Шел морем, «аки посуху». Казаки сблизились с матросами, шутили, зубоскалили. Рассказывали про Пекин, про службу при посольстве.
       - У нас переводчик, - рассказывал Курихин  о Попове, -
вот те крест! - гипнотизер. Ты перед ним, што муха по зиме: не хочешь, а  заснешь. И камнем станешь,   и деньгу, какая есть, отдашь - ни ай, да ну!
      - Это как же? - крутили головами матросы. - Стало быть, он с
чёртом заодно?
      - Да с каким там чёртом! - отмахивался Курихин. - Сила в ём
такая: много знает. Он, если  што, зацепит кулаком, считай - мертвяк.
Скажи, Ероха?
          Урядник Ерофей Стрижеусов согласно кивал головой:
        - Учился, стало быть. Китайцы - народ мудрый.
       - Шибаи, - сказал матрос в штанах из белой парусины и заговорил о наболевшем. - Ахвицерам, чо? Особливо в порту? Всех и делов-то: в ресторации кутнуть, а нашему брату тяжельше: на нем трудов на семь потов, да опосля стоко же. - Он помял лицо рукой, словно с похмелья, и злобно ругнулся. - Язви ево в душу, энтое море!
         Тент, натянутый на баке, спасал от палящего солнца. Надраенная корабельная медь слепила глаза.
       - Одначе, станишные, чую, не скоро мы взад возвернёмся,  - вздохнул
 хорунжий, расстёгивая на груди чекмень. - Ежели чиво, то чиво,
а ежели, конешно, што и говорить. - Короб со своими поделками
 он оставил у Попова, в монастырской гостинице¬,   но всё равно тревожился за его сохранность.
          Со стороны камбуза несло кислой капустой и подгорающим маслом.
       - Во сне девки весельше, - ухмыльнулся Курихин, принявшийся  разглядывать предложенные ему конопатым вестовым матросом безстыдные открытки с изображением обнажённых японок в откровен¬но-непристойных позах. У многих в волосах были розы, а на шеях -
банты.  Одни  из  них  сосали собственный палец, другие умильно строили глазки, а третьи... Впрочем, рассматривать   было некогда, надо было двигаться вперёд, сходить на бе¬рег - клипер «Джигит» вошел в устье реки Янцзы и бросил якорь рядом с фрегатом «Светлана», пришедшим из Средиземного моря. По левому и правому бортам раскинулся город Шанхай. Причалы, набережная, разновеликие складские помещения. Всё, как во всех портовых городах. Таверны, лавчонки, постоялые дворы, при¬чём один из них расположен напротив тюрьмы,  из которой по ночам раздавались душераздирающие крики.
     Командир фре¬гата  капитан 1-го ранга Чихачёв  весело сообщил, что шёл из Вилла-Франки без остановки, ведя на буксире больше тысячи миль корвет «Посадник» и клипер «Наездник», чьи машины вышли из строя и требовали капитального ремонта.
           Познакомившись  с  радушным и деловитым  Чихачёвым, оказавшимся
к тому же его тёзкой, старшим  на два года, Игнатьев тотчас перебрался на фрегат, велел поднять посольский  флаг и отправился к американскому консулу Гарду, недавно при¬нявшего на себя обязанности представителя России. Высокий, худоща¬вый, очень  симпатичный человек с живыми карими глазами, он сразу предложил остановиться в его доме:
        - Места хватит всем.
        Его   предложение было принято Игнатьевым  с ра¬достью: в этом же доме остановился и министр-резидент Соеди¬нённых Штатов Америки Уард. Знакомство с ним могло способствовать сближению Игнатьева с послами других государств и в первую очередь Англии и Франции. Россия и Америка  заняли позицию строгого нейтра¬литета в предстоящей войне англо-французского десанта с китайцами, и это уравнивало Игнатьева с Уардом. Уравнивало, но Игнатьев никог¬да не забывал о том, что метаморфозы «Золотого осла» Апулея не идут ни в какое сравнение с теми, какие претерпевают политики и дипло¬маты, а что касается их нравственности, то герои «Декамерона»  выглядят  на их фоне прямо-таки святошами.
         Дворец, в котором расположилось русское посольство,  пользуясь гостеприимством  консула Гарда, представлял собой красивое, лёгкое по формам сооружение,  радующее глаз лазурной черепицей своей кровли на фоне гор, поросших лесом. Возле дворца - по обе стороны, был устроен небольшой уютный парк, в центре которого на¬ходился широко раскрытый партер с газонами и цветниками.
        Вдоль набережной, на которую смотрел  фасад дворца,  красовались веерные пальмы и крупноцветные магнолии. День был жарким, по-южному солнечным. Над морем голубела высь. Поодаль от дворца, в котором проживали американцы, тянулся ряд фешенебельных дач.
   - Вот не думал, что доберусь аж до самого Шанхая! - обустраиваясь на новом месте, цокал языком хорунжий и поглядывал из-под руки в сторону набережной, над которой висел разноязыкий  гомон женских голосов и крики чаек. - Скажу кому в станице, не поверят.
     Вульф осторожно нёс перед собой большую стеклянную банку с лупоглазыми рыбками красно-морковного цвета.
     Прапорщик Шимкович вертел головой: искал точку съемки местности – Шанхая и его гавани.
     Капитан Баллюзен разместился в изящной дворцовой  пристройке, специально выделенной для гостей. Вместе с ним поселился хорунжий и несколько конвойных казаков.
   Антип Курихин рассовал по углам казачий скарб, опустился на ступеньку и стал сворачивать цигарку.
   - Не жизня у нас - санатория…
   - Курорт, - присел напротив Стрижеусов и начал сдавать карты.
   Министр-резидент Уард оказался рослым широкоплечим   брюнетом с рукопожатием молотобойца. Прямые брови, прямой нос, холодный и вежливый взгляд. А улыбка радушная, добрая.
   Игнатьева приятно удивило, что Уард его ждал. Встреча была не пышной, но деловитой, а это радовало больше, чем любой дежурный це¬ремониал. Американец сразу усадил его за стол и забросал вопроса¬ми: какова цель прибытия в Китай? Что творится в Пекине? Отчего мань¬чжуры столь упрямы: не видят прямой выгоды от развития торговли с европейскими державами?
       - Когда государство торгует, оно выигрывает при любой погоде, -
с жаром предприимчивого человека то и дело восклицал Уард и вскоре распорядился подать виски, вино и жаркое.
       - Ввиду отсутствия всякого движения в мертвую пору моего пребывания
  в Пекине, я самым серьезным образом испугался, что эта мерт¬вечина отразится на моем сознании, и никакие потом праздные вака¬ции не восстановят  живости моей натуры. - Игнатьев  добродушно усмехнулся  и  откинулся на спинку стула. - Дела мои, пока что, удручающие. Су Шунь упрям, капризен, безпокоен.
       - Он вёл переговоры?
       - Да. Вернее, делал всё, чтобы они не состоялись. В итоге
пригрозил отправить меня в Кяхту под конвоем и всячески мешал
отъезду из Пекина. А до этого он запретил мне посетить вас, когда вы приехали в столицу. Очень жаль, что вы тогда не пожелали встретиться со мной, не настояли на свидании. Уехали, не повидавшись.
     - Я был настолько занят, - принялся было оправдываться амери¬канец.
     - Это явный промах, - посетовал Игнатьев. - Сойдись мы с вами тогда, мы многое успели бы сделать.
         - А что вас привело в Пекин? - полюбопытствовал Уард.
         - Нужно утвердить Тяньцзиньский договор. А заодно сообщить маньчжурам, что Россия в своих действиях будет солидарна с Северо-Американскими штатами.
        Это явно удивило Уарда,  и он замолчал, не зная, что сказать по поводу услышанного. Используя его  заминку, Николай  предложил ему дать взаимное обязательство не брать на себя роль посредника без взаимного согласия. Сказал и испугался: а вдруг американец даст «добро», примет его условия? Однако  Уард уклонился от обязательства.
           - Честно говоря, - проговорил он, расправляясь с куском жареного  мяса, - я по горло сыт Китаем и мечтаю как можно скорее вернуться в Америку. - Этим он как бы огранил сферу своих планов.
 - А мне еще в Китае загорать и загорать!  - живо откликнулся  Игнатьев. 
 - А с кем бы вы хотели иметь дело? - приступая к десерту, поинтересовался американец.
  -С принцем И Цином. Он ратует за укрепление Китая, за серьезные реформы в экономике  страны. Честно говоря,  наши затянувшиеся отношения по части обмена грамотами начисто лишены какой бы-то ни было практической пользы и представляются мне дрянным спектаклем, скучным и пошлым до тошноты. Возможно, я не прав и перестал воспринимать переговоры в свете должной занимательности, но чувство тупиковой безысходности пока преобладает. -Сказав это, Николай поморщился, как от зубной боли. - Таково моё пребывание в Пекине. Оно разительно ничтожно в отношении порученного дела и совершенно напрасно для меня, как человека сугубо военного. Будь я этнографом или хотя бы литератором средней руки, тогда, может, счёл бы скуку моей жизни философическим уединением, но…, - он вздохнул, - не дано. Надеюсь, вы поможете мне расширить круг моих знакомств в Шанхае.
         - Непременно, - кратко пообещал Уард и, памятуя о том, что Рос¬сия  первой из великих держав признала суверенитет Североамериканской
республики, граждане которой с большим воодушевлением сражались за независимость и свободу самоуправления, предложил выпить за дружбу двух государств.
   Окна в сад были открыты, пахло розами и морем. В зарослях лимон¬ника чивикала неведомая птаха, но трещавшие, как заведённые, цикады, неожиданно умолкли.
  - Перед бурей,  - сказал американец. - Цикада чует ветер.

                Глава XV

           Всю ночь бушевал ливень, гремел гром,  и яростно ревело море. Природа словно давала понять, что ни о какой передышке и речи быть не может. Игнатьеву предстояла борьба, нелегкая борьба за свое пра¬во представлять  Россию: он вступал в тот круг людских взаимоотно¬шений, где вежливостью прикрывают подлость, а предательство считают делом чести. Молятся на политическую выгоду.  «Ну что ж, - подбад¬ривал он  себя, прислушиваясь к шуму ветра и дождя,  - делать нечего, надо приноравливаться к обстоятельствам. Нет легкой службы, нет пути назад. Любая служба обременительна, а государева и подавно». Он  знал, что на попятную не пойдёт: бегущий от трудностей - вечный беглец. Нет, он  станет биться один против всех. «В конце концов, - думалось ему, - самые боль¬шие препятствия на нашем пути возводит страх. Человек это та птица, которая сама себе подрезает крылья, и всё оттого, что мы идем на по¬воду своих амбиций. Это так же верно, как и то, что многие диплома¬ты - прекрасные люди, в отличие от той политики, которую они прово¬дят. Изъяны ремесла. Тяжкая доля отстаивать чуждое мнение. А я, - продолжал он размышлять, - собираюсь отстаивать интересы близких мне людей, и, прежде всего, интересы родины. Если помнить о том, что из рук моей судьбы меня никто не вырвет, даже смерть, нет той силы, которую бы я не одолел». - Придя к этой мысли, он улыбнулся и, мысленно поцеловав My Лань, вскоре  заснул.
         На левом боку хорошо засыпать, на  правом - просыпаться.
         Утром  от ближних гор, чьи склоны уходили в воду, после грозы шёл белый пар.
         Вульф принес целую кипу свежих газет, наперебой вопивших о походе англо-французского десанта на  Пекин. Лондонская газета «Дейли Телеграф» громогласно заявляла: «Великобритания должна развернуть наступле¬ние на всё морское побережье Китая, занять  столицу, выгнать императора из его дворца... Так или иначе, нужно пустить в ход устраше¬ние, довольно поблажек... Китайцев надо научить ценить англичан, которые выше их,  и которые должны стать их господами... Мы должны,  по меньшей мере,  захватить Пекин, а если держаться более смелой по¬литики, то за этим должен последовать  захват   Кантона навсегда…»
           Николай  отложил газету и задумался. Он знал, что Цины едва дер-жатся на троне, но то, что Англия намерена свергнуть династию, было для него открытием. Ведь еще в прошлом году  Уайтхолл официально утверждал, что военные действия против Китая носят не захватнический, а «воспитательный» характер,  и ни о каком свержении правящей маньчжурской династии в министерстве иностранных дел Сое¬диненного королевства никто всерьез не думает. Наоборот, уступчи¬вость Цинов, видящих свою главную задачу в подавлении мятежников на юге,  позволяла  надеяться на благоприятный исход пред¬стоящей военной кампании и удовлетворение насущных интересов Ан¬глии без «оперативного вмешательства» во внутриполитическое устройство Поднебесной.
        «Мы сильно отстаём от Англии в своих претензиях к маньчжурам, - встал из-за стола Игнатьев и подошел к окну. - Они привыкли ви¬деть в нас соседей,  воспитанных, немногословных, и не считают нужным идти нам навстречу, а британцы бьют их,  почем зря, и нагло диктуют условия.  Интригу плетут так, как рыбаки  сеть: чтоб порвалась, но не распустилась».
           Легкий сквозняк вздувал шелковые  занавеси, приятно холодил ли¬цо.  Море катило пенные валы, и высоко-высоко в небе, на незримых качелях ветров, стремительно взмывали  к солнцу чайки. Красивый парк, окружавший дворец, был ярко озарен небесным светом; магно¬лии и пальмы, смыкая свои кроны, превращали центральную аллею в тём¬но-зелёный туннель, в конце которого были чугунные ворота, охраня¬емые двумя конвойными казаками. Сейчас в карауле стояли Беззубец и Шарпанов. Первого он узнал по лихо  заломленной фуражке, а второ¬го - по волнистому чубу цвета вороньего крыла.
    Вдоль набережной благоухали розы, орхидеи и вовсе незнакомые цветы. Николай  потянул носом воздух и явственно припомнил,  как удивителен и благостен был запах My Мань: запах чабреца и липово¬го меда!
          Чтобы не предаваться любовной тоске, он решил прогуляться по городу: купить хорошего вина, приобрести  столовые приборы (жела¬тельно из серебра)   - для будущих приемов, да и вообще, поближе  по¬знакомиться с Шанхаем.
   Он уже выходил из комнаты, когда налетевший порыв ветра с трес¬ком  захлопнул фрамугу,  и на подоконник кусками посыпалась замазка.
   От неожиданности Николай вздрогнул и задержался в дверях: серд¬це летуче пронзила тревожная боль.  Какое-то недоброе предчувствие. Он машинально глянул на часы: было без четверти двенадцать, затем нарочно глубоко вдохнул, медленно выдохнул, чтоб успокоить дрогнувшее сердце, и велел Дмитрию сопровождать его.
          Зайдя к консулу Гарду, он узнал, что полномочные послы: английский - лорд Эльджин и француз барон Гро, с чьим именем было связано насильственное подписание Тяньцзиньских договоров, задер¬живаются в пути из-за гибели парохода, на котором они собирались плыть вместе. Эта отсрочка их прибытия позволила Игнатьеву нанести визиты главнокомандующим союзнических армий генералу Хоупу Гран¬ту и Кузену де Монтобану, представиться английскому послу Фредерику Брюсу и его коллеге, французу Бурбулону.  Фредерик Брюс, двоюродный брат лорда Эльджина, сухощавый блондин с тонкими губами и настороженностью во взгляде, сухо по¬жал протянутую ему руку и раздраженно сказал, что слиш-ком  загружен работой.
         - К сожалению, я не имею времени   для светской болтовни. Не далее,  как две недели назад, мы пережили осаду города, и до сих пор разбираем завалы скопившихся бумаг. Вы даже не представляете  себе, что  здесь творилось!
        -  Буду рад узнать  подробности из ваших уст,  - пропустил мимо ушей обидное  замечание насчёт «светской болтовни» Игнатьев и слег¬ка  склонил голову, давая понять англичанину, что готов выслушать всё, что он скажет.
       - О! - воскликнул Фредерик Брюс, не ожидавший такой кротости
от русского посланника, и закатил глаза под лоб. - Охваченный
паникой Шанхай спешно вооружался, но прежде запасался провизией.
Цены на рис и крупу росли столь стремительно, что в принципе, уже ни¬кто не торговался. Чиновники, имевшие возможность, выехать из города, ¬
 торговцы, давно распродавшие товары, их жены, наложницы, слуги -
все устремились в порт, на корабли: торопились вывезти сокровища и  деньги, спасти  свою жизнь. За ними толпами бежали проститутки: страшились повстанцев, отъявленных головорезов, убивавших любого на месте. Кокотки всех мастей молили в один голос: «Возьмите нас с  собой! Мы честно отработаем билет, любую стоимость проезда»!  Матросы прятали их в трюмах, в угольных складах, потом носили им туда еду и воду - полными тазами. Златотелые бонзы в кумирнях замазы¬вались глиной, дёгтем и смолой. Драгоценности монастырей маскировали, замуровывали в ниши, растаскивали по домам.
         - И как же вы отбились? - с самым живым участием поинтересовался Николай, всем своим видом показывая, что вполне понимает тот ужас, который пришлось пере¬жить иностранным дипломатам, до последнего не покидавших город.
         - Создали отряды самообороны, перегородили улицы, забаррикадиро¬ -
вали посольства, а главное, - воодушевился Фредерик Брюс,  - американцы
 и французы быстро организовали сотни наёмных солдат, вооружили
их и двинули навстречу тайпинам.
           Китайский болванчик, стоявший на  столе, безсмысленно взирал на Игнатьева и кивал головой, как только англичанин затрагивал его. Трудно было представить, что здесь, в Шанхае, среди  зелени и  света, среди благоухающих цветов, под мерный,  ровный плеск накатных волн, женщины панически  заламывали руки и молили небо о  спасении. Плакали дети и тряслись от страха старики. Вспомнились слова командира эскадры Лихачева: «Важно  сохранить остойчивость  судна  при любой погоде». Судя по рассказу Брюса, союзникам это удалось: они отстояли Шанхай для себя. Сохранили «остойчивость судна».
           - Вы совершили подвиг, - с восторгом одобрения заметил Николай.
           - К  сожалению,  - ответил англичанин и страдальчески поморщил¬ся, -
 мы потеряли много средств и времени: хуже всего -
 нехватка людей. Дела требуют постоянного моего присутствия.  Я  уже забыл, когда тщательно взвешивал все "за" и "против", мы
давно перешли с китайцами на язык ультиматумов, и я не имею ни
малейшей возможности отвлечься хотя бы на день или два, избавиться
от всех этих убийственных забот, и отдохнуть. В этом смысле, я чистосердечно
 завидую вам: Россия не воюет  с Китаем…
           - У нас нет  серьёзных разногласий,  - ответил Николай, и выра¬зил
 надежду, что с прибытием в Шанхай лорда Эльджина, у его пред¬-
шественника  появится время для отдыха и «светской болтовни». Так и сказал: «для светской болтовни». А что? Пусть в следующий раз не забывается и знает: память у русского посланника отличная.
         Фредерик Брюс насупился. Его враждебность не была наигранной, и он теперь не  знал: скрывать её или прикинуться обиженным?
- Я думаю,  - помедлив, сказал он,  - лорд Эльджин объяснит вам
вашу роль.
          Расстались они более чем сухо.
         Господин Бурбулон, посол Франции в Китае, ведший вместе с Фреде-риком Брюсом переговоры  по утвержде¬нию Тяньцзиньских договоров с китайскими уполномоченными, принял Игнатьева намного любезнее, не¬жели англичанин, но показался самым заурядным чиновником, не столь¬ко думающем о деле, сколько довольствующимся своим должностным мес¬том и королевским жалованьем. У него были приятные манеры, но говорил   он медленно и как бы неохотно, с  простудной,  гнусавой растяжкой.
       - Маньчжуры прислали в Шанхай своего уполномоченного Си Ваня.
Он явно намерен добиться отмены многих статей договора. Во-первых, ¬-
 возмущенно сказал Бурбулон,  - он склонен к тому, чтобы лишить  нас права появляться в Пекине, а во-вторых, объявил о запреще¬нии консулам и торговцам углубляться внутрь  страны.
         - Это ультиматум.
         - Ультиматум,  -  согласился Бурбулон. - В  случае нашего отказа
принять его условия, Си Вань заявил о своем праве отказаться¬
от Тяньцзиньских договоров.
         - Это уже слишком,  - заметил Игнатьев, начиная понимать  озлоб-ленность Су Шуня. - Я ведь тоже не сумел в Пекине подписать Тянь-
цзиньский договор.
           Бурбулон кивнул.
           - Си Вань ссылается на то, что уполномоченные, подписавшие дого-вора, были так запуганы французами...  что   сами не знали, что подписывают.
         - Один из них недавно отравился,  - сообщил Игнатьев. - Принял
яд.
         - Ну вот,  - развел руками Бурбулон, - если еще и Верховный
Комиссар Гуй Лян преставится, отдаст Богу душу, мы вообще оказываемся
в  тупике.
          - Придётся снова воевать.
          -Придётся,  - подтвердил француз и шевельнулся в кресле, усаживаясь поудобнее. - И знаете, о чём ещё Си Вань всё время говорит?
- Его взгляд пытливо вонзился в Игнатьева. - Он похваляется тем,
что Россия не  смогла добиться от Китая территориальных уступок, и
теперь вы намерены просить «белых варваров», стало быть, нас,
посодействовать в этом щекотливом вопросе.
         Игнатьев  едва сдержался, чтобы не выругаться вслух. Су Шунь его опередил.  То, что он держал в тайне, в одночасье становилось известно многим. Теперь нужно было срочно что-нибудь придумать, опро¬вергнуть столь унизительное для России толкование его прибытия в Шанхай. Официально  заявить, что у России  с Китаем разногласий нет.
         Вернувшись во дворец, он сразу же зашел к Уарду. В его манерах была открытость и естественность. «Мне кажется,  - думал Игнатьев, - по-жимая руку гостеприимному американцу,  - он способен глубоко чувст-вовать.»
          Расположившись в кресле, он рассказал Уарду о нелепых слухах, ко-торые распространяет маньчжурский сановник, и передал ему текст своего обращения к союзническим послам.
          - Вы давно знаете лорда Эльджина? - спросил Николай американца, когда тот ознакомился с текстом письма и отложил его в  сторону.
       - Его не любят,  - уклонился от  прямого ответа Уард, верно угадав, что интересует Игнатьева. - Всем отврати¬тельно его высокомерие.
       - Спесь умной не бывает, - заметил Николай.
       - Лорд Эльджин  слишком нервен,  - откинувшись на спинку дивана,
вытянул ноги Уард. - Так и готов вцепиться в глотку всякому, кто
не согласен с ним и говорит не так, как ему хочется.
           - Диктатор.
          - Самодур.
          -   В его жилах течёт королевская кровь,  - усмехнулся Игнатьев.
          - Не  знаю, - ответил Уард. -   Самонадеянность кичлива, и отвратна.
          - В таком случае, он захлебнется собственной гордыней.
          - Всё возможно, - усталым голосом сказал Уард. - Но я не собираюсь прерывать   с ним отношения. Моя ситуация не такая плохая, чтобы ссориться по пустякам.
          Он выглядел спокойным, дружелюбным, без¬обидным.  Несмотря на  свой высокий рост и узкие плечи, худым или костлявым он не казался. Белая сорочка с закатанными рукавами об¬нажала крепкие жилистые предплечья и широкие могучие  запястья. Это были руки кузнеца, молотобойца, а уж никоим образом не чинов¬ника дипломатического ведомства.
           «В сущности,  - думал Игнатьев, возвращаясь к себе,  - Вашингтон и Лондон очень близки между собой, несмотря на, в общем-то, изрядную дистанцию меж¬ду двумя столицами. Освободившись от диктата Англии, североамериканцы тотчас приняли ее модель внешней политики, сделав упор на усиление своей финансовой экспансии. Он уже знал, что  в руках деловых представителей Нового Света на территории одного только Шанхая находился Амойский  судостроительный завод, завод «Хоукинс и Ко» и  «Шанхай - ремонт  судов». Николай передёрнул плечами. Ему и в голову бы не пришло заняться обустройством прибыльного дела в Шан¬хае или же в Пекине, а вот у того же Уарда две мануфактурные фабрики, а у Фредерика Брюса - акции завода «Сянаньшунь» и три ювелирных лавки в Гонконге. Об этом ему по  секрету сообщил Бурбулон, сам имев¬ший в Макао несколько больших и респектабельных гостиниц.  Адмирал Хоп, прибывший недавно на своем флагмане  «Возмездие» из Кантона,  который даже не пришлось брать штурмом: тайпины откупились и покинули город, честно признался, что «служба службой, а личный интерес еще  никем не упразднён».  В конце концов,  и  королева правит так, что у её  семейства прибави¬лось  золота и бриллиантов, а ничуть не убыло. И, кроме всего этого, она еще кичится богатством, не стесняется жить в роскоши:  ей принадлежат почти все банки и  ссудные конторы, алмазные копи и судостроительные верфи, безчисленные острова в Индийском океане и угольные шахты в разных уголках земли.  Легче назвать, что ей, пока  не принадлежит, нежели перечислять те сферы человеческой дея¬тельности, в которых она властвует без всяких церемоний. Имея всё, она  стремится отобрать последнее. И  в  этом ей потворствует парламент - первый попуститель казнокрадства. Богата не Англия, не государство, не народ, а ряд аристократических фамилий. Вот уж и впрямь: умение править, это умение обратить в  свою пользу даже победы вра¬га. Но как ни мудри, несметные сокровища и неисчислимые богатства могут со временем оскудевать, и это волнует их владельцев гораздо больше, чем сознание  своей недолговечности. «Живи хоть тысячу лет, покажется мгновением»,- говорит Библия. Но смысл жизни баснослов¬но богатых людей состоит в том, чтобы управлять будущим из прошло¬го, из собственной могилы, демонстрируя потомству всесилие денег и свой эгоизм: как я задумал, так всё и вершится. Потомки живут под гипнозом вчерашних идей.
            После обеда он сел  за стол и составил циркулярное письмо, с которым обратился к каждому посланнику. В  письме он разъяснял свое нейтральное миролюбивое положение  стороннего наблюдателя, «вполне  совместимое,  однако,  с искренним сочувствием к видам анг¬лийского и французского кабинетов, стремящихся внушить маньчжурско¬му правительству уважение к трактатам, распространению христианст¬ва и развитию торговых сношений с этим государством».
        Брюс и Бурбулон обещали передать письмо новым уполномоченным послам, как только они прибудут в Шанхай.
        Когда дневная жара спала, Игнатьев предложил Вульфу и Баллюзену составить ему компанию: пройтись по набережной, спуститься к морю. К ним при¬соединились драгоман Татаринов и прапорщик Шимкович, успевший загореть до черноты - настоящий военный топограф.
           Спустившись по лестнице, они попали на аллею, с которой открывался чудный вид на гавань и окрестнос¬ти Шанхая. Вплотную к морю подхо¬дили горы с мягкими контурами, сплошь одетые густым зеленым лесом. Деревья спускались к самой воде.
         Пройдя берегом пруда, укрепленного бамбуковым плетнем, Игнать¬ев со спутниками обогнули фонтан с золотистыми лилиями и, полюбовавшись пламенно-яркими розами одной из цветочных клумб, свернули на дорож¬ку, ведущую к морю. Удушливо пахло магнолиями, терпентинным деревом и хвоей.
        - Флот её величества это сокровище Британии, - возвращаясь к прерванному разговору, сказал Вульф и посмотрел на прапорщика Шимковича взглядом человека, знающего себе цену.   - С его помощью они прибрали к рукам множество земель, колонизировали чуть ли не полмира.
          - В Америке много французских колоний, - поддержал разговор
Баллюзен.
          - Мы это знаем, но все время держим в уме Англию, - довольно
сухо заметил Вульф. - В нашей русской голове бродит множество идей,
но нужна одна, благодаря которой все остальные можно будет приме¬нить
 на практике. Это также безспорно, как и то, что стоит выбросить
из головы женщину, и наши дела тотчас начинают идти в гору.
             Игнатьев стиснул  зубы, как от оплеухи.  Кровь бросилась ему в ли-цо,  и он еле сдержался, чтобы не ответить  секретарю мстительной грубостью.  Ему показалось, что тот нарочно прибегнул к столь сильному сравнению, обидно отозвавшемуся в сердце. Какие бы люди не окружали Николая, какое бы событие не произошло, все, что было связано с My Лань, ясно сохра¬нялось в его памяти, нисколько не тускнело и не изменяло облик. Ни самой My Лань, ни времени их встреч. Он любовался ею издали, на рас-стоянии разлуки, мысленно, во сне, наедине с собой. Любовался так, как в детстве любовался утренней зарей или цвету¬щей вишней, испытывая нежность и неизъяснимую печаль. Как  будто со¬гревал в своих руках окоченевшую от холода пичугу, которую обязан  был - незнамо почему!  - через какое-то мгновенье отпустить - во тьму кромешной ночи.  Волна блаженной нежности отхлынула и обна¬жила боль, как прибойная волна, откатываясь, обнажает подводные кам¬ни. Эта боль  давила  и теснила изнутри, переполняла тоской и скручивала нить воспоминаний в тревожную звенящую струну. Он слышал мелодичный голос My Лань, её  счастливый смех, чувствовал прикосно¬венье милых рук, и ничего не мог поделать  со своим желанием немедля, тотчас видеть её, и говорить с ней; говорить нежнейшие, идущие из глубины души слова: о своих  чувствах и о том, какое она чудо! На ласковый взгляд отвечать ласковым словом, трепетным и дол-гим поцелуем...  Не было ещё ни у кого такой любви и, видимо, не бу¬дет.

                Глава XVI

       -  Обожествлять женщину - великий грех, - продолжать разгла-гольствовать Вульф, увлекаясь своим красноречием и не замечая мол-чаливой угрюмости Игнатьева. - Великий.
       - Всё так, но иной раз голову легче снять с плеч, нежели забыть свою
прелестницу, - прямодушно заявил капитан Баллюзен, а драгоман Тaтаринов, быстро уловивший перемену в настроении Игнатьева, пылко заговорил
о поэзии любовных чувств.
   - Божественное в женщине требует возвы¬шенного отношения к ней. И коль уж вы заговорили о грехе, то я позволю себе сказать так: грех разлучать сердца, рожденные друг другу на радость. - Сказал  он это таким тоном, что не было никакого повода  сомневаться в его искренности.
        Николай благодарно посмотрел на него. Оказывается, драгоман посольства очень чуткий человек. Он и раньше отмечал, что тот честолюбив, разумен, хорошо воспитан, не любит поспешности в сужде¬ниях и опрометчивых действий, а со временем понял, что он к тому же ещё тонкий психолог и верный товарищ. Радушный, искренний, надеж¬ный, не раз помогавший Игнатьеву правильно вести переговоры. Это он внушил ему мысль, что не надо бояться быть откровенным. Прав¬да в том, что никто правды не знает. Все ориентированы на правдопо¬добие. «Мы чаще геройствуем наедине  с собой, нежели за столом пере¬говоров. Мы помним, что в нашей недосказанности успех, но при этом забываем, что в нашей ясности - наш подвиг. И потом,  - любил повто¬рять Татаринов,  -  как мы увидим, что впереди, если станем смотреть в сторону»?  Успех того,  кто  знает  должное,  непреходящ.  Честность это  смелость.
      - В основе людских отношений,  - сварливо вступая в полемику с поэтически настроенным  переводчиком посольства, продолжал витийствовать  секретарь Вульф,  - лежат низменные инстинкты, и никакой, как вы изво¬лили заметить, поэзии чувств. Влечение полов игра¬ет далеко не последнюю роль. - Он заметил, что молодые китаянки,  попадавшиеся им навстречу, бросают на  них  откровенные взоры,  и обратил внимание драгомана на стай¬ку девушек и иностранных моряков, весело болтавших в беседке, уви¬той плющом. Оттуда доносился женский сдавленный смешок и жеребячий гогот ухажеров: - Вы знаете, что их сейчас заботит?
    
          Татаринов улыбнулся.
       - Если перевести их диалоги, то я должен сразу предупредить вас,
что они невероятно пикантны.
       - Да-с! - радостно воскликнул Вульф. - Жизнь подтверждает мою правоту. Влечение полов и жажда обладания - вот тайная пружина  самых утончённых чувств.
        - Хорошенькие женщины могут позволить себе вольности, - миро-любиво
 заметил Баллюзен и тут же высказал мысль, что девушки смеш¬ливы по природе: - Им еще придет время печалится: заботиться о де¬тях.
         - Природой предусмотрено, что каждая женщина должна родить, как минимум, десятерых детей. Трёх дочерей и семь сыновей.
         - Согласен,  - ответил Татаринов, не напоминая Вульфу о том, что сам же
познакомил секретаря посольства с одним из древних   китайских постулатов, посвящён¬ных медицине.
         - Почему сыновей больше? - спросил прапорщик Шимкович, время от
времени оглядываясь на   хихикающих девиц.
          - Да потому что мальчики не приспособлены к жизни,  -  тоном  посвященного ответил Вульф.
         - Часто гибнут на войне,   - предположил Игнатьев.
          - Да и сердца у них слабее, чем у женщин, - добавил Татаринов.
          - Это еще и оттого, что барышням плевать на чувство, их волнует
обеспеченность  замужества, - презрительно добавил секретарь.
         - Чересчур общо, - нахмурился Николай, решивший поддержать
беседу, чтобы не выглядеть надменным. - Несть числа приме¬рам женской жертвенной любви.
       - В морской воде тоже есть  золото,  да сколько её надо выпарить, чтобы на дне хоть малая крупиночка блеснула, - отозвался Вульф. - Наша беда в том, что,  желая обладать женщиной, любимой, разумеется, любимой, - поспешил он уточнить, - мы соглашаемся на всё: отказываемся от себя. И это грех. Вот я о чем хотел сказать, только об этом.
       - Женщина не  знает нас и надо мужественно объяснить, каковы мы,  -
сказал Игнатьев. Он сам ловил себя на том, что,  влюбившись в My Лань, стал податлив, как воск. Было как-то странно и дико думать, что и до него вот так же мучились, грустили и сходили с ума по своим воз¬любленным в далеком и недавнем прошлом. Он ведь не один такой на свете: молодой, влюбленный, страстный.
         - Женщина в теле, мужчина в деле,  - афористично заметил Баллюзен,
 и, похоже, смутился назидательности тона.
         - Чем обольстительнее и циничнее женщина, - не унимался Вульф,
коснувшийся любимой темы,  - тем успешнее её дела, чего нельзя сказать о её встречных- поперечных компаньонах и их финансовом здоровье. - Он помолчал и, не услышав возражений, негодующе восклик¬нул:  - Удивительное дело! Ещё никто не знает о вашем финансовом благополучии, а около вас уже вертится прелестная и обаятельная скромница.
            Игнатьев отнес бы эту реплику на свой счет, да вот только ни о каком «финансовом  благополучии» и речи не могло быть. За время сво¬его пребывания  в Китае, он истратил уйму денег, но и не тратить  не мог: надо было «сохранять лицо».
        - А вы заметили, - весело заговорил Татаринов, когда они через
городской сад вышли на набережную, заполненную гуляющей публикой, - даже в том случае, когда женщин в собрании много, но среди них нет мужчин, достойных их внимания, они чувствуют себя в одиночестве.
         - Женщинам нужно  зеркало, - мрачно усмехнулся Вульф, словно зеркало, в котором остро нуждалась лучшая половина человечества вкупе с фланирующими по набережной Шанхая дамами, было его единственной
собственностью и представляло историческую ценность.
        - Или хороший огранщик, - добавил Татаринов. - Чтобы алмаз  засиял, нужно искусство ювелира.
          Они миновали ажурную беседку, спустились по лестнице к морю и пошли по берегу. Вдоль прибойной полосы ходили чайки, важно пере-валиваясь  с боку на бок. Цветные камешки, сверкавшие на  солнце, зо-лотистый песок и перламутровые ракушки,  перемываемые  шумной  водой прилива, голубые горбы дальних гор и залитый июньским  светом горизонт,  лучше всяких слов говорили о том, что настоящее бывает скуч¬ным и не запоминающимся. Нужно, чтобы  прошло время, и тогда оно предстанет в искро¬метном одеянии воспоминаний, и всё, что мнится живым и яр¬ким, не оставит  после себя никакого    маломальского  следа, словно его и не было - ощущения реальности, праздника жизни. Страшная за¬гадка - повседневность! Неповторимы очертанья бытия! Может, поэтому люди любят дорогу, пускаются в странствия?
    На рейде Шанхая стояли корабли союзников. Матро¬сы на реях увязывали паруса,  в  сторону берега отчаливали шлюпки.
    Капитан Баллюзен уважительно хмыкнул:
    - Внушительный флот у союзников…
    - Целая армада, - отшвырнув ногой консервную банку из-под
бристольской тушёнки, проговорил Шимкович и, подняв плоский каме¬нь,   с силой пустил его по воде. Глаза его блестели удалью.  Шлёпнув раза три по её зыбкой поверхности, камень скрылся из виду: нырнул под волну. - Теперь Пекин от¬кроется, как табакерка, и богдыханчик затрясет своей башкой.
     Все рассмеялись. Юный топограф говорил редко, но образно.
     Пока они шли по набережной, спускались к морю и шли вдоль берега,  никто  не  заметил, как  за ними увязался коренастый китаец с перебитым носом. Правую руку он держал  в кармане. За его спиной висела дорожная торба из толстой буйволиной кожи, а на ногах были крепкие  солдатские ботинки. В таких ботинках щеголяли пираты и головорезы флота её величества; десантники и штурмовики.
           - Адмирал Хоп сказал, что союзный десант готов к штурму китай¬ских крепостей и, прежде всего, форта Дагу, запирающего вход в устье реки Бэйхэ,  по которой можно дойти до Пекина,  - сказал Игнатьев. - Уже подошли транспорты с полками, укомплектованными из индусов, африканцев и южно-азиатского сброда, вплоть до корейцев.
           - Среди наёмников есть и китайцы, - выказал свою осведомленность
Вульф, внимательно читавший все газеты, которые можно было раздобыть в Шанхае. Многие из них издавались в Гонконге, давно и прочно оккупированном англичанами.
           - Если британцы уже сто лет назад считали Восточную Азию территорией своих интересов, то,  что мешает им теперь считать Китай сферой своего влияния и нанимать местных жителей для своих небла-говидных целей? - задался вопросом  Татаринов и пожал плечами. - Ничего. Они  давно прибрали Гонконг к своим рукам. Их там целая колония во главе с губернатором.
         - Это их черта. Будь на острове даже один единственный британец,  он  тут же назовет себя губернатором и станет требовать ежегодного жалованья от своего правительства. - Игнатьев усмехнулся и  зало¬жил руки  за спину, глядя на теряющийся в морской дымке горизонт. Китаец с перебитым носом тенью скользнул за рыбачью лачугу, затаился и потянул руку из кармана.             Стайка грязных оборвышей перепархивала от одной прибрежной лав¬чонки к другой, от   торговца жареной рыбой к продавцу морс¬кой капусты, от раскаленного противня к глиняной миске,  с веселой непосредственностью никогда не унывающего детства, успевая клян¬чить милостыню, шпынять друг дружку и задевать прохожих. При этом самые отчаянные нагло обворовывали тех, кто зазевался. Встретится разносчик пирожков, заговорят ему зубы. Покажут фокус. Сунут  в один карман куриное яйцо, а из другого вытащат  пригоршню табаку. Пройдут¬ся на руках, подрыгают ногами, кувыркнутся через голову, смахнут с коленей пыль и рванут во  все лопатки, гогоча и прихлопывая себя по ляжкам, зная, что у одного  из  них за пазухой пригрелись пирожки со сладкой тыквенной начинкой, а может быть, и  с мясом. Ноги в цыпках, руки в ссадинах, а тело - в непреходящих болячках, заскорузлых струпьях.
         - Исповедуй Китай христианство, в нём не было бы сирот,  - нарушил молчание Татаринов и проводил ребячью вата¬гу  грустным взглядом.  Дмитрий Скачков, камердинер и телохранитель Игнатьева, единственный, кто не вступал в разговор и постоянно был начеку, безцеремонно погро¬зил побирушке, неизвестно как отставшему от сверстников и присев¬шему на корточки с вытянутой рукой.
          - Пшёл, сопля безстыжая! - Гаркнул он на него так, что тот от страха
упал на спину. - Пристаёшь к благородным, холера!
         - Дмитрий!  - осуждающе воскликнул Николай и резко повернулся,
желая распечь его за недостойное христианина поведение, и в тот же миг стальное лезвие ножа, брошенного  из-за укрытия, вонзи¬лось в парадный погон, разорвало шнуры эполет. Не повернись Николай, не  сделай движения в  сторону с легким наклоном плеча, клинок вошел бы точно под лопатку. Дмитрий тотчас  сбил его на  землю, прикрыл собой и выхватил револьвер. Баллюзен и Шимкович что есть мочи побежали за удиравшим китайцем, на спине которого болталась торба из буйволиной кожи. Как ни быстро бегали офицеры, но догнать прыткого, словно заяц, шпиона так и  не  смогли. А стрелять ему вслед не решились: на берегу было много людей. Сказали бы, что русские пе¬репились и   открыли огонь по туземцам.
        - М-да, - поднимаясь с земли и отряхиваясь, - проговорил Игнатьев. - Господин Су Шунь действительно злопамятен.
        - Редкая сволочь, - выругался Баллюзен, переводя дыхание. 
        - А злыдень-то шустёр, - продолжая держать револьвер наготове и загораживая собой Игнатьева, сплюнул Скачков и только сейчас заметил, что малолетний нищеброд до сих пор боится шелохнуться.  - Пшёл, прищепа! - притопнул он ногой и скорчил свирепую рожу.
         Повторять пришлось Татаринову, по-китайски. Он хорошо знал пе-кинский диалект, и не упускал случая поговорить на кантонском наре¬чии. Мальчишка понял и попятился к воде, не сводя глаз с револьвера, поблескивавшего вороненой сталью в руке Дмитрия.
        Игнатьев потеребил разорванный погон и поднял с земли нож, наточенный, как бритва. Лезвие было в крови: клинок рассёк кожу плеча.           Он передал его Скачкову и зашагал в сторону набережной, изредка морщась от боли.
       За спиной, за лесом, вдалеке сгорало солнце, а впереди, идя на¬встречу, широко раскрывала объятия глухая шанхайская мгла.
      Вернувшись в посольство и усадив Игнатьева в простенок между широкими окнами, предварительно закрыв их шёлковыми шторами,  Дмитрий с величайшей осторожностью помог Игнатьеву снять испачканный кровью мундир,  оголил его плечо и обработал резаную рану йодоформом. Затем  начал усердно бинтовать, часто взды¬хая: переживал по поводу случившегося - это его вина, не уберёг.
         - Чего это ты завздыхал? - бодрым голосом спросил Игнатьев,
зная, что рана пустяковая и быстро  заживёт.
         - Да так, - уклончиво ответил Скачков. - В Петербурге-то, поди,
белые ночи, заря с зарей целуются.
         - Соскучился?
         - А то,  -   голос камердинера был грустным.
         После ужина Николай собрал членов посольства, рассказал о по-кушении   и строго-настрого  запретил касаться этой те¬мы в разговоре:
         - Плохо, если тебе угрожает сосед, но еще хуже, если грозится прохожий. Так говорят китайцы и они правы. Нам лучше умол¬чать о происшедшем. Европейские правительства умеют экзальтировать публику и всячески подогревать её корыстный интерес. Я  не желаю будить в союзниках азарт погони, травли. Азарт мутит рассудок. Я нарвался на грубость пекинских чинуш, получил от ворот поворот и не хочу  осложнений с послами Англии и Франции. За¬дача чрезвычайно сложна: необходимо тесно сой¬тись с союзниками и сохранить при этом свой нейтралитет. В буду¬щем нас ждут переговоры с Цинами, но и  союзникам от них не отвер¬теться. Легко пересаживаться с осла на лошадь, а вот с лошади на ос¬ла - всегда мучительно. - Он хотел улыбнуться, но лицо Вульфа раз¬двоилось и поплыло куда-то вбок. Ему стало дурно. Язык онемел, по те¬лу поползли мурашки, а настольная лампа стала испускать  зеленый свет. Его внезапно вырвало, и он потерял сознание.
       Баллюзен подхватил его на руки, кликнул камердинера, и они вдвоем перенесли задыхающегося Игнатьева на диван, чувствуя, как он слабеет.
      Татаринов взял вялую руку и нащупал пульс.  Затем при¬ник ухом к груди, послушал сердце - перебои.  «Плохо дело», - испуганно подумал он и попросил Дмитрия принести злополуч¬ный нож.  - Только осторожно!  - крикнул вслед, - нож может быть отравлен.
       Игнатьеву промыли желудок и по каплям стали вливать через нос
целебную  смесь.
          -  Похоже  на  корейский корень, - сказал драгоман,  когда осторожно, через тряпку,  взял в руки злополучный нож и  понюхал лезвие. Пахло травяным ядом. - Так называемый   «пёстрый глазок» - зеркало смерти. Войди нож глубже, сердце бы остановилось.  Никто так быстро не рубит головы, как маньчжуры, никто так не любит казнить, как Су Шунь, - вспомнил Татаринов слова Попова и впервые пожалел, что тот остался в Пекине. Его «китайский» опыт сейчас бы пригодился, был бы весьма кстати.
   Вскоре щёки Игнатьева перестали дёргаться, а пульс пришел в норму.
           - Да, - пробормотал  Вульф, - искать своё в неведомом - тяжёлая работа, не из лёгких…
         - А главное, опасная для жизни, - сокрушённо вздохнул Баллюзен и уставился в пол.
        Так, без сна, они и дождались рассвета.
               
                Глава XVII

           Игнатьев бредил. Никого не узнавал. Татаринов поехал к Лихачё¬ву - командиру эскадры. Сообщил о несчастье, о том, что они вынуждены никому не говорить о покушении: сохраняли строжайшую  тайну.
          Лихачёв немедленно отправился на фрегат «Светлана» и вернулся с судовым врачом, который осмотрел Игнатьева и, сосчитав удары его сердца, задумался.
          - Одна надежда на молодость и сильный организм, - сказал он после длительного размышления  и  стал раскладывать аптечку. - По всей видимости, - обратился он к Татаринову, взявшему на себя роль «народного це¬лителя», - состав яда очень сложный. Только этим можно объяснить внезапный бред.
          - Какова обязанность стрелы? - в пятый или шестой раз
приподнимался на локтях Игнатьев и невидяще смотрел на Вульфа. - Лететь! -
уже привычно отвечал он комнатному потолку и в изнеможении падал на подушку.
- А какова обязанность стрелы, выпущенной в цель? - Его трясло, губы¬
 синели, и он с трудом ворочал языком. - Попасть в неё, попасть! -
Голос его срывался,  и он надолго умолкал,  чтобы вновь заговорить: - Вот
этой стрелой вы и являетесь. Вам нужно достичь цели. Поразить её.
Сосредоточьтесь.
           - Плетёт из ветра шляпу, - неодобрительно покачал головой судовой врач
и со свойственным многим армейским эскулапам цинизмом криво усмехнулся.¬  - Это называется: покойник страшно возбудился, когда недооце¬нили  тяжесть его состояния.
           - Типун вам на язык! -  не на  шутку осердился Вульф.- Несете чепуху!
           - Простите, - извинился медик,  поняв, что  сморозил  глупость.
          Татаринов поднялся с кресла и распахнул створки окна. В комнату ворвался свежий воздух, принесший с собой  аромат магнолий и омытой росою травы. «Мелкая рыба любит тёплую воду, а крупная ищет холодную», - подумал он  и выглянул в окно. Солнце еще не поднялось над  морем, но верхушки облаков уже окрасились в нежно-золотистые тона. Быстро-быстро, со свистом в крыльях,  пролетели дикие утки, за ними потянулись чайки.   Во дворе расставлял караул хорунжий Чурилин. Слышен был его хриплый, начальственный го¬лос. Тихо, еле слышно, шелестел бамбук. Сосны кадили хвоей, горячим терпким духом шелушащейся коры, смолистой накипью стволов, зелёных шишек. Они радостно тянулись ввысь, славили утро, праздновали лето. Хотелось жить, работать, знать, что счастье  рядом, но... не тут-то было.
       Врач отмерил несколько склянок микстур, смешал их с жёлтым порошком, скатал пилюли. Не без гордости сказал:
    - Я ещё способен отличить понос от золотухи.
          Он не отходил от постели больного ровно двое суток, и на третий день Игнатьеву стало лучше: лицо его порозовело,  он пришел в себя.
          - Союзные послы приехали? - первым делом спросил он у Вульфа, и тот внезапно понял, окончательно уверился в том, что Николай Павлович Игнатьев человек долга, что государева служба для него не пустой звук. И хотя речь его стала медленней, говорил он ещё с трудом, но в глазах вновь угадывался  молодой  блеск.
           - Ещё в пути, - успокоил его Вульф,  и   с этого дня  Игнатьев  пошел  на поправку.
         Казаки, узнавшие о  его выздоровлении, на радостях  «сообра¬зили  по  чуть - чуть».
         - Генерал у нас задорный.
         - Боевой!
         -Ежели чиво, то чиво, а ежлить ничего, то извиняйте, доведись
такое дело - вот те и пожалуйста, - философски размышлял хорунжий,
касаясь вековечной темы жизни на земле, святой и грешной.
 - Ковырнёшь? - указал он на бутылку местной водки сменившемуся с ка-раула  Курихину, и тот, отмахнувшись,  замотал головой: - Ни ай да ну. - Потом  вздохнул и стал моститься   к застолью:
       - Разве что лафитничек за их превосходительство.
          Солнце уже садилось, когда на горизонте прорезались силуэты союзнических кораблей.
          Пятнадцатого июня тысяча восемьсот шестидесятого года в Шан¬хай прибыли Джемс Брюс, лорд Эльджин и Жан-Баптист Луи, барон Гро,  уполномоченные  своими правительствами для утверждения тяньцзиньских договоров.
          Николай принял ванну, взял приготовленное Дмитрием полотен¬це, хранившее жар утюга, и сухо-насухо обтёрся, изредка поглядывая  в зеркало. Он собирался нанести визит  французскому посланнику, и критически оценивал свой вид. «Богу лица не нужны, - думал он, подкручивая усы и расчёсывая волосы, - Богу нужны души. Ясные, чистые, верные».
         Он  плеснул  в  ладонь одеколон,  похлопал ею по свежевыбритым щекам. Кожу   приятно защипало.
         Дмитрий помог ему одеться и кликнул казаков.
          Собираясь к французу, Игнатьев уже знал, что барон Гро получил прекрасное воспитание, был отлично  образован, имел связи в высшем свете. Дипломатическое поприще было ему не в тягость, и, если верить английскому послу Фредерику Брюсу, двоюродному брату лор¬да Эльджина, китайцы боялись его, как огня.
          Барон Гро встретил посланника России довольно любезно и сразу усадил за стол, предложив выпить за знакомство.
         - Это отличный мюскадель, - поднял он свой бокал с золотистым вином. -Люблю его запах.
        Николаю   вино показалось  чуточку горьким. Возможно, это было связано с его недавним отравлением. Первые дни своего возвращения к сознательной и в меру бодрой жизни он не мог  даже притронуться к еде. Сейчас барон  угощал его жареной уткой, вымо¬ченной в винном уксусе,  и китайской лапшой. Роста он был среднего, недурен собой, щеголеват, несмотря на то, что явно разменял пятый десяток, при разговоре смотрел в переносицу собеседника, изысканно жестикулировал, относясь к себе, как бы с иронией, но это - для людей, игра на публику. После выпитого вина и ознакомительных ничего не значащих фраз он обращался уже к Игнатьеву по-свойски, говорил «мой дорогой», пересыпал свою речь остротами, любил «поджаристые» анекдоты, к месту и не к месту уточнял, что «это надо при-нять во внимание»,  и обижался, если с ним не соглашались. Николай уловил, что как  только француз  начинал сердиться или был чем-то недоволен, он принимался крутить на своем безымянном пальце массивный бриллиантовый перстень. При этом он избегал рез¬ких суждений, голоса почти не повышал, но недовольно кривил рот и скашивал глаза.
           Уже через час стало ясно, что  барон самолюбив до неприличия. О таких в России говорят: «Поднял бы гору, да плечи узки». И как всякий самолюбивый человек, не  к чести меркантилен.
         - Новая война с Китаем поможет мне озолотиться,   -  самодовольно потёр он руки  и благодушно рассмеялся.
           Он не скрывал жажды наживы.
           Но не это, разумеется, заботило сейчас Игнатьева. Он понимал, что чем больше союзники узнают о нем, о цели его прибытия в Китай, тем больше будут стремиться всячески противодействовать его намерени¬ям занять нейтральное положение в сложившейся конфликтной ситуа¬ции. Это логично, он бы делал то же самое, окажись на их месте в столь затруднительное время. Вместе с тем, он  всерьез начи¬нал безпокоиться, как бы союзники не наломали дров в своем желании наказать китайцев и показать Цинам, кто первая скрипка в полити¬ческом оркестре мира и кто - черт возьми! - управляет этим оркестром. Первая скрипка в Европе, конечно же Франция, но дирижирует всей гоп - компанией, пиликающей разудалые концерты, как дома, так и на га¬стролях, не кто-нибудь, а королевская Англия, владычица морей и умопомрачительных богатств. Великая Британия - посланник которой,  лорд Эльджин, так и  не ответил на циркулярное письмо Игнатьева и тем са¬мым выказал свое неудовольствие по поводу его прибытия в Шанхай;
       - Вы не боитесь заболеть здесь малярией? - с ложной заботой в голосе поинтересовался барон и посмотрел на Игнатьева,  как на редкий экземпляр китайской флоры. - Термин взят из латыни, озна¬чает  «гнилой воздух».
         - Боюсь, конечно, - ответил Николай. - В устье Амударьи у меня заболел ею доктор, сам себя лечил хинином и нам давал противные облатки. Горечь несусветная, но помогает. Тьфу-тьфу,  больше никто не пострадал. -  О том, что сам он перенёс брюшной тиф, а недавно на его жизнь покушались, он счёл умест¬ным промолчать. Было и прошло. Он молод и здоров, как бык. Таким он и намерен оставаться. - Я не могу отрицать того, что невозможно подтвердить, поэтому я верю в Провидение. - Он нарочно уклонился в сторону от темы: барон Гро больше любил анекдоты, нежели серьезный разговор, а ему хотелось показать французу, что он не лю¬бит светской болтовни. Их беседа касалась торговли и политики, петербургских нравов и парижских непристойностей, театральных имен, старых истин и новых умонастроений, былых кумиров и зыбкости кон¬ституционных прав, гарантированных своим гражданам их парламента¬ми. Барон словно испытывал своего гостя на светскость и аристократизм мышления. Но больше всего он был озабочен прогнозами на рост ценных бумаг и акций металлургических компаний, отмечая  стремительный рост цен на нефть и уголь.
         - Жизнь цивилизаций всё время меняется, и неизменно лишь золото, -  улыбнулся посланник королевской Франции, давая, понять, что он не равнодушен к чистогану. - Мы скоро станем жёлтыми, как это море и как это небо. - Что он  хотел этим сказать, Николай  так и не понял. То ли он имел в виду длительность своего пребывания Китае, куда впервые  приехал два года назад, то ли намекал  на скорое обогащение после выплаты Китаем контрибуции, наложенной на него Англией и Францией за гибель одной канонерки, пятисот солдат и сломанную руку адмирала Хопа при штурме крепости Дагу. Тем не менее,  Игнатьев отшутился:
- Глазные щели сузятся и лица округлятся.
         -И мы научимся обмахиваться веерами и заплетать косички, -
расхохотался барон Гро, - как это делают китайцы. Кстати, -
предупредил он, - в Китае надо чаще мыться, особенно летом.
Иначе заедят вши, и тело покроется чирьями. Вы не были здесь в женской
 бане? Очень эротично.
           Николай скривился.
 - Приятно смотреть на обнажённую красотку,
особенно, если она сбросила платье ради тебя, недурно посмотреть на двух-трех тан¬цовщиц, прикрытых одним воздухом, сидя в гареме у знакомого султана, но когда от обнажённых женских тел в глазах рябит,
- увольте. Он взял в руку бокал и посмотрел
в глаза барону. - Баня она и есть баня, средоточие гигиенических
процедур: пахнет потом, мылом, а никакой не эротикой. - Сказал, слегка
наклонил голову, дескать, вот такой я, другим не буду, и еще выше
поднял бокал:
          -  Ваше здоровье, монсьёр.
          Они выпили,  и француз сказал, что  «у китаянок маленькие груди».
          - В отличие, скажем, от немок или ваших московских купчих.
         -  Вы были в Москве?
        - Нет, я был в Ницце. Так вот, их там больше, чем
местных рыбачек. - Барон Гро рассмеялся. Смеялся он заразительно, легко,
почти   на одной ноте: ровно, беззвучно, беззаботно. Щурился и как будто отмахивал что-то  от себя. Глаза лучились. Черные, живые. Одет он был безподобно: можно сказать, не отставал от моды ни на шаг. Портные у него,
а их, по-видимому, было много, отлично знали своё дело и понимали, чего от  них  хотят. Вкус  у него безупречный. Библиотека избранных томов, которую барон возил с собой, насчитывала пять или шесть сотен томов, и была представлена обилием замечательных имен,   с чьим творчеством Игнатьев  если и был знаком, то бегло или понаслышке. В Пажеском корпусе он   увлекался фехтованием и верховой ездой, а в Академии Генерального Штаба - учебников до потолка и ни минуты свободного времени. Кто фи-лософствовал или писал стихи, всех в скором времени отчислили, от¬правили в полки. Генштаб - мозг армии, и этот мозг должен работать, как часы, причём, швейцарские: без намёка на возможность сбоя или досадную поломку. Чётко, точно, деловито. «Пришёл. Увидел. Победил».  Глядя  на развеселившегося барона, Николай не без гордости подумал, что тот не выдержал бы ни одного диктанта, читаемого на двух языках одновременно: часть текста писалась  по-французски, часть - по-русски, но с обязательным построчным перево¬дом на английский, и чтобы ни помарки, ни  ошибки! Учили думать  од¬ному за троих! Думать на трех языках и оставаться русским. Нет, мысленно усмехался Николай, не выдержал бы Жан-Баптист Луи, барон Гро такой муштры, каким бы он ни был начитанным. Но чего нельзя было отнять у него, так это дара общения с людьми.
          Игнатьев поблагодарил своего нового знакомца  за гостеприимство и просил бывать у него запросто.
         - Буду рад видеть вас у себя в любое время дня. Я остановился
у американцев, в доме консула Гарда.
         - О!   -  обрадовался  барон  Гро. - Я там уже бывал.
         Вскоре он сделал обратный визит и сообщил, что его коллега, английский посланник,  со¬бирается дать бал в честь своего прибытия в Шанхай.
         - Я думаю,   вас  тоже  пригласят, - сказал он в дружеской бесе¬де, и тут же, предупредил, что лорд Эльджин человек заносчивый,  высокомерный.  - Вы для него третий-лишний.    
         - Посмотрим, - сдержанно ответил Николай и, высказав удовлетворение по поводу только что полученных известий из Петербурга об улучше¬нии  отношений между правительствами России и Франции,  выразил надежду, что они с бароном, как представители своих стран на Востоке, последуют благому примеру и станут лояльны  в своих отношениях.
           - Вас это вряд  ли  удивит, - сказал он французу, - но скудость моих интересов в Китае угнетает даже меня самого. Я здесь совершенно захандрил. Мне казалось, то разумение, к коему я распо¬ложен, позволит найти прелесть в прозябании и ничегонеделании на Востоке, но теперь я откровенно считаю излишним выражать такую уверенность. Я человек столичный, мне тоскливо в захолустье. Вот я и истребовал в своё распоряжение хоть маленькую, но эскадру. Всё-таки среди своих  уютней, чем в Пекине.
           - Вам не удалось заключить договор? - вскользь спросил барон Гро, хотя они коснулись этого вопроса в первую же встречу.
           - Право слово, нет! Маньчжуры неприступны.
 Когда мне доложили, что в Шанхае кипит жизнь, что здесь живут
 послы великих государств, цвет европейской знати, ух, как я
позавидовал всем вам, любимчикам судьбы, всем тем, кто понимает цену
жизни, её смысл, её волшебный аромат. - Игнатьев заметил, что чем
напыщенней и безтолковей, безсвязней и запальчивее он в своих речах,
 тем дружественней атмосфера совместных застолий, от¬кровеннее и проще. Дружелюбней. - За вас, барон, за ваш успех, в который верю! - Он залпом выпил шампанское и молодецки хряснул бокал об пол.
          Барон Гро был вне себя от счастья.
       - Покажите, покажите ещё раз! Я восхищён.
          Николай развернул плечи, приосанился,  поставил  наполненный вином фужер на локоть правой  руки, поднес его к губам, выпил - непременно с локтя!  - до дна  и  швырнул хрустальную посудину за спину: через  левый эполет. -  Так пьют гусары!
       - Ах! - воскликнул барон Гро. - Как хорошо, что в Шанхае нет театра или оперы.  Иначе мы встречались бы лишь у актёрок.
       Распрощались они по-приятельски.
      - Кто бы и чем бы ни торговал, - говорил барон хмельным голосом, выходя на улицу, -  государство  от этого только выигрывает. Оно проигрывает,  лишь
воюя. Спекулянт - герой нашего времени. По крайней мере, в Европе. А в дипломатии, - наставлял  он  Игнатьева, слег¬ка пошатываясь и вцепившись в его руку, - главное что? Угадать время переговоров. А затем, в нужный   момент задать решающий вопрос. Кто прав, кто виноват, рассудит время. Или не станет рассуж¬дать, -  тряхнул он головой, как бы соглашаясь с произволом времени, - возьмёт и сбросит в бездну лет, как сбрасыва¬ют в пропасть камень.
             За то время, пока они прощались, Николай постарался внушить ему мысль, что для желанного успеха в Пекине при переговорах  следует добиться встречи с богдыханом.

                Глава XVIII

        С утра Шанхай был охвачен известием: посланник её величества королевы Англии даёт бал в честь своего прибытия  в Китай!
       Игнатьев узнал об этом от посыльного английской миссии, который в десятом часу принёс визитную карточку лорда.
      Понимая, что ему, во что бы то ни стало, надо смягчить  враждебное отношение к себе заносчивого англичанина, Николай  принял приглашение.  Не ответив на циркулярное письмо, как это сделал барон Гро, и как требует того долг вежливости, лорд Эльджин тем самым  показал, что он ни во что не ставит русского посланника. Ему, видимо, хотелось, чтобы за иллю¬зию возможного   сближения с ним,  Игнатьев начал откровенно пресмы¬каться, приносить «в клюве» информацию о дипломатических планах России в отношении Китая, да и всей Восточной Азии. Как говорит ба¬рон Гpo, легче плюнуть себе в душу, вывернуться наизнанку и показывать себя безплатно в цирке, нежели сохранить искренность в дипломатии, чистоту сердца и непредвзятость. «Это так же верно, - сказал он, - как и то, что жена, рожающая  сыновей, всегда моложе выглядит: дочери её не затмевают».  Не далее как вчера  француз поведал, что лорд Эльджин непростительно богат, что ни один из европейских дипломатов, не говоря уже о местных мандаринах, не может соперничать с ним в роскоши и блеске. «Такого количества слуг, - вер¬тел он  на своем пальце перстень, - я не видел ни  в  одном французском замке. Одних поваров у него три суточных бригады по двенадцать человек  в каждой, и все  как один  превосходны! У него есть даже камерный оркестр, для услаждения слуха. Прими¬те это к сведению. Насколько я его знаю, он,  вряд ли приблизит вас к себе. Чтобы роман был пылким, любовь должна быть лёгкой».
      Игнатьев, помнится, ответил тогда так: «Не при¬близит и не надо. Когда учитель фехтования повышает плату за уроки вдвое, я это понимаю: жизнь есть жизнь и её надо защищать, но вот когда учитель пения желает драть с меня три шкуры, простите, мне и петь уже невмочь! Сухота, знаете ли, дерёт горло».  Сказал, а сам расстроился. Видно, он и вправду обречён  ждать и надеять¬ся. Ждать обещанного и надеяться на лучшее. Испытывать  то-мительную  неизвестность. Неопределенность.
             Сегодня утром он с трудом нашёл в себе силы подняться, одеться,
выйти на улицу. Проснулся он с тяжелой головой и долго не открывал
глаз. Снова снился тигр. Затем приснилось, будто он стал тигром, и
чувствует себя в его зверином облике свободно и легко, как будто
тигром был с рожденья, и никем не хотел быть, как только им. Когда
осознал эту мысль, испугался:  не сходит ли с ума? Слишком большая
нагрузка выпала на его психику за последние два года. Сперва поход в Хиву и Бухару, где он чу¬дом ушёл от грозившей ему гибели, затем китай¬ские мытарства, влюблённость в My Лань, невыносимая разлука с ней, отъезд из Пекина и прибытие в Шанхай, отягчённые внезапным покушением на его жизнь и сопряжённые с постоянным ощущением меча, нависшего над головой.
    Разлука с любимой лишали  его чувства жизни.
    « Разве я думал, что влюблюсь, что полюблю?  А вот случилось…»       
    Хандра лишала его сил, не оставляла никаких желаний. Мучила его и укоряла; зачем, зачем он покинул Пекин? В Шанхае  он  никто. Пустое место.                А он по своей сути, при его пылкой натуре, не терпел бездействия. Покой и тишина нагоняли на  него   смерт¬ную тоску, но,  с другой стороны,  он понимал, что надо иметь смелость оставаться в тени в то время, когда все толпятся на припёке, отти¬рают для себя место под солнцем. И ему в Шанхае нужно быть терпимым и сговорчивым. Не спорить, не критиковать. Нужно помнить: у тебя всё хорошо. Не ждать помощи ни от кого, но самому помогать. И улы¬баться. Кто улыбается, вне подозрений. Этому учат китайцы  «Безмолствуй, но помни». Молчи, но делай всё, чтоб о тебе заговорили, и загово¬рили после того, как ты добился своей цели. В Пажеском корпусе он научился ценить дружбу, понимать стихи,  но главное - он научился вла¬деть шпагой. Почувствовал себя бойцом. Выбить из его руки клинок не удавалось никому. «И не удастся», - подвыдернул саблю Николай и с силой вогнал её в ножны. И как только рука его легла на эфес сабли, ему показалось, что он как бы взмывает, летит и поднимается незримо высоко на ярком воздушном драконе с разноцветным ленточ¬ным хвостом - парит и ничего ему не страшно. Вот такой могучий китайский дракон из рисовой бумаги на безконечно длинной бечеве.
       Взяв с собой охрану, Вульфа и Татаринова, Игнатьев   отправился в английское посольство,  располагавшееся по соседству с французским. В посольстве ему сказали, что званый ужин и  праздничный бал состоятся в  английском  клубе,  где имеется  просторный светлый зал. Клуб располагался за углом американского консульства в величественном здании с арочными окнами и полукруглым фонтаном в огромном вести¬бюле, неподалеку от универсального магазина со  сплошными  стёклами  витрин,  опоясавших  первый этаж.
          И в английском посольстве, и в близлежащих кварталах, да, навер¬ное, во всём Шанхае, все  будто с ума посходили: посланник её величества королевы Англии устраивает бал!  Все непонятно чему радовались и, если чего не делали, так это не вертелись, как белки в колесе, и не ска¬кали на одной ножке. Разве что мальчишки бегали по улицам и запус¬кали змеев. И всё оттого, что из  Англии прибыла военная эскадра и транспортные суда, битком набитые пехотой, конницей и артиллерией. Мятежники разбиты, отряды их разрознены, в Шанхае  - бал!
           Толпа гудела. Восточный народ любопытен. Зеваки приподнимались на носки, тянули шеи, напирали на передних.  Передние  теснились,  упирались в  кордон англичан -  в барань¬и шапки  и  красные   мундиры.
            День выдался жаркий,  и пока добрались до клуба, Игнать¬ев взмок и проклинал себя за верность этикету. Рубаха прилипла, между лопаток текло, до рукояти сабли было не дотронуться - нагрелась.
        - Народищу-то… жуть, - подивился хорунжий Чурилин.
        - Што вшей у цыган, - уточнил Шарпанов.
     Один за другим  прибывали    экипажи гостей, но вот, наконец, подъ¬ехала та карета, которую все ждали - с геральдическими  львами  и короной  на дверцах. Она играла солнечными бли¬ками роскошной позолоты, зеркальными   стёклами, отражающими  разнаряженную толпу  местной знати, праздную публику и сопровождавших карету  лакеев в парадных фраках из тёмного сукна с широкими галунами. Форейтор возвышался  на козлах, обтянутых красным сукном с кистями и, натягивая длинные красные вожжи,  удерживал   четверку лошадей, запряжённых попарно. В  правой руке он сжимал длинный пурпурный хлыст с витой золотящейся плетью. За его спиной, на крыше кареты четыре позолоченных женских фигурки поддерживали корону британской   империи. 
            По толпе пронёсся ропот восхищения.
        - Виват королева! - закричали англичане, хотя из кареты пока¬залось одно лишь самодовольное лицо лорда Эльджина. Это был высокий дород-ный человек с большими тёмными глазами, с бледным холёным лицом и прямым носом, слегка сдвинутым  набок, сдвинутым так, что иду¬щие к уголкам рта складки, казались глубже и резче. Возможно, это впечатление усиливалось острым проницательным взглядом и плотно сжатыми губами, говорившими о крайнем самолюбии того, кто стал ви¬новником людского торжества. На нём был богатый английский сюртук, тёмно-фиолетовые брюки и ослепительно белая туго накрахмаленная сорочка с таким же сияюще-белым атласным галстуком.  Всё новень¬кое: только от портного - с иголочки.  На руках - белые перчатки.  В  руке - трость с золотым набалдашником.
          «Постаревший Байрон, - тотчас подумал  Игнатьев. - Денди, ис-калеченный гордыней.  А точнее, - сказал он сам себе, - накрахма¬ленный волк».
      Его отношение к лорду определилось сразу.
      Вслед за англичанином подъехал барон Гро.
      Уже по одному тому, как он щёгольски вынес себя из кареты, дав возможность лакеям помочь ему ступить на землю, было видно,  он любит мишуру высшего света, шумные балы и праздную толпу. Сам Иг¬натьев этого терпеть не мог, смеялся в лейб-гусарах над зазнайством  и напыщенностью  петербургских богачей, но - воистину! - над чем посмеешься, тому и  послужишь: теперь он вынужден был про¬водить почти всё свое время в кичливом обществе аристократов.
      Произошло то, о чём  он  раньше   не мог и подумать: он стал  дипло-матом.  Его сосредоточенная энергия искала выход в действии, а он обязан был плести слова.
      Величественные манеры лорда Эльджина и аристократически-небрежная  вальяжность барона Гро, подсказали ему, как вести себя на званом ужине,  как держаться перед европейской знатью и местными аристократами.
      Распрямив плечи, он гордо ступил на красную ковровую дорожку, по которой только что прошли две дамы, одна их которых двумя паль¬цами придерживала отлетающий край платья.
      Среди  гостей лорда Эльджина - почти все именитые жители Шанхая, друзья его брата Фредерика Брюса, друзья барона Гро, американца Уарда, приветственно пожавшего руку Игнатьеву, и родственники при¬глашённых. Лорд Эльджин издали обводил глазами собравшихся  и,  нат¬кнувшись взглядом на Игнатьева со свитой, почувствовал, что ему душ¬но: напомнил о себе тугой узел галстука. Вот уж кого он не хотел видеть, так это настырного русского, успевшего сойтись с бароном Гро и приблизиться к американцу. Если бы не дипломатическая коррект¬ность и давняя привычка использовать людей в своих целях,  он бы его не пригласил  ни за какие коврижки. Но так,  как он считал себя жестким прагматиком, то  велел своему секре¬тарю Олифанту отправить «этому русскому» приглашение, и сейчас Иг¬натьев должен был почувствовать всю значимость того, кто представ¬ляет могущество и величие Соединенного Королевства в Китае. 
      Николай  встретился с  ним взглядом,  отвесил вежливый поклон, но тот остался неподвижным.  «Ладно, - подумал он, хотя краска бросилась ему в лицо, - стерплю и это». Придя на торжество, он хотел лично
убедиться в том, о чём его предупреждал князь Горчаков: Англия использует
 любую возможность, чтобы настроить китайцев против русских.
Убедиться и сделать всё,  прямо  противоположное закулисным инициа¬тивам англичан, внушить китайцам искреннее уважение к их северному
 соседу, раскрыть их глаза на респектабельную и чудовищно корыстную
 политику британцев. Естественно, об этих его мыслях, если кто и
знал, так это секретарь посольства Вульф, драгоман Татаринов и отец
Гурий. Все остальные могли лишь догадываться относительно его истинных
 намерений. Глядя на высокомерного лорда Эльджина и блистательно¬-
 галантного барона Гро, обменивающихся между собой оживленными
фразами и рассыпающимися в любезностях перед сонмом элегантных
дам, Игнатьеву вдруг показалось, что политический, да и чисто человеческий 
альянс этих двух дипломатов непрочен. Слишком уж себялюбивым и, вместе с тем, довольно благодушным виделся ему француз Жан-Баптист Луи, барон Гро, 
 и непростительно высокомерным представлялся англичанин. Но и слишком
многое в их глазах было против него - молодого, неопытного, никому
не известного, и, вследствие этого, никому не нужного представителя
России, прибывшего в Шанхай с непонятными целями. Они, видимо,  пола-гали, что побывав  на приеме столь высокого уровня, он сам поймёт всю нелепость своего положения и добровольно откажется от своих необоснованных притязаний на пусть не радушное, но, в общем-то, терпимое отношение к  своей  особе.  Отказать человеку в общении  это невежливо, а дать понять, где находится выход, вполне  пристойно. В какой-то степени даже гуманно. Не выталкивать же человека взашей. С порога.
             Представляя свои будущие отношения с русским «наблюдателем», как  барон Гро и лорд Эльджин окрестили его про себя, они видели в нём провинциального зрителя, впервые попавшего в оперу  или в театр. Они не переставали играть роль могущественных политиков, прекрасно образованных и поднаторевших в плетении словесных кружев, с помощью которых уже не  paз достигали поставленных  перед  собой  целей. Их успешное подыгрывание друг другу повышало не только дипломатический  статус их государств,  но и  собственное материальное благосостояние,  что отнюдь не маловажно: большие деньги это ещё  и большое влияние при дворе. Одним словом, они  те,  кто снисходит до вежливых бесед с профанами. Если русский посланник об этом не догадывается, тем хуже для него - пусть тешит самолюбие возле чужих столов. Возможно, что его удастся приручить, сделать своим; угодливо-послушным. Если им правильно руководить, он сможет вос¬принять внушаемые ему взгляды на жизнь и - чем черт не шутит! - невольно втянет Россию в вооружённый конфликт с Поднебесной. А это, что ни говори, крайне уместно.  Англия тогда погреет руки.
        Лорд Эльджин посмотрел на оживлённо разговаривавшего с его секретарём Игнатьева и оценил безмятежность гостя, как свойство недалекого ума. Сказать по совести,  ему бы хотелось видеть представителя России унылым и подавленным, осознавшим свою роль третьего лиш¬него, но... быть может, это и неплохо: жизнерадостный кретин  всег¬да понятен. Управляем.
        Вскоре к Игнатьеву подошёл посол Франции в Китае  господин Бурбулон с женой - миловидной глазастой шатенкой, державшей свою голову так, что все невольно любовались её статью и причёской, украшенной чудесной диадемой - бриллиант на бриллианте. Игнатьев со своей безукоризненной осанкой и богатырским разворотом плеч,  в парад¬ной генеральской форме с орденами,  был почти на голову выше всех и выглядел от этого еще моложе. Было видно, что госпоже Бурбулон льстит внимание молодого русского посланника. Молодость прекрасна сама по себе, а молодость дипломата всегда обворожительна. Жена французского посла протянула ему руку для поцелуя и смеш¬ливо заметила, что на фоне лорда Эльджина все дамы меркнут.
     - Сколько я его знаю, - весело защебетала она, слегка жеманясь и отвечая на приветствия знакомых, - он всегда был поразительно умён, хорош собой и вёл себя, хотите этого иль нет, как откровенный баловень судьбы.
     - Причём безнравственность его могла шокировать и даже восхищать
 натуры слабые, или же явно склонные к пороку, - с ревнивой
неприязнью в голосе заметил Бурбулон. - А коль уж так устроен мир,  что худшее всегда скорее  находит отклик в  душах и сердцах,  нежели чувство добродетельное, отбоя от поклонниц всех возрастов у него не было.
     - Он пользовался этим беззастенчиво, - сочла нужным заметить
жена Бурбулона и  отчего-то погрозила пальцем мужу.
    - Да и чего стыдиться, - мрачно оказал тот и недовольно
покосился на супругу, явно заигрывавшую с молодым посланником России. - Лорд Эльджин всегда хорошо знал цену всем, с кем приходилось знаться вольно или же цинично уступая обстоятельствам.
      -Да, да! - поправила на своей открытой шее  бриллиантовое
 ожерелье госпожа Бурбулон. - Лорду Эльджину приписывают слова,
известные в дипломатических кругах. - Она стыдливо прикрылась рукой
 и вполуоборот к Игнатьеву сказала: - Прежде, чем заниматься
политикой, научитесь заводить любовниц или любовников, если вы стре-митесь к более успешному развитию своих насущных или далеко идущих дел...
        - … а может, и своих естественных наклонностей, - многозначите¬льно подмигнул Бурбулон и повлёк супругу за собой.
      - Это не я сказала, - засмеялась госпожа Бурбулон и пошевелила
 пальцами в воздухе, как бы давая знать, что они еще встретятся
 и поговорят откровенней. - Это лорд Эльджин сказал.
        Николай почувствовал, что покраснел. Лицо заполыхало.
       - Я рад: нас замечают, - шепнул Вульф. - Это удача.
      - Чтоб стать любимцем короля, надо сначала добиться у него ау¬диенции, - сказал Игнатьев и жестом показал адмиралу Хопу, что  приветствует его. Жесткое  обветренное  лицо старого моряка просветлело. - Как говорит барон Гро, - продолжил он, обращаясь к Вульфу, - чтобы стать любовником влиятельной маркизы или фаворитки короля, надо уже быть любимцем всех, уже прослыть угодником и ловеласом. Другими словами, иметь заглазное ручательство  своей неординарности.
       - Ну что ж, - приосанился Вульф. -  Постараемся всех обольстить.
         Татаринов щелкнул крышкой карманных часов. Спешить   было некуда, и он рассеянно   взглянул   на циферблат: поинтересовался временем  чисто   машинально.
        Лорд Эльджин и барон Гро поджидали китайцев: уполномоченного Си Ваня и генерал-губернатора Шанхая, чьё имя ни тот, ни другой не удосужились запомнить. Вокруг них толпились белокурые англичанки и черноглазые француженки. Лондонская роскошъ,  парижский  лоск. Съехались, сочли за честь прибыть на бал, засвидетель¬ствовать своё почтение, познакомиться и представиться, протежиро¬вать и шельмовать, доносить и сплетничать, строить прогнозы и раз¬рушать иллюзии, возводить напраслину и с упоением интриговать. Вся история мировой дипломатии - одна нескончаемая интрига. Помпез¬ность и пышность нарядов поражали взор. Когда на званом вечере много красивых женщин, это говорит о том, что жизнь чудесна,  и тот, кто пригласил к   себе весь этот шумный рой красавиц, понимает,  для чего живет. Молодые сотрудники посольств, морские и сухопутные офицеры, сразу же столпились в бальной зале. Каждый выбирал глазами ту, которую нашёл самой красивой.  Пусть в одном месте сойдётся хоть тысяча пленительных жеманниц,  всё равно захочется отыскать среди них ту, которой вы бы с легким сердцем и без колебаний от¬дали пальму первенства.
           Барон Гро покручивал на пальце перстень. Его раздражало, что к мнению лорда Эльджина прислушиваются буквально все: и ветреные хохотушки, и люди серьезные. А ведь ничего сверхъестественного он им не говорил. Обычный набор фраз, как у цыганок. Главное, смотреть в глаза,  не отпускать руку и сообщать доверительным тоном, под видом страшной  тайны, какую-нибудь благоглупость, сродни той, которую обычно говорят мамаши своим взрослым дочерям: «Я могла бы умолчать о многом, но ради твоего душевного спокойствия,  родная,  вынуждена сказать правду». «Правда» всякий раз была одной: сиюминутно-устаревшей.
       Несомненно,  в свое время,  Жан Баптист-Луи, барон Гро был одним из самых блистательных молодых  дипломатов Франции, но и теперь, ког¬да, прошло немало лет, он держался с той снисходительной величест¬венностью, какая свойственна лишь избранным аристократам.
         Рядом с ним стоял аббат Де ля Марр - католический священник с тяжёлым двойным подбородком, терпеливо перебирающий чётки и бро-сающий исподлобные взгляды на оголённые плечи красавиц, делавших  вид, что им душно,  и вынужденных безпрестанно обмахиваться веерами, входившими в моду.
          Локоть к локтю со священником заметно смущался выпавшим ему соседством бледный и напряженный секретарь французского посольства барон Меритенс, с которым Игнатьев успел познакомиться в день своего первого визита к французам. Высокий, стройный,  аристократичного ви¬да, он произвел хорошее впечатление приятной добро¬желательностью в разговоре.
           Когда прибыли китайцы, Николай демонстративно направился к Уарду -  он знал, что маньчжуры поощряют действия американца по фор-мированию отрядов самообороны среди жителей Шанхая и, восхищаясь тем, что он вооружает наёмников для борьбы с повстанцами за собственные день-ги, постоянно напоминают европейцам о благородстве американцев, об их бескорыстном мужестве. Уард крепко пожал руку Игнатьеву и вернулся к прерванному разговору с каким-то пор¬тугальцем.
            - Мы готовы,  - говорил он, - относиться ко всем с равной мерой уважения, но поскольку у Соединенных Штатов самые дружественные отношения с Китаем, мы намерены обсудить финансовые вопросы и всемерно развивать торговлю  и промышленность в Шанхае, чтобы насытить жизнь других территорий.
         «Молодцы, - мысленно похвалил американцев Николай, - не теряют  время зря».
        Уард не оставил без внимания и грядущие контрибуции, которыми  союзники обременили Пекин. Здесь он  напомнил угрозу англичан.
        -  Лорд Эльджин лично заинтересован в скорейшем получении пяти - шести миллионов ланов серебром.  По неписаным законам Соединенного королевства, человек,  увеличивающий благосостояние государственной казны,  по¬лучает свою долю в виде единовременного вознаграждения или всевозможных привилегий, способствующих многократному увеличению имеющегося капитала. Главное, считает английский парламент, чтобы исчезла никому не нужная «разобщенность в обществе», и все его члены работали на достижение единого результата: могущества Англии.
         Звучало красиво.

                Глава XIX 

            Привыкший к царским балам со времён своей пажеской юности, Игнатьев сразу выделил главные фигуры сегодняшнего торжества.  Глаза у него не разбегались, пульс не частил и слышал он отчётливо и ясно. Чувствовал он себя в атмосфере спесивой помпезнос¬ти, как рыба в воде, в отличие от секретаря Вульфа, который был ог¬лушён и ослеплён происходящим. Зеркала вдоль стен отражали много¬ликое собрание, множили число сапфировых колье и драгоценных укра¬шений. Алмазные россыпи заколок, жемчуга, сияние и блеск.
             Дамское общество напоминало собой живой калейдоскоп ювелирных изде¬лий, где преобладали белые и золотистые тона, самым чудесным обра-зом сочетавшиеся с нежно-голубым и бледно-розовым соцветьем тех, кто демонстрировал своё великолепие и красоту в одном и том же месте.
            Вульф всеми силами старался скрыть свою нервозность. Он чувствовал себя неловко и теснее прижимал локти к груди, боясь кого-ни-будь задеть и вызвать явное неудовольствие. Ему казалось, что он всем мешает, он  и норовил идти не рядом с Игнатьевым, как это делал драгоман Татаринов, а чуть поодаль, как бы прячась за их спинами.
           Все блуждали в большой зале, невольно теснились и окидывали друг друга любопытно-вежливыми взглядами, ожидая начала торжеств.
        Как-то так вышло,  что Игнатьев со своими спутниками оказал¬ся если не в первых рядах, то очень близко к тем дверям, из которых должен был выйти в залу исчезнувший на время лорд Эльджин. Когда Николай продвигался в  толпе, он чувствовал,  как многие невольно расступались перед ним, а дамы не таили одобрения во взорах.
          Высокий, статный, широкий в плечах он заметно выделялся из своего окружения, и его мужественные черты лица, открытый чистый лоб и умный взгляд красивых тёмных глаз с едва  заметным ласковым прищуром  сразу привлекли к себе всеобщее внимание.  Мужчины почувствовали в нём соперника, а женщины - некую тайну, возможность завязать «особенные отношения».
        - Кто он, этот Аполлон? - любопытно зашептались дамы и принялись донимать своих ревнивых спутников расспросами. Те уязвлённо фыркали: - Так… русский наблюдатель.
        -  Ладно, узнаем, - не соглашались с такой уничижительной оцен¬кой любопытствующие, и вскоре несколько экстравагантных дам с наигранными ахами принялись расспрашивать Игнатьева о погоде в Пе¬тербурге  и  о том, какие цены на соболий мех?
          Николай расточал улыбки, кланялся, целовал ручки, и покаянным тоном сожалел, что не был в Петербурге больше года.
      -  Безвылазно сидел в Пекине, как в плену.
      -  Чудовищно!
      -  Ужасно!
      -  Боже! - всплёскивали руками дамы. - Обладать такой завидной внешностью и не иметь возможности быть в свете! Право, нам неловко сознавать сию безумную несправедливость! Ах, оставьте! Да причём же здесь, дела? - Отмахивались они от  его   возражений и ссылок на служебную необходимость. - В молодости надо жить! И радоваться жизни! Надеемся, в Шанхае вы не будете скучать! - При этом каждая невольно опустила  взор, чтобы скрыть своё кокет¬ство, но скрыть так, чтоб он заметил, оценил и, разумеется, прельстился.  А как ещё иначе показать длину ресниц и глянуть из-под них с надеждой?
     Но вот появился лорд Эльджин со свитой, всех пригласили к бан¬кетным столам,  и барон Гро предоставил слово своему коллеге
     Возбужденный говор стих. Все замолчали, повернувшись в его сторону и забыв на время о своих знакомцах, спутниках и веерах. Зрелые дамы поднесли к глазам лорнеты.
       - Леди и джентльмены, - держа в руке бокал с шампанским, обратился лорд Эльджин к собравшимся и встретился  взглядом  с каждым, кто,  по  его мнению,  должен был сыграть главную или вспомогательную роль в задуманном им фарсе под рабочим названием «церемониал коленопреклонения или поход на Пекин». И если его взгляд задержался на американце, то Игнатьева он просто не заметил. Вернее, посмотрел так, как смотрят на афишную тумбу: пристально и безучастно. Зато он дважды помянул в своём праздничном спиче ге¬нерал-губернатора Шанхая, усадив того между двумя адмиралами: бри¬танцем Хопом и французом Шарнэ. Пусть почувствует их дружеские локти. При этом, давя усмешку, он заговорил быстрее, чем обычно,  страстно и взволнованно.  Заговорил так, чтобы каждый уяснил: он,  лорд Эльджин  - опытный и дерзкий дипломат, фаворит палаты пэров, много лет служит короне, и лучше многих знает,  кто,  на что способен из господ, одетых во фраки и непременно   в белоснежные манишки. О! его не проведешь. Пусть образование у него не музыкальное, зато слух абсолютный, позволяющий улавливать любую фальшь, да что там фальшь - тончайшие оттенки в игре того или иного оркестранта. И в данное время никому иному,  как ему была доверена  дирижерская палочка,  и дерзновенное право стоять  спиной к сильным мира сего, к монархам и членам правительства, к ложам, партеру - ко всем, кто так или иначе захотел услышать старую английскую увертюру, исполняемую сейчас на гнилых под¬мостках дикого Китая. Увертюру древнюю, как мир:  «Горе побежденным»!
      Коснувшись внешней полити¬ки Англии, лорд Эльджин подчеркнул её открытость, гуманность и безкорыстие. Судя по его напыщенным фразам, единственное правительство, которое могло и может управлять миром в «условиях нового времени» это правительство её величества королевы Елизаветы, в честь кото¬рой он - её посланник - и предлагает выпить всех присутствующих стоя.
          Военно-морской оркестр бодро грянул гимн «Боже, храни королеву»! и при¬сутствующие чинно подняли бокалы, встав со своих мест. Черные сюртуки, белые морские кители и многоцветье женских платьев - весь бомонд и знать Шанхая. Его блеск. 
          В середине залы между столами был оставлен широкий проход. Множество цветов на столах, роскошные наряды и ослепительные украшения, великолепный интерьер клуба, и широкие окна, сквозь   стекла которых   виднелось яркое безоблачное небо и голубело в летней  дымке море, делали торжество необычайно пышным, а его атмосферу - удивительно праздничной.                Напротив Игнатьева, за дальним столом у противоположной стены сидела девушка в нарядном легком платье и, когда лорд Эльджин предложил  всем выпить, она послала ему воздушный поцелуй и многозна¬чительно приподняла свой бокал, словно приглашая англичанина отведать вина с ней наедине. Воздушное платье, отделанное кружевом и крохотными бриллиантами, придавали её фигуре особую стройность. Николай отвел от неё взгляд и печально вздохнул. Вспомнил My Лань. Она бы¬ла бы в этом обществе ослепительно хороша, как бывает дивно пре¬лестна и чарующе нежна полураскрывшаяся роза в утреннем саду на фоне зелени, обрызганной росой. В любом народе есть свои святые, есть явленные людям чудеса и красота, внушающие мысль о прелести и тайне жизни. Он прикрыл глаза рукой, и со стороны могло по¬казаться, что он глубоко прочувствовал и теперь пытается осмыслить проникновенную речь лорда Эльджина. Разве что побелевшие скулы да еле заметное подрагивание пальцев могли говорить об иной причине его отрешённости. Спустя какое-то время к нему пробрался секретарь французского посольства барон Меритенс и попросил подойти к анг¬лийскому консулу Парису. С дипломатической точки зрения это, конеч¬но, было унижением. Консул сам должен был подойти к   рус¬скому посланнику или к его секретарю Вульфу,  засвидетельствовать своё почтение и передать всё, что намеревался сообщить.  Игнатьев кивнул и вида не подал, что самолюбие его уязвлено: он кроток, очень кроток, и к тому же, глуп, как пробка. Ничего не понимает в этом мире. Ничего.
            Английский консул  Парис,  недавно и прочно обосновавшийся в Шанхае,  крепко сбитый господин с ледяным взглядом и выпирающей вперёд нижней губой, свидетельствующей о  его крайнем самолюбии и выдавав¬шей в нём натуру страстную, амбициозную, по слухам,  был любимцем лорда Эльджина. Его деловая репутация мог¬ла отразиться в одной фразе: «Честолюбив, жесток и меркантилен». Нельзя не признать, что он прекрасно разбирался в дипломатических тонкостях и кичился  своим знанием китайцев.
           Обменявшись рукопожатием и несколькими вежливыми фразами с пожелавшим увидеть его Парисом, Игнатьев  сразу же отметил про себя, что приятные манеры англичанина имели ли бы больший эффект, не храни его глаза высокомерного и сумрачно¬го выражения. Он   распознал в нем опытного лицемера и решился подыграть ему немедля.
           -  Я не открою никакую тайну, если признаюсь, что вижу в вашем лице подлинного знатока Китая и всегда   буду рад составить вам общество вкупе с лордом Эльджином.
          -  Вы ещё не знакомы? - со скрытой издёвкой  в голосе спросил Парис и сообщил, что имеет честь представить русского генерала  виновнику сегодняшнего торжества.  Проговорив это со свойственным ему апломбом, он сделал приглашающий жест и, слегка скло¬нив голову, направился к лорду Эльджину, лицо которого приняло глу¬бокомысленное выражение, и сам он как бы приготовился поразить идущего к нему Игнатьева изощренностью своего пылкого ума, тончай¬шей наблюдательностью и дальновидностью пророка. Николай интуи¬тивно почувствовал, что основной фигурой в предстоящей дипломати¬ческой игре выступит именно этот джентльмен, сэр Джемс Брюс, лорд Эльджин, в жилах которого текла кровь шотландских королей. В России тоже были  «свои» Брюсы, известные давней верной службой русскому трону. Их пращур, Вильям Брюс, потомок королей Роберта I и Давида II (Брюсов),  правивших в Шотландии в четырнадцатом столетии, известен русской истории  по заслугам сына и внуков. В России он появился в семнадцатом веке, вынужденный покинуть родину во время правления Кромве¬ля. Царь Алексей Михайлович принял его на службу и назначил пол¬ковником одного из регулярных полков, стоявших в Пскове. Первый его сын Роман Вильямович стал первым обер-комендантом Петербурга, а второй Яков Вильямович дослужился до генеральского чина и пожа¬лован был в графское Российской империи достоинство, составил  зна-менитый Брюсов календарь.  Игнатьев был любопытным, и это помогало ему быстро сходиться с людьми. Сошедшись, не теряя времени, он приучал их считаться со своими обширными знаниями  и мнением, как правило, довольно безошибочным. Краем глаза он заметил, что госпожа Бурбулон   стояла   неподалеку от лорда Эльджина в окруже¬нии нарядно одетых дам. По их жестам было видно, что они обсуждают новое платье той, которая всё время вертится на месте и непрестанно охорашивается, поправляя то бант на груди, то рюшечки на рукавах.  В большой двусветной зале стоял гул голосов, шелест   нарядов, и было слышно шарканье сотен подошв.   Сияющие люстры отражались в блестящем паркете. Николай подошел к английскому посланнику с твёрдым намерением  дать понять тому, что Россия небезразлична  к судьбе своего юго-восточного соседа. Он, посланник русского царя, имеет честь быть связанным обязательством перед своим прави¬тельством содействовать Китаю в мирном разрешении военного конф-ликта,  возникшего на пустом месте. По совести сказать, конфликт  не стоит выеденного яйца: подумаешь, нарушен этикет: маньчжуры не сочли нужным извиниться за произведённый ими арест китайских пиратов, прятавшихся на английском судне под видом моряков. За это даже по лицу не бьют, не говоря уже о том, чтобы идти войной; об  этом лишний раз стараются не вспоминать, по крайности, благовоспитанные люди. О причине конфликта ему рассказал барон Гро, а сейчас под¬твердил Парис, подчеркнувший, что последней каплей, переполнившей ча¬шу терпения,   стало заявление Пекина о необходимости соблюсти дурацкий церемониал «коу-тоу» при аудиенции у богдыхана, церемониал с девятью коленопреклонениями. «Южные китайцы шустрые, помозговитее северных, - счёл нужным заметить Парис. - Живут торговлей, вроде турецких армян, и всячески содействуют её развитию. Пожив в Гонкон¬ге, я понял, что Китаю нужен поводырь, и таким поводырем станет ан¬глийский парламент». С этими словами он приблизился к лорду Эльджину и сделал шаг в сторону, как бы давая Игнатьеву  возможность   самому заявить о себе.
          В эту минуту министр налогов и сбо¬ров Су Шунь заканчивал свои приготовления к задуманной интриге. Его пособники в одинаковых бледно-лиловых одеждах молча  выслушали последние наставления, дважды поклонились, и неслышно притворили за собой дверь - ушли потайным ходом.
        -  История божественна: она не ошибается, - сухо пожал руку Иг¬натьева лорд Эльджин и сказал, что ему, одному из подручных истории,  очень хотелось бы знать, что заставило русского генерала прибыть в Шанхай? - Что же вам в Пекине не сиделось? - Он усмехнулся и посмотрел с тем пристальным выражением, когда уже по одной мимике, по одному едва заметно дрогнувшему веку или чересчур плотно сомкнутым губам становится ясно, что   за этой пристальностью  и напряжённым вниманием кроется ни что иное,  как пошлое актёрство и беззастенчивое самолюбие. - На нашей шах¬матной доске королевские клетки заняты, да и все остальные тоже, разве что вы удовлетворитесь в предстоящей игре ролью какой-ни¬будь пешки.             «Удовлетворюсь, - подумал про себя Игнатьев, - ролью проходной пешки, чтоб стать ферзем».
      - Я все объяснил в своем циркулярном письме.
      -  Вы так прямодушны, что я невольно начинаю уважать вас, как невероятно удачливого лицемера, - цинично заметил лорд Эльд¬жин и стал так, чтобы их разговору никто не мешал.
      -  Во-первых, это не моя вина, - сказал Николай, а во-вторых, разве прямодушие мешает нашему общению?
       -  Напротив, - усмехнулся англичанин, - оно как будто возвра¬щает меня в юность.
       -  Если так, то я готов быть честным до конца, к чему я,  впрочем,  и стремлюсь по  мере сил.
        - Похвально. Только я устроен так, что не привык общаться со шпионами.
          Парис переводил угрюмый взгляд с Игнатьева на лорда  Эльджина, с лорда Эльджина  на барона Гро, сыпавшего остроты в обществе гос¬пожи Бурбулон и её  мужа, и снова  на Игнатьева, делавшего вид, что он совершенно равнодушен к выпадам в свой адрес, но  все же  явно побледневшему.
          Да, Игнатьев побледнел. Есть ответы обидные, но все-таки, ответы, причем, обиду можно и перетерпеть; бывают злобные, не мёд, но есть успокоение: «Собака лает - ветер носит», а есть ответы, как удар - подлый, наотмашь, а то и под дых: согнешься, кровью сплюнешь, и тоже ответишь - резко, точно, безпощадно. Решился?  Получай!
          - Служба его величеству государю императору понуждает меня быть весьма снисходительным к подобного рода нападкам. - Николай  почувствовал, как голос его сел, в горле   запершило, точно он наглотался угарного дыма.  Выдержав мучительную паузу,  он ответил тоном, полным гнева и пугающей надменности: - Милорд, я не имею права распоряжаться собой лично. В противном, случае я тотчас бы послал вам  секунданта. Но, повторяю, человек я подневольный и буду тронут, если вы меня поймёте.
         Брови лорда Эльджина поползли вверх, затем стянулись к перено¬сице, и англичанин, сделав над собой усилие, заметно смягчил тон.
        -  Извините, я  не вправе   был так говорить Мы, дипломаты, так не любим...   
         -   ...третьих лишних, - подсказал Игнатьев.
          -  Да! - согласился англичанин, и складки на его переносице разгладились.  - Вы это верно заметили.
            -  Милорд, - произнёс Игнатьев с совершенной прямотой. - Я прибыл в Пекин с единственным намерением ратифицировать Тяньцзиньскнй договор и разрешить ряд пограничных вопросов. В Азиатском департа¬менте меня предупредили, чтобы я не шёл ни на какие уговоры и не соглашался исполнить унизительный церемониал коленопреклонения, а в случае надобности обращался за советом к вам и барону Гро, считая вас теми, кто олицетворяет собой внешнюю политику Европы. - Он не отвёл глаз от пристального взгляда собеседника и про¬должил самым обыденным тоном. - Поэтому я глубоко чту свою миссию,  но ещё больше преклоняюсь перед вами, на чью долю выпала тяжесть ведения переговоров с маньчжурским правительством в период обострившихся отношений между вашими странами, готовых перерасти в новую войну. Для меня лестно сознавать вашу прямоту в разговоре, быть может,  чересчур холодную по тону, но, тем не менее, очень откровенную по смыслу. Будь я на вашем месте, впол¬не допускаю, что моё поведение в точности копировало бы ваше. Вы оказываете мне честь, сразу определив мое место в разгорающемся конфликте. Как я мог заметить, ваша предупредительность  весьма уместна.
          -  И не оскорбительна,  -  сказал лорд Эльджин.
        -  Мало того, - кивнул Николай, - можете с полной уверенностью считать, что я сам пришёл к вам на приём с желанием ещё раз извес¬тить вас о своей сторонней позиции наблюдателя и только. И в этом я усматриваю сходство наших взглядов на то стечение обстоятельств, которое вынудило меня прибыть в Шанхай. И, если вы на какое-то  мгновение усомнились в моей искренности и отнеслись ко мне с опреде¬ленной долей предвзятости...                - Прямо скажу, - перебил его англичанин, - с явным недоверием. -   Он глянул  в сторону барона Гро, смеявшегося над чьей-то острой шуткой, быть может, даже над своей, и важно произнес:  - Надеюсь, вы оцените мою прямоту и не станете кривить душой, когда и мне понадобится ваша откровенность.
            Игнатьев улыбнулся, но улыбнулся так, что его улыбки никто не заметил. Ни собеседник, ни угрюмый Парис, ни даже он сам, глянув¬ший в это время на противоположную стену, где висело огромное зер¬кало. Он познавал искусство дипломатии. Предусмотрительность лорда Эльджина вызывала восхищение,  хотя и не снимала с их отношений налёта явной неприязни, столь откровенно высказанной англичани¬ном. «Они хотят, чтобы я стал серой мышкой, ходил на цыпочках и пу¬гался собственной тени, - ловя на сeбe взгляды Париса и лорда Эльджина, думал Николай и отвечал сам себе: - Не выйдет, господа. Нe на того нарвались». - Он знал, что и голос повысит там, где надо, и по столу стукнет, если что. Он  человек долга, человек принципа. А чем ему аукнется борьба за русский интерес, как окупятся затраты, вряд ли кто ответит наперёд. Хочется, конечно, думать, что все его лишения окупятся сторицей.  Если он не ошибается, превосходство лорда Эльджина перед бароном Гро в жестком прагматизме давало ему все основания держаться с англичанином настороже и даже не таить своей опаски подпасть под его влияние.
          - Считаю своим долгом, милорд, заверить вас в своей признательности за вашу прямоту. Я постараюсь сделать всё, чтобы ваше пред¬ставление обо мне,  как об искреннем и отзывчивом человеке,  не по¬колебалось в течение наших предстоящих встреч, а напротив,  укрепи¬лось,  и я имел возможность сказать вам, что двери русского посольст¬ва всегда открыты для вашего сиятельства.
        -  Приятно иметь дело с понятливыми людьми, - пожимая  ему руку,  сказал англичанин, - Возможно,  у меня возникнет необходи¬мость видеть вас у себя  или нанести визит вежливости, но в настоящее время я не вижу насущной потребности отвлекать вас от той цели, к которой вы стремитесь.
      -  Иными словами, - с едва уловимой обидой в голосе сказал Николай,  - вы полагаете, что мне придётся затратить немало усилий, чтобы нужда во мне стала реальной. Что ж, - ответил  он с легкой усмешкой, - лучший способ добиться удачи, это не мешать ей. - Про¬говорив это, он поклонился и всем своим  видом дал понять, что  не относится к числу тех,  кому надо намекать об окончании аудиенции. Всё удовольствие в клубном общении - это переходить от одного знакомого к другому, оставаясь наедине с каждым не более пяти-шести минут.
      -  Не спешите, - неожиданно обратился к нему лорд Эльджин, пресекая,  таким образом,  попытку нового знакомца  проявить свою гордыню. - Выслушайте мой совет: прежде, чем лезть на небо, убедитесь, что вы раздобыли лестницу подобающей длины. Или ваша самонадеянность столь велика, что вы не обращаете внимания на чьи-то предосторожности?
       -    Нет, милорд - как можно учтивее произнес Николай. - Я не только запомню ваш совет,   но и обещаю вам, что с этого момента, с сегодняшнего дня займусь поисками лест¬ницы   на небо.
        -  Искренне желаю вам успеха, - с нарочитой благосклонностью сказал англичанин,  и взгляд  его похолодел. - Не забудьте извес¬тить меня о результатах поиска.  Когда к моим советам прислушиваются,  да ещё вдобавок их и выполняют, я испытываю необычайный прилив радости. Не за  себя, - поспешил  он уточнить, - за того, кто не обманул моих ожиданий и доказал свою разумность.
     Эта высокомерная тирада вызвала в душе Николая бурю негодо¬вания, но он позволил себе лишь посмотреть на лорда Эльджина во все глаза и удалиться с видом человека,  посвященного в некое таинство. Всем управляет интрига, всё решит она, большая многоходовая шахмат¬ная комбинация, которая уже складывалась в его голове и которая, даст Бог, упрочит его статус, облегчит путь проходной пешки в фер¬зи. В сложившейся ситуации проходной пешкой является он сам, и зна¬чит, ему надо уйти в тень, спрятаться за боевые фигуры союзников. Игнатьева охватило радостное возбуждение: он жертвует настоящим,  но зато... выигрывает в будущем.

                Глава XX

          - Согласитесь, если кто-то встал на четвереньки прямо у вас на
пути, он напрашивается тем самым на пинок, - проговорил Парис, провожая  взглядом Игнатьева и обращаясь к лорду Эльджину. - Или в
зубы,  или же под зад, в зависимости от того, куда он смотрит: на вас или по ходу вашего движения. Понятно, что пинок не самый гуманный способ оказания помощи тому, кто оказался ниже вашего колена, но за неимением иного способа воздействия, он его получит.
        - Непременно,- согласился с утончённой лестью лорд Эльджин и поощрительно похлопал по плечу своего толкового помощника. - По-видимому,  Александр II - натура столь  же безпокойная, сколь и безпомощная. Спешит догнать на четвереньках того, кто мчится на коне.
          - Не будь вас, мы бы умерли со скуки, - подошёл к ним барон Гро. - Вы не находите, что у этого русского решительный характер?
      - А глаза? - отозвался Парис. - Видели бы вы его глаза! Да он
готов был нас испепелить одним лишь своим  взглядом.
           - Бедолага, - полюбовался своим перстнем барон Гро и насмешли¬во
 добавил: - В политике такие пропадают, не выдерживают нервы. 
Хотя, не скрою, мне нравится, с каким достоинством он держится.
        - Если кто-то чрезмерно занят собой и впечатлением, которое он производит на окружающих, это еще не повод к нашему осуждению его умственных способностей, - сказал лорд Эльджин, уловивший в голосе   барона Гро презрительные нотки в адрес русского посланника. Ему  наплевать было на то, что думает француз об «этом русском», но он привык одёргивать и властвовать. - К тому же, барон, вы должны согласиться со мной, он ещё молод, слишком молод. Раза в два моложе вас. И не его вина, что он совершенно не способен перевоплощаться в другого человека, ставить себя на его место,  побыть,  как говорит простонародье, в его шкуре. Не может и не надо: мы посочувствуем ему и только.
        - Ну что  ж, - обиженно проговорил француз,  никак не ожидав¬ший от своего коллеги столь резкой отповеди. - Может, вы и правы, и, скорее всего, да, только этим неумением перевоплотиться в другого человека я могу объяснить его назойливость и желание понрави¬ться. В целом он очарователен в беседе. Особенно странно, - про¬должил барон Гро, - что в своих поступках он совсем не похож на своих соплеменников, ленивых и нелюбопытных, судя по оценке их поэ¬та Пушкина.
            - Убитого вашим Дантесом, - съязвил Парис.
           - Не стоит ворошить прошлое, - попрекнул его барон Гро. - Это
дело семейное. Общественное порицание лишь добавляет славы Данте¬су.
Так вот, я говорю об Игнатьеве. По-моему, он совсем не походит на глупцов, которые в приступе уязвленной гордыни, отдавшись в руки ярости и гнева, иными словами, окончательно лишившись рассудка, слепо вредят сами себе. Думаю, мы не прогадали бы, дав ему шанс присмотре¬ться к нашим действиям, преподав ему несколько уроков настоящей дипломатии.
            - Ставлю тысячу шиллингов, что в своей слепой ярости этот русский¬ сломает себе шею! - Азартно воскликнул лорд Эльджин и пытливо
посмотрел на собеседника. - Идёт?
 - Не знаю, - поджал губы барон Гро и принялся крутить на
пальце перстень. - Я не удивлюсь, если вы поставите и десять ты¬сяч.
      - Увеличить ставку   нашего пари? Ставлю десять тысяч.
     - О! - в свою очередь изумился француз. - Это занятно.
      - Впрочем, я не настаиваю,- пошёл на попятную лорд Эльджин. - Хотя последнее слово  за вами.
       - А если он сумеет воспользоваться покровительством китайцев?
        - Кого?  - переспросил  лорд Эльджин.
         - Не знаю, - пожал плечами барон Гро. - Он мне намекнул, что предложил себя в посредники.
        - Смешно! - отмахнулся лорд Эльджин. - У него незавидная участь.
Су Шунь, единственный из царедворцев, способных влиять на богдыхана,
сорвал ему переговоры и,  по имеющимся у меня сведениям, готов  противоборствовать ему во всём.
       - Если Су Шунь затаит  злобу, он любого сотрёт в порошок, - мрач¬но заметил Парис. - Примерам нет числа.
         - Несчастный! - воскликнул лорд Эльджин, говоря об Игнатьеве. -
Его осыпали в Пекине такими жестокими оскорблениями, что он раза два хватался   за пустую кобуру, и будь он у себя в столице, в Петербурге, стрелялся бы с обидчиком из пистолетов.
        - Через платок, - подсказал Парис. - Как это принято у них.
        - В упор, - сказал лорд Эльджин. - Су Шунь сразу предупредил  его: «Не пытайтесь определить мои слабости - их у меня нет. Я чёрствый мандарин. Перед тем, как дать волю своим чувствам, я тысячу раз подумаю. И не пытайтесь добиться уступок в пограничном вопросе со стороны Китая. Не пытайтесь оседлать тигра - это никому не удавалось».
        - Почему? - наивно спросил барон Гро.
       -Это просто невозможно, - ответил Парис, придя на помощь замешкавшемуся  с ответом патрону.
         - Ну что ж, - задумчиво произнес барон Гро, - не могу не позавидовать вашей осведомлённости, хотя и у меня в Пекине есть глаза и уши. Ставлю ради интереса триста, нет, пожалуй, это чересчур, пол¬сотни франков, что русскому удастся завершить порученное ему дело.
  Лорд Эльджин повернулся к Парису:
        - Мы заключили пари, будьте свидетелем.
       На следующий день барон Гро навестил Игнатьева и поинтересовался тем впечатлением, которое произвел на него лорд Эльджин.
        - Согласитесь, он высокомерен?
        -Чересчур, - ответил Николай. - Но я отношу это свойство его
характера к его происхождению.  Шотландцы - люди суровые.
      - Что есть, то есть.  Лорд Эльджин любит повторять, что его жизнью управляет долг. Долг перед Богом, семьей и обществом.
       -  Он цельный человек.
       - Да. Без рефлексий, хотя души не чает в
своём попугае, которого повсюду возит за собой. А еще он очень це¬нит
 живопись. В этом он ничуть не уступает мне, - хвастливо заявил
француз. - Судя по его словам, он знает многих современных
живописцев, бывает   в их мастерских и скупает понравившиеся картины. К тому же, он великолепно разбирается в музыке, общается со знаменитыми оперными певцами,  и они запросто бывают у него.
         Игнатьев угощал барона мадерой двенадцатого года и жареной
зайчатиной, выдержанной в винном уксусе. Тот восторгался чудным
вином и не умолкал ни на минуту, задавая Игнатьеву  множество вопросов
 о его семье, привычках и пристрастиях. Николай не любил откро¬венность, но вскоре с удивлением понял, что его признания как-то проскальзывают мимо ушей французского посланника. Он больше реаги¬ровал на недомолвки и экивоки. Когда Игнатьев сообразил, что барон  принимает его чистосердечные излияния за изощренную великосветскую ложь, ему стало легко общаться с ним и он уже не опасался  быть чрезмерно простодушным. «Наивен и нетерпелив, - думал ба¬рон Гро, слушая Игнатьева, - а еще очень энергичен».
«Тщеславен, опытен, хитер», - следя за речью француза,   размышлял в  свою очередь Николай и, не забывая своего намерения отстранить Су Шуня от возможных в будущем переговоров, старался убедить своего гостя  в том, что министр налогов и сборов, господин Су Шунь, главный противник союзников.
       - Во главе недоброжелателей, - говорил он, - стоит ненавистник европейцев, могущественный  министр налогов, который неоднократно    заявлял публично, что из Китая следует выгнать всех «белых варваров» без исключения.
      - А почему в Пекине есть ваше постоянное представительство, а нам не позволяют этого? - допытывался барон Гро.
      - Охотно отвечу, - начал объяснять Игнатьев. - Россия никогда не имела в Пекине постоянного посланника. Мы имеем там свое подворье,  но это, вы сами понимаете, объясняется лишь давностью сношений, су¬ществующих между соседями.
      Барон Гро привык пользоваться слабостями людей и  сам не заметил,  как попал под обаяние Игнатьева, который ловко воспользовался   его тщеславным желанием казаться умнее и успешнее других. Побывав на балу, Николай убедился, что в молодости у барона Гро был пре¬красный учитель танцев, а редчайшее чувство ритма и природная гра¬ция делали его желанным партнером хорошеньких женщин.
       - Зря вы вче¬ра уехали столь рано, - пожурил его француз. - Мы наслаждались тан¬цами и музыкой, пели романсы, читали стихи и оценивали достоинства более десятка сортов шотландского виски, любезно предоставленного нам для дегустации и внутреннего употребления.
      - Я завидую вам, - шутливо повинился  Игнатьев. - Когда у вина превосходный букет, и его аромат не уступает благоуханию китайских снадобий для воскурений, дружеская беседа, словно любовное чувство, способна остановить мгновение, продлить очарование момента,  вдохновить, развеселить и сделать сердце чище.
       Барон Гро всплеснул руками:
      - О! Да вы поэт!
     - В ранней юности писал, вернее, пробовал, - признался Николай. - Но вскоре понял: не способен рифмовать. Хотя, - он засмеялся, -
недавно родил «перл»: «Мели не мели - лучший мельник дядя Ли».
       - Недурно, - похвалил его француз. - Когда вам скажут, что вы
неосмотрительно впали в детство, не огорчайтесь: дети существа
радостные. -  Он  был не лишён сентиментальности.
     В третьем часу дня привезли почту.  В ней оказалось несколько пекинских  номеров «Столичного вестника», письмо отца Гурия и - больше ниче¬го. Долгожданной весточки от My Лань не было. Николай  расстроился и,  рано улегшись в постель, понял,  что не уснет. Он лежал с открыты¬ми глазами, глядя в потолок и заложив руки за голову. Душные ночи в Шанхае изнуряли так, что  он совсем лишился сна. Окно было раскрыто, но свежестью не пахло. Занавесь не шелохнется, не дрогнет, не приподнимется внезапным сквозняком. Приоткрытые двери и мокрая тряпка на полу, которую  обычно  расстилал на полу Дмит¬рий, не давали ожидаемой прохлады. Только холодно¬ватый  лунный свет, проникавший в комнату,  напоминал о звездной пустоте с ее надмирной вековечной стужей.
    Сетки на окнах не спасали от москитов. Их писк над ухом мог свести с ума любого.  Спать удавалось урывками, замотавшись в простынь с головой. И еще сводил с ума грызущий шорох тараканов. Таких  огромных тварей  он раньше никогда не видел. Каждый - величиной с ружейный патрон "бердан", если к нему примотать две штуцеровских гильзы. И тараканов этих было - бить,  не перебить. Он  убедился в этом лично. Ворочаясь в постели,  перебирал в мыслях ряд событий, происшедших со времени   его приезда в Шанхай, думал о причинах молчания My Лань. Возможно, почта ушла раньше, чем она  передала свое письмо. Возмож¬но,  она поостыла к нему или же просто "сохраняет лицо" - боится выглядеть назойливой. Что он знает о правилах хорошего тона в среде   молодых китаянок, будущих невест? Да, ничего. Он только знает, что любит My Лань, вот и все. Своей душой он  изведал, как упоительна любов¬ная тоска! Смотрел в потолок, а видел над собой её зеленые глаза. Его сердечная "яма" углублялась с каждым днем. Он чувствовал, как из-под его ресниц катились слезы. «Надо же, - удивлялся Николай, - разнюнился.  Месяца не прошло со дня разлуки, а я уже готов ехать в Пекин. Во мне,  оказывается,  нет ничего от лорда Байрона,   от гордеца.  А я-то думал, что характеры наши похожи». 
        Тоска его была столь силь¬ной, что хотелось выть. Молчание My Лань лишало его сил. Отчего-то вспомнились мертвенно-стылые глаза Су Шуня, его неприятный оскал.
     «Надменный сумасброд, - обругал его Игнатьев про себя. - Если он  ещё раз  подошлет ко мне убийцу, то он наверняка выберет такого, который меньше всего будет вызывать подозрение, а лучший способ приблизить¬ся ко мне, это прикинуться врагом Су Шуня. Наёмник постарается убе¬дить меня, что имеет все основания ненавидеть богдыхана и его бли¬жайших советников, среди которых главную роль,  несомненно,  играет министр налогов и податей». Он думал о возможном покушении на свою жизнь, как думают о чем-то постороннем. Случится и случится. Господь не допустит, чтобы его жизнь оборвалась. Он верил в его милосердие. «Вот говорят, - размышлял Николай, - такой-то умер от любви. Не от любви он умер, а от голода: не было сил готовить себе пищу,  не было желания заботиться о жизни». - О нем заботился его камер¬динер, а если бы Дмитрия не было? Стал бы Игнатьев заботиться о своей  жизни? Неизвестно.  «Влюбляться надо в юности, а не на пороге зрелости»,  - выговаривал  он себе, чувствуя, что его страстное желание  всё время видеть   My Лань становится настолько властным и   требовательным,  что он уже всерьез начал побаиваться за себя, за свой рассудок. «Хотя, нет, - тут же успокаивал себя Николай. - Такие служаки, как я, с ума не сходят. Тот, кто предан делу, связан долгом, тот слишком ограничен в своей воле, в своих прихотях, капризах, увлечениях. Я не могу отдаться чувству всей душой, стремительно и безоглядно: мои думы охлаждают мое сердце. Иначе я остался бы в Пекине. Навсегда.  Кто любит, тот не рассуждает». – И всё же он ловил себя на том, что думает о сватовстве и свадебном подарке.
         Девятнадцатого июня он написал отцу Гурию, чтобы тот всячески укреплял в китайцах мысль о "посредничестве" русского посланника в их переговорах с союзниками. Конверт был передан Татариновым в Бэйцане с клипера "Джигит" и доставлен китайским жандармом в экспедицию духовной миссии. Вместе с этим конвертом в Пекин ушло письмо для My Лань. Игнатьев тревожился и спрашивал, отчего она молчит? Этот день запомнился еще и тем, что внезапно налетел вихрь, разразилась страшная гроза, молнии распарывали небо до земли.  На море разыгрался шторм. Через два дня установилась ясная и тихая погода, позволившая американцу Уарду отбыть из Шанхая. Как только он уехал, Николай перебрался на фрегат "Светлана" и велел поднять на мачте свой посольский флаг.
       Встретившись с командиром эскадры, он рассказал ему о  своих встречах с главнокомандующими союзнических армий, с адмиралами Хопом и Шapнэ, не умолчал и о своей словесной стычке с лордом Эльджином,    принявшим его на балу буквально «в штыки», в отличие, скажем, от барона Гро, человека опытного и благоразумного.
      - Значит, война неизбежна? - спросил Лихачев, когда они вечером вышли на палубу.
       - Думаю, да. Адмирал Хоп жаждет мести. Он ведь пострадал  при первом штурме Дагу: был ранен, сломал руку, а француз Кузен де Монтобан – прирожденный вояка: бредит взятием Пекина.
        - А, в сущности, - поинтересовался Лихачёв, из-за чего сыр-бор разгорелся?
      -  Из-за пустяка. Было бы желание воевать, а повод найдется. История   такова: в декабре тысяча восемьсот пятьдесят шестого года,  может быть, чуть раньше, правительственный кабинет Соединенного королевства заручился поддержкой французского военного ведомства в отношении совместных экспедиционных действий в Поднебесной империи, на юге которой бурно проявлялись антиколониальные настроения и набирало мощь повстанческое  движение тайпинов, образовавших свое  государство. Догово-рившись о союзничестве, англичане и французы стали искать повод к развязыванию войны.   И таким поводом послужил  совершенно незначительный инцидент, который в другое время не привлек бы к себе никакого внимания.  Четыре го¬да назад, в октябре месяце, в китайском  порту Гуанчжоу мест¬ные пограничники поднялись на борт английского судна "Эрроу", прове¬ли таможенный досмотр и арестовали двенадцать матросов-китайцев. Ну, арестовали и арестовали, тем более,  что матросы были заподозрены в пиратстве. Туда им и дорога. Но пограничники позволили себе спустить на судне флаг ее величества.
      - Это наглость!  - воскликнул Лихачёв, мигом представив себя на
месте капитана английского судна. - Это действительно повод к вой¬не!
    -  Всё так, но только несколько иначе, - мягко возразил Игнатьев. - Капитан английского судна имел право демонстрировать вели¬чие Британской короны лишь в Гонконге, с позволения тамошнего гене¬рал-губернатора и его администрации, а вот в  порту Гуанчжоу он должен был испросить разрешение на поднятие флага  у китайских властей! Это их внутренний порт. Английский консул в Гуанчжоу господин  Парис, человек наглый и подлый, живо отреагировал на этот случай и гро¬могласно заявил, что «инцидент» с британским судном "Эрроу" ни что иное, как пощечина ее величеству: публичное оскорбление действием. В Лондоне тотчас ухватились за это  заявление,  и началась подготовка к войне. Весной пятьдесят седьмого года к побережью Китая стали стягиваться военные корабли Англии и Франции. Политики Уайт¬холла сразу предложили правительствам Соединенных Штатов и России принять участие в «большом налете»  -  показать богдыхану, где «раки зимуют», но в Петербурге сочли уместным отказаться от грабительского  вояжа и предложили Цинам помощь в отражении десанта.    
       - А что американцы? Глаза-то, небось, загорелись?
      - Узнав о нашем нежелании участвовать в военной экспедиции,
политики Нового Света так же ответили отказом алчным британцам.
        - Где появляются англичане, там исчезает золото, - с явной иронией в тоне заметил  Лихачев.
         - Бродяги, - проводил взглядом чайку Игнатьев. - Так вот, мировое
 сообщество дружно осудило действия союзников в Китае.
          - Но война все же началась?
           - Конечно. Союзники столь жестоко бомбардировали ни в чём неповинных жителей Гуанчжоу, что даже в английском парламенте поднялась буря протеста, направленная против премьер-министра Пальмертстона,
возглавлявшего партию либералов,
       - Хорош либерал, нечего сказать.
        - Видя, что повод к войне,  в  самом деле,  ничтожен, Лондон уже через месяц направил в Китай особо уполномоченным и чрезвычайным послом лорда Эльджина, не к ночи будь помянут, который должен был выставить маньчжурам королевский счёт  о необходимом «возмещении ущерба», причинённого китайцами «добропорядочной Англии».
      - Цинизм неслыханный! - возмутился Лихачев. 
       - Чисто  английский, -  добавил Игнатьев. - Лорду Эльджину было поручено всемерно запугать китайцев и принудить их к  повиновению.    В  помощь ему тотчас прибыл опытный и хваткий барон Гро, и потребовал от маньчжуров
освободить устье реки Бэйхэ, перегороженное цепями, дабы военные ко-рабли союзников могли дойти до Тяньцзиня.
      - Но там же стоит мощная береговая крепость Дагу, - заметил
Лихачев. - Маньчжуры могли сопротивляться.
       - Могли, - согласился Игнатьев, - но пекинские мандарины   так
были напуганы бомбардировкой Гуанчжоу, превратившей город в груду
развалин, что безпрепятственно впустили союзников в Тяньцзинь,   где и начались мирные переговоры.
        - С участием графа  Путятина?
        -Да. Евфимий Васильевич взял на себя роль посредника.
       - Он действовал один?
        - Нет, вместе с американцем  Уардом.
       - Приятный человек.
        - И очень деловой.
        - А теперь, - поинтересовался Лихачев, - чего союзникам неймет¬ся?
       - Маньчжуры не пускают их в Пекин, закрывают шесть портов, объ-явленных ранее «открытыми»,  и требуют исполнить церемониал колено-преклонения  при встрече послов с богдыха¬ном. А главное,  - подытожил Игнатьев, - богдыхан пытается помешать торговле опиумом, которую англичане сделали легальной, хотя ни в каком договоре, ни в какой его статье ни слова не говорится о рас¬пространении  этой отравы в Китае.
        - Понятно, - с явным неодобрением в голосе  сказал Лихачев. - Но есть вопрос.
         - Какой ?
        - Для чего нужны послы: Брюс и Бурбулон, когда действующими фигурами являются лорд Эльджин и барон Гро?
       - И Брюс, и Бурбулон должны проследовать в Пекин и произвести обмен  ратификационными грамотами, после чего Тяньцзиньские договора вступят в юридическую силу.
        - А в Шанхае это сделать  нельзя?
         - Можно, китайцы так и предлагали,   но союзники настаивают на Пекине, где намереваются учредить постоянные представительства.
        Игнатьев держался за леера и смотрел на воду. Штормовые буи, заранее установленные для союзных кораблей, тихо водило из стороны в  сторону.  Глаза My Лань цвета тёмной изум¬рудной зелени смотрели на него из глубины Жёлтого моря.

                Часть вторая

                Кровавый церемониал


                Глава  первая

        Двадцать пятого июня тысяча восемьсот шестидесятого года фрегат "Светлана" бросил якорь в Нагасаки.  Японцы на своих лодчонках доставили на борт свежее мясо, рыбу и спелые фрукты. Угощали матросов рисовой водкой сакэ и уговаривали офицеров по¬жить на берегу: «Как у сипя, как дома».
       - Женка, женка, - указывали рыбаки на берег, где толпились моло¬дые японки,   кричавшие "аяс  минасай!" дескать, "я люблю" и всё такое. 
       Рыбачьи лачуги лепились в такой близости от моря, что когда поднимался ветер и начинало штормить, попутные волны, разбивавшиеся о кривоплечие  мокрые камни, докатывались до крайних жилищ и разрушали ветхие постройки. Казалось, что ловецкие хибары лишь на время выбрались на берег - дать рыбакам передохнуть, сродниться с их домашними заботами-печалями и просушить се¬ти, чтобы однажды навсегда уйти в морские безымянные глубины: уйти вместе с теми, кто сидел сейчас на берегу и слушал неумолчный гро¬хот волн, расставив ноги и покуривая трубки.
     Полуденный зной слепил глаза,  и рыбакам  казалось, что горластые чайки садятся на воду по од¬ной простой причине: кормиться солнечными крошками.
      В Нагасаки фрегат простоял четверо суток, загрузил трюмы углем, обтянул такелаж, и первого июля вышел в море  курсом на Бэйцан. К нему присоединился корвет "Боярин". Матросы с корвета "Посадник", который починял   судовой двигатель, откровенно завидовали "боярам": кто ходил под  парусами, не может жить на берегу. А "Посаднику" предстояло еще  торчать в японском доке месяца два.
     Для усиления  эскадры Лихачев вызвал  с Амура   еще один корвет и два клипера, надеясь, что под его началом будут восемь вымпелов. Он прекрасно знал, что амурские суда старой постройки, имеют множество поломок, а их судо¬вые машины изношены так, как бывает подорвано здоровье у сибирских каторжан. Суда эти  давно были мертвы для боевых походов, но  все еще изображали из себя грозную силу, готовую в любой момент прийти на помощь русскому оружию. Может, он и не рискнул бы брать под своё командование старых морских «доходяг», но Игнатьев очень просил его об этом, будучи глубоко убеждённым в том, что количество вымпе¬лов иной раз значит больше, нежели боевые качества судов.   Если Игнатьев о чем и жалел, так это о том, что все суда были морскими, с большой осадкой, и не могли подходить близко к берегу. Они могли стоять на боль¬шом расстоянии    и от крепости Дагу, и от Бэйцана, чем крайне затруд¬няли дипломатическую деятельность. «Будь у нас, как у англичан, одна или две канонерки, мы были бы куда маневренней», - говорил он Лихачеву и тот сокрушенно вздыхал: - Чего нет, того нет».
      Через два дня загремели якорные цепи - фрегат стал на рейде Бэйцана. Там уже стоял пароход "Хартфорд" под флагом Соединенных Шта¬тов. На нем в Бэйцан прибыл Уард.
       - Надо его проведать, - сказал Игнатьев Вульфу и  отправился  к американцу.
      -  Флаг поднимать? - поинтересовался Лихачев, перевешиваясь с борта.
      - Пока не надо, - ответил Николай, усаживаясь в шлюпку, - сна¬чала понюхаю воздух, узнаю обстановку.
     Несмотря на то, что его визит носил частный характер, на "Хартфорде" его приняли с должным почетом и произвели в его честь орудийный салют: ровно семнадцать  выстрелов, как полномочному послу. Лихачев тотчас распорядился ответить,  и канониры «Светланы» семнадцать раз отскакивали от корабельных пушек, зажав уши руками.
      Уард сообщил, что союзники планируют начать переброс¬ку своих войск в Бэйцан в течение ближайших двух недель.
       -  Затем из Шанхая прибудут послы.   
       - Ну что ж, - сказал Игнатьев, - пока война не началась, давай¬те хоть спокойно пообщаемся.
         Он пригласил Уарда на фрегат и, спус¬тя день, тот прибыл на "Светлану". Между экипажами установились дру¬жеские отношения. У казаков появились американские консервы и хоро¬ший вирджинский табак.
-  Вот так бы и дружить, не зная бед, - говорил Уард, раскуривая сигару. - Производить товары, торговать, обмениваться опытом друг с другом.
       -  Ездить в гости, - добавил Николай.
      Они стояли на корме, плечом друг к другу. Уже истаивали облака, сгущались сумерки, стала видна Венера. Ее слабый свет будил в душе неясную печаль, и следом навевал дремоту.
       Берег темнел, погружался в залив, сливаясь с морем.
       -  Вон, видите, горит над нами созвездие Орион? - спросил Уард   у замолчавшего Игнатьева. - Китайцы называют три самые яркие его звезды человеческими именами, именем какого-то старика Чана и двух его детей, мальчика и девочки.
      -  А где же мать этих детей? - спросил Николай, запрокинув голо¬ву и глядя в небо.
      -   На другом берегу Небесной реки,  Млечного пути по-нашему. Вон она, - указывал американец пальцем, - прямо напротив Ориона... это их мать, нежная блёсточка.
     -  Жаль, что не рядом.
     -  Судьба разделила.
     Поздно ночью из Бэйцана прибыл Татаринов. Он рассказал, что знакомый китайский чиновник сообщил по секрету  о новом распоряжении богдыхана: строго-настрого запретить кому бы-то ни было иметь   дело с русским посланником вплоть до окончания переговоров с ев¬ропейцами.
      -   Что-то Цины осмелели, - нахмурился Игнатьев.
      -  Они очень храбры на словах, - ответил драгоман, - но на деле мы видим иное: любой шорох,  любой звук со стороны союзников приво¬дит их в трепет. Они  явно трусят. Престол богдыхана колеблется. Народ на¬чинает роптать.
      -  В чем причина?
      -  Положение народа с каждым днем ухудшается. Подвоз риса затруд¬нен.
      -  Насколько я помню, - прищурился Николай, - Пекин снабжает рисом торговый дом "Россель и Ко",  он что - банкрот?
     -  Да нет, - пожал плечами Татаринов . - Англосаксы  перехватывают все лодки и джонки, груженые рисом, и кормят им своих вояк. Цены на продовольствие растут, а серебро дешевеет. Мятежники опять сплотились и движутся на север целыми полчищами, десятками тысяч, как саранча, лютая и кровожадная, надеясь свергнуть династию Цинов и заменить ее своей.
      -  Барон Гро говорил, что маньчжуры боятся их больше всего.
      -  Пуще огня. От европейцев они могут от¬делаться хитростью, а от повстанцев лишь  силой.
     -  Какова численность маньчжурской армии?
     -  Под началом  Сэн Вана, главнокомандующего правительственными   войсками,   насчитывается около шестидесяти тысяч солдат. В одной крепос-ти Дагу их не менее двадцати тысяч.
   -  Они могут удержать союзников. Вполне, - сказал Игнатьев и рас¬печатал письмо отца Гурия, переданное ему драгоманом.
   «Трибунал внешних сношений,-  писал архимандрит, - наотрез от-казывается выдавать почту, которая будет приходить из Европы для русского   посольства.  А все этот козёл Су Шунь, теперь он уже Нэй-у-фу-дашэнь и в страшной силе... Очень тяжело приходит¬ся... Китай  обессилен теперь донельзя… Недовольных настоящим по¬рядком было много и прежде, теперь же можно сосчитать довольных. О союзниках китайцы держатся того мнения, что они отъявленные плуты и мошенники».
      - А что наши бумаги, которые я послал в Верховный совет? - спро¬сил Николай, откладывая  письмо отца Гурия и грустно сознавая, что весточки от Му Лань он снова не дождался.
      -  Китайцы их не приняли. Вернули по принадлежности.
      -  Ну что ж,  придется держаться союзников. За время своего пребывания в Шанхае, я вроде бы нашел общий язык с генералом Монтобаном, и он просил меня посетить главную кварти¬ру французской армии, расположившейся в Чифу.
       Седьмого июля  Игнатьев пересел на клипер "Джигит",  и на следующий день тот вошел на рейд  китайского порта Чифу, где уже сосредоточилась вся французская эскадра. Клипер прошел между двумя колоннами судов и стал на якорь подле флагмана.
       Адмирал Шарнэ и генерал Монтобан  любезно встретили Игнатьева и даже сопроводили к барону Гро. Тот искренне обрадовался русскому посланнику и со смехом сказал, что «карты разложены, а козырный туз припрятан в рукаве». Затем он посоветовал Игнатьеву нанести визит вежливости лорду Эльджину, специально прибывшему в Чифу, чтобы    обговорить с французами условия совместных действий. Николай лишний раз убедился, что вдохновителем  похода на Пекин является лорд Эльджин - накрахмаленный волк.
     Когда возвращались из Чифу, на "Джигите" потекли котлы, и  машина
 постоянно глохла. К счастью, задул попутный ветер, и под форштевнем закипела вода – до Бейцана дошли на парусах.
     Игнатьев перебрался на "Светлану".    
     Вечером на баке фрегата, собрались казаки. К ним присоединись матросы.
    -  Сожрут союзники Китай, - сказал урядник Стрижеусов, сбросив сапоги и размотав портянки. - Вон сколько их в Чифу скопилось - прорва!
    -  Посадят богдыхана на горшок, - отозвался жилистый матрос с блескучей серьгой в ухе. - Без сумленья.
    -Зануздают, - истомленным голосом протянул Шарпанов и прива¬лился к корабельному орудию. - А допрежь подкуют.
    Через неделю пустынный рейд Бэйцана зарос лесом мачт: в семь часов утра подошла английская эскадра во главе с адмиралом Хопом.  На закате, озаренные вечерними лучами солнца, двумя кильватерными  колоннами подошли корабли адмирала Шарнэ. В воздухе запахло гарью и машинным маслом. Вместе с английскими и французскими десантами прибыли лорд Эльджин и барон Гро.
   Когда над морем поднялась луна, "Светлана» и "Джигит" были плот¬но окружены громадным флотом, насчитывающим сто семь линейных ко¬раблей с вымпелами Соединенного Королевства,  и тридцать семь фран¬цузских судов, - внушительной   армадой, вытя¬нувшейся вдоль берега   в три образцовые линии - как на параде!
    Застыв в грозном величии, флот союзников должен был внушать  китайцам ужас. Что-то будет?
    Барон Гро, которому донесли, что Игнатьев подошел к Бэйцану первым и  выглядит теперь в гла¬зах приморских жителей едва ли не главной персоной будущих собы¬тий, недовольно поморщился.
    -  Не могу избавиться от мысли, что этот русский умнее нас, милорд.
     -  Не по носу табак: хрящ переест, - грубо ответил лорд Эльджин.
     Он открыл сейф, порылся в его чреве, извлек ненужные бумаги, и, разорвав их на мелкие клочки,  вышвырнул за борт. Что было, то сплыло - по воде Желтого моря. Скоро он начнет писать, новую главу "Похо¬да на Пекин".
     А в столице Поднебесной империи господин Су Шунь выслушал
   низкорослого китайца с перебитым носом и удовлетворенно потер руки. Теперь русский посланник надолго выбит из седла.
     На следующий день к Бэйцану подошли транспорты с десантом и увеличили число судов до двухсот.  Картина была впечатляющей.
    Понимая, что совладать с такой военной мощью будет очень трудно, цинские власти прислали Игнатьеву депешу, в которой пожаловались ему на несговорчивость    "безстыдных европейцев", как бы приглашая вступиться за них. "Вспомнила бабка, как девкой была",  - разозлился Николай  и даже не стал отвечать на письмо: вернул по принадлежности! Выказал обиду. Пусть знают. К тому же он прекрасно сознавал, что по¬ложение его, мягко говоря, незавидное: отношение с послами натянутое, никто в нем не нуждался,  и втягиваться в переписку с дайцинским императорским двором, не имея надежд на успех, это, прежде всего, компрометировать Россию, а этого он допустить не мог. Роль посред¬ника он уступил Уарду. Тот рьяно взялся за дело, но вскоре понял, что его затея примирить китайцев и союзников обречена на провал. И барон Гро, и лорд Эльджин сочли его вмешательство в высшей мере безтактным.  Видя, что он сел не в свои сани, маньчжуры охладели к американцу, а послы и вовсе отвернулись. Это был конфуз. Уард понял, что сглупил, вмешавшись в свару, и признался Игнатьеву, что  он вынужден покинуть Бэйцан.
     - Где вы намерены остановиться? - сочувствуя американцу, поин-тересовался  Игнатьев.   
     - в Чифу,  -  сообщил Уард свой новый адрес,  и его "Хартфорд" поплелся в море, словно  побитая собака.
     Двое дерутся - третий не лезь.
     Вскоре стало известно, что американец переселился  в Шанхай, убрался с глаз подальше. Его безуспешная дипломатия  упрочила нейтралитет Игнатьева и возвысила его в глазах союзников, страстно желавших расквитаться с маньчжурами за свое прошлогоднее поражение при Дагу.
    Началась высадка десанта.
    - Гренадеры, - глядя на красные мундиры англичан,  - говорили казаки - Регулярные войска.
   -  Эти расцацуривать не станут,  - рассуждали матросы.
   Вместо запланированных трех дней переброска войск на сушу заняла десять. Третьего июля французский авангард натолкнулся на конницу и артиллерию маньчжуров. Начались ожесточенные бои. Через месяц кровопролитных сражений главнокомандующий французской армией генерал Кузен де Монтобан захватил две деревни и вышел в тыл северных фортов крепости Дагу, готовясь к штурму   ее зубча¬тых стен. Он хотел взять цитадель ко дню именин своего императора Наполеона III, как раз третьего августа, но генерал Хоуп Грант, гордость британских десантников, наотрез отказался способствовать ему в этой задумке. Между вояками похолодало.
     Третьего августа, когда всё выгорало от солнца и жёлтое над го¬лубыми горами небо стало белым, следуя движениям французских судов, русские корабли расцветились флагами и произве¬ли праздничный салют, сделав ровно двадцать один выстрел в честь императора Наполеона Ш. На грот-мачте "Светланы" забился на ветру национальный стяг Франции. Утром Игнатьев с Лихачевым и свитой прибыл с поздравлениями к барону Гро и адмиралу Шарнэ.
    -  Каково сердце, таков и поступок! - благодарно воскликнул ба¬рон Гро, пожимая руку Игнатьева и не скрывая своего восторга по случаю   прогремевшего салюта. 
    - Вы верны себе, верны традициям, а вот англичане растеряли свое былое благородство, - пожаловался адмирал Шарнэ Лихачеву, заметившему, что британцы даже не удосужи¬лись украсить грот-мачты своих кораблей французским флагом, как это принято у моряков, а подняли лишь стеньговые вым¬пелы.
     Это еще больше сблизило барона Гро с Игнатьевым.
     Восьмого августа начался штурм Дагу.
     Полсотни барабанщиков, широкие в плечах, усы подкручены с задо¬ром,  мерно и согласно громыхнули: раскатили боевую дробь. Трубачи с раздутыми щеками - один подстать другому - сыграли сигнал атаки.
      Штурмовики расчехлили знамена. Дально¬бойные орудия английских и французских кораблей одномоментно изрыгнули пламя.  Многоярусные бастио¬ны форта содрогнулись -  жахнули из всех стволов.  Сотни ядер и бомб, разрывных гранат и  чудовищных по мощности снарядов  с душераздирающим воем   понеслись к цели. Цитадель форта Дагу была сложена из гигантских камней скальных горных пород и мелового ракушечника, густо залитого известковым цементом и черным смоляным варом по всем правилам инженерного искусства. Возводили крепостную твердыню португальцы, знавшие толк в подобных сооружениях. Бронированные канонерки англичан с намертво привинченными артил-лерийскими орудиями и французские плоскодонные бомбарды, подлетели  к илистому берегу почти вплотную,    и теперь  настырно лупили из своих корот¬коствольных пушек по крепостным стенам, напоминая работящих дятлов, только со стальными клювами. Картечь осажденных с гудящей яростью калечила  штурмовиков, устремившихся на стены, очертя голову.  Почти у всех  у них на руках были железные перчатки с острыми крючьями. Лица многих были  мокрыми от пота.
    Из бойниц второго яруса вновь полыхнуло огнем, рвануло дымом. Цитадель свирепо огрызалась. Ядра шало, невообразимо рикошетили, ранили солдат с той  и другой стороны.  Грохотом и гулом прокатилась третья волна обстрела, и в дымной котловине укрепле¬ний стало нечем дышать. Закипела битва, выдернула смельчаков вперед. Кровавой накипью затмила глаза. Многие из них брали штурмом Севастополь, кто-то выстрелил тогда, не целясь, и сразил наповал адмирала Нахимова, кто-то бросил гранату через бруствер,  и от осколочных   ранений скончалась сестра  милосердия. Орудийное эхо билось в стенах крепости, падало вниз и мячиком подскакивало вверх - терялось в небе. Солдаты сами бинтовали свои раны.  Много было нападавших англичан, много французов, но маньчжуров, защищав¬ших крепость,  было больше - тучи! Тяжкий орудийный грохот  с пере¬катным гулом заглушал ружейную пальбу, звон сабель и вопли режу¬щихся насмерть. Вверх безудержно  карабкались отчаянные храбрецы. По большей части сикхи и пенджабцы. Солдаты, служившие в экспеди¬ционных частях в Индии и спешно переброшенные в Китай, никак не принадлежали к зажиточным или хотя бы обеспеченным семействам Великобритании. Они проявляли чудеса храбрости, но это была храб¬рость висельников, которым объявили приговор. К вечеру юго-восточный фас крепости был основательно разрушен корабельной артиллерией союзников. Вздымая водяные столбы и шумящие каскады брызг, вокруг канонерок кучно ложились снаряды, но те продолжали безостановочно стрелять.
 Дистанция, с которой били канонерки, не превышала трехсот футов. Стреляли, не целясь, в упор. В появившиеся бреши хлынули морские пехотинцы - разбитные, безшабашные парни, по разным причинам утра-тившие чувство дома. Они оторвались  от своих корней, от тех далеких стран, в которых они некогда замыслили побег в далекое, незнаемое и волнующее  этой неизвестностью загадочное море, наве¬ки разорвавшее невидимые путы их страстных и тоскующих сердец. Они были темны: в них въелась соль загара, угрюмы и отчаянны в бою. Клялись кровью Христа и дьявольски грешили. Мечтали лечь на дно и не желали помирать! Они знали один бой - насмерть, одно выстрел - наповал. От полдневного жара их губы потрескались, а лица шелуши¬лись. В глазах плясал огонь. Сражение внутри крепости превратилось в кровавую свалку. Двутавровые балки крепостных перекрытий лома¬лись, как спички, двенадцатифунтовые снаряды корабельных орудий разносили их в щепы. Тюки прессованной соломы, бочки с водой, бревна и тележные колеса, железные цепи и разлапистые якоря, изъеденные вековечной ржавчиной, ящики от снарядов и солдатские подсумки - всё полыхало, чадило, взлетало и рушилось на головы бойцов. В небе крутились го¬рящие бревна, рассыпались искры, зловещей тучей нависал пороховой дым. От капсюльного газа у канониров слезились глаза. И никому не было дела до того, что время от времени налетал легкий ветер, кипел, поплескивал листвой прибрежный лес, сбегал к реке и окунался в во-ду.  Ивняк тянул его к затонам, к камышам, к прогретым белым плёсам. К мирной жизни. В глубоких подвалах форта Дагу, в пороховых погре¬бах, на земле и под землей,  люди продолжали убивать друг друга. Словно исполня-ли всеми проклятый кровавый церемониал.
    Всю ночь и весь последующий день,  крепостные рвы заваливались трупами  солдат. И лишь когда в грохоте и пламени рушащихся бастионов   стало нельзя разобрать, где кто? где за¬щитники, где нападающие? - китайцы побежали...
    Безымянная звезда царапнула черное небо, и мрачная громада кре¬пости погрузилась во тьму.
    Защитники форта Дагу даже не предполагали, что их сопротивление будет столь коротким и безславным. Они приготовились умереть, не сдать своей опорной цитадели, а вышло так, что многие погибли при паническом бегстве из крепости.
     - Раздраконили   маньчжуров, - с явным сожалением в го¬лосе сказал Игнатьев, крайне удручённый столь лёгкой победой союз¬ников. - Того и жди,   Цины признают своё поражение. Пойдут на любые уступки.
    - Для нас это плохо? - спросил Баллюзен, плохо разбиравшийся в дипломатических тонкостях.
    -  Хуже быть не может.

                Глава II

           Когда на крепостные рвы, заваленные трупами солдат, стали сле¬таться вороны и чайки, а по бортам остывающих после боя кораблей заскользили отблески воды, играя волнистыми бликами, авгус¬товское солнце залило двор духовной миссии, и переводчик Попов, ос¬тавленный Игнатьевым в Пекине для особых поручений, задумчиво вышел на улицу. В его распоряжении были свобода действий, пистолет и тренированное тело. Он только что узнал от отца Гурия, что My Лань  пропала. Это случилось три недели на¬зад.  Священник заподозрил неладное, когда отправлял почту в Шан¬хай: девушка обещала передать письмо для Игнатьева и не сдержала слово.    
          По рассказам её брата, она навестила его в училище, взяла книгу по истории России, пожелала   достойно выдержать экзамен по Закону Божиему, и,  как всегда, помахала ему с улицы рукой. Больше её никто не видел. Родители сообщили об её исчезновении в полицейский участок, но стражи порядка следов пропавшей не нашли. На¬чальник управы гражданских чинов и уголовных наказаний, хорошо знавший всю сложность подобных дел, сочувственно вздохнул: «Я думаю, - сказал он родителям девушки, - будет лучше, если вы о ней забудете. В Китае пропадают сотни, тысячи людей. Это какой-то рок. Проклятие нашей страны.» Семья My Лань знала, что чиновник не лжет. В стране идет гражданская война: юг ополчился против севера.    Кругом такая смута, что никому ни до чего.  Люди пропадают, как тени в безлунную ночь. Девушек, вообще, воруют часто. Их отдают в дома терпимости, продают в рабство, увозят за тридевять земель. Иногда они нужны лишь для того, чтобы  забереме¬неть и выносить ребенка. Затем их умерщвляют. Отец Гурий сказал, что «если отец My Лань и ее брат, как-то еще держатся, крепятся, пытаются найти ее следы, то мать совсем убита горем: плачет в го¬лос, бьется головой о стену. Все знают о ее несчастье, все ей сочувствуют, но словами горю не поможешь. Смутное время, ужасное».
        Размышляя о том, кто бы мог похитить девушку, Попов направился к русскому училищу и, пробираясь по узкой извилистой улочке, наме¬чал план своих действий.
     Дойдя до училища - одноэтажного здания из белого известняка, он первым делом обошел его со всех сторон и наткнулся на хибарку сторожа, крытую битой черепицей. На его стук никто не отозвался. «Наверное, пошел на рынок», - подумал Попов и решил подождать хо¬зяина. Рынок был рядом с училищем. Возле хибары, под навесом, выси¬лась горка сухого кизяка, обочь которой валялась самодельная крупорушка, прикрытая вязанкой конопли. На ржавой скобе, вбитой под за¬стрехой, висела снизка прошлогодних кукурузных початков: скудный урожай хозяина с огородной грядки. На выжженном солнцем пустыре, пощипывая пыльную траву, паслась черная коза, таскала за собой бе¬чевочную привязь. Пока Попов   осматривал убогое хозяй¬ство, сверху на него нагадила ворона.
       - Ты еще мне, сволота! - подхватил он с земли камень, но подлая
карга сорвалась с ветки, перевернулась через крыло и с хриплым смехом
 умахала прочь. - Чтоб тебе! - выругался Попов и, сорвав
подорожник, стал очищать куртку.
     Коза посмотрела на него безумными глазами, а облезлый кот, сидев¬ший в лопухах, жалобно мяукнул и уполз в глубину палисада.
     Очистив одежду, Попов глянул на часы. Время бежало, а хозяина сто-рожки все еще не было. Звук раскрывающейся двери, ржавых несмазанных петель заставил его обернуться. И в тот момент, когда он обернулся, и увидел заспанную старуху со всклокоченными волосами, из-за угла училища вывернул старик в жалких лохмотьях,
       - Ах ты, негодяй!  - заверещала старуха, скрючивая пальцы
и не обращая внимания на Попова. - Где ты пропадал, овечий зад? Я
разобью тебе башку вот этим камнем! - Она злобно пнула булыжник, подпиравший стену его ветхой лачуги.
    - Сама ты гнида, - озлился старик. - Дерьмо свинячье.
     У него были широкие скулы и сплюснутый нос. Лицо отёчное, болезненно одутловатое. Весь его вид красноречиво передавал нехитрую
жизненную философию: сегодня жив, а завтра будь, что будет. На голове¬
 топорщилась шляпа, сшитая на скорую руку из армейского сукна. Не
исключено, что из английского.
     Заметив незнакомца, старик изменился в лице,  побледнел и ловким движением вы¬скользнул из-под руки старухи, отпрянул в сторону ровно настолько, чтоб его нельзя было достать. - Прибью, собака!
     Подобных сцен в Пекине очень много.
    Кто-то таится и прячется, кто-то испытывает стыд, чье-то сердце гложет обида, душит мстительное чувство. Кто-то просто не знает, как жить.
    Не говоря ни слова, Попов вытащил портмоне и глянул на взъерошенного старика. Тот почувствовал себя обезоруженным: в бумажнике моло¬дого незнакомца он заметил изрядное количество банкнот, кроме того, одну из них Попов сразу протянул ему: - Будем дружить?
       - Да, да! - трясущимися руками схватил бумажку старик и долго не мог определить ей место в своих поношенных штанах: все три карма¬на показались ненадежными. В конце концов, он заложил купюру за от¬ворот рукава, который закатал по локоть.
      Старуха сразу же сменила гнев на милость и пригласила «в дом». Попов и ей, не теряя зря времени, отсыпал пригоршню монет.
     - Спасибо за гостеприимство.
    Жена старика была тронута до слез и долго не могла сказать ничего
вразумительного. Обретя дар речи и узнав, что Попов ищет My Лань - сестру одного из студентов Русского училища, она  разожгла очаг, поставила на него чайник и, плотно притворив дверь, погрозила своему «негодяю» костистым кулаком. .
       - Мои слова не листья на ветру, - начала она шепотом, - не роса
на песке. Я говорю, что знаю. Ищите человека с перебитым носом.
      - Невзрачный такой, - подал голос старик и подлаживающимся то¬ном попросил старуху   попотчевать гостя тыквенной кашей.
       Попов сослался на занятость и  встал из-за стола:
       - Я не голоден, и, если я чего хочу сейчас, так это одного: мне крайне важно знать имя человека с перебитым носом, чтоб найти его и… побеседовать. 
       Старуха и старик переглянулись.
       - Я  не премину отблагодарить  вас, даже если это трудно будет сде¬лать, - заверил их Попов и снова вытащил бумажник.
      - Нет, нет, - протестующе выставил руки старик. - Я не испытываю
надобности лгать, я лучше промолчу, ведь умолчание тактичнее напрас-лины. - В его тревожном тоне появилась напряженность, а в глазах безпокойство.
      - Имя - пустой звук. Человек должен искать человека.
       - Хорошо, - согласился с ним Попов. - Я сделаю, как вы советуете.
Но подскажите, пожалуйста, кто его может  знать?
        - Базарные воришки, - подумав, ответил старик. - Он с трудом разогнул спину, потер поясницу, - Пойдемте, я вас провожу. - В дверях он шепнул: - Ищите господина Лю. - Еще одну купюру он спрятал во внутреннем кармане куртки.
        Попов отправился не рынок. Он знал, что к вечеру торговая жизнь утихает. Торговый люд считает деньги поутру, бранится, хвалит свой товар, накидывает цену. Но солнце еще стояло высоко,  и тень от Попова пока не удлинилась. Зайдя на рынок, он почувствовал, как в нос ударил острый запах лука, пареной репы и соленых огурцов. Над котлами ви¬сел кухонный чад, витал укропный дух, тянуло дымом от жаровен. Шкворчало сало, упревала каша,  запекалось мясо. В толпе шныряли ловкие во¬ришки. Ухватив одного из них за шиворот, Попов склонился к его уху.
       - Пошли со мной, найдешь пять лянов. (На русские деньги -
десять рублей.)
  Воришка прижук,  лихорадочно соображая: нет ли  здесь подвоха? и нагло ухмыльнулся.
       - Мало.
       - Еще не  знаешь, что придется  делать, а уже бузишь? 
       - Дороговизна бьёт по карману, а  заботы - по голове, - с недет¬ской озабоченностью в голосе ответил пацан и тут же спросил, - А что нужно?
        Лицо нахальное, туго обтянуто кожей. В уголках рта  - слюна.
       - Пошли, пошли,- не отпуская ворот его куртки, сказал Попов,  и
повел мальчишку к выходу. Сидевшие возле своих лавчонок продавцы
поглядывали на них с небрежным любопытством. Они говорили о ценах на рис, обсуждали ситуацию с повстанцами, которые рвутся на север, затем ко-снулись предстоящей войны с европейцами.
      - Где опиум, там и кровь, - тоном непререкаемого авторитета
сказал торговец в длинном халате и стоптанных башмаках. - Самое гнус¬ное, что богдыхан труслив.
        - Не страна, а живодерня, - донеслось до Попова, когда он
пробирался сквозь толпу. Неожиданно воришка   подогнул коле¬ни, и его ворот выскользнул из рук. Попов  ухватил его  за волосы.
Тот заблажил:  - Пу-у-стите...
          - Будешь базлать, пасть перешью, - зловеще прошипел Попов, и это
сразу вразумило нечестивца. С ним заговорили на его языке.
          Выйдя за ворота,   они быстро прошли несколько метров, свернули за угол и пошли вдоль ограды, утыканной сверху битым стеклом.
         - Куда мы? - уперся воришка.
         - К господину Лю, - нарочито спокойно сообщил Попов и ослабил хватку. У пацана, по всей видимости, были веские причины броситься опрометью и задать стрекача.
       «Значит, господин Лю существует,  и китайчонок его  знает»,    удостоверился в правильности полученной информации Попов, и тотчас рванул следом. Легкая подножка - и воришка забился в пыли, изображая из себя припадочного.
       - А-а-а!..
       Пригоршня пыли заткнула ему рот.
        -   Молчи и слушай. Мне нужен господин Лю. Веди меня к нему.
        Воришка сел и стал отхаркиваться глиной:
     - Щас.
     Над входом в лавку старых книг, которую держал господин Лю, висела надпись:            "ПРОСВЕТИСЬ - ИЗБАВИШЬСЯ ОТ ТЕНИ".
     - Вы господин  Лю? - вежливо поинтересовался Попов у широко¬лицего китайца, не отпуская от себя мальчишку.
      - Я, - отчего-то не сразу, а после небольшой паузы,  ответил тот.  Лицо костистое, взгляд щуркий.
        - Нам надо бы поговорить, - сказал Попов и вытолкнул за двери пацана. - Жди меня здесь.
       - Поговорить,  - усмехнулся хозяин книжной лавки, - это интересно. - Он стал спиной к столбу, подпиравшему матицу кровли и, сладост¬но кряхтя, потерся об него, выказывая приятную истому и явное спокой¬ствие. На вид ему было лет сорок. "Значит, все пятьдесят", - решил Попов: мужчины на востоке моложавы. Одет он был в дорогую куртку из плотного шелка, и за его лиловым поясом торчал короткий меч.  Ру¬коять из слоновой кости, тусклое лезвие.
      - Я вижу в вашем сердце червоточину,  - медленно заговорил Попов
и этим самым очень удивил хозяина лавки. Тот изумленно  спросил: «Вы  ясновидец?»
      - Да, - скромно ответил  Попов. - Смотрю на вас и все мне ясно.
       - О! - усмехнулся господин Лю. - Не говорите людям правды. Никогда.
        - Даже, когда они об этом просят?
       - А в этих случаях тем более.
       - Отчего? - глаза в глаза спросил Попов.
       - Правды никто не любит. Она заставляет действовать и действовать наперекор тому укладу жизни, который,  так или иначе, но устраивает че-ловека. 
Устраивает всех. -  Хозяин лавки  расправил плечи и сделал безмятежное лицо.
       - А как же быть тому, кто жаждет правды? - исподволь следил за
его действиями Попов. - Как тогда быть?
      - Дать успокоительные пилюли.
       - То есть, обмануть?
      - Выходит, так.
      - Но...
      - Мир так устроен, - не дал договорить Попову хозяин книжной лавки, - что конечных знаний нет. Все может быть. А  коли так, пусть
человек надеется и верит до конца.
      - На все вопросы отвечает смерть?
      - Она одна.
       - Веселенькое дельце, - отнюдь не веселым тоном произнес Попов,
заметив, как рука собеседника коснулась пояса, прошлась по рукояти
обнаженного меча. - Вашу мудрость легко нести и трудно потерять.
      - Я очень рад, что  мы поговорили,  - сказал господин Лю.
       - Наш разговор не окончен, - возразил Попов. - Я ищу человека с перебитым носом.
       Он ожидал атаки - уклонился от клинка, и его противник  опрокинулся навзничь.   
      - Надо идти, - обыскав хозяина лавки и не обнаружив другого
оружия, мирным тоном произнес Попов. - Мне этот хмырь позарез нужен.
       - Меня утопят,  - привалился к стене господин Лю. - Этой же ночью.
       - А я удавлю. Прямо сейчас.
      Хозяин лавки  еле слышно сообщил, что девушку похи¬тил Ай Чэн -  человек с перебитым носом. Помогал ему какой-то па¬рень, нет, не вор - безмозглый  нищеброд, которого, скорей всего, убили в тот же день.
       - А нелегко вам, мерзавцам, приходится, - съязвил Попов и по¬вторил приказ:  - Надо идти.
    Господин Лю упал ниц, ударился лбом об пол и замер, не поднимая головы. Жалкий, покорный судьбе.
        - Меня обезглавят.
       Попову стало не по себе. Никакой злобы к насмерть напуганному  хозяину лав¬ки он не испытывал. Брезгливость - да,  а ненависти не было.
        - Где я могу его встретить?
        - В цирюльне старого Дун Ю, на отшибе татарского рынка.
        - Возле скорняжной мастерской?
        - Нет, - помотал головой   китаец, не поднимая глаз. - Между лавкой плетёнщика и будкой часовщика.
         - А где еще?
         - В борделе "Нежный мак". Это в монгольском городе.
         «Монгольский город» помимо всего прочего, и это было всем известно,
 славился своими многочисленными  притонами,  «живыми цветниками», однако «Нежный мак» оставлял далеко после себя   даже знаменитый «Маленький сад», который совсем еще недавно посещал    - будучи принцем - император Сянь Фэн - в чужих одеждах под покровом ночи. Тайно, скрытно, воровато. Любил срывать запретные  плоды.   
      - Кто знает Ай Чэна в лицо?
      Господин Лю поднял глаза.
       - Не знаю. Не могу точно сказать. Но думаю, что его помнит одноглазый  Ван, бродяга.  Когда-то они были "не-разлей-вода", но  после их дороги разошлись.
    - Где он  ночует, этот урод? - сорвался на жаргон Попов, чувствуя, что надо уходить: воришка мог вернуться не один.
       - У Храма Земли, - ответил китаец и ткнулся лбом в землю.
   «Это рядышком с  нашим посольством! - подумал Попов. - Прибегну к его помощи в самую последнюю очередь».
      Чтобы не дать хозяину лавки связаться с Ай Чэном и предупредить того о грозящей ему опасности, Попов довел трясущегося от страха китайца до его дома, познакомился с его женой, двумя сыновьями - подростками, и строго наказал им следить  за тем, чтобы отец не вставал с постели и не принимал гостей: он очень болен.
       - А вы врач? - спросила миловидная супруга господина Лю.
       - Душеспаситель,  - кротко ответил Попов и выразительно посмотрел на
улегшегося в постель и безсильно свесившего руку хозяина дома. Тот понимающе кивнул, прикрыл глаза. Нет, он не враг своей семье и самому себе.  Он человек разумный.
     Выйдя из дома господина Лю, сразу же наполнившегося запахами ландышевой настойки и камфары, которые он загодя купил в аптеке,  Попов наскоро перекусил в дешевом ресторане и отправился в «монгольский город»,  где вскоре отыскал  бордель «Нежный мак», возле которого артель китайцев мости¬ла   камнями площадку.
        - Война - стихия, - говорили работяги, - которой помыкают подлецы.
      «Все говорят о войне», - подумал Попов и перепрыгнул через раз¬рытую кучу песка. Сильный, ловкий, дерзкий,    он привык не рассуждать,  а действовать. Перед тем, как отправиться в бордель, он покрутился у лавки плетенщика, зава¬ленной корзинами и коробами, сплетенными из ивовых прутьев и бамбуковых побегов, понаблюдал за работой  цирюльника, который за ту же пла¬ту выступал в роли дантиста - рвал зубы. Со слов корзинщика, пере¬брасывавшегося от нечего делать едкими фразами с цирюльником и часовщиком, длиннобудылым татарином с обвислыми усами, можно было    увериться, что все европейцы - подлые твари. Нападают на слабых, от сильных бегут.
      День уже клонился к вечеру, когда Попов перепрыгнул через кучу песка, обогнул груду камней и толкнул дверь «Нежного мака». Знаменитый бордель представлял из себя длинный кирпичный сарай с глинобитной пристройкой,   выгребной ямой, заполненной до краев нечистотами. Над зловонным отстоем тучей роились мухи. Сарай был разделен на крохотные комнатушки. Войдя внутрь, Попов раздвинул шелковые занавеси, нарезанные узкими полосками, задел головой китайский фонарик в виде голо¬вы дракона, придержал его рукой и вошел в узенький зал, в котором толклись полуобнаженные девицы, преимущественно кореянки. В  зале было дымно и душно. Влажные от пота женские тела то и дело прилипали к нему и недвусмысленно заигрывали с ним.
   - Золото, а не мужчина, - мурлыкали они и норовили проверить
глубину его брючных карманов. - У, какой огурчик! - прыскали в
ладошки.
     Узкогрудый китаец с черной повязкой на лбу прижал к груди
руки и дважды поклонился.
         - О чем мечтает господин?
         - О встрече с Ай Чэном, - недовольным тоном ответил Попов. -
Он мне, сволочь, задолжал пятнадцать тысяч.
        - Проиграл в карты?
         -Да. Проиграл и прячется, как крыса.
         - В  самом деле, - свел брови к переносице китаец и поправил
на своей бритой голове повязку. - Что-то я его давно не видел.
        «Чахоточный какой - то»,  - брезгливо подумал  о нем Попов и невольно от¬ступил назад, присматриваясь к бледной синеве глаз и впалым щекам, на которых играл нездоровый румянец.
        - Говоришь, давно не видел?
        - Да уже недели три.
На боковой стене была изображена юная японка с обольстительной улыбкой и прижатым к подбородку пальцем. Она в кокетливом полуобороте ухитрялась смотреть   прямо в глаза  Попову. Переборов свою брезгливость, он поманил к себе китайца и зат¬кнул ему за пояс двадцать  лянов: - Появится Ай Чэн, дай знать стари¬не Дун Ю,  цирюльнику, что на татарском рынке.
        - Я его знаю.
        - Тем лучше, - мрачно произнес Попов. - Я с ним уже договорился.
       Китаец пересчитал деньги и подобострастно закивал головой.
       - Я в вашей власти, господин,  э... как к вам обращаться?
        - Зови меня Ли Бо,  - важно ответил  Попов, прекрасно сознавая, что узколобый  страж борделя  давно не держит в голове имя славного поэта. Жажда наживы оглупляет, убивает память. Привыкший к конспирации китаец, согласно кивнул головой. Ни один мускул на его лице не дрогнул. Как ему скажут, так он и сделает.
        - Не будет на месте цирюльника, сообщишь Одноглазому Вану.
       - Тому, что пасется у Храма Земли,   - уверенным тоном  сказал длиннобудылый и,   пряча немалые деньги  за пазуху,  предложил двух молоденьких вьетнамок.
        - Некогда,  - буркнул Попов и пообещал зайти попозже.  На выходе к нему прижалась пышнотелая девица с бантиком на шее.
        - Приходи. Я буду ждать.
        -  Радость моя ненаглядная, - вежливо   отстранил ее от себя Попов. - Я сам дрожу от нетерпения.

                Глава III

       Чтобы тебя увидели, надо уйти. Игнатьев так и сделал. Перебрав¬шись на фрегат, он как бы ушел в тень и, вместе с тем, стал гораз¬до заметнее, как фигура нейтральная. Разместившись в небольшой, но уютной каюте, он имел возможность оценивать со стороны действия китайцев и союзников, подводя итоги своего неутешительного пребы¬вания в Китае. Роль пассивного и стороннего наблюдателя была ему противна,  и он подолгу засиживался за рабочим столом, ища выход из того затруднительного положения, в котором оказался. Ночные мотыль¬ки и бабочки вились над лампой и, обжигая крылья, падали на стол. Время от времени он сдувал их с бумаги, смахивал на пол.   Безрадост¬но уставясь в одну точку,  мучился молчанием My Лань. Что с ней? Отчего она не пишет? Ему не хватало рядом одного-единственного человека, и этим человеком, при¬знавался он себе,  была My Лань. Сознание того, что она   близко, рядом, возможность слышать ее чудный мелодичный, словно из глубины души идущий голос, придало бы ему сил и вдохновенного желания бороться с трудностями и преодолевать препятствия. А так... не зная, где My Лань и что с ней, отчего она молчит, он совершенно расклеил¬ся. К тому же август выдался жарким и невыносимо душным. Даже шелковый полог, предохранявший от мух и москитов, казалось, источал пустынный зной. И тяжелым, несносным казался гулкий топот матросских ботинок,  свистки боцманской дудки и отбиваемые судовым колоколом склянки. Он не собирался раскисать и предаваться унынию, но и тоска не  собиралась покидать его - вгры¬залась в сердце, скреблась мышью, изводила до полной апатии. Тогда он часами лежал на диване и тупо смотрел в потолок. Жизнь представ¬лялась вязкой, гнетущей, безсмысленной. В такие часы он боялся себя. Страшился сломаться, утратить чувство долга, дожечь свою волю дотла. За судовой  перегородкой  соседней каюты раздавались голоса Вульфа и Баллюзена. Чаще повышал голос секретарь. Он любил спорить. Не далее, как вчера, он громко взывал к здравомыслию маньчжурских сановников, хотя обращался к гвардии капитану конной артиллерии: "Зачем драться с тем, кто сильнее? Не лучше ли с ним подружиться?" - "Не льстите себе, - отвечал Баллюзен. - Со сла¬быми не дружат. Слабых презирают, снисходят до них, до их нужд, а не-сгибаемого уважают, разговаривают с ним, как с равным. Сильный человек тем и отличается от слабого, что для достижения своей це¬ли не останавливается ни перед какими жертвами".  "Оставьте, - пылко возражал секретарь. - Нас приучают жертвовать буквально всем ради отечества, и в повседневной жизни и в минуты опасности, но вся беда в том, - повышал он голос, - и это настоя¬щая трагедия, что минута опасности  сознательно! - вы слышите? - сознательно растяги¬вается политиками на годы и века. По крайней мере, наша бедная Россия не знает передышки". - "Наш государь человек страстный, горя¬чий, он спешит сделать все, что заду¬мал, - говорил Баллюзен. - Долг самодержца требует того". - "А таким, как мы, - возмущался Вульф, - его страстность, что жернов на шее. Он ведь не Господь Бог, который, что задумает, то и сделает: и жизнь продлит, и смерть приостановит".
         Игнатьев слу¬шал их перебранку и не мог избавиться от мысли, что правы оба: и Вульф, и Баллюзен. Люди суетные ценят рассудительность, люди достойные - благородство. Человек все время стоит перед вы¬бором: идти навстречу людям или идти навстречу Богу? Думать о жиз¬ни земной или о жизни вечной? Стремиться к свету или пребывать во тьме? И при всем при этом человек интуитивно ощущает, что уход от людей, от реальности, еще не  значит уход к Богу. И опять же: одни уходят выше, другие – дальше, но все уходят. И всяк по-своему творит историю. "Ладно, - отмахивался  он от своих размышлений, - человек хаотичен, поэтому нужен порядок. От суеты спасает труд", - и вновь садился за рабочий стол, обмакивал перо в чернила. Для приобрете¬ния значимости в глазах враждующих китайцев и союзников ему необходимо было постепенно уменьшить то предубеждение, с которым его встретили союзники в Шанхае, приобрести личное доверие англи¬чан и французов, сойтись с лордом Эльджином, с бароном Гро, а так же  с главнокомандующими их экспедиционных  корпусов. И до¬стичь всего этого, не делая ни одного шага, который мог бы пока¬заться фальшивым и  заискивающим. Тогда он выбывает из игры. Как это произошло с американцем. Для китайцев и союзников он должен стать советником: единственно толковым и необходимым. Вместе с тем Игнатьев должен был - он это понимал - стараться вбить клин меж¬ду союзниками, умножить, сколь представится возможным, причины их взаимной распри и противоречий. Здесь он должен уподобиться муд¬рой обезьяне, что сидит на вершине холма и смотрит, как в долине дерутся два тигра. И еще он должен помнить, что внешняя политика Англии направлена против России,  и, не теряя этого из виду, отвлечь внимание англичан от русских дел в Китае, поставить лорда Эльджина в такое положение, чтобы он не мог влиять на пекинских сановников, не мог вмешаться в процесс перемирия. При заключении мира между Китаем и союзниками ключевой фигурой должен стать он - Игнатьев. Пешка должна стать ферзем. Он прочел написанное и дважды подчерк¬нул заключительную фразу. Только так и не иначе. Если он правиль¬но понял Уарда, лорд Эльджин,  уполномоченный английским правитель¬ством для переговоров с Цинскими властями, и посол ее величества в Пекине Фредерик Брюс,  очень желали бы,  по окончании своих дел в Китае, вмешаться в русские дела и включить в условия мира территориальную целостность Поднебесной Империи - завуалирован¬ный протекторат! - и самый тесный союз с Великобританией. Об этом же Игнатьева предупреждали в Шанхае его осведомители. (Информация была сугубо конфиденциальной и стоила русской казне изрядных средств). Ярым приверженцем этой идеи выступал консул Парис, имев¬ший непонятное влияние на лорда Эльджина и его брата Фредерика Брюса. Это подтверждали все  второстепенные агенты.
      Николай встал из-за стола, прошелся по каюте, сделал несколь¬ко наклонов. Вспомнил угрюмое лицо Париса, его высокомерие и желч¬ность. Усмехнулся. Парис пугал, но ему не было страшно. "Что ни дела¬ете, господа, - мысленно обратился он к английским дипломатам, - для себя делаете." - Он раскинул руки, глубоко вдохнул и  задержал дыхание. - За неприязнь свою ответите."
       Десятого августа английские канонерки вошли в реку Бэйхэ. Вслед за ними к Тяньцзиню стали подниматься корабли союзного десанта.
       Главнокомандующий маньчжурской армией полководец Сэн Ван вместе со своим штабом отошел к Чанцзяваню - небольшой деревушке на южных подступах к Пекину.
       Китайское правительство упало духом.
       В Тяньцзинь  срочно приехали новые уполномоченные для перегово¬ров с союзниками. Игнатьев лишился последней возможности вмешать¬ся в процесс перемирия, повторить  события 1858 года, когда графу Путятину предложили роль посредника.
      "Кажется, все кончено и решено, - обессилено опустился Игнать¬ев в кресло и устало посмотрел на Вульфа, занятого чтением газет.  - Все пойдет наперекос, если мы опоздаем в Тяньцзинь."
      Секретарь все понял.
     - Надо ехать.
     - Я не знаю, как нам это сделать, - озадачился Николай. - В
городе нет ни одной повозки, а у наших судов слишком большая осадка,
они не дойдут до Тяньцзиня, сядут на мель.
      -Так, может, не спешить? - перестал шелестеть газетой Вульф. -
Зачем давать китайцам повод сомневаться в прочности нашего нейтра¬литета?
       Игнатьев раскрыл окно, вдохнул вечерний воздух. Со стороны моря пахнуло  холодком, но все равно еще довольно душно.
      - Не мы ведем войну,  значит, мы правы.
      - И все-таки, - налег локтями на стол секретарь, - мне думается,
мы рискуем. Выглядим нервозно, действуем нетерпеливо.
      Игнатьев вспыхнул. Он знал, что чересчур нетерпелив, боится опоз¬дать и не успеть, но Вульф об этом мог не говорить. По крайней ме¬ре, в данную минуту.
        - Знаете, - чуточку растягивая слова, качнулся с пятки на носок
Игнатьев и обхватил свои плечи руками, - я дипломат, но дипломат
военный. А в армии ведь как? - Он посмотрел на Вульфа, тот на него.
- В армии больше рискует тот, кто ниже по  званию. В нашем случае, и господин Бурбулон, и господин Брюс старше меня по званию. Отсюда вывод: мне и рисковать.   
     Почувствовав неловкость оттого, что он сидит в то время, как Игнатьев говорит с ним стоя, Вульф отложил газету и поднялся с кресла.
       - Можно добраться до Тяньцзиня на рыбачьих джонках.
        - Можно,  - кивнул Игнатьев, - но внешне это будет выглядеть плачевно.
       - Ну да, - подошел к окну Вульф и опечаленно вздохнул. - Надо сохранять лицо.
       Далеко-далеко мерцали огоньки Бэйцана, вспыхивали фонари
союзнических кораблей: красные, зеленые сигнальные огни.
         Обдумывая путь в Тяньцзинь, Игнатьев поинтересовался, когда были последние известия из МИДа?
      - В первых числах мая, - сразу же ответил секретарь. - Точнее, пятого
числа. Хорошо помню.
        Память у него действительно  была феноменальной. Прочитывал и никогда не забывал огромное количество инструкций, положений, пунк¬тов и параграфов .
        Николай кивнул: верно. После этого он не получил ни одной стро¬ки. Оставался в полном неведении относительно того, что происходит на Амуре, на русской границе с Китаем. Действовал по собственной инициативе. Уповал на то, что интуиция и здравый смысл подскажут верный ход. Надо только изучить вопрос, который требует ответа.
       - И от отца Гурия ни строчки не было, - с грустью добавил он, хотя подумал о молчании My Лань.
      Вульфу передалось его настроение,  и он  мрачно заметил: - Торчим здесь, как на острове, ей-богу.
         «Жил когда-то на земле древний мудрец Сюй Ю - Никого не стесняющий, мог получить престол, но отказался от него, мог иметь все, но вы¬брал просто жизнь».
     Так говорил монах Бао, говорил и смотрел на Игнатьева.
Напутствовал и увещевал. И сейчас,  сидя в крохотной каюте русского фрегата, Николай  чувствовал себя  китайским мудрецом «никого не стесняющим».
    В министерстве иностранных дел считали, что повторится ситуация тысяча восемьсот пятьдесят восьмого года и можно будет скопировать действия Путятина, но дела, между тем, приняли иное направление.
    После взятия Дагу, основные силы союзников были еще на кораблях, а послы и главнокомандующие сухопутными войсками отдалились от эс¬кадры и устья реки. Игнатьев уже не мог оставаться на борту «Светланы», как предписы¬вала инструкция,  в роли стороннего наблюдателя. Не мог уже из-за того, что не был официальным посредником между воюющими сторонами, подобно  графу Путятину, и китайское правительство ни о каком посредничестве с Игнатьевым речи не вело. Не рядиться же ему в маску Путятина, не изображать из себя  сказочного оборотня, путающего календари!
         Хорошо стоять лицом к югу, но союзники-то двинулись  на север!
         Граф Путятин с самого начала и до конца участвовал в переговорах и поэтому знал всё, что делалось и помышлялось, а теперь и союзники, и китайцы всячески избегали посредников. Пример американца Уарда весьма показателен. Ко всему прочему, Путятин отправился в Тяньцзинь по приглашению лорда Эльджина и барона Гро, которым тогда очень хотелось, чтобы пред¬ставители цивилизованных стран в глазах китайцев имели общую цель и действовали заодно.
        Игнатьев оказался в иной ситуации.
        Уарда выжили, его оттесняют. Указывают на порог  и при¬вивают мысль убраться восвояси. Не стоит, дескать, путаться в ногах. Кто-то дерзнул  прислать Игнатьеву презент: мартышку на осле - фарфоровую ста¬туэтку, олицетворявшую собой никчемность человека.
       Николай поставил ее  на письменный стол рядом с чернильным прибором и сказал, что из игры не выйдет.
      - Так и знай, мартышечка: не выйду.
    Сказал и перебрался на клипер «Джигит».
        Проникнувшись китайской философией, он понял: кто возвращается до-мой с половины пути, проживает свой век, а кто проходит его до конца, обретает безсмертие. По крайней мере, к северу от реки Янцзы.
        В эти дни лорд Эльджин сказал барону Гро: "Игнатьев упрям, как осел. Ему дали понять, чтобы он убирался со сцены, но он из тех, кому  семь  раз сказать, все равно, что один раз намекнуть. Тупица".
      Нежелание англичан видеть корабль с русским посланником в створе реки Бэйхэ дошло до того, что их боевой корвет "Круиз", поставленный для указания фарватера и глубины реки, несколько дней сбивал с толку капитана клипера "Джигит" -  зажег  фальшивые  огни, чтобы тот не мог пройти к форту Дагу  на то место, где  когда-то стоял пароход "Америка" с посольством графа Путятина. Капитан  "Джигита" потерял двое суток, пока не стало ясно, что его водят за нос. При столь открытой неприязни вступление русского корабля в реку Бэйхэ могло показаться рискованным. Во-первых, это бы вызвало нега¬тивную реакцию союзников, поскольку боевые действия еще не прекратились,
 а во-вторых, могли ополчиться китайцы: уж не поддерживает ли Россия их врагов?
       Игнатьев стоял на палубе "Джигита", слушал, что говорит ему секретарь, поглядывал на небо: находила туча.
       - Ваше превосходительство, - предостерегал его Вульф, - китайцы
разозлятся не на шутку. Вам ли не знать их обидчивость, их подозрительность!
да просто их враждебность иноземцам? Если мы сунемся в реку, пойдем 
вслед за десантом,  нам несдобровать.
        Николай  кивнул, прошелся взад-вперед и обратился к нему.
      - Знаете, что говорят в подобных случаях даосские монахи? Пусть
все идет, как идет. У нас нет выбора. Пойдем вслед за эскадрой
англичан, поодаль от французов. Сами по себе. На максималь¬ной
 дистанции.
      -У Лихачева есть корабль с малой осадкой? - с явным недоверием воззрился секретарь.
        - Нашелся, - ответил Игнатьев. -   Клипер "Разбойник". Прибыл два дня назад из Англии, где ремонтировал машину. Его уже разоружили, облегчили насколько можно, а тяжести перегрузили на «Светлану».
         14-го августа клипер "Разбойник" вошел в реку Бэйхэ. Вошел, когда стемнело. В тот же вечер, без лишней огласки, Игнатьев отправил в Тяньцзинь Татаринова и капитана Баллюзена. Стоя на берегу, возле которого уже дымил паровой баркас, поджидавший их на борт, Игнатьев еще раз напомнил.
      - Ваша цель: paзведка.  Надо узнать виды союзников, степень готовности маньчжурского правительства  заключить перемирие,  и уяснить  отношение к нам. - Подумал, все ли он сказал, потом добавил. - Заодно подготовьте китайцев к моему прибытию на русском военном корабле. Объясните, что корабль безоружный, с него сняли все, что можно было  отвинтить, они потом сами проверят на Тяньцзиньском рейде. Мы не пираты и не контрабандисты, - усмехнулся он. - И вот, что, - обратился он к Татаринову. - Подыщите в Тяньцзине приличный   особняк для нашего посольства, иначе нам достанется какой-нибудь клоповник, постоялый двор в районе рынка. Пока я доберусь, союзники заселят весь Тяньцзинь.
       - Не безпокойтесь, - заверил драгоман. - Я великолепно понимаю: без жилища послу, как без рук.
       - И еще, - сказал Игнатьев. - Непременно войдите в сношения с
новыми китайскими уполномоченными.
         - А как это сделать?
         -Используйте самый простой предлог: сделайте вид, что вам надо
передать бумаги от меня в Верховный Совет и пожалуйтесь
на то, что мне не доставляют почту из русской духовной миссии, а так
же выговорите пропуск для  Попова.
         -  Из Пекина? В Тяньзцинь?
           - Да. Сошлитесь на депеши, посланные мной в китайское правительство
двадцать первого мая и двадцать седьмого июня, оставшиеся без ответа.
            Игнатьев пожал ему руку и козырнул  Баллюзену.
            Они растворились во тьме.
           Прибытие в Тяньцзинь одного из "миссионеров" было необходимо для получения верных сведений о положении дел в Пекине и планиро¬вания будущих действий. Заодно Игнатьев хотел  расспросить Попова о Му Лань: бывает ли она в Русском подворье?
       Утром следующего дня драгоман Татаринов был принят  Чжилийским генерал-губернатором Хэн Фу и  китайскими уполномоченными. Хэн Фу даже выразил удовольствие, узнав о скором прибытии  Игнатьева.
      - Мы очень рады видеть людей мирных, - сообщил он мнение пекинс¬кого правительства и без обычных отговорок принял пакет, переданный ему Татариновым. - Сегодня же пошлю его с курьером в Верховный Совет.
         Почтительно улыбаясь, он передал хранившуюся у него почту, присланную из духовной миссии через Трибунал на имя Игнатьева.
         Таким образом, связь с миссией в Пекине возобновилась.
         Высшая знать города помогла Татаринову подыскать для русского посольства квартиру, объяснив, что у них есть дом, где останавливался граф Путятин и американец Уард. Все это было сделано вовремя, так как англичане уже зарились на эти апартаменты по праву  победителей.
         Пятнадцатого августа Игнатьев перебрался на клипер "Разбойник",  и  корабельный нос разрезал воду.
         
                Глава IV

          Одиннадцатого августа союзники овладели Тяньцзинем, и на берег стали высаживаться англичане. Корпус разделялся на дивизии, дивизии - на полки и роты. Первая дивизия под командованием генерал-май¬ора сэра Джона Митчела сразу же стала занимать позиции в северной части города, нацеливаясь на Пекин. То и дело слышались команды: "Первый королевский полк, седлать коней! Второй королевский - не мешкать! Шестидесятому стрелковому - марш - марш!" 3а ними поднимали жел¬тую густую пыль солдаты пятнадцатого пехотного и тридцать седьмо¬го Пенджабского полков, наступая на пятки Сикхскому, высадившемуся на берег одним из первых и уже успевшему отмахать не менее трех миль. За вторым королевским полком пристроились две батареи артил¬леристов, так и не встретив командира особой роты королевских ин¬женеров, в подчинение которому они и направлялись. Как выяснилось позже, командир отправился искать кузена, штабс-капитана королев¬ских гренадеров, но то ли ему неверно указали путь, то ли он сам напутал впопыхах, только обнаружили его с кровоподтеками и ссади¬нами на лице в госпитальной повозке генерал-майора Роберта Непира, возглавившего со своим штабом вторую дивизию. От командира роты королевских инженеров разило сногсшибательной сивухой местного разлива и соленой рыбой. Не найдя кузена, он неожиданно столкнул¬ся с дядюшкой своей невесты, которого давно считали мертвым, вот они и отметили встречу. Дядя был минером и каждый прожитый им день воспринимал, как праздник. А кто их бил, они так и не поняли. Свои, наверно.
             В  западной части Тяньцзиня расквартировалась кавалерийская бригада Паттля. В центре квартала - штаб с командующим, а по окра¬инам, с востока на севере соответственно: два эскадрона гвардейских драгун, первый полк сикхов, индусский кавалерийский полк Фана, бата¬рея конной артиллерии, батарея осадного парка с длинноствольными пушками и подвижный конный парк легких орудий, стрелявших убойной шрапнелью. Где разместились минеры и саперный батальон, никто не знал и не заботился о них. Эти ребята знали свое дело без подсказ¬ки, напоминая скрытной жизнью полковых разведчиков.
          Лорд Эльджин и генерал Грант поселились во дворце местного купца Хай Чжан By - начальника соляного акциза, в предместье меж¬ду восточной стеной крепости и рекой.
         Там же поселился  и барон Гро.
          Генерал Монтобан избрал своей квартирой кумирню буддийских монахов.
         Заняв понравившийся им дворец, лорд Эльджин и барон Гро всту¬пили в переговоры с цинскими уполномоченными Хэн Фу и Хэн Ци.
        После  вступления в город союзников, вечером шестнадцатого августа Игнатьев  прибыл в Тяньцзинь, и  по¬сольство разместилось в замечательном особняке с чудесным парком. На другой день китайские уполномоченные Хэн Фу и Хэн Ци прислали  представителю России свои верительные карточки и по китайскому обычаю гастро¬номические разносолы, предупредив, что они желают познакомиться с русским посланником, но не могут быть лично у него в тот же день, так как должны выехать за город навстречу посланному из Пекина старшему уполномоченному Верховному комиссару Гуй Ляну, тестю богдыхана. По словам и действиям Хэн Фу, третьего уполномоченного и, в особенности, купца Хай Чжан By, украшенного рубиновым шариком и пером павлина за сделанные в пользу армии пожертвования, было видно, что жители и местные чиновники хотели обратиться к Игнатьеву за советом и по¬средничеством, но Пекин молчал, и они прикусили язык.
          Поздно ночью, когда Николай уже собирался уснуть,  к нему заглянул камердинер: "Попов ожидает. Приехал".
       - Зови, - тотчас ответил Игнатьев,  и сам пошел навстречу переводчику.
         Когда ему стало известно, что My Лань исчезла, ушла и не верну¬лась, он оцепенел. Попов что-то говорил о человеке  с перебитым носом, о похити-телях людей, о каком-то  «короле нищих», а он смотрел в одну точку и ничего не видел.
          «Это моя вина,  - терзался он теперь и днем и ночью. - Я был упрям, был глух и  слеп. Я  навлек на  Му Лань  гнев тех, кто ненавидит ино¬земцев, кто бы они ни были.  Это я обрек слабую и беззащитную девушку  на страдания и муки неизвестности, а может быть, на унижения и пытки...  Да,  ее могут пытать, и обвинить в шпионстве ради русских, и в  устрашение другим приговорить к смерти. Ведь  знал, догадывался, понимал, что за мной следят: глаз не спускают ежедневно, ежечасно, особенно, когда я объявил, что выезжаю из Пекина, покидаю город без согласия правительства… Господи, спаси и сохрани ни в чем не повинную Му Лань! Спаси и сохрани ее добрых родителей, ее простую честную семью от несправедливых гонений со стороны придворных палачей!"
            Николай казнил себя за то, что не нашел в себе силы отказаться от  свиданий с девушкой, не   подумал о грозящей ей опасности. Не представлял в  полной мере ужаса реальной жизни китайцев, чудовищности того режима, кото¬рый  царит в Поднебесной. И это при всем  притом, что богдыхана, тирана в полном смысле  слова,  нет: он растворился, словно соль в морской воде, в увеселениях и лени. Монах Бао говорил, что евнухи во дворцах богдыхана и его фаворитки  Цы Си имеют очень большую власть: по их наветам рубят головы, по их заступничеству - милуют. Таким образом, можно было  прийти к выводу, что за всеми казнями и пытками, за тиранией власти стоят не просто деспоты, а изуверы-скопцы.
         Вся мировая история  это одна табель о рангах бесовщины.
         Кто сделал так, что всюду народ бедствует?
        Семнадцатого августа  послы Англии и Франции заявили китайскому прави¬тельству свои окончательные требования в виде дополнительных конвенций к Тяньцзиньскому договору и напрочь отказались при личной аудиенции у богдыхана выполнять унизительный церемониал «коу-тоу». Подползать на коленях к правителю Китая было выше их сил. Одна мысль о том, что они, представители величайших держав мира, колони¬зировавших чуть ли не пол-света, предстанут в роли жалких вассалов, приводила их в неописуемую ярость.
      -Это не мы, а он, должен искательствовать в наших глазах,  - гневались они между собой и гордо вскидывали под¬бородки. - С нами Бог, а с богдыханом - нечисть.
      Лорд Эльджин даже замахал руками, когда  Верховный комиссар Гуй Лян заикнулся  о  церемониале.
     - Нет, нет и семижды семь нет! - Глаза его налились кровью. -
Скорее Альбион провалится в тартарары, чем я на это соглашусь.
      - Коллега прав, - заметил барон Гро, закидывая ногу на ногу
перед Гуй Ляном и демонстрируя ему подошву новеньких штиблет. - Нас
не  за тем сюда послали, чтоб мы ползали на брюхе, извините за столь
резкое сравнение.    - Он саркастически растянул губы и сделал выразительный жест в сторону английского посланника. - Британский лев стоит на
задних лапах  во весь рост, об этом надо знать.
    Лорд Эльджин, благодарный за поддержку, кивнул головой.
      -  А что касается моей любимой Франции, -  высокопарно продолжил барон, - то смею вас заверить, что   меч Дюрандаля - символ доблести французского народа, его жизнестойкости и непобедимости, да будет вам известно,   еще не
заржавел, и если вы со мною в чем-то не согласны,  достопочтимый господин Гуй Лян,  попробуйте свалить Вандомскую колонну - символ величия нашей империи.
   - Боюсь, - в тон ему заметил лорд Эльджин, - галльский петух
немедля выклюет глаза китайскому дракону.
     По лицу Гуй Ляна пробежала тень. Он опустил взор.  Сжал губы. Ничего. Черепаха отраву не съест. Было видно, что ему трудно говорить. Его  узкие  подернутые старческой желтушностью глаза наполнились слезами. Подумать только: это ему, тестю богдыхана,  минист¬ру действующего правительства,  награжденному за высочайшие заслуги орденом "Двойной дракон", причем орденом первого раз¬ряда первой степени, кавалеру ордена "Золотая жатва", приходилось, как чиновнику без службы, выслушивать неслыханные оскорбления, сно¬сить издевки, унижаться. Перед кем? Сидевшие бок о бок с ним Хэн Фу и Хэн Ци слышали его зубовный скрежет, и страшились за исход пере¬говоров. Слышали и проклинали чужеземцев: кончиками своих реденьких усов.
      Убитый пропажей My Лань и пустотой, образовавшейся в душе, Игна-тьев с трудом нашел в себе силы одеться и отправиться с визитом к барону Гро.
     С улицы пахнуло жаром, как из раскаленной печи. Казалось, солнце уперлось в какую-то незримую преграду и теперь,  застыв на месте, лишенное возможности клониться к горизонту, яростно пыталось прожечь себе дорогу, раскалившись добела и не¬щадно опаляя землю. Листва от зноя стала темно-бурой, прибрежный песок побелел, каменные плитки мостовых прожигали подошвы.
      Пока дошли до французского посольства, Николай десять раз пожалел, что вырядился в парадный мундир - надо было надеть белую летнюю сорочку и такие  же брюки, и чувствовал бы себя сносно, а так он просто-напросто изнемогал, угорал от жары;  пот градом катился со лба.
     Китайцы, прятавшиеся под зонтиками, казались ему мудрецами.
     Татаринов  сказал, что Тяньцзинь  переводится, как "небесная переправа", но когда солнце пышет зноем, воздух застыл, а  на небе ни облачка, согласиться с таким переводом очень трудно. По край¬ней мере, европейцу.
    Дворец  Хай Чжан Ву, местного соляного магната, в котором расположились лорд Эльджин и  барон Гро, находился на юго-восточной окраине города, и пока они добрались до него, драгоман  поделился с Игнатьевым теми сведениями о личности богатейшего человека Тяньцзиня, которыми располагал. Поговаривали, что  купец Хай Чжан By оттого и процве¬тал, что когда-то помог пекинскому "королю нищих" начальным капи¬талом "для подкупа ряда сановников и полицейских чинов, отвечав¬ших за порядок на рынках и кладбищах. Кроме солеварни в Тяньцзине и соляных складов, у Хай Чжан By были ружейные и скобяные лав¬ки по всему Китаю. За ним числилось несколько постоялых дворов и  гостиница в Шанхае. Построил он и фабрику по производству фарфоровых солонок в виде обезьянок, слоников и черепах. Он очень гордился нажитым добром и мечтал стать "соляным князем" Поднебесной. Его не столь многочисленные конкуренты отчего-то очень быстро покидали бренный мир. Не отличаясь крепким здоровьем и благосклонностью судьбы, они  то падали с лодок и не вьплывали, то пере¬едали на чьих-нибудь похоронах так, что останавливалось  сердце. Все это давало повод думать, что соляные духи покровительствуют Хай Чжан Ву, находятся  с ним в тайном и тесном содружестве. Понят¬но,  что слухи  и сплетни распускали завистники. Люди  благоразумные  предпочитали молчать.
     Особняк, в котором поселился барон Гро, представлял собой за-мечательный по красоте и уюту архитектурно-парковый ансамбль. В деталях отделки были использованы древние китайские сюжеты и их мифологические персонажи, включая крылатых людей и песьеголовых птиц. На верхней террасе были разбиты цветочные клумбы, а на нижней, куда вела роскошная мраморная лестница, росли плакучие ивы, раскидистые липы и каштаны, вперемешку с вечнозелеными олеандром и лав¬ром. С западной стороны тянулся ряд пирамидальных тополей и сере¬бристых елей, возвышавшихся над бирючиной, самшитом и  зарослями колючих акаций; своеобразная  живая  изгородь. Вдоль аллеи, ведшей к реке, теснились невысокие кустарники.   Дверная  арка входа в парк закрывалась решетчатой бронзовой дверью, свободно пропускавшей ночную прохладу во дворец. От комаров и москитов защищал шелковый полог. Парк с бассейнами, прудами и ручьями был великолепен, но художественную ценность представлял дворец. В общем облике  центрального здания, в его линиях и контурах просматривались черты пекинского Храма Неба; динамичность постройки в общей композиции дворца подчеркивала многоярусная кровля и ее загнутые вверх края, придававшие всему зданию парящую легкость и эффектно выделявших его среди окружавших особняков.
      Китайское изящество всего сооружения дополняли формы дверных и оконных проемов; их ажурные переплеты и цветные витражи.
     Чудесная кровля из блестящей   майоликовой черепицы цвета морской волны казалась издали кусочком синего моря, отражающего красоту небес,  пронизанных солнечным светом.
    В высоком холле парадного входа, в стене, противоположной входу, находился огромный витраж, изображающий голубого дракона с огненной пастью.
   В наружной восточной стене, справа от главного входа, был устроен оригинальный фонтан "Голубая лягушка",  из глаз которой постоянно струилась вода.
   Углубление, в котором сидела лягушка, вытесанная из подсиненного мрамора, было покрыто восьмиугольными майоликовыми плитками зеленоватого цвета разных оттенков, удивительных по глубине тона и сочетаемости с цветом окружающей листвы.
   Чем больше Игнатьев смотрел на лягушку и зеленые майоликовые плитки, тем больше он испытывал чувство погружения в воду, словно смотрел на мир издалека, сквозь ее изумрудную толщу, сквозь колеб¬лющиеся морские водоросли, тянущиеся к свету неведомого мира.
      Слушая   восторженную болтовню барона Гро, который,  кажет¬ся,  смотрел и на дворец и на дворцовые пристройки, как на свою соб¬ственность, он не удержался и потрогал лягушку рукой - она была теплой  и скользкой. Но как только он коснулся ее, она перестала исто¬чать влагу. Ее слезницы высохли. Он спешно убрал руку,  и вода вновь  заструилась.
    «Всё непросто так,  - подумал он, любуясь удивительной лягушкой, - всё исполнено таинственной многозначительности, глубочайшей веры в человеческий разум и одновременно всё напоминает о бренности земного бытия».
     - Это еще что!  - хвастливо махнул рукой француз и повел Игнатьева  во дворец, - Там есть другой фонтан, намного интересней.
     «Другой фонтан» - уже внутри дома - был сделан в виде птицы Феникса с распахнутыми крыльями, переливающими всеми цветами двойной радуги. Откуда падал свет,  понять было нельзя.
    - Божественно!  - восхищенно раскинул руки барон и посмотрел с таким видом, точно он сам изваял всю эту красоту.
   Николай согласился: промолчал.
   Возле этого фонтана  хотелось думать о небесном, вечном, о безсмертии души.
    "Вряд ли кто сейчас поймет меня, -  вздохнул он и направился вслед за бароном вверх по  лестнице.  - Все  заняты своим ".
     Интерьер дворцовых помещений, выдержанный в духе национальной традиции, был продуман так, что роскошь убранства гармонировала с изяществом его  отделки. Массивные лакированные вещи не казались громоздкими, а позолота и лак не бросались в глаза. Потолки и стены комнат были богато и причудливо расписаны. Преобладали пейзажи с морями, рассветными горами и лесными озерами. На одной из стен в большой гостиной местный живописец с великолепным тщанием изоб¬разил сцены императорской охоты. Император с тоненькими черными усами выпускал из лука стрелу, нацеленную в даль, а его конь стремился не отстать от грациозной антилопы, преследуемой сворой свирепых собак. Будуар хозяина дворца представлял собой огромную шкатулку, расписанную изнутри разнообразными постельными сценами. Чем выше располагались изображения мужских и женских тел, тем они были яр¬че и безстыднее. От вида парных и групповых совокуплений кружилась голова. Николай  изумился: такого он еще не видел. В кабинете китайского купца его поразило обилие старинных книг в твердых картон¬ных коробках с застежками на черепаховых пуговицах, и невероятное множество витиеватых безделушек, вырезанных из железного дерева и тщательно отполированных. В других комнатах он заметил уже  знакомые ему приземистые канги: печи-постели. На них лежали тонкие перины, застланные верблюжьими одеялами.
    Печи-постели внутри полые, тепло поступает в них снаружи, из отдель¬но стоящей котельной. Специальные слуги-истопники следят за темпера¬турой в доме.
    Изумляли многочисленные вазы, - статуэтки живот¬ных и птиц, выполненные из фарфора: тонкого, почти прозрачного, певучего.    Комнаты, отведенные барону Гро, нельзя было назвать роскошными,   но лакированный стол был столь обширен, что за него разом могло сесть не менее трех  дюжин человек, хотя стульев в комнате было гораз¬до меньше. Барон Гро со скорбным видом сообщил, что "все бы ничего, как говорят у русских", но эти безподобные, китайские нахалы - тараканы!
       - Редкостные твари!
    Игнатьев посочувствовал и рассказал, как с ними бьется по ночам его оруженосец. Дмитрий  обычно ложился на пол в полной темноте, пока тараканы решали  все свои дела, набирал в рот горючей смеси и затем прыскал
ею, чиркнув спичкой. От огненного «смерча» никто не уходил, а если уходили, то редкостные единицы.
       - О! - воскликнул барон с тем восхищением, которое почти не
 отличается от ужаса. - Я видел этот фокус в здешнем цирке. Номер назывался: огнедышащий дракон.
      - Наверное, то был  мой камердинер, - пошутил Николай, и сказал, что тараканы за три ночи съели у него в корзине для белья два носовых платка и обто¬чили ножку стула. - Жуткие прожоры.
         Барон Гро махнул рукою: это что!
     - Они деревья в засуху грызут, копыта у коней, даже солому. Божье
наказанье.
      - Мне говорили, - залюбовался одной из статуэток Игнатьев, - этих
тварей вывели на юге, чтоб ими заселить все трюмы иностранных кораблей. Коты  их не едят, крысоеды тоже.  Их ненасытное племя может истребить за рейс тонны провизии и  мануфакту¬ры.   
      - Интересно, - задался вопросом барон Гро, остановившись у
раскрытого окна, - а опиум-сырец они едят?
      - Надо узнать, - сказал Игнатьев и тоже подошел к окну с
видом на парк. - Можно поставить опыт.
        -Да, - согласился  француз и рассказал о первых итогах
переговоров, о категорическом неприятии им и лордом Эльджином церемониала девяти коленопреклонений. - Я им прямо заявил,  - похвастал¬ся
 он, имея в виду китайских уполномоченных, - или мы диктуем
свою волю,  или скрещиваем мечи. - Глаза его сверкнули.
      "М-да, - подумал про себя Игнатьев, - союзники идут ва-банк".
       - То-то Гуй Лян такай кислый, - произнес он вслух и поведал
барону об унынии в  стане китайцев. - Они готовы выполнить все
ваши требования, надо только подождать.
     - Я понимаю, - ответил француз, - но пекинские проволочки
кого угодно доведут до белого каления. До лорда Эльджина нельзя
дотронуться - огонь!
      Стоять вдвоем возле окна было неловко,  и  барон Гро отступил вбок: вдруг кто-нибудь возьмет да выстрелит из зарослей бамбука?
     Ознакомившись с ходом переговоров и пообе¬щав быть  завтра к полдню на торжественном обеде в честь команду¬ющих союзным десантом, Игнатьев простился с бароном.

                Глава V

     Река Бэйхэ делила Тяньцзинь на две части. Левую - обнесенную стеной и омываемую каналом с запада, где находился деловой центр и торговые склады, и правую - собственно Тяньцзинь, где расположи¬лись посольства. Здесь же величественно возвышался дворец богдыха¬на, в котором в 1858 году был подписан ряд договоров китайского правительства с иностранными державами,  в том числе и с Россией. Текущая в юго-западном направлении с севера Бэйхэ делала в цент¬ре города поворот, в который впадал Великий императорский канал. Их соединение образовывало обширную гавань, забитую судами многих государств. Улицы Тяньцзиня  просторные, прямые. В центр города по¬пасть очень легко, так же легко найти Пагоду Пыток. В ней множество статуй, изображающих мучение грешников в аду и их всевозможные казни. Гордецов и честолюбцев сбрасывают с высокой скалы на желез¬ные  зубья,  отцеубийц зажимают в деревянные тиски и распиливают из конца в конец: от промежности до теменной кости, чтоб осознали, что содеяли. Неверным женам выматывают на колодезный ворот кишки, а с мужей - живьем - сдирают кожу. Театр пыток был открыт с утра до ночи, и у тех, кто побывал в  земном аду,  перед глазами долго еще плясали бесы, казнящие людей: их кровожадность не знала границ, неутомимость - предела.
     Находясь в Пекине и Шанхае, а теперь вот добравшись до Тяньцзиня и поселившись в нем, Игнатьев поражался безчисленному мно¬жеству богов, живучих символов и жгучих предрассудков Поднебесной. Он понимал, что история Китая отмечена эпохами и знаками эпох, что казнящих и казнимых было столько, что их хватило бы на сотни тысяч лет, что у Китая было все: правители, пройдохи, полководцы, оборотни и святые, но самое главное, что понял он, ошеломило его: у Китая не было возраста. А барон Гро жаловался, что китайцы плохо понимают честность, зато все время думают о выгоде. «Возле нашего посольства, - морщился он, - слепой китаец каждый день играет «Мар¬сельезу», а его напарник наяривает «Королеву Гортензию», безжалост¬но терзая балалайку. Оба выучились у солдат французского десанта».
     Николай согласно кивал головой. Он сам имел возможность убедиться  в том, как узкогрудый китаец исполнял гимн: "Боже, Царя храни!" Его гнусаво-писклявая флейта доводила Вульфа до умопомрачения.  Китаец играл с такой яростью, что приходилось затыкать уши.
      Барон Гро коснулся рукой шелкового галстука, слегка ослабил узел - было душно, и выразил свое неудовольствие по поводу того, что в скором времени перебирается в Пекин.
    - He хотелось покидать этот дворец, но обстоятельства диктуют.
    «Или лорд Эльджин настаивает»,  - подумал Игнатьев и сделал вид, что
не придал значения словам барона.
    - Здесь так уютно, от реки веет прохладой, особенно по вечерам, когда дышать буквально нечем. -  В голосе француза сквозили нотки сожаления.- Только начал привыкать к своим покоям, к замечательному виду
 из окна, и на тебе: вновь собирать бумаги, вещи, глотать пыль...
        Он с тоской посмотрел в потолок и цокнул языком.
       - Нет, все как-то идет не так. Духи и демоны этой земли слишком
 коварны.
      - Или слишком легкомысленны, - предположил Николай, - как наши
летние одежды.
      Он намеренно выделил голосом "наши", но барон никак не среагиро¬вал на это. Думал о своем. Потом вздохнул.
     - Как хорошо, когда бы не было обмана.
     -Человек  - животное смешное. Когда ему говорят правду, он не верит.
    -Да! - оживился француз. - Так и есть. Мы говорим истину, а под¬лые китайцы нам не верят. Не верят, что Европа - центр мира. Вбили
себе в голову, что Поднебесная - священный пуп Вселенной, даже не смеш¬но,  настолько  примитивно.
       Он  презрительно хмыкнул, смолк, а,  помолчав, уставился в окно. Потом повернулся к Игнатьеву.
     - Теперь, наверное, увидимся в Пекине. Вместе с нами поедут вояки: Монтобан со своим штабом, генерал Грант со свитой и по сто пятьдесят человек конвоя при каждом.
     - Постарайтесь ехать впереди. Все  меньше пыли.
      - Постараюсь, но вряд ли, - усомнился в своей расторопности барон.
- Лорд Эльджин столь безцеремонен, столь нетерпелив, что я его порой
даже пугаюсь. Они тут с сэром Брюсом чувствуют себя хозяевами.
    - Родственники. Братья, - подчеркнул степень их близости Николай и для поддержания беседы поведал ему о разжаловании дяди императора  полководца

Сэн Вана и смещении его с поста главнокомандующего правительственными войсками. Заодно сообщил   о новом указе императора, требующем раз и навсегда покончить с повстанцами на юге.
      - Мелочно и несерьезно, - скривился француз. - Война с
инсургентами затянется надолго. Китайцы анархисты. А вот то, что
вы имеете возможность получать верные сведения из Пекина, вызывает
во мне  зависть. - Тут он шутливо погрозил пальцем и, как бы испугавшись¬
 подозрительной осведомленности русского посланника, который отчего-то
всегда был в курсе событий, при явном - или кажущемся? - нейтралитете,
 поспешил выказать уверенность в том, что мирное и удовлетворительное
 решение дел между союзниками и китайцами не подлежит
никакому сомнению.
      - Вы в самом деле так считаете? - спросил Игнатьев и обратил
внимание собеседника на несговорчивость его коллеги лорда Эльджина. - Он может все испортить…
       - Может, - согласился барон Гро и сделал неопределенный жест. -
Но фокус в том, что разобиженный Гуй Лян прислал с дороги важное уведомление.
         «Какое»? - чуть не вырвалось у Николая, но он вовремя осекся. Сделал вид, что ему все давно известно. - Мало Вы их получали? - спросил он у француза и снисходительно глянул на письменный стол, заваленный китайскими бумага¬ми.
          - На этот раз уведомление серьезное - возразил барон.  - Гуй Лян
официально заявляет, что по приезде посольств в столицу, все наши
требования , заявленные письменно,  будут приняты правительством.
          - А как же   церемониал? - едва ли не по слогам спросил Игнатьев, и барон торопливо ответил, что, конечно, и он, и лорд Эльджин,  желали бы
присутствовать на аудиенции богдыхана, но побаиваются испортить дело
излишней настойчивостью.
      - Весьма благоразумно, - похвалил его Николай и сослался на
американского резидента Уарда,  добившегося ратификации Тяньцзиньского
договора без личной встречи с богдыханом. - По совести сказать, - заметил он, - мне нравится такая прагматичность. Прибыл, сделал дело и - адью!
         Барон Гро покачал головой.
        - Англия на все смотрит иначе, чем Россия. У нее, как вам известно,  свой девиз правления.
       - Бог и мое право? - неуверенным тоном произнес Игнатьев, хотя с пажеских лет твердо знал боевой клич английских королей. 
        - Да, - авторитетно подсказал француз и тут же добавил, что все «гораздо проще и циничней». - Бога отринули, осталось одно самоуправство.
       Николай мысленно поаплодировал ему, но вслух сказал, что "вряд ли это так".
       - Вы просто расстроены необходимостью опять трястись в карете.
      Барон Гро усмехнулся.
       - Знали бы вы, с каким недоверием относится Уайтхолл к делам Рос¬сии
 в Китае, как он тормозит их здесь, вам стали бы понятнее и ближе
мои чувства.
       Игнатьев, разумеется, был очень благодарен собеседнику за столь обязывающую откровенность и с удовольствием ответил на его вопрос,  каким образом маньчжурам становится известно о событиях в Европе?
       - Все нужные известия они получают отчасти из английских газет в Сянгане, Кантоне и в Шанхае, а преимущественно у американцев: те не  стесняются писать в своих газетах все,  что им вздумается.
      -   Не проверив факты, - обиженно  заметил барон Гро.
      - Естественно! Диктат свободы. Но я должен сказать, что в делах фирмы "Россель и К°" участвуют, например, несколько китайских капиталистов, которым, разумеется, доступно все, что известно иностранцам, служащим в конторе этого дома.
       - Понятно, - тем же обиженным тоном протянул барон.  - Все все знают.
  С лордом Эльджином увидеться не удалось: секретарь  сказал, что его нет дома.
     «Ну что ж, - подумал Николай. - Известная уловка дипломатов, особенно высокомерных».
       Как человек долга, он боялся остаться не у дел. К тому же,  опасался, что новые конвенции союзников  могут быть направлены против России, против ее интересов. Поэтому он был обязан: во-первых, как можно ближе сойтись  с лордом Эльджином. так как на самостоятельность и инициативу барона Гро рассчитывать не приходилось, а   во-вторых, при каждом удобном случае сеять недоверие между фран¬цузами, англичанами и китайцами, проявляя чувство меры, деликатность и тактичность. Другими словами, стать каждому полезным другом и советником по известной притче: «Брось в реку корку, и она вернется с маслом».
      Необходимо убедить все три стороны в совершенной откровенности своих действий, стараться внушить мысль, что без рос¬сийского знания местности и населения, без его - Игнатьева - со¬действия, ни французам, ни англичанам, ни тем же маньчжурам,  не обой¬тись.
       И в-третьих, говорил он сам себе, нужно постараться максимально отодвинуть срок пере¬говоров между союзниками и китайцами, пока не создастся выгодной ситуации, пока он не получит возможности влиять на ход переговоров.
        Чем острее раздражение между противниками, тем выгоднее для посредника.
      «И еще, - стоя у окна и любуясь видом вечереющих закатных далей, размышлял он. - Нельзя допустить, чтобы богдыхан принял послов без обязательного церемониала».
       Далеко на западе в последних лучах солнца догорали, меркли облака, заметно зеленело небо.  Приближалась ночь, и вместе с ней навязчивые думы о My Лань. Как она? Что она? Где? Никто не мог узнать и разъяснить. Да и вообще, как говорят китайцы, много спрашивать, себя не уважать. Никто ведь ничего не знает, или знает только то, что дол¬жен знать. То, чего не  знает рыба, знает черепаха, а то, чего не знает черепаха, знает обезьяна. И рыба, и черепаха, и обезьяна все одинаково пьют воду, но по-разному смотрят на мир. Рыба - из воды, черепаха из-под панциря, а обезьяна - с высоты дерева, или с высоты того человека, на чьем плече сидит. Иногда он чувствовал себя медлительной, спокой¬ной черепахой, иногда - мудрой обезьяной, а сейчас он чувствовал себя  плотвой, выброшенной на берег.  Хорошо, что месяц назад, девятнадцатого июня он писал из Шанхая отцу Гурию в Пекин о том, что "если китайцы обратятся с просьбою о посредничестве и исполнят прежде предъявленные Россией требования, то Игнатьев ручается, что союзные войска не войдут в столицу Поднебесной. Если маньчжуры будут следовать его советам, то он сможет еще спасти династию Цинов и до¬ставит ей возможность заключить мир с европейцами на выгодных ус¬ловиях, но для этого необходимо, чтобы англо-французы встретили вначале сильное сопротивление со стороны китайского правительства, иначе союзники станут требовать невероятного.  В случае крайности, писал он тогда отцу Гурию, в интересах династии лучше, чтобы Сянь Фэн  покинул Пекин, нежели, оставшись в столице, вынужден был признать силу и волю  европейцев. Вместе с тем, Игнатьев поручил главе Духовной миссии предупредить китайцев, что их собственные выгоды требуют, чтобы вместе с послами Англии и Франции в Пекин прибыл и представитель мирной,   дружественной державы, их северного соседа - России,  а также  министр-резидент Соединенных штатов Америки господин Уард.
        14-го августа Игнатьев писал отцу Гурию,  что союзники опасаются бегства богдыхана из столицы. Это единственное обстоятельство,  которое может поставить их в затруднение. А  значит, китайцам оно будет служить средством, чтобы избегнуть тягостных условий, навязываемых им союзниками.
       За окном стемнело,  и он вынужден был зажечь лампу. Надо было сесть и записать  свой разговор с бароном, поразмышлять над тем, какие выгоды можно извлечь, чего не упустить в сложившихся условиях его нейтралитета.
       Он   попросил Дмитрия заварить чай,  сел за стол и разложил бумаги.
       В русских интересах было довести маньчжурскую династию до рубе¬жа гибели, до края, но не до самой гибели; вряд ли новая власть будет сговорчивей. Новая метла по-новому метет. Но  англичанам он внушает обратное: маньчжурская династия свое отжила. Была светом в окошке для России,  да погасла. Когда в разговоре с лордом Эльджином или бароном Гро касались возможности падения Цинов, Иг¬натьев ничего не говорил о необходимости сохранить  на троне Сянь Фэна. "Поступайте, как знаете",- всякий раз говорил он и ссылал¬ся на то, что его дело - сторона. Пользовался всеми случаями, чтобы убедить лорда Эльджина и барона Гро в совершенной необходимости для них требовать аудиенции у богдыхана и личной передачи ему верительных грамот. Надо идти к Пекину вместе с войсками, чтобы китайцы не надеялись обмануть их , как это произошло два года назад.
        Когда Дмитрий принес чай, он попросил его задер¬нуть шторы и распорядился насчет ужина.
      - Пригласи Татаринова и Баллюзена. Они   мне нужны.
       - А  господин капитан уже туточки.
        - Пусть подождет.
       Помня о том, что посланники и командующие союзническим десан¬том не сегодня, так завтра направятся в Пекин, он решил, что было бы неплохо...  но об этом, впрочем, еще рано говорить. Желательно все хо¬рошо обдумать.
       Помешивая ложечкой в стакане, Николай размышлял о том, как  доказать китайцам свою значимость, довести до их сознания существен¬ное подозрение: союзники замыслили против династии нечто ужасное, пахнущее   катастрофой. В Пекине этот  запах пока не ощутим, а здесь, в Тяньцзине от него некуда деться. Надо доказать, что причина всех бед¬ствий кроется в недальновидной политике  Су Шуня: его  упрямство и злобность губят государство. Китайцы должны по-новому взгля¬нуть на дружественную им Россию.
      Он не допил еще  чай, как в дверях показалась голова камердинера.
      - Китаёзы...  с челобитной.
       - Пусти и позови Татаринова.
      Первым вошел купец Хай Чжан Вy, председатель торгового общества Тяньцзиня, в дорогом китайском платье и с павлиньим пером на затылке. Зa ним, согнувшись в три погибели, шаркая подошвами, и непрерывно кланяясь ,вошли еще двое китайцев.
       - Чего они хотят? - спросил Игнатьев и услышал, что "отцы города"
просят об одном: о заступничестве перед союзниками.
        Удрученный Хай Чжан Ву сказал, что жители Тяньцзиня опасаются уничтожения города со стороны союзников в связи с тем, что в государственной казне нет средств, чтоб уплатить контрибуции.
        - А! - облегченно вздохнул Николай и постарался успокоить депутатов,
пообещав сделать все от него  зависящее для предохранения города от грабежа.
       - В Бэйцане  все горит, - сообщил Хай Чжан Ву и рухнул на коле¬ни.
 - Помогите. Мы ни в чем не виноваты. Это все пекинцы, все они.
    Игнатьев великодушно кивнул, попросил встать с коленей и заверил его, что тотчас же отправится к союзникам с настоятельной просьбой не разрушать Тяньцзиня.
       - Они меня послушают. Смею заверить.
          Татаринов объяснил депутатам, что пока Игнатьев в городе, жите¬ли Тяньцзиня  могут быть  покойны. Никаких безчинств, убийств и грабежей не будет. 
       - Скажите им, - обратился Николай к драгоману,  - чтобы все купцы,
промышленники и чиновники, бежавшие из города, немедленно вернулись. Если союзники и появятся в предместьях, то это будут небольшие отряды при английских и французских  штабах, в виде конвоя и отдельных караулов.
         При этом он сказал, что  непременно помирил бы пекинцев    с воинственными чужестранцами, избавил Китай от бедствий, если бы только мандарины-сановники не были столь  ослеплены своей надменностью и недоверием.
        Николай старался говорить как можно медленнее, чтобы Татаринов не торопился  и смысл сказанного дошел  до челобитчиков.
       - Моя эскадра,  - хмуро сказал он, заложив руку за отворот мундира  и широко развернув плечи, - стоит в Печелийском заливе. Я понимаю, что Пекин в опасности, но я не смогу сделать ничего существенного, пока Верхов¬ный Совет не обратится ко мне с просьбой о помощи и не уведомит меня официально в необходимости моего содействия.
         Сказанное произвело впечатление.
         Хай Чжан By заявил, что сделает все возможное, чтобы "его люди" в правительстве довели благородное желание русского посланника до сведения Сына Неба.
          Почтительно  сгибаясь,  депутация попятилась к выходу.

                Глава VI

          Ночь прошла спокойно. В Тяньцзине не раздалось ни одного вы-стрела, не произошло ни одного поджога. Ободренные и обрадованные заступничеством Игнатьева, тяньцзиньские депутаты явились в дом русского посланника в одиннадцатом часу дня,  и  Хай Чжан By сказал, что торговцы начали возвращаться к своим  делам. Панику в городе  смогли предотвра-тить, и все благоразумные китайцы возлагают свои надежды в бу¬дущем на влиятельного и дружественного им посла России.
    Услышав похвалы в  свой адрес, Николай  поблагодарил "отцов города" за добрые известия, оставшись доволен произведенным на них впечатлением. Известно, что вождей любят за те надежды, которые связывают с ними. И он, похоже, начал ощущать эту любовь. Единственное, что его довольно неприятно поразило, это отсутствие в китайских торгашах какого бы  то ни было патриотизма. Они самым откровенным образом радовались поражению правительствен¬ных войск, поражению Сэн Вана и   его отставке с поста главнокоманду¬ющего: а как же иначе? он ведь бежал с поля боя, сдал неприступную крепость Дагу,  оставил Тяньцзинь без защиты и подпустил союзников к  Пекину, не говоря уже о том, что Бэйцан сожжён «белыми варварами».
      Хай Чжан By прямо заявил, что рад такому повороту событий.
        - Если бы Сэн Вану,  - сказал он,  - удалось отразить натиск
союзного десанта, как это произошло в прошлом году, то войне не было бы
конца,  и никто не смог бы договориться с пекинским правительством.
        Дорожа своими материальными интересами и ставя их выше всего, торговцы искренно желали сближения с европейцами.
       Чтобы несколько охладить их пыл и рвение к англичанам, Игнатьев объяснил тяньцзиньским заправилам, что  главная цель  англичан - захватить всю торговлю Китая, стать монополистами и подавить всякую конкуренцию.
        - Все будущие войны будут сплошь экономическими. Станут покупать
правительства, колонизировать народы не путем вооруженной интервенции¬,
 которая обычно чрезвычайно дорого обходится, а за счет подлых
законов, принимаемых продажными парламентами. Там, где не будет
национально ориентированных правительств, там будут нищета и голод,
удручающая вялость государственных структур и всеохватная преступность: 
крах всего и вся. У кого кошелек, у того и вож¬жи.
         Торговцы согласно кивали, но по глазам их было видно, что ни о чем, кроме как о сиюминутной выгоде, они не думают. "После нас - хоть потоп",-читалось  на   их лицах.
        Девятнадцатого августа пришел клипер "Разбойник", добиравшийся до Тяньцзиня четверо суток.   Командир клипера рассказал, что из реки до  сих пор вылавливают трупы убитых, и предупредил, что в скором времени вынужден будет идти во Владивосток, пока не  замерзли проливы.
       Узнав о посещении Игнатьева тяньцзиньскими депутатами, к нему заглянул барон Гро и стал расспрашивать, как нужно принимать китай¬ских уполномоченных, чем угощать их? 0дним словом, его интере¬совало все, что касалось церемоний.
       Николай пригласил Татаринова и Попова, и те разъяснили, что знали: "Главное, побольше лестных слов. Ни одного слова в простоте.  Ваши уста должны источать мёд".
        - А о чем депутаты спрашивали вас? - выслушав русских переводчиков,
поинтересовался француз у Игнатьева, который распорядился насчет
вина и фруктов.   - Наверное,  просили заступиться?
        Он взял бокал с бордоским и расположился в кресле.
     - Просили, разумеется, просили, - Николай чистосердечно подтвердил его догадку и, слегка помедлив, добавил, что китайцы если и спрашивали о чем, так это, прежде всего, о силе ваших войск.
       - И что же вы ответили? - с привычной вкрадчивостью спросил барон
 и пригубил вино.
      - Я вполне резонно и внятно сказал, что вы карающе-непобедимы.
       Барон Гро зарделся и предложил выпить  за единство интересов.
       - Кстати, - поднимая свой бокал и как бы невзначай, сказал Игнатьев. - У меня  недавно был ки¬таец римско-католического вероисповедания. Его прислал из Пекина епископ Моули.
       - Вот как? - неприятно удивился собеседник и тут же спросил: -
С какой целью?
         - Узнать, нет ли у французского посольства писем на его имя, и
как идут переговоры о мире.
           Бокал, который держал барон Гро, заметно дрогнул.
       - Странно, - произнес он тоном глубоко обиженного человека. -
Очень даже странно. И в  этом году, как и два года назад,  католические
миссионеры адресуются не  к французам, а к православным русским.
         Игнатьев улыбнулся.
        - Ничего странного, коллега. Все вполне естественно:  христианские миссионеры, (слово «христианские» он выделил голосом) проповедующие слово Божие в пределах Богдойского царства, то бишь, небезызвестной вам Поднебесной империи, - могут исполнить свободно свой долг только в том случае, если не будут сно¬ситься с теми, кто враждует с Китаем, а мы, - он в упор посмотрел на своего визави, - мы люди мирные, сочувствующие распространению христианства. Опять же старые и добрые соседи.
    - А мы, значит, враги, - насупился барон и посмотрел на свои туфли так, словно они ему были тесны.
     - А вы враги, - самым безобидным тоном ответил Николай и мягко уточнил. -  Сейчас враги: действуете заодно с англичанами.
        Барон Гро, кичившийся своей религиозностью, смущенно хмыкнул.
        Пригубив вино и удобно умостившись в кресле, Игнатьев незаметно перевел их уединённый разговор на значение дипломатических
актов в Китае, на понятия правящей династии о международном праве,
стараясь внушить собеседнику мысль, что ратификация заключен¬ных
 ранее договоров в том виде, в каком требуют союзники, почти
безполезна.
       - Усилия по ратификации, которые мы предпринимаем, 
 заставляют нас напрасно тратить нервы и время.
Вы сами видите: китайцы ничего не смыслят в международном праве. Они
пугаются его, как пугаются мыла, хотя оно полезно. Китайцам кажется,
что мыло выедает глаза, как выедает известь, что, впрочем, не мешает
буддистам использовать известь для сохранения тел своих святых.
        -  И как же нам быть? - озабоченно спросил француз,  и его левая бровь слегка приподнялась.
       - Я думаю, что ваша новая конвенция должна быть принята без
утверждения, как данность.
         На эту мысль он наводил барона Гро с той целью, чтобы тот  воздействовал на лорда Эльджина и приучал его к правоте своих действий. Мало того, думал Николай, если ему удастся заключить с китайцами новый договор в установленной форме, подкрепляющий Айгунский трактат, он будет иметь возможность отстаивать его  законную силу, ссылаясь на заключение союзниками до¬полнительных конвенций этого года без особого утверждения богдыха¬ном. В то же время он настаивал на необходимости личной встре¬чи с императором Китая.
        - Торжественная аудиенция положит прочное основание новому
порядку в сношениях между Европой и Китаем.
          Распрощались друзьями.
          Не успела отъехать карета французского посланника, как Вульф увидел из окна лорда Эльджина и  английского главнокомандующе¬го генерала Хоупа Гранта, чьи виски густо посеребрила седина. По-видимому, они встретили по дороге ба¬рона Гро и успели обменяться с ним необходимой информацией.
          Лорд Эльджин был зол, генерал озабочен. Он  с порога заявил Иг-натьеву,  что "победы даром не даются", и что при взятии крепости Дагу его корпус потерял двести семьдесят человек убитыми и ране¬ными, зато его солдаты захватили почти шестьсот орудий береговой артиллерии.
       - А медь по нынешним временам - большая ценность.
        Трудно было понять, радуется он или сожалеет. Зато лорд Эльджин был понятен до конца:
        - Несчастные! - возводил он очи к потолку и стучал кулаком по
подлокотнику кресла. - Мартышки косоглазые! Ублюдки! Я покажу им
глубину выгребных ям!
        Игнатьев понимающе кивал, сочувственно вздыхал и подливал масла в огонь: он знал, что ярость ослепляет,  а гнев доводит до безумия.
        - Милорд, меньше эмоций. Если Европа вломилась в полудремную, как
вы изволили выразиться, Азию, перебулгачила ее «безмозглых» жителей,
взяла за шиворот и стала тыкать носом в собственную дрянь, как
провинившуюся псину, отчего же не предположить, и даже больше, отчего не быть уверенным в скорейшем изменении событий на иные, на противуположные нынешним, когда полоумная от недосыпа и выволочки Азия точно так же втиснется в Европу и ответит ей тем же: безпардонностью и наглым грабежом?
        - О! Вы чересчур  гуманны. Для нас это пустяк. Взгляните на Америку,
на ее Северные Штаты. Где их индейцы? Большая часть в могилах, меньшая в резервациях.Не в Вашингто¬не, не в Нью-Йорке. То же самое произойдет и на Востоке.

   Мы непременно закрепим за азиатами право проживать компактно в тех местах и на тех территориях, которые они сумеют отстоять. - Лорд Эльджин не скрывал своих намерений и,  кажется, был опьянен собственным гневом.
 -Что-то, а кладбища мы им оставим.
        - Ха-ха-ха! - цинично рассмеялся Хоуп  Грант и весело сверкнул глазами. - Это дело.
       «Отличный, прямодушный воин,  - покосился на него Игнатьев и подумал, что лорд Эльджин агрессивен по природе. Упрям, жесток и импульсивен».
       -Ха-ха-ха, - подхватил смех своего генерала английский послан¬ник и, делая вид, что утирает слезы, злорадно отметил, что сегодня он "в ударе". - В двух словах сумел определить политику Европы. Ха-ха-ха! -  Лорд Эльджин не скрывал самодовольства.
       - Нет, надо же, - прихлопнул он колено,  и нога его невольно дернулась.  – Что-что, а кладбища мы им оставим.
       - Надо будет записать, чтоб не забыть, - предупредил его Игнатьев.
- Все лучшее рождается случайно, как экспромт.
         Лорд Эльджин закивал.
       - Сегодня же отправлю этот афоризм для утверждения его парламен¬том,
 как суть доктрины нашей внешнеполитической экспансии.
Оставим кладбища... Ха-ха! Ей-богу, я давно так не смеялся...
         Хоуп Грант был счастлив, как ребенок: он присутствовал при историческом событии, при зарождении новой доктрины внешней  политики Англии.
        Видя восхищенные глаза своего главнокомандующего, лорд Эльджин подмигнул Игнатьеву.
       - Оставим кладбища, оставим.   Еще и кланяться за это убедим, благодарить в  потомстве, ха-ха-ха!..  Если оно останется - при  кладбищах! - потомство.
         Наверное, Николай   побледнел, иначе,  отчего бы Хоуп Грант заметил, что в "этом чертовом Тяньцзине  душно, как в аду".
        Уже вечером, перед сном, Игнатьеву вспомнилась одна из его бесед с Горчаковым в Петербурге. Светлейший князь - "питомец мод, большого света друг ", как верно характеризовал его Пушкин в одном из своих стихотворных посланий к нему, стоял у окна, смотрел на заметенный снегом город, и, скрестив руки на груди, со свойственной ему насмешливостью в тоне,  говорил о закулисных пружинах международной политики в Европе и о человеческих качествах, которые  считал необ¬ходимыми для дипломата. Отметивший свое шестидесятилетие  и чуть более двух лет возглавлявший министерство иностранных дел после графа Нессельроде, он уже чувствовал себя патриархом русской дипломатии и любил  блеснуть своим красноречием перед подчиненными. «Я не  смогу,  - обращаясь к Игнатьеву, говорил он вполголоса, -  как я того бы не желал, помочь вам  сделать яркую и  быструю карьеру в столь нелегком деле,  как политика или же, скажем, дипломатия, но, - глаза его слегка прищурились, - я смогу научить вас гораздо более дельному: логике международных отношений, логике вашего личного мышления, способу находить  един¬ственно верное решение, которые и приведут вас к желаемой цели и чаемым результатам.  Энергичность, целеустремленность и твердость  характера - вот три подпоры дипломата. Все это  у вас есть.  Осталось научиться строить  свою речь  захватывающе, интриговать буквально  с первых слов, держать  в уме концовку - непременно ясную и точную, и не чураться легкого цинизма.  Да, да, - видя на лице Игнатьева  смущение, подтвердил Горчаков,  - вы не ослышались - цинизма. Он избавит от лишних эмоций, создаст  поле для маневра и  слегка  приподнимет над теми, кто пойдет на  поводу у  собственных заблуждений. Но  здесь нужны  сообразность и  соразмерность  - чувство меры. Честь одно¬тонна, а  жизнь многоцветна, помните об этом. Чтобы там ни говорили, а  дипломатия это искусство, творчество, и,   следовательно, не чурай¬тесь эгоизма. Эгоизм творческой личности всегда на службе у людей. -   Горчаков лукаво усмехнулся и слегка развел руками, - Один из парадоксов творчества.
        Вспомнив  эти слова, Николай подумал, что ему очень повез¬ло с наставниками, с теми, кто научил его ценить людей и ра¬доваться жизни. Среди его учителей были и его родители, и члены императорской фамилии, и однокашники по Пажескому кор¬пусу: князь Александр Трубецкой, граф  Павел Шувалов,   сын  поэта Пушки¬на Александр,  родной дядя Сергей Иванович Мальцев и те же оренбургские казаки, с которыми он ходил в Хиву и Бухару. Даже отцовский камердинер Василий, любивший приговаривать: "Люди не  знают, а Бог ведает". И еще Николай подумал, что одни живут так, слов¬но весь мир носит их на руках, а другие сгибаются под тяжестью этого мира.


                Глава VII

      На другой день в Тяньцзинь  прибыл Верховный комиссар Гуй Лян, дряхлый немощный старик семидесяти восьми лет, шатко опирающийся на кизи¬ловую трость, отделанную золотом, и поддерживаемый с двух сторон двумя невзрачными чиновниками, присланными из Пекина. Он тотчас послал свои верительные карточки барону Гро и лорду Эльджину, и переговоры возобновились. На этот раз со стороны союзников выступили консул Парис, граф Бастар - секретарь французского посольства, барон Меритенс -  первый переводчик, и аббат  Де ля Марр, так же владеющий китайском языком. Гуй Ляну по-прежнему помогали чжилийский губернатор Хэн Фу и его брат Хэн Ци.
     Приезд Гуй Ляна  подтвердил намерения Пекина во всем полагать¬ся на себя, не прибегая к посредничеству со стороны русских.
     Чтобы напомнить о себе, Игнатьев послал двадцать  четвертого августа Татаринова к Гуй Ляну под предлогом передачи бумаг в Верховный Совет и конверта на имя отца Гурия. Гуй Лян любезно принял ходатая, пожаловался тому на свое не¬здоровье, а так же   на то, что англичане грубы в разговоре.
       - Я чувствую себя старой развалиной, - не переставал плакаться он Татаринову, с которым встречался в Тяньцзине и раньше,
  - но мой ясноликий зять император Сянь Фэн не уважает моей
немощи.
        - Просите об отставке,  - посочувствовал ему Татаринов. - И
передайте господину Су Шуню, что по имеющимся у нас сведениям, наложница вашего зятя двоедушная лисица Цы Си сделает
все от нее зависящее, чтобы в его чиновничьей карьере произошел
непоправимый перелом, а жизнь его  самого повисла на волоске ее
прихоти. - Эту речь заготовил для  него Игнатьев,  решивший в  свою очередь лишить министра налогов душевного спокойствия.
         - Так и передать? - ужаснулся Гуй Лян,  и его нижняя челюсть
еще больше затряслась.
          - Слово в слово.
         - А,  - замялся сердобольный тесть богдыхана, - император умрет своей смертью?
       - Смею заверить,  - с твердой убежденностью в истинности своих слов учтиво поклонился Татаринов. -   Но гораздо раньше, чем он думает. Гораздо.
           Гуй Лян   не мог закрыть рот до тех пор, пока за драгоманом русского посольства  не затворилась дверь.
      - Требования союзников будут выполнены, - сообщил Татаринов,
докладывая о своей встрече с Гуй Ляном.
         - Все? - не поверил Игнатьев.
         - Кроме одного: выплаты денежной контрибуции. Гуй Лян клянется, что казна пуста.
         - Свежо предание, - встал из-за стола Николай и заходил по
кабинету. Со слов Татаринова он понял, что Гуй Лян уже просил
богдыхана снять с него бремя уполномоченного министра, ссылаясь на
болезнь и старость. Это говорило о том, что Гуй Лян старик мудрый и быстро уловил, что ситуация складывается не в его пользу. Если в переговоры вчинился  Парис, значит, англи¬чане почувствовали слабину со стороны китайцев. Это очень хитрый, ловкий и настойчивый переговорщик, много лет  служивший первым переводчиком в английском консульстве в Кантоне, доскональ¬но  знавший психологию китайцев. Хорошо владеющий языком, очень на¬ходчивый, он довольно быстро задал тон переговорам, запугав китайцев наглостью и откровенным хамством. Он не церемонился ни с кем. Был яростен, гневлив и груб. Ему ничего не стоило схватить со стола чернильницу и грохнуть ее об пол, перевернуть ногой стол и  попросту плеваться. Нередко он подскакивал к китайцам, хватал их за косички и мотал их головы туда-сюда, показывая, кто на самом деле управляет ими - не какой-то там паршивый богдыхан, забившийся в своем дворце в самый вонючий угол, а он  - консул Парис - уполномоченный Ее Величества королевы Англии!
       Бедный Гуй Лян лишался дара речи и не мог связать двух слов. Руки его ходили ходуном. Помощников трясло. Они страшились унижений и подписывали каждый пункт новых   кон¬венций.
      Узнав, что послы намерены ехать в Пекин, Игнатьев с нетерпением стал ожидать ответ - любой! - на свой запрос в Палату церемоний о разрешении ему - посланнику России - вернуться в столицу Китая.
       Парис и Меритенс должны были отправиться туда  заранее,  чтобы подыскать послам квартиры и выбрать места для ночевки конвоя, скорее всего, близ северной стены. Об этом сообщил барон Гро, мимоходом пожаловавшись, что ему прислали  бумагу, наполовину урезав сумму контрибуции. Якобы, французы понесли меньше потерь, нежели эскадра адмирала Хопа при неудачном штурме Дагу в прошлом году. Игнатьев дал ему понять, что подобная аргументация английского происхождения. Барон сознался, что сам начал подозревать британцев в грязной меркантильности.
Возмущенный их закулисной возней, он  возвратил бу¬магу с урезанной французской долей Гуй Ляну и посоветовал вернуть¬ся к прежней сумме, равной той, что была указана им раньше, дабы не возбуждать напрасной, неприятной волокиты.
        Плохо слышащий, а может быть, уже и плохо понимающий что-либо старец взял бумагу в дряхлые трясущиеся руки и не знал, что с нею  делать. То ли  передать в Палату финансов,  то ли оставить у себя - на память.
      Как бы там ни было, но барон Гро почувствовал себя на высоте и выговорил право появиться в Пекине со свитой в тысячу человек -  чем он хуже лорда Эльджина? Ничем.
      Игнатьев понимал, что оттерт от переговоров всерьез и надолго, но крепился, держался поставленной перед собой цели.  Встретившись с лордом Эльджином, он посоветовал тому продемонстрировать китайцам свою значимость: включить в конвой две батареи легкой артиллерии, ракетные станки, пятьсот пехотинцев и пятьсот всадников.
      Лорд Эльджин и генерал Грант тотчас ухватились за эту идею, не понимая, что вооруженный конвой  крайне унизит богдыхана в глазах китайцев.
      Убедившись в том, что свита английского посланника формируется по его подсказке, он  тотчас передал китайцам через местного чинов¬ника совет не доверять агрессивно настроенной свите лорда Эльджина: проникнув в Пекин, она станет угрожать жизни Сянь Фэна.
       Между китайцами и англичанами началась распря.
       Об этом Игнатьев узнал от барона Гро, не преминувшего заехать к нему и сообщить важную новость.
     -  Англосаксы  негодуют. Им то разрешают  включить в свиту артилле-рию,  то запрещают, то понукают, то одергивают.  Лорд Эльджин рвет и ме-чет.   
        Видя, что барону хочется пооткровенничать, Николай  похвалил его за   мирный состав свиты. Тот сразу просиял.
        - Зачем? зачем я должен угрожать китайцам? Они и так на все
согласны.
        «Это мы еще посмотрим, - подумал про себя Игнатьев. - Скажете "гоп", когда перепрыгнете».
       - А вот британцы не поддерживают вас, все время что-то замышляют.
         - Им на роду написано лезть на рожон, - ответил барон, и эта
 реплика очень понравилась Игнатьеву: француз стал самостоятельней в оценках.
        "Надо будет вновь коснуться суммы контрибуции", - сказал он са¬мому себе и подвел разговор к этой теме.
         Барон Гро, словно прожорливый окунь, тут же заглотил  «наживку».
      - Я обязан инструкцией, данной мне моим правительством, не умень¬шать
 требуемой нами суммы, продолжать настаивать на уплате шестиде¬сяти
 миллионов франков.
     Николай повел головой: "Губа не дура".
      - Маловато, - посочувствовал он французу,  и тот удрученно кивнул.
      - Это так. Тем более, что англосаксы готовы уступить, уменьшить свои
денежные требования.
      - О! - удивлённо воскликнул  Игнатьев. - Это на них непохоже. Надо искать
подоплеку.
       - Вы полагаете, они имеют в виду иную форму компенсации?
       - Уверен.
       - Но какую? - Барон Гро даже вперед подался, так он был заинтриго¬ван.
         - Не могу сейчас сказать, надо подумать, а вы покамест
соглашайтесь на часть суммы, остальную долю пусть выплачивают вам в
рассрочку.
           - Верно! - обрадовался барон и тут же упрекнул себя в досадной тупости. - Как ни крути, а я, вот, не сумел так точно подойти к собственной выгоде. - Он
сконфуженно пожал плечами и тотчас же засомневался; - Вы допускаете,    Пекин на это согласится?
       - Непременно. Мало того, - принялся успокаивать его Игнатьев, -
я считаю, что Франция выиграет в этой войне больше, чем Англия.
      - Но каким образом? - глаза француза расширились. В них вспыхнул огонек азарта.
        Николай откинулся на спинку кресла и вытянул ноги.
      - Мы, русские, ближе китайцам, а вы,  - он намеренно затянул фразу,
чтобы дать барону закончить ее самому, и тот  радостно воскликнул: - А мы ближе к вам!
      - А вы ближе нам, - подредактировал его мысль Игнатьев. -
А кто ближе, тот и свой, тому и помогают.
      - Но, - замялся барон Гро, - с каких таких коврижек, говоря по-русски,
 вы заинтересованы в нашем успехе, а не, положим, в успехе...
    - …лорда Эльджина?
        - Да!
       - Сейчас объясню, - благодушно ответил Николай. - Дело в том,
что Россия и Франция имеют на Дальнем Востоке почти тождественные
политические интересы и должны, просто обязаны, идти рука об руку, не
давая  британским интригам пускать глубокие корни.
         Лицо француза засветилось счастьем. Он не ошибся в том, с кем стал не в меру откровенен.
        - Я вам чрезвычайно, сердечно признателен, - прижал  он руку к груди.
 - Поверьте.
        - Очень рад, что мы отныне не играем с вами  в прятки. Лично во мне вы всегда встретите искреннее сочувствие и всевозможное содействие. И еще, - добавил  Игнатьев, вставая. - Я  хочу обратить ваше внимание на то, чтобы в новой английской  конвенции не было никаких секретных, отдельных статей. За этим надо проследить.
        - Я непременно учту, - заверил барон Гро.
         - Допущение тайных условий пагубно скажется на будущих отношениях
Европы и Китая.
         - Согласен, согласен. Ручаюсь, что не допущу заключения иных усло-вий
 сверх тех, которые уже известны. Я прослежу за требованиями
англичан.
        - Это в Ваших интересах. Собственно для этого я и приезжал сюда,
а теперь возвращаюсь в Пекин. Нe хотелось, знаете ли, находиться в
китайской столице во время военных действий и тем самым
оказывать богдыхану и его сановникам нравственную поддержку в их
конфликте с цивилизованными странами, прежде всего, с Францией.
        - Да, да, - тоже поднялся со своего кресла барон. - Очень
благородно с вашей  стороны.
       Игнатьев улыбнулся.
      - Когда-то Талейран сказал: «Бойтесь первого движения души: как
правило,  оно благородно», но  мы, русские,  не можем жить иначе. Все у нас
от сердца, от души, даже несчастья и пороки.
       - Ах,  - воскликнул француз. - Человеку свойственно творить доб¬ро.
        - Именно поэтому я и возвращаюсь в Пекин, чтобы всегда оказать
вам дружескую услугу на месте.
        - Это так великодушно, нет слов.
         - Мое присутствие в Пекине будет служить лучшим свидетельством
единодушия всех европейцев.
         Николай протянул руку,  и барон Гро пожал ее с особым чувством.
       - Я помню это, знаю это, горд и счастлив нашим дружеством без меры.
          Он был искренне доволен, в то время, как  лорда Эльджина откровенно бесило, передергивало всего, когда он видел флаг России, развевающийся на военном корабле в Тяньцзине. 0н понимал, не мог не понимать, что русские в глазах китайцев нисколько  не проиграли, а скорее  выиграли. Ему много раз доносили, что местное население искренне считает рус¬ского посланника защитником Тяньцзиня; узнав, что форт Дагу захвачен, а Бэйцан разорен, он сел  на корабль и лично прибыл в город, что¬бы защитить его жителей от безчинств иноземцев.
      - Если я делаю, я и отвечаю за результат работы,  - произнес лорд Эльджин, обращаясь к своему секретарю и глядя на русский клипер, стоявший как раз напротив дворца, в котором расположилось английское посольство.  - Но, таким образом, и это справедливо, мне принадлежат лавры в случае успеха: крики "Осанна", ликование толпы и торжественные звуки медных труб, известных еще египтянам.
         - И бубны, и литавры,- подольстился секретарь.
          Лорд Эльджин не ответил,  принялся раскуривать  сигару.

                Глава VIII

     С двадцать второго августа Игнатьев начал собираться в Пекин. Надо было где-то раздобыть повозки и восемнадцать лошадей для спутников и казаков. А взять их было негде. Союзники скупили и забрали все, что могли. Оставалось прибегнуть к помощи носильщиков, но они взвинтили цены так, что легче самому себя  нести. К тому же надо выхлопотать у китайцев разрешение на  переезд  в Пекин: идет война.
      Конечно, хорошо было бы в виду тысячной свиты лорда Эльджина составить из экипажа фрегата "Светлана" почет¬ный караул - двадцать четыре моряка, но об этом еще надо говорить с Лихачевым, командиром' эскадры.  Для этого Игнатьев  попросил Ивана Федоровича приехать в Тяньцзинь.
      Двадцать третьего он был у барона Гро и застал у него лорда Эльджина. Оба занимались редакцией новых  конвенций. Барон, как дипло¬мат, был  более опытен в  составлении подобных бумаг.
      На вопрос, когда китайцы прекратят увиливать и  «кормить завтра¬ками», француз поспешил заверить, что двадцать пятого или, самое позднее,  двадцать шестого августа конвенции будут подписаны.
      - Все решено, - похвастался он. - Осталось условиться
относительно денежного вознаграждения Франции.
       - Это мы взяли на себя, - чванливо пояснил лорд Эльджин. - Наш
Парис имеет на "мартышек" несравненно большее влияние, нежели аббат
Де ля Марр и барон Меритенс, служащие переводчиками при бароне, - он кивнул головой в сторону задумавшегося над бумагами француза. - К тому же, Парис намного лучше знает китайский язык. Кстати, - глянув
на барона Гро, склонившегося над столом, обратился он к Игнатьеву, - что мы с вами будет здесь мешать коллеге? отправимся луч¬ше ко мне, я угощу вас расчудесным виски - из Виндзорских погребов: прислала королева!  - Он весело поаплодировал и пригласил   в  свои апартаменты.
         Беседуя о прошедших военных  событиях, Николай поздравил англичанина  со скорым  заключением мира, напомнив, что все случилось так, как он и предсказывал в Шанхае.
       - Помню, помню, - отозвался лорд Эльджин и дал указание лакеям накрыть стол в большой гостиной. - Признаю за Вами правоту. Издалека предвидели победный ход событий.
         Когда красивые хрустальные стаканы были наполнены янтарным  виски,
 а в адрес королевских винокуров сказаны любезные слова, лорд Эльджин с похвалой отозвался о знании Игнатьевым Китая и,  вообще,  об образе его действий.
      -  Вы настойчивы, как англосакс.
      Николай поблагодарил  посланника ее величества за комплимент и принялся за  фаршированную рыбу.
     - Я  действую, как посторонний. Самым добросовестным образом поддерживаю вас,  хотя мог бы этого не делать в силу  своего нейтралитета.               
       Рыба таяла во  рту. Благоухала пряным ароматом.
    - Да, - занятый едой,  невнятно  отозвался англичанин. - Мы в этом смогли убедиться.
      Понимая, что спешить некуда и разговор пойдет долгий, хозяин дома
и его гость   перешли к деликатесам. Вычищая ложечкой дыню,  лорд Эльджин, 
как бы нехотя, спросил:
      - Кстати, а почему ваше правительство не стало продавать оружие Китаю?
       Николай проглотил мякоть арбуза, тронул салфеткой губы.
       - Мы ведь не Англия, милорд.  Двое дерутся - третий не встревай.
       - Я,  отчего затронул эту тему, - пояснил хозяин дома.    - Ни вашего оружия, ни пороха, ни снаряжения в захваченных крепостях не было.
       -   И не должно было быть.
      - Зато американских военных припасов, - покачал он  головой, 
 - мы  нашли предостаточно.
      - Вероятно, они беспринципные.
      - Это их кредо. Молятся на доллар. -  Ложечка англичанина звякнула о блюдце.
       Николай искоса глянул на него: чья бы корова мычала.
      - Может быть, поэтому американец и уехал раньше? - задался он вопросом и поблагодарил лорда Эльджина за приятный обед. Тот ска¬зал,
 что "это ничего не стоит и ни к чему не обязывает", и
поинтересовался: - Чай? Кофе?
      - Кофе, - попросил Игнатьев,  и беседа продолжилась.
      Лорд Эльджин расправился с дыней, уплел несколько долек арбуза и велел принести сушеных крабов.
      -   Люблю деликатесы.
      - Я сам пристрастился к ним в Китае, - признался Николай. -
Особенно к продуктам моря, хотя и тыкву здесь умеют приготовить
так, что пальчики оближешь.
       Лорд Эльджин рассмеялся.
      - Чьи пальчики?  Красивых девушек в Китае нет.
      - Свои, свои, - Игнатьев безотчетно прикрыл веки:
захотелось увидеть My Лань - ее лицо, глаза и губы. Но солнце, попадавшее в столовую из огромных распахнутых окон,  так слепило, что ничего, кроме алого жара, он не увидел. Лакей принес крабов, подал кофе.
       - В прошлом году, - потянув носом воздух и блаженно зажмурившись,
нарушил молчание лорд Эльджин, - когда нам не удалось взять форт Дагу, французы в один голос утверждали, что все крепости в Китае построены русскими, мало того, вся   береговая артиллерия - русская.
     - Но вы ведь им не верили?
      - Ни на минуту. В Син Хэ, в первый день наступления нашего десанта,
 мы нашли китайскую корреспонденцию, ясно гласившую о том, что русским не верят и не собираются верить.
       - Хорошо, когда твои слова подтверждаются кем-то, - удовлетворенно
 ответил Николай. - Хочется и дальше говорить правду.
      - Надо заметить, -  прихлебывая кофе, сказал англичанин,  - в этой же
корреспонденции говорилось о том, как намеревались воспрепятствовать
Вашему сообщению из Пекина с эскадрой.
      - Они не пропускали меня к морю!  - возмущенно воскликнул Игнатьев, -вязали мне руки.
       Лорд Эльджин усмехнулся.
      -  Мартышки это любят. Мучить и пытать - первейшее из наслаждений.
   Они поговорили о пытках и казнях, применяемых в Китае с незапа¬мятных времен, о дикости и кровожадности маньчжуров, о том, что даже лунный месяц они делят надвое и смерть предпочитают жизни.
     - У нас раки на горе свистят, а у них щуки, - вспомнил одну из
китайских пословиц Николай и тут же посетовал. - Вместо того,
чтоб давать детям имена, они дают им прозвища.
      - Язычники с раздвоенным сознаньем.
      - Это как в медицине,  - одни становятся акушёрами, а другие - анатомами. Одни встречают жизнь, другие смерть. Так и китайцы:
радуются смерти, обряжаются в белое, смеются и танцуют.
       - И не столько думают об умершем, сколько о погребальном пире, о жирной и вкусной еде, - вставая из-за стола, сказал лорд Эльджин. - Для них, видите ли, очень важно  правильно определить место захоронения. От
этого, якобы, зависит и счастье души умершего, и счастье его потомства.
Шарлатаны.
           Из гостиной он повел Игнатьева в свой кабинет, обставлен¬ный на европейский лад.
        - Придется покидать, а в здесь ведь так  уютно.
       Он повел рукой, показывая роскошь мебели, книжных шкафов, библиотеки.        - Век бы никуда не уезжал.
     - И море близко, и тайфуны далеко, - придерживая саблю,  разглядывал
убранство помещения Игнатьев.  - Красота.       
   Хозяин закурил сигару,  предложил «чувствовать себя, как дома»  и продолжил разговор.
        - Как же вы тогда достигли моря?
         Николай подошел к картине неизвестного ему художника, висевшей напротив того места, где дымил англичанин, и рассматривая зеле¬новато-охристый пейзаж с едва приметными коровами, не поворачивая го¬ловы, ответил.
     - Я сам избрал свой путь. Уехал,  да и все.
     - Не спрашивая богдыхана?
      - Нет.
      - Вот это да! - Восхитился   лорд Эльджин. - Чисто английская дерзость.
        - Не знаю, - разглядывая картину, ответил Игнатьев. - Я  сохранял лицо, как представитель Российской империи.
       - И как же  вы  ехали?
       - На собственный счет. Так удобней. Лучше передвигаться независимо, нежели брать с собой китайцев.
          - Отчего?
          - Они начинают объяснять народу, что везут данников, банкротов,
которым дома нечего есть и которым Сын Неба, бессмертный Сянь Фэн из сострадания дает казенное содержание. - Все это Николай   сказал на тот случай, если бы китайцы предложили сопровождать послов с почетным караулом.  На фоне их торжественного въезда в столицу он выглядел бы жалко со своими несколькими конвойными казаками и по¬сольским скарбом.
        Лорд Эльджин задумался и после долгой паузы  сказал, что ни за что не возьмет китайских чиновников для своего сопровождения.
      - Сам найму носильщиков и все необходимое. Это вы мне кстати подсказали. Ну, народец!
       Прощаясь, он  подвел Игнатьева к птичьей  клетке, сдернул с нее черный бархат и «познакомил» его со своим любимцем - говорящим попугаем,  горделиво распустившим красный хохолок.
       - Он у меня молодец. Уже научился ругаться.
     - Ты-ща-ща че-тей! Ты-ща-ща че-тей! – заверещал  попугай, польщенный похвалой.
       Уже на улице, идя по тенистой аллее в сопровождении Дмитрия и двух казаков, поджидавших его в вестибюле, Николай  подумал, что не напрас¬но старался, и что цель его может быть  достигнута: лорд Эльджин попросил наведаться к нему  на следующий   день. Что-то англичанин затевает или чувствует -  без Игнатьева ему не обойтись. Если не сразу, то со временем.
      В то время, как  посольский попугай выражал свое негодование по поводу несметного количества чертей, мешавших жить его хозяину, Верховный комиссар  Гуй Лян - старейший из плеяды «великих придворных» - вернулся из переговорной комнаты в полной растерянности.
       - Досточтимые,  - дрожащим от   возмущения голосом заявил он своим помощникам, усаживаясь в кресло. - Можете представить мое  недовольство: англичане - такая гру¬бая и невоспитанная публика, что с ними просто невозможно гово¬рить.  - Он жестом попросил платок и вытер пот со лба. В глазах застыли скорбь и мука. - Французы мягче, деликатней, но они по своей сути попрошайки: клянчат  денег, словно нищие на рынке. Что такое просветленный человек, они не знают, я не увидел среди них ни од¬ного достойного. - Говорить ему было трудно: голос прерывался, руки тряслись, голова дергалась. - Европейцы  варвары, безумцы,  и  будущее их  безумно.
     Он закрыл лицо руками и постарался, как достойный, больше нико¬го ни в чем не обвинять. Слабый  человек обвиняет  кого-то, сильный обвиняет себя, мудрый  -  никого не обвиняет. Так сказал Кун-цзы. Хвала ему вовеки.
      Со стороны могло показаться, что престарелый  Гуй Лян впал в дрему; на самом деле он вновь переживал свой разговор с Парисом, который недвусмысленно сказал: «Передайте вашему правительству и моему другу Су Шуню,  что русские не зря вошли в Тяньцзинь: Россия будет во¬евать с Китаем, как только мы уйдем. - Его глаза смотрели, не ми¬гая. - Видите на рейде боевой русский корабль? Это знак того, что война не  за горами. Поэтому, послушайте меня, - настаивал Парис. - Не спускайте глаз в Пекине с русского подворья. Это центр их резидентуры. Не пускайте Игнатьева в Пекин. Ему там не место».
        Гуй Лян думал иначе, но и забыть угрозы он не мог, не имел пра¬ва.
       Председатель Тяньцзинъского торгового общества купец первой  степени Хай Чжан Ву со всей присущей ему придирчивостью отмечал ничем не прикрытую, бросающуюся всем в глаза, неблагодарность европейцев. Он выделил им свой дворец - живите, радуйтесь, чувствуйте себя людьми, а не  скотами, но вместо признательности, на которую он потаенно рассчитывал,  иначе не имел бы права называться коммерсантом, получил откровенный и наглый грабеж. Ему сообщали, что бесчисленная прислуга дипломатов самым бессо¬вестным образом растаскивает продукты из подвалов дворца, обменива¬ет их на драгоценности и безделушки, ворует посуду и утварь,  спит и видит, как бы что украсть, припрятать, испохабить. Из столового сервиза на сто  двадцать человек осталось сорок или пятьдесят приборов, все наиболее ценное было расхищено.     Изящные предметы, инкрустированные хрусталем и хризо¬литом, рубинами и чистым крупным жемчугом, в одночасье лишились своих украшений. Того гляди, белые варвары оборвут  шелковые  занавеси, скатают раз¬ноцветные ковры и вынесут мебель. Он едва не очутился в царстве мертвых, когда узнал, что малахитовые лягушата с изумрудными глазами,   и нефритовый дракон, которыми  он так гордился, показывая всем своим гостям,  центральный фонтан в парке, - исчезли навсегда. Как будто их там никогда и не было. Во вторую стражу они еще пленялись красотой луны, а в третью стражу кто-то их лишил этого счастья. И   золотых рыбок в бассейне не осталось. И сам бассейн стал отчего-то меньше.
       Хай Чжан Ву вздыхал и проклинал воров. Пойди, найди их! Не станешь ведь обыскивать послов или всю армию союзников, будь они прокляты! Бродяги. Хочешь,  не хочешь, прибегнешь к злословию, унизишь себя перед небом.    Он  кричал на слуг, заливал горе вином и  злобно  сознавал, что он унижен, оскорблен в своих лояльных чувст¬вах к иноземцам. Теперь он на собственном опыте узнал, что тому, кто  борется с бедностью, приходится труднее, нежели тому, кто врукопашную схватился  с нищетой: нищему принадлежит весь мир, а бед¬ному лишь то, что он страшится потерять. В эти дни ему впервые захотелось бросить все и уйти в горы.  Стать монахом.
         Караульные казаки томились "на часах" под жарким солнцем, охраняли ворота и  здание посольства,  над  которым развевался рус¬ский флаг. Те, кто был свободен, задавали "храповицкого" в отведенном им "флигере", или прохлаждались в китайской беседке, густо обвитой диким виноградом и плетущимися розами, смачно плямкая губами и сплевывая косточки медовых фиников.
       - Надоть домой привезть, - глядя на полную пригоршню длинных
коричневых косточек, сказал хозяйственный Савельев,  - То-то суседи
 подивятся.
      -Чему?  - выщелкнул косточку Шарпанов.
    - Деревьям.
    - Каким?
    - Которые из косточек полезут.
    -  Не, - вяло протянул Шарпанов.  - Энта фрукта  у нас сроду не водилась.
    - Авось,  - держался за свою мечту Савельев. - У мине рука
легкая,  сподоблюсь.
 - Эфто как же? - встрял в разговор Стрижеусов. - Зимой за
пазухой  станешъ  держать? аль под соломой?
      Савельев посмотрел на косточки, подумал.
       - А я ить ланжарею возведу, скажу детишкам пар держать: стеклом заставлю. Печь стану топить.
      - Э!.. - укоризненно покачал головой  Антип Курихин, - дурь  земная! Пальмам не пар, климат нужон, садовник хренов.
       Савельев обиделся.
        - Сам ты, с присыпкой...  че б ты знал?
       Антип кинул в рот финик, обсосал косточку и длинно цвиркнул слюной:
        - Да я казак в  седьмом колене, всех дедов-пращуров отродясь помню! 
      Он  загорелся,  и глаза его сверкнули.
       - Ну, и че ты знашь об своей родове? - с вызо¬вов спросил Савельев    и  хитро прищурился, - Русские вы али нет?
      - Казаки мы, - вскинулся Курихин.  - Слободской народ.
     - Стал быть, не русский? - взъелся на него Савельев и аккуратно
завернул финиковые косточки в тряпицу. - Черемисы или чудь курно¬сая.
     -  Казаки мы, утеклецкие, - упорствовал Антип. - Чиво надыть? Я  казак - и цыть! Вольная птица.
        - Казак, казак,  - насмешливо повторил Савельев и спрятал узелок  в карман. - Кизяк ты, если не  считаешь себя русским.
     - А русские кто? - хлопнул себя по штанам Курихин и вскочил. -
Мордва поволжская?  Татары?
    - Дура, - добродушно прогудел Савельев, - Где мордва, там Русь.
    - Татарская, - не сдавался  Антип.
    - А хучь какая, - подал голос Шарпанов, и в его ухе качнулась
серьга. Он поддержал Савельева. Тот уперся в лавку руками и сни¬зу
 вверх смотрел на взъерошенного Курихина.
       - Русский это православный христианин. Кто за веру нашу дедо¬ву -
 Христову! - жизнь свою готов отдать, за Матушку-Русь с супостатом сразиться, тот и русский.
      - Будь ты хучь арап, хучь самоед тунгусский, - добавил Шарпа¬нов и сбил фуражку набекрень. - Мордва пошла за  Христом-Богом  - стала русской.
       - Кривичи и вятичи пошли, и в самый клин!  - пристукнул кулаком
ладонь Савельев.  - Я про хохлов  молчу: оне в разброде. Если  только Николай Васильич  сам…за всех, один в своем Отечестве…
           - Это какой еще Васильич? - ехидно ухмыльнулся Курихин. -
Чтой-то я такого атамана не припомню! Бредишь, дядя? - Он 
задиристо сплюнул и сунул пальцы за ремень. - Тоже язанул: один за
всех...
          Савельев  постучал  себя по лбу.
       - Вот  здеся у тебя, Антип, не энто  самое. Пустой чердак. Пыль-паутина: Гоголя не знаешь!
           Курихин так и взвился.
        - А он што? Святой?
        - По мне, святее многих.
         - Это с каких чудес?
        - А вот  с таких,  - не отводя глаз, твердо ответил Савельев. -
Читать его надоть. Про Тараса Бульбу слышал? про лихого казака?
Про Остапа, сына его, знаешь? Какую муку на костре принял за веру,
за Христа?!  - голос Савельева дрогнул, сорвался, - Темнота ты,
Антип, бездуховная. Туда же, я те дам… Че писано в Евангелие
знаешь? Я говорю, ответь, от Иоанна…
       Ни шебутной казак Семен Шарпанов, ни степенный урядник Ерофей Стрижеусов, ни  сверкавший глазами драчливый Курихин, ни   другие казаки, прислушивавшиеся к спору, не  знали, что  сказать, и не скрывали своего недоумения.
       - Молчите? - укорил их всех Савельев и снова постучал себя
по лбу.  - А в Евангелие сказано:  "В Начале было Слово, и Слово
было у Бога, и Слово  было Бог".  Все чрез Слово...
        - А,  - тоном догадавшегося человека  протянул Стрижеусов, но
поскольку ничего другого больше  не сказал, стало ясно, что и он, как и все
остальные, ничего не понял.
          Курихин надвинул фуражку на глаза, задержал руку на  затылке.
        - Ну и што с того, какая притча?   
        - А такая,  - миролюбиво ответил Савельев. -  Александр Сергеич Пушкин и Николай Васильич Гоголь - он наставительно поднял палец, - скатали нашу Русь в волшебное яйцо, в русское слово,  до скончания веков. Земли  не будет, жизни¬ на  земле, а слово русское останется - у Бога. И если  Богу
надоть будет, раскатает Он ево опять, эфто яйцо, и  все мы, стало быть,  заговорим…. воскреснет Русь.
        Брови у Курихина  полезли вверх.  Он недоверчиво глянул на Са-вельева: в  своем ли тот уме? Как это,  жизни не будет, а он, Курихин, или, скажем, вот его друзья, Шарпанов, Стрижеусов, да тот же Савельев, рядовой сорок четвертого казачьего полка Оренбургского войска, зачнеть балакать, да ишшо и цигарку смолить?  Хрен поймешь.
       Видя, что ни Курихин, ни другие казаки никак не отве¬чают на его слова, Савельев криво усмехнулся и замолк. Скажи своё и станешь всем чужой.
        Когда молчание  стало тяготить, Курихин выставил ногу, налег на каблук, посмотрел цепко, исгюдлобья.
        - Умильный ты казак, Савельев. Гляжу я на тебя, диву дивуюсь. Вроде¬
 со всеми и сам по себе. А што в приглядки-то  зыркать? Язви што
не так! - Он явно задирался.
           - Будя, будя, - потянул его за рукав Ерофей Стрижеусов и усадил рядом
с собой. - Охолонь малость.
          - А я вам вот чиво скажу, - уводя разговор в сторону, развязал
кисет Семён Шарпанов и стал сворачивать цигарку.  - Чую, долго мы в
Китае проторчим, - Он послюнявил бумагу, загладил самокрутку. -
Эва сколища народу подвезли. Пехота, конница, опять  же, артиллерия...
       - Да и матросиков не счесть, - поддакнул Стрижеусов, дожевывая
финик и вытирая пальцы о штаны. - Десант сурьезный.
        - Откургузят  по первой статье. -  Шарпанов чиркнул спичкой и прижег цигарку. Глотнул дым.
       Глядя на него, казаки тоже стали доставать кисеты.
     - Англичанин хитрой:  поперед себя индусов гонит.
      - Француз похитрей, да у ево грошей чуть.
      - Мундиры красные, чикчиры белые...
      - Берданы, штуцера...
      - Насыпят перцу.
      Закурив, казаки наперебой стали вспоминать былые походы и служ¬бу на линии, геройство свое и чужое, славные подвиги отцов, дядьев,  знакомцев.
     - Гляжу, бегит…
     - Ну, я ему и замузыкал.
     - Военна службишка ухабиста: сёдни в сёдлах, завтре  в купырях.
     -А все же лестно: кошт казённый.
     - Сам себя не улестишь, начальство не умаслит.
     - Не говори,  - возразил Стрижеусов. - Мне  за "Егория" положен
пенсион. А коль еще возвысят, так вопче... Живи, не простывай. -
  Он как бы зажевывал слова, точно стеснялся самого себя,
дерзнувшего ораторствовать перед посвященными. Так бывает, если
обращаются к тому, в чью благосклонность или же сердечную отзывчивость¬
не верят, боятся обнаруживать свой мир, лелеемый в душе.
Страшатся укоризны и насмешек. Скупой на табачок, он  и на слово был
прижимист.
       -Эх,  Ерофей, корюзлая твоя душа,  - вздохнул Савельев. - "Егорий,"
"пенсион",  да рази ж  мы  за это  службу правим?
       - И за это тож,  - поддержал Стрижеусова Курихин,  - Што попусту
калякать?
        - И то так,  - затянулся дымом Шарпанов. - Лошадь
удила грызет, а мы сами себя угрызаем. Жизнь, она чижелая по ндраву, бьёт с носка... Глянь на гольтепу китайскую: ни картуза, ни сапог... Как у нас по деревням - одни лапти, да и те раззяпы... Страх без пенсиона, не скажи.
        - Ништяк,  - гонористо сплюнул Курихин. - Скоро всем слобода выйдет,
крепость сымут.
        - Один хомут  сымут, а другой наденут,  - скептически отозвался
Савельев, - Жить всё одно не дадут.
       - Ерофей!  - раздался нетерпеливый окрик хорунжего. -  Ты где?
       - Туточки!  - подхватился со  своего места Стрижеусов и, придержи¬вая шашку, выскочил из беседки.  - Че  надоть?
        - Айда, в город, пока Палыча нет.
       - А  Федорыч? - имея в виду капитана Баллюзена, спросил Ерофей
 и подтянул ремни. - Че ему скажем?
       - Он сам ушел с Шимковичем рыбачить,  - отмахнулся Чурилин и
оставил за старшего урядника Беззубца. - Давай, Степан, командуй,
а мы скоро.
       - Одна нога там, другая здесь, - предупредил их Беззубец. -
Особенно не шелыганьте.
        - Не боись.
       Лихо сбив  фуражки набок, распушив чубы, Чурилин и Стрижеусов вышли из ворот посольства и сразу же направились в сторо¬ну рынка. Гулять по солнцепеку радости мало, но и сиднем  сидеть осточертело. После тесных корабельных кубриков и трехмесячного плавания по морям, набережная Тяньцзиня казалась райским уголком. Навстречу им шли китаянки с выбеленными лицами в ярких цветастых платьях. Кто побога¬че - в бледно-лиловых шелках, кто noбеднее -  в  скромненьких платьях из хлопка. Но и у тех,  и у других движенья были грациозными,  а взгляды - настороженными. Но даже эти взгляды радовали казаков. Они чем-то напоминали береговых ласточек - наверно, быстрым своим промельком. И тяньцзиньские ласточки,  низко проносящиеся над водой широкого центрального канала,  и  эти быстро ускользающие взоры женщин, и  зонтики в руках, и яркие  закол¬ки-гребни в девичьих прическах, и стукоток летних туфелек на деревянных каблучках, и мягко-струйные фигурки в легких платьях, все умиляло, восхищало и томило душу  казаков.  Влекло в неведомую даль, манило чудом.
     Тайной лаской.

                Глава IX

          Чтобы поддержать отношения с Уардом, прерванные его внезапным отъездом, Игнатьев отправил к нему двадцать третьего августа пись¬мо в Шанхай с  корветом «Боярин». В письме он сообщал американцу о своем прибытии в Тяньцзинь, о положении дел,  и предупредил о своем намерении отправиться в Пекин вслед за союзниками. Заодно он указал, что в силу новых конвенций Тяньцзинь будет открыт для европейской торговли, и что американцы, вероятно, не  замедлят воспользоваться ситуацией: уж больно выгодный рынок!
         Так как переговоры союзников подходили к заключительной фазе,  и ход событий показал, что держать русскую эскадру в Печелийском заливе нет смысла,  Лихачев решил расформировать ее. Сидя напротив Игнатьева, он разложил на столе морскую карту  и сосредоточенно намечал курсы русских кораблей.
        - Один корабль пойдет в Шанхай, другой вернется в Нагасаки. Третий  отправится в наши восточные порты,  решит   на  месте, в каком зазимует.
       - А мне оставьте фрегат и один из клиперов для рассылки, -
распорядился Игнатьев. - Пусть стоят в  заливе, так спокойней.
       - А как решим с "Разбойником"?
       - Пусть пока стоит под моим флагом. Если Пекин меня  примет, я дам знать, и клипер уйдет.
        - Хорошо, - складывая карту, согласился Лихачев. - Тогда я выведу его при
наибольшей воде, в полнолуние .
         Почетный караул из одного морского офицера,  двух мичманов, двух музыкантов и двадцати четырех матросов с фрегата "Светлана" должен был сопровождать посольство до Пекина и, пробыв там несколько дней, вернуться назад вместе с Лихачевым,  который  сразу предупредил,  что к середине       сентября должен убыть.
   - Зима на носу, надо спешить, пока проливы не замерзли.
   -   Конечно, - заверил Игнатьев.  - Я не смею вас задерживать.
     Он и так был чрезвычайно рад оперативной помощи со стороны мо¬ряков. Своевременное прибытие клипера "Джигит" и транспорта "Японец" в Бэйцан, позволили ему  выехать из Пекина и пересечь  залив,  а появление фрегата "Светлана" в Шанхае дало возможность предстать перед союзной эскадрой и китайцами в самом лучшем свете. Французам и британцам было показа¬но, что русским далеко не безразлично их пребывание в Китае,  а китай¬цы увидели, что русская эскадра пришла в Бэйцан  первой,  до появления союзного флота.
          Когда близ русской якорной стоянки в устье реки Бэйхэ  собралось около двухсот английских и французских вымпелов, то русские корабли растворились в них, как капля в море. Но все дело в том, что на те суда, которые прибывали позже, китайцы не обращали никакого внимания. Одним кораблем  больше, одним меньше...  Да и как их заметишь  за лесом мачт под парусами? А с тех пор, как союзный десант высадился и двинулся вглубь территории на штурм крепостей, было уже все равно:  два, три или десяток русских кораблей стоят на рейде - все внимание сосредоточилось на действиях десанта.
       Очень, очень вовремя пришла Амурская эскадра! Как говорится, так бы, да всегда.
    Игнатьев  вспомнил Хивинский поход и поморщился: тогда наоборот подвела  Араль¬ская флотилия - пришла с огромным запозданием: все реки пересохли. Пришлось тащиться по пескам.
       Двадцать четвертого августа,    весь  день  беседуя  с лордом Эльджином  до глубокого вечера, он еще больше сблизился с английским посланником,  лучше узнал его образ мыслей. При этом он пытался внушить ему то, что соответствовало русским интересам. Минута была ответственная: на другой день решалась судьба переговоров. Предполагалось, что после заключительного соглаше¬ния, Гуй Лян будет у посланников с визитом.
         - А когда подпишутся конвенции? - спросил Игнатьев,
слушая дымившего сигарой лорда.
        - Двадцать седьмого, - ответил англичанин и, сообщив, что пос¬ле
 этого переговорщики отправятся в Пекин, выразил свое неудовольст¬вие политикой Соединенных Штатов Америки в Китае. Он,
 походя,  облил грязью американского министра Рида, бывшего в Китае
два года назад. - Лицемер и сквалыга, подзаборный негодяй. Из моих
рук кормился и в мою же душу плюнул. Чтоб он окривел! - лорд Эльджин  разобиженно уставился в окно. - О, времена! О, нравы!
        Попыхивая дымом, он заложил ногу на ногу и откинулся на спинку кресла.
       - Что ни говори, а ваш Путятин тоже прихвостень хороший. Пресмы-кался перед местными чинушами, ходатайствовал за них, даже обещал
 помочь  оружием.
       - Ну,  - засмеялся Игнатьев,  - он многое что обещал!  Оружия ведь
нет.
       - Опять  неделикатно поступил,  - укоризненно сказал  лорд Эльджин и стряхнул пепел с сигары.  - Пообещал - сделай.
      Николай возразил ему, что    граф Путятин не мог не выслушивать жалоб китайцев, поскольку именно они пригласили его в качестве посредника, а вот почему лицемерил и двоедушничал американский министр Рид, этого он знать не может.
        - Знаете, что я сказал тогда китайцам? - спросил лорд Эльджин и
тотчас ответил. - Я сказал им то, что, вероятно, сказал бы и вам: -
Если бы вы обратились ко мне одному, то просьба ваша была бы уважена, но так как Вы предпочли обратиться к представителям других
держав, то наши требования усилятся.
      "Жестко" - подумал Игнатьев и удивленно  посмотрел на собеседника. Тот не отвел взгляда - холодного и твердого, как камень. Стало ясно,   что гостеприимный англичанин завел этот разговор лишь для того, чтобы отбить охоту к посредничеству. Предостерегал.  А может, тайно угрожал.
       Из разговоров и наблюдений последнего времени Николай понял, что при всех высоких качествах государственника, человека  искусного и опытного, при всей своей проницатель¬ности, быстроте реакции, хитрости, твердости и настойчивости характера, лорд Эльджин чересчур тщеславен, чрезвычайно горд, крайне самолюбив и непростительно - для дипломата! - вспыльчив.  Натура он, живая, интересная,  с ним есть,  о чем поговорить, есть чему поучиться, но...  он порой настолько впечатлителен, настолько верит своим ощуще¬ниям, так легко увлекается какой-нибудь идеей, что, в сущности, им можно управлять, и надо непременно воспользоваться этим. Биться,  так биться. До победного конца.
        Поскольку  англичанин неожиданно умолк, Игнатьев поощрил его в намерениях действовать с китайцами бесцеремонно, требовать от них, как можно больше и все время держать в напряжении.
        - Я думаю, - сказал он, стоя возле изящной этажерки с книгами, - французы слабовольны. Хотя они в Китае и способствуют распростране¬нию христианства, английские миссионеры пользуются большим уважением.  В  их проповедях - твердость.
        - Я сам не верю лягушатникам, - поерзал в кресле лорд Эльджин
и  сказал, что русские и англичане могут сойтись в азиатской поли¬тике.
         - Если эту политику будете проводить вы, милорд,  - Игнатьев взял томик со стихами  Роберта Бёрнса и раскрыл наугад. "Свистни ты мне, тебя не заставлю я ждать. Свистни ты мне…»  - прочел  он  первые,  попавшиеся строки,  и в глазах защипало: навернулись слезы. Тоска по My Лань сдавила горло. Захотелось извиниться, сослаться на неотложные дела, и убежать куда-нибудь к реке, к воде и лиственному шуму. Сидеть, мол¬чать, не видеть никого. Не слышать.
         - Надеюсь, так и будет, - самодовольно произнес лорд Эльджин и,
разгорячившись от рассуждений на этот счет, признался, что с бароном Гро они недавно разругались. - Он,  видите ли, стал настаивать на скромной свите, всего в сто человек! Ну, не кретин? Мало того, он был готов протестовать официально!
       - Чудак человек, - Николай закрыл томик Бёрнса и, возвращая книгу на место, возмущенно сказал: - Он что, так и не понял ничего?  Китайцы уважают силу.
       - Мне это было крайне неприятно, - поморщился англичанин. -
Но, тем не менее, я взял бы с собой тысячу человек, приняв все
последствия на свою личную ответственность.
    -  Вы лучше разбираетесь в политике. Не зря в ваших жилах течет королевская кровь.
    - Да!  - с невыразимой гордостью подтвердил лорд Эльджин. - Мы,
Брюсы, - становой хребет Шотландии, и её величество об этом знает.  - Он помолчал и добавил. - Помнит и не забывает. Кстати, - неожиданно сменил он тему разговора, что, впрочем, было примечатель¬но и характерно для него,  - судя по переговорам, пекинское прави¬тельство смотрит на вас, господин Игнатьев,  и на вашу миссию, мягко сказать, недружественно.
       Николай пожал плечами.
      - Таковы азиаты. Подозрительность и недоверчивость их основные
черты.
        - Откровенно, говоря,  - держа сигару на отлете и как бы рисуясь, с
легкой растяжкой в голосе заговорил лорд Эльджин, - я не вполне понимаю, как вы сумели прожить в столице Поднебесной около года, не
уронив своего достоинства, избегнув разрыва и заставив их пропустить
вас к морю перед самым началом военных действий? По совести сказать,
у меня не достало бы терпения для подобной роли.
         «Он ведь уже спрашивал об этом,  - с невольным раздражением по-думал Игнатьев. - Ловит меня на слове, как провинившегося слугу».
        - Терпением своим я, видимо, обязан своим предкам: каждый третий в нашем роду посвящал свою жизнь церкви, Богу, - ответил он, как можно равнодушней, и безмятежно посмотрел на англичанина. - Тетушка моя еще
в  девичестве постриглась в монахини.
        -Покойная?
       - Да, нет, она жива. Скорбных известий не было.
       Лорд Эльджин загасил сигару  и, распорядился,  чтобы им подали прохладительные напитки и мороженое.
        - Скажите, господин Игнатьев, отчего вы так уверены в сотрудничестве¬
 Англии и России? На чем основывается ваше убеждение, что Россия и
Великобритания должны действовать в Китае заодно? Я, честно говоря, не
понимаю.
        Николай сделал вид, что глубоко задумался, потом заговорил, изредка погля¬дывая    на собеседника.
         - У вас в Китае могут быть коммерческие интересы, и мы тут не намерены перечить. Наоборот, мы рады каждому уверенному шагу на пути развития торговли европейцев в Китае.
         - Отчего же вы не будете перечить? - с весьма ощутимой долей сарказма поинтересовался хозяин  и предложил попробовать мороженое, которое принес лакей. - Мой повар изобрел изысканный рецепт,  держу в секрете.
         Игнатьев вслух поблагодарил изобретательного кондитера за его профессиональное рвение и выразил предположение, что новый рецепт мороженого придется ему по душе так же, как он лег на изысканный вкус гостеприимнейшего лорда Эльджина, расточавшего  свою любезность  с поистине с королевской щедростью.
         Мороженое и впрямь оказалось на диво приятным.
        - Так вот, - смакуя прохладную сладость взбитых сливок, - заго-ворил Николай. - У нас исключительно граничные вопросы. Мы единствен-ные  соседи с Китаем. И тут уже нам  вы не соперники. Я имею в виду Англию,  а о французах вообще речь не идет.  А коли так,  выходит,  вы помощники.
        - Кто не мешает, тот уже способствует?
        -Конечно! Если интересы не сталкиваются , то и конфликта нет.
        - Вы диалектик,  - похвалил его  лорд Эльджин и принялся за вторую порцию.  - Мне импонирует такая точка зрения.
         Зная,  что вопрос об аудиенции послов самый затруднительный, Игнатьев попытался убедить его в необходимости тор¬жественного приема у богдыхана.
       - Это заставит  китайцев почитать королеву Елизавету равною бог-дыхану,  а  не ниже его, как это было доселе.
          Лорд Эльджин облизнул ложечку с мороженым и посмотрел так,  точно пытался запомнить его получше,  или разобраться в вы¬ражении его лица.
         - Я слышал, - сказал он, -  что вас хотели представить Сыну Неба по случаю его дня рождения, - осторожно начал он фразу и сделал значительную паузу, словно вдруг засомневался, а нужно ли,
вообще,  касаться этой темы?
        -А, - понимающе махнул рукою Николай, - было дело. В самом на¬чале моего пребывания  в Пекине.
       - И что же помешало?  Отчего аудиенция не состоялась?
        - По очень прозаической причине,  - быстро откликнулся Игнатьев,
давно предчувствовавший этот вопрос, - Я отвечал, что могу предста¬виться богдыхану только так, как у нас принято представляться другим
государям; что на колени мы становимся только по собственному убежде¬нию и только перед Богом, и потому ни в коем случае не могу
оказать китайскому повелителю тех же почестей, как Вседержителю, поскольку он таковым не является и сам об этом знает.  Николай  охватил рукой эфес своей парадной сабли, задумчиво скользнул, прошелся по нему пальцами, точно хотел убедиться в наличии оружия,  и ледяным тоном продолжил. - Словом, я дал понять мань¬чжурам, что если они не хотят принять русского церемониала, то я пред¬ставляться богдыхану не намерен.
       - Вот, вот!  - сразу же забыл о мороженом лорд Эльджин и вскинул голову.      - На колени мы  становимся лишь перед Богом! Браво! Если уж представляться, то,  как другим государям. Маньчжуры пусть подползают, сбивают коленки и лбы, это  их дело, а мы - нет!  - Он оживился и отставил вазочку с мороженым на серебряный поднос. - В известных случаях мы, британцы, преклоняем колено перед королевой, но перед богдыханом, - он сардонически скривился, - извините.
        - А им, как раз, врезалась в  память эта ваша церемония.
       - Ну, - высокомерно протянул лорд Эльджин. - Мало ли что может
им втемяшиться в башку,  этим мартышкам. - Он взял салфетку и аккуратно вытер губы. - Я непременно буду требовать торжественной ау¬диенции. Посмотрим, чья возьмет,
       -Уверен: ваша, - живо ответил Игнатьев. - Спор о церемониале
вы должны сразу  отклонить.
         Лорд Эльджин подался вперед.
         - Только так. Я заявлю им без обиняков: «3а кого вы меня принима¬ете, полагая, что я не умею представляться богдыхану?  Я представлялся королю Франции, индийскому царю и даже импера¬тору Японии. Я знаю, как себя вести».
      - А потому и не нуждаюсь в ваших советах, - подсказал Николай.
      -  А потому и не нуждаюсь в ваших советах, - как школьник,  повторил лорд Эльджин.
        - Запишите, чтобы не  забыть.
        - Сейчас, - с готовностью ответил англичанин,  и слово в слово
записал свой монолог. - Это вы мне верно подсказали: "Я не нуждаю¬сь". Достойный посыл в разговоре.
          Спустя некоторое время они уже мирно обсуждали чисто профессиональные беды: дипломаты зачастую не знают, что творится в парламенте, в правительстве и при дворе того или иного государства. Ре-шать в таких условиях свои вопросы очень трудно.
     - У меня депешу можно ожидать полгода, - пожаловался лорд Эльджин. -
Полтора месяца - туда, четыре  месяца - обратно. В  Лондоне  знать не хотят о наших передрягах.
    - Действовать приходится по собственному усмотрению, -  посетовал Игнатьев, - принимая на свою ответственность все результаты и последствия.
       - Да что там далеко ходить, - англичанин потер переносицу и
побарабанил пальцами по подлокотнику кресла. - Если бы мое правительство знало, что оно хочет в Китае, то и пяти тысяч солдат вполне
хватило бы. А это вдвое меньше нашего десанта, - заметил он рассерженно и признался, что французы и британцы в плохих отношениях между собой.
       - Главнокомандующие и штабы не согласовывают    своих действий, а
нижние чины обеих армий чуть что,  хватаются за оружие.
       - Так было, так будет, - откровенно посочувствовал Игнатьев.
      Его собеседник кивнул.
       - С моряками вообще трудно иметь дело, если не принадлежишь к их
"касте".
         - О! это особый народ.
        - Я бы сказал: орден, - тоном глубоко уязвленного чело¬века заявил англичанин и неожиданно сознался, что страстно хотел в  свое время втянуть в войну с Китаем  Россию и Соединенные штаты.
          - Не вышло? - с легкой усмешкой отозвался Николай, и его пальцы
вновь огладили рукоять сабли.
          - Как видите, - чистосердечно развел руками  лорд Эльджин. - Хоть
я и задирал Путятина, как мог, едва ли в трусости его не обвинял, не
получилось.
           Игнатьев кивнул головой и спросил:
       - Скажите, милорд, а нельзя ли главнокомандующих союзнических
войск подчинить вашей власти? Это было бы разумно.
         - О!  - страдальчески простонал англичанин. - Ваши бы слова, да Богу
в уши. Нет, я поднимал этот вопрос, когда встречал¬ся с Наполеоном III в его любимом замке Фонтебло, как раз перед своим отъездом в
Китай.
       - И что?
      - И ничего,  - поджал губы лорд Эльджин. - Наполеон III резко воз¬разил, считая дипломатов трусами и болтунами.
      - Это он зря, - сочувствующе протянул Николай. - Уж кого-кого,
а вас обвинить в трусости никак нельзя, чудовищный поклеп.
         У англичанина порозовели скулы.
       - Благодарю, генерал.  Мне лестно слышать вашу похвалу. Я в самом деле
 гораздо воинственнее и решительнее моих военных помощ¬ников; мне приходится почти насильно тащить их за собой.
         После легкого, но изысканного ужина, во время которого  Игнатьеву была предоставлена возможность отведать мадеру тысяча восемьсот двенадцатого года, и кальмара, приготовленного так, что  по вкусу  он напоминал мясо индейки, тушеное с грибами,  разговор коснул¬ся финансового положения Китая.
      - Пекинская казна обкрадывается со всех сторон,  - прихлебывая кофе, начал пояснять Николай. - В прошлом году она имела восемь миллионов лан чистого годового дохода, а это около шестнадцати миллионов рублей серебром.
     - Не густо.
    - Особенно, если учитывать, что на эти деньги содержится двор, гвардия и чиновничий аппарат.
       Лорд Эльджин слушал с живейшим интересом. И отозвался без промедления.
       - Я всегда считал китайское правительство нищим, но мой парламент думает, что Поднебесная империя  это золотое дно.
        - Парламенты живут воображением.
       - Лично я,   - продолжил свою мысль посланник ее величества,  - вовсе не хочу, чтобы Англия получила большое денежное вознаграждение за
эту войну.
        - Почему? - удивился Игнатьев и даже отставил свой кофе.
        - Предпочитаю, чтобы в Европе думали, что война с Китаем обходится
дорого.
          - Великолепная мысль! 
         - К несчастью, наша война в сороковых годах, по мнению многих, была
чрезвычайно выгодна для Англии.
         - В экономическом  отношении?
         - Не только. Но это мнение может легко побудить государства, у  которых  нет прямых интересов в Китае, безнаказанно часто  предпринимать экспедиции в эту страну. Во-первых, чтобы занять войска, отвлечь общественное внимание, а во-вторых, приобрести славу и деньги.
         - Будь они прокляты, эти слава и деньги, если достаются ценой человеческой кро¬ви!
         - Ну и тому подобное, -     спешно закончил свою мысль лорд Эльджин.               
        - Возмещение убытков, удовлетворение амбиций…
        - Все вместе. Но в основном, конечно, возмещение "убытков". Кстати,
сколько у России военных кораблей близ восточных берегов?
          Николай задумался. По совести сказать, он этого не знал.
        - По-видимому, - уклончиво заговорил он и поднес к губам осты-вающий кофе,  - то число, которое обыкновенно находится на пригранич¬ной линии.
         Собеседник потер подбородок.
       - А многие считают и об этом утверждали в Сингапуре, что   в нынешнем году в Китай прошло не менее сорока русских кораблей.
      - Не могу подтвердить, равно, как и опровергнуть.
      - Надо признать, - сокрушенным тоном заметил лорд Эльджин, -
что Англия ничего не выиграла уничтожением русского парусного флота на Черном море, а нажила себе в будущем немалые хлопоты, заставив Россию обратить внимание на моря более опасные  для нас.  - Он повертел в пальцах чайную ложечку и завершил свою мысль. - Теперь в Петербурге  займутся увеличением  парового флота и  станут  содержать  эскадру не в Черном море , а  в Тихом океане.
        Игнатьев промолчал,  и англичанин вновь откинулся на спинку кресла.
       - Да, кстати: завершилось ли в Японии дело об острове Сахалине?
Этот вопрос, кажется, будировал в прошлом году граф Муравьев?
       - Давно,  - равнодушно ответил Игнатьев. - Отныне остров наш.
       Лорд Эльджин ничего не ответил, криво поджал губы и недовольно хмыкнул.

                Глава X

      Вечером двадцать пятого августа Игнатьев получил ответ Верхов¬ного Совета на свое письмо, посланное из Тяньцзиня. В ответе было сказано, что препятствий к проезду русского посланника в столицу Поднебесной империи нет, но власти просили обождать окончания дел с союзными войсками. Он тотчас письменно уведомил Пекин, что двинется в дорогу несколькими днями позже представителей Англии и Франции,  рассчитывая на то, что союзники выступят отрядом около двадца¬ти четырех тысяч человек и продвижение их будет медленным, а это по¬зволит ему настичь их в пути через трое суток после  своего отъезда. Таким образом, в Пекин он попадет на сутки позже.
        Ответ Верховного Совета  привез Попов. Его сопровождали два китайца - око Су Шуня не дремало.  Из Пекина порученец вынужден был выехать в китайском платье, чтобы не привлекать всеобщего внимания:  антиевропейская истерия давала о себе знать, но перед Тяньцзинем китайцы сами предложили ему переодеться в европейский костюм, желая проехать мимо союзных постов без про¬волочек. Попов привез письма из России, от отца Гурия и множество газет.
       - За нами в Пекине следят неусыпно, - сказал  он Игнатьеву, как только они остались одни. - Особенно  сейчас, когда идут переговоры.
      - My Лань не нашлась? - сцепил пальцы Николай и почувствовал, что голос его дрогнул.
        Попов отрицательно помотал головой.
       - Пока нет. 
       - Что передал на словах отец Гурий?
      - Буквально следующее. Маньчжуры гото¬вятся к затяжной полномасштабной войне. Полководцы Жуй Линь и Сэн Ван  собрали огромное войско в Тунчжоу. Оно    сосредоточено на  северо-востоке Пекина.
      - Быстро же они его собрали.
       - Чжилийский губернатор посодействовал, - пояснил Попов.
       «Значит, рассчитывать на скорейший результат переговоров не приходится», - подумал Игнатьев и спросил, какой пост занимает Сэн Ван?
       - Он оставлен главнокомандующим.
       - Несмотря на то, что о его разжаловании было объявлено публично?
        - Да.
         -  Какими войсками и вооружением он располагает?
        - В столице было призвано несметное количество монголов, но вооружены они плохо. Последняя,  тяжелая артиллерия богдыхана,  а это сорок восемь пушек и гаубиц,  двинута из Пекина в Тунчжоу.
         Желая воспользоваться приездом Попова, чтобы еще раз доказать союзникам откровенность  своих отношений, а так же предупредить все домыслы и слухи по поводу прибытия русского «шпиона», которого  многие видели  раньше в Тяньцзине, Игнатьев около двух часов пополудни зашел к барону Гро и сообщил ему о приезде  своего переводчика.
          -  Вы говорите, они вооружаются? - недоверчиво спросил француз и, облокотившись о стол, подпер голову руками. - Странно, очень странно. Ведь мы уже условились с китайцами буквально обо всем. - Он явно был обезкуражен полученным известием, расстроен и подавлен. - Что же делать?
       На другой день рано утром, еще и семи не было, барон Гро отправил к Гуй Ляну графа Бастара с переводчиком для  объяснения действий богдыхана.
          - Передайте моим ранним визитерам, - сказал Гуй Лян своим помощникам, что я не уполномочен говорить от имени богдыхана, я слиш-ком немощен и стар для этой роли.
        Французы вспылили. Они обозвали Гуй Ляна «лживым старикашкой» и хлопнули дверью.
        Барон Гро мигом переговорил с лордом Эльджином, и оба посланника одновременно уведомили Гуй Ляна, что переговоры с ним прекращены, а десантные войска,  не сегодня-завтра,  двинутся к Пекину.
      - Действия китайцев служат лишним доказательством их нечистоплотности, - жаловался француз Игнатьеву, и тому было ясно, что барон не на шутку взволнован и обеспокоен неожиданной концовкой Тяньцзиньских переговоров: он настроился на неспешный ход дипломати-ческих бесед и увещеваний, и  никак не думал участвовать в сухопутном военном походе.
       - Боюсь, - сказал он, - богдыхан теперь сбежит, покинет Пекин под самым благовидным предлогом.
        - Отправится на соколиную охоту,  - высказал предположение Игнатьев. - Зайцев в этом году много.
        -  Чтоб им передохнуть!
        - Можно ручаться,  - сказал Николай, - если вы подойдете к Тунчжоу, богдыхана и след простынет.
       - Значит, надо, чтобы вы употребили все свое влияние на китайцев, удержали их в рамках благоразумия!  - срывающимся голосом заявил барон, - Воздействовали на них и присоединились к нам.
          Игнатьев ответил, что свой нейтралитет он не нарушит, а причину упорства и вероломства китайцев надо искать в происках Су Шуня.
        - Пока он у власти, вы ничего не добьетесь. Я, конечно, сделаю соответствующее внушение китайскому правительству, но что касается моего к вам присоединения, скажу, что оно невозможно.
       - Отчего?
     -  Во-первых,   - с готовностью пояснил Николай, - у меня нет войска,
во-вторых, правительства наши об  этом не условились. Другими словами,  - как можно четче произнес он, - у нас даже нет достаточного повода для объявления войны Китаю. Но это не значит, что я умываю руки,
  отнюдь. Нравственно я готов содействовать достижению успеха ваших переговоров и удовлетворению ваших справедливых   требований. И, прежде всего,  потому, что интересы наши не сталкиваются, о чем я уже говорил не единожды.
         - А что же делать мне?
         - Не отставать от англичан.
          - Со всем французским войском? - ужаснулся барон Гро.
          - И даже во главе его, - жестко добавил Игнатьев. - Главное, не те¬рять времени. Помните - впереди зима.
           - Да, да, это серьезная угроза.
           - А коли так, нужно двигаться к Тунчжоу, и чем скорее, тем лучше.
            -А почему не к Пекину?
            -Нельзя дать Сэн Вану закрепиться в этом  городе. Оттуда вы его не выбьете потом.
           - Голова кругом идет.
            Распростившись с французом, Игнатьев зашел в английское посольство, где все уже укладывали вещи.   Лорд Эльджин показал на ящики и чемоданы:
           - Вот видите, опять съезжаем. Будь они прокляты, эти мартышки! Их слова - всего лишь пустой звук.
          - М - да, - сочувствующе покачал головой Николай, делая вид глубоко обезкураженного неожиданным известием человека. - Вам не позавидуешь. А я хотел пригласить вас отобедать....
     - Ничего, заверил его англичанин, - поскольку наш поход не терпит отлагательств, перенесем обед на  следующий месяц. К этому времени, я думаю, китайцы поумнеют. Я их вразумлю,
        - Ну что ж,  - уловив воинственные нотки в его голосе, сказал Игнатьев. - Полагаю, ваша скорая победа сведет нас в Пекине, и тогда у нас будет возможность вместе отведать русской кухни.
            - А не отравите? - лукаво сузил глаза лорд Эльджин и тут же дал распоряжение  лакеям, какие вещи выносить в первую очередь. - Этот чемодан оставьте: он мне  нужен.
          Пыхтя и отдуваясь, два дюжих слуги поволокли ог¬ромный кофр величиной с сундук, успев   раз десять помянуть черта и его китайских родичей.
          Проводив их взглядом, хозяин кабинета усмехнулся.
        - А я, знаете, доволен случаем передвинуть войска в Тунчжоу.
          - Это очень сильный ход, - подольстил ему Игнатьев. - Лучший спо¬соб защиты -  нападение.
         - Да нет,  - поморщился англичанин. - Мне очень не нравилось, что заключение договора произойдет в том же самом месте, что и в тысяча восемьсот пятьдесят восьмом году. Это послужило бы дурным примером для китайцев.
         - Что же здесь плохого? 
         - Надо, чтобы китайские сановники боялись и уважали наших солдат в той же степени, в какой Гуй Лян страшится моего Париса. А для этого нам надо подойти ближе к столице.
        - Расчет верный.
      - Я искренне радуюсь, что китайцы принуждают нас идти дальше. Чтение последней почты из Европы заставляет меня ожидать, что при нынешнем миролюбивом  настроении умов в Англии, наше правительство принудит меня заключить мир во что бы то ни стало.
        - Китайцы только этого и ждут.
        Лорд Эльджин кивнул головой.
        - А теперь я могу написать в Лондон, что получил указания непозволительно поздно и действовал на благо британской короны и подданых её величества, согласно обстоятельствам. - Он собрал на столе бумаги и указал раскрасневшимся лакеям, заглядывав¬шим в дверь, на книжные шкафы,
       - Книги упакуйте в ящики, а впрочем, - прервал он сам себя, -  это можно сделать завтра, выносите пока мебель из прихожей.
         Когда дверь закрылась, он дал Игнатьеву прочесть    черновые пере-воды китайских бумаг, найденных в Син Хэ.
      - Полюбопытствуйте, вам это пригодится.  Садитесь в кресло и читайте, - тоном школьного учителя сказал лорд Эльджин и, пройдясь по кабинету, постучал ногтем по клетке с попугаем.
         - Тыщача че-тей, тыщача че-тей!  - заверещал попугай и попытался ухватить лорда Эльджина за палец. Тот  засмеялся: - Дурак ты, Гарри! - Попугай   взъерошил перья.  - Хаг-ги хо-гоший, Хаг-ги хо-гоший…
       Его сердитый причет досаждал минуты две.
       Лорд Эльджин  опустился в кресло и принялся листать журналы, изредка поглядывая на погрузивше¬гося в чтение русского посланника.
        - Там есть примечательный доклад Сэн Вана, касающийся шанхайского ультиматума     моего брата Фредерика и  мсье Бурбулона.
        - Я уже прочел его, - отозвался Николай.  - Сэн Ван обвиняет шанхай-ского губернатора Хэ Гуй Цина чуть ли не в измене, в сговоре с евро-пейцами.
        - Да, - злорадно усмехнулся англичанин. - Маньчжурский главнокомандующий полагает, что надо было вовлечь нас в переговоры в Шанхае, подальше от столицы, прежде чем мы подойдем на кораблях к Дагу.
          - А что, - откладывая в сторону прочитанные  тексты, похвалил Иг-натьев Сэн Вана, - мыслит он верно и к тому же прозорливо. Сумел же он предугадать ваше желание вновь оказаться в Тяньцзине, где вам уже однажды   довелось заключить договор.
         - Умен, - согласился лорд Эльджин, - я не отрицаю.
         Кроме трех или четырех бумаг, касающихся исключительно европейцев, Николай прочел еще предписание Верховного Совета от двадцать седьмого марта, в котором говорилось, что «Игнатьев, рассерженный непринятием его положений о новой границе, обещает, что несколько русских военных кораблей прибудут к Бэйцану». «Надо, - гласило указание Сэн Вану,  - предпринять меры, чтобы не пропустить русские корабли дальше, даже, если бы на них привезли оружие для Китая. Русским можно сказать, что для передачи оружия не стоит подходить близко к берегу - весь груз будет перевезен на маленьких джонках». В  предписании еще было сказано, что «если Игнатьев будет посылать людей или шпионов к морю, то следу¬ет непременно их схватить и   доставить в центральную пекинскую тюрьму при уголовной палате».
          Он читал все это и в очередной раз восхищался мужеством, и ловкостью своих верных помощников, и, прежде всего,  изворотливостью Попова. Вот, кто  прирожденный сыщик и агент.
        Из донесений Сэн Вана Верховному Совету было видно, что он согла-сился с этими предписаниями и принял   соответствующие меры: вез¬де между Пекином и морем  задерживались русские подданные и ки¬тайцы, служащие им. Отлавливались и заключались под стражу.
        «Заключались под стражу», - мысленно повторил про себя Николай и понял, что он сам своим вниманием к Му Лань навлек на нее беду. Похоже, ее так же «отловили и препроводили в тюрьму», хотя Попов уверяет, что ни в одной из тюрем девушки под таким именем не  значится. «Тем хуже, - горестно вздохнул Игнатьев. - Тем хуже».
      Он едва сдержался, чтоб не засто¬нать.
       Лорд Эльджин, все это время пристально наблюдавший за ним, тотчас же выразил безпокойство по поводу его  внезапной бледности.
       - Вам плохо? Может, позвать доктора? Он здесь.
        Николай помотал головой.
       -  Не  стоит. 
       Возвращая бумаги  и стараясь предупредить вопросы, он медленно заго-ворил:
       - Все это очень интересно. Мне не первый раз приходится читать домашнюю переписку мандаринов, официальные депеши китайских властей, но,  тем не менее, - он снова глубоко вздохнул и медленно-медленно выдохнул, пытаясь  унять боль, вонзившуюся в сердце, - не могу удивляться, сколько в этих бумагах откровенной лжи и настоящего восточного коварства. Остается только жалеть, что китайцы не исполнили своих намерений относительно меня.
       - Упустили? - с явным сожалением в тоне спросил лорд Эльджин.
       - Промахнулись.
       - Интересно, что им помешало?
       - Я не знаю.
       - Мне кажется, вы имеете все основания присоединиться к нам. Теперь вы знаете китайцам цену.
       - Я ее и раньше знал, - криво усмехнулся Игнатьев.  - Просто не имею права ссориться с Пе¬кином.
      - А что за переговоры были у вас о границе? - полюбопытствовал лорд Эльджин, аккуратно укладывая китайские бумаги в небольшой саквояж.
       Николай объяснил, что часть русской границы еще не определена точ-ным образом, и,  во избежание будущих недоразумений,  Россия предложила китайскому правительству раз и навсегда проложить границы на карте.
      - И как идут дела? - рука с бумагами замерла в воздухе.
        Игнатьев пожал плечами и слегка похлопал себя по груди - боль отпускала.
       - Китайцы делают вид, что это их не очень интересует. Да вы и сами их прекрасно изучили.
        Рука с бумагами нырнула   вниз.
      - Что верно, то верно,  - щелкнул замком лорд Эльджин и приставил саквояж к ноге. - По глупости своей маньчжуры превосхо¬дят все народы мира. Им несут свет  знаний, а они предпочитают гнить в потемках. Чисто страусиная политика: голову - в песок и никаких проблем.
       - Иначе не скажешь,  - поддержал его Николай и услышал, что окончание пограничного дела было бы выгодно для Китая. - Нет ничего хуже неопределенности.
       - Для нас,  - посетовал Игнатьев.  - А китайцы ею просто упиваются,  впадают в сомнамбулический транс, как курильщики опиума.
     - О! - шутливо изобразил безсознательное состояние лорд Эльджин и рассмеялся. - В этом они знают толк. Даже сын неба выкурива¬ет две-три трубочки в день - заглядывает в рай.
       - Император курит опиум? - сделал удивленное лицо Игнатьев, хотя слышал об этом от Татаринова. - Если это так, то долго он не проживет.
         - Вот еще одна причина, по которой мы должны торопиться в Пекин, - озабоченно сказал англичанин и согнал со своего лица дурашливое выражение. - А вы могли бы этот факт использовать, как повод для войны. И приложить прочитанные только что бумаги. Я вам их отдам без промедления.
      Николай задумался.
       - Нет, - сказал он через некоторое время. - Домашняя переписка китайцев - не более, чем казуистика. Если искать  повод к войне, то у нас в этом никогда не будет недостатка.
        - Вы так плохо живете с соседом? - ужаснулся лорд Эльджин и стал похож на своего секретаря, с лица которого не сходило выражение крайнего испуга. 
        - Живем мы вполне сносно, но,  имея более десяти тысяч верст общей границы,   всегда найдем более весомые причины для объявления войны.
          - Так что же вам мешает? - с долей зависти и возмущения прихлопнул колено англичанин. - Будь я на вашем месте, я бы тряс богдыхана,  как грушу! Он бы выучился у меня плясать гопак!
        Игнатьев смиренно вздохнул.
       - Вы же знаете нашу политику добрососедства: пусть все идет своим чередом. И потом,  - опередил он возражение,  - ваше правительство и ваш парламент не  замедлили бы первыми обвинить нас в попытке колонизировать Китай. Вы и так    постоянно подозреваете, что мы об этом только и мечтаем.
       - Но что-то все-таки вас держит здесь? - не выдержал,  спросил  лорд Эльджин, раздражённо указав рукой в сторону гавани, где
на бизань-мачте  клипера "Разбойник" развевался русский флаг.-  Торчите  здесь и не уходите. - В  его раскатистый баритон вкрались нотки неприязни.
      - Лучшим доказательством противного, -  спокойно возразил  Игнатьев, - может  служить то, что мы двести лет кряду живем с Китаем в мире и не собираемся пользоваться этим в корыстных целях.
       - Ну и зря,  - припечатал ладонью письменный стол хозяин кабинета. - С паршивой овцы хоть шерсти клок. - Он приподнялся с места  и назидательно
продолжил:  - Надо уметь видеть свой интерес   и не стесняться заявлять об этом прямо.   
      - Судьбу на кривой не объедешь, - так же вставая из-за стола, сказал
Николай, - а мировоззрение русского человека и подавно.
     - Все мы люди, -  с фальшивым добродушием в тоне заметил лорд Эльджин. -  Из двух зол надо выбирать   наиболее прибыльное.
       - Не получается, - шутливо развел руками Игнатьев. - В кои-то веки выдалась свободная минутка,  решил ваше сиятельство в гости позвать,  ан, не судьба!
        - В Пекине встретимся, - деловито пообещал англичанин и протянул руку на прощание. - Увидите генерала Монтобана, объясните ему истинное положение дел.
       - Относительно чего? - поинтересовался Николай, чувствуя, что посланник ее величества не выпускает его руку из своей.
      - Французы вообразили себе, что нужны Бог весть какие приготовления для предстоящего похода, а между тем,  серьезной угрозы армия маньчжу-ров    нам не представляет. - Он по-приятельски подмигнул. - Когда за дело берутся англичане, французам остается лишь подквакивать.
       - Но с какой стати генерал Монтобан начнет выслушивать мои
советы? - Он сделал неопределенный жест рукой и посмотрел на
собеседника, который уже раскрыл рот  для ответа.   
     - Этот галльский петух всецело доверяет вам.
     - Вы уверены? -    с дружеской озабоченностью в голосе спросил Игнать-ев.              - Убежден!  - без тени сомнения воскликнул лорд Эльджин и добавил: -
Мы разобьём китайцев с той же легкостью, с какой ваши гусары
бьют  хрустальные бокалы.
         - Польщен  сравнением,  - с улыбкой признался Николай. - Я
сам был выпущен из Пажеского корпуса корнетом в лейб-гвардии
гусарский полк.
        - Тогда, тем более,  вы поняли меня,  - разжимая руку,  еще раз подмигнул англичанин.  -    Главное, как вы сказали, не дать объе¬хать себя на кривой.
       

                Глава ХI

       Расставшись с английским посланником, Николай тотчас поспешил к себе. Бумаги, которые ему  дал  прочесть лорд Эльджин, доказывали, что Верховный Совет  Китая  знал всю переписку Игнатьева  и сознательно не принял его последних предложений.  «Следовательно, - пришел он к неутешительному выводу, - влияние Су Шуня на китайское правительство неоспоримо, власть его действи¬тельно огромна. Как не принял он Айгунского трактата, так и продолжает гнуть  своё: его личная точка зрения стала официальным мнением всего китайского правительства».
       Отстегнув саблю, Николай передал ее Дмитрию и следом бросил ему на руки мундир. Переодевшись в домашние брюки и легкую сорочку, он обезсиленно рухнул на диван. Теперь он точно знал: исчезновение My  Лань - подлая прихоть Су Шуня. Прихоть и расчет: лишить его, Игнатьева, душевного покоя, выбить из седла, больно ударить по нервам, смешать его мысли и чувства, сбить дыхание и обезволить, за¬ставить примириться с тем, что он не в силах изменить.  Вечернее солнце  заливало комнату  шафрановым светом,  и он крикнул Дмитрия, чтобы тот задернул шторы. Чувствуя, что Игнатьев не в духе и чем-то ужасно расстроен, его верный оруженосец, против своего обыкновения, обошелся без привычных отговорок и присловий. Если что и позволил себе, так это полюбопытствовать относительно английского посланника.
     - Будет на обеде или отбоярился, побрезговал?
     - Будет, -  буркнул Николай  и закрыл рукой глаза. - Только  в Пекине. - Он
      перевернулся на живот и зарылся в подушку лицом. Теперь он исступленно, непреодолимо, с лютой ненавистью к Су Шуню, всем существом своим, умом и сердцем пожелал маньчжурам поражения в войне с союзниками.
       «Надо, надо, - уговаривал он сам себя, чувствуя, как тяжко бьется сердце, - чтобы маньчжурская династия была унижена и потрясена. Иначе я вернусь домой не солоно хлебавши. На мне поставят крест на веки вечные. Позор.»
         Лежа с закрытыми глазами, он вновь увидел злобное лицо Су Шуня, его синюшный шишковатый череп, огромные лопухи-уши и так сжал зубы, что заломило в висках.
         «Чтоб вы все подохли, узурпаторы и самодуры, -  мелькнуло в голове,  и он сжал кулаки. - Век бы вас не видеть, не слышать и не знать. - Он почувствовал, что к горлу подступил слезный комок и рывком сел на диване. -  Даже лучше, если Цинов разгромят. Может, новое правительство станет сговорчи¬вей, будет равнодушнее смотреть на  пограничный вопрос. Не так,  как смотрит на него Су Шунь, прямо сказавший, что решить его «не-возможно, как невозможно оседлать тигра».
         Вспомнив эту фразу, Николай судорож¬но вздохнул  и  запрокинул лицо. Тоска по My Лань брала за горло и  душила. Он покачался из стороны в сторону, скрипнул диванной пружиной и,  как обреченный, двинулся к столу - срочно составить шифрованную запис¬ку и передать ее в Пекин. Раскисать было некогда.
        Раздернув шторы, он при закатном свете  быстро набросал письмо, в котором совето¬вал отцу Гурию принять все возможные меры для предотвращения захвата  русских бумаг, так как англичан, прежде всего, интересуют именно они. «Желательно,  - писал он своим мелким убористым почерком, - осторожно внушить китайцам необходимость перевезти архивы в более безопасное место».
         Шифровальщик тут же  засекретил послание и в присутствии Иг¬натьева передал его Попову; тот знал, с кем переслать его в Пекин.
         После прекращения переговоров союзники стали готовиться к по¬ходу. Адмирал Шарнэ отправил своих моряков на гребных судах иссле¬довать реку выше Тяньцзиня. Из-за нехватки лошадей и повозок со¬юзный десант рассчитывал все продовольственные и боевые припасы переправлять по воде. Китайские джонки, которых раньше было великое множество, неожиданно исчезли; надо думать, их перегнали вверх по течению люди Сэн Вана, сосредоточив "малый флот" в Тунчжоу. Союзникам пришлось спускать на воду шлюпы и баркасы с кораблей. Пехотные батальоны, ощетинившись трехгранными штыками своих длинноствольных винтовок, один за другим покидали Тяньцзинь, поднимая горячую пыль. Генерал Митчел со своей  свитой лично отдавал распоряжения,  и, время от времени,  взмахом руки приветствовал салютовавших ему саблями знакомых командиров.
      Драгунский и сикхский конные полки порысили впереди маршевых колонн еще по холодку, едва рассвело. Первый ударный отряд англичан насчитывал четыре тысячи штыков.
         Французы припозднились, да и было отчего: они стали лагерем ближе к реке, к деревенским садам и огородам, и теперь солдаты маялись "нутря-ной хворью", забивали лазареты до отказа. Над сточной гнилью отхожих канав тучами роились мухи.
        Переговоры, длившиеся две недели, дали возможность англичанам целиком подтянуть свои войска к Тяньцзиню.
        Вторая дивизия сэра Роберта Непира, не разбивая палаток, только наскоро перекусив и напоив лошадей, дождалась своего последнего эше¬лона и тотчас ушла в ночь маршевым шагом - в новеньких мундирах, сытая и гладкая.
        Десант был экипирован с иголочки. Казна не поскупилась.
        Начальник штаба французской армии полковник Шмиц ревниво прово-дил их взглядом и не преминул сказать, что «мы не на параде».
       - Англичане богаче одеты, а мы лучше вооружены.
       - Да, - поддержал его командующий французским экспедиционным корпусом генерал Монтобан, - исход войны решают сталь и порох.
         - И воинский дух, - заметил Игнатьев, расстилая на столе карту
Пекина, ради которой французы и заехали к нему, как только он пообещал им показать ее.
           - Откуда у вас такой подробный план? - изумился Монтобан. - Неужто,
у китайцев одолжили?
           Игнатьев хмыкнул.
         -У них  зимой снега не выпросишь, не то, что стратегическую карту. Да и вряд ли она у них есть.  Нет,  - протянул он, - это работа моего топографа.
          - Изрядный труд,  - похвалил Монтобан. - Ваш топограф достоин
награды. Передайте ему благодарность от моего имени.
         - И от моего тоже,  - не отрывая головы от карты,  добавил Щмиц.
         С этого времени союзники стали довольно часто бывать у Игнатьева и прибегать к его советам, а он в свою очередь, мог следить за ходом воен¬ных   действий.
        Зачастил в русское посольство и постоянный спутник лорда Эльджина,  корреспондент лондонской газеты «Тайм» господин Булби, которого Дмитрий Скачков сразу окрестил «бульбой». - Ходит, вынюхивает. На чужом горбу сметану исть, брехло собачье.
        Газетчик, франтоватый молодой человек с замашками карточного шулера,
с безцеремонной развязностью рассказал, как  английские офи¬церы держали пари, что найдут в китайских фортах русских военных совет¬ников и пушки с клеймом санкт-петербурского или какого-нибудь другого оружейного завода, но вместо русских орудий и советников, нашли целый склад свинцовых болванок  британского разлива: какой-то оборотистый коммерсант успел продать их китайцам заранее.
          -Умеренная предприимчивость еще никому не мешала, - цинично хохотал Булби,   и сам подливал  вино в бокал, который и осушал с поразительной легкостью. -  Я  слышал, к вам приехал из Пекина ваш шпион, простите, ваш "мис-с-си-о-нер", так вот, мне очень бы хотелось с ним поговорить. Это возможно?
       Понимая, что за разбитным газетчиком стоит лорд Эльджин, всерьез обеспокоенный приездом Попова, Игнатьев утвердительно кивнул.
       - Вполне.
       На следующий день в русское посольство прибыли не  только журналист Булби и английский переводчик господин Уэд, но и барон Меритенс, и  католический священник аббат Де ля Марр.
       Игнатьев познакомил их с Поповым, предварительно дав тому  совет, как отве¬чать на вопросы, хотя этого  можно было и не делать: Попов был хорош уже одним тем, что ему ничего не надо было растолковывать; он понимал с полуслова и не нуждался в подробных наставлениях.
      - Не первая зима на волка, - бодро заметил он.   -   Меня уже пы¬тал
 Парис, трепал мне нервы.
        После беседы с Поповым, который говорил, что на    мирное  соглашение с китайцами полагаться нельзя, союзники утвердились в  своем намерении наголову разбить войска Сэн Вана и тем самым подорвать авторитет его покровителя Су Шуня.
        Пока Попов убеждал своих новых знакомцев «идти и громить вшивое войско маньчжуров», Игнатьев встретился с Лихачевым,  и тот  сообщил, что отправленная на китайских джонках свежая провизия для экипажа фрегата «Светлана» прибыла вовремя.
      - Иван Федорович,  - обратился к нему Николай,  - сколько сейчас
наших кораблей стоит в устье реки Бэйхэ?
        - Два,  - сразу ответил  командир эскадры.   - "Свет¬лана" и "Джигит".
        -Что говорят китайцы?
       Лихачев улыбнулся.
        - Они говорят, что если бы правительство думало о простом народе, оно
бы попросило русских защитить их от "белых чертей". Русская
эскадра не впустила бы врага в реку и не дала бы ему взять крепость
Дагу.
         - Народ всегда нуждается в защите,  -  задумчиво сказал Игнатьев. -  Да и разве только он один? Китайские уполномоченные сообщили мне через Татаринова, что готовы были совето¬ваться со мной в трудных обстоятельствах, но Парис категорически за¬претил им ездить к русским, пока переговоры не окончатся, угрожая самы¬ми жестокими последствиями.
          После прекращения переговоров,  к Татаринову в течение ночи безпрестанно  являлись богатые купцы, чиновники и простой люд с просьбой о  заступничестве, о задержании союзнических войск в Тяньцзине для предотвращения войны. Просили убедительно, очень низко кланялись, завалили и без того тесную комнатку подарками - жареными утками, рыб-ными пирогами и фаянсовой посудой.
         Татаринов вначале всячески сопротивлялся, требовал немедленно уб-рать все подношения - он переводчик русского посольства, а не содер¬жатель съестной лавки, но,  видя, что после его гневных тирад, щедрость просителей только возрастает, смирился: молча показывал рукой, куда складывать презенты: гуаньси.
      - Не могу! - отвечал он ходатаям на чистом ханьском языке и при¬жимал руки к груди. - Я всех вас очень уважаю, но и вы послушайте меня: маньчжурское правительство отказывается от наших предложений вы¬ступить в роли посредников. Поэтому я не могу что-либо обещать, про¬сто не имею права.
      Китайцы соглашались и тут же     начинали стенать о спасении.
     За ночь Татаринов  не сомкнул глаз и к утру чувствовал себя квашня квашней, даже язык стал заплетаться от повторения одних и тех же фраз. Поэтому, когда он увидел в дверях толстощекое лицо Хай Чжан By - со-ляного магната, он откровенно ему нахамил.
       - По средам мы не подаем!
      - Не надо, не надо, - засуетился купец. - Я сам вам принес…
      - Что? - обезсиленно рухнул в кресло Татаринов. - Жареную утку?
      - И утку, и рыбный пирог, - не чувствуя подвоха, живо заговорил купец. - Я принес хорошего французского вина,  купил по случаю у наших   моряков.
         «Лучше бы прямо сказал, что у пиратов, - подпёр щеку рукой Татаринов и тяжело вздохнул, измученный ночными визитёрами. - Так было бы честнее».
         Председателю Тяньцзиньского торгового общества он  задал один единственный встречный вопрос: - Кто может приструнить Су Шуня?
         Хай Чжан By оглянулся, потом начертал в воздухе иероглиф "белый".
         - Богдыхан? - шепотом спросил Татаринов.
         - Нет, - так же тихо ответил купец  - Белый дьявол.
         - Лорд Эльджин?
         - Да.

       Двадцать восьмого августа в пять часов пополудни, когда солнце стало клониться, а жара спадать, лорд Эльджин сел в свою раззолочен¬ную карету и, сопровождаемый помпезной свитой, покинул Тяньцзинь. Вслед за ним тронулся в путь генерал Хоуп Грант. За Грантом - его штаб, за штабом - многочисленная челядь, а вместе с челядью - всё, что можно было унести с собой, что подвернулось  под руку и  показалось ценным.
          Барон Гро проводил английского коллегу и тотчас пожаловался Игнатьеву, что британцы захватили тринадцать подвод, выделенных ему китайцами. Его секретарь, Меритенс,  кинулся,  было,  скандалить, требо¬вать подводы назад, но барон не дал ему разбушеваться.
         - И так меж нами распря, пусть их едут!
          Сам  он отправился налегке с небольшой свитой.
         Николай подивился внезапной кротости француза и, придя домой,
написал американцу Уарду в Шанхай о перемещении союзников, надеясь, что тот приедет в Тяньцзинь,  и они вместе что-нибудь придумают для примирения воюющих. Будущее темно, но и настоящее, похоже безпросвет-но.
           За оконной шторой загудела муха.
           Игнатьев взял газету, привезенную Поповым из Пекина, сло¬жил ее втрое и, улучив момент, оставил на стекле невзрачное пятно. Он   хотел позвать Дмитрия, но раздумал и сбил останки мухи на пол. Брезгливо отшвырнул газету в угол. Всё. Скоро и ему от¬правляться в дорогу. Скоро и ему покидать дом, в котором он как гость провел столь¬ко ночей со сновидениями и без сна, с тоской по My Лань и с болью в сердце, и чужие  стены  забудут, не вспомнят его,  а если и вспомнят, то,  как зудящую назойливую муху: вроде была и вот ее не стало.
       «Я  знаю, что нетерпелив, но ведь не настолько, чтобы разом бро¬сить всё и малодушно побежать на поводу у собственных желаний, - в который раз возвращался он к одной и той же мысли: все вздор! нет ничего выше любви. Кто любит, тот и свят. И никому я ничего не дол¬жен. Я живу,  а чтобы жить, я должен радоваться жизни, восторгаться ею,  и любить. Любить My Лань, ее глаза, ее ласкательные руки, ее чару¬ющий и нежный голос, вдыхать чудесный запах ее тела и волос, знать, что я счастлив: люблю и любим».
    Он понимал, что многое сумеет позабыть, но этот голос, эти губы и глаза, и эту ангельскую кротость он уже не в силах разлюбить, и позабыть, и стать таким, каким он был когда-то.
        «Господи, - Николай даже не заметил,  как оказался на коленях перед образом Спасителя, - наставь и вразуми, ведь Ты сама Любовь. Ты посылаешь в мир такую красоту, чтоб мы не забывали о Тебе. Спа¬си и сохрани  My Лань, мою живую радость и молитву, спаси всё лучшее, что есть в моей душе и в этом мире!»
         Его лицо обожгли слезы.

                Глава  ХII

           Рано утром пришел Попов и сообщил, что китайские уполномоченные получили указ богдыхана, в котором тот гневался на их нерастороп¬ность.         «Сын неба в очередной раз обвиняет Гуй Ляна в старческом слабоумии»? - сонным голосом спросил Николай и подавил зевоту. Спал он плохо и чувствовал се¬бя  неважно.
        - Хуже, - радостным голосом ответил Попов, - Прямо назвал ду-раками. «Эти два дурака, написал богдыхан, Гуй Лян и Хэн Фу,  уже пол-месяца живут в Тяньцзине и не могут устроить дела с европейцами».
       Игнатьев задумался. Выходило, что,  несмотря на свои воинственные распоряжения, правитель Китая мечтал о скором перемирии. И в этом тоже сказывалось влияние Су Шуня, давно нашедшего общий язык с англичанами.
       - Ну что ж, - поблагодарил он Попова и впервые  за эти дни
заговорил с ним о возобновлении поисков My Лань. - Я давно бы
командировал  вас в Пекин, но,  к сожалению, вы  нужны здесь.
      - Я понимаю, - ответил Попов и заверил, что монах Бао  в свою
очередь подключился к поискам. - Связи у него обширные, нащупает
концы.
      - Очень надеюсь.
      После завтрака, отдав Попову тайные распоряжения, Николай  пригласил Татаринова пройтись по парку - нужно было многое обсудить наеди¬не. К тому же, после душной ночи, хотелось побывать на свежем воз-духе.
       Площадка, на которой располагался дом русского посольства, была устроена в виде террасы с венчающими ее двумя драконами. Близ до¬ма благоухали цветочные клумбы, а в небольшой сосновой роще, зной¬но пахнущей смолой, находился бассейн с фонтаном. Струи воды били из мраморной лилии. Одна  дорожка вела к набережной, другая вилась вокруг дома. Вот этой, петлявшей по парку в виде крытой аллеи из бамбукового каркаса, обвитого плетущимися розами, и любил бродить Игнатьев в часы   раздумий . В зеленом тоннеле было прохладно в любую жару.
        - Эту аллею жаловал Путятин, - вспомнил Татаринов.
       - Место хорошее, - сухо ответил Николай, ревниво относивший¬ся к действиям своего удачливого предшественника. Путятина китайцы сами пригласили выступить в роли посредникам, а  его взашей гонят, да
еще и грозятся арестовать при первом же удобном случае. Ну, пусть
не его самого, тут он малость хватил, так его помощников. Видя, что Татаринов разбит безсонной ночью, (под глазами темные круги) Игнатьев сп¬росил о навещавших его депутатах.
          - Что им было нужно?
          - Наше признание в собственном безсилии, - обиженным тоном от¬ветил драгоман. - С отъездом союзников жителей Тяньцзиня обуял
панический страх: все хотят бежать из города.
       - Чем они это объясняют?
       - Они убеждены, если Сэн Ван заставит евро¬пейцев отступить, разобьет их армию, то начнется расправа: будут судить и казнить всякого, кто помогал «белым чертям».
          - Рубить головы и сбрасывать в корзины, - мрачно подытожил
Николай и, задержав шаг, поднял с земли опавший лист бамбука. -
Это они любят.
           - Тяньцзинь - проклятый город!  - с раздражением крайне устав¬шего человека воскликнул драгоман, передавая опасения мест¬ных обывателей.- Крути не крути, наглые европейцы вернутся всё равно, разразится новая
война, и если они одержат верх, то в отместку разрушат Тяньцзинь.
Надо спасаться!
            - Не строй двора у князева двора, - пропуская меж пальцев
бамбуковый лист, вспомнил русскую пословицу Игнатьев и высказал опасение, что чжилийский губернатор Хэн Фу, правая рука Гуй Ляна, не сегодня-завтра сбежит из Тяньцзиня и оставит русское посольство без обещанных повозок. Придя к этой мысли, он посоветовал Татаринову сегодня же побывать у Хэн Фу и передать, что барон Гро по совету русского посланника решил не идти в Тунчжоу, а если и станет продвигаться, то как можно медленнее, стараясь помешать быстрому маршу англичан.
         - Заодно напомните сладкоречивому губернатору о нашей нужде: о повозках. Нам надо идти за союзниками след в след, чтобы не дать им
возможность интриговать против России, а китайцам не дать опомниться.
          - Поскольку богдыхан требует мира, то, по всей вероятности, мир
этот будет подписан в Тунчжоу, - предположил Татаринов. - Лорд Эльджин подобрал ключ к сердцу Су Шуня.
          - Откуда такая уверенность? - Николай свернул с аллеи на
боковую тропинку,  и они пошли в направлении зеленой лужайки с пру-диком посередине, в котором отражались стволы лиственниц и сосен.
В центре прудика торчала горка дикого камня,  на которой грелись
черепахи .
         - Хай Чжан By сообщил по секрету.
        - Да, этот волк опасен,  -  сказал об англичанине Игнатьев и стал
наблюдать за парой черных лебедей, плававших возле самого берега.
Их красные клювы изредка касались  зеленоватой воды,  и тогда каза¬лось, что они целуют свои отражения.
         Спустя несколько дней, тридцатого августа, в день тезоименитст¬ва его императорского величества Александра II  все морские офицеры с клипера "Разбойник" во главе с командиром эскадры Лихачевым, все члены дипломатической  миссии и казаки эскорта одели полную парад¬ную форму и выстроились на площадке перед домом русского посоль¬ства. Игнатьев поздравил их с праздником. Над посольством подняли русский флаг и одновременно с этим союзные корабли, украсив свои мачты стягом России, отсалютовали пушечными залпами, порадовав китайцев, сбежавшихся на торжества. Когда французский адмирал Шарнэ, придерживая саблю и сверкая эполетами, взял под козырек и по¬приветствовал Игнатьева под мирный гром салюта, по толпе местных жителей прокатился гул неизъяснимого восторга: так вот, кто самый почитаемый в Тяньцзине - русский посол! Вечером по всему городу говорили, что Россия больше и сильнее всех других государств, все другие народы чествуют и повинуются Русскому Царю так, что в дни российских праздников поднимают свои национальные флаги не иначе, как вместе и ниже русского.
         Хай Чжан By, в чьем дворце гостили лорд Эльджин и барон Гро, был очень уязвлен таким мнением и, чтобы хоть как-то оправдаться в глазах своих сограждан, весь день крутился во дворе русского посольства, оказывая знаки внимания даже конвойным казакам.
          - Ну что? - весело спросил Игнатьев у Вульфа, когда они собра¬лись на торжественный обед. - Не зря я просил английских и фран¬цузских моряков поднять российский флаг?
          - Не зря, - согласился Вульф.
          - Общий вывод такой, - сообщил Попов, весь день проведший в городе и наводивший справки о человеке с перебитым носом по фамилии Ай Чэн.  -Человека с перебитым носом здесь никто не видел и ничего о нем не знает, а вот  пекинский «король нищих» не единожды наведывался в Тяньцзинь весной этого года.
         - А что китайцы говорят о нашем торжестве?
       Попов засмеялся.
       - Они говорят, что маньчжуры ужасно глупы, если до сих пор не поняли и не оценили русского посла, когда он проживал в Пекине.
      - Я думаю, что уж теперь-то богдыхану донесут о величии России, - с гордой уверенностью произнес Николай и, когда все члены по¬сольства,  включая нижних чинов конвоя, степенно пропускавших много¬численных гостей мимо себя, уселись за богато сервированные столы со всевозможными яствами, с радостью произнес здравицу в честь государя императора.
        Утром  ему сообщили, что чжилийский наместник Хэн Фу, помощник Гуй Ляна  на  переговорах с союзниками, бежал из города, не сделав никаких распоряжений относительно повозок и верховых лошадей для русского посольства.
       - Я так и думал!  - возмущенно встряхнул головой Игнатьев и направил Татаринова с Баллюзеном к областному начальнику. - Скажите, мы заплатим за повозки, только пусть помо¬жет их достать.
          Через час они вернулись ни с чем.
         - Все разбежались. Управа закрыта.
        - Понятно, -  не скрывая своего раздражения, прошелся из угла в угол Николай и, не теряя времени, по холодку отправился к коменданту города -
 коман¬диру второй пехотной дивизии её величества королевы Англии генералу Роберту Непиру. Тот встретил его во дворце Хай Чжан Ву, в кабинете, который еще хранил запах ароматных сигар лорда Эльджина. Не было только личных вещей посла, да клетки с попугаем.
        - Рад видеть, - дружески ответил генерал на приветствие Игнатьева
и со свойственной ему прямотой пожаловался, что китайцы относятся к
нему со столь явной враждебностью и неприязнью, что он готов сегодня же
отдать Тяньцзинь на разграбление солдатам.
         - Я  отдал приказ, категорически запрещающий всякое сообщение меж-ду городским каналом и рекой. Поставил на мосту матросов-часовых. Велел стрелять при первом же неповиновении. Пусть  знают: мы им спуску не дадим, а джонки отбираем силой.
       - Для этого,  - предположил Игнатьев, - потребуется целый батальон.
       - Я батальон и выделил, - скрестил руки на груди генерал и нервно
вскинул подбородок, выбритый до синевы. - Да плюс отряд матросов.
       - Весьма серьезно, - поощрил его действия Игнатьев. - Воз¬можно, в городе появятся лазутчики.
        -Скорее, дезертиры, беглецы, - сказал  Непир. - Сегодня ночью, на первом же привале, ездовые, взя¬тые нашим посольством, разбежались, уведя часть лошадей.
       - Это задержит лорда Эльджина в пути.
       - Как минимум, на сутки.
       - Надо, чтобы при подводах постоянно находился конвой.
         Генерал расцепил руки и заложил правую ладонь  за отворот мундира. Смотрел он  прямо и сурово.
      - Я прослужил в Индии тридцать два года. Знаю подлую натуру
местных жителей. Меня не проведешь. Не понимаю, отчего мой коллега сэр Хоуп Грант, командир первой дивизии, не распорядился связать ездовых
на ночь? Есть же вещи очевидные. - Он поджал губы,  и морщины вокруг рта стали заметнее.
         - Нас подводит гуманность, - едва улыбнулся Игнатьев.
         - Да! Клянусь кровью Христа! - сверкнул глазами Непир и прижал
мизинец левой руки к ладони. - Я усмирял Пенджаб, затем,  - он согнул
безымянный палец, - наводил порядок в Пешовере.   -  Он  посмотрел  на свою руку с побелевшими от напряжения пальцами, -  Я подавлял восстание сипаев, - и  нигде, вы понимаете, нигде,  - его голос от возмущения сорвался на фальцет, - я не испы¬тывал такой глухой ненависти к себе, как в Китае!
         - Они не патриоты, но себя обожают, - с некоторой долей сарказма
отозвался  на  его гневную тираду Николай.
         - Я уже распорядился арестовать областного начальника Джи Фу за
саботаж.
          - Он отказал в поставке лошадей?
       - Лошадей и повозок. Мы затребовали сто лошадей и пятьдесят повозок, а он закатывает глаза и утверждает, что сам ходит пешком.
       - Бедный Джи Фу, - усмехнулся Игнатьев. - 0н столь обременен своим
большим семейством, столь любим всеми жителями области, что на старости
лет совершенно утратил чувство реальности.    
         - Вот посидит под стражей в моем лагере, быть может,
поумнеет.
       - В каком смысле?
       -  Станет сговорчивее и щедрее.
      - Шедрость китайцам не свойственна, - в тон англичанину заметил
Николай  и высказал свою обиду на сбежавшего Хэн Фу.  - Обещал мне   
восемнадцать лошадей и три повозки, и - адью!  как говорят французы.
Джи Фу мне тоже отказал , не знаю, что и делать.
           Дверь в кабинет генерала  скрипнула,  и на пороге вырос его  адъютант.
          - Сэр, - обратился он к своему командиру, - в Тяньцзине странное
затишье. Рынок опустел. В   наших офицеров летят камни.
           - Бунт? - вскинулся генерал, - Да я,  - он скрипнул зубами,  и на его
лице проступили желваки. -   Всех в порошок сотру... немедля.
           Адъютант невольно попятился к двери.  В его глазах  метнулся страх.
        - Какие будут приказания?
        Левая щека  Непира  судорожно дернулась.
        - Срочно сообщите адмиралу Шарнэ, чтобы его канонерки были готовы
к бою.
          Игнатьев на правах равного в звании позволил себе  заметить, что городских жителей опасаться нечего.
       - Поверьте мне и успокойтесь. Мы с китайцами живем  бок о бок
сотни лет и знаем их повадки. Себялюбивая трусость - вот их основная черта. Не реагируйте на мелочи и всё будет в порядке.
      Адъютант бросил на Игнатьева благодарный взгляд. По-видимому, он и сам пожалел о своем докладе, приведшем генерала в неистовство.
       - Полагаюсь на ваш опыт, - примирительно сказал Непир и повез Игнатьева показывать сипаев и сикхов, высланных в Китай в качестве
волонтеров. - Мы составили из них туземные полки, попробуем испытать их
в качестве солдат. Посмотрим, что из этого получится.
         В лагере Пенджабского пехотного полка, показывая личный состав и его бытовые условия, генерал посетовал, что по дороговизне содержания солдат, никакая армия мира не идет в сравнение с английской. - Это не вооружен¬ные силы, а национальное бедствие,  - резко отмахивал он  правой рукой, придерживая саблю у левого бедра, пока они шли по длинному ряду палаток. - С целью уменьшения в Индии туземных войск мы намереваемся начать вербовку китайцев для военной службы в Индии.
         - А индийцев направите в Китай.
         - Пенджабский пехотный, Лудианахский и сикхский конные полки - первая проба,- пояснил Непир и через некоторое время представил коман-диров этих полков Игнатьеву. - Все имеют неплохой боевой опыт, умные и грамотные офицеры.
         Николай пожал каждому руку и пожелал достойно исполнить воинский долг во славу ее величества королевы Елизаветы.
        - Служим короне! - дружно ответили офицеры и хором пригласили отобедать  вместе.
          Непир  удовлетворенно крякнул и по пути в столовую сказал, что китайцы, как солдаты, лучше сипаев, да и содержание их намного дешевле.
         - Они будут  надежнее индусов.
          - Разумно, - польстил ему  Игнатьев. - Тем более, что у вас есть
 опыт: сумели же  вы сформировать военно-рабочую бригаду из
 китайцев.
       - Получилось, - самодовольно кивнул генерал.  - Они и сами рады нам
служить, мы платим деньги.
      Ночью во сне к Николаю   пришел отец Гурий, присел на лавку, посмотрел в глаза.
     -  Отца родного помнишь?
    «Глупый вопрос», подумал он и приподнялся на локтях.
     - А мать? - строго спросил архимандрит, не услышав ответа.
     Игнатьев нахмурился: это еще что?
    -А как  звать тебя знаешь?
     Он  хотел ответить утвердительно, но вместо этого стал думать, уж не снится ли ему настоятель русского монастыря  в Пе¬кине?
       - Ответствуй: знаешь? - посуровел отец  Гурий.
         - Знаю, - невнятно буркнул Николай, но имя не  сказал.
        - Третий раз спрашиваю: как тебя зовут? - священник уже стоял напротив и твердым  пальцем, острым ногтем тыкал ему в грудь. Не отходил.
        - Николаем наречён,  - услышал Игнатьев свой голос,  и он показался
ему неприятным. Чтобы избавиться от этого впечатления, он еще раз
произнес «Николаем» и почувствовал, что отвечает бодро, привычным
тоном уверенного в  себе человека.
       - То-то, - укоризненно погрозил пальцем отец Гурий и зажал
рукой крест, висевший на его груди.  - "Возлюбивший душу свою по¬губит её". Обещай вернуться к отцу-матери.
       - А.., - начал что-то говорить Николай и осекся: в голове
как будто бомба взорвалась. Он в yжace раскрыл глаза.
Пред ним зияла огненная пустота, и в этой пустоте
метались искры.  Казалось, он попал в  костер, который сам разжег.
        Когда к нему вернулось  зрение, отца Гурия уже не было, но боль в   груди от его пальца, от его острого ногтя,  давала  знать, что это всё не снилось, а  случилось наяву, только сном отшибло па¬мять.

               
                Глава ХIII

        В то время, как генерал Непир показывал Игнатьеву  индийские полки и представлял ему боевых командиров, император Сянь Фэн слушал щебечущий голос своей глазастой Орхидеи - фаво¬ритки Цы Си, жаловавшейся на Су Шуня.
       - Не знаю отчего, но он меня не любит, - печально вздыхала она
и трогала кончиком языка дряблую мочку императорского уха. - А
если он не любит ту, которая боготворит Сына Неба, значит, он опасен. - Цы Си прижалась своей жаркой грудью к его локтю.
         Сянь Фэн самодовольно ухмыльнулся: мизинец возлюбленной погладил его брови .
       - Я знаю, - лениво пошевелил он языком и согнул ноги в коленях. Неизъяснимая истома овладевала им всякий раз, как только Цы Си
начинала дышать ему в ухо и нашептывать глупости. Никто так не
умел любить его и погружать в дурман блаженства. - Су Шунь интри¬ган,  но при дворе все интригуют.
        - Нет, мягко вытягиваясь телом, задышала ему в ухо Цы Си. - Я чиста, как слеза нашего ребенка, твоего, любимый мой, единственного сына, будущего императора всей Поднебесной, нашего божественного черноглазого Тунчжу.   О, я люблю тебя, дышу тобой и не могу тобою надышаться. - Ее язык заскользил по его телу, а ладошка нырнула вниз живота, поближе к "дракону любви".    - А у Су Шуня, у него отсутствует,  - о, да,  - блаженно выгнулся Сянь Фэн и опустил  свои пальцы на голову Цы Си,  - у Су Шуня нет чести, он преследует какие-то свои, неведомые цели, но я знаю то, чего никто не  знает. Я умею читать мысли. Я разоблачу любые козни. Это дар небес, а я их сын. - О, ты прелестна, - сладострастно поста-нывая, придерживал он голову  наложницы и блаженно прикрывал глаза. Что ни говори, но Су Шунь помогал ему расправиться со всеми тайными и явными врагами, со всеми недоброжелателями, причем так, чтобы все их богатства и накопленное золото перешло в руки Сына Неба. Казна стремительно пустела: войны с европейцами и южными повстанцами неуклон¬но вели к разорению, к гибели империи, которой он могущественно правил много лет.
         Цы Си была божественной в любви  -  он содрогнулся,  и  его не стало.
         Вернувшись в мир людей, Сянь Фэн отпихнул от себя наложницу и потребовал к себе Су Шуня. Он знал, что у того в роду были известные гадатели и маги, да и сам  дашэнь, по слухам, обладал талантом прорицателя, читал ночами    книги  тайных знаний,  благодаря которым можно уберечься от врагов, от покусителей на свою жизнь. Сын Неба знал: народ его не любит, санов¬ники плетут интриги постоянно. Единственная,  верная помощница - Цы Си, родившая ему наследника престола. Она его боготворила и он ее боготворил.    Сянь Фэн  позволял ей делать всё, что она вздумает, и Цы Си не перечила ему, лишь изредка топила в пруду новых его возлюбленных. Ему доносили об этом,  и он усмехался: она сама рассказывала обо всем. Если он чего и не знал, так это ее тайных похотей: сходя с ума от вседозволенности, превратив «Сад красоты и нежности» в «сад Пыток», где умерщвляли юных красавиц, она стала подумывать о том, как занять трон - избавиться от Сына Неба. Но для этого надо убрать Су Шуня.
       Сянь Фэн возлежал на мягких подушках и слушал, что ему говорит его министр налогов и сборов. С чем-то он соглашался, с чем-то нет. Шишковатый череп Су Шуня покрылся испариной. Беседа с императором давалась ему нелегко.
         - Надо бить их железным прутом, - исступленно брызгая слюной, ярился министр налогов, поминая "белых варваров", требовавших для себя отмены церемониала "коу-тоу", - бить до тех пор, пока они не станут на колени. Главное - традиция. Она основа государства.  Будет сохранен церемониал    - будет подавлено восстание тайпинов. - Он облизнул губы. - Будет подавлено восстание - зараза не распространится, и династия удержит власть, оста¬нется на троне. В противном случае, зараза неповиновения разрушит дух китайцев. - Су Шунь перехватил взгляд императора и неотрывно смотрел ему в глаза - через зрачки - в глубину мозга. - Уронить свое досто¬инство,  значит, отречься от верховной власти.
        Сянь  Фэн долго читал мысли Су Шуня и пришел к выводу, что тот желает ему блага, ему и его сыну - наследнику престола. А коли так, надо восполь¬зоваться советом: дать бой "белым чертям",  издать указ о всенародной войне с иноземцами. Заострить внимание подданных на том, что он - их император - лично поведет в бой свою гвардию.
        Уже на следующий день в девяти верстах к северо-востоку от Пекина, в  старинном городе Тунчжоу и его окрестностях дядя богдыхана полководец Сэн Ван сосредоточил  огромное войско: пятьдесят тысяч конников  и пехотинцев  - он готовился дать бой «белым чертям». А в Тяньцзине у дома русского посольства собрались купцы и зажи¬точные люди во главе с Хай Чжан Ву: ждали возвращения Игнатьева из лагеря англичан.
    Вышедший к  ним Татаринов нехотя слушал их разноголосый гомон, давно уяснив для себя цель их собрания. Опасаясь бесзпорядков и грабежей, китайцы просили выдать каждому из них русский флаг для своей защиты. Мысль эта родилась оттого, что Игнатьев разрешил дать коммерческий флаг России и свидетельство на право ходить под ним трем большим джонкам, снабжавшим русскую эскадру свежей прови¬зией. Джонки эти свободно плавали между союзными судами,  и никто им не чинил препятствий. Увидев толпу китайцев, окружившую  его драгомана, Игнатьев приказал Стрижеусову и Бутромееву быть начеку: возможны провокации,  и ускорил шаг - почти взбежал по лестнице.
        - В чем дело?
       Толпа  загалдела, показывая в сторону гавани, где в вечерних лучах солнца ярко светился русский флаг.
     Татаринов объяснил суть просьбы и указал на толстощекого Хай Чжан By.
       - Больше всех просит. Готов всемерно отблагодарить.
       - Нет, - резко ответил Николай. - Мы даем русский флаг только на
те джонки, где есть наши матросы, а защиту и покровительство вы всегда
найдете у командира русского клипера, оставленного мной для этой цели.
      - Дождавшись, когда Татаринов переведет его ответ китайцам, он пони-зил голос и прикрыл рот рукой, делая вид, что трогает усы. - Скажите
Хай Чжан Ву, чтоб он остался.
       Купец был польщен и, узнав, что право поднять русский флаг на своей джонке будет стоить ему трех повозок - полуфур, девяти большегрузных кибиток и двадцати двух лошадей для караула, радостно закивал голо¬вой.
         - Сочту за честь, ваше сиятельство. Считайте, что они уже у вас.  - И протянул руку за флагом.  Игнатьев погрозил.
         - Шалишь почтенный. Сначала выполни, что обещал. А после прикрывайся нашим флагом.
          Татаринов взял купца под руку и повел к выходу, уверяя, что слово русского посла превыше всех гарантий.
       - Этo вы, китайцы,  любую сумму привыкли делить надвое, а после забывать об уговоре,  а мы - другие, поэтому нас уважают.
        - Где русские, там справедливость,  - Хай Чжан By был счастлив: со стороны казалось, что русский унижа¬ется пред ним, заискивает, просит - роняет свое белое лицо при всем честном народе.
         Первого сентября китайский чиновник  передал Вулъфу бумагу Верховного Совета, общий смысл которой сводился к одному: Игнатьева просили не слишком безпокоиться, так как его примут в столице после прибытия союзников  в  Пекин.
       - Как бы не так, - прочтя бумагу, фыркнул Николай. - Я по горло сыт их послезавтрием.
        На следующий день Татаринову удалось раздобыть копию с указа богдыхана об отставке Гуй Ляна и Хэн Фу и назначении на их место в  зва-нии полномочных представителей принца И Цина (родного брата Сянь Фэна)   и военного министра My Иня,  с приказанием ехать через Тунчжоу в Тяньцзинь навстречу союзникам.
        К вечеру пришла весть из французского лагеря. Привез ее Попов. Он сказал, что пока французы двигались вперед, английские переводчики виделись с новыми уполномоченными, посланными с отрядом монгольской кон¬ницы навстречу европейцам в Цайцуне -  на третьем переходе от Тяньцзиня.
        - Теперь, должно быть,  гоняют  с ними чаи, - устало проговорил Попов 
и  отправился  спать. 
         Третьего сентября в Тяньцзинь на небольшом пароходе прибыл адми-рал Хоп с намерением остаться в городе, а четвертого  сентября во дво¬рец Хай Чжан Ву перебрался адмирал Шарнэ со своим штабом и четырьмя    сотнями десантников. С ним прибыли и морские офицеры для составления свиты барона Гро, когда тот отправится в Пекин.
         Зная, что союзники намеревались подписать мирные договора в Тун-чжоу не позднее восьмого сентября, чтобы до морозов посадить войска на корабли, Игнатьев решил, что откладывать отъезд больше нельзя,  и велел Вульфу и Баллюзену собираться в путь.
       - Вы,  Владимир Алексеевич, - обратился он к секретарю, - займетесь бумагами и вещами, а Лев Федорович, - перевел он взгляд на  артиллериста, - возьмет на себя все остальное, прежде всего транспорт.  Медлить больше нельзя, это  не в наших интересах. - Он помолчал, потом добавил. - Адмирал Хоп    сегодня выказал несвойственную ему предупредительность: пригласил к себе на пароход отобедать и полюбоваться прибрежными видами.
       - Поедем? - с робкой надеждой заикнулся Вульф. По долгу своей службы
почти нигде не бывавший  и  ничего,  кроме деловых бумаг и стен своего кабинета,  не видевший.
       - Нет, - отрезал Игнатьев. - Игры кончились. Англичане расставляют
сети, пытаются нас задержать в Тяньцзине,  но мы ведь стреляные воробьи,
не так ли?
         Вульф заметно скис.
        - Кому рассказать, не поверят. Был в Китае, а Китая и не видел.
          Свободные от караула казаки и посольская прислуга стали упаковы-вать вещи,  уже на память  зная, где и что должно  лежать.
       - По реке, видать, пойдем, - подсаживаясь под короб со столовым сервизом, - сдавленным голосом произнес Шарпанов и попросил Курихина "маненько подсобить"  - Коней-то нету.
       - По реке нехай матросы ходют, - поддержал кухонный короб Курихин
и помог однополчанину протиснуться в узкую дверь. - Мне вестовой с "Разбойника" сказывал, моряки пойдут на джонках, а мы вер¬хами с их превосходительством.
        - А кони, говорю, игде? - отдуваясь, просипел Шарпанов.
        -  Хорунжий говорит "найдутся".
         - Ага,  - сплюнул Шарпанов. - Гниды в голове.
         На следующий день вдоль набережной у ворот русского посольства вытянулся обоз из двенадцати подвод, запряженных худоребрыми мулами и вислобрюхими кобылами.
        - Нет большего удовольствия, чем удовольствие испытывать радость от
общения с вами, достопочтенный и сиятельный Игэна-чефу,  - дважды поклонился  Хай Чжан By и показал Игнатьеву все свои зубы.  - Мы не такие,
нас уважают.
      Николай улыбнулся.
        - Для конвоя  кони будут?
       - Будут, - воровато  покосился в сторону набережной купец.  - Но только
ночью, чтоб никто не видел.
       Не зная, о чем идет речь, казаки обступили Дмитрия Скачкова.
       - Слышь, адъютант,  - подольстился к камердинеру хорунжий. - Поясни,
мы двигаем в Пекин или домой?
       - Э,   - вздохнул Дмитрий. -  Раскатал губы. В Пекин, конечно.
       - А раз в Пекин, то как? На бричках, что ли?
       Скачков пожал плечами.
      - Сам не  знаю.
     - Нe  зна-а-ю, - передразнил его Курихин и задиристо сплюнул.  - Што ты вопще  знаешь, сопля курдючная!
      - Цыть!  - оттолкнул его плечом хорунжий и показал кулак. - Никто
не  знает.
       - Я врежу, пятки отлетят, - сунулся Дмитрий на
Курихина, но его оттерли в сторону. - Остынь, земеля. Мы ему пропишем.
        Дмитрий  обещал "процведать".
      - Можа, чё узнаю.
       Уже в сумерках, при первых звездах, казаки услыхали стук копыт. Стоявшие на часах у парадных ворот Савельев и Беззубец радостно присвистнули: ура!  и стали помогать Баллюзену с Поповым заводить лошадей в нижнюю аллею. Через минуту каждый из казаков уже вел на поводу доставшуюся ему лошадь. Выбирали  на глазок, по храпу, ржанью и наитию, доверя¬ясь первому чувству.
       - Ровно девок кобыл шшупаем,  - усмехнулся Шарпанов и, соскучив¬шись по живому теплу, припал щекой к  лошадиной шее. - Ах, ты красотуля…


                Глав ХIV      
 
         Пятого сентября четверо морских офицеров и  два десятка матросов почетного караула фрегата "Светлана", погрузив все тяжелое имущество посольства на джонки, отправились вверх по реке в сторону Пекина.
         На следующий день в семь часов утра Игнатьев выехал из Тяньцзиня, поручив Попову передать китайцам деньги за нанятых лошадей и догнать его в пути.
        - Заодно вручите Хай Чжан By свидетельство и флаг, - протянул он
бумагу с гербовой печатью, подтверждающую право на использование русского  триколора в акватории Бэйхэ.
         - На месяц? - скользнув глазами по тексту, спросил Попов и спрятал
бумагу в карман.
        - И так за глаза,  - ответил Николай и направился к носилкам.
       Надо сказать, что воинственная обстановка, которой окружили себя
английский и французский посланники, их раззолоченые кареты и ливрейные лакеи в глазах китайцев не имели должного значения. Все, что не в духе традиции, народом  воспринималось, как ложь и пустота. Лучше всего, понял Игнатьев за долгие месяцы своего пребывания в Китае, когда свита государственного сановника  и само шествие соответ¬ствует давно установившемуся церемониалу, отвечает внутреннему пред¬ставлению народа об истинном величии, знатности и роскоши.
      - Иван Федорович,  - обратился он к командиру эскадры и сделал знак
Баллюзену поторапливаться, - я впереди, вы - за мной.
        Лихачев  козырнул и, пригнув голову, забрался в носилки, богато декорированные шелком.  От утреннего солнца и красных драконов их внутренней обивки его белоснежный мундир показался Игнатьеву розовым.  Он еще раз осмотрел процессию, убедился, что все заняли свои места, и  сам забрался в паланкин.
       - Конвой, марш! - скомандовал Чурилин,  и казаки тронули коней.
      Над водой канала прокатился скрип колес и конский топот.
      Стоявший в воротах Попов провожал процессию взглядом, передав повод
своего скакуна Курихину.
        Первыми во главе шествия русского посланника проехали хорун¬жий Чурилин, довольно сносно знавший монгольский язык, и с ним - по бокам - Шарпанов и Беззубец. Следом - в парадных носилках, с гордо поднятой головой, пронесли Игнатьева. Руки его покоились на эфесе сабли, которую он стоймя держал между колен.
        Египетский сфинкс,  да и только.
        Двойник чужого божества.
        По сторонам его носилок прогарцевали Вульф с Татариновым и Баллюзен с Шимковичем.
       Игнатьева несли восемь носильщиков под надзором двух старших.
      Так носят богдыхана.
        "Изучил Николай Павлович китайцев, изучил, - мысленно похвалил Игнатьева Попов и проводил взглядом носилки с Лихачевым, старав¬шимся сохранить мину величия на своем отнюдь не барственном лице. Попову даже показалось, что он ему лукаво подмигнул, а может, про¬сто мошка в глаз попала. Над головой зашелестела листва, и Попов невольно посмотрел на небо: нет, дождя ничто не предвещало.
       Замыкал шествие отряд из шести верховых казаков с урядником Стрижеусовым,  а за ними    ехали остальные четверо казаков, охраняв¬ших двенадцать китайских повозок, запряженных спаренными мулами.  В повозках разместилась прислуга с вещами и вторая смена носиль¬щиков.
       Лошади под конвоем Попову не понравились, совсем не те, какие были раньше: огненные дончаки, «арабы», - скакуны чистых кровей. Но луч¬ших не достать, всех прибрали к рукам англичане.
        Когда последняя повозка скрылась за углом,
 Курихин вытащил ки¬сет и закурил.   
        - Слухай, ваше благородие, - обратился он к Попову. - А, можа, ну их к ляду, энтих  китаёзов?   
         - В каком смысле?
        - Да,  я к тому, што гроши, пошто их возвертать? Бумаги с фла¬гом хватит.
       -  Антип, - строго погрозил Попов пальцем и глянул на часы.  -
Наше от нас не уйдет. Политика!..
          - А зря, - ковырнул землю сапогом Курихин и, передав Попову
уздечку его рысака, с привычной лихостью взлетел в седло. - Чую,
назад пути нет. -  Он хитро прищурился и сплюнул.
         Попов промолчал. Долг платежом красен.
          В пять часов пополудни посольство добралось до Цайцуня. Игна¬тьев вышел из носилок, осмотрелся. Городок, словно вымер. Слепящее солнце, глухая улочка, да пустые глазницы домов. Тишина и мертвенность покину-тых жилищ.
       Казаки спешились, носильщики устало поплелись  к  повозкам в холо-док.       Ветхий старец в грубой крестьянской одежде, сидевший в тени шелковицы, привстал на колено, оперся о суковатую палку и с видимым усилием распрямил спину.
    -   Хао! - сказал он надтреснутым голосом и поплелся обочь дороги, взбивая пыль своими хилыми чувяками.
      - Что он сказал? - поинтересовался Николай,  глядя в спину удаляв-шемуся  китайцу.
      Татаринов пожал плечами.
      - Ничего особенного. Выразил согласие. Одобрил.
      - Что одобрил?
     - Надо думать, наш приход.
      -Ну, что ж, - Игнатьев полез в карман за носо¬вым платком и вытер лицо - оно было мокрым от пота. Дмитрий подал ему флягу с водой,  и он сделал
несколько глотков. - Будем считать, что наше дело движется и движется
неплохо.
        Проводив старика взглядом, Николай подумал, что вся просвещенность европейцев не идет ни в какое сравнение с немногословной мудростью востока.  Все эти французы-англичане, кичащиеся своей цивилизованностью, представляют собой жалкий ворох обывательских воззрений, кажутся  бродячей трупой циркачей и шарлатанов, чьи безмозглые остроты и замученные трюки не оставляют никаких иллю¬зий относительно действительного знания вещей у тех, кто с балаганной хвастливостью витийствует о судьбах мира и о смысле жизни. Тысячу раз прав Конфуций, сожалевший не о том, что его не знают люди, а  печалившийся оттого, что он людей  не  знает.
        Утолив жажду, Игнатьев попросил Дмитрия полить ему на руки, умылся и подставил лицо полуденному солнцу. Жаркий ветерок приятно щекотал ноздри. Пахло привядшей полынью и мылом: по его примеру стали  умываться остальные.
        Через полчаса Татаринов с Баллюзеном подыскали дом для ночлега и проводили к нему  членов посольства. Не успели расположиться в нем, как послышался топот копыт,  и в переулок  - на полном скаку  - влетели Попов и Курихин.  Резко осадив коней, они  спрыгнули на землю и в один голос крикнули,
       - Не ждали?
        Губы у них обветрились,  а сапоги из черных стали пегими от пыли.
        - Отчего так долго? - спросил Баллюзен, и Попов скороговоркой пояс-нил, что задержал их конный разъезд англичан.
      - Сипаи тупоумные. Уперлись - хоть стреляй.
      - Стрелять не надо,  -  мимоходом сказал Татаринов. - Привязывайте лошадей,  идем обедать.
      Тихая гавань Тяньцзиня навсегда осталась  за спиной.
     Дом, в который прошли Игнатьев с Лихачевым, представлял собой довольно сносный особняк с пятью комнатами, чудесным разросшимся садом и уютным летним флигелем, стоявшим на отшибе. В комнатах стояла приличная мебель, но занавеси на окнах отсутствовали и вместо кухонной утвари  повсюду валялись глиняные и фаянсовые черепки. Этажерки, на которых некогда стояли изящные фарфоровые статуэтки и драгоценные очаровательные безделушки, уже покрылись тонким слоем пыли. Дверные портьеры из накрахмаленного ситца валялись на полу - ими кто-то чистил сапоги. Бумажные свитки с изречениями древних мудрецов едва держались на тех местах, где их когда-то прикрепили.
      "Невыносимо, -  вслух произнес Татаринов и близоруко сощурил глаза, вчитываясь в древний текст. - Невыносимо прийти домой и застать жену не в духе. Невыносимо…" - дальше строчка обрывалась.
      - Это верно,- услышав окончание фразы, отозвался Лихачев и осмот¬рел свой белоснежный китель: не испачкался ли где? - Лично мне невыно¬симо видеть следы чужой нечистоплотности, насилия и грабежа.
     -  Война,  - проверяя надежность скрипнувшего стула, сказал Игнатьев
и присел к столу. - Располагайтесь, господа.
     - А вот еще,  - подобрал с пола листочек со стихами Татаринов  и
отошел к окну, в которое заглядывало солнце.

                Я  подкинутый вам ребенок.
                Неужели у вас есть дети?!

    - Да - вздохнул Вульф. - Без любви мы сироты на свете.  - Он
присел к столу, заложил ногу на ногу и медленно заговорил.  - Вполне вероятно, что неизвестный нам поэт, так  остро почувствовавший безпризорность людей на земле, сам был сиротой  или бедным несчастным крестьянином. Как и все его соседи, деревенские жители, он всю свою жизнь обрабатывал землю, вспахивал, мотыжил, боронил. Убирал урожай, обмолачивал зерно, ухаживал за домашним скотом, заготавливал дрова. Не гнушался готовить пищу и стирать бельё. Утирал пот и жег в ночи свечу, записывал стихи. На боль¬шее не оставалось времени.
     -  Из колеи деревенской жизни просто так не выбраться,  -  заметил Лихачев.  - Нужны высокие ходули, да сделать их - потребуются деньги.
    -  А их у сельских жителей обычно не бывает, - в свою очередь добавил Игнатьев.
       - Ваше превосходительство, - услышал он голос хорунжего, - разре¬шите расседлать коней?
       Николай кивнул.
      - Глаз не  спускайте с обоза.
    Не  успел хорунжий  выйти, как следом вошел Баллюзен и тотчас попятил-ся: навстречу  ему нёс походный самовар Дмитрий Скачков.
      - Дозвольте, ваше благородие, - закрыл он собой дверной проём, и капитан
 посторонился:  - Проходи.
       Дмитрий вышел на крыльцо и, отыскав глазами Шарпанова, поманил к себе.
        - Слышь, Семен,  - попросил он, когда тот подошел.  - Насбирай углей,
а я курнуть добуду. Закружился.
         Шарпанов установил самовар, огладил его медные бока, отгреб от крыльца мусор,  достал из дворового колодца узкую бадеечку воды, хлебнул , попробовал: сойдет. Выловив из бадьи мокрых кузнечиков, наполнил само¬вар. Подвернул краник и пошел искать дро¬ва. Ни дров, ни кизяков, ни мало-мальского угля нигде не оказалось. Зато в  сарае обнаружился топор - большой колун на длинном топорище. Им можно было уходить быка и свалить  дуб.
       Шарпанов осмотрелся и вразвалочку направился к сосне, росшей за флигелем.
      - Семен,  - окликнул его Стрижеусов. - Кого это ты наладился рубать?
Ужли Антипа?
        Казаки, расседлывавшие коней, загоготали.
        Курихин проследил глазами за дружком. Действительно, чего он с топором? 
       - Семка, ты чиво ?
        Шарпанов молча указал глазами на сосну: ее высокая хвоя была густо обсыпана шишкам.
       - А, - лениво протянул Антип и поскреб затылок. - Шелуши.
       Шарпанов подошел к сосне, плюнул в ладонь и несколько раз, что было
силы, ударил обухом по стволу - сверху посыпались шишки. Одна мазнула по плечу, другая угодила в темя.
      - Будя, будя, - непонятно кому пригрозил он и стал собирать шишки в тряпку, сдернутую им с плетня. Не обращая внимания на шутки  каза¬ков, набил топку самовара  и раздул огонь. Затем сел на крыльцо и еле оттёр руки от смолы.
         Когда решетка самовара раскраснелась, а вода в медном брюхе забулькала, он деловито кликнул Дмитрия.
       - Готов!
      Казаки напоили лошадей, сбросили сапоги и, надвинув на глаза фуражки, дремно поглядывали на свои босые ноги, лениво подпирая изгородь. Шaрпанов подсел к Курихину, притулился спиной к флигелю.
        - Сапоги скинай, пущай пальцы оттерпнут, -  посоветовал ему  Антип, всем своим видом показывая, что ради доброй щепоти табаку готов лично услужить товарищу.
          Шарпанов кивнул, передал ему кисет, набитый под завязку, и освободив ноги,  раскинул портянки на травке.
         Курихин успел закурить и от его цигарки потянулся дым.
         Казаки блаженствовали в холодке, дремно переговаривались.
     - А ты чиво?
      - Известно...  под подол.
     -  У!  - замотал головой Стрижеусов. - Вошла в реку попадья, растилимкала грудя…
    - Баба в рожь и я тож.
    - А я  мальцом шибко на  звезды дивовался. Особливо в ночном. Костерок потрескивает, степь гомонит, сверчками бзыкает. Лежишь, земли не чуешь. Вроде, как летишь, - мечтательно вздохнул Беззубец. - Хорошо...  Сверчки трещат, а  с ними звезды перемигиваются. Чисто девки на выданье - баские.
     - Ясно дело, царство там, не здесь, - посмотрел на выгоревшеее от
зноя небо  Савельев. - Здесь мы глина, прах.
       - А я, - вклинился в разговор Курихин, - в гроб пацаном провалил¬ся, ага. Выпучило, видно, гроб-то по весне, вот я  ногой в шкелет -
и в  самый раз. Дрыгаю, а ён костями клац! - не отпускат.  Насилу сбёг.
Глаза на лбу, руки трясутся. Маманя лупцевала так, што доси помню. Испужался.
      - За что же она била? - сочувствующе спросил Шарпанов.
    -      Как  за что? - изумился Антип. - За дурь мою дурацкую, за огурство. Штоб знал, где шлёндатъ.
     -  Ремённый кнут - наука первый сорт, - глухо  заметил Савельев, а, помолчав, грустно вздохнул.  - Как ни гуторь, а помирать не хотца. Жена, вот, у меня, царство ей небесное, сгорела, вишь,  по-женски. Чистыми кровями изошла.
    - Хворую брал?
    - Здоровая была, за семерых ломила. - Он подтащил к себе сапог и стал рассматривать протёртую подошву.
        - Все мы тута, - многозначительно сказал Беззубец. - И война, и всё.
       - Судьба она с ухлёстом, -  Шарпанов жадно затянулся дымом. - Стебанет - зачешешьси.
     - Жисть подскажет, чиво не поймешь.
    Поздно вечером, когда на небе появились звезды, из соседнего городка Хэсиву, расположенного в шестнадцати верстах за Цайцунем, Игнатьева разыскал монах Бао. Он сообщил, что Парис направился в Пекин. Судьба Му Лань оставалась неизвестной.

                Глава ХV

       На следующий день русское посольство добралось до разграблен¬ного и опустошенного Хэсиву.
       Глядя на сожженные дома, разрушенные пагоды и разоренные кумирни, Игнатьев не выдержал напора гневных чувств и во всеуслышание заявил: - Хазары!
      - Известно, сквалыги,  - тоном сведущего человека отозвался Курихин,  и Шарпанов кивнул: точно.
      По молодости лет казаки понятия не имели, кто такие хазары, а спросить у "ево превосходительства" замялись. Они раздобыли где-то подсолнечный жмых и теперь грызли его за милую душу.
       Чтобы не терять время и быть в курсе событий, Игнатьев направил Вульфа в лагерь англичан.
     - Одна нога там,  другая  здесь, без промедлений.
       «Повелитель», - мысленно огрызнулся   Вульф, но перечить  не  стал.
    - Я понимаю.   
      Секретарь английского посольства встретил его холодно.
        - Да, - ответил он,  - лорд Эльджин здесь. Он поджидает китайцев.
        - Новых уполномоченных? - слегка  заискивающим тоном спросил Вульф
и  поправил на носу очки - они постоянно сползали.
       -  Новых, - сухо ответил Олифант  и углубился в чтение бумаг.
       - Гуй Лян не оправдал надежд? - сделал удивленные глаза Вульф,
хотя отлично  знал, что дряхлый тесть богдыхана давно просился на заслуженный отдых, и,  судя по нелестным оценкам своего  зятя, не вправе был рассчитывать на дальнейшее  участие в переговорах.
           - По-видимому, нет,  - ответил Олифант. - Теперь нам противостоят
 младший брат богдыхана и военный министр.
        - Вы не подскажите, как их зовут? - вежливо поинтересовался Вульф
и  с завистью посмотрел на массивный перстень, усыпанный бриллиантами,
который сиял на большом пальце левой руки секретаря.
        Перехватив его взгляд, секретарь  английского посольства небрежно сдвинул этой рукой стопку бумаг подальше от края стола и, сделав вид, что запамятовал, отыскал в походном сейфе верительные карточки китайцев.
       - Одного зовут И Цин...
        - Брат богдыхана?
         - Да, - у Олифанта запершило в горле и он, прикрыв рот рукой,  украшенной драгоценным перстнем, глухо  закашлялся. - Прошу прощения, простыл. - Князь первой степени...
         -Маньчжур, - счел нужным уточнить Вульф и Олифант кивнул: - Понятно. А второй...  второго звать My  Инь,  я полагаю, он китаец.
       -  Премного благодарен, - откланялся Вульф и  напомнил, что Игнатьев намерен встретиться с лордом Эльджином, как только тот освободится.   
       - Я передам, - ответил Олифант  с той нарочитой вежливостью, за которой легко просматривается глухая неприязнь.
        На крыше старой буддийской кумирни, которую решено было занять на время ожидания лорда Эльджина,  Николай заметил птичье гнездо.
       - Воронье? - спросил он у Татаринова, суеверно полагая, что "ворона к ненастью, а ворон  к несчастью", но тот  отрицательно покачал головой.
       - Аисты свили.
        - Они, - подтвердил Дмитрий Скачков, отпыхиваясь и вталкиваясь с вещами в кумирню. -  Детишков  приносят.
      - Которых в капусте находят, - рассмеялся Татаринов и глянул на
Игнатьева, невольно растянувшего губы в улыбке: его тоже однажды  "в
капусте отыскали" по уверениям его ласковой няни, когда он "ишшо анделом
был".  Теперь-то он совсем уже не тот - отнюдь не ангел.
      Дмитрий быстро соорудил полынный веник, обтёрхал им плесневелые стены, подмел пол, выгреб мусор, передвинул кособокий стол к окну, протёр обшарпанные лавки, и, сложив простыню вдвое, выгнал ею сердито загудев-ших мух.
       - Ишь, понабились -  к дождю...   
       Татаринов помог ему распаковать посуду.
       После обеда Дмитрий полез на чердак - проверить,  нет ли там «каво»? Спустился по лестнице злой, в куриных перьях, в паутине.
        - Обвязался, как черт! Ровно кто подушку распорол.
         Отряхиваясь, он заметил втоптанную в  землю ржавую подкову, подковыр¬нул ее носком сапога и принялся искать гвозди, чтобы прибить ее к во¬ротам кумирни. Гвоздей он не нашел и, послонявшись по двору, плюнул с
досады, развел локти и, ожесточась лицом,  угрюмо разогнул подкову.
      - Силён, Геракла!  - с явной завистью сказал Курихин и, примирительно
похлопав его по могучему плечу, ловко вывернул из его рук «железя¬ку», подкинул высоко вверх и молниеносным движением расчекрыжил её своей булатной шашкой.
       Подкова сверкнула разрубом и шмякнулась к его ногам - двумя своими половинками.
    - Вот так,  ядрева грызь!
    Щуркие глаза Курихина смеялись.
     Солнце палило нещадно, воздух раскалился до духоты, пахло полынью и пылью, и по раскрасневшемуся лицу камердинера было видно, что он давно уже не  держит зла на задиристого казака.
       - Эх, - сладко потянувшись, подмигнул он ему. - Чичас бы нам
косушечку, да к девкам на подушечку...
       - Упреешь по жарюке,  - всовывая шашку в ножны, серьёзно ответил
Антип. - На травке, в холодке, куды ни шло. Перина жгёть.
         - Пущай,  - оглядывая двор кумирни ответил Скачков и, усевшись в тень огромной раскидистой липы,  достал из нагрудного кармана маленькие ножницы и стал стричь ногти на руках, покряхтывая и блаженно отдуваясь.
       - Чур, очередной! - умостился рядышком Курихин и погрозил кулаком
рыжей кобыле, пытавшейся ослабить привязь.  -  Я те, култыга...
      - Погоди,  - отозвался Дмитрий. - Не порть мне церемониял.
     Минут через пять он удовлетворенно пошевелил пальцами, растопырил их и передал ножницы Антипу.
     - На, станишный, а я подремлю.
     Он широко зевнул и, ссунувшись по стволу липы, прикрыл глаза. Курихин покосился на него и недовольно толкнул в бок.
       - Будя  дрыхнуть, жисть проспишь.
       - Отыдь, - зевая, попросил Дмитрий. - Я чуток.
       Какое-то время Антип сопел, возился с ножницами. Потом шумно вздохнул.
        - Щас бы француза нагнать, винцом  разжиться.
       Лукавая ухмылка раскрыла его рот. Блеснули  зубы. Он уже представил себя пьяным и куражливым.
        Скачков  пошевелился и, не открывая глаз, лениво процедил.
        - Пымают, трибунал.
        - Ништяк,  - безшабашно ответил Курихин и осторожно впихнул
ножницы в расслабленную руку камердинера. - Денек мы тут еще  пробудем?
      -  Должно быть, два, - сонным голосом ответил тот. - А ежлить чиво,
то и три .
       -  Попов ишшо здесь? - поднялся Курихин и, пригнув голову,   придерживая фуражку рукой, чтоб ее не сковырнуло  веткой, выбрался из-под липы.
         - Уехал кудысь.
       - Ага, - протянул Антип и помял левое ухо. - Чую, гроза будет:
лист не шелохнется.
       Скачков ничего не ответил, лишь переложил ножницы в карман.
       - Ты эфто,  - извиняющимся тоном сказал Курихин и тоскливо посмот¬рел на  заходившую с севера черную тучу. - Не шибко серчай. Я давеча малость вскипел, так ты тово, не жги слюну.
        Скачков согласно клюнул носом и обмяк плечами. Его сморил сон.
       - Во всем виноват богдыхан, - тихим голосом говорил монах Бао и
прихлебывал из пиалы крепко заваренный чай. - Так считает народ. Если
бы он все деньги, которые собирает казна, употребил на армию, а не
на своих безчисленных наложниц, среди которых одна Цы Си тратит столько, сколько тратит всё неисчислимо-великое население Пекина, включая
пригороды, ничего подобного в Китае не случилось бы. Народ  наш был бы
рад сражаться за себя и за того, кто думает о государственном устрой¬стве, но прежде всего заботится о благосостоянии граждан, своих подданых. Монах
потер колено и, держа пиалу на весу, с затаенной болью посмот¬рел на Игнатьева. - Воины Китая  сильны духом, но жалкая плоть их беззащитна
перед бомбами  союзников; я уже не говорю об их скорострельном оружии. Богдыхану следует грозить европейцам не толщиной крепостных перекрытий и городских стен, а дальнобойными пушками, их страшными снарядами. - Он поднес пиалу к губам и надолго умолк.
         Допив чай, он вежливо поблагодарил  за угощение и, возведя очи горе, принялся молиться, прося святых и милосердного Христа сжалиться над его народом и спасти его от окончательной гибели.
       Левое веко у него заметно дёргалось.
      Под вечер грянул гром и хлынул ливень. Молнии сверкали так, что приходилось закрывать глаза, боясь ослеп¬нуть. Ураганный ветер стаскивал с соседних зданий черепицу, разрушал крыши, валил глинобитные стены  и ломал деревья.
       Навес, под которым стояли кони, рухнул и сломал одной кобыле голень. Пришлось оказывать ей помощь, бинтовать.
        Дмитрий распахнул дверь и  бросился на помощь казакам, выручавшим лошадей из-под непрочного укрытия. Чей-то жеребец встал на дыбы, испуганно  заржал и ринулся,  было,  бежать, но он ухватился за скользкий  ременный  повод и повис на нем, перебирая пятками и  тормо¬зя ногами. Он уже был мокрый с головы до ног: дождь лил, как из ведра. Вода за¬топила канавы, залила двор и грозила ворваться в жилище. Казалось, наводнения не миновать, будет  потоп и вряд ли кто спасется, но...  порывы ветра стали утихать, внезапный ливень прекратился, и молнии сбежали на край неба, к горизонту.
     Рвущийся из рук жеребец прядал ушами, рвался из рук и щерил зубы.
       - Я те! - замахнулся на него Дмитрий и грубо зажал тому ноздри. -
Хвороба упрямая. -  Жеребец всхрапнул и закусил удила.
       - То-то,  дурында, - перекинул сыромятный повод уздечки Скачков и примирительно похлопал жеребца  по холке. - Чичас, родимай, вишь, спужался...
        Утром богдыхану принесли письмо, выкраденное у Су Шуня, который сообщал неизвестному лицу верный способ "убрать изуверку блудницу Цы Си". Су Шуня тотчас взяли под стражу, лишили всех регалий и провели дознание. Следователи - чиновники палаты уголовных дел с желтыми шариками на головных уборах раболепно доложили, что письмо, доставившее столько неприятных минут солнцеликому и всемогущему владыке Поднебесной, признано подмётным. Почерк дашэня Су Шуня подделан. Оказывается, тушь, которую обычно использовал подозреваемый в государственной измене министр налогов, замешивалась не на  привычной всем  чёрной  брусковой краске, а на птичьей трупной крови и угольном дёгте, отчего имела слег¬ка зеленоватый оттенок. Преступник, подлый интриган, пытавшийся опоро¬чить преданнейшего слугу императора, не  знал этой маленькой тайны муд¬рого Су Шуня и явно опростоволосился. Как он только будет найден, го¬лова его немедленно окажется в корзине.
      - Хорошо, - закурил свою послеобеденную трубку с опиумом лучезарный Сын Неба и велел освободить Су Шуня. - А голову преступника добудьте,  покажите непременно.
       Министру налогов вернули все отобранные у него регалии придворной власти, оставили за ним безчисленные привилегии и даже даровали зем¬лю для строительства дворца в провинции Жэхэ, неподалеку от родового имения     Сянь Фэна - в знак высочайшего доверия к дашэню. Он снова был у власти. Все пошло своим чередом и даже Цы Си  на время  успокоилась: кто-то хотел облить грязью любимого ми¬нистра двора в ее глазах, да только ничего из этого  не вышло. Правда восторжествовала. Единственно,  что ее мучило, так это страх за свою жизнь, приучивший ее к жесткому и однозначному выводу: если есть сомне¬ние, значит,  сомнения нет.
 
                Глава XVI

         ...он тенью прошмыгнул между кустов, взобрался на сосну, притих. Затем достал из сумки увесистый моток  смоленой бечевы, густо обсыпанный порохом, привязал к ней острый крюк-тройник, так называемую "кошку", и, сильно рас¬крутив ее, пустил в чердачное окно кумирни. Послышался легкий удар, шум битого стекла, скользнувшего по черепице и упавшего на землю. Он дёрнул бечеву - крюк зацепился, привязал ее конец к сосновой ветке, приструнил ее и поджег. Пламя шипяще вспыхнуло и  огненной проворно-хищной змей¬кой заструилось к намеченной цели, заискрило в сторону дома. Убедившись, что горение не прекратилось, а наоборот, набирает силу, он злобно ухмыльнул¬ся и, ловко спустившись вниз, спрыгнул на  землю. Выпрямился и - захлебнул¬ся собственной кровью: страшный удар по  затылку сбил его с ног. Он булькаю¬ще всхлипнул и засучил ногами.
      Над ним с тяжелым колуном стоял Шарпанов.
      "Крупная шишка",  - взял он лазутчика  за ухо и неприятно поморщился, ощутив кровь.  Сообразив, что неизвестный долго не придет в себя, он выбрался из-под сосны и, проследив направление огненной змейки, выхватил шашку из ножен. Вскинул остриё, прицелился и с силой подбросил клинок. Лезвие  полоснуло бечеву и рассекло ее  у кровли, как раз перед бегущим огоньком. Подхватить клинок  не стоило труда,  и Семен бросился к сосне, заметив там какое-то движение - рванулся и плюхнулся в лужу. Поскользнулся. Ударился о землю так, что зубы лязгнули. "Техтюря!"  - выругал он сам себя и, не выпуская обнаженной шашки, вско¬чил на ноги.
       -  Ссынь!  - кто-то прыгнул на него, как кошка.
      -  Вжик! - он отразил удар меча и снова поскользнулся. Глина.
      -  Ах ты, чурка!  - все же удержался на ногах. Отбил атаку. Свистнул.  -Дзинь!  - ушел от острия, нанес удар, промазал,  уклонился, вновь со свистом рассек воздух.  Что за черт?  та¬кого с ним доселе не бывало: пятая  зарубка на клинке, а враг еще живой.
      - Ин-на! - он перекинул шашку влево, ушел вправо, съехал на плечо, перекатился и, снова ощутив клинок в правой руке, с потягом секанул - на этот раз достал. Лезвие упруго задрожало - впилось в кость, разъяло череп и уперлось в  позвонки: отдало в локоть.
        Семен припал в колене и ударом ноги в спину, высвободил шашку - пальцы дрогнули, но рукоять он удержал. Склонился,  вытер лезвие о куртку мертвеца  и услыхал знакомый голос.
       - Семк!..
       С Антипом прибежал Беззубец.
      Захваченный Шарпановым лазутчик на допросе сообщил, что действо¬вал по приказанию Ай Чэна - человека с перебитым носом. 
       - Где он сейчас? – спросил Попов.
      - Не знаю,  - чистосердечно признался китаец, сидевший в углу кумирни с перебинтованной головой и темно-багровыми подглазьями. - Я его видел один раз.
         -  У Су Шуня?
        -  Да, - упавшим голосом признался тот и  стал молить, чтобы его не убивали.
      -  Да кому ты нужен! - отмахнулся Попов. - Лучше скажи, как зва¬ли напарника и какова цель вашей диверсии?
       Китаец проглотил слезы.
     -  Ян Вэй, но вряд ли это имя.  Скорее, кличка. - Он заискива¬юще прижал руки к груди. На его левом запястье Игнатьев  заметил цвет¬ную татуировку: черно-оранжевую голову оскаленного тигра. Сразу же вспомнилась зловещая ухмылка Су Шуня и его предупреждение: «Если вы покинете Пекин по своей воле, вы очень разозлите тигра. Не советую дер¬гать его за усы - разорвет. Тигр уже оскалился».
         -  Итак,  - повторил вопрос Попов.   - Какова цель диверсии?
          Китаец метнул ни него испуганно-молящий взгляд.
        -  Мы давно уже охотились за вами, хотели поджечь посольское  здание в Тяньцзине, но нам помешали. Узнав, что вы пойдете по следу англи¬чан, опередили вас,  и вот…  Мы догадались, что вы изберете для ночлега кумир-ню.
    - Каким образом? - поинтересовался Игнатьев.
    - А другие здания разрушены, - криво усмехнулся китаец. - «Индили» постарались.
   - «Индили» это кто?
   - Белые черти, - еле слышно проговорил лазутчик.
   - Англичане, - пояснил Попов.
   -  Мы  заранее присыпали куриным пером горючую смолу, которую вылили на чердаке - слева и справа от слухового окна, вот  почему ваш человек  - он указал залитыми кровью глазами на камердинера,  не обнаружил её, когда лазил наверх.
     - Вы  должны были поджечь, а ваш напарник?
     Китаец закусил губу, и не без труда покаялся.
      - Он должен был стрелять.
      -  Все ясно, - тоном плохо выспавшегося человека произнес Игнатьев и велел отпустить лазутчика на все четыре стороны. - Он больше не опа¬сен.
      -  А может,  - дрогнувшим голосом начал Вульф, но Игнатьев не дал ему договорить. - Никаких "может". С пленными мы не воюем, а передавать его официально китайским властям, значит, самим себе переходить дорогу. Мы христиане и должны быть милосердны, как никто. Лев  Федорович, - обратил¬ся он к Баллюзену,  - распорядитесь, чтоб его,  - кивнул он в сторону китайца, - накормили и  снабдили в дорогу едой -  он свободен! А рядового казака Шарпанова представьте к награде и присвоению очередного воинского звания. Согласно инструкции Генерального штаба, я наделен полномочиями командира дивизии,  и вправе подписать приказ о производстве рядового в унтер-офицеры.
     -  Будет исполнено, - с гвардейской лихостью вскинул руку к козырьку Баллюзен и щелкнул каблуками.
       Дмитрий оторвал китайца  от пола, под¬толкнул к двери.
     - Гуляй, чумиза.
    - Ты свободен, - объяснил лазутчику Попов. - Иди в горы и сюда не возвращайся.
     - Стань монахом, - посоветовал Татаринов.
    Узнав о ночном происшествии, монах Бао грустно глянул на Игнатьева.
      -  Боюсь, господин, что вас приговорили к смерти:  сначала ударили в  сердце  -  похитили Му Ланъ,   теперь  готовятся лишить жизни.
      -  Уже  была попытка отравить.
      -   Я  слышал,  -     сказал  старый китаец  и задумался.  - Есть такой способ двойного убийства: очень жестокий, очень изощренный: сначала «выпустить свет» - лишить земной радости, убить того, кого вы любите, а после убить вас.
    Николай стиснул зубы.  «Сперва  убьют того, кого ты любишь, затем убьют тебя»,  - звучало, повторялось, оглушало.  Он вспомнил, как горячая волна любви и нежности окатывала его сердце,  и едва не  застонал. Хотелось лечь и умереть. Вот истинная мука.
        В десятом часу  капитан Баллюзен и новоиспеченный урядник Шарпанов, изредка косившийся на унтер-офицерские погоны Стрижеусова и, как бы примеривавший их к себе - своих-то еще нет, где их в Китае найдешь? - живо оседлали лошадей и,  к явной обиде Курихина, остав¬ленного при посольстве, направились по следу англичан. Дорога была крепкой, столбовой, и они сразу же пришпорили коней. Пошли наметом. Верст через пять, когда кумирни Хэсиву скрылись из виду, где-то вдали громыхнуло.  Дождь усилился. За какие-то полчаса дорога превратилась в безкрайнее топкое месиво, из-за чего кони перешли на шаг.
       -  Эва, припекло!  - нахлестнул нагайкой жеребца Стрижеусов и привстал на стременах. - Целиной надо иттить. Увязнем.-  С козырька его фуражки ручьем текла вода.
      Заметив вдалеке полоску низкорослого кустарника, повернули ко¬ней и, уже не понукая их,  выбрались из топи.
        -  Всё агляне виноваты, - мрачно пошутил Шарпанов и благодар¬но посмотрел на Баллюзена, который утром - перед строем! - за¬читал приказ о его производстве в унтер-офицеры. - Они воду мутят, паскуды.
      -  Известно, - в тон ему сказал и передёрнул плечами Стрижеусов. - От них вся сва¬ра.
      Под копытами коней противно чавкало. Порывами налетал ветер. Пока искали целину, в полях стемнело. Черные тучи заволокли горизонт.
       - Ваше благородие, - отирая мокрое лицо, обратился Стрижеусов к Баллюзену, - а правду гуторют, что китайхан ихний в грудя себя бьёть: изничтожу, кричит, белых дьяволов, потому, как шибко, значить, народ уважаю?
       - Показуха, - строго отозвался Баллюзен.  -  Язык он без костей. Как говорится,  "в мыльне веник не жалеют". Стало быть, мели Емеля…
      -  В драчке и свово можно прикнокать, - по-своему переиначил слова гвардии капитана Шарпанов. - Хрясь,  и не подлазь.
      Перебравшись вброд через заросшую кугой речушку, они миновали ветхую хижину с невзрачной пристройкой под камышовой крышей, поваленную изгородь, и покосившиеся ворота, на которых висела чья-то окровавлен¬ная телогрейка. Дворовой пес, скаля зубы, в бешенстве зашелся лаем и стал бросаться в ноги лошадям, выказывая верность своему хозяину.
      -  У, костогрыз ползучий!  - замахнулся на него нагайкой Стрижеусов, и лютая псина, перепоясанная ременной восьмихвосткой, с виноватым визгом
откатилась вбок.
       -  Кажись, пьяный, - указал Шарпанов на уткнувшегося в  землю лицом
  китайца с нелепо вывернутой рукой, - что наши пропойцы, что ихние, все по канавам валяются.
     -  Да какой он пьяный, - присмотрелся Баллюзен. - Это несчастная жертва войны. Мы идем  по ее следу.
      -  Ужли? - не поверил Шарпанов и,  резко перегнувшись в седле, спрыгнул на  землю. Перевернул лежащего. Невольно закрестился:  у китайца вместо глаза выпирала кровяная гуля.
     Чем ближе подъезжали к Чанцзяваню, тем чаще поподалисъ трупы, пепелища и следы безудержного грабежа. На земляном полу дома, в который они заглянули, тощий котенок играл стреляной гильзой. Рядом с перевернутым корытом, головой к окну, лежал мальчишечка лет трех, лежал с открытыми глазами. В  них навсегда застыла боль и ужас смерти.
          - Ты че эт, Сёмк? - толкнул Стрижеусов  Шарпанова. - Кур воровал?
        - Это  почему? - спросил Семён и почувствовал дрожь во всем  теле.
         - А руки у тебя трясутся.
         Баллюзен перекрестился и закрыл парнишечке глаза.
         -   Знобит чевой-то, - резко отвернулся Шарпанов и направился к вы-ходу. - Не спал всю ночь.
       Впереди, сквозь дождевые струи, светилось зарево пожара.   Похоже, горел Чанцзявань.
        -   Петлю бы ему на шею, ихнему милорду, - прямо обращаясь к Баллюзену, взялся рукой за седельную луку Шарпанов и устало забрался в седло.    - Н-но, култыга...
       Жеребец повел шеей, чуть дотянул поводья и неохотно порысил. Баллюзен поехал рядом, стремя в стремя.
       - Бога у них нет в душе, - с сердечной болью произ¬нес Шapпанов. - Они кто, агляне, иудеи?
     -  Католики, - ответил Стрижеусов и посмотрел на капитана: верно или   нет?               
      -  Англия она большая,  - помедлил Баллюзен. -  Империя. Есть католики, но больше протестантов. И церковь у них англиканская.
     - А в Христа веруют?
   -  Считается, что да. Но в общем-то они антицерковники.
       Баллюзен помолчал и счел возможным развить мысль.
      -  Бог предложил в жертву Сына Своего, чтобы человек поверил, как до-рог он Отцу Небесному, как Тот сострадает всякому во грехе, во зле пребывающему и  зло творящему.
        - Значица,  греши,  и всё простится? - с явным осуждением спросил Шарпанов. - Девку совратил, ребеночка зарезал - всё одно? Лишь  бы, то исть,  по закону?
     -  Думаю, нет, - ответил Баллюзен. - Католик, протестант ли, необузданный язычник - все, конечно, хвалятся законом. А православные, как мы с тобой,  ничем не хвалятся. Просто пребывают в вере.
       - Отец  Гурий  говорил,  есть праведники без веры, но нет веры без праведников, -  сказал Стрижеусов.
       - Праведник ждет похвалы от Бога.
       - От ево дождешьси, - строптиво проворчал Шарпанов.
       -  Сомневающийся уже грешит, клевещет на Бога.
        Шарпанов посмотрел на капитана долгим  взором и широко перекрестился.
       -  Господи, прости мя, грешного. Чевой-то я не то...
        Союзников они нашли за Чанцзяванем, небольшим разоренным селением, в котором безчинствовали  мародеры - солдаты транспортных обозов, догоняющих войска.
      Знакомый офицер из свиты французского посланника, посочувствовал промокшим до нитки  Баллюзену и его спутникам, предложил по кружке горячего  чая и дал возможность обсохнуть. Он же сообщил, что шестого сентября под Чанцзяванем произошло сражение.
     -  Между войсками? - не поверил Баллюзен.
     -  Между войсками, - подтвердил барон Гро, пригласивший гвардии капитана в свою комнату.
    - Но как же так, - обезкуражено потирал свое колено Баллюзен, искренне считая, что его разыгрывают. - Ведь вы вели переговоры и, насколько нам известно,  всё шло хорошо.   
    -  Да, - согласился барон Гро. - Но только до поры, до времени. -  Видя,  что порученец Игнатьева не совсем понимает его, он решил  ввести того в курс дела. - В общем, так. Шестого числа, рано утром, после заключения предварительного мирного условия, из лагеря в Тунчжоу, с нашей стороны отправились на переговоры два десятка человек: полковник ар¬тиллерии, считайте, ваш коллега, - Баллюзен кивнул, - Фуллон де Граншан, капитан Генерального штаба Шануа, лейтенант Коид Осман, интендант Дюбуа, комиссар Адер, квартирьер Гаджей, переводчик аббат Дюлюк. При каж¬дом офицере,  - барон Гро вздохнул, - по ординарцу. Восьмым был мой секретарь граф  Бастар. С ним - переводчик барон Меритенс. Выразил же-лание попасть в число парламентеров и начальник ученой миссии в Китае Эскайрон де Латур. Всего, как я уже сказал, двадцать человек. - Барон Гро выразительно посмотрел на Баллюзена, мол, все ли ему ясно? и продолжил. - От британцев вызвались идти: консул Парис, подполковник Уолкер, по¬ручик Андерсон, помощник генерал-интенданта Гансон, секретарь шанхай¬ского консульства Норман, корреспондент газеты «Таймс» господин Булби, английский консул в Шанхае господин  Лок. Всего с конвоем и нижними чинами тридцать три человека. - Барон Гро снова вздохнул и на какое-то время замолчал. Нижняя вывернутая губа придавала его лицу выражение крайней брезгливости. - Общее число переговорной группы равнялось пятидесяти трем.
        -  С конвоем?
        -  Со всеми нижними чинами, - подтвердил барон Гро. - Около полудня шестого сентября наши совместные войска достигли городка  Матао и расположились в нем на ночь. В то время, как солдаты становились лагерем, парламентеры вступили в Тунчжоу и  начались переговоры. Насколько мне известно, -  принялся  он крутить свой перстень,  - конвенция,  принятая в Тяньцзине, практически не обсуждалась.
        -  А что же стало камнем преткновения?
        -  Вопрос о церемониале.   Об этом их дурацком  "коу-тоу".
         -  Понятно, вы не согласились, - поморщился Баллюзен,  видя, как из-под его мокрых сапог вытекает грязная лужица.
       -  Ни в коем случае. Нет, нет и нет!  - энергично отмахнулся барон. - Никаких коленопреклонений!
       -  М-да, - протянул Баллюзен, больше  занятый небольшой лужицей под сапогами, нежели ходом затянувшихся переговоров. - Весьма неприятно.
       -  Еще бы!  - загорячился француз.  - На рассвете парламентеры покинули ставку переговоров. Самовольно в Тунчжоу остались: интендант Дюбуа, полковник де Граншан, аббат Дюлюк.
       - Три человека.
       -Нет, я остальных не помню. Знаю, что всего осталось в городе тринад-цать человек.
        - Довольно много, -   невнятно сказал Баллюзен и вытянул ноги с весьма озабоченным видом.
       - Чертова дюжина,- горько усмехнулся барон Гро. - Конечно, много. Проехав Чанцзявань, парламентеры увидели маньчжурские войска, развернувшиеся в том самом месте, где, исходя из результатов начатых переговоров, должны были стать лагерем союзники.  Консул Парис попробо¬вал выяснить суть происходящего, но, не получив вразумительного ответа,  решил возвратиться в Тунчжоу, где потребовал объяснений от военного министра Му Иня. С собою взял драгуна. Английский консул в Шанхае господин Лок с тремя всадниками помчался с предупреждением навстречу своему штабу, а полковник Уолкер с пятью всадниками остался в китайском лагере дожидаться Париса.
       -  Но отчего же началось сражение?  - недоуменно спросил Баллюзен. - Такие опытные все парламентеры! Ума не приложу.
       Барон Гро переменил позу и, снизив голос, тоном заговорщика пове¬дал.
    - Поговаривают, что солдат, бывший при полковнике Уолкере, попытал¬ся присвоить монгольскую лошадь. Вспыхнула ссора, перешедшая в стремительную потасовку.  Полковник Уолкер  сдуру обнажил саблю - ее  вырвали китайцы и на его глазах зарубили наглого солдата. Полковник вскочил в седло, но его сбросили с лошади. Видя, что дело принимает скверный оборот (комиссара Адера уже избивали вовсю), Уолкер  крикнул:  "Спасайся, кто может"!  и все, кто побе¬жал вслед за ним, были вызволены из беды английской конной разведкой. Поскольку со стороны китайцев неслись пули, а пушки были повернуты к бою, английские артиллеристы махнули:  - Огонь!
      -  Понятно,  - сказал Баллюзен. - Раздался залп,  и началось сраже¬ние.
      - Самое ужасное, - поднял палец барон Гро, -   почти все парламентеры пленены. Тринадцать наших и двадцать шесть британцев.
         - Тридцать девять  человек.
        -  Да, - опечалился барон. - Просто ужасно. Среди плененных граф Бастар, мой секретарь, и переводчик барон Меритенс. Говорят, их увезли в Пекин. Держат в тюрьме.
        -  А чем закончилось сражение?
        - Полным разгромом китайцев. Впрочем, как и вторая битва, девятого сентября, когда китайцы снова потерпели поражение. Кстати,  - оживился француз, - девятого числа китайцы замыслили поджечь дом в Чанцзяване, где расположилось английское посольство. В этой же улице были главные штабы, склады и госпиталь.
      -  Посольство пострадало?
       -  Нет. Но один из складов подожгли.
       -  Представляю гнев и возмущение британцев.
       -  О! - воскликнул барон Гро. - Генерал Грант отдал город на унич-тожение.
       -  Я видел, - вспомнил Баллюзен пожары Чанцзяваня и его безчислен¬ные трупы. - Город выгорел дотла. По нему бродят мародеры.
       -  Генерал Грант  считает, что солдатам надо потакать и позволять им делать все, что им заблагорассудится.
       -  Скорее, то, что им взбредет в башку! - грубовато отчеканил Баллюзен. - Это не армия, а сброд. Бандиты на дороге.
       -  Что делать, - оттопырил нижнюю губу барон. - Наёмники это и есть ... жестокость. Безчинствуют язычники, рабы. Так было, так будет. - Ход его мыслей прервал вошедший офицер посольства, и Баллюзен использовал его приход,  чтобы откланяться.
        -  До свидания, ваше сиятельство.
        -  До встречи. Жду генерала Игнатьева в гости.

                Глава XVII

           -  Эва, натащили грязюки, - недовольно проворчал Скачков, когда за капитаном Баллюзеном закрылась дверь,  и он услышал взволнованный голос Игнатьева: "Ну, что там, Лев Федорович"?
        -  Будя лаять, - обдергивая на себе мокрый казачий бекеш, посторонился Стрижеусов и подмигнул Шарпанову, собравшемуся уходить. - Лучше плесни, оберещик, чайку. Шибко иззябли.
       -  А, можа, молочка горяченького из махотки? - подкрутил фитиль в чадящей лампе Дмитрий,  и его большая тень шатнулась на стене. - Так нетути ее, махотки той. - Он хмуро указал на лавку, мол, садите¬сь, и нацедил из самовара кипятку. - Держите, - протянул две круж¬ки. - Грейтесь.
        Порывшись в плетеной корзине со съестными припасами, он достал жестянку-бонбоньерку и, сердобольно глянув на промокших казаков, выудил из нее две шоколадные конфеты. - Нате, подсластите душу, мыканцы царёвы.
        Узнав от Баллюзена о пленении парламентеров и о том, что союз¬ники решились на самые крутые меры: нещадно бьют китайцев и рвутся к их столице, Николай почувствовал, как из-под ног уплывает земля. Болезненно сморщившись, он присел к столу и потер затылок. Ерунда какая. Коварство, дикость, глупость 
       -  Как обухом по голове, - пожаловался  он и побарабанил пальцами по столу. - Че¬рез час соберем офицеров, посоветуемся, как нам быть.   
     Отпустив Баллюзена, он принялся ходить по комнате, размышляя над сложившейся ситуацией.  Что ни говори, - ходил он от  стены к стене, из угла в угол, - а во все столетия, во все века одни  зажигают свечи, а другие их гасят. Кто-то славит жизнь, а кто-то смерть, войну, ее кровавый церемо¬ниал. - Он уже  понял, что теперь нужно будет ожидать такого накала страстей, такого столкнове¬ния характеров, амбиций и претензий, как между союзниками и китайцами, так и внутри каждого лагеря, что напряженное ожидание развязки с обеих сторон непременно, - он осознал это отчетливо и остро, - непре¬менно    повлечет  за собой целую цепь логических ошибок в действи¬ях противников и их штабов, а следовательно, тотчас же возникнет кри¬зис, настоящий кризис, потребующий от него, Игнатьева, решительно¬го выступления на авансцену с уже заранее продуманной для себя ролью. -  Он подошел к столу и, не присаживаясь,  стал быстро записывать рождавшиеся в голове мысли, боясь утратить чувство озарения. «Мое оружие,  - говорил он сам себе, исчеркивая лист бумаги, - спокойствие и равнодушие. Самое главное, внимательно следить за тем, что, когда и кому я собираюсь сказать».  Мысли рождались одна за другой,  и он едва поспевал обмакивать перо в чернила. «Барон,  - мысленно обращался он к французскому посланнику, обдумы¬вая предстоящую встречу, - вы настоящий рыцарь. Постарайтесь и впредь идти навстречу трудностям без страха и упрека, с открытым забралом. Муза дипломатии - дама капризная, но она дама, а дамы ценят мужество. Не так ли»?  Он поудобнее переместил подсвечник, чтоб тень от головы не падала на стол, и уперся взглядом в стену. «Интересно, говорил я ему о рыцарстве или же нет? В любом случае надо сказать. Барон человек романтичный».
     Минут через пятнадцать собрались офицеры.
     Баллюзен  доложил о результатах разведки  и о дикой выходке маньчжуров:
о пленении парламентеров.
    - По слухам, двое из них обезглавлены.
   -  Один из них, наверное, Парис,  - предположил Татаринов,  - Кто-кто, а он поиздевался над уполномоченными вволю.
       -  Нет, - опроверг его мысли Баллюзен, - Париса отвезли в Пекин.
       -  Странно, - ущипнул себя за нос и сцепил пальцы Вульф. - Как же так вышло, что,  несмотря на указ богдыхана избегать столкновений, разыгралось целое сражение?
       -  И не одно,  - заметил Лихачев.
      -  Я полагаю, спровоцировали англичане, - ответил за Баллюзена Игнатьев. - Увидев ополоумевшего от страха полковника Уолкера и бе¬гущих вслед за ним китайцев, они тут же выстрелили по монгольской коннице из пушек. Я  верно говорю,  Лев Федорович?
       -  Так точно, ваше превосходительство.
       -  Отсюда и война.
       Сидевший рядом с капитаном первого ранга Лихачевым его брейд-вым-пел лейтенант Елизаров, прибывший с матросами на джонках, повернулся к Баллюзену.
        - Лев Федорович,  - замялся он,  - но ведь китайское войско по численности превышает союзнический авангард в несколько раз, как же французам и англичанам удалось с ходу разгромить врага? Выходит, что китайцы не сопротивлялись?
    -  Да, этот момент подозрителен...
     -  Еще бы!
    Баллюзен пожал плечами.
     -  Я сам не очень понимаю. Если верить барону Гро, китайские пушки были развернуты к бою, правительственные войска Сэн Вана приложили все силы для упорного сопротивления, защищая подступы к столице через Чанцзявань,  но французы "лихо опрокинули" маньчжуров и овладели всеми их орудиями, а это около восьмидесяти стволов, взяли  одно за другим   все укрепления.
      - Враки! - с мужицкой прямотой сказал хорунжий Чурилин.
      - Чепуха на постном масле, -  выпалил Шимкович. 
      - Барон объяснил, что французы развели роты на большие интервалы и вывели всех солдат на первую линию, не оставив ни второго эшелона, ни резерва, -  сказал Баллюзен.
         - И какова же была численность их артиллерии? - спросил  у него Лихачев с таким видом, словно тот пытался  утаить важные сведения .
       -  Барон утверждал, что в первой стычке участвовали пятьсот пехо-тинцев, шесть нарезных полевых орудий и восемьдесят всадников - эскадрон сикхов. У китайцев же было до двадцати тысяч,
       - Заметьте, -  воскликнул Игнатьев. - Всадники - инду¬сы. Пехотинцы, я уверен, тоже. Англичане - природные трусы. Отсюда их жестокость и их зверства. Единственная их заслуга - они умеют отсту¬пать: достойно и без паники.  А все оттого, что мы знаем: бегут с поля боя, а резервы всегда отступают.
     -  Но моряки они хорошие, - подал голос Лихачев. -  Сражаются умело.
    -  Если верить барону, - выдержал  паузу  Баллюзен, - то французам повезло: сахаристое просо скрывало большие промежутки в цепи наступавшей пехоты. Китай¬цы испугались мнимого превосходства союзников и повернули вспять. Остатки их славного воинства мгновенно рассочились. Одни засели в ка¬мышах, другие затаились в близлежащих рощах, а третьих видели в кана¬ле - по воде плывут трупы.
     -  Покончили с собой? - робко спросил Шимкович.
      -  Прыгали в воду, с целью утонуть.
     -  Бедняги.
       Все невольно  замолчали.
    -  Что будем делать? -   Спросил офицеров Игнатьев.
     -  Продолжать движение, - как старший по чину первым ответил Лихачев.
      Баллюзен кивнул.
     -   Согласен.
      -  А вы что думаете, господин хорунжий? - спросил Николай у коман-дира конвоя.
       -  Сидеть и не рыпаться! - с неожиданной резкостью встал со своего места хорунжий и громыхнул сдвинутым стулом. -  Я лично отвечаю перед государем императором за безопасность посольства и за  вашу жизнь, ваше      превосходительство,  - он посмотрел на Игнатьева. -  Куда мы лезем? К черту на рога?  Чанцзявань  горит, в нем масса мародеров, господин капитан их правильно определил: бандиты. Разве я могу,  имея в подчинении всего двенадцать сабель, оказать достойное сопротивление врагу? А вдруг Сэн Ван ударит с флангов, предпримет контр¬наступление, тогда, куда и как? Нет, я  за то, чтобы остаться здесь. И так надысь едва не подпалили.
     -  Действительно, - заерзал на стуле секретарь Вульф и озадаченно потеребил свой нос, сложив пальцы прищепкой. -  Опасно и весьма. В данном вопросе    я полностью на стороне хорунжего, -  он зачем-то снял очки и сунул их в кармашек сюртука.  - От Хэсиву до Чанцзяваня,  в сущности,  недалеко. Можно поддерживать сношения с бароном через господина капитана. - Он с подчеркнутой вежливостью указал на  Баллюзена.
     -Я не против, - сказал тот и посмотрел на Игнатьева; в самом деле, зачем рисковать?
      Игнатьев задумался. Одни мечтают о попутном ветре, другие - о безопасной гавани. И лучше мечтать о том, о чем мечтает большинство. Людям это понятно. Разумеется, мечтать о своем благополучии  никому не возбраняется, это необременительно, если судить со стороны, а вот делать...  де¬лать свое дело вопреки общественным  поползновениям, вопреки здра¬вому смыслу, это всегда опасно, это грозит не только отчуждением, но и побиванием камнями.                -  В конце концов,  - вывел его из задумчивости голос Лихачева, ок¬рашенный легкой обидой, - нас не двенадцать сабель, а гораздо больше, господин хорунжий. Вы забыли, что с нами,  - он показал на сидевшего рядом  лейтенанта Елизарова,  - двадцать четыре матроса, а это, знаете ли, сила!
       - И немалая, - добавил Попов, молча сидевший в сторонке.
       -  Вот!  - с благодарностью посмотрел на Лихачева Игнатьев и улыб-нулся Попову. - Это то, что я хотел услышать. Нас гораздо больше и мы все  бойцы. Это во-первых. А во-вторых, не стоит  забывать, что полководцы знают, как вести войну, но война об этом не догадывает¬ся. У неё свой взгляд на логику событий. Как гово¬рят  солдаты: "Ежели что, так и гоп, а доведись, так и гопнешься".
      - Солдат в окопе от  земли мудреет, - негромко сказал Баллюзен, и все посмотрели в его сторону. - Она,  матушка,  всему научит, ума-разума прибавит.
     -  Так всё и происходит, - снова  заговорил Игнатьев и встретил¬ся взглядом с хорунжим. - Китайцы, союзники что-то там решают, а война идет своим путем. Поэтому, - не давая никому возможности протестовать, а начальнику конвоя в первую голову, тоном старшего заявил  он,  - приказываю: выступать! Побудка - в четыре часа.  Караулы уси¬лить.  -  Он вынул карманные часы, посмотрел на циферблат: было двенадцать минут первого и  тихо объявил:  - Отбой.
     Кто-то облегченно вздохнул. Кажется, хорунжий.
     Уже в потемках, отходя ко сну, Николай   подумал, что теперь писцам в штабах китайских войск прибави¬лось работы: они сосредоточенно и неустанно изготавливают похоронные таблички и рассылают их родственникам погибших воинов, что бы те, согласно древней китайской традиции,  имели возможность в те¬чение ста дней после похорон кланяться им по ночам, а  затем благо¬чинно сжигать и томиться надеждой, что души погибших и почитаемых в молитвенной скорби найдут приют в мире богов и встретятся со всеми, кто им дорог. Если делать всё по ритуалу, - объяснял монах Бао, душа покойника непременно воскреснет и станет посещать живых, когда захочет, и даже помогать им в этом мире. Одним словом, китайские по¬хороны - дело скрупулезное. Надо и богов умилостивить, и соседям угодить,  и родственников не обидеть. Чем пышнее похороны, чем пронзительнее плач и безпечальнее смех, объединяющие всех участников скорбно¬го и благостного торжества, тем больше вероятности у покойника жить в памяти потомков, а,  следовательно,  не покидать живых, быть с ними до скончания веков. Какие похороны,  такая жизнь. И у тех, кто их про¬водит, и у тех, кто в них участвует. Поэтому цвет траура - цвет выпавшего снега - белый-белый".
     Ворочаясь на своем походном тюфяке, размышляя  о китайских похоронах и об участи плененных маньчжурами парламентеров, которых так или иначе мучают, а может быть, и кровожадно истязают, он неожиданно поймал себя на мысли, что люди сами драматизируют  смерть: слишком любят жизнь и обожают все, что с нею связано. Даже несчастья и горести, даже об¬ряд похорон. И не желают знать, что все мы живы, даже покойники, пока существует ритуал прощания с умершими. Все мы при жизни безсмертны, смертны - без любви. И вот эта невозможность лю¬бить - она одна!  - приводит многих в ужас: как же так? Ведь только что любили, восторгались, ликовали, радовались милому и дорогому су¬ществу: ребёнку, женщине, мужчине - человеку! и вдруг, одномоментно -  пустота, могила, яма. Вместо чудных милых глаз - зияние земли. Был человек,  и нет. Мы ещё любим, но кого?.. С ума можно сойти. Легче не думать. Мы кричаще заходимся в плаче, выплескиваем в небеса недоуме¬ние и скорбь - сумятицу души. Все понимаем и не знаем ничего, и протестуем против всяческого знания!  Желание уйти вслед за любимым - самое напутственное из желаний. Самое естественное, самое живое. "Ой, да схороните меня рядом!" - вековечный вопль.
       Зеленые глаза Му Лань были заплаканы.
      Уже под утро, сквозь тяжелый сонный морок, в его комнату пробрал¬ся монах Бао. Прошел на цыпочках к столу, взял колокольчик, но зво¬нить не стал - тихонечко вернул на место: тот и не звякнул. Присев на корточки, старик опустил руку на лицо убитого китай¬ца и закрыл ему глаза. Потом неслышно встал, набрал в кружку воды и медленно  выпил.   «Светает»,  - сказал он голосом Дмитрия и со стуком поставил кружку на стол.
       Игнатьев проснулся. 


                Глава XVIII

           С востока на запад протянулись священные горы. На юг и на се¬вер поделили они Поднебесную. Разделили китайский народ духи гор, властвуют над ним и дарят жизнь, дарят жизнь и отбирают её. Захо¬тят - возвысят,  захотят - низвергнут в ад. Из земли растут, в не¬бо уходят,  и никто им не судья. Никто на свете. Никто не в силах разгадать их немоту. По обе стороны от них бегут ручьи, цветут сады. Люди  играют свадьбы. По обе стороны рыдают и скорбят, пытают тайну бытия, идут по звез¬дам, а горы помнят эту тайну и молчат. Великой глубиной молчания приводят людей в трепет. Исправляют имена. Даруют память. Встре¬чают  свет и провожают тьму.
           Николай смежил веки и увидел My Лань: она протянула руку и он нежно коснулся её, придержал. Вздохнул и обмер.
         - Му Лань…
         - Николай, - послышалось эхом.
        "Господи, где же она?"
        Сидеть в носилках было неудобно, спина и ноги затекли, но роль могущественного сановника, равного по своему  положению чуть ли не самому богдыхану, требовала игры всерьез: принуждала рядиться в чужие одежды. Люди пасуют перед очевидным, слепнут. Явленное выше дока-зательств. Если бы  человек был устрое¬н иначе, на подмостках тщеславия, кроме вековой пыли, давно бы ничего не было: отпала бы нужда казаться, а не быть. Мировой театр опустил бы занавес, а кукловоды разбежались. Суфлеры научились бы молчать; актеры - жить: реальной честной жизнью. Но... всё пока что остается на земле по-старому. Народ инстинктивно страшится лицедейства, его дьявольского своеволия, издевки над глубинным смыслом жизни, чего нельзя оказать о власть имущих, о притязающих на власть. Сытый не любит смотреть на го¬лодных, здоровый на калек, в то время,  как самодовольство упивается ви¬дом чужого несчастья. И сейчас, мерно покачиваясь в пышном паланкине, Игнатьев, по идее, должен был испытывать ни  с чем несравнимое блаженство, глядя на разоренные деревни, порубленные сады, чадящие костры и пепелища, а пуще всего упиваться видом несчастных жертв войны, блуждающих, как зыбкие и мертвенные тени среди руин когда-то милых очагов. Повсюду тлеющие угли, осколки битого стекла и крошево дешевой черепицы. Тысячи колес, десятки тысяч копыт и солдатских ботинок, испохабили мирную землю Китая, втоптали в нее радость. Люди   загадили жизнь, откликнув¬шись на зов войны, на ее бешеную страсть к чужому горю, крови и нажи¬ве.
         -  Китайцы топят  своих жен в колодцах, а родителям и детям перерезают горло,  - услышал Николай голос своего секретаря,  и это  замечание Вульфа вывело его  из состояния    задумчивости.
       -  Такова реальность, - проговорил ехавший рядом с ним на во¬роном жеребце Татаринов. - А реальность понимают в этом мире только воины, да, может быть, еще торговцы. Все остальные думают, что понимают.
       - Вы хотите сказать,- раздраженно хмыкнул  Вульф,  наезжая своей низкорослой кобылой на одного из носильщиков и почти упираясь в его спину носком сапога, - что люди, подобные мне или вам, чужды реальности, не знают ее сути?
           -  Я хочу сказать,  - с ноткой упрямства в голосе ответил Татаринов,-  что ни те, кто понимает реальность, ни те, кто думает, что понимает, не имеют преимущества перед реальностью.
        -  Это еще почему? - сапог Вульфа уперся в спину носильщика,  и тот ускорил шаг.
         - Реальность всякий раз иная, - слегка, придержал своего жеребца Татаринов, заметив, что носилки покачнулись.  - Вы вот и сейчас не по-нимаете, что ваша лошадь наезжает на носильщика, сбивает его с ритма.
        Вулъф недовольно покосился на семенящего рядом китайца и презрительно свёл губы.
      -  Было бы что замечать.
        Встретившись взглядом с Игнатьевым, он резко осадил лошадь.
      -  Извините, ваше превосходительство, заговорились.
         Игнатьев понимающе кивнул.  Что-что, а реальность действительно очень изменчива. Здесь он с драгоманом полностью согласен. Взять того же Вульфа. Внешне угрюмый и, как многим казалось, неуступчивый, он довольно быстро соглашался с противоположными взглядами, причем, поражавшая всех его мрачность  сменялась неким подобием угодливости и даже подо¬бострастия, хотя он и любил повторять, что "люди редко ценят ум, но еще реже - преданность". Людям вполне хватает льстивой угодливости и от¬кровенного холуйства, так как жизнь приучила их к тому, что человек, вызывающий сострадание, зачастую не стоит этого чувства, являясь либо хорошим актером: плутом, либо философом, осознанно и благотворно для себя страдающим .Последние, как правило, великодушны и разумны, а разум¬ные, как известно,  удачливы. В большинстве своем люди малодушны и вследствие этого несчастны,  угрюмы, озлоблены. В своем несчастье они агрессивны. Не хо¬чешь, да скажешь: "Ничто так не пьянит, как собственная глупость". Вот уж верно :кому не нужно ничего, тот истинно богат. А кто завист¬лив, тот несчастен.  Барон Гро завидует богатству лорда Эльджина, а лорд Эльджин завидует премьер-министру Пальмерстону, сумевшему ис-пользовать свое влияние на королеву в целях личного обогащения. Но и Пальмерстон, в этом Николай уверен, глубоко несчастный человек, если его жизнь сосредоточилась на банковских счетах. «Скажи мне, где твое сокровище, и я скажу, где твое сердце». Древние, как всегда, правы. Они искали Бога в себе и вовне, а искательство, известно, хорошо воз-награждается. Главное, знать, что искать. Где глубина познания, там глу¬бина открытий.
          Игнатьев уперся руками в сиденье, переменил позу, глянул на часы. Без пяти десять.
     -  Лев Федорович,  - окликнул он Баллюзена,  ехавшего верхом по его правую руку рядом со Стрижеусовым. - Чанцзявань ско¬ро?
          - Минут через пятнадцать, - ответил Баллюзен  и указал ру¬кой на видневшуюся впереди тутовую рощу.  - Сейчас лесок проедем, с горки спустимся, а там уже и он.   
          Сказанное подтвердилось.
          Они миновали  рощу, спустились с небольшой возвышенности, переехали чудом  уцелевший  мост с охраняющими его четырьмя каменными тиграми, и, обогнув разоренное кладбище, въехали в  Чанцзявань - раз¬битый и опустошенный, черный от недавнего пожарища.
          Возле древней кумирни, в которой решено было остановиться, лежала мертвая собака с разможженным черепом. Пятеро щенков, все, как один, густого черного окраса, тыкались в посиневшее брюхо, тянули соски, искали молоко, а его не было. Они обреченно поскуливали, беспомощно терлись друг о друга, зевали, жаловались на безчувственную мать.
      -  Дозвольте? - глянул камердинер на Игнатьева,  и тот кивнул: - Бери.
      Дмитрий взял из обозной подводы грязную простынь, связал углы и уторкал щенков в узел.
      -  Глядят, шельмы, - сказал он с умыслом, давая знать, что время, когда слепых кутят топят, давно миновало. Кто увидел Божий свет, тот должен жить. Закон.
       Беззубец и Шарпанов закрючили падаль, сволокли на задворки, в овраг,  закидали ветками и глиной.
        Выбравшись наверх, они заглянули в полусгоревший сарай и ужаснулись. Несколько десятков обнаженных женских трупов грудились в его под¬поле. В нос ударило гнилостной прелью, тошнотворным угаром злово¬ния.
        -  У! - замотал головой Беззубец. - Потешились ироды. Поиздева¬лись над бабьём.
        -  А можа, и свои, - отвернулся Шарпанов и выбрался наружу. -Маньчжуры, оне тоже хороши. С живого шкуру спустят.
      -  Слыхал, -  прикрыв за собой дверь,  поморщился Беззубец. - Руки рубят, как у нас поленья. - Он хотел еще что-то сказать, но не договорил и переломился в поясе. - Фу, гадость. - Он сплюнул вязкую слюну. - Теперь приснится.
        -  А ты перекрестись, - посоветовал Шарпанов и осенил   се¬бя крестным знамением. - Упокой, Господь, их души.
      -    И чего только на свете не увидишь, - ткнул себя щепотью в лоб Беззубец и перечеркнул рукой от плеча до плеча. - Страх и токма.
        Не лучшим образом чувствовал себя и барон Гро, когда его  навестил Игнатьев.  Странное чувство  душило и теснило сердце, словно его жестоко донимало нечто злобное, неведомое и неодолимое. Выглядел он изможденным старцем, хотя одет был по обыкновению со щегольской небрежностью. О, сколько радужных планов было на эту осень! Все лето прошло в неимоверном напряжении: казалось, что еще чуть-чуть и цель близка, переговоры завершатся - мир будет подписан. Так или иначе, все пойдет на лад. И вот, к несчастью,   всё пошло насмарку. Все его возвышенные планы не то, чтобы сошли на нет ,как сходят многие случайные желания, туск¬нея и теряя свою прелесть в гуще дел,  нет, эти планы просто провали¬лись, рухнули в бездонное "ничто",  исчезли. Испарились. И ведь не ска¬зать, чтобы его проекты были эфемерны, нет -  он никогда не стро¬ил свои планы на песке, для этого он слишком долго жил на белом свете, не возводил воздушных замков, так скажите же, ответьте: отчего? ну, почему? первые же порывы осеннего ветра разметали их, как палую листву?
      -   Одно дело спускаться с небес,  другое - упасть и разбиться, - пожаловался барон.
     -  Я вижу, что пленение парламентеров вконец расстроило ваши нервы, - тоном глубочайшего сочувствия выразил свои соболез¬нования Николай, и француз посмотрел на него так, словно хотел предостеречь, погрозить пальцем :дескать, смотрите, взвешивайте, думай¬те; идите, да не оступитесь, карабкайтесь вверх, но помните, что падать всегда больно.
       - Как говорят испанцы,  - вяло ответил он на рукопожатие, - наше положение это "каллехон салида" - переулок без выхода.
      -  Тупик?
      - Тупик, - чистосердечно признал барон Гро и  тяжело вздохнул. - Не знаю, как мне быть? С кем из китайцев иметь дело, а с кем нет?
       Игнатьев задумался.
        -  Надо сразу уточнить: кто нас интересует? Есть люди выгоды, есть люди пользы. Мне кажется, что принц И Цин,  брат богдыхана -  человек и умный и серьезный.
       Барон Гро недоверчиво  посмотрел на Игнатьева и сокрушенно вздох-нул.          -  Видимое далеко не истинное. В наше время, как это ни страшно, плохое делают со всей серьезностью, с подъемом, а вот хорошее - лениво, абы как, лишь  бы отстали.
      - У нас говорят: спрохвала.
      - Это меня и пугает.
      Помня том, что фанцузский посланник относится к той категории людей, которые говорят, чтобы другие молчали, Николай все же сказал, что "в каждой деревне  свой дурак, но и свой философ".
      -  Случается, это один и тот же человек.
     -  Не думаю, что с ним можно  найти общий язык, - задумчиво покрутил перстень на пальце барон Гро, размышляя о принце И Цине.
      - И  все же,  - посоветовал Игнатьев,  - надо постараться это сделать. Как говорят китайцы: "Во время дождя и лист лопуха - зонтик". Надо убедить И Цина освободить парламентеров. Уверен: их пленение он не одобрил. Захват заложников осуществлён  людьми Су Шуня.
        -  А он фаворит богдыхана, - угрюмо заметил барон.
        -  Ну и пусть, - Николай усмехнулся. - Добьётся тот, кто сможет убедить.
       -  О добре хорошо рассуждать, но творить его спешит не каждый.
    -  А вам каждый и не нужен. Вам нужен И Цин. Избыточные  знания людей, а вы барон, я в этом убедился, знаете людей отлично, мешают жить и действовать вопреки страхам. В правоте того, что человек делает, заключаются и счастье и успех.
        В глазах барона засветился огонек надежды и тут же потух.
        -  Китайцы не понимают самого простого.
        - Они так умны, что позволяют себе глупости.
       -  Не глупости, а мерзости! - Почти вскричал барон. - Захват заложников, парламентеров, это вопиющее беззаконие, попрание всяческих норм международного права, возмутительная выходка безумцев! А чтобы урезонить мерзавца, говорит мой коллега лорд Эльд¬жин, достаточно порой одной затрещины, одной хорошей оплеухи.
      -  Я не стану полемизировать на этот счет. Сила любого полемиста не столько в  знании, сколько в претензии на это знание. Я  лишь позво¬лю себе процитировать  старую русскую пословицу: «Где свара, там  вода кипит без пара».
     - Как это понять? Я   плохо знаю рус¬ский.
     -  Ласка усмиряет даже бесноватых. Лучший способ отомстить - за¬быть  о мести.
       -  Не знаю, не  знаю, - озадаченным тоном произнес барон Гро. - Лорд Эльджин имеет на этот счет  прямо противоположное мнение. Не лас¬ка, а встряска! вот его метод внушения. Окрик и плётка. Окрик уже был, мы выдвигали ультиматум: требовали в двадцать четыре часа освободить парламентеров, теперь черед за плёткой, за хорошей взбучкой.
       - И  что лорд Эльджин понимает под этим,  под плёткой и взбучкой? Два сражения вы уже выиграли. Половина армии Сэн Вана разбежалась. Я полагаю этого до¬статочно, чтоб встретиться с И Цином.
       -  Как у вас все просто, - покачал головой француз.  По одному  тому, как он посмотрел,  как медленно и неохотно поднялся со своего места и протянул руку для пожатия, стало ясно, что он совершенно угнетен своим непониманием того, что происходит.  Он всем своим видом показывал, что ни в чём до конца не уверен.  Если он к чему и расположен, так это к продолжению их встреч,  но это уже завтра, а сегодня...  сегодня нет, сегодня он устал и не способен что-либо решить.
      Когда Николай вышел на улицу, он невольно поежился. Тучи облегли все небо. Их  плотная глухая чернота нагоняла жуть, неясную тревогу;  раньше времени морозила и сиротила душу.
      Ветер трепал листву, вздымал  остывший пепел.
     - Эва, -  придерживая фуражку рукой, проворчал  хорунжий.  - Порохня какая... Дыхать тёмно.
      -  Над Хэсиву уже льет, - так же, как и хорунжий, ложась грудью на ветер, отрывисто сказал Игнатьев.    - Скоро до нас дойдет.
      -  А то ж, - согласился Чурилин. - И шьёт, и порет.
      Подходя к кумирне, Игнатьев услышал обрывок разговора караульных казаков.
      -  Не жалкуешь?
      -  Не-а… Сурьезный у нас генерал.
       Увидев Игнатьева в сопровождении хорунжего, Стрижеусов и Шарпанов вытянулись в струнку.
      - Здравия желаем, ваше превосходительство.
         Игнатьев козырнул.
       - Скажите остальным, чтоб никуда не отлучались. Мы в районе боевых действий. На территории, захваченной союзниками.
        -  Индусы лютуют,  - осуждающе оказал Шарпанов. - Зорят и грабют,  почем зря.
           - А вы на чужое не зарьтесь. Ваше от вас не уйдет.
         -  Да мы ни-ни,  - уверили его казаки,  и сообщили, что нашли в сарае груду мертвых тел.-  Видать, иссильничали их, а после  зарубали.
         Игнатьев велел позвать Вульфа и приказал тому освидетельствовать зверства европейцев.
      -   Составьте  протокол, да поподробней.
      Вульф недовольно поморщился,  угрюмо склонил голову и направил¬ся с казаками в сторону сарая.
      - Ваше благородие,  - посоветовал Шарпанов. - Вы бы  нос платком зажали,  дюже там паскудно.
    - Ладно, открывай!  - небрежно отмахнулся Вульф и, войдя в сарай,  едва не задох¬нулся: мерзостная вонь капустной гнили, картофельной плесени и человеческих останков, густо замешанная на блевотине тех, кто впервые попадал сюда, сдавила ему грудь. Жуткая спазма тошноты вывернула наизнанку. Из  глаз потекли слезы, все внутри похолодело, словно он провалился под лёд - не вздохнуть, ни вынырнуть. Темные круги перед глазами - последнее, что он запомнил. Очнулся на  земле, вернее, на кошме, разостланной под старым ис¬кривлённым дубом. Откуда-то издалека донесся голос Шарпанова:
     - Скопытился, мил-друг, такая ужасть!
    Увидев перед своими глазами стоптанные   сапоги и деревянные казачьи ножны, обтянутые пегой, словно изгрызенной мышами,  кожей, Вульф почувствовал новый прилив тошноты и перевернулся на живот.
      - Несите в дом...  нет сил.
       От нервной встряски его стала бить икота.
        Протокол составили  на следующий день -  со слов урядников Беззубца и Шарпанова.
        Сырость и холод в кумирне, в этом временном жилище, любезно предоставленном Игнатьеву французским комендантом Чанцзяваня, пробирали до костей. Огонь, разведенный Дмитрием в небольшом очаге, был крайне слаб, чтоб обогреть все помещение, а развести  на каменном полу костер, как это пред¬ложил   Баллюзен, было опасно: деревянные перекрытия здания могли загореться от малейшей искры. Кумирня была слишком ветхой.
         Казаки расположились в одноэтажном каменном здании городской шко¬лы напротив кумирни - через улицу, где худо-бедно можно было укрыться  от осенней непогоды, от мутно-дымчатых, как облик здешних построек, долгих вечеров - промозглых и угрюмых. О донимавшей рань¬ше летней духоте, об изнурительном зное,  нещадном и злом, теперь вспоминали  со вздохом.
     -   Паp костей не ломит, это да.
    -   Сейчас бы чихиря - ведро!
     -  Хотя бы четверть…
     -  Для сугреву.
     В печной трубе завывал ветер. Было зябко и тоскливо.
    -  Караульные, на выход!  - прервал блаженные  мечтания хорунжий и пинком ноги распахнул дверь. Взвизгнули ржавые петли. - Согреетесь еще.
       Бутромеев и Рогозин захлестнули портупеи.  Следом стали подпоясывать ремни Шарпанов и Курихин. Нацепили бурки, выправили капюшоны, повернувшись лицом к стене, зарядили карабины.
        -   В карауле не курить,  - предупредил хорунжий и для верности поднес  кулак - увесистый, костистый.
      - Знамо дело, - поднырнул   под начальственную  руку Курихин  и уже через секунду, нахохлившись под сеющим  дождем, шепнул Шарпанову: - Я табачку припас.
      -  Воте-то смак.
      Больше всего на свете Шарпанов любил запах дыма и махорки. Он весело передернул плечами и смахнул с усов  капли.
       Дождь зарядил на всю ночь.      
       Слушая его тягучий безысходный шум, дурманящий мозг и отягчающий душу, Игнатьев едва справлялся со своей хандрой, глухой тос¬кой, тяжелой, как дремота,  как болезненное забытьё. Чтобы хоть как-то справиться с этим нелегким обезволивающим чувством, он  распаковал часть своих книг, сложил их стопкой на столе, раскрыл дневник, который вел со дня прибытия в Китай, и взял в руки перо.
      «Одиннадцатого числа въехали в Чанцзявань. Старая его часть выжжена дотла. По опустелым улочкам еще ходили, как злые духи, индусы-слуги с дубинами, в поисках какой-нибудь поживы. Два офицера вырывали овощи на огороде. Офицер и его денщик. По-видимому, рыскали в поисках драгоценностей,  но ничего, кроме земляных груш и мелкого картофеля не обнаружили. В домах выбиты окна, выломаны двери, порублена мебель. Повсюду черепки битой посуды,  осколки стекла. Больше всего неистовствовали нанятые на юге союзниками чернорабочие-кули, падкие на деньги, воровство и грабежи. Пользуясь безнаказанностью,  они старались ни в чем не уступать индусам и солдатам. Что они брали в первую очередь? Шелковую материю, дорогие лаковые и нефритовые вещи.  Мой камердинер Скачков возится с осиротевшими щенками: думает выходить, но моло¬ка нигде нет. Поит их сладкой водой. Казаки обнаружили сарай с полу-разложившимися трупами, в основном, женскими. Секретарю Вульфу стало дурно. Китайцы-носильщики , нанятые мною в Тяньцзине, тоже кинулись бы-ло -  порыскать, но я строго-настрого запретил им  выходить  в город, даже бродить по пепелищу. Во избежание ссор, драк и стычек с грабящими и большей частью пьяными английскими солдатами и дерзкими кули, я учредил строгий присмотр за своими людьми. Расставил часовых, увеличил число кара¬ульных ночью. Все, как в военном походе. С заряженным оружием. Барон Гро при встрече сообщил, что английские офицеры в первый же день захвата Чанцзяваня вооружились больший ножами и принялись вспарывать ими подушки и перины, в надежде обнаружить спрятанные в них сокрови¬ща. Если попадался местный житель, англичане навьючивали на него на¬грабленное, как на вьючную скотину. Дорога к Пекину проходит по глав¬ной улице селения. Гадко смотреть на мародеров, представителей "европейской цивилизации". Как в насмешку, на стенах пустынного, обезобра¬женного города виднелись прокламации союзных главнокомандующих, призывавшие граждан    жить мирно и спокойно. Союзные войска воюют только с маньчжурским правительством и не намерены обижать и притеснять мирных обитателей сел и городов. К каналу невозможно подойти. Он  забит трупами китайцев. Из-за тлетворного смрада в городе нечем дышать. Сражение девятого сентября началось тем, что отряды монгольской  конницы внезапно и стремительно атаковали  французскую пехоту на марше, укрываясь до этого за тутовыми рощами, одновременно конница налетела на артиллерию, выходившую из деревни в трех верстах от моста Бали-цяо. Всадники так близко приблизились к ней, что генерал Монтобан и офицеры его штаба даже обнажили шпаги. Картечный и ру¬жейный залпы, а так же залпы боевых ракет остановили конницу. Смешавшись под дружным огнем, монголы повернули коней вспять».
        Представив себя на месте разыгравшегося три дня назад сражения, он отложил ручку и подпер щеку рукой. До его внутреннего слуха донеслись быстрые команды канониров, выстрелы орудий, визг шрапнели, накрывающей монгольских всадников, и вой ракет. Слышались неистовые вопли раненых, ружейный треск и звяканье мечей. «Боже мой»,  - подумал он: быть может, здесь вот, во дворе кумирни шел кровопролитный бой, гранаты отрывали головы и руки, шрапнель вышибала глаза, а из распоротых солдат¬ских животов - прямо под ноги бегущим - вываливались внутренности. Страх и паника сбивали людей в кучу, зарывали в землю, выгоняли из укрытий, гнали обезумевших как можно дальше от жестокой бойни, кровавого месива. Опрокидывали навзничь и укладывали вниз лицом. Осатанело сталкивали в воду. Швыряли в огонь... Все это ужасало и лишало здравого рассудка.
         Николай сжал  зубы и обхватил голову руками.
         Война - кровавый церемониал.

                Глава XIX

            Поражение маньчжурской армии в восемнадцати верстах от столицы раскрыло глаза китайскому правительству. Оно увидело, наконец, грозящую ему опасность быть низложенным. Скрыть от богдыхана истинное положение дел было нельзя. Слишком много очевидцев.
            Су Шунь первым донес правду до своего покровителя, императора Сянь Фэна.
        - Горестно и тяжко сознавать вину вашего дяди, главнокомандующе¬го  правительственной армией, но правда состоит в том,  что он позорно бежал с  поля боя.
       -  Что? - взревел Сянь Фэн, отчаянно надеявшийся на победу своих войск и близкую гибель союзников. - Он уступил?
       Сy Шунь повинно склонил голову,  стукнулся лбом в помост на кото¬ром восседал  богдыхан  и растопырил два пальца.
        -  И не единожды: дважды.
       -    Несчастный!  -  Пальцы богдыхана сжались в кулаки. - Он мне ответит!           Излив на голову Су Шуня всю свою ярость,  он  хрипло спросил: - Как это всё произошло?
         Су Шунь рассказал, бeз утайки.
        -  Воистину, владыка Поднебесной, кто многого хочет, может лишиться последнего. Ваш  дядя так малодушно цеплялся за пост военачальника, что позабыл древнюю мудрость: "Кроты по деревьям не лазают".
              -  Он  будет чистить выгребные ямы! есть то, что едят свиньи, жрут собаки!
           От бешенства Сын Неба начал заикаться.
           - Разд-а-влю,  к-как гниду!
         Су Шунь подлил масла в огонь.
       -  Если засуха сгубила урожай, а ветер разметал единственный стог сена, можешь забыть про рыбалку, ибо и лодка твоя опрокинется, и сам ты не выплывешь - беда одна не ходит.
       -  Что вы предлагаете, преждерожденный? - злобно сверкнул глазами Сянь Фэн. - Я сам прекрасно помню:  "Чем шире река, тем выше вол¬ны" .
         -  Я предлагаю казнить парламентеров,  - смиренно ответил Су Шунь,  - и покинуть Пекин.
        -  Казнить? Теперь? - засомневался Сянь  Фэн и вспомнил, что русский посланник в своем  письме, переданном через Гуй Ляна, советовал "безсмертному Сыну Неба" покинуть столицу, дабы не унизиться перед «белой гнилью» и не потерять лица в глазах китайцев.  -  Разве это нам не повредит?
        -  Хуже не будет,  - спокойно ответил Су Шунь. - Можно оставить в живых секретаря английского посланника и, - он замялся, - может быть, Париса.
         -  Обидчика Гуй Ляна? - снова вскипел Сянь Фэн. - Обидевший отца моей жены - мой кровный враг, это все равно, что обидеть меня.
       -  О, всемогущий и безсмертный,  - мягко упрекнул его Су Шунъ,  - разве вправе мы  помнить обиду, нанесенную не нам?  Гуй Лян свое отжил, он слаб и глуп, а вам еще править и править  на благо народа! К тому же, - перешел он на шепот, - Парис любим¬чик королевы Англии, а,  следовательно, гнев ее минует нас, когда он бу¬дет жив.
          Сянь  Фэн  скрипнул  зубами.
          -  Трудно согласиться.
          -  Надо,  - с почтительной  настороженностью посоветовал Су Шунь. - Трезвый помнит о судьбе, пьяный тащится по ее следу. Нель¬зя опьяняться обидой.
         Сянь  Фэн молчал. Читал мысли дашэня.
        -  Хорошо,  - сказал  он несколько минут спустя. - Надо красиво выйти из игры. Кто служит красоте, служит безсмертию.
      Су Шунь облегченно вздохнул: за жизнь Париса он теперь спокоен.
            -   Ваш родственник  - что будет с ним?
             Руки, покоившиеся на коленях,  дрогнули.  Богдыхан сузил глаза.
            -  Если я казню дядю сейчас, воины из его стана разбегутся. Они сочтут, что я их тоже обезглавлю. А живым он принесет гораздо больше пользы. За ним пойдут, в него поверят и, возможно, скажут:  «Поражение при Чанцзяване - очень  грамотный маневр». Скажут: «Увле¬кал противника, заманивал в ловушку, прикидывался мертвой лисой».
            -  И это придаст им отваги, - угодливо сказал Су Шунь, скрывая досаду:  устранить Сэн Вана ему не удалось, он  оставался у трона.
           Сянь  Фэн прикрыл глаза.
            -  Мое великодушие возвысит дух солдат. Слепые хорошо считают, но еще лучшие слышат. К то¬му же, мы не должны забывать; не тот  силен, кто положил на лопатки, а тот, кто вывернулся. Надеюсь, мой дядя полон сил и жаждет мести. Он оправдается передо мной. А нет,  -  раздулись его ноздри, - я сам возьму меч предков и сражусь  с врагами! Видят боги! - Он вскочил и яростно потряс руками.  - Я их разорву!
           -  Вы настоящий огненный дракон,  - припал к его ногам Су Шунь. - Я преклоняюсь перед вашим духом.
            Сянь Фэн расправил плечи.
            -  Можно много  знать о правилах ведения войны, но к этим знаниям военная удача и победа не имеют никакого отношения.
            -  Всем управляет дух, - раболепно склонил голову дашэнь.
             -Да!  -   горделиво скрестил руки богдыхан. - Сила духа! - Он сверкнул глазами.  - Со мною мои предки, со мною Чингисхан!
            -  Имя победителя начертано на небесах, - льстиво подсказал Су Шунь и  посмотрел на богдыхана с таким видом, с каким смотрит на учителя  начальной школы  его любимый ученик.
            Сянь Фэн подобрал полы расшитого  золотом халата и опустился на трон.
          - Это так.
            Су Шунь припал к его ноге. Он знал: подошвы лижут тем, кто не касается земли.
           Возвращаясь в свое министерство, он в сотый раз подумал, что очень трудно жить в горах, но во дворцах -  невыносимо.

                Глава  XХ

        Харчевню держал толстый редкозубый китаец, добродушный и назойливый, как муха. Он поприветствовал Попова так, словно они знакомы тысячу лет. Пред¬ложил занять столик в глубине крохотной залы и сразу стал метать на стол  закуски: салат из креветок, отварную морковь с помидорами, лом¬тики козьего сыра с горчичным соусом и зеленым горошком.
        Выставил графинчик водки. Заглянул в глаза. Наглядно доказал, что чем шире улыбка, тем вид¬нее зубы. Вернее, щели между ними.
        Пока он расставлял тарелки с  немудреной снедью, Попову пришлось выслушать целую лекцию о своеобразии китайской кухни, о щедрости того, кто прислуживает гостю, о его безпримерной добродетели,   то есть, о высочайшей нравственности и преданности богдыхану. Жизнерадостный толстяк ежесекундно клялся, что готов отдать последнюю рубаху, лишь бы накормить и обогреть своего гостя. Одним словом, в этой невзрачной таверне, расположенной в трех шагах от тюрьмы Бэй-со в одном из глухих переул¬ков, любой достопочтенный гражданин, идущий к небу, всегда найдет ноч¬лег.
         - У меня можно укрыться от дождя и снега, но нельзя спастись от ветра и холода, которые однажды проникают в душу, остужают сердце, - витиевато предупредил толстяк,  и Попов придвинул к себе отварную морковь, чтобы не видеть восхитительной улыбки. Он сразу понял, что "щедрый и добродетельный" не преминет устроить ему допрос с пристрастием, и, не зная, как  ему избавиться от  докучливого собеседника, успевшего уже поинтересоваться
родом деятельности, званием и именем  своего гостя, верно отыскавшего дорогу в его  заведение в  столь тревожное время, грубовато заявил, что сначала поест, поговорит  с интересующим его человеком, который с минуты на минуту должен прийти сюда по его просьбе.
         -  А уж затем, любезный, - сказал он хозяину харчевни, зажевывая слова ломтиками козьего сыра,  - если у меня останется время, име¬нуемое свободным, я с превеликим удовольствием отвечу на все воз¬можные вопросы.
         -О! - заулыбался редкозубый, вытирая пухлые руки засаленной тряпкой, торчавшей у него за поясом,  - я рад, что вы интересуетесь людьми. Сейчас такие времена, что никому ни до кого! Просто ужасно, люди одичали! Молодежь открыто  негодует, она недовольна тем, что происходит! - он оглянулся и перешел на шепот. - Подумать только: проклинают богдыха¬на, ждут,   не дождутся, когда он умрет: оседлает облако. - Он еще раз бросил взгляд через плечо и неслышно, одними губами с помощью рук и округлившихся глаз дал понять, что в столице назревает бунт.
         -  Расцветают осенние розы? - иносказательно спросил Попов и глянул на часы; человек, которого он ждал, явно запаздывал.
       -  Бамбук поднялся выше сосен, - заговорщицки шепнул толстяк и неожиданно спросил:  - А кто ваш друг? Я его  знаю?
       -  Вряд ли,  - недовольно поморщился Попов и спрятал часы в нагрудный карман. - Хотя, чем черт не шутит: в Пекине все друг друга знают. -  Он потянул к себе чашку с рисом,  и в это время в харчевню воровато заглянул одноглазый бродяга в рваной фуфайке и мешкова¬то сидящих штанах.
       -   Где хлеб, там бог,  - учтиво поклонился он ближнему столику и услышал радостный возглас: - Одноглазый Ван! Да  ты ли это? - Хозяин харчевни  всплеснул руками.
       - Я, - безцеремонно отпихнул его плечом бродяга и, заметив приветственный жест Попова, уже издали стал кланяться ему. Попов пригласил его за столик и распорядился принести  самой крепкой водки.
      -  А эту, - ткнул он пальцем в  пузатый графин, - можешь выпить сам. - При этом он так глянул на замершего толстяка, что тот втянул голову в плечи: знал, что подал на стол дешевый самогон вместо хоро¬шего вина.
       -Сейчас,  сейчас!
      -  И не забудь  зажарить нам по доброму куску свинины,  - по-хозяй¬ски крикнул ему  в спину  одноглазый. - Я голоден, как черт.
    - Сейчас, - пообещал трактирщик, но, метнувшись в кухню, тут же  обернулся. -  А свинины нет. В провинции повальный голод, все разграблено войсками. Извините. Пекин готовится к осаде.
         -   Тогда  приготовьте цыплят, - миролюбивым тоном по¬просил Попов,  - или же утку. 
      -  По-пекински? - облапив графин с самогоном, на ходу спросил тол¬стяк.
      - Лишь бы скорее, - проворчал бродяга, - видишь, меня угощают, как князя. Он  высморкался в угол накрахмаленной скатерти и  недобро ощерился.
      -  По-пекински, - подтвердил заказ Попов и обратился к Одноглазому.
      -Давно ты его знаешь?
      -Лет восемь.
     - Можно ему доверять?
      - Пока не подводил.
      Убедившись в тщетности розысков Ай Чэна - человека с перебитым носом, подозреваемого в  похищении Му Лань, монах Бао уговорил Игнатьева  направить в Пекин  Попова: ему необходим был опытный помощник. Он же посоветовал  Попову встретиться с одноглазым бродягой.
           Хозяин харчевни принес хорошей крепкой водки и целую миску вкусного  распаренного риса, щедро приправленного маслом и зеленью.
          Когда он удалился, Попов разлил водку по фарфоровым стаканчикам и,   наклонившись над салатом из креветок,  негромко спросил, знает ли бродяга  Ай Чэна?  «Конечно, -  сказал тот. - Это человек  ночи, подручный Короля нищих».
        - А где он живет?
        - Кто?
       - Король нищих.
          Одноглазый понюхал содержимое стаканчика, задумчиво посмотрел на Попова и вместо ожидаемого ответа, невнятно и велеречиво  забуб¬нил:
       - В стране черных трав никогда не бывает рассвета,  в стране черных трав не бывает росы и цветов, в стране черных трав люди ходят по углям и пеплу,  в стране черных трав нет любви, зато есть черепа...
         Он запрокинул голову и его кадык заходил ходуном. Выглотав  водку, бродяга брезгливо поморщился и, как ни в чем не бывало, ровным голосом сказал, что "живет он везде".
     -  У него нет жилья? - удивился Попов и нетерпеливо глянул в сторону кухни, где готовилось жаркое.
    -  Вернее, излюбленного места, - уточнил Одноглазый, набивая  рот зеленым луком и рисом. - Летом его чаще видят возле Храма Неба, а  зимой…  не знаю, где зимой…
      - Но если он король,     - с явной иронией сказал Попов, - то где же его  замок - белокаменный дворец?
        Одноглазый мазнул языком по губам,  подобрал на столе крупинки риса и отправил их в рот.
     -  Говорят, что у него есть все: дворец и слуги.
     -  Говорят - кур доят.
      Вскоре на столе дымились две большие порции жаркого из утки с китайской лапшой, от которых исходил необычайно вкусный аромат.
     -  Ну что, - потер руки Попов и растянул губы в улыбке, показывая хозяину харчевни  свою воспитанность и благодушие. - Не грех и выпить за  здоровье богдыхана.
     Перехватив его взгляд, хозяин харчевни сам наполнил стаканчик Одноглазого и поставил графин в центр стола.
       -  Приятного вам аппетита.
       На этот раз Одноглазый ничего не бубнил, а только скривился и поднес стакан к губам.   Не пил, а цедил. Священнодействовал.
       Обсасывая жирную косточку, Попов мысленно представил, сколько времени уйдет на то, чтобы добраться да Храма Неба,  и недовольно цокнул языком: часа три уйдет, если не больше. Надо будет нанимать носилки.
      - А где еще бывает король нищих?
     -  На Птичьем рынке. Там его старая мамаша собирает дань с торговцев.
     - А как он выглядит?
      - Он обожает маскарад. А впрочем, я давно его не видел.
       Попов кивнул, еще раз глянул на часы,  поспешно закончил с едой, вытер салфеткой губы и, щедро расплатившись с хозяином, отчего губы толстяка разъехались до ушей, оставил бродягу блаженствовать за сытым столом с недопитым графином водки и  двумя золотыми монетами в кармане.
        Когда он завернул за угол тюрьмы Бэй-со и важно уселся в на¬нятые им носилки, недобро помянув сгущающиеся над Пекином дождевые тучи, хозяин харчевни, шепнул что-то слуге,  и тот  понимающе кивнул. Через полчаса одноглазого бродягу допрашивали в полицейском участке, в грязной и вонючей комнатке с забрызганными кровью сте¬нами. Два разъяренных дознавателя поочередно били его палками по го¬лове и грозили упечь в тюрьму за пособничество "белым чертям". Главным вещественным доказательством его неблагонадежности и неоспоримой вины стали злополучные деньги, которые  судейский чинов¬ник тут же изъял "в интересах следствия", поскольку на монетах "из желтого металла" был изображен "король варваров" Наполеон Ш, смертельный " враг народа".
       Что мог сказать в свое оправдание бродяга?
        Ничего.
       Поэтому он всячески старался уберечь свой единственный глаз, прикрывая его рукой от вероятного увечья -  вопил, вертелся, угинался; падал на пол. Панически боясь остать¬ся полным инвалидом, слепым на всю жизнь, он извивался под ударами бамбуковых палок так, что у добродушного хозяина харчевни, дававшего "свидетельские показания", от жалости к бедняге наворачивались слезы. Что ни говори, а золото - плохой металл. С ним одно мучение.
       -   Разрешите, господин министр?
       В кабинет Су Шуня заглянул чиновник с ляпис-лазурным шариком на головном уборе.
       Министр налогов сидел за столом и посмотрел на входящего без одобрения. Его длинные холеные  пальцы перелистывали "Книгу  перемен": стопку разрозненных листков в  желто-золотистой папке. Он никого не  ждал и не  собирался скрывать свою досаду: его оторвали от дела, отвлекли от мыслей.
        -  Ну, - почти с ненавистью воззрился он на согнувшегося в поч-тительном поклоне невзрачного чиновника, и его пальцы  застыли в воз¬духе, над очередной страницей книги,  - что там еще случилось на земле? - Себя он считал небожителем.
        Китаец опустился на колени и, стукаясь лбом о каменный пол, украшенный мраморными плитками величиной с черепаховый панцирь, про-ворно пополз к дашэню.
         Протянув ему ногу в красном сапоге для поцелуя, Су Шунь с удовольствием понаблюдал, как тот припадает к ней лбом и носом, словно объясняется в любви, и, насладившись видом крайней предан¬ности, сладострастнейшего раболепия, позволил подняться с колен и сообщить то, ради чего он собственно и прибыл.
         Китаец выкатил глаза и зашептал.
        -  Любимый брат  сиятельного Сына Неба достопочтенный князь первой степени наследный принц И Цин ужасно недоволен тем, что происходит. Ему совсем не нравится воинственный настрой союзников. Он говорит, что чувствует себя, как зверь, загнанный в ловушку.
      -  А что  произошло? -   смахнул пылинку со  стола Су Шунь.- Захватили в плен парламентеров? Так в этом ничего нет необычного – война. Идет  война, которую нам объявили эти черти. А мы сопро¬тивляемся, как можем. И разве князю первой степени принцу И Цину не известно, что во время войны все возможно? Люди собрались убивать друг друга, а не  слушать шелест камышей; не на луну смот¬реть, а в глаза смерти.
       -  Принц И Цин не  знает, как себя вести? Как победителю или же...
        -  Пусть махнет рукой, - перебил чиновника Су Шунь.  - Действует так, как будто ничего особенного не случилось. Мы будем биться до победного конца. Так повелел богдыхан.
      -   А   после что?
     Су Шунь цинично ухмыльнулся.
      -  А после заново мириться: диктовать  свои условия.
      Китаец закусил губу, не зная, что ответить,  потом заговорил.               
      -  Мой человек встречался с русским священником.
       -  С отцом Гурием? - глаза министра злобно сузились. - Мы за ним следим и  знаем всех, кто вхож к нему и с кем он дружен. Всех.
      -  Так вот,  - сказал чиновник, - священник возмущается.
      -  Чем? - положил руки на книгу Су Шунь. - Своим положением ба¬бочки, на которую накинули сачок?
      -  Об этом он ни слова не сказал.
      -  Так что же его возмущает?
      -  Весь ужас, говорит русский священник, заключается в том, что мы, китайцы, даже не понимаем, какой грандиозный политический скандал устроили и  насколько уронили себя в глазах Европы. - Чиновник полез за пазуху и развернул несколько листков бумаги, сложенных вчетверо. -Позвольте, я вам  зачитаю то, что говорил священник?
      -   Читайте.
      -  Я думаю,  - безстрастно заговорил чиновник,   -  ни одна серьезная держава теперь не посмотрит    в их сторону без осуждения и гнева - Китаец   посмотрел на Су Шуня. - Это не я так думаю, это священник.  Видя, что дашэнь молчит,  продолжил.  - Ни одно государство не захочет иметь дело со столь неразумным правительством. Но маньчжуры не думают об этом. Им на это наплевать, как говорят в подобных случаях простолюдины.
      -  Да, - согласился Су Шунь. - Наплевать. Это он верно подметил.
      -  И дальше,  - пробежал глазами по бумаге   чиновник и сунул один из листков себе в карман.  - Если союзники поймут, что шансы вернуть парламентеров невелики, они не станут держать армию в открытом поле, это не¬разумно. Им придется действовать: безчинствовать в окрестностях Пе¬кина, устрашать богдыхана штурмом его дворца и низложением правящей династии.
      -  Если мы продержимся до морозов, - уставился в противоположную стену Су Шунь,  - мы победим.
       -  Вы говорите о нашей победе так, как будто она уже свершилась, - робко заговорил чиновник и сам испугался собственной дерзости. - Принц И Цин не столь оптимистичен. Нет, он не отказывается от ответ¬ственности, он будет проводить переговоры, но он страшится провоциро¬вать "белых чертей"- толкать их на  захват Пекина.
      -  Но ведь мы договорились,  - раздраженно дернулся Су Шунь. -  Богдыхан покинет город, скроется в горах,  в одном из охотничьих доми¬ков.
        -  Князь первой степени опасается, что в  случае  захвата столицы, вспыхнет гражданская война,  и тогда династия на самом деле потеряет все. Лучше отдать малое, но сохранить власть.
      -  Временное перемирие ничего не  даст, - сдвинул ладони и посмотрел на свои длинные ногти Су Шунь. - Европейцы потеряют го¬лову от безнаказанности и откажутся исполнять церемониал  "коу-тоу".
        -  Вот это принца И Цина и мучает, оттого он и чувствует себя, как зверь, загнанный в ловушку.
        -  Каждый хочет жить своей жизнью, но так, чтобы его опекали, - недовольным тоном проворчал министр и добавил: - Я не  настаиваю на совершенстве  своих мыслей, я пытаюсь разобраться в людях.  - Он про¬тянул руку и взял у чиновника листки прочитанной бумаги, - Передайте принцу И Цину, что войска Сэн Вана и столичный гарнизон, вместе взятые, ровно в три раза превышают своей численностью армию союзников, а всякий обороняющийся способен уничтожить, как минимум, пятерых нападающих. Это известно любому.
        -  Значит, занимаем оборону? - поднялся со своего места чиновник и переломился в поясе. - Я правильно вас понял,  почтенный?
      -  Совершенно верно, - отчеканил Су Шунь. - Мы занимаем круговую оборону. Кстати,  - услышал он бой напольных водяных часов, - сейчас в тюрьме Нань-со начнется веселое  зрелище: пленных станут обучать коленопреклонению.
        -  Церемониалу "коу-тоу"? - все так же, согнувшись, спросил чинов¬ник,  и ляпис-лазурный шарик задрожал: чиновник беззвучно рассмеялся.
      Су Шунь взял со стола колокольчик и сказав чиновнику,  чтобы тот подождал его  в коридоре, вызвал к себе секретаря. Оставшись с ним наедине, он цепко ухватил того за отворот черно-золотистой куртки и  злобно прошипел:
       -  Что собирается делать жена богдыхана? Куда смотрит  этот старый идиот, ее отец Гуй Лян? Ждет, когда Цы Си сядет на трон и отчекрыжит ему то, что отличает  жеребца от евнуха - его увесистые ядра? Мне од¬ному с Цы Си не справиться!  - Он приник к уху своего подруч¬ного. - За мной уже следят.
       -  Надо ее изолировать, - шепотом ответил секретарь.  - Найти предлог.
     -  Какой? - так же шепотом спросил Су Шунь, не выпуская из своих старческих пальцев отворот куртки.  - Я ведь наказал: придумать!
       -  Мы подошлем ей новую служанку,  - одними губа¬ми пояснил секретарь,  -  и нового евнуха. Мы постараемся сменить охрану.
       - Действуйте, - разжал пальцы Су Шунь.  - Это по вашей части.
       После того, как секретарь  закрыл  за собой дверь, Су Шунь убрал "Книгу перемен" в стол, запер ящик, спрятал ключ у себя на груди  и отправился с поджидавшим его в коридоре посланцем И Цина в тюрь¬му Нань-со.
      В это время Попов заметил за собой слежку. Он попросил но¬сильщиков опустить паланкин на землю, выбрался из него, бросил на сиденье несколько мелких монет, и, приказав ждать, заглянул в овощную лавку с милым названием «Тетя Тыква».
        Войдя внутрь, он огляделся и, дождав¬шись, когда торговец начал выбирать из широкой плетеной корзины спелые дыни для привередливой стряпухи, обозленной тем, что "в прошлый раз" он ей подсунул вместо дыни желтый кабачок, нырнул в стенной пролом, прикрытый войлочной кошмой. Пройдя в кромешной темноте метра четыре, он нащупал рукой угол,   завернул  за него и втиснулся в узкую щель между домами, из которой тянуло плесенью, гнилью и кошками. Глаза понемногу  привыкли и он  стал различать известковые плиты, мешавшие  двигаться.  Ударившись головой о торчавший из стены железный крюк, он чертыхнулся и присел: ему показалось, что его преследуют - сзади слышался какой-то шорох. Нет. Всё тихо. По-видимому,  крысы. Он достал платок и прижал его к ссадине на лбу. «Так и без глаза можно остаться»,   - опасливо ощупал он рукой сырые  стены, сделал шаг и едва удержался на ногах: крутая лесенка вела куда-то вниз. Он быстро пересчитал ногами все ее  ступени  и  оказался в мрачном подземелье. В тупике.

                Глава   ХXI

          - Эй,  - зажатое  стенами эхо донесло до его слуха чей-то окрик,  и он припал к стене. - Мы знаем, что ты здесь! -  Голос был грубый, выговор пекинский.       -  Сдавайся,  индили!
        Попов облегченно вздохнул. Если его назвали "индили", признали за англичанина, значит,  никого из русского подворья не потащат на допрос, пытать не станут.
      - Ты шпион, шпион!
      - Ты нехороший!
      Судя по голосам, преследователей было двое. Но, возможно, это и тактический прием: кто-то третий стоит и молчит - делает вид, что его нет. Китайцы это любят. Игра теней  их увлекает с детства. И театры у них многоярусные: на одном этаже говорят, на другом поют, на третьем - музицируют, а действие на всех трех уровнях идет одновременно. Вспомнив о китайском театре, Попов  подумал, что если лесенка, по которой он попал в эту ловушку, вела вниз, то, может быть, какая-то другая ведет вверх?
      - Не жди, пока подохнешь!
     - Выходи!
       Сунуться в щель они боялись.  По всей видимости, ждали подкрепления.
      -  Мы ваших уже многих умертвили.
       -  Порубили на кусочки, индили!
       Попов не отвечал. Тихонько обшаривал стены.
       -  Сдавайся!
        Послышался шум падающих камней. Китайцы проверяли длину лаза.
       «Ага, - потрогал вздувшуюся на лбу шишку Попов.  - Сейчас, разбежался».
Минут  десять он слушал отборную брань, угрозы и приказы «выходить, просить прощения у богдыхана». Слушал и потихоньку, наощупь исследо-вал  стены и пол - искал потайной выход. Руки натыкались на битое стекло, куски черепицы, старую обувь и гнилостную прель. Он вытер па¬льцы носовым платком, скомкал его, спрятал в карман - не  стоит остав¬лять  следов, и безнадежно подумал, что влип: выхода не было.
        Попов присел на корточки.
        Черт его дернул нырнуть в этот лаз! будь он неладен.  О тайном ходе он узнал, примерно, год назад. Зашел в лавку за арбузом, еще и к про¬давцу не подошел, едва переступил порог, как мимо него - под висев¬шую на  стене войлочную кошму юркнул оборвыш лет восьми: нырнул в темень пролома и скрылся. Когда подбежал полицейский, гнавшийся за пацаном,  Попов с готовностью сообщил, что такой-сякой мальчишка лет восьми...  да, в темной куртке, да, синяк под глазом, нет, не в тот, вот в этот переулок улизнул, пра-вее, да, напротив… Полицейский резво рванул с места, но... негодник, как сквозь зем¬лю провалился. Попов обернулся, желая предупредить продавца, что никому не ска¬жет об увиденном, но продавец сам при¬ложил палец к губам и сделал вид, что озадачился расчетом...
      Где нет любви, там рабство, бунт. Народ не любит полицейских.
      ... Вдалеке послышались шаги.
       Почувствовав опасность,  Попов глубже надвинул на глаза шапку, сунул руку в карман и, захватив рукоять револьвера, большим пальцем оттянул курок -    боек застыл на взводе.
       В эту минуту  во двор тюрьмы Нань-со вошел Су Шунь.   Его сопровождал  чиновник с ляпис-лазурным шариком на головном уборе, а в отдалении двигался отряд телохранителей: ровно двенад¬цать человек. Все они были обвешаны оружием.
       На серой кирпичной стене тюрьмы был наклеен Высочайший мани¬фест богдыхана от  седьмого сентября 1860 года о предательском на¬падении англичан и французов на Китай. Манифест призывал оказать им повсеместное сопротивление. Цитировалась гневная тирада Сына Неба: «Если нам и дальше терпеть такое, то, как мы ответим Поднебесной?» Зa словом «Поднебесной» следовали два жирных вопросительных и три восклицательных знака.  Чуть ниже белела листовка:
                ВСЕ  НА БОРЬБУ  С   ИНТЕРВЕНТАМИ!
        Покоробленная дождем и ветром, жалкая на вид, она, тем не менее, понравилась Су Шуню. Впечатляет. Есть в ней правда жизни, правда военного времени. К тому же, листовка недвусмысленно обещала:  «… любой чинов¬ник, офицер, солдат или простолюдин, обезглавивший черного варвара, получит в награду пятьдесят лянов серебра, а тот, кто обезглавит белого, получит  сто лянов».
       Су Шунь  знал все приказы богдыхана наизусть, поскольку сам же  их и сочинял, но встречать их на улицах города, в присутственных  местах, вчитываться в них на странице "Столичного вестника" доставляло ему ни с чем несравнимое удовольствие. Он оставлял след на земле.
        Прочитав листовку, Су Шунь усмехнулся. Он знал, что, объявив седь-мого сентября "решительную борьбу" с иноземными захватчиками, мань-чжурская династия уже через два дня после поражения правительствен¬ной армии под Чанцзяванем и у моста Бали-цяо, полностью отказалась от  этого намерения и вновь заговорила и необходимости переговоров. Су Шунь сам не допустил образования в Чжилийской провинции на¬родного ополчения: где народ, там стихия протеста. Вооружившись против интервентов, простолюдины могли сами захватить Пекин, а это страшно. Обнищавшее и обездоленное население выместило бы свою зло¬бу на правительстве. Оно припомнило бы ему, что из-за трусости и го¬ловотяпства чиновников, из-за нерешительных, открыто предательских действий, целые улицы Бэйцана снесены - на их месте сооружены пристани и доки для английских и французских канонерок, город Хэсиву превращен в груду развалин, а Чанцзявань разграблен и сожжен. Из цинской армии бегут. Дезертиров ловят, предают  суду, расстреливают на месте, но пани¬керов меньше не  становится. Арест англичанина Париса, игравшего важную роли в наступательной политике европейцев, должен был вызвать  замешательство в штабах, так пред¬ставлялось Су Шуню. Он  искренне надеялся, что после  захвата парла¬ментеров воинство Сэн Вана воспрянет  духом и разгромит экспедици¬онный корпус союзников, но его надежде не суждено было осуществиться. И запрещение тор¬говли Китая с Англией и Францией ничего не дало.  Число  коммерческих сделок заметно увеличилось - торговый люд открыто встал на сторону врага. Правительству не верят. Богдыхана ненавидят.
        Тюремное начальство и дежурные охранники хорошо знали в лицо министра налогов, чьё имя они всегда произносили шепотом, и как только он появился в проеме дверей, почтительно согнулись вдвое, выстроившись в коридоре.
       -  Рады приветствовать вас, достопочтенный и муд¬рый.
       Су Шунь тоже поклонился. Он уважал тюремщиков за их нелегкий труд.
      Поклонился и отогнал от себя муху.
      -  Развели заразу.
      У начальника тюрьмы побагровели уши:
      -  Виноват.
      -  Дурень, - проворчал Су Шунь,  - какие новости?
      - Один француз сошел с ума, один разбил  себе  башку о стену  - очень буйный.
      -  Кто он? - направляясь в камеру пыток, где плененных обучали церемониалу "коу-тоу", поинтересовался чиновник с ляпис-лазур¬ным шариком на головном уборе.
       -  Секретарь французского посольства Бастар,  - с лакейской угод-ливостью пояснил начальник тюрьмы и его уши снова покраснели: он знал,  что обладатель ляпис-лазурного шарика является помощником принца И Цина, а принц И Цин является правой рукой богдыхана...
       -  Отчего же вы решили, что он сошел с ума? - вкрадчиво спросил чиновник, заглядывая в  зарешеченные клетки с особо опасными преступниками. - Он позволил себе дерзость? дурно отозвался о китайцах? или, может, посылал проклятья Сыну Неба? да пребудет  ясноли¬кий в  полном здравии!
         Начальник тюрьмы едва поспевал  за ним.
       -  Действительно,  - спросил  Су Шунь,  - что с ним случилось?
     -  Он, видите ли,  -  замялся начальник тюрьмы, - как бы  это сказать…
      -  Короче, - ускорил шаг Су Шунь. - Я  очень занят.
       -  Он сожрал крысу,  - выпалил начальник тюрьмы и его желтое лицо стало коричневым: ему показалось, что чиновника с ляпис-лазурным ша-риком сию секунду вытошнит.
      -  Дохлую? - как ни в чем не бывало,  переспросил Су Шунь и презрительно глянул на помощника принца, которому и впрямь сдела¬лось дурно.- Дышите ртом, да глубже, глубже.
       Чиновник выхватил платок и  зажал рот.
     -   Какая мерзость!
    -   Живую, - бодро пояснил начальник тюрьмы, видя, что Су Шуню хо-чется подробностей.  - С шерстью и внутренностями.
        Чиновник икнул и отвернулся к стене.
        Су Шунь рассмеялся.
       -  Вот они, варвары! это их сущность.
        Поджидая, пока помощник принца приведет себя в порядок, он подумал, что события не случаются - рождаются. Рождает их история. Понятно: случаются и выкидыши.
        -  Содержимое желудка не выбрасывать, - распорядился начальник тюрьмы. - Скормите вон тому поэту. - Он указал рукой на изможденного китайца лет  двадцати пяти, у которого распухла верх¬няя губа,  и кровоточило ухо. Места в клетке ему не нашлось,  и он си¬дел на полу, прикованный цепью к железному кольцу в  стене. Похоже, его руки были сломаны в локтях.
    -  А он что натворил? - спросил Су Шунь.
     Начальник тюрьмы полез в карман и вынул крохотный листочек со стихами.
   -  Не могу произнести вслух.
   Су Шунь нахмурился.
    -   Читайте.
    Начальник тюрьмы облизнул губы.
   -  Повинуюсь.
    Он повернулся к свету и прочел:

                Богдыхан не  знает смерти,
                Потому что мертвый он,
                А Цы Си им крутит-вертит,
                Не  дождется похорон.

      Чиновник с ляпис-лазурным шариком в ужасе закрыл глаза. Примял уши руками.  Слышать богохульство он не мог.
       Су Шунь выхватил листок со стихами из посиневших пальцев на-чальника тюрьмы, изорвал на мелкие клочки и  отряхнул руки над головой полуживого поэта -  обрывки бумаги облепили его влажные от крови скулы.
      - Умертвить.
     - Обезглавить? - поинтересовался начальник тюрьмы, привыкший  точно исполнять приказы.
        -  Обезглавить, - эхом отозвался Су Шунь. - Но сперва, - он поже¬вал губами, - пробудите  его ото сна.
        "Пробудить ото сна" на тюремном жаргоне означало долго и мучи-тельно казнить: каждый день, а вернее, каждую ночь - между второй и третьей стражей - в одно и то же время вбивать в голову жертвы один гвоздь. В меру короткий, в меру длинный. Тюрем¬щики знают, какой. Непревзойденные мастера своего тяжкого дела, угрю¬мые палачи тюрьмы Нань-со,  самой мрачной и страшной из всех, ког¬да-либо существовавших в Китае, имели несказанно ценный опыт по час¬ти издевательств над людьми. В чем, в чем, а в деле утонченных истязаний, равных им не было.  И лучшим доказательством этому служили благозвучные названия придуманных ими пыток, больше подходящие для поэтических антологий  или любовных романов. Посудите сами. "Зимняя роса"… довольно необычно, правда? Завораживает, интри¬гует, будит мысли. Не  отвратить, не укротить. "Плакучая ива"... чистой воды романтизм: речка, луна, соловьи.    Молчание вдвоем. Печаль покоя.  Нa деле же оказывалось, что "Зимняя роса" ничто иное, как му¬чительная казнь: истязаемого на морозе поливали водой,
зажимали голого прозрачными глыбами льда, чтобы он не мог упасть, присесть на корточки и, уловив момент, когда несчастный - весь! - покроется «гусиной кожей»,  начинали экзекуцию.  После того, как тело покрывалось тонкой коркой льда, казнимого отогревали, спрашивали: не  замерз ли?  Если тот  способен был от¬ветить, высушивали его полотенцами,  еще тесней сдвигали глыбы и  снова лили воду. День выбирали солнечный, морозный, когда иней на ветвях шире ладони, а дым из печных труб  стоит  столбом. В какой-то момент человек превращался в  статую, покрытую сверкающей изморозью. Ледяные глыбы раздвигали и рукоплескали: изваяние  стояло, как живое! Бывали и огрехи - вместо изморози  образовывался лед. Тогда палачи  запивали: теряли в себя  веру. "Зимняя роса" - шедевр  тюремного искусства, а "ледяной колокол" - отрыжка ремесла. Позор. Несчастье. Опускались руки. Можно пренебречь людской молвой, но нельзя пренебречь совестью. Удовлетворение - колыбель покоя.  А покой - дороже  счастья.
      Трудно сказать отчего, но Су Шуню больше нравилась иная казнь: приговоренного к смерти раздевали догола, подвешивали вниз головой, насекали кожу острой бритвой и, когда в надрезах появлялась кровь, подставляли большой таз с водой.
       -  Плик-плим, - падали редкие капли. - Плик-плим… Лицо  подвешенного,  из бурачно-красного постепенно превращалось в мертвенно-бледное. Казнь  была хороша тем, что не требовала особых условий, давала вре¬мя подумать о жизни, о таинстве смерти  и всегда заканчивалась благополучно: продолжительной агонией.
      -  Где французы? - спросил  Су Шунь, не поворачивая головы, и начальник тюрьмы повел его вниз  по лестнице.
      -  В подвале.
      … Попов прислушался: он явно слышал голоса, но голоса не тех,  кто потихо¬нечку крался к нему;  те, в общем-то, молчали, а другие - где-то ря-дом, за стеной, но  слов не разобрать...
      Один за другим,  прогремели два выстрела - стреляли наугад.   Пули чиркнули по стенке,  брызнули каменной крошкой.  Потянуло дымом - кислым смрадом пороха.
    -  Эй, ты!
   - У, дьявол!  - кто-то чертыхнулся. Еще две пули просвистели над головой Попова.  Стреляли из ружей.  - Я чуть глаз себе не выбил.
     - Да здесь крюк, смотри…
    Попов  понял, что кто-то из преследователей ударился о тот  же  самый крюк,       который и ему едва не рассек лоб.
       -  Здесь дверь, - донесся до него сдавленный шепот.
       -  Осторожно...
        -  Заряди ружье.
       -  Сейчас.
       -  Давай, толкай.
       Попов услышал скрип и несколько спаренных выстрелов.
      -  Бежим!
    Послышался звук  падающих тел - и тишина. Секунда, две… Удушливо запахло гарью.
      Попов сообразил, что лучшего момента выбраться из западни уже не будет,  и, зажав в руке взведенный револьвер, начал осторожно подни¬маться по ступеням… Далеко впереди он заметил тонкий лучик света,  в котором медленно расслаивался и стелился пороховой дым.
        Как он и предположил, оба его преследователя - два молодых жан-дарма, были убиты. Стволы их  ружей еще не остыли. Нe было сомнения, что их сразили наповал  в один момент. Но  кто?
        Морщась от едкого дыма, он провел рукой по стене, из которой узенькой полоской пробивался свет, приник к стене  и ухватился за крюк - было ясно, что он слу¬жит рычагом потайной двери, из-за которой только что  стреляли.
         Попов понимал, что лучше не испытывать судьбу, а  быстро возвращаться в лавку и уходить, уходить, уходить, как можно дальше от убитых полицейских, иначе он рискует  жизнью, рискует навредить русской духовной миссии, а главное, он навредит Игнатьеву, посольству: поднимется такой скандал, что к черту полетят все планы и договоренности! Но, с другой стороны, успокаивал он  сам себя, те неизвестные, что стреляли в полицейских, не такие олухи, чтобы сидеть и ждать, когда их арестуют! Сто к одному, что их там нет.
        Попова так и подмывало надавить на крюк, и он не выдержал - на¬жал, припал к стене... Дверь подалась, открылась  и - ни выстрела,   ни шороха, ни звука.
         Выждав несколько секунд, Попов протиснулся сквозь каменную арку и оказался в  слабо освещенном подземелье. Свет проникал через узкий проем в потолке, в который уходила винтовая лестница. В подземелье ощущался стойкий запах пороховой селитры, табачного дыма и какого-то дурмана. Похоже, здесь курили опиум.
         На земляном полу он нашел две курительные трубки, дюжину пус¬тых посудин из-под местной бурачной сивухи, загаженный тюфяк и легкую женскую туфлю.
        Попов повертел ее в руках и решил взять с собой: показать брату My Лань, возможно, он ее узнает. Туфелька была не из дорогих; но и не сказать, что из дешевых. Для прислуги туфелька была слиш¬ком изящна, а  для госпожи скромна. Но главное, что насторожило Попова, заключалось в том, что туфелька была летней, а на дворе уже стояла осень - шумела дождем.
       Он задвинул за собой холодный камень, висевший на хорошо сма¬занных петлях - кто-то за этим усердно следил! - и начал выби¬раться из притона. Он с удовольствием вернулся бы назад, вышел на улицу через овощную лавку, но...  интуиция ему подсказывала, что там уже  заса¬да, мышеловка.
      Вереница ступеней, уходящих крутой спиралью вверх, то же вряд ли вела в рай, но иного пути не было. Прежде, чем поставить ногу на следующую опору, Попов  замирал,  прислушивался, держа револьвер наготове, затем проверял ногой прочность следующей ступени и осторожно переносил на нее тяжесть тела. Если он что и слышал, так это давящую тишину, нарушаемую его крадущимися шагами.
      Трудность подъема отягощалась  страхом очутиться  в новой западне, тем более, что на голову любой момент могли полететь камни или что-нибудь, не менее опасное, да и ступени шатались, грозили обрушиться.
      Одолев последнюю ступень и убедившись, что на его  жизнь никто не покушается, он спустил курок и спрятал револьвер. Стоял он в тесной комнатушке, до верху заваленной каменным углем и дровами,  сложенными так, чтобы при первом же толчке они плотно завалили отверстие, через которое выбрался Попов.   Дверь на улицу была раскрыта настежь. Стоп! Послышались шаги и чей-то надсадный кашель. "Выхожу",  - решил Попов и бросился в дверной проем. Бро¬сился так, словно  за ним бежали все пекинские жандармы.
        - Полиция! - крикнул он тому, кто отшатнулся от двери,  и маханул через забор. Такая резвая предупредительность понравится любому, и  незнакомец ринулся в ближайший переулок.
      Разминулись.
       Одолев препятствие и приземлившись, Попов поскользнулся на какой-то чертовщине и позорно ляпнулся на спину - со всего маху. Вымазался в глине.
      -   Тьфу ты, дьявол!- выругался он  и  краем глаза заметил бегущего к нему китайца  - час от  часу не легче.
     Попов  высоко  поднял руки и миролюбиво попросил прощения за то, что   вынужденно вторгся на чужую тер¬риторию.
       - За мной гнались бандиты, - объяснил он подбежавшему ки¬тайцу, державшему в руке железный крюк. - Я сам  приезжий. Из Цайцуня.
       Перед ним стоял крепыш со злобными глазами.
     -  Бабушке своей расскажешь, - потянулся он рукой к Попову и попытался закрючить его. - Подлый вор!
       Попов уклонился, отшатнулся, медленно пошел по кругу.
      -  Я не лгу.
      - А кто стрелял? - железный крюк мелькнул перед лицом.
     -  Бандиты,  - учтиво ответил Попов. - Они отстреливались от жандармов, а я случайно проходил…
      Злобная ухмылка исказила рот китайца.
    -  Не юли!
    Его бесило то, что он никак не мог схватить Попова, припереть его к стене. Долго они говорили друг другу любезности, испытывая обоюдное красноречие, а заодно и терпение. Кто терпеливее, тот и достойнее. Терпеливому честь и хвала.
     -  Поверьте,  досточтимый, я честный человек.
    -  Охотно верю,  но  сначала отведу в участок.
     Сказка про белого бычка, но ничего не изменишь - таков этикет.
    -  Вы прекрасно выглядите, как вам это удается?
     -  По утрам я умываюсь желчью своих врагов, - скалил  зубы ки¬таец и поглядывал через плечо: не спешит ли подмога? Правда,  «караул»  он не кричал.
     -  У вас большие уши - это признак благородства,  - со льстивой угодливостью поднырнул под  его руку Попов и ушел от  зах¬вата. - Я думаю, вас родила богиня милосердия.
     -  А я, - китаец подпрыгнул и ударил ногой с разворота.
     Попов отбил атаку,  ушел вниз  и,  развернувшись, заехал ему локтем в челюсть. - Извините.- Лязгнули зубы.  Противник перекатился через голову, вскочил на ноги и, злобно ощерившись, ринулся в бой. Попов пропустил мимо себя  его руку, придержал широкое запястье и легонечко ударил в локоть - обезо¬ружил. Крюк перелетел через забор. Китаец взъярился. Его руки превратились в ветряную мельницу. От мокрой куртки пошел пар. Попову тоже стало жарко. Захотелось скинуть с себя все - стать легким и свободным. Мешал тяжелый револьвер, да еще эта туфля. Он развернулся, ушел вбок и его локоть вновь заехал в челюсть. Теперь, слева.  Может быть, туфля и не My Лань, другой какой-нибудь красавицы. В ответ получил удар в грудь - китаец был напорист. Поплыли  черные круги перед глазами. Ударившись лопатками о землю, Попов "выстрелил"  ногами в пах противника, но угодил в бедро - китаец перелетел через голову и вновь вскочил на ноги. Не отступал ни на шаг. Его меч оставался в ножнах.
      "Крепкий орешек",  - оценил ловкость китайца Попов, не подпус¬кая того к себе и нанося удары. -  Кто же он такой? Бандит или военный?  Стремительным нырком, пятками в перевороте, угодил китайцу в нос - брызнула кровь -  вогнал кривую переносицу в раскосый череп...
       Когда отпрыгнул в сторону, китаец повалился навзничь. Потерял сознание.
Надолго. Впрочем, времени на осмысление чужих поступков у Попова не бы¬ло. Он быстро пересек двор, обогнул низенький дом с бамбуковой верандой и, выглянув из ворот, неспешно направился в сторону татарского рынка: купить новую куртку и переодеться.
        Лицо его было мокрым, платье грязным.   Дождь сеял, не переставая.
        …Су Шунь первым вошел в комнату пыток и жестом при¬казал палачам не отрываться от дела. Те учтиво поклонились и возвратились к  своим подопечным, которых учили ритуалу "коу-тоу." Ритуал  это красочность долга. Верность традиции.
      Су Шунь занял свое излюбленное место на небольшом возвышении, рядом с ним уселись начальник тюрьмы - по правую руку, и чиновник с ляпис-лазурным шариком на головном уборе - по левую.
        Пленные французы,  а это были барон Меритенс - посольский переводчик,  и руководитель  ученой миссии в Китае Эскайрак де Латур, тотчас были поставлены на колени перед знатными гостями тюрьмы и облиты холодной водой: приведены в чувство. После этого на голову каждого надели металлический  обруч с винтом и зажали так, что душераздира¬ющие крики "обучаемых" заставили Су Шуня   сладостно осклабиться.
       -  Ваша сила  в вашей искренности, - сказал он палачам,  и те поняли его: ослабили зажим.  Ослабили, чтобы усилить.
       От боли у барона Меритенса остановилось сердце. Он посинел и ткнулся в  землю лбом.
        Палач почесал подбородок,  обтянул на лице   черную глухую маску с прорезями для глаз  и начал бить несчастного бамбуковыми палками, приводя в чувство. Его подручный, тоже в черной маске,  принялся вливать обмякшему  барону воду в нос, бесцеремонно запрокидывая его голову.
       -  Один раз поклонились, - с явным удовольствием сказал Су Шунь и вдруг, сорвавшись с места, подскочил к Эскайраку де Латуру, но¬ровя ударить его ногой в ухо.  - Ниже надо кланяться, усердней! - Еще ниже!  - Он схватил беднягу за уши и начал бить головой об пол. Тот  захрипел и повалился набок. Из его глаз потекла кровь.
       Су Шунь оскалился и принялся охаживать его бамбуковым обрубком. Устав от экзекуции, он вытер с лица пот и, кажется, впервые за день испытал блаженство.
                Глава XХII

       Дождливым   ранним утром лорд Эльджин и барон Гро получили уведомление о том, что  они могут продолжить прерванные переговоры с  младшим братом богдыхана принцем И Цином. О судьбе  заложников не было сказано ни слова.
        Если лорд Эльджин выглядел утомленным, то барон Гро был явно нездоров. Лицо его осунулось, щеки ввалились, губы обметало чем-то се-рым.
После взаимного приветствия Игнатьев поинтересовался судьбой парламентеров.
        -  Вы потребовали их незамедлительной выдачи?
        -  В самой категоричной форме, - отчеканил лорд Эльджин.
        -  Выдвинули ультиматум: или-или, - болезненно поморщился барон Гро. - Или они возвращают пленных…
         - …или мы уничтожаем Пекин, - закончил фразу лорд Эльджин.
         Игнатьев понимающе кивнул.
        -  Не могу выразить, как я подавлен событиями последних дней. Парламентеры, заложники, трупы… Я отказываюсь, что-либо понимать… Ужасно жаль погибших.
       -  Мерзавцы! дикари!    - не скрывал своего гнева лорд  Эльджин. - Мало того, что они убивают своих жен и детей, лишь бы те никогда не узнали   приличий цивилизации,  мало того, что они убивают себя, бросаясь в воду и в огонь, они еще решили брать  заложни¬ков, терзать невинных, мучить пленных!
      -  Насколько мне известно, - скорбно проговорил Игнатьев,  - двое из них обезглавлены.
     -  Увы, - развел руками лорд Эльджин  и снова вскипел:  - Я им выдам! Они узнают, что это такое: полномасштабная война. - Он вскочил с мес¬та и заходил по комнате. - Подумать только! и весна, и лето, и начало осени прошли в неимоверном напряжении: переговоры, ультиматум, штурм Дагу, и вновь переговоры...  Казалось, что еще чуть-чуть - и цель близ¬ка: переговоры завершатся, мир будет подписан, все пой¬дет на лад,  - он остановился и всплеснул руками, - но, не тут-то было! Пленение парламентеров спутало все карты!
   -  Сложность в том,  - угрюмо посмотрел на своего коллегу барон Гро, - что никто до сих пор понятия не имеет, какова судьба залож¬ников, что предпринять и на что делать  ставку?
   -  На наступление армии, - проткнул воздух пальцем лорд Эльджин.
   -  Или на переговоры с китайцами,  - будто  не слыша его, вздох¬нул барон.
   -  К черту!  - воскликнул англичанин. - Надо сокрушить династию Цинов и выставить китайцам еще больший  счет  за все наши издержки!
   -  Забыв о пленных? - вкрадчиво спросил Игнатьев.
   - Да! Судьба несчастных станет нашим козырем. Пожертвовав парламентерами, ссылаясь на международное право, мы двинем  армию на  штурм Пекина,  и Европа будет нам рукоплескать!  - Он перевел дух и сжал кулак. - Я из мартышек душу выну! Заставлю подписать все ранее от-вергнутые пункты...
   - И таким образом собьете спесь  с маньчжуров навсегда, - не-то подсказывая, нe-то утверждаясь в собственной мысли, задумчиво про¬изнес Николай, и ему показалось, что он выразил умонастроение баро¬на Гро: тянуть нельзя и торопиться не хочется, и угадал ход мыслей лорда Эльджина: решение надо принимать самостоятельно, и не прислу¬шиваться к мнению коллеги он не имеет  права,  как-никак союзники. Три тысячи  чертей! Выходит, что? Нужно прислушаться к совету, да только кто же ему даст верный совет? Может, Игнатьев? Он встретился глаза¬ми с англичанином. Тот взгляда не отвел. По-видимому, ждал вопроса.
    -  Принц И Цин  ответил вам на ультиматум?
    Барон Гро промямлил:  - Отписался.
    -  Ответил, ответил, - с раздражением махнул рукой лорд Эльджин. - Написал, что маньчжурское правительство не может выдать пленных,  так как военные действия не прекращены…
   -  И что он предлагает?
   - Принуждает нас освободить Тянъцзинь  и форт Дагу от морских и сухопутных сил.
Барон Гро вздохнул:
   -  Лишь при выполнении этого требования пленные будут возвращены.
   -  Естественно, вы возразили.
    - Мы написали косоглазым, что лица, захваченные китайцами, нахо¬дились под белым парламентерским флагом и потому пленение их не¬законно: противоречит международному праву. - Лорд Эльджин умолк.
   -  Мы дали китайцам три дня, - продолжил барон Гро, - мы  прямо заявили, что, если пленные в течение этого срока будут ос¬вобождены,  и принц И Цин подпишет конвенции,  проекты которых были передан Гуй Ляну, главные силы союзного войска не при¬близятся более к Пекину.
Лорд Эльджин согласно кивнул головой и горячо заговорил:
   -  Как только конвенция будет подписана в Тунчжоу, мы   въедем в Пекин для обмена ратификаций договоров, а войска отойдут в Тяньцзинь, где останутся до весны.
   -  По сути, вы оккупируете часть Китая, - с легкой укоризной в голосе сказал Игнатьев.  - Принц И Цин на это не пойдет.
Лорд Эльджин усмехнулся:
   - Наплевать! В противном случае Пекин подвергнется яростной бомбардировке. Я вам обещаю!
  -  Это приведет к падению династии.
  -  Посмотрим.
Он был разъярен и не следил за своей речью.
Игнатьев склонил голову. Задумался.
    - Тунчжоу подготовлен для переговоров?
    - Да, - ответил барон Гро. - Чтобы успокоить  его жителей, главнокомандующие запретили нашим войскам входить в город, а китай-скому градоначальнику разрешили запереть ворота и держать в ограде вооруженную милицию.
        - Правда, - недобро покосился на барона Гро лорд Эльджин, перед этим градоначальник объявил, что не сдаст город без боя.
       - Мало ли что он сказал, - тоном глубоко обиженного человека произнес француз.  - Мы должны обезпечить порядок.

       Во втором часу дня  к Игнатьеву пришел монах  Бао. На нем был  ветхий соломенный плащ и старая рваная шапка с вы¬тертым мехом. Промокший и озябший, он теперь отогревался после ужина у печки и сообщал последние новости.
      - Ворота Пекина на  запоре. Вот уже несколько дней. Столичный губернатор объявил в своем приказе, что «легендарные восьмизнаменные войска, верные присяге, готовы к длительной осаде и ожесточен¬ной обороне».
     -  Как же вам удалось выбраться из города?
     -  Открываются одни северные ворота - утром в шесть часов.
     -  И какова численность пекинского гарнизона?
Монах Бао протянул к огню, и на его лице отразилось пламя.
     -  Шестьдесят тысяч столичной пехоты.
     -  А какова судьба Сэн Вана?
     -  Жив - здоров, как говорите вы, русские, - улыбнулся старик. - Его монгольская конница и пехота Жуй Линя стали лагерем близ северной стены, на учебном поле.
    - У нашего русского кладбища? - поинтересовался Татаринов и не-довольно поморщился. - Могут разрушить могилы.
    Китаец промолчал: все может быть.
   - В пехоте Жуй Линя много курильщиков опия, настолько ослабев¬ших, что ожидать от них буйств не приходится. Самое страшное, что   они могут сделать  - повалить кресты. Хотя и это маловероятно: мы, китайцы, равнодушны к жизни мертвых. Мы стараемся их мир не нарушать, покой их  не тревожить.
       - Ладно, - махнул рукой Игнатьев,  - если что, поправим.  - Он какое-то время помолчал, потом спросил:
       -  Как чувствует  себя Сын Неба, наш ясноликий богдыхан?
       Бао прислонился к стене, вытянул ноги. От его мокрой обуви поднимался пар.
      -  Император наш считает, что умеет угадывать мысли других и предвидит свой путь, и уже одним этим он облегчает участь народа.
     -  Какое самомнение! - возмутился Николай. - Видел бы он лица своих подданных, знал, как его люто ненавидят.
     Старик еще ближе придвинулся к огню.
     -  Кто умеет гадать для себя, редко выходит на люди. К тому же он решил уединиться в Мукдене, в древней столице маньчжуров,  - пояснил старик, - но когда собрался в дорогу, министры на коленях умолили его не бросать Пекин на произвол судьбы.
     - Собрал их, понятно, Су Шунь, - предположил Игнатьев и дал знать Дмитрию, чтобы тот готовил самовар.
    -  Он, конечно, - подтвердил монах. - Его партия самая сильная.
    -  И богдыхан остался?
   -  Согласился подождать с отъездом.
    -  Сейчас он в Пекине?
    -  Да, - ответил  старик и переменил  позу. - Сначала находился  в Хайдене,  в Летнем дворце, но потом передумал и въехал в столицу.
   -  Под защиту дворцовых стен и маньчжурской гвардии, - с явным сарказмом в голосе проговорил Татаринов.
   - Понятно, - зябко повел плечами Николай и поинтересовался жизнью Духовной миссии.
  -  Как там отец Гурий?
  -  Я его не видел, но со слов прихожан, он  полон сил, и  единственное, что его  смущает - это неусыпная слежка: соглядатаи  Су Шуня не дают ему шагу ступить без опеки. И вообще, - по¬добрал под себя ноги монах,  - за всеми членами миссии ведется пристальное наблюдение.
     -  Попов в Пекине? - с тревогой в голосе спросил Игнатьев.
     -  Он чудом избежал ареста. Встречался со своим осведомителем, а тот уже давно был на крючке у жандармерии. В столице все больны шпиономанией.  Все следят друг за другом и при первой же возможности пишут пространные  доносы.
     -  Разделяй и властвуй, - усмехнулся Татаринов. - Чем слабее об¬щество, тем вольготнее власти: можно творить все, что хочешь. Под¬слушивать, подглядывать, упрятывать в тюрьму, сажать на цепь, трети¬ровать и шельмовать.
     -  А главное,  - добавил Игнатьев,  - совершенно безнаказанно уничтожать свой собственный народ, казнить подозреваемых в измене без суда и следствия.
    -  И даже ни в чем не повинных людей,  -  с болью в сердце сказал монах Бао.    - На той улице, где я когда-то бегал маленьким мальчиш¬кой, без вести пропали восемнадцать человек! - Он растопырил   пальцы своих рук и потряс ими в ужасе. - Страшно представить - во¬семнадцать! И у каждого была семья, малолетние дети...  чудовищно! -  Глаза старика  заслезились.  - Народ впал в крайнюю нужду. Государст¬венные  зернохранилища сожжены и разграблены . Казна разворована.
    -  И чтобы отвлечь народ от беззаконий и бедствий,  - сказал Иг¬натьев, - захватываются парламентеры.
    Монах перестал смотреть на свои пальцы и, зажав их коленями, стал раскачиваться на лавке.
      - Господи,  очисти мя от тайных,  пощади от чуждых!..
      Татаринов вздохнул и посмотрел на Игнатьева.
     - Оттого бедный человек и не обманывает, что ему нечего скрывать.  В отличие от тирании, которая всегда безбожна и дьявольски лжива.
      Они  заговорили об идеале государственной власти: о просвещенной монархии, как высшей степени проявления подлинной народности, о милосердном управлении людьми,  и монах Бао,  перестав раскачиваться, поддержал разговор:
     - Когда у отвратных уродов рождаются красивые дети, все крутят головами в поисках их истинных отцов.
      Игнатьев и Татаринов переглянулись: мудрый старик.
       Китаец  на свой лад трактовал христианство: человек - саморастущая глина.
    - Англичане шкоду чинят, а нам уши намнут, -  непонятно  к кому обращаясь,  проворчал Дмитрий и поставил на стол дымящий са¬мовар. - Адьёты несуразные.
     Он расставил чайные приборы, наколол сахар,  распечатал пачку английских галет. Горкой насыпал печенье.
     -  Извольте, значить, сугревайтесь. Чаёк да кофеёк, чтоб это  самое и в срок.
      -  Ешь вода, пей вода, - засмеялся Татаринов.  - Вода сильный: мельница крутит…
      Монах Бао чинно осенил себя крестным знамением и с благостным выражением лица принял из рук Дмитрия фарфоровую пиалу, расписанную розовыми лилиями.
       -  Спаси тебя Христос.
      Татаринов захрустел галетой.
     -  О парламентерах что-нибудь известно?
     -  Очень мало. Англичан содержат в тюрьме Бэй-со.
    -  В той, что находится недалеко от Прокурорского приказа?
    -  Да. В северной стороне розыскной палаты.
    -  А французы, - шумно  прихлебнул Татаринов, -  в  юго-западной?
    -  Они в тюрьме Нань-со.
    - Попов об этом знает?
     - Знает, знает, -  подтвердил старик. - Я даже план тюрьмы ему нарисовал: сидел когда-то в ней, хорошо помню.
    - План какой тюрьмы? - спросил Игнатьев.
    - Бэй-со, - уточнил Бао, - я сидел в Бэй-со. А план другой тюрьмы он раздобыл каким-то путем сам. Очень подвижный человек. Цепкий и умный.
       Николай кивнул.
       Он сам ценил Попова за его оперативность. Однажды, когда тому понадобилось вести наблюдение за домом Су Шуня издалека, он тотчас соорудил подзорную трубу: склеил несколько плотных листов бумаги, свернул самодельный  картон так, как ему было надо, и вставил линзы от очков приобретенных на рынке.  Хорошая вышла труба - до сих пор валяется где-то в столе у отца Гурия. Тот иногда   на звезды смотрит,  любопытствует.
    - Николай Павлович у себя? - услышал он голос Баллюзена и тот¬час откликнулся. - Заходите, Лев Федорович! Мы чаи гоняем.
   -  Ваше превосходительство, - козырнул капитан, - прапорщик Шимкович прибежал…
     -  Что-то случилось?
     -  Да, нет,  - поспешил успокоить его  Баллюзен,  и  пригласил осмотреть дом, в котором находилась военная канцелярия   полководца Сэн Вана. - Я думаю, вам это будет интересно.
     Игнатьев допил чай и встал из-за стола.
     Уже на улице, накинув на себя казачью бурку - дождь к вечеру  усилился - он разузнал подробности. Оказывается, прапорщик Шимкович, урядник Стрижеусов и еще двое казаков отправились "снимать план местности", а  заодно поискать помещение для прибывших на джонках наших матросов. Здание школы, где разместились казаки и почетный морской караул под командованием лейтенанта Елизарова, было пере¬полнено.  А конвою, ведь, службу нести: надо выспаться, поесть, оружие  почистить.
      -  Да и себя в  порядок привести,  - осторожно заступая в  глинистую  слякоть  улицы,  - объяснял Баллюзен. - Бороды подстричь, побриться...
   - Понимаю,  - с трудом вытаскивая сапог из топкой грязи, согла¬шался Игнатьев. - Я упустил это из виду.
   Прапорщик Шимкович указывал путь.
    Они добрались до центральной площади, обсаженной можжевельником, спешно пересекли её, свернули в какой-то проулок. Цепляясь за кусты и деревянную ограду, миновали гигантскую лужу, в которой тор¬чала - оглоблями вверх - артиллерийская двуколка с поломанной осью. Лошадей из нее кто-то заботливо выпряг. Затем обогнули узкий каменный бас¬сейн с разрушенным  фонтаном, из которого не била, а едва сочилась жел¬тая вода. Прошли по хлипкому дощатому мостку над безымянной речкой, наткнулись на развалины какой-то очень древней пагоды, прошли вдоль серой каменной стены, поднялись в гору, на возвышенность. Перевели дух.  Шимкович шагал быстро. То тут, то там встречались изваяния драконов и Будд.
    Дом, возле которого они заметили двух казаков - Савельева и Бутромеева, представлял собой старинный особняк, овеянный  романтикой местного фольклора и мотивами  буддийских легенд. Парадный вход в  него  сторожили два каменных тигра. В  доме находился крохотный фонтан, встроенный в малахитовую нишу. Его миниатюрные чаши восхищали ювелирной отделкой. Вдоль стены тянулся горельеф со всеми почитаемыми животными, раз¬ных степеней совершенства, от единорога до черепахи.


                Глава ХXIII

     В  подвале дома Шимкович показал найденные казаками три нарезных орудия малого калибра, по-видимому, снятые с одной из затонувших английских канонерок, изрядное количество пат¬ронов к винтовкам французского производства, два десятка пороховых  картузов и один зарядный ящик с боевыми ракетами.
         - А ракетный станок? - спросил Игнатьев,  -  не  нашли?
       -  Никак нет,  -  простуженным голосом ответил Стрижеусов, - Обыскались, ваше пре¬восходительство.
       -  Я полагаю, что его и не было, - высказался Баллюзен. - Ящик могли выкрасть из обоза: снаряды охраняются небрежно, больше сле¬дят  за станками.
       В угловой комнате, окна которой были забраны узорной кованой решеткой, нашли старинные мечи, щиты, большой колчан с мощными стрелами  и  два костяных лука.
       Игнатьев взял один из них и не смог натянуть тетиву.
         - Может у вас получится? -  обратился он к Баллюзену.
         Капитан осмотрел лук и решил, что натягивать его надо вдвоем.
        -  Тетива сплетена из оленьих  жил -  это и мне не под силу.
        -  Дозвольте, ваше благородие.
        Дмитрий Скачков подхватил лук, колчан со стре¬лами и направился к выходу.  Все невольно пошли следом.
        Выйдя на парадное крыльцо, Дмитрий посмотрел на небо, словно призывал его в свидетели, показал глазами Стрижеусову: давай стре¬лу, приладил ее к тетиве и прице¬лился в ствол старой липы, росшей в метрах  сорока  от дома.
      -  Подсобить?  - взялся за лук Стрижеусов, но Дмитрий тряхнул го¬ловой - отойди! Его лицо  закаменело, губы сжались, а левая рука пру¬жинистым толчком ушла вперед. Стрелу нашли  в ста тридцати шагах  от липы. Нет, она не прошила ствол насквозь, как показалось многим, - просвистела мимо,  но удача Дмитрия так всех   раззадорила, что никто уже не обращал внимания на дождь - всем захотелось поупражняться с луком. Как ни странно, у юного топографа обнаружились задатки лучника, причем, весьма успешного.
       -  Хочешь,  не хочешь,  приходится думать, что и до Белой Руси добирались маньчжуры, - беззлобно пошутил Баллюзен. - Кипит в ваших жилах восточная кровь, не ржавеет.
    Шимкович покраснел.
    Вce  рассмеялись,  и капитан похлопал прапорщика по плечу.
     -  Не обижайтесь.
      Вернувшись в дом, прошлись по его комнатам, нашли старинные доспехи воинов: наплечники, кольчуги, шлемы. В одном из шкафов висело  обмундирование китайских генералов, а в  ящике канцелярского  стола  Татаринов обнаружил    деревянные  печати, принадлежащие Сэн Вану и Жуй Линю.  Печати были без изъянов. Он пошлепал ими по бумаге - оттиски четкие. 
       Стрижеусов и Скачков выволокли на середину комнаты обитый железом сундук и, повозившись с замком, откинули крышку. В сунду¬ке лежали книги. Татаринов раскрыл одну, пролистнул другую, внимательно прочел ог-лавление третьей и сказал, что "эти книги для историков безценны".
        Пока топограф и артиллерист копались в груде книг, казаки разглядывали старин¬ные мечи со свастикой на рукоятях.
     -  Гля, михлюдия какая, - поскоблил ногтем ржавый кровосток Дмитрий и легко перекинул грозное оружие из руки в руку. - Давно в ра¬боте не был.
     -  С ём долго не помашешь,  - уважительно сказал Стрижеусов и примерился к железу. - Обоюдоострый клинок заканчивался рукоятью на уровне его глаз.
       -  Эти кладенцы предназначались в  свое время для испытания силы военачальников, - пояснил Татаринов, хорошо знавший культуру Китая, - а  среди маньчжуров встречались исполины.
        -  Вроде Ильи Муромца,- предположил Шимкович.
       -  Или Добрыни Никитича, - сказал Баллюзен.
       -  Под стать им,  - согласился драгоман и отряхнул руки от книж¬ной   пыли.
        - Сила силой, а бой отвагу любит,  -  сказал Игнатьев и  повертел в пальцах  печать Сэн Вана, переданную  ему Татариновым. Зачем она ему? Хотел оставить  на столе, но в последний момент передумал - сунул в карман: на память. Будет,  что показать Горчакову.
       -   Нам пора идти.
      Дмитрий, играючи, потряс мечом и бросил его в угол. Тот со звоном и грохотом обрушил груду военных доспехов - але¬бард, щитов, железных шлемов.
       -  Шушваль. Барахло.
      В тот же угол полетел  и  лук с колчаном стрел.
         Через два часа матросы почетного караула под лейтенанта Елизарова  стали обживаться в стенах военной канцелярии, вы¬метая мусор и переставляя мебель.  Спать улеглись на полу.
        Пока Игнатьев осматривал канцелярию Сэн Вана, к нему приехал лорд Эльджин и в ожидании его возвращения расположился в кумирне.
      С ним прибыли главнокомандующий сухопутными войсками англичан генерал Хоуп  Грант, командир второй дивизии Роберт Непир,  а так же их секретари и адъютанты.
      Перед кумирней стоял конвой из десяти индусов.
     -  Что  привело вас ко мне? - радостным тоном гостеприим¬ного хозяина полюбопытствовал Николай, крепко пожимая руки  визитерам. -  Я полагал, что встречу вас в Пекине.
        - Откровенно говоря, - признался лорд Эльджин, - мы приехали посоветоваться с вами относительно взятия Пекина.
        -    И вам нужен план столицы?
        -  Нам предстоит ее штурм, - извиняющимся тоном проговорил Хоуп Грант.  - Естественно, есть ряд вопросов.
         Игнатьев понимающе кивнул,  открыл сейф и развернул на столе карту:
        -  Постарайтесь  сразу захватить городские ворота и стены, но в саму столицу не входите, - посоветовал он. - Избегайте улич¬ных боев.
          -  В Пекине   много крепостных сооружений? - поинтересовался  генерал  Непир,  и глаза его забегали по плану города.
          -  Весь Пекин - одна сплошная крепость. Чтобы дойти до императорских покоев, нужно пересечь триста дворцов. Смотрите, - указал Николай. -  Вот внутренний город, а вот императорский кремль.
       -  Я вижу, здесь не развернуться,  - посетовал Хоуп Грант. - Сплош¬ные тупики и переулки.
         - Уйма  храмов, -  заметил Непир.
        Лорд Эльджин задымил сигарой.
       - Если отдать город на разграбление солдатам, они от него камня на камне не оставят.
     -  Карфаген должен быть разрушен? -  спросил Игнатьев, но англичанин даже не улыбнулся.
     -  Я  понял, что мартышки очень трепетно относятся к своей культу¬ре, боятся грабежей.
       Николай оторвался от карты Пекина.
     -  Вот на этом страхе и сыграйте. Не допустите грабежа.
      -  Вседозволенность воодушевляет,  - цинично заметил Хоуп Грант. - Воины  становятся безстрашными. Они ворвутся в город...
      -  И  найдут там свою гибель,  - мрачно предрёк Роберт Непир. - Если верить данным…
      -  Сейчас в Пекине более шестисот тысяч жителей,  - сказал Игнатьев, почувствовав разногласие между двумя генералами. - Каждый десятый -профессиональный воин. К тому же, не  стоит  забывать о личной гвардии императора, она вполне боеспособна.
      -  Вот это меня и пугает, - побарабанил пальцами по  столу Непир. - Все, что мы можем, это захватить ворота.
      -  И по возможности стены, -  нацелил  его Игнатьев.
       -  И  что это даст? -   окутал себя дымом лорд Эльджин.
       - Это даст вам право диктовать свои условия китайцам. Вы  потребуе¬те незамедлительной выдачи пленных и заключения мира, -  повернулся к нему Николай.
       - Да, но...
        - Никаких "но". Ваши слова только тогда будут иметь вес у китай¬ского правительства, когда вы будете в состоянии сказать ему: «Вы те¬перь видите своими глазами, что мы можем взять и уничтожить вашу столицу, но  щадим вас из  чистого человеколюбия.  -  Игнатьев развернул плечи и победно глянул на английского посланника, словно тот был китайцем, а он полномочным представителем её величества королевы Ели¬заветы. - Вот  вам еще двадцать четыре часа на размышление:  думайте, решайте».
       -  А если...
       -  Неудовлетворительный ответ заставит вас продолжить военные действия и взять Пекин, - войдя в роль, торжественно и громогласно за¬явил Николай.  - И  тогда  маньчжуры пусть пеняют на себя.
        Его суровость и непримиримость понравилась лорду Эльджину. Он закусил сигару и похлопал в ладоши.
       -  Браво! Вы меня ободрили, как нельзя лучше. - Густые клубы дыма окутали его лицо. -  Идем на штурм!
     -  Но город не берем, - предупредил Игнатьев.
     Зная, что лорд Эльджин редко кого слушает внимательно, предпочи¬тая целиком и полностью доверяться своей интуиции, он с гипнотичес¬кой размеренностью, как его учил Попов, не стесняясь повторяться и жестикулировать, при¬нялся доказывать, что вступление в столицу с боем поведет  за собой неизбежное в таких случаях насилие над мирными жителями и ожесточенное сопротивление.
        -  Где насилие и грабежи, там распад армии и проигрыш войны. Это известно.  Постарайтесь удержать солдат от грабежа.
       Лорд Эльджин нахмурился.         
       -  Мои генералы  вряд ли  удержат солдат от мародерства.
        -   Надо расстреливать на месте!  - воззрился на него Игнать¬ев. - Только это образумит.       
       -  А всё французы, их пример, - попытался выгородить своих вояк Хоуп Грант и, не выдержав прямого взгляда, отвёл  глаза в сторону. Ему ли не  знать, что у английских солдат, участвовавших в подавлении восстания в Индии, вошло в привычку грабить захваченные города.
         -  Безчинствуют не регулярные войска, а наемники,- поспешил на выручку своему главнокомандующему генерал Непир, - индийская прислуга и китайцы-кули: у них тяга к грабежу чисто природная.
       Николай сделал вид, что сочувствует генералам,  и грустно улыб¬нулся: французы в свою очередь ссылались на  англичан.
       Как бы там ни было, лорд Эльджин согласился, что взятие Пекина штурмом, неизбежные беспорядки и грабежи аукнутся самым пагуб¬ным образом: во-первых, может вспыхнуть народное восстание, а это уже не    шутки,  так как китайцев больше полумиллиона, а  союзных войск не больше тридцати тысяч вместе с прислугой.
       - И во-вторых, - продолжал отстаивать свою точку зрения Игнатьев. -Мародерство опозорит европейскую цивилизацию и скажется в будущем на сношениях Англии и Франции, как с Китаем, так и с другими государствами.
          -  Не говоря уже о тех воплях,  которые поднимутся в нашем парламенте, - стряхнул пепел на печные угли лорд Эльджин.
      -  В общем, - пригладил свои редкие седые волосы генерал   Грант, - нам важно и необходимо действовать таким образом, чтобы окончательно напугать китайцев, сбить  с них спесь, лишить их безрассудного упорства и овладеть  стенами.
       -  Можно частью города, - милостиво разрешил Игнатьев. В таком случае он имел возможность проникнуть в Пекин, своевременно при¬обрести в глазах китайцев определенный вес и в минуту угрожающей Цинам опасности принять действенное участие в их судьбе.  Возможно, он сумеет отыскать My Лань. Объяснив характер окружающей Пекин местности и указав слабые точки в обороне столицы,   он попрекнул генералов тем, что они грозились идти безостановочно в Тунчжоу, а затем в Пекин, но не сделали ни того, ни другого .
        -  Не угрожайте, а действуйте. Китайцы сами, как вы поняли, умеют хвастать силой.
       -  Мы не имели плана столицы,  - в один голос ответили вояки.
       - Теперь вы его изучили.
       - Откуда начать штурм? - так же в унисон спросили их адъютанты, на-валившись локтями на стол и перечерчивая в свои блокноты основную схему города .
         Николай задумался.
      -  Самый выгодный участок для первоначальной атаки это  так называемый
китайский город.
       - Со стороны южных ворот? - гля¬нул в записи своего адъютанта генерал Грант. -  На плане их трое.
        - Нет, - поразмыслив,  ответил Игнатьев. -  Крушить надо восточные ворота и западные, тогда Храм Земледелия и Храм Неба оста¬нутся в руках китайцев, которые засядут в них и носа не покажут, что, в сущности, вам на руку: и воевать не воевали, и город захватили. - Он старался отвлечь генералов от маньчжурской части Пеки¬на, где находились оба русских подворья, дворец богдыхана и, что все¬го важнее, - архивы, которые при успешной атаке тотчас бы попали в руки англичан. Кроме того, к северо-западу от Пекина, в летней резиденции китайского императора, в Хайдене, находилась современная переписка России с Китаем, возможно, там же хранилась часть архива Верховного Совета, куда неоднократно писал Игнатьев и предлагал се¬бя в роли посредника. К тому же, нападение на южный город восстано¬вило бы против союзников все китайское купечество, обитающее в этой части столицы.
          Когда обсуждение предстоящего штурма Пекина закон¬чилось, он подлил масла в огонь.
        - Не надо забывать, что в случае бегства Сянь Фэна, китайцы увезут  и пленников.
       -Это еще почему? - встрепенулся лорд Эльджин.
       -А вы не догадываетесь?
       -  Нет.
       - Заложники - гарантия безопасности богдыхана и основа для последующих переговоров.
     - А куда он может убежать?
    -  В свое родовое гнездо.
    - Это где?   - повернул голову Роберт Непир.
     - В провинции Жэхэ. Простые смертные туда  пути  не  знают и, следовательно, освободить парламенте¬ров будет невероятно сложно. Надо пото¬ропиться со штурмом.
       Откровенно говоря, он уже рвался в Пекин, возможно, и не признаваясь себе в этом.
      Указав на карте города точное положение русских подворий - Северного и Южного,  а также русского кладбища у северной стены Пекина, Игнатьев обратился к лор¬ду Эльджину и генералу Гранту.
         - Надеюсь, господа, что вы предпримите все меры, чтобы не направ¬лять огонь вашей артиллерии на эти пункты. Думаю, вы не подвергнете опасности наших миссионеров и оградите их в случае штурма.
        -  Не сомневайтесь,  -  загасил сигару английский посланник.  - Ни один волос не упадет  с их головы.
      -  Слово офицера, - горделиво заверил Хоуп Грант.
      -  Клянусь честью,  - воскликнул Непир.
      Николай давно  заметил, что англичане обожают клятвы. Наверно, они плохо  знали Библию, где черным по белому написано: "Не клянитесь".  Но, в то же время думал он, если клятвы даются для того, чтобы их на¬рушать, может,  британцы и правы? Этого он уяснить не мог, во всяком случае, ему становилось не по себе, когда англичане, надо не надо, били себя в грудь и закатывали под лоб глаза: "Клянусь кровью отца и отца отца моего!" да еще  добавляли: "Кровью Христа моего!" Тут он терял самообладание: все в нем протестовало,  и он боялся наломать дров.
        - Весьма признателен,  - поблагодарил он генералов за  их сердечную отзывчи¬вость и пригласил отужинать  без церемоний.
         После вечернего застолья англичане сели верхом на лошадей и от¬были в Тунчжоу.
         Дождь прекратился, воздух потеплел.
         На небе появились звезды.
          Уже ночью, укладываясь спать и размышляя о предстоящем штурме Пекина, Николай с горечью подумал, что всякая война между прави-тельствами - величайшее преступление против собственных народов. Конечно, если война освободительная, потомки найдут ей оправдание, но войне захватнической оправдания нет,  и никогда не будет. Если что и прозвучит в ее адрес - одно проклятие в веках. Не  зря ведь  сказа¬но: "Блаженны миротворцы. Кроткие унаследуют мир".
         Можно справиться с бедой, думал он,  бессонно ворочаясь на тюфяке,   можно справиться с несчастьем, касающимся тебя лично, но как справиться с войной, которую начал не ты и не ты про¬должаешь? Ветер поднимает пыль, а не пылинку, буря поднимает множест¬во волн, частное бессильно перед общим.
        Он подложил руки под голову, уперся взглядом в темный потолок.        Частное не может изменить целое, но это частное: одна пылинка, одна волна,
а человек?   Разве человек пылинка? разве он пыль на ветру, если с ним Господь Бог, его Отец, его Создатель? Сказано: «Верующий мизинцем гору сдвинет».
          Мысли будоражили и отгоняли сон.
         Иди и веруй.
          Как бы там ни было, а он, русский посланник в Китае, должен сде¬лать все возможное и невозможное, чтоб его слово возымело силу, за¬ставило союзников умерить пыл и прекратить войну. Нужно решить неразрешимое. Бог помогает тем, кто в него верит. Всем сердцем, всей душой, всем существом своим.
         Господи, Иисусе Христе  Сыне Божий, наставь и вразуми!
          Он  приподнялся на локтях, посмотрел на образ Спасителя, тускло озаренный красным  лампадным светом, истово  перекрестился и укрылся с головой.
        Под утро ему приснился сон: будто сидит он на прогретом белом камне, свесив ноги в воду, а напротив него кто-то в красном тихонечко играет  на свирели. 

                Глава ХXIV

                Тихое ясное утро пообещало солнечный день. После ненастной погоды появилась  надежда, что вторая половина сентября пора¬дует теплом и светом.  В уцелевших палисадах ярко вспыхнули  камелии, за ивовыми плетнями раскраснелись георгины, а на задворках засияли белые душистые цветы маслин. Весело застрекотали сороки.  Мокрая глина во дворе кумирни быстро просохла,  и Дмитрий вынес корзину со щенками на улицу. Присев на корточки, он поил их "молозивом" - жидкой манной кашей,  подслащенной сахаром, приспособив вместо соски плотную вощеную бумагу.
           - Вишь, морока с имя,  - примостился рядом Курихин и выхватил из
корзины одного из щенков.  - Огурной, шельма.
           - Не турзучь  зазря, - покосился на него Дмитрий,  - лучше
подсоби,  вдвоем быстрей накормим.
          Помня, что у Скачкова всегда можно разжиться табачком, Антип сразу согласился и, покормив щенят,   вывалил их  на травку - пусть играют!
      - Парлинтеров отпустили?  - спросил он, зализывая самокрутку и
поглядывая  в сторону лагеря союзников.
        - Держат ишшо,  - передавая ему спички, ответил Скачков. -
       Прямо над ними чертил круги коршун, и его тень скольз¬нула
 по земле. - Гуторят, что двоих уже тово, - он чиркнул себя по кадыку, - в расход пустили.
        Курихин ехидно ощерился.
        - Сходили, значица,  до ветру...
        - Схлопотали.
        - А  энти  чиво приезжали? Агляне? - выдыхая синий махорочный дым, шмыгнул носом Курихин и прихватил за  заднюю лапу куцехвостого щенка, пытавшегося уползти в кусты  -  тот вывернулся, пискнул и вцепился в его палец деснами.  Антип рассмеялся.
      - Клещ кусучий! Тигрой будет...
      Он ласково перетащил щенка к его собратьям и снова  затянулся  самокруткой.
        - Што им надоть, бритомордым?
        -  Хрен их разберет.
       - А сам, как шишлишь?
       - Думаю, война пошла всурьез. Над картою Пекина мудровали.
       - Эва, - присвистнул Курихин. - Распушили китаёз, теперича за
анпиратора возьмутся.
         - Убегит,  -  с важной уверенностью в тоне ответил Скачков.
         - А ты откель знашь?
         - Монах Бао надоумил. Так впрямки и въехал: - Убегит. Уже и
манатки уторкал.
          - Эх,  -  вздохнул Антип. - Я бы настучал ему по кунполу, штоб
искры из ушей.
            - Это  за что?
           - А так, - сплюнул Курихин. - Штоб, значица, не Цыську свою
шшупал, а об народе горевал, оружьем русским запасался, да
царя-батюшку нашего слухался: дрючил англичан,  не рассусоли¬вал.
          - За это стоит, - поддержал его Дмитрий. - Как от таракана
-  сулема со спорыньёй, так от  супостата  -  штык  да бомба.
           - И што оне наше оружие не взяли? - оттопырил нижнюю губу Антип,
 - щас бы пригодилось!
          - Политика,  - протянул Скачков и широко зевнул, меняя тему разговора. -     Чичас утки табунятся на отлет, порыскать бы с ружьём.
          - Самое время, -   согласился Курихин.   - Мясца давно не ели.
          - А гусей на озёрах…  базар и Вавилон.
       - Чиво об этом,  - прислонился к теплым камням ограды Антип, следя глазами за играющими в траве щенками.  - Так гомонят,  хучь уши закладай.
        - Жениться бы, - подошел к ним Шарпанов. -  Кровя   баламутют.
        Дмитрий засмеялся.
         - Кто  об чем!
         - Жениться, мерина купить, - съязвил Курихин.      
         - Кобылка в хозяйстве нужнее, - в мечтательной дрёме возразил
Шарпанов, - за нею приплод.
           - Мерин не в тягость.
           - Скажи, - поскрёб в  затылке Семён.  - Покавыристей кобылы будет.
           - Ладно, - поднялся Скачков.-  С  вами хорошо, а без вас лучше.
Подмогните  цуценят  собрать.
          Игнатьев с Вульфом перебирали  бумаги, что-то прятали в сейф, что-то рвали на мелкие кусочки, сжигали в печи.
      - Нет, нет,  - сказал Николай, продолжая прерванный появлением Дмитрия
разговор. - Союзники отнюдь не похожи на стрекозу из басни Ивана Андреевича, они очень упорно трудились, даже не заметили, что лето давно кончилось...
        - И осень перепутала все планы,  - сказал Вульф.
        - Маньчжуры.
         - Они уперлись в стену без просвета, -  склонился над грудой конторских папок секре¬тарь. - И когда этот просвет появится, никто сказать не может.
         -   Кризис зреет.
         - Не знаю, - случайно рассыпал листки по полу Вульф и начал
собирать их, передвигаясь на корточках. - Гуй Ляна отозвали, Су Шунь
что-то замыслил, о парламентерах ни слуху, ни духу, - листков было
много,  и он явно досадовал: хотелось сгрести их в охапку и зашвырнуть в печь.    - Ужасная несправедливость! - трудно ска¬зать, по поводу чего было высказано им возмущение: то ли по поводу того, что он рассыпал бумаги и должен был их собирать, то ли по поводу захвата заложников.  - Низость несусветная!  - Наконец он собрал листки в папку и перетянул ее бечевкой. - И с этими  тупицами еще о чем-то говорить?
        - Придется! - ответил Николай, приучая секретаря к мысли, что тяготы их пребывания в Китае только начина¬ются. - Основные трудности  нам  еще предстоит пережить.
         - Но почему нам, почему? - почти на крике спросил Вульф. - Есть еще американец...
         Игнатьеву попалась на глаза последняя инструкция Горчакова, полученная  еще в Бэйцане, в самом начале лета, - и он с раздражением откинул ее прочь: все давно уже идет не  по  канве светлейшего князя.
       - Мы чисты, - с нажимом сказал он. -  В  глазах китайцев мы чисты,  честны, миролюбивы. Мы те, кто еще может исправить несправедливость. Тем белее, что обра¬титься больше не к кому: американец, как сквозь землю провалился; я написал ему, но он мне не ответил.
        - Занят войной с тайпинами, - разогнулся Вульф. -
 Формирует иностранный легион в поддержку богдыхана.
       - Вот-вот, продает мятежникам оружие, которое скупает у китайских дезертиров.
         - Разве их так много?
         - Я полагаю, счет идет на   тысячи.
         -Ого! Тогда, ему, такому занятому, и в самом деле не до нас.
         - Он свое дело сделал, - с завистью в голосе вздохнул Николай. - И трактат ратифицировал,  и деньги заработал.
         - И на карачках не ползал, - имея в виду обряд коленопреклонения, сбивчиво проговорил Вульф.- Практичный человек.   
         -  Американец, одним словом, - заключил Игнатьев и  кликнул Дмитрия.        - Чай скоро?
         - Чичас, - отозвался камердинер. - Уже булькотит.
        -  В Шанхае еще жарко, - мечтательно произнес Вульф и тоже при¬сел. – Вода теплая, ласкает… хорошо. - Он хмуро поджал губы и начал протирать свои очки. - Вернемся в Петербург, попрошусь в отпуск.
        Николай промолчал.  Отпуск  это что-то нереальное.   
        После завтрака прибыл командир эскадры Лихачев.
       - Ваше превосходительство, - официально обратился он к Игнать¬еву, хотя давно уже обращался    к нему по имени-отчеству,  - нам поpa отчаливать. - Он указал на почетный караул, выстроившийся во дворе кумирни. - Надо спешить на "Светлану", вести ее в Шанхай.
          - Жаль, - сказал Николай и поблагодарил моряков за  службу.
          - Служим Царю и Отечеству! - гаркнули те так, что с каменной ограды взлетели воробьи.
           Казаки, стоявшие поодаль, посмурнели. Что ни говори, а с моряками было  веселее.  Надежнее.  И караулы сменялись почаще.
         - Иван Федорович, - взял  Лихачева за локоть Игнатьев
и отвел в сторону. - Дали бы вы мне в помощь одного офицера, одного
мичмана и двенадцать матросов с клипера «Разбойник», он ведь всё
равно стоит в Тяньцзине. Мне без них не обойтись.
          - Для пышности свиты?
          - Об этом и речь не идет, -  Он просительно взглянул на моряка. - Для охраны лодок с багажом посольства. Там подарки богдыхану, -
добавил он шепотом.
          - А, гуаньси,  - усмехнулся Лихачев,  - презент и подношение. - Он
уже неплохо понимал значение расхожих слов, заученных в Китае.
         - Традиция,  - отпустил его локоть Игнатьев и развел руками. -
Обычай - деспот меж людей.
         Лихачев задумался, взялся за черный лаковый козырек своей командирской фуражки, ребром ладони - от носа - сдвинул ее к затылку и пообещал исполнить просьбу .
       - Вижу, без моих матросиков вам не обойтись.
       - Тогда, до встречи.
        Они обнялись, и моряки, печатая шаг, направились к реке. Солнце поднялось высоко, земля просохла,  и легкая бурая пыль четко  выхлопывалась  из-под тяжелых матросских ботинок.
        - Собирайся,  - сказал Игнатьев Дмитрию,  провожавшему тоскливым взглядом моряков. - Мы тоже едем.
       К полудню посольство добралось до Тунчжоу.
       Расположились в юго-восточном предместье, в заранее присмотренной Татариновым  и Баллюзеном  вместительной кумирне на бе¬регу реки. Вода была прохладной, но все с удовольствием выкупались. Перед тем, как нырнуть, казаки, раздевшись догола, весело загомонили, выкри¬кивая вперебой.
        - Чур, не водогрей! Чур, не водогрей!
        "Водогреем" выпало быть Савельеву, замешкавшемуся в жеребьевке, самому старшему из казаков.
       - Нашли молодого, - благодушно  проворчал он и, разбежавшись, по-мальчишечьи сиганул в воду, взметнув фонтан брызг. - Горячо-о-о!
        Остальные попрыгали следом. Вспомнили детство. Резвились, "кунали" друг дружку, плавали наперегонки. Потом сушились у костра, возбужденно переговаривались.
        - А цзинь по-ихнему золото.
        -   От ево, от золотишка-то,  и гадость меж  людёв.
         - Известное дело.
        - А ишшо,  - подал голос Курихин, развешивавший на ветвях боярышника влажные портянки, - облизяна у них есть такая, с белыми ушами. Горбатая, ходит, как мы.
         - А чё мы,  горбатые? -  забасил Бутромеев.
         - Не горбатые, а ходит, как мы, как люди, то ись,  - назидательно
пояснил Антип и начал обрывать боярышник.  - Если облизяну ту убить, а мясо съесть, будешь жить хучь сто, хучь двести лет,
без разницы, покуль не надоест. Без устали и вдосталь. - Он нарвал
полную пригоршню крупных красных ягод и, запрокинув голову, ссыпал их в рот. Прожевал и блаженно зажмурился. - Хороша боярка,   самый смак...
      -   Хороша-то,  хороша, а малина лутче,  - продрался сквозь кусты
низкорослого терновника Стрижеусов и показал фуражку,
дно которой было усыпано чёрной перестоялой смородиной, вперемешку
с малиной.
       - Вишь ты, - поскреб затылок Шарпанов, - у нас малина летом, а у них - по осени.
      - Видать, два раза родит, - отозвался Беззубец и подмигнул ему. - Айда фрукту пошукаем.  Сливу али што.
       - Кислицу али курицу, - запрыгал за ними  Курихин, пытаясь на ходу надеть сапог на босу ногу.
       Стрижеусов пошел,  было,  следом, но  затем передумал: вернулся к костру. Сел на корягу и стал уплетать смородину. Он был из тех скупых казаков, что никогда не скажут: "Вот два станичника ко мне в гости идут, " а непременно съязвит: "Вот еще два голодных шпака на мое сало".
         - Кто щупает пульс, уже лечит, - сидя у другого,  "офицерского"
костра, говорил Татаринов хорунжему.  - Хороший врач и по биению
сердца поставит диагноз, и по внешнему виду определит хворь.
    -    Да что они знают, коновалы? - скептически поморщился Чурилин. - Никто  и ничего. Для свидетелей оно, конечно, для близиру, а так - не….   Шаманят.
     -  Да,  - вздохнул Вульф. - Как только люди осознали краткосрочность своей жизни, они принялись искать эликсир безсмертия.
       - Если верить легендам, - сказал Татаринов, глядя на пламя кост¬ра, - в древней Китае жили долго. Одних шестисотлетних стариков
насчитывалось больше тысячи.
         - А старух? - поинтересовался Шимкович, обстругивавший ивовый
прут перочинным ножом.
       - Старух никто и не считал: их заведомо  больше. -  Татаринов усмехнулся. - Мифический старец  Пэн Цзу дожил до   семисот пятидесяти лет и выглядел еще довольно бодро. Это он сказал: «Если в вашем доме очаг всегда холодный,  вы или поэт с горячим сердцем, или безстрастный философ».
     - Чем образнее мысль, тем больше у нее авторов, - скептически заметил Вульф, первый заговоривший о безсмертии.
        -Это примерно так же, как в артиллерии, у оружейников,  - заметил Баллюзен.  - Слава достается кузнецам:  вот такой-то сделал, вот такой-то выковал;  и почти никто не помнит тех, кто выплавил металл. Для меча или орудия.
        - Мы ленивы и нелюбопытны,  - с горечью в голосе процитировал Пушкина Игнатьев, - отсюда наши беды. Нам лень думать, лень помнить.
 Кое-кому даже лень жить.
        - А вот у китайцев замечательная память, - тоном хорошо осведомлённого человека раздумчиво заговорил Татаринов. - Они всё выучивают наизусть и никогда не забывают. Их любознательность направлена внутрь  себя, внутрь  своей культуры и традиций. Отсюда такой уверенный взгляд в будущее. Китайцы прекрасно знают  свое прошлое, намного лучше, чем мы знаем свои
дни рождения.
         - А  что их помнить? - удивился хорунжий.   - Свое не растеря¬ешь, а у людей не  займешь. Это жизнь.
         Баллюзен недовольно поерзал.
       - Они помнят, а мы нет. Чем это объяснить?
         - Небесным покровительством, - рассмеялся Игнатьев и через какое-то мгновение сказал другим серьезным тоном. -  Внутренней культурой.
         - А я вот подумал, - отозвался Шимкович,  - кит это самая
великая рыба...
          - Млекопитающееся,  - поправил Вульф.
           - Нy, да, - смутился прапорщик. - В общем, животное. Са¬мое большое,  а Кит-ай, - произнес он раздельно, - если следовать логике и значению слов, выходит, самая большая страна.  -  Он  помолчал и еще раз с удовольствием сказал:  - Кит Ай!
        - Ай, кит!  - переиначил Баллюзен.
       - Головастый у нас прапорщик, мудрой, - с любопытством посмотрел на Шимковича хорунжий.
         Тот опустил голову.
        - Я так.
        - Все верно,  - ободрил его Игнатьев. - Китай - великая страна.
Отсталая?  Нe без того, но главное, великая. А все великое к чему-
нибудь стремится, малое - нет!
      - Как посмотреть, - произнес Вульф. - Все относительно. 
      Спорить не стали.
      В   глуши  затона   кружился теплый ветерок,  в прибрежном камыше  текуче оживали шорохи. Уютно всплескивалась речка, насквозь прохваченная солн¬цем, рябая от его косых, закатно-меркнущих лучей. Вдалеке, на противоположном берегу, клонились ивы, полоскали в воде листья. Николай задумался, вспомнил My Лань, прикрыл глаза. Три дня назад он глянул в зеркало и ужаснулся: увидел ее мертвое лицо. Сознание того, что ее, может быть, уже и нет на свете, разрывало  душу,  угнетало волю, наполняло сердце неумолимою виной. Ведь то, что с ней случилось - это все из-за него; в том, что она вышла из дому и больше не вернулась, в этом его вина.  Не  знай она его, не приходи в посольство, не общайся с ним, в ее  судьбе все было бы иначе: люди Су Шуня не украли бы её. В том, что  это сделано подручными Су Шуня, он не сомневался. Когда приехали в Тунчжоу и пошли к реке, его вне¬запно осенило: у союзников взяли в  заложники парламентеров, а у него - похитили My Лань! Она заложница, разменная монета в страш¬ной кровавой игре. Су Шунь ждет  не дождется, когда поставит его на колени, заломит руки, заставит биться лбом о каменный помост, на ко¬тором восседает богдыхан.
       - Трудно хромому на цыпочках ходить,  - услышал он голос Дмитрия и, как бы избавившись от тягостного наваждения, посмотрел на костёр - потрескивал сушняк, шаталось пламя.
        - Зовите казаков,  - приказал он хорунжему и первым встал с зем¬ли.  Сидел он по-татарски: на пятках и ноги слегка затекли. - Пора возвращаться.
        На обратном пути он придержал шаг, оглянулся.
        За ним шли офицеры: Баллюзен, Татаринов, Шимкович.
       Вместо солнца по реке плыл малиновый шар.

                Глава XХV

            "Не волен я в своей любви, не волен, -  думал Николай, садясь в седло гнедого иноходца и направляясь верхом с Вульфом и четырь¬мя казаками в лагерь союзников. - Как ни суди, не волен". Он сдерживал, таил любовь в себе, пытался заглушить рабо¬той, ежедневными делами - и не получалось. Он смотрел по утрам в зеркало - видел лицо My Лань, во сне слышал ее голос. Это было чу¬дом и мучением. "Но пусть, пусть, пусть мучается душа, - подстегнул он коня,  и за ним поспешили казаки, - лишь бы сердце любило"!  Теперь он не мог избавиться от мысли, что My Лань такая же заложница в руках Су Шуня,  как и парламентеры.
          Вульф хотел что-то спросить, но, видя отрешенное лицо Игнатьева, осекся и  наддал шенкелей своей лошади.
          «Кажется с жизнью легче расстаться, нежели с той, кого любишь, - думал Николай и  крепче сжимал губы.  - Милая моя My Лань, ты даже думать не должна, что мое сердце может изме¬ниться.  - Мысленно он с ней не расставался  никогда  и признавался в своих чувствах день и ночь. Бывали минуты, когда он чувствовал в своей руке ее ладонь. Тогда и сердце не томилось, не щемило. Вспомнились стихи, которые прочел Татаринов в опустошенном Цайцуне: "Я подкинутый вам ребенок! Неужели у вас есть дети?" Не видя My Лань, не слыша ее голос, он чувствовал себя несчастным, всеми брошенным подкидышем. Что будет с ним,  его не волнова¬ло. Сердце билось на разрыв: только бы она была жива! Только бы нашлась, не потерялась! Боже! Расстаться с той, которая живет в нем, невозмож¬но! С  жизнью расстаются один раз. Не может быть, чтобы с My Лань слу¬чилось что-то страшное. Все будет хорошо, все будет хорошо».
         Сердце верило. Сердце любило.
         Барона Гро он разыскал в полуразвалившейся кумирне с закоп-ченными стенами. Крохотное оконце со слюдяной мутной вставкой едва пропускало солнечный свет.  На подоконнике лежал желтый огурец, тронутый плесенью.
           Кроме постели, положенной на доски, одного  кресла и двух соломенных стульев, приставленных к столу, в комнатушке  ничего не было.
           Француз раскладывал пасьянс.
          - Вот, - сказал он, кисло улыбаясь, - решил убить
время четырьмя колодами. - Николай сел на  предложенный  бароном стул. - Тоска заела.
         - Действительно тоскливо, - поставил саблю меж колен Игнатьев и оперся на ее эфес. -  Война с развер¬нутыми  флангами.
          - Видели, какая стража у меня? - спросил барон и показал на дверь глазами, за которыми и впрямь толпился многочисленный конвой. - Себя в такой толпе не вижу.
           -   Построение для боя.
          - И по-другому нельзя. Богдыхан обещает  десять  слитков золота
тому, кто принесет ему голову посла, - барон явно тщеславил¬ся. Монах Бао приносил пекинскую листовку, в ней говорилось о
ста лянах, а это  двести рублей серебром.
          - Богомерзко  и подло,  - возмущенно сказал Вульф, усаживаясь в
кресло. -
           Барон Гро вынул из колоды пиковую даму.
      - Дикари. Подлость фанатична, а фанатики сплошь
подлецы. -   Он плотно сжал губы, нахмурился и придвинул пиковую карту к бубновой десятке. - Богдыхан капризен, как беременная баба! Мне трудно в это поверить, но ответ на наш ультиматум от тринадцатого сентября  написан с дерзостью  безумца.
            - Вам уже пишет  сам богдыхан? - не поверил Николай.
            - Разумеется, нет. Ответ написан принцем И Цином, но я отказываюсь понимать его; при таком отчаянном положе¬нии  дел, после стольких поражений позволять себе угрозы в мой ад¬рес.
       - Угрозы? - секретарь Вульф посмотрел на него
 поверх очков. - Да он в своем уме?
       -    Представьте себе,  - обиженно пожевал губами барон Гро и по¬тянул из колоды червового туза. - Он угрожает мне и моим людям. - Карта легла на стол, а рядом с ней - колода. - Ясно, - непонят¬но по какому поводу сказал француз и забарабанил пальцами по столу. - Принц предупреждает, что мы не достигнем мира, если нападем на Пекин. Мало того, пленники будут умерщвлены или исчезнут в суматохе.
         Услышав "исчезнут", Николай с трудом подавил стон. «Кто руково¬дит, тот и от рук отбивается. Жизнь чужую ни во что ни ставит.  И My Лань мо-жет исчезнуть, если штурм Пекина состоится. Не зря говорят: «Чтобы увидеть казнь, народ пожертвует даже своим царем». Толпа всеядна.
       - Вы хотели что-то сказать? - обратился к нему барон Гро и
откинулся на спинку стула.
         -  Спросить, - ответил Игнатьев. -   Отчего? но только честно! вы прервали переговоры  в Тунчжоу?
           Барон насупился.
           - Оттого, что цинские уполномоченные категорически отказались
предоставить мне и моему коллеге право вручения верительных гра¬мот лично богдыхану без соблюдения церемониала колено¬преклонения.
         - И Сэн  Ван арестовал Париса?
       - И моего секретаря, - барон Гро печально посмотрел на Вульфа. - На его месте могли быть и вы.
         Вульф побледнел.
        -  Я это помню.
       - Мало того,  - убитым голосом продолжил барон Гро,  - принц
И Цин  заявляет, что маньчжурские войска скорее погибнут все до
одного,  нежели сдадут столицу. В  своем ответе он предупредил, что
монголы, собравшиеся для  защиты Пекина, ударят нам в тыл и сметут
нашу армию, как ветер сметает пыль с дороги.
       -  Это писал поэт, а не солдат,  - сказал Игнатьев. - Дела у  маньчжуров плохи.
         - Но у китайцев есть милиция,  - присоединился к разговору
Вульф. - Она тоже  может вступить в борьбу.
          - Тогда уж точно никому не поздоровится, - коснулся карт барон
  и отодвинул колоду.
         Николай промолчал. Там, где китайцы видят си¬лу, там они вежливы, "сгибаются, как ива",  - во всех других случаях они  заносчивы и непреклонны.        - Вы уже ответили И Цину?
          - Да, - отозвался француз. - Если в течение следующих суток
пленные не будут возвращены, то наши войска двинутся к Пекину, и
все последствия лягут на плечи  маньчжуров.
          - А можно было избежать сражения при Чанцзяване? - подышал на  стекла очков Вульф и неспешно протер их платком. - Не рано ли  заговорили пушки?
           Барон Гро махнул рукой.
          - Если чем и  можно объяснить наше сражение, так это непомерным тщеславием генерала Монтобана, его маниакаль¬ным желанием "расколошматить"  китайскую армию и тем самым до¬быть  себе славу доблестного полководца.
       - Мировую славу, - иронично заметил Игнатьев.
      - Мировую,- согласился барон и признательно улыбнулся: его понимают и ему сочувствуют.
      - А  как на это  смотрят англичане? - поинтересовался Вульф,
всегда завидовавший их энергии и деловой хватке.
       - У англичан, вообще, Бог знает что на уме. 
 Иx не поймешь.  - Он озабоченно нахмурил брови,  обезволенно махнул рукой и  снова по¬тянулся к картам. - А что касается китатайцев - и подавно!
       - У них причиной может  стать все, что угодно, - поделился своим
выводом Игнатьев.-  Чего нельзя сказать о нас, о европейцах.
       Глаза  француза просияли.
     - Мы, представители великой христианской общности людей, причем, людей благоразумных, всю свою сознательную жизнь стремимся к истине, к первопричине. Богобоязнь воспитывает уважение к себе и, следовательно, к людям.  Где стыд, там совесть.
        - А где  совесть, там душа. Там любовь  и добро,  - добавил Игнатьев.-  Труженик со¬вестлив, бездельник злокознен.
        - Боже!  -  всплеснул руками барон Гро. - Как мне с вами легко и отрадно. Такое впечатление, что я вас сто лет знаю.
       - И мне  с вами,  - признался Николай. -  Нельзя знать все, но можно понимать. Не так ли?
         Барон закивал головой.
     - Многознание, как и многословие, сначала завораживает, а затем отталкивает. Лорд Эльджин этого не  понимает.
       - Гордецы говорливы,  - хмуро заметил Игнатьев и тут же спросил:
- Я чувствую, что между вами пробежала черная кошка, это так?
          - И совершенно верно чувствуете!  - подтвердил  француз. - Мы с ним разные люди! Несмотря на все мои уступки, мы никак
не можем с ним сойтись. Он меня бесит.
           - В нем говорит королевская кровь.  Он с рожденья повелитель.
          - Повелитель, - фыркнул барон Гро.  - Человеку легче родиться
безстыжим,  нежели стать им. - Он помолчал и неожиданно спросил: - Я удивляюсь, отчего это китайцы до сих пор не обратились к
вам с просьбою, - он замялся и не договорил.
         - О  посредничестве? - закончил  за него фразу Николай   и пожал плечами. - Должно быть, гордость им  не позволяет.
       - По мне, - медленно заговорил француз, - это было бы самым
разумным. Не скрою, я бы даже хотел, чтобы вы вмешались в  дело.
        Игнатьев почувствовал, как кровь бросилась ему в лицо. Кажется, он близок к цели. То, о чем он думал столько месяцев и дней,  лукаво обещало сбыться.
      - Для  чего? - невозмутимо посмотрел он на барона, боясь спугнуть надежду.
        - Хотя бы для получения верных известий о пленных, - уклончиво ответил тот.
        Николай промолчал. Достоинство, достоинство и еще раз достоинство.
Что  ни говори, а нужда всегда реальна,  ему об этом только что по¬ведал собеседник.
       Покидая  двор французского посланника, он не без гордости отметил, что все караулы и дежурные части ставились в ружье и отдавали ему честь. А ведь когда-то все было иначе.
         Лорд Эльджин принял Игнатьева в  своей палатке.  В ней стояла складная кровать, небольшой походный шкаф, несколько чемоданов, на один из которых он и присел, уступив гостю единственный стул.
       За  раскладным  узким столом штабные офицеры писали приказы по войскам, а секретарь посольства   Олифант  переписывал ответ  принцу И Цину.
      - Единственное, чего не хватает этим вероломным мартышкам, так это
восьмихвостой плетки, - чтобы визжали и радовались,  что я им головы не открутил! - взбешенный упорством китайцев, стучал по чемодану кула¬ком лорд Эльджин. - И эту гориллу Су Шуня нужно держать в узде, чтоб окончательно не распоясался. При полном попустительстве придурка императора, от него можно ожидать всего.
         Если француз был отчасти растерян и подавлен теми осложнени¬ями, которые свалились на его голову, то англичанин метал гром и молнии. Хотел торжественно со всей своей огромной свитой въехать в Пекин, а получилось черт-те что и с боку бантик - настоящая война. И он сидит теперь  на чемодане. Стыд, позор!  И  это он, потомок королей, воплощение аристократического лоска, гордости и  страсти, изящного высокомерия, жесткой учтивости, холодного презре¬ния к плебеям,  почти со слезами на глазах говорит о потере незамени¬мого Париса, необходимого Лока и полезного для будущей его карьеры журналиста. Одно только утешало: хотя барон Гро был учтив в своей переписке с принцем И Цином и вообще  соблюдал умеренность в выра¬жениях, тогда как он, лорд Эльджин, писал резко, настойчиво и нарочи¬то грубо, французы были в явном проигрыше.
       - И  чем вы  это объясняете? - поинтересовался Николай, испытывая
легкое смущение  оттого, что занял стул хозяина.
       - Численностью нашего  десанта,  - высокомерно заявил англича¬нин,  не скрывая тайного довольства. - А главное, магическим влиянием Париса на мартышек.
        - Тогда вы можете  не волноваться за его жизнь, -  оптимистично заметил Игна¬тьев  и тут же добавил, что китайцы вероломны до безумия.
       - Какими бы они ни были,  - самоуверенно вскинул голову лорд
Эльджин, - я убежден, что и в плену Парис останется самим собой,
не смолчит и не предастся унынию. Он станет воздействовать на китайцев по мере возможности с присущей ему хваткой. - С этими словамит он поднялся с чемодана, подошел к секретарю и, взяв у него переписанный ответ принцу И Цину, прочитал его вслух.
      - Мы требуем предварительной выдачи пленных, а  затем уж перейдем к подписанию перемирия. Только так и не иначе, - яростно сверкнул он темными глазами и жестом пригласил следовать за ним.
       Когда они вышли из палатки, к ним присоединился  командир первой дивизии генерал Митчел, который затронул вопрос  об уплате Китаем контрибуции и об отношениях Великобрита¬нии и Франции. Англосаксам очень хотелось, чтобы китайцы контрибуцию не выпла¬чивали, по крайней мере, сразу. А если и надумают платить, то лучше - по частям.
       - С отсрочкой, - хитро прищурился лорд Эльджин, -
В  противном случае Луи-Наполеон сочтет выгодным почаще посылать
свои войска в Китай.
      - Французы нам и так испортили кампанию, - с досадой сказал
Митчел.
        Игнатьев подумал, что речь пойдет о безрассудной воинственности вспыльчивого  Монтобана, начавшего  сражение при Чанцзяване,  которого, конечно, можно было избежать, но генерал заговорил об ином.
       - Мы хотели отправить сюда двадцать тысяч солдат, перебросить
их из Индии в Китай, но французы,  не желавшие оказаться в меньшин¬стве, потребовали оставить часть наших войск в Сингапуре, в Канто¬не и в Гонконге. Все это и замедлило исход войны.
      - Французы капризны, - заложил руки за спину Николай, и гене¬рал Митчел, не чувствуя скрытой иронии, начал излагать свой взгляд
на будущее: - Если до зимы не подпишем мир, то к весне привезем в Тяньцзинь еще десять тысяч солдат.  Индия рядом, а там стоят наши отборные войска.
       - А как же французы? Их капризы и претензии?
       - Мы просто-напросто плюнем на них, - заявил генерал. - Они нам не указ, я так считаю.
        Игнатьев посмотрел на лорда Эльджина. Тот раскуривал сигару.
       - Откровенно говоря, - ответил он, - надо скорей мириться. Наши английские журналы  ожесточенно нападают на меня. - Лорд Эльджин с раздражением отбросил прочь сломавшуюся спичку. - Моему брату тоже достается. Слишком много расплодилось либералов.
        - В России тоже об этом твердят, - самым безобидным тоном произнес Николай, засмотревшись на темно-зеленую бабочку, мелькавшую поодаль: у My Лань такие же красивые глаза.
         Не найдясь, что ответить, лорд Эльджин сменил тему разговора и представил Игнатьеву своего племянника, молодого стройного блон¬дина с едва заметными усами.
       - Служит у меня секретарем, хочет побывать в России.
        Юноша покраснел.
         - Я читал Пушкина, мне хочется побыть на его родине. Если позволите,  я наме¬рен в скором времени просить вас взять меня с собой.
          - Куда? - спросил Игнатьев, понимая, отчего лорд Эльджин затеял этот разговор.
           - В Россию, в  Петербург.
           - Но я пока не уезжаю.
           - А когда вам надо возвращаться?
          Это уже напоминало допрос.  Николай поискал глазами бабочку, не увидел ее и вздохнул.
            - Трудно сказать, но  возвращаться я  намерен через Монголию.
            - Я полагал, что вы отправитесь в Россию морем, - смутился юно¬ша. - Но я готов и так, по суше, я не избалован.
               Лорд  Эльджин похлопал его по плечу.
              - Потом поговорим.  Сейчас сходи к генералу Непиру и пригласи
его к восьми часам.
        - Хорошо, дядя,  - с явной готовностью и совершенно по-домашнему ответил юноша и, чуть ли не вприпрыжку, побежал к большой армейской палатке с сетчатым окном, возле которой развевалось английское знамя.
       Проводив племянника ласковым взглядом, лорд Эльджин запыхтел сигарой.   
        - События последних дней,  это не карточная колода, которую мож¬но перетасовать и сдать  заново. В виду  пред¬стоящего перемирия с китайцами, -  он пристально глянул на Игнатьева, - мне по душе такие люди, как вы - берущие в  свои руки максимум инициативы, а всякие лягушатники, вроде барона Гро, пригодного   разве что  пугать ворон на огороде, но никак не мартышек,  меня просто бесят. Выводят из себя самым безбожным образом.
       - Но, - принялся увещевать его Николай, - вам надо идти вместе, до конца. Вы связаны союзом.
        - Только что, - презрительно свел губы англичанин. - А так,
- он помахал сигарой перед лицом Игнатьева, - мне с ним не по пути ,  он  тюха, мямля! - Его глаза пылали гневом.
        "Кажется, они всерьез повздорили", - возвращаясь из лагеря союзников, подумал Николай и поделился своими наблюдениями с Вульфом. Тот скакал рядом  с  самым безучастным видом.
       - Пока вы беседовали с лордом,  - после продолжительной паузы,
исполненной странной обиды, отозвался секретарь, - меня пытали
свитские чины.
       - С пристрастием?
       - С дотошностью.
       - Надо же, - привстал на стременах Николай и посмотрел, не отстают ли казаки?  Беззубец и Шарпанов пришпорили коней. - Неймется англичанам.
         - Неймется, - сказал Вульф, - Устроили мне формен¬ный допрос: посланник вы или министр-резидент? Какая разница, в конце концов? Мы - сторона нейтральная!  - Он вынул носовой пла¬ток, уткнулся в него носом. Сдавленно чихнул.
         - Простите.  Простудился.
         Игнатьев придержал фуражку - ветер усилился.
          - Союзники хотят понять,  в каком я  звании, могу ли говорить на
равных с лордом Эльджином.
            - А для чего им это? - спросил Вульф, пряча платок.
            - Что-то  задумали.
            - Еще они хотели знать, как движутся наши дела в Китае? Их чрезвычайно волнует наш пограничный вопрос. - Вульф натянул повод,  и его стремя звякнуло о стремя Игнатьева. Лошади  шли рядом.  - А главное, все наперебой спрашивали, когда мы уе¬дем?
          - Отсюда или из Пекина?
           - Вообще.
            - И что вы им ответили?
            - Ответил, как есть.  Сказал, что вот уже полгода, как вы утверждены в вы¬соком  звании посланника и ждете не дождетесь возвращения домой.
          - В  сущности, верно.  Об осталь¬ном не стоит говорить. Вопрос границы - чисто русский интерес.
         - Нет-нет! Я  о границе не сказал ни слова, - поспешно заверил его
Вульф. - Привычно  заболтал.
        - Вот и отлично. Если историки не гнушаются анекдотами, что уж судить  современников.
         Сознание того, что союзники всерьез подумывают  о посреднике, и радовало, и тревожно угнетало: нет ли  западни? подвоха? черной мысли? Говорят, сентябрь - месяц сюрпризов. Кто говорит? Да все. Прежде всего, китайцы, тот же монах Бао: ему можно верить -  он никогда не подводил.  В сен¬тябре, говорил он, находятся старые вещи, появляются новые друзья, в  небе  зажигаются новые  звезды. Может, все это и так, и,  скорее всего, так, потому что, в  самом деле, появились непредвиденные труд¬ности, неожиданные беды - одно пленение парламентеров чего стоит! И   барон Гро готов дружить: протягивает руку. И лорд Эльджин стал доступней.  Что-то в  этих ожиданиях осенних перемен народ на¬ходит для себя. Китайцы - народ мудрый.  Жизнь маленьких, простых людей однообразна - внешне. На самом деле, сокровенно, она измен¬чива, непостоянна и зловредна. Вот и приходится им, бедным людям, следить  за жизнью в оба, не упускать из виду, знать в лицо.
         Его стремя снова  звякнуло о стремя Вульфа,  и он слегка потя¬нул повод вправо, объезжая лужу.
     «Интересно, - погружаясь в свои трудные раздумья, спросил он себя, - что значат слова лорда Эльджина: "События последних дней это не карточная колода, которую можно перетасовать и сдать  заново?" Не камень ли это в огород французов? Не решимость ли идти ва-банк: свергнуть династию Цинов? А может быть, за этими словами кроется банальная растерянность? утрата веры в свою правоту? Все может быть, все может.
       «Как бы там ни было, чтобы ни случилось, - подъезжая к посольской кумирне, решил он,  - нейтральную  позицию никак нельзя терять. Я должен уподобиться цапле: цапля в болоте не увязнет».

               
                Глава  XХVI

             - Ну че, пустосваты? - обступили казаки Шарпанова и Беззубца,
когда те расседлали коней. - Замирятся союзнички,  аль  погодят? Чиво слыхать-то?
            - Разговоры говорить - дело господское, - полез за кисетом Шарпанов и стал сворачивать цигарку. - Наше дело: цыть и никшни.
          - Дрейфят на Пекин итить, кругами ходят, - обдернул на себе
чекмень Беззубец и спросил у Бутромеева, нет ли,  чего пожевать?
            Тот  отсыпал ему горсть  земляных орехов.
        - Старуха тут ходила, запаслись.
          -И то халва,  - сказал Беззубец.
           Шарпанов закурил и передал ему коробок спичек. Морщась  от махорочного дыма, присел рядом с Курихиным на опро¬кинутую бочку  и ,надавливая на колено, потер его через штанину.
         - К дожжу мосол свербит, зудит, холера!-   Он недовольно  посмотрел   на  небо - чистое, безоблачное, по-осен¬нему прозрачное,  и сплюнул под каблук.       - Не седни-завтра подсуропит.
        - Одначе, ветерок, - лениво возразил ему Курихин.
       - Говорю, к дожжу.-  Семен  выпустил дым через ноздри и покосился на Бутромеева. - Англичане чиво хочут? -  Тот пожал плечами: кто их знает.        - Богдыхана скопырить, - видя замешательство товарища, важно  пояснил он и вновь потер колено. - А казну ево в Лондон переметнуть.
        - А французам тады че? - озаботился Курихин, жадно поглядывая
на дымящуюся самокрутку.  - Оставь, докурю.
        - Хрен с присыпкой! - выпалил Беззубец. - Кукиш с маслом. -
 «Хрен с присыпкой» относился к Курихину, а "кукиш  с маслом" - к французам. - По-первах  я докурю, мы из конвоя.
         - Ладныть, -  с обидчивой угрозой  засопел Курихин и жалостливо заблажил: - А мою ма-а-мыньку, сиротку беднаю, накрыли саваном и унесли…
       - Нe гомони,  - прицикнул на него Савельев,  - дай послухать.
        - Француз, барон который, чиво лыбится? - въедливо прищурился Шарпанов. - Чо хотит?
       - Ясно чиво,  - ответил Беззубец. - Чевой-то замышлят.
        - То-то они с нашим Палычем послуются,  - ревниво заметил Са¬вельев. - То мы к нему, то он к нам -  бесперечь.
        -  Рассею под себя впрягает, вот!  - погрозил пальцем Шарпанов и передал окурок Беззубцу. -  На, Степан, смоли.
       - На чужом горбу - до рая близко,  - подал голос Стрижеусов и
откровенно признался, что барон ему «не по нутру»: - Больно хитрой!
       - Хитрой  и стерьва, - уточнил Савельев.
       - В  обчем,-  досадливо поморщился Шарпанов, налегая рукой на колено,  - не кобенься, краса, свадьбы не будет.
        - Трепаться нам еще в охвостьях и трепаться.
         - До зимы.
         - У, лярвы долгорылые, - обозвал союзников Беззубец и  сбил фуражку на  затылок, - дать бы вам чертей за Севастополь!- Он ловко выщелкнул окурок, проследил его полет и начал под¬ниматься.- Прощелыги.
         Союзники стояли лагерем еще несколько дней -  ждали освобождения парламентеров. Томясь неизвестностью, лорд Эльджин подходил к клетке  с попугаем и набрасывал на нее черную тряпку. Хотелось тишины. Но  не спасала и тряпка. Попугай турзучил ее клювом и  рвался из темницы.
       - Ты-щя -ща че-тей! Ты-щя -ща че-тей!
      По ночам в палатке было сыро - шли дожди. В поречных камышах кричали дикие коты,  злобно и жутко.
       "Господь  дает нам знание пути, а  путь дает нам  знание о Боге ", - погружался в раздумья Николай, не в силах что-либо изменить и предпринять.    Ночь барабанила  по стеклам  крупными каплями дождя. Было тоскливо. Иногда ему казалось, что он бредит наяву. Слухи о скором пере¬мирии лишили его покоя. Желание найти Му Лань, надежда увидеть ее и обнять, сказать, как он ее любит, гнала его в Пекин, а он сидел на месте. На что он мог рассчитывать? На милость. На Божью милость, да еще на то, что без него союзникам не обойтись. Мысли путались, будили по ночам.   Если  жизнь есть сон, то чему радоваться? Радости во сне или ра¬дости наяву? Почему, если плачешь во сне, то днем смеешься? 0тче¬го такая стойкая и показательная противоположность?  Земля темна и тьмой овеяна. Кто делит  земли - проливает кровь. Вспомнилось лицо директора Азиатского депар-тамента Ковалевского,  - с густыми бакенбардами и покрасневшими веками: любил Егор Петрович играть в карты - частенько не спал по ночам. Едва Игнатьев увидел его близкие глаза, как они поплыли в сто¬рону,  и на их месте появилось древнее рисуночное письмо маньчжуров: вверху - огонь, под ним - отец Луна и мать Солнце. Чуть ниже - треугольники  - верхний и нижний -  смерть врагам! Затем  поплыл прямоуголь¬ник, обозначающий степь - честность, прямоту.  В центре - Соёмбо - плавают Ян-Инь - две рыбы мировой стихии. Земля и небо, огонь и вода. Мужчина и женщина. Вечный круговорот из прошлого в будущее через насто¬ящее. А какое оно у него? Неизвестно.
       Осенняя сырая ночь  была мучительной, зловещей. Навязчиво-невыносимой. Хотелось броситься к дверям, толкнуть их, выскочить во двор, в туман, в ночную мглу, и быстро-быстро, может быть, бегом отправить¬ся на шум, на голос суеты, на  редкие огни Тунчжоу. Игнатьев  петербуржец, он столичный житель, с юных лет привыкший к  яркой светской жизни, к роскоши и блеску Зимнего дворца, к помпезности царских прие¬мов и торжеств, к радости общения с друзьями, вынужден прозябать   на краю земли, в глухой заброшенной  кумирне... « Госпо¬ди,  - шептал он про себя, - здесь ведь ничего не происходит. Здесь не двенадцать лун - двадцать четыре, а ночь растягивается на целое тысячелетие… Кошмар». Николай зажимал виски руками и не знал, что предпринять. Все, что он способен был обдумать, он обдумал. Все, что в его силах пережить, он пережил. Три дня назад он глянул в зеркало и обомлел: увидел помертвев¬шее лицо Му Лань. Тронул рукой - лицо исчезло. А сегодня ночью он услышал ее голос. Она громко позвала его, так явно, что он  сразу же вскочил, сел на кровати - где она? как оказалась здесь? приехала сама?  Нет, рядом ее не было. Дмитрий спал на полу - перед его дверью.  Когда Игнатьев выглянул, он сразу вскинул голову - спал чутко:
         - Ась?
         - Спи, спи, - тронул его плечо Игнатьев, не  столько для
того, чтобы успокоить  своего телохранителя, сколько  для себя - по¬верить в реальность происходящего. Голос был, он его слышал. Слышал  так же явно, как  только что явно коснулся  Дмитрия:  - Спи.
     Воображение в сотнях подробностей рисовало страшную своей неопределенностью судьбу похищенной Му Лань. То  она виделась ему наложницей в гареме богдыхана,  то невольницей  в доме Су Шуня,  то представлялась в  сумрачном сыром подвале, шьющей день в ночь - без отдыха и сна - белье для китайских солдат: рабыней государства. Попов говорил, что таких подпольных фабрик в Поднебесной боль¬ше, чем нищих на  свалке. Шла девушка по улице, свернула  за угол и все: пиши - пропала. Страшные настали времена: ходи и оглядывайся, сторожись и бойся.
        Игнатьев снова лег, укрылся одеялом.
       «Если на первых порах у вас все будет валиться из рук, не торо¬питесь расписываться в собственном бездарности и ругать  себя за нерадивость,   - говорил ему перед отъездом в Китай князь Горчаков и мило улыбался, стараясь быть напутственно-учтивым. - Пройдет со¬всем немного времени,  и вы поймете, что нужно делать для того, что¬бы дела пошли в гору, а неудачи, которые доставили вам столько горестных минут и приступов безудержного самоедства, развеются, как утрен¬ний туман. - Светлейший князь желал ему удачи. - На пути к до¬стижению заветной цели, лучше ничего не загадывать. Не  забывайте, что если хочешь насмешить судьбу, поделись с ней своими планами.  И, упаси Бог, - предупреждал  Горчаков, - брать деньги в  долг: они не дадут вам и шагу ступить, так и знайте!  К цели нуж¬но лететь  стрелой - легкой и бездумной»!
         В последние  дни Игнатьев  не мог отделаться от навязчивого чувства, что в чем-то ошибся.  Что-то проглядел и не учел. Он тщательно ана-лизировал свои недавние поступки и слова, соотносил все то,  что приходилось брать на веру: двусмысленности, экивоки, недомолвки, пытаясь отыскать ответ на мучившее его сомнение: все ли он правильно сделал? Он не  был сторонником тех, кто учил: «Пусть  все  идет, как идет». Нет, он желал сам влиять на предстоящие события и ниче¬го не отдавать на откуп  обстоятельствам. Как говорил ему один знакомый хирург: «Eсли надеяться на авось, по¬том уже и скальпель не поможет».  Иными словами, когда мы любим на¬стоящее, влияем на него,  будущее перестает казаться обманчиво-пугающим. «И все же, - говорил Игнатьев сам себе,  просыпаться под уба-юкивающий шелест осенней листвы и тихого дождя, вставать и присту¬пать к делам, когда дела застопорились, а время словно увязло в топкой глине осенней распутицы, занятие не из приятных. Однако, -  вздыхал он, -  вставать надо,  ведь  дела, которые обидно  заколодило, никто не сдвинет с места, кроме меня одного. Мои заботы, мои и хлопоты».
       Связь с Горчаковым была прервана,  и все приходилось решать самому.
       Среди тревог и волнений кочевого быта, связанных с постоянными переездами с места на место, из  тесной каюты в просторные апартаменты, из дворцовых покоев в забытую всеми кумирню, он приучился ничего не просить  для себя лично, понимая, что,  в общем, ему ничего и не надо, лишь бы двигалось дело,  да нашлась My Лань...
          Чувствуя, что уснуть не удастся, Николай зажег лампу и при¬нялся писать в Верховный Совет, давая  возможность маньчжурскому правительству возобновить в ним прерванные отношения. В своем письме он еще раз подчеркнул свой нейтралитет.
          Фаянсовая мартышка, с которой он теперь не расставался, радостно щерила  зубы. Заражала оптимизмом. Лукаво умалчивала о том,  что ум должен быть деятельным, а деятельность - умной. Кто умно трудится, тот меньше устает. Да и вообще, безвестный труд - двойное благо.
          В кумирне было сыро, он продрог  и  накинул на плечи мундир.
         Суть любой надежды - устремленность: благостный зов, хотя надежду никоим образом нельзя сравнивать с верой. Иди и веруй - вот спасительный завет. Кто верит, тот уже надеется. Надежда - дыхание веры.
          Игнатьев взял руки только что написанное им письмо и перечитал его. Все, вроде, верно. Есть  в его словах и дыхание веры,  и стойкость позиции. Не лишено письмо и уважительной приветливости, ласка усмиряет. Не сразу, но заставляет  одуматься. Сразу или чихают, или кончают жизнь самоубийством; все остальное требует и сил, и времени, и средств.
        Он  отложил письмо, придвинул к себе мартышку, безпечно скалившую зубы на фаянсовом осле, подвигал ее по столу,  повертел в пальцах. Щелкнул ногтем по копытцам ослика. Судя по всему, жизнь людей овеществляется. Жизнь одних обращается в золото, других - в камни. Чаще всего - в надгробные. Жизнь ху¬дожника тождественна его картинам, жизнь писателя - книгам, а жизнь  дип¬ломата - трактатам и договорам, им заключенным. Истинно добродетельная жизнь во¬площается в память всего человечества, которая  и своевременна, и как бы вездесуща, то есть - истинна. Таким образом, можно полагать, что к истине ближе всего подходит память. А память - к истине.
        Эта мысль понравилась ему,  и он потянулся к перу.
       - Ваше превосходительство, - заглянул в комнату Дмитрий, -
         китайцы  ни свет, ни заря! -  За его спиной  послышался шум голосов.       Оказывается,  несколько наемных солдат военно-строителъной бригады английского корпуса,  с утра пораньше, можно сказать ночью,  принялись грабить древнюю пагоду,  расположенную по соседству. Жители из окрестных домов при¬бежали в русское посольство за помощью.
        Игнатьев послал Татаринова с двумя казаками узнать, в чем дело?   Казаки только того и ждали.
        - Ай-я! - вскрикнул Шарпанов и птицей, не коснувшись стремени,
взлетел в седло. Его жеребец норовисто встал на дыбки - дал "свечку". Оказавшийся сзади Савельев  едва успел отпрыгнуть, уйти из-под копыт, и конь, почуяв опытного седока, его воинственный настрой, пошел маневренным намётом.
      Следом вылетели из ворот  Татаринов и Стрижеусов.
     Курихин, стоявший в карауле, сам отчаянный наездник и рубака, от огорчения чуть не заплакал: самое время кому-нибудь  заехать по  зубам, разбить  сопатку, а тут зевай под гадским дождичком  и мокни, как дурак!
       Завидев  казаков, мчавшихся на бешеном аллюре, мародеры стали разбегаться.
       - А, карачун базарный! - настиг одного Шарпанов и на полном
скаку забросил  на коня, перехватив в поясе,  словно    барана. Другого, , удиравшего во все лопатки,  заарканил Стрижеусов.  Тот заверещал и тотчас схлопотал по уху.
      - Цыть, обмызок! Я на шкоду нервенный. 
    Мародеров связали, повезли показывать Игнатьеву. Следом бежали возбужденные китайцы,  плевали в лица грабителей: своих же соплеменников - носильщиков-кули.
       Грязные, промокшие, с бегающими от страха глазами наемники, плюхнулись  в лужу перед воротами кумирни и запросили пощады.
       - Всыпать бы им по первое число,  - сказал Николай драгоману,
  поправляя на своих плечах казачьюбурку, - запомнили бы на всю жизнь: свое потеряй, а чужое не тронь. Но, - поежился он  от утреннего холода,  - мы сторона нейтральная.
        - Отпустить? - спросил Татаринов,   передавая повод своего коня
уряднику  Беззубцу.
         - Нет,  - поразмыслив, распорядился Игнатьев. - Посадите под замок.
Передадим официально  союзникам.
           - А может, - высказал предположение Вульф, - сразу отдадим
китайцам: мэру города?
         Николай посмотрел, как в луже лопаются дождевые пузыри, пере¬вел взгляд на  затянутое серой наволочью небо и недовольно поморщил¬ся: погода испортилась надолго.
        - Думаю, не  стоит. Жители Тунчжоу и так нам благодарны за защиту,
а  настраивать  союзников  против себя, нам  не резон.  - Так что,  -
уточнил он свое распоряжение, - арестовать и передать англичанам.
         Длиннорукий Стрижеусов ухватил за шиворот перепуганных насмерть  наемников и поволок  к сараю.
         - Вишь, - сказал он караульному Курихину, -  своя голь ходит околь, а чужая в глаза прыгает.
        - Давни их, шобы ребер не собрали,  - посоветовал Антип и пог¬розил кулаком одному из мародеров.  - Попадись ты мне, я б те  замузыкал   промеж  рог.
       Дмитрий Скачков, выглянувший посмотреть  на возмутителей спокойствия,  презрительно  сплюнул.
     - Шелупонь. Мякинники по жисти.
    Он широко зевнул и  отвернувшись, добавил.
   -  Отрепки собачьи.
    Услышав слово «собачьи», Курихин передернул плечами - сырость пробирала до костей, и  хмуро покосился.
       - Цуценята ишшо вошкаются? Часом, не упрели?
        - Один того,  утютькался,  - печально вздохнул Дмитрий.  - Околел.
        - Нe мой ли огурной, тигра беззубая? - с неожиданной
тревогой в голосе  спросил Антип.
       - Не-е, - поспешил успокоить его Скачков. - Твоя тигра  дудолит соску.
        Курихин обрадовался.
        - Ты за ём приглядай!  Могёт,  мы с ним  домой поедем.
        - Соскучился? - прислонился к дверному косяку Дмитрий, и
 Антип признался: - Мускорно чевой-то.
       Дождь,  ослабевший к утру, снова усилился.

                Глава  XХVII

              Семнадцатого сентября приехали англичане.  Главнокомандующий
сухопутными войсками генерал Хоуп Грант, командир второй дивизии Роберт Непир, военный секретарь лорда Эльджина и двое адъютантов.
       - Вот,  - подавая руку для пожатия, сказал Хоуп Грант,  - решили  заехать,  сообщить, что скоро выступаем.
         Игнатьев уловил в его голосе нотки бахвальства,  и как можно радушнее ответил на приветствие.
       - Весьма признателен, располагайтесь.
     Жалуясь на застарелый ревматизм, Хоуп Грант сел поближе к огню, остальные  разместились возле стола, придвинув к нему лавки и стулья.
        - Можно было бы выступить войскам уже сегодня,   - зябко потирая руки,   
сказал главнокомандующий, - но тяжелая осадная артиллерия  прибудет никак не раньше трех дней. Всему виной несносные дороги.
        - Осенняя распутица, - в тон ему добавил генерал Непир.
   Игнатьев присел на посольский сундук.
         - Решили штурмовать?
        Хоуп Грант посмотрел на генерала Непира и, как бы советуясь с ним и приглашая того разделить ответственность  за предстоящую боевую операцию, напустил на себя строгости.
        - Ограничимся  захватом стен.
      - Будем держаться того плана, который вы нам предложили,  - уточнил военный секретарь лорда Эльджина. - Ни в коем случае не вхо¬дить в город.
         Роберт Непир кивнул головой и Хоуп Грант продолжил.
       - Надеемся, вы повлияете,  в конечном счете,  на китайцев, вразуми¬те их, уговорите  на мир.   - Это было бы кстати,  - заметил Роберт Непир и посмотрел на Игнатьева с той многозначительной пытливостью, за ко¬торой можно прочитать все, что угодно, кроме смиреной прось¬бы.
       - Рад буду случаю оказать вам услугу, - без всякого энтузиазма ответил Николай, поскольку ни от барона Гро, ни от лорда Эльджина ему пока не поступало предложение  выступить в роли посредника, а те или иные  реплики
 английских вояк не более, чем пустой звук: слова, слова, слова.- Он встретился взглядом с военным секретарем лорда Эльджина и  озабоченно  добавил: - Лишь бы мне удалось завязать между вами и маньчжурами переговоры. - Он намеренно выделил голосом ключевые слова фразы. - Главное, двигаться к цели, а не топтаться на месте.
       - Чрезвычайно рады вашему согласию помочь нам в перемирии,  - довольно бодро для своего преклонного возраста поднялся Хоуп Грант  и снова  потер руки, как бы отогревшись или выполнив возложенную на себя задачу.
         К вечеру задул «монгол» - холодный северо-западный ветер,  и на Игнатьева вновь навалилась тоска. Невыносимо трудно ждать! Невыносимо. Последнее время он серьезно боялся, что лорд Эльджин станет  уступчивее для китайцев и, опасаясь  за жизнь  парламентеров, а более всего, за собственное ре¬номе, подпишет мир под стенами Пекина. Если это произойдет, ни о каком Айгунском договоре можно будет  и не  заикаться.
        - Надо будет  сделать все, чтобы китайцы стали смотреть на нас с обожанием, как смотрят друг на друга влюбленные, тая от взаимной нежности и  счастья,  - озабоченно проговорил  Баллюзен, принимая близко к сердцу все, что было связано  с переговорами,  и явно сочувствуя Игнатьеву.  - Увидев, как тот побледнел, он стушевался. - Я может быть, что-то не так сказал? - засомневался гвардии капитан конной артиллерии и  сконфуженно примолк.
        - Да, нет,  - вздохнул Николай. - Вы говорите все верно: тая от счастья и нежности...
        После исчезновения My Лань и пленения парламентеров он чувствовал  себя рвущимся на волю, не мог избавиться от ощущения петли на шее...    Вот уж действительно: любовь уносит нас в иную жизнь. Раньше он не  доверял чувствам. Все его поступки были на¬правлены рассудком. При этом он старался никого не обижать и полагаться на свои силы. Но с того яркого зимнего  дня, когда он впервые увидел Му Лань, увидел и влюбился,  жизнь его в корне изменилась. Он словно находился под впечатлением необычайно-радостного  сна, под впечатлением  таким глубоким и настолько сильным, что противиться ему не было сил. Его безудержно влекло к My Лань, и он был счастлив жить этим влеченьем. Рожденный на восходе  солнца имеет  светлую судьбу, рожденный на  закате - темную. Матушка говорила, он родился на рассвете. Радовался солнцу, шел к нему и  ждал...
         Может быть, тоска наваливалась на него еще и потому, что он по-селился в чужом храме?
        Буддийская кумирня, стоявшая на окраине Тунчжоу, была лишена элементарных удобств, но ему,  побывавшему в Средней Азии и напоив¬шему своей молодой кровью тамошних клопов в вонючих, душных караван-сараях, условия временного ночлега мало волновали.   Да, кумирня была  запущена, полуразрушена, но по всему было видно, что когда-то она знавала лучшие дни: здесь горячо молились иноверцы, молились своим духам,  своим божествам; шли торжественные мессы... А сегодня… Сегодня надо было кумирню починить. отреставрировать, покрасить, а главное, оставить для молитв...    Как бы там ни было, испепеляющий летний зной, грозы и ливни, зимнее ветра и стужи сделали свое дело: кумир¬ня обветшала и своим  печальным видом навевала  жуткую тоску. Еще в первую ночь, засыпая под ее крышей, Игнатьев почувствовал, что его трясет от холода. Холод был потусторонний,  неизъяснимо-зловещий. Замогилъный.
         С исчезновением My Лань его сон наяву был разрушен.
        Страстное желание маньчжуров  настоять  на исполнении европейцами церемониала "коу-тоу"  заставило их быть настойчивыми и изобрета-тельными. И эта настойчивость  заставила их пойти на  старый испы¬танный прием - захват заложников.  Они искренне считали, что теперь-то их усилия увенчаются успехом: обезкураженные и ошеломленные пленением парламентеров, барон Гро и лорд Эльджин станут намного сговорчивей. А ему - Игнатьеву - это совсем не нужно. Ему нужен тупик - тупик в переговорах союзников  с китайцами, лабиринт про¬тиворечий, выход из которого  знает только он - русский посланник. Принятое им решение вернуться в Пекин и начать розыски My Лань подталкивало отправиться в путь, как можно раньше. Время разбрасы¬вать камни и время собирать их. Так говорил Экклезиаст. Вот уже полтора года, как Игнатьев  попро¬щался с  домом, с родными и друзьями,  в последний раз перекрестился на  золотистый крест домовой церкви. Он уехал из родного города на край земли, на беспокойный Дальний Восток, в страну, где ее жители считают, что в мире нет ни чисто белого, ни чисто черного, есть вечное взаимодействие света и тьмы: что-то туманное, размытое,  сновидное... Ах, как ему хочется проделать путь в обратном направ¬лении! Путь через две  страны! Пуститься в дорогу немедля, и не од¬ному, а  с My Лань: своей единственной, своей любимой. Появиться с ней в Зимнем дворце и сделать все, чтобы Россия стала ее родиной. Его память легко воскрешала зрительный образ My Лань. Она выглядела такой кроткой, такой  беззащитной, что он даже  скрипнул зубами от невозможности   помочь ей - такой нежной, хрупкой и ранимой! А люди, терзавшие  ее, были до крайности жестоки. Они понимали чудесную власть красоты, но всячески проти¬вились ей, изощряясь в пытках и убийствах. Тот, на кого не действуют женские   слезы, конченый человек. Изверг.
       Странно, но даже не  предложив еще My Лань руку и сердце, Николай иногда  задумывался  об их ребенке, представлял, каким может быть мальчик и какой может быть девочка?  Оба малыша - что так же странно: почему-то двое!  -    были безумно прелестны; особенно, девочка - вылитая мать! 0т себя он в ней не видел ничего, в то время, как во¬ображаемому мальчику, сынишке дорисовывал разве что свои брови: у My Лань они была тоньше ласточкиного пера.
         Снаружи послышались шаги,  и в комнату вошел Вульф.
         Николай недовольно покосился на него: видение My Лань исчезло, реальность вновь  напоминала о себе.
     - Извините, ваше превосходительство, - заметив раздражение в
глазах Игнатьева, смущенно пробормотал секретарь и протянул две
записные книжки в скромных переплетах, - Я думаю, вам будет ин¬тересно.
        - Что это? -  с  грустной  рассеянностью взял блокноты Николай и машинально перелистнул один из них.  - Почерк ужасный.
         Это дневники,  - пояснил Вульф,  - английского волонтера и
французского капрала: кто-то из китайцев нашел их на месте  сра¬жения под Чанцзяванем и отдал Татаринову, специально приехал в
Тунчжоу и разыскал нашу миссию.
        -Вы сами-то прочли?
        -  Просмотрел,  - уклончиво ответил Вульф, сославшись на загру-женность работой.  - Канцелярщина  заела.
         Николай прекрасно понимал, что он хочет этим сказать. Не "канцелярщина" заела, а тоска, неопределенность.
        -  А вы ей - по  зубам! - подбодрил он секретаря и спросил, чем заняты офицеры?
        - Баллюзен и Шимкович отправились в город. Татаринов пишет стихи,
 а хорунжий, как всегда, играет в карты с казаками.
        -Я ведь приказал: карты изъять! - вспылил Игнатьев.
- Почему не выполняется приказ?
        -  Конвойные    совсем от рук отбились.
        - Отбились, -  проворчал он.  - Вернется Баллюзен, я с ним поговорю!
         Отпустив Вульфа, Николай накинул на себя шинель и углу¬бился в чтение записных книжек, отчеркивая красным карандашом на¬иболее занятные места.
         Безымянный рядовой четвертой роты отдельного сапер¬ного батальона сто второго пехотного полка, входящего в состав второй дивизии под командованием генерала Роберта Непира обладал неплохим литературным даром и живым умом, что сразу же понравилось ему. Пропустив неинтересные страницы с описанием родных и близких молодого волонтера, пришедших проводить его на транспорт, отправляющийся в Индию, он зацепился взглядом за фразу о том, что "голодранцы во всех странах сеют  смуту" и, подчеркнув ее, пристроился к столу и  стал читать. Записи носили отрывочный, дневниковый характер и наряду с пространными рассужде-ниями на ту или иную тему, зачастую вовсе не связанную с действи¬тельной солдатской службой, что говорило о мощном интеллекте рядо¬вого пехотинца, встречались неразборчивые фразы и отдельные слова, чем-то понравившиеся безымянному автору. «Популярные английские газеты, - с трудом разбирал Николай малопонятный мелкий почерк, как можно ближе придвигаясь к свету, -  уделяют новой "опиумной" войне самое пристальное внимание, при¬давая ей характер самый,  что ни есть патриотический. Думаю, французские еженедельники от них не отстают. Судя по их публика¬циям, китайцы до того  обнаглели, что отлавливают иностранцев на всей территории своей отсталой страны и обучают их своему вар¬варскому языку, чтобы использовать в дальнейшем, как пропагандистов язычества в цивилизованной Европе. Я еще не был в Китае, но уве¬рен, что журналисты лгут. Их утверждения - чушь несусветная, но именно на эту чудовищную ложь и «клюет» жадный до политических «откровений » и  неистовый в своем    пра¬ведном гневе читатель воскресных газет. Особенно тот, чья жизнь     внешне выглядит вполне благополучно. Выглядит, но таковой не явля¬ется. У  читателя воскресных газет  есть одна постылая и нудная ра¬бота, работа на подлого и грубого хозяина, а жизни, в общем-то, и нет. Поэтому читатель жаждет крови, ищет тех, на ком он мог бы отыграться».
         «Обороняя форт Дагу, - писал в дневнике молодой волонтер, - китайцы потеря¬ли свыше тысячи солдат. Говорят, всем рядовым, участвовавшим в штурме,  после возвращения домой, будут вручены медали. Не уверен. Обещанного очень долго  ждут. По мне, лучшая медаль это круглый банковский счет, который дает его владельцу не только моральное удовлетворение и уверенность в  себе, но, обеспечивая финансовую независимость,  способствует лучшему устроению служеб¬ной карьеры и личного счастья. Американцы говорят: "Время - день¬ги", а  мы англичане  считаем, у кого много денег, у того и времени достаточно, тот может не спешить, не  спотыкаться в погоне  за при¬былью. Если богат, значит, свободен. Свободен от неприятностей жиз¬ни.  Богатому не надо дергать судьбу "за юбку", забегать ей наперед и угодливо заглядывать в глаза».
          "11-ое августа 1860 г. Мы  вошли в Тяньцзинь.  Унылый город. Наш посол ведет в  переговоры с китайцами.  Офицеры поехали "проветриться". Я понимаю: завалятся в какой-нибудь бордель и станут пить до умопомрачения. Не осуждаю. Жалею. Наверно, оттого, что у нас в роду были врачи, по материнской линии.  Мне с юности внушили, что краткие свидания - долгие втирания. В Шанхае наш капрал  заболел сифилисом, теперь перед сном натирается ртутью. Бедняга».
         «14-ое августа. Сегодня - чудом!  - получил письмо от отца. Он пишет, что скучает, переживает за меня, порывается отправиться в Китай "хотя бы коноводом", лишь бы быть рядом со мной. После смерти матушки он стал сентиментален. Я считаю, что война скоро кончится и отвечать не стал. Вслед за отцовским, принесли письмо от брата. Пришлось презен¬товать посыльному пачку галет и угостить  табаком. Радость об¬щественна по сути, по своей природе. Если ею нельзя поделиться, ее, как бы, и не существует. Вот мысль:  что  страшиться потерь, если звез¬ды сгорают? Брат пишет, что собирается переехать в городок Хэдли, к своей  невесте, надеется устроиться хлебопеком в местную пекарню. Читая его письмо, я поначалу презрительно хмыкнул: Хэдли даже не Ипсуич, не говоря уже о Манчестере, в котором мне всегда хотелось  жить, но, поразмыслив, я понял, что он прав, он реалист, в отличие от меня -  натуры ветреной и романтичной. Задумавшись о своем будущем, я откровенно  загрустил: чтобы стать хорошим романистом или хотя бы снос¬ным литератором, нужно ежедневно иметь кров и пищу, и много сво¬бодного времени, чего я не смогу иметь еще довольно долго. Два года, проведенные мной вдали от  дома, отличались  друг от  друга лишь тем, какое и когда мне выдали обмундирование,  и какое,  и когда я получил взыскание. Первый год я не вылазил с гауптвахты: много дерзил. Ни о каком успехе и карьерном росте рядовой пехотного полка мечтать не может, не имеет права; ни на какую ступеньку воинской славы ему не подняться, для этого надо быть хотя бы лейтенантом, а лучше - штабным офицером, желательно майором. Тогда можно и  звание получить вне очереди, и полный пенсион выслужить, и на удачную женитьбу рассчитывать.  Кстати, о женитьбе и о женщинах. Морякам намного проще: во всех портах масса публичных до¬мов, а  в деревнях, через которые обычно движется пехота, нравы стро¬же. Если и находится какая-нибудь легкомысленная вдовушка, то возле ее дома, a дома здесь, в основном, бамбуковые, обмазанные глиной, всегда стоит очередь, как в баню. Грустно, стыдно, унизительно. Люди не властны над своей природой. Вот она  -  тоска-а-а!  В сущности, я фармазон, вольнодумец, хотя причислен к гвардии ее величества. Вчера, укладываясь спать, подумал: каждая девушка хочет выглядеть очаровательной, каждая из кожи лезет, чтобы произвести должный эффект, даже не догадываясь, что очарование дается свыше и менее все¬го  сопровождает расчетливую суету».
         Дойдя до  этих строк, Игнатьев  дважды подчеркнул красным каран-дашом "очарование  дается свыше" и подумал, что неизвестный англичанин очень близок ему по мироощущению. «Надо будет поблагодарить Вульфа, - сказал он сам себе.   - Нет ничего лучше,  чем сидеть у огня и говорить  с неглупым человеком».
        Николай кликнул Дмитрия, велел заварить чай и продолжил чтение.
        «20-ое августа. В Тяньцзинь пришел русский военный клипер. Poтный командир предупредил, что вероятна война с Россией. Если еще и русские подольют масла в огонь, нам из этого пекла не выбраться. Говорят, что воду мутит их посланник, родной племянник русского царя». Николай усмехнулся: там, где слухи, там слава. «Трудно сказать  почему, но в этой экспедиции, - читал он дальше, - французы умирают от лихорадки и дизентерии чаще наших солдат. Ротный гово¬рит, что это легко объяснить: в армии ее величества много наемников-индусов и даже  корейцев. А их даже холера не берет. Когда мы сража¬лись на юге Китая против тайпинов, объявив¬шим войну маньчжурам, нам приходилось гнить в болотах. Кормить кома¬ров, чья кровожадность поражала, а их  количество могло свести с ума. Комары  переносят  страшную заразу «малярию», которая ходит рука об руку со смертью - большой и величественной, хотя сами комары - не на что гля¬нуть, да в темноте их и не больно различишь. Вопьется, хлопнешь - на ладони капля крови, словно от клопа. Казалось бы, пустяк, но ты уже смертельно болен, вот что страшно. Мне ужасно повезло: не  заболел».
      «1-ое сентября. Китайцы похожи на нас; очень суеверны. Верят в оборотней, в духов, в привидения. Говорят, что суеверие аборигенов основано на страхе  наказания всесильным богдыханом. От его всеви¬дящего ока никто  не  спасется, никто не укроется. Если чего китаец и  боится, так это нарушить императорский указ. Поэтому китайцы  знают все законы наизусть, впрочем, почти так же они помнят и свои любимые стихи, и песни - их китайцы сочинили  за  свои тысячелетия - безсчет¬но!»
      «Все верно, - подумал Николай и  оторвался от чтения. - Кто  живет прошлым, будет  жить в будущем».
         Дмитрий  мыл в тазу крутобокие груши и яблоки, негромко переговаривался с    Шарпановым:  - На посуле, што на  стуле:  посидишь да и встанешь.
        - Один Бог без посула милует. - Семен деликатно кашлянул в кулак  и затаенно спросил:  - А их превосходительство… чиво…туды-сюды? Промеж да сбоку?
       Скачков молча переложил фрукты в глубокую вазу, выплеснул воду из таза во двор - наискосок от дверного проёма, какое-то время хмуро оглядывал небо, затем сплюнул, прикрыл за собой дверь, сунул таз под лавку и, тщательно просушив руки кухонным полотенцем, зажал в левой руке грудку сахара, ударил по ней рукоятью стального ножа,  расколол на куски,  ссыпал их в сахар¬ницу и облизнул ладонь.
       - Наш Палыч - посерёдный чeлoвeк. Хлопочет меж огней. Сам видишь, то  китайцы к нему валят, то союзники.
      Он приготовил чай и понес его Игнатьеву.


                Глава  XХVIII

        С    двадцатого сентября задули порывистые  северо-западные вет¬ра - холод  по ночам стал ощутимей. Русский флаг, развевавшийся над кумирней,  не просыхал от дож¬дя. Дни стояли серые, ненастные. Мародеров, содержавшихся  в сарае под замком, официально передали англичанам, во время их  очередного визи¬та к Игнатьеву.
          Лорд Эльджин был мрачен, много курил и сказал, что затягива¬ние переговоров  более не  допустимо.
       - Это может дурно  сказаться на моих честолюбивых планах, - с плохо скрываемым раздражением открылся он. - Я давно мечтаю стать генерал-губернатором Индии, стремлюсь к этой должности вот уже несколько лет, но проделки пекинских мартышек могут силь¬но повредить мне: сказаться на моей деловой репутации.
        - А я предупреждал, что китайцы коварны, - мягко заметил Николай. - К тому же ваш Парис был непомерно злобен: китайцы жаловались на него неоднократно, особенно Гуй Лян.
        Лорд  Эльджин нахмурился.
        - Я  сам одергивал его не раз, но что самоуверенному человеку, ухватившему удачу в свои руки, чьи-то предостережения? Пустое!
Кто на гребне волны, тот, считай, что под парусом: под парусом и при
попутном ветре. А коли так, что толку слушать нытье  скептиков?  Живи и пользуйся моментом.
        - Вот он теперь и пользуется им в тюрьме Бэй-со. Мало того, что настроил маньчжуров против себя, еще и вашу репутацию поставил под сомнение.
         - Не сыпьте соль, - болезненно  поморщился лорд Эльджин.  - Опыт хороший учитель, он всех делает умнее.  Я верю, что Отец небесный милует  того, кого любит,  и по милости своей не взвалит на него  сверх того, что он может  снести.
       - Вы говорите о  себе? - поинтересовался Игнатьев, хорошо помня,
что его собеседник шотландец и, как многие шотландцы, считал себя
евангелистом-протестантом; лорд Эльджин не раз упоминал, что вера его основывается исключительно на Еван¬гелии. "Я уповаю на перст Божий! - не без пафоса воскли¬цал он всякий раз, как только речь касалась того или иного христи¬анского догмата. - Мой долг по отношению к Всевышнему - быть челове¬ком нравственным, бороться с развратом язычников". Этих убеждений
ему явно хватало для того, чтобы служить короне,  спать  спокойно и не испытывать угрызений совести.
        - И о себе тоже, - после долгой паузы ответил лорд Эльджин. -
Хотя не могу сказать, что равнодушен к участи Париса. Мы - шотландцы - люди суровые, но не настолько, чтобы забывать о страдани¬ях близких,  - он горько усмехнулся и добавил. - Когда кипят страс¬ти, появляется накипь.
        - В вашем случае, кровавая, - с холодной учтивостью заметил
Николай  и подумал, что ни лорд Эльджин, ни Парис,  ничуть не по¬хожи на романтических персонажей Вальтера Скотта. Они, скорее всего,
герои Вильяма Шекспира - алчные, коварные, злопамятные. - Напорис¬тость господина Париса, - продолжил он  сурово, -  имела бы куда больший эффект, не проявляй он столь бурно своей безцеремонности и злобного презрения к китайцам.  - Видя, что собеседник слушает его и не перебивает, он смягчил тон и постарался внушить собеседнику мысль, что,  не перепоручи тот ведения переговоров Парису, мир уже давно был бы  подписан.       
        - Я сам не раз думал об этом, - признался англичанин. - Вы правы.
        Ответ понравился Игнатьеву,  и он сказал, как можно вежливей.
          - Не тот выигрывает  сражение, кто неизменно думает о нем, а тот, кто постоянно думает о людях,  с которыми намерен одержать победу.
      Понимая,  что посланник ее величества приехал к нему издерганный безплодными пе¬реговорами с принцем И Цином, ушедшим, как говорят шахматисты, в "глухую оборону", он интуитивно догадывался, что лорд Эльджин, потерявший своего активного помощника Париса и не видев¬ший в бароне Гро  своего единомышленника, ни в чем  сейчас так не нуждается, как в поддержке и сочувствии.  Это то малое, что он мог дать и отчего потомок шотландских королей просто не мог отказаться. Он не то, что соболезновал, он оказывал чрезвычайную помощь. И лорд Эльджин был благодарен  ему за это.
       - Говорите, говорите! Я вас очень внимательно слушаю.
       Николай кивнул.
       - Продолжаю. Не  далее, как полчаса назад,  вы мне пожаловались, что «маньчжуры перешли к обороне» и это у них получается, так?
        - Слово в слово.
       - Тогда давайте думать,  - Игнатьев озабоченно потер висок. - Если оборона является тактикой наступления, она приведет к победе. Но это в том случае, если возможность победы вы сами уступите китайцам. Оборона это недостаток. Победа в на¬ступлении. Так мыслят маньчжуры. Еще в четвертом веке до Рождества Христова их полководец Сунь-цзи поучал: "Тот, кто хорошо обороняется, прячется в глубины преисподней; тот, кто хорошо нападает, действует с высоты небес".
        - Значит...
        - Значит, надо нападать, не упус¬кать инициативы. Нужно  заставить маньчжуров действовать в ущерб себе - такова предпосылка победы. Когда противнику что-то дают, он обязательно берет. Надо об-рушиться на врага со всею мощью водопада, низвергающегося с высо¬ты самой высокой горы, дать ему возможность  спрятаться в "глубины преисподней", побывать в аду.
     Его  слова воодушевили лорда Элъджина.
       - Я  счастлив это  слышать!  Наступаю.
      - То, что достигнуто в Персии и Турции столетиями и  постоянными
усилиями всех государств, то судьба предоставит вам решить одним
ударом, - взял верный тон Николай, и струны честолюбия  запели в
душе собеседника:   - Иду на штурм!
       - Не меняйте в  пути планы. Ваша цель - Пекин.
      Во время завтрака лорд Эльджин заговорил о несовершенстве человеческой природы,  об общественной морали, о невозможности поступать в жизни так, как этого требует церковь.
       - Я заметил, - сказал он Игнатьеву, - вы излишне гуманны. Не
взывайте к милосердию вообще, не выказывайте слабости.
      -   А   то что? 
      - А то выйдет, как в известном анекдоте: бедный аббат обращается
к графу:  - Господин граф, помогите мне!  - Граф его спрашивает: - А  с какой стати    я должен вам помогать? - Аббат отвечает:  - Но я должен жить!  - На что граф небрежно отмахивается: - Не вижу такой необходимости.  - Лорд Эльджин рассмеялся. - Не думайте, что спустя два столетия после этого  диалога,  в ми¬ре что-то изменилось. Все остается по-прежнему: прав тот, кто силь¬нее.
        - Согласен,  - размешивая в чашке  сахар, - отозвался Николай. -
Не обязательно физически или материально. Можно быть  сильнее
нравственно, морально.   
         - Но,  -   назидательно поднял палец лорд Эльджин и повторил с нажимом, - сильнее! Никто не мирится во имя мира. Уступки делаются ради интересов, ради выгоды.
         - Не топите зрячего щенка, - с неожиданной обидой
в голосе произнес Игнатьев. - Топить нужно слепого.
         Лорд Эльджин сделал изумленное лицо.
          - Простите, ради Бога! У меня и в мыслях не было хоть как-нибудь обидеть вас. - Он живо приложил руку к груди. - Просто
я понял, что эти грязные благочестивые мартышки, засевшие в Пекине,
очень неуверенные дипломаты: они танцуют на краю пропасти, ставят
на карту все и слишком часто прибегают к угрозам.
          - Им страшно за себя.
          - А что, скажите, страшного для государства, жившего вчера одни¬ми планами, а нынче начинающего жить по новой воле? В сущности, че¬го мы требуем? Признания за нами права открывать порты и торговые
площади везде, где нам это удобно. Удобно и, разумеется, выгодно.
          - Все тот же диктат выгоды?  Тирания наживы?
        - А куда нам без нее? - развел руками лорд Эльджин. -  Мы первыми увидели рынок сырья и первыми должны снять  сливки. Пусть император правит  своими гнусными мартышками, а мы по всей империи будем управлять торговлей. Или это  дурно? Если китайцы жаждут опиума, отчего не торговать нам этим  зельем? -  Он удивленно вскинул брови и пожал плечами.  - Тот же табак, только  забористей!  Позвольте? - он  достал сигару и  стал ее раскуривать.  - Выгодно торговать шелком? Торгуйте!  - Он  запыхтел, разогнал  рукой дым. - Еще выгоднее торговать порохом? Да ради Бога! Но еще более выгодно торговать опиумом! Надо только приучить толпу.
       - К чему? - невольно отстраняясь от табачного дыма, спросил Николай. -  К опиуму или же к вашему праву торговать им?
         - К опиуму, конечно. Приучить плебс растворяться во времени и выпадать из него. Говорят, на крыльях видений можно вознестись до рая.
        - Или  ада, что намного вероятней.   
        -Да хоть к черту на рога! - цинично заявил лорд Эльджин. - Наше дело торговать. Кто осудит человека, вознамерившегося свободно зарабатывать себе на жизнь в свободной стране? открыть  собственное дело? Ради Бога! Бери и открывай? Разве мы Китаю запрещаем торговать? Ни в коей мере!  -  Его голос зазвенел от возмущения. - Так какие мо¬гут  быть отсюда разногласия? Убейте, не пойму! -  Лицо порозовело, он  заметно оживился.  - Нет, не  понимаю! Не!  - Он даже прихлопнул себя по ноге и едва не подпрыгнул на стуле. - Идиоты!  Косоглазые макаки...
        Николай давно уловил, что все китайцы у английского посланника - мартышки, обезьяны и макаки; грязные, безхвостые, тупые.
         - Насколько мне известно,  - возразил он ему,  - богдыхан запрещает торговать  опиумом  в Поднебесной.  Понимает его вред.
           - Торговля в открываемых нами портах должна принадлежать нам,   -
высокомерно   заявил лорд Эльджин.  - Без ограничений!
            - Под "нами" вы понимаете союз двух стран: Великобритании и Франции? - прихлебывая чай, спросил Игнатьев, хотя имел все основания
думать о крайнем эгоизме англичан.
       - Естественно! Какие могут быть вопросы?   Для этого мы здесь, и наши доблестные  воины  ждут одобрения на штурм Пекина, и они его  получат, клянусь кровью Христа!
        «В подобных случаях уместней клясться дьяволом»,  -  подумал про себя  Николай, сам никогда не клявшийся и не любивший клятвенные  увере-ния других.      
        - О!  - завозился на стуле лорд Эльджин,  - я не только разрешу солдатам грабить, я еще разрешу найти и вздернуть всех, кто крутился в Верховном Совете! А  богдыхана обезглавлю! клянусь  всеми  святыми!
        Игнатьев понимающе кивнул. Он сам, будь его воля, разорвал бы Су Шуня на части. Вцепился в его "камфарное дерево" - в трахею -  и ду¬шил бы до тех пор, пока бы тот не отпустил Му Лань.
        - Разумно, но и...  преждевременно.
         - Нисколько,  - отмахнулся англичанин,  и за его  сигарой потя¬нулась струйка дыма. - Я выкину династию маньчжуров из Пекина!
Освобожу народ от изверга навек.
        - Нет ничего прекрасней демократии?
        - Конечно! Свобода равенство и братство - общедоступные ценнос¬ти! Без них жизнь невозможна. А раз так, - распалял он сам себя, 
 - мы смело  двинемся на штурм восточной деспотии, и наши
ангелы прикроют наши спины! - Он даже раскраснелся, словно деба¬тировал в парламенте. - Я  уже вижу: мы выкидываем Цинов из Китая!
Выкидываем их туда, откуда они  прибыли - в пустыню.  И это - тьфу! раз - и готов!
       - Китайцам это на руку.
       - Еще бы! Китай принадлежал китайцам, и должен им принадлежать!
       -  Это само собой.
       - Вот только жаль, китайцы в это не поверят! - засомневался в их светлом
будущем лорд Эльджин.  - Тысячелетнее рабство вошло в их кровь и плоть. У них вместо мозгов  цыплячий студень, тыквенная гниль! Им нужно, чтобы ими управляли, тогда они счастливы.
         - Но ведь счастливы.
         -Это обман, иллюзия того, что мы привыкли понимать под
счастьем. Счастья без свободы не бывает. Просто у мартышек не все
дома, - он повертел у виска пальцем. - Когда не на кого  сваливать свои просчеты, лень и нежелание работать от зари и до зари, как это  делают торговцы и  предприни¬матели, люди свободные, раб не понимает предлагаемой ему сво¬боды. Он должен - так устроен - ненавидеть! Не любить,  подчер¬киваю,  ненавидеть. Ненавидеть своего поработителя. В этой ненависти он и счастлив. И если свобода требует от него уси¬лий, действий по обеспечению достойного образа жизни, то есть, как бы давит, принуждает, неволит его, он начинает ненавидеть и её! Не себя, заметьте, не свою сущность раба, подлую и низменную изна¬чально, а свободу - единственное благо на земле,  дарованное Богом человеку!
         "О, - мысленно изумился Николай столь изощренной логике.  - А как же быть  с другой свободой - сокровенной? далекой от общест¬венных амбиций? Свободой выбора пути - свободой духа? Свобода нужна людям, не познавшим Бога, - размышлял он про себя, пока лорд Эльджин, благостно  попыхивал сигарой, явно удовлетворенный своей страстной речью. -  Конституционная свобода нужна людям безбожным, людям, не верящим в Божественную милость. Тот, кто верит, знает Бога, кто идет к Нему - естественно свободный человек, не отвлекающийся на  земную суету, на мировое  зло".
    Он уже,  было,  открыл рот, чтоб высказать и свое мнение, но вовремя осекся: нe сейчас! Нe время и не место. Он должен выслушать доктрину англичанина, доктрину тех, кто, по их мнению, обязан наса¬дить по всему миру свой образец свободы - свободы личности вне Бога и судьбы. Свободу, как форму одежды,  не больше. Надел и пошел.  В  приличном платье в приличное общество. Но платье приходит в негодность и мода меняется. То, что вчера казалось всем прилич¬ным, завтра, возможно, вызовет гнев, подвергнется хуле и осмеянию.
        - Я думаю, - как можно мягче сказал он,  - что вскоре вы поделитесь с китайцами своим секретом счастья.
      Лорд Эльджин даже бровью не повел, не уловил скрытой издевки.
        - Все, что наработано английской демократией, особенно, парламентом, принадлежит всему миру! - Он  разогнал рукой дым  и  вы-пятил губу. - Китай, воспринявший наши идеи, будет славен и велик, а вот Россия, - он многозначительно посмотрел на Игнатьева и по¬вертел в  пальцах сигару, - может  сойти с державных рельсов и за¬греметь под откос истории.
       - Отчего столь  мрачные прогнозы? - поинтересовался Николай
тоном случайного покупателя в посудной лавке, которого,  если что
и волнует, так это еле видимый надкол на вазе, присмотренной для спальни, да еще ее цена, завышенная самым наглым образом.
       - Вы спрашиваете, отчего? - самодовольно произнес лорд Эльджин и его проницательный взгляд уперся в карманные часы: - Я вас не задерживаю?
         - Нет.
         - Тогда, извольте. - Он спрятал часы в нагрудный карман и
заложил ногу на ногу. - Во-первых, вы не отменили крепостное право.
Я говорю "вы", ни в коей мере не подразумевая под своим обращением
вас лично, а только адресуясь к вам, как к члену того аристократи¬ческого слоя, который все еще заглядывает в рот, простите, царю-
батюшке. - Он усмехнулся собственной иронии и
весело продолжил. - Во-вторых. Пора, в конце концов,
вашему государству иметь  конституцию согласно веяниям времени.
Монарх монархом, но  самодержавие, абсолютизм -  опасны.
      - Чем?
       Единовластное правление - путь в никуда. Ошибка одного при¬водит к гибели всего народа. Вы скажете, - он стряхнул пепел в
печь, на догорающие угли,  - что император - помазанник Божий. Не
отрицаю, но и не приветствую подобного воззрения. Поймите, -
уговаривающим  тоном обратился он к Игнатьеву, - у России нет иной
дороги, кроме той, которая ведет и Англию, и Францию, и Соединенные
штаты Америки вперед, к благоустройству мира.
         Игнатьев молча допил чай, отставил чашку.
        - Об этом я не думал.
        -Времени у вас достаточно, - намекая на его молодость, под¬нялся из-за стола англичанин и неожиданно спросил:  - А как мне лучше въехать в город?
         - После  штурма?
          - Да.
          Игнатьев тоже встал.
        - Советую взять многочисленный конвой, не менее двух тысяч человек, а так же, из предосторожности, занять одни из ворот.
          - Почему? - остановившись в дверях кумирни и поглядывая на
моросящее хмурое небо, с недовольным видом спросил лорд Эльджин.
            - Дело в том, что у китайцев есть обычай закрывать ворота в
сумерки, на всю ночь, и чтобы вы не оказались в западне, чтобы предупредить какое-нибудь недоразумение или вероломство, лучше при-ставить к воротам европейский караул: надежный и воинственный.
          Николай понимал, что если не принять эти меры, китайцы могли просто не пустить  его в город после вступления союзников. Вместе с тем, ему хорошо было известно, что ничто так не оскорбит китай¬цев, как требование передачи одних из столичных ворот англичанам.
          Лорд Эльджин крепко пожал ему руку, швырнул  сигару под стену кумирни и с помощью лакея забрался  в возок с кожаным верхом.  В своей раззолоченной карете он старался лишний раз не ездить: не привлекал к себе внимания - боялся покушений. 
          Казаки, выстроенные в линию почетного караула, отдали ему честь, а Игнатьев мысленно пожелал  англичанину «ни пуха, ни пера». Каждый добывает именно тот опыт, который нужен ему; поэтому он всегда личный, собственный, неповторимый, хотя со стороны кажется, что все человечество спотыкается об один и тот же камень: камень выбора. Выбора своих намерений и своих поступков - ежедневно, еже¬часно, а порою, и ежесекундно. Пожизненно. До гробовой доски, а, может, и посмертно.

                Глава  XХIX

        - Чтой-то мой Палыч задумываться стал, - обезпокоенно пожало-вался  Дмитрий Скачков,  показывая Курихину щенков.  - Как бы с ним   чего не приключилось…
          - Ты шаволь ево, гони скуку-печаль,  - посоветовал Антип и стал дразнить своего "тигра". - Злющий огылтень, гля, ще¬рится. - Щенок норовил  укусить. Жамкал палец  казака беззубыми деснами.
          - И  я ж про то,  - ответил Дмитрий,  - как бы с глузду не съехал.¬
          Курихин потрепал щенка и опустил на пол.
           - Ты, вот чиво, - посоветовал он камердинеру. - Скажи   драгоману, пусть ён свозит их превосходительство куда-небудь, уток по¬стреляет.
           - Да он и не охотник,  ни на  вот, -  Скачков показал ноготь мизинца.
           - Ништо, похлопал его по плечу Курихин. - Главное, занять. А то ево  тараканы заскребут, мокрицы зашшекочут.
           - Это ты хорошо надоумил, - сгреб расползавшихся щенков Дмитрий и упрятал их в корзину, прикрыл тряпкой. - А то вздыхает по ночам, будто сычурь   болотный. Прямо страх…
         Татаринов  выслушал Скачкова, достал папиросницу,  неспешно  заку-рил: 
          - Говоришь, задумываться стал?         
          - Ночьми не спит, зубами скорготит.
         - Это не  дело,  - примял длинный мундштук папиросы Татаринов
и вспомнил, что Игнатьев давно хотел осмотреть поле сражения под
Чанцзяванем, да  все что-то мешало. То было рано, могли обвинить
в  нарушении покоя мертвых или заподозрить в мародерстве, то
необходимо было принимать у себя союзников и нано¬сить ответные визиты, то  зарядили дожди, дороги развезло, испортилась погода, то то,
то это, чехарда насущных дел, апатия, тоска… а тут, если проглянет солнце, можно будет выбраться в поля, проехать¬ся верхом.  Он  затянулся папиросой, выпустил несколько колечек дыма и почесал кончик носа. - Думаю, что в святотатстве нас не обвинят.
         На следующий день, как по заказу, дождь прекратился, повеяло теплом.  Солнце ярко озарило русский флаг, старые сосны и липы. Его лучи позолотили  прореженную топорами тутовую рощу, и пустынные осенние поля. Звонко  зацвинькали синицы, загомонили воробьи. В лужах отра-зились облака.
        Татаринов посовещался с Баллюзеном, Баллюзен - с хорунжим,  и через пять минут весь наличный состав миссии был выстроен для смотра во дворе. Как на плацу.
         Заслышав звуки  и команды построения, Игнатьев вышел на улицу и, недоуменно глянув сначала на Баллюзена, затем на хорунжего,  перевел взгляд на Татаринова: что это  значит? Не успел тот ответить, как, печатая шаг, к Игнатьеву приблизился Баллюзен.
       - Ваше превосходительство!  - с радостной торжественностью в голосе, вскинул он  руку к козырьку. -  Личный состав  русской военной миссии в Китае для выезда на место сражения под Чанцзяванем построен! Командир соединения гвардии капитан конной артиллерии Баллюзен.
       Игнатьев не  смог сдержать улыбки: подольстились. - Здравствуйте, орлы!  - с невольным воодушевлением обра¬тился он к офицерам  и казакам конвоя, видя их сияющие удалью и озорством глаза.
        - Здра-а жела-а ва-превосходительство-о!  - зычным горловым раскатом отозвались  казаки,  и  глаза их еще боль¬ше  засияли.
       Через полчаса  Игнатьев выехал "в поля". С ним отправились капитан Баллюзен, прапорщик Шимкович, драгоман Татаринов и семеро казаков под командой хорунжего.   Другие остались при посольстве в подчинении Вульфа.
            - Хочу жить у моря под ласковым небом, - проворчал тот вслед порысившей кавалькаде  и  тут же завалился спать. Караульные казаки заняли свои посты.
           На выезде из Тунжчоу Николай заметил сидевшую у дороги нищенку с грязными, всклокоченными волосами, латавшую одежду проходив¬шим мимо путникам. Возле нее стояла ивовая корзина, из нее выгляды¬вал  заплаканный мальчонка, сосал палец. Игнатьев придержал коня, порылся у себя в кармане, и высыпал в подол китаянки   денежную мелочь.
      - Интересно, сколько ей лет? - натягивая поводья и слегка осаживая коня, поинтересовался он вслух, и Татаринов перевел его вопрос.
 Старуха что-то сдавленно проговорила и утерла глаза рукавом.
        - Двадцать восемь,  -  смутившись, сказал драгоман. - Ее мужа
закололи штыком, дом сожгли, имущество разграбили.  Муж не был солдатом, он был калекой, а  калек в армию не призывали,  его убили
свои же китайцы - наемники.
       - Двадцать восемь? - не поверил Николай. - Считай, моя ровес¬ница ...
       - Ее состарили не годы,  - мрачно отозвался Татаринов. - Горе.
         Игнатьев тронул коня. Грязно-всклокоченные волосы еще довольно молодой китаянки красноречиво свидетельствовали о крайней нужде и сиротстве, о  загубленности  ее жизни. Она была загнана войной на  задворки беспросветной судьбы,  усажена прямо на землю у дороги - протягивать в  мольбе свои озябшие, готовые к любой работе руки... За горстку вареной чумизы, прелого проса... Ей надо было накормить ребенка, удержать в его расширенных страданием глазах свет лучшей доли, иной жизни.
     По дороге, пришпорив коней, они нагнали старика, толкавшего перед собой кособокую тачку. Ее единственное колесо заливисто визжало.
          Старик возил на мыловарню падаль.
         После сражения, объяснил он Татаринову,  приходилось вылавливать из канала трупы и стаскивать  их в общую могилу. Ходил он  и в поля,  но потом пе¬рестали платить. Старик  ни о чем не просил, но казаки сочли нужным угостить  старика табаком.
          -  Бери, бери…
          -  Не обедняем.
         Тот почтительно  прижал рук  к груди. Степенно поклонился и  покатил свою замызганную тачку по земле, в которой были похоронены его неведомые предки, дальняя и ближняя родня, быть может, и его жена, кто-то из внуков. Зашагал по сырой глине, в которую он сам готов был лечь  костьми  хоть  завтра - он устал от  жизни, от ее тревог и неу¬рядиц,  от страшной и подлой войны, докатившейся и до его селенья. Полуголодная, трижды обворованная и постоянно унижаемая жизнь про¬стого бедного крестьянина была ему невмоготу. Он сам в этом при¬знался. Столичные министры-подлецы, провинциальные мздоимцы, казнокрады всех мастей набивали карманы золотом и серебром, с воровской оглядкой переплавляли их в слитки, зарывали в землю, замуровывали в стены, прятали в сухих  колодцах, в  лесных дебрях. Приберегали впрок, на черный день, к которому готовились,  и на который, кажется, молились, ждали его скорого прихода с величайшим нетерпением, чтоб оправдаться перед своей совестью за лютую алчность и скаредность, жестокость и убийственное вероломство. Кто помешан на деньгах и власти, тот предательство считает делом чести, а во¬ровство - священнодействием.
        - Не страна, а живодёрня, - возмущенно сказал Баллюзен, подъез¬жая на своем коне к Игнатьеву.  - Мне кажется, китайцы очень быстро устают от жизни.
        - Это оттого,  что они рано женятся, - ответил Татаринов.
         - Я думаю, -  сказал Николай,  - причина кроется в чем-то ином.
Генерал Хоуп Грант говорил, что индусы женятся в двенадцать лет, а девочек выдают замуж с восьми, но они оптимистичнее китайцев и не  считают смерть  самым счастливым событием в человеческой судьбе.
          - В Индии климат другой, - усмехнулся Татаринов. - Другой состав
крови.
         - Но Будда-то у них один, - заметил Баллюзен.
       - Сказали, - хмыкнул  драгоман. - Будда один, да  только китайцы на все смотрят  со своей колокольни.
         - Или со своего "дракона драконов",  - задумчиво сказал Игнатьев. - Смотрят на мир глазами фантастического чудища.
         - И глазами Конфуция, -  робко добавил   Шимкович.
         - Одним словом, идолопоклонники, - заключил Баллюзен.
         Кони шли рядом, потряхивали гривами.
         В укороченных стволах казачьих карабинов протяжно гудел ветер.
        - Теперь им англичане вставят фитиля!  - цвиркнул слюной Курихин. – Узнают маньчжуры, где раки  зимуют! - В его разъеложенных ножнах подрагивала шашка.
       - Это еще баушка надвое сказала,  - чмыхнул и потеребил нос
Шарпанов, - ты разе не  знашь, как на войне?  Хрен разберешь.
           Они проехали мимо взъерошенного ветром стога сена,  и хозяйственный Савельев вскинул в его сторону нагайку:
         - Вишь, подопрел, надо прибрать.
        Стрижеусов крутнулся в седле.
         - Опосля.
        Пахло тиной, камышовой прелью, свекольной ботвой.
        Впереди со свистом пронеслись  дикие утки.
       -Эх, - с досадою привстал на  стременах и проводил их цепким
взглядом Шарпанов.  - Так бы щас и ущипнул...  с  винтаря.
        -  Энто в камышах надыть засесть,  - тоном знатока сказал Савельев. - На болотах.
          - Слышь, Семен,  - подогнал плетью свою лошадь Бутромеев, - а
Бэйхэ-река  откуль  текёть?
           - А я не местный,  - дурашливо  скосил глаза Шарпанов и почесал
рукоятью нагайки за ухом. - Должно быть, оттель, - он указал на север, где темнел далекий горный кряж. В   той стороне  был Пекин.      И туда тянулись по дорогам многочисленные беженцы.
        - Чу! - настороженно вскинул брови Стрижеусов и привстал в
седле.  - Вроде, шумят.
        Во французских и английских лагерях  забили барабаны.
        - Построение у них,  перед походом, - придержал коня Курихин и посмотрел вдаль из-под руки.  - Биноклю бы сейчас.
        - Куды ни кинь, повсюду англичане,  - собрал в горсть свою рыжую бороду Савельев и  насупился. - Всех мастей изо всех волос¬тей.
         - От них и нам нескусно.
         - Мускорно, ага.
         В лагере союзников снова забили барабаны. Лорд Эльджин выглянул из палатки, рассеянно глянул на солдат, строящихся в маршевые колонны,  отдал несколько распоряжений своему военному секретарю и вернулся к прерванному барабанной дробью разговору.
         - Итак, барон, вы  утверждаете…
        - Не я, - отмахнулся  французский посланник, - китайцы. Китайцы считают, что самая здоровая страна  Россия.
        - Мало ли что говорят эти мартышки!  - раздраженно ответил
лорд Эльджин.  - Я их мнением не  дорожу.
          - А  зря,- упрекнул барон Гро. -   В чем-то с ними можно согласиться. 
          - Вот и соглашайтесь! Соглашатель…      
          - Вы не горячитесь, милорд. Россия страна вечного холода и
вечной мерзлоты…
             - И  вечного идиотизма…
            -...там никто никогда не болеет,  - не обращая внимания на неприязненные реплики англичанина, продолжал говорить барон. - Человек в России не протухает, как рыба в леднике.   Если  люди там  и умирают, то по старости, когда надоедает  жить. Русские умирают лишь в том случае, когда они надоедают  своим детям или очень скучают по своим близким, покинувшим их, ради блаженства в мире мертвых.
          -  И вы с этим согласны? - не  скрывая ехидной ухмылки, спросил лорд Эльджин и покрутил пуговицу на сюртуке. - Эдак,  мы догово¬римся до того, что  земля испускает смертельные газы, а люди, вдыхая их, умирают. Земля вбирает их в  себя, кормится трупами. А именно так ученые макаки объясняют  кишечную хворь и малярию, будь они про¬кляты солнцем и луной!
        - Люди не похожие на нас, достойны нашего презрения?
       - Да что вы,  в самом деле,  как ребенок? Я их просто ненавижу!
      - А, между прочим, мы еще увидим русских в Индии, - язвительно
промолвил барон Гро  и принялся крутить на пальце перстень. - Вы только посмотрите на Игнатьева, и  вам все станет ясно: эти люди не живут во времени, они живут в  пространстве,  в  какой-то настырной духовной свободе - безоглядно.  Оторопь берет.
        - Но выгоду из этой их свободы извлекут нерусские умы,-
мрачно предрек англичанин. 
         - Уж не ваш ли хваленый парламент, не ваши ли дельцы-министры
обзаведутся русской выгодой? - к барону Гро вернулось давнее желание хоть как-то досадить напыщенному англосаксу.
         - Верно,  в России  верят в  справедливость, - еле сдерживая себя, чтобы не  послать своего  собеседника к черту,  побагровел лорд Эльджин.  - Поэтому и Бонапарт не одолел ее - захотел владеть почти что целым миром и подавился своей бешеной гордыней. -  Он победоносно  отмахнул рукой, презрительно  свел губы и, доволь¬ный своим критическим наскоком, позволил  французу  вяло возразить.
     - Милорд,  я не  стану вас обезкураживать и льщу  себя надеждой внушить вам нечто противоположное, а именно: согласие  со мной и понимание того, что я  сейчас скажу. Да, вы, безспорно правы: Россия  - страна православная, но, милорд,  вы позволите мне сделать одно замечание? - Чем раздраженнее бывал барон Гро, тем учтивее и холод¬нее становился его тон.
        - Да, ради Бога!  - дернул плечом лорд Эльджин  и  ехидно добавил:
        - У вас редкий талант говорить любезности.
        - Я  заготавливаю комплименты  заранее,  - не без встречного сар¬казма парировал словесный выпад барон Гро, - и стараюсь произно¬сить их  как можно непринужденнее. Так  вот, - не давая возможности
сбить  себя с толку, продолжил он ледяным тоном, - сочту за честь
напомнить вам, милорд, что православие воспитывает кротость и любовь, а кротость, согласно заповедям Христовым, унаследует мир. Поз¬вольте, не перебивайте, - упреждающе поднял он руку. - А там, где кротость, там нет деспотизма: народ благочестивый его не сознает, не чувствует, как чувствуют обычно гнёт и узурпацию свободы.
         Лорд Эльджин поджал губы. Они стали еще тоньше. Потом язвительно сказал: - Все верно. Только вы забыли об одном…
            - О чем?
            - О том, что иноверцы, населяющие российскую империю, думают  и чувствуют иначе - вот они-то и захватят власть в России! - Он заговорщицки подмигнул и сладострастно потер руки. - Другими словами, мы сломаем ей хребет, этой хваленой русской ве¬ре.  Изменим состав воздуха в России.
         - Простите великодушно, милорд, но нам, французам, не свойствен¬на категоричность островных жителей, - несколько побледнел барон и  сцепил пальцы, что, в общем-то, было ему совсем не свойственно. - У русских - врожденная любовь к России. Они чувствуют ее  сердцебиение намного лучше и острее, нежели собственный пульс. Думаю, вы согласитесь с моим доводом,  и я, ощутив¬ший на себе ваше благосклонное внимание,  буду польщен,  и благода¬рен  вам за предоставленную мне возможность общаться со  столь редким и всеохватным умом.
           - Превосходно, превосходно!  - делая вид, что аплодирует, восклик¬нул лорд Эльджин. - Вы начинаете дерзить. Мне это нравится, но я не
потакаю своим чувствам: я человек дела. И должен заметить, что людей,
любящих Россию, в принципе, не так уж много. Россия велика, а русских
- мало. Отсюда подлость, хамство  и безчестие. Сплошная паутина пус-
томель!
       Барон Гро пошевелил в воздухе пальцами.
       - Православие растворено в русской природе, в ее сути, я  читал.
     - Мы и природу сделаем иной, - пригвоздил его взглядом лорд
Эльджин.
       - И реки повернете вспять?
       - И реки! - отчего-то перешел на шепот англичанин. - Сломаем
русских раз и навсегда, сожжем, развеем по ветру, как пепел! - Он
откинулся на спинку стула и мечтательно прикрыл глаза. - Совре¬менной государственной механике нужны не  души и сердца, не человеки, а носители общечеловеческих ценностей, живые куклы, актерст¬вующие субъекты, им не надо думать отвлеченно и отвлеченно кого-то любить: увлекать их будут кукловоды и,  - он щелкнул пальцами, - жажда наживы! Всё. Эти недотепы будут пробегать дистанцию в две трети их человеческой жизни со скоростью ветра и исчезать в пус¬тоте  «заслуженного» отдыха, навязанного им безумия.
         Барон Гро в задумчивости тронул мочку уха, прихватил ее паль¬цами и потянул вниз. - Вы забываете, милорд, что народы  суть мысли Божьи, и, следовательно, ваши планы - планы богоборческие, это во-первых, а что касается второго довода, извольте: русские - люди из пепла, согласно их мифу…
     - Это уже слишком! - вскинулся лорд Эльджин. - Будь мы в Лондоне, я вызвал бы  к вам клиницистов из больницы…
     - Для умалишенных? - возмущенно вскочил барон Гро и услышал ответ:
     - Да!
               
                Глава ХХХ

          Глинистый взволок, по которому тянулись вереницы обездоленных китайцев, был нещадно разбит колесами ручных тележек и скрипучих  бричек, с установленными на них лодочными парусами, которые   худо - бедно, а все же помогали при попутном ветре двигаться в сторону Пекина. Несчастные  скитальцы впрягались в дребезжащие повозки вместо тягловой скотины.
         Разрозненные группки беженцев, не обремененные домашним скар¬бом, но крайне изнуренные и грязные, бродили по сгоревшему жнивью, по берегам речушек и Великого канала,  по  мокрым пепелищам; что-то высматривали в камышах, в  глубоких рытвинах и ямах. Ворошили давно прогоревшие угли, садились на  землю и плакали. Придавленные горем, ужасом войны, страхом голодный смерти, они обреченно опускали руки, выкрикивали в  небо свои  жалобы и стоны, валились в придорожные канавы.
         Кто-то плевался в сторону казаков, принимая их за англичан, кто-то закрывал детям глаза, чтоб  не видели проклятых иноземцев.
        Самые стойкие рыли землянки.
        Они любили свою землю и  теперь  зарывались в нее, прячась от гримас и судорог войны, от унижения бездомной жизни, от презрения тех, кто лишил их родимых жилищ, кто разграбил могилы их предков; прятались  и  прятали в  сердцах жгучую ненависть к захватчикам.  По ночам им слышались хрипящие крики солдат, залпы орудий, храп лошадей и головокружительный смертельный посвист пуль.  Людей затягивала в свой водоворот пучина недавнего боя, топила души  и тела, захлестывала кровью. Бешено крутилось  колесо войны, яростно летели огненные искры - острее становилась боль, невыносимее  страдания. Рявкали ракетные станки, зарывались в суглинок длинные лафе¬ты полевых орудий, и крутились, дымились в холодной траве горячие шрапнельные стаканы, рвались в гуще всадников гремучие гранаты, и канониры, прикрывая лица пороховыми совками, прятались от мон¬гольских стрел  и   шальных пуль за телами убитых. Санитары оттаскивали раненых, успевая обшарить карманы тех, кто  намертво припал к земле, обнял ее навеки. Каждый хотел хоть как-то оправдать смертельный риск, которому подвергал себя в Китае. «Стой!»  - севшим от жути и боли голосом про¬хрипел один из них и  тут же был зарублен налетевшим маньчжуром. Рухнул навзничь и  забулькал кровью. А в трёхстах саженях от него французские драгуны нахлестнули коней и пустились вскачь по следу разбегавшихся китайцев. Моби¬лизованные в армию крестьяне,  рыбаки и школьные учителя, наспех собранные в роты ополченцы, хорошо стреляли из луков, но  совсем не умели целиться, когда им вручали старинные ружья - одно на пятерых. Многим из китайцев так ни разу и не удалось выстрелить: они рухнули под ураганным огнем  французской артиллерии, бережно прижимая к груди деревянные коробки для патронов: три патрона  на бойца.  Лошади, потерявшие  всадников, со  сбившимися набок седлами и пустыми стременами, одуревшие от пушечной пальбы, жуткого воя шрапнели и трескучих разрывов гранат, с диким ржанием уносились прочь, теряя клочья пены. Спасались  от  безумия людей, от их жестокой воли убивать себе подобных. Казалось, хищные  законы древнего мироустройства вновь яростно и  страшно заявили о  себе всему   живому.
       Маньчжуры на войну  калек не брали: война, как и ее  сводная сестра смерть - женщина, охотница до молодых, сильных, здоровых. Она сама умеет их калечить - научилась.
       Над окрестностями Чанцзяваня, над полем, усеянным осколками и  гильзами, снарядными ящиками и пороховыми бо¬чонками, где мятая кружка с  закопченным дном валялась рядом с оторванным конским копытом, а груда окровавленных бинтов  прикры¬вала собой обломки госпитальной фуры, разнесенной в щепы, горласто кружили вороны. Жировали.
        -  Вот  здеся  маньчжура и посыпалась,  как вошь  с гребешка,  - постукивая нагайкой по голенищу, сказал хорунжий и в довершении фразы смачно сплюнул. - Вояки…
        Баллюзен  осмотрелся.
       -  Сначала, видимо, ударили ракетами, затем  окучили шрапнелью - и тотчас разметали конницу.
       -  Кони пугаются ракет,  - согласился Игнатьев. - Когда я со своим отрядом подходил к Хиве, из-за барханов на нас вылетела разбойничья шайка; думал, завяжется    бой,   но  стоило моему фейерверкеру выпустить всего одну ракету, как лихих грабителей и след простыл - перепугались насмерть.
       К  их разговору присоединился Татаринов.
          -  Говорят,  вороны - птицы войны,  но монго¬лы рассказывали мне о птице смерти - она предвещает мор: чуму или холеру.
         -  Разновидность  каких-нибудь галок,  - предположил Баллюзен.
         -  Да нет, - возразил драгоман.  - Птица смерти такая же черная, как ворона,  лишь клюв бледно-розовый, как окровавленная кость.
        - Вce может быть, - привстал на стременах Игнатьев, и  поднес к глазам морской бинокль, подаренный ему Ли¬хачевым. Мощные линзы приблизили дальний лесок, в котором на темно-зе¬леном фоне елей и сосен  грустно желтели осинки; берег речки, кусты краснотала, черный обугленный остов небольшой рыбацкой джонки, разбитый снарядами мост, сухие вербы;  увязшую в болоте артиллерийскую фуру, глинобитный сарай, лачугу с выбитыми окнами, изрешеченную пулями, без крыши; поваленный плетень, старуху, ползавшую по земле на четвереньках, татарник,  репьи...    Два десятка печных труб вместо домов.
       -  Взгляните, - он передал бинокль Баллюзену. -  Здесь было сельцо. Снял фуражку и перекрестился. -  Земля им пухом.
       -  Я понял, что в Китае нет народа,  - изучив близлежащие окрестности с помощью хорошей морской  оптики,  возвратил ему бинокль артиллерист. - Есть  скопище людей, где каждый хочет жить лучше дру¬гого.
       -  В итоге  все живут плохо.
       Николай высвободил ногу из стремени, спрыгнул на  землю. Офицеры и казаки тоже спешились.
        Татаринов угостил папиросами Беззубца и Шарпанова, оставил своего  жеребца на их попечении и присоединился к офицерам.
        После дождливых и ненастных  дней приятно было постоять на солнышке, на теп¬лом ветерке, у мутно-желтой безымянной речки. Хорошо и грустно.
        Что ни говори, а война  это обман, толкучий рынок, где разменной монетой служит человеческая жизнь.
         Пахло грибной сыростью, палой листвой, холодным чадом пепелища.         Блестел сухой бурьян. Не умолкали вороны. Пойдешь налево - коня потеряешь, направо - себя.
         Какая все-таки печаль, какая все-таки покорность в шелесте осенних трав и в крике птиц! Печаль и грусть.
        К  Татаринову подошел Шимкович,  молчавший всю дорогу.
         -  Я думаю, - сказал он драгоману, - богдыхан ввязался в войну из-за страха перед повстанцами юга.
         -  Из огня да в полымя?
         - Страх ослепляет, заражает безумием,  а тираны испокон веков страшатся
революций.
         -  Вот на этом страхе нам и придется сыграть,  - сказал Та¬таринов, перекинув папиросу из одного угла рта в другой. - Правда, в том случае, если Игнатьева попросят  союзники.
         - Выступить в роли посредника?
         -  Да.
         -  А это возможно? -   тоскливо посмотрел на  кружащую стаю ворон Шимкович.  - Так хочет¬ся домой...
         Татаринов пожал плечами.
       -  Надеюсь.
      В мутно-бурлящей воде показалась  и скрылась головня, похожая на тощего  сома.  Выше по течению бездомные китайцы  доламывали деревянный мост.
      -  Уязвимость нашего положения состоит в том,  - говорил Игнатьев Баллюзену  и  стоявшему рядом с ним хорунжему Чурилину,  - что мы многого не  знаем, даже не предполагаем, из того, что нам необходимо  знать.
      -  И никто не приподнимет  завесу времени, не откроет  сцену со¬бытий,  - в тон ему сказал Баллюзен.  - У   союзников семь пятниц на неделе.
    -  Особенно, у лорда Элъджина,  - посетовал Николай. - Он опытный  игрок, мне ему трудно верить.
   - И   не надо,  - посоветовал хорунжий.  - Нам с ним  детей не крестить.
   -  В принципе, верно, - подставил лицо солнцу Баллюзен. - Наше доверие дорогого стоит.
       -  Я  сам так считаю,  - сорвал стебель тысячелистника Игнать¬ев и понюхал белое  соцветие. Запахло корой дуба и прогорклым медом.  - И не ручаюсь, что от избытка чувств барон Гро или же лорд Эльджин полезут ко мне целоваться и признаваться в вечной дружбе; но я полагаю, что китайцы по достоинству оценят мое вмешательство в их затянувшееся дело с европейцами, если те решатся пригласить меня в посредники.
     -  Я так понял, - неуверенно  сказал Баллюзен,- что союзники между собой не очень ладят?      
     Николай утвердительно кивнул.
    -  Англичане колошматят китайцев, но при этом норовят лягнуть и французов - оттеснить их при дележе добычи. Есть такое подозре¬ние.  Алчность англичан чудовищна. Для них война это двой¬ной расчет:  копеечку -  в казну,  а рубль - в загашник.
      -  Войною управляют подлецы,  - с горечью заметил Бал¬люзен. - В крымскую  кампанию мы очень много потеряли раненых из-за прямого казнокрадства интендантов, из-за разгильдяйства тыловых чинуш. Мы триста сорок девять дней безсонно обороняли Севастополь, а  они не удосужились  за это время подвезти для раненых теплых одеял, бинтов, той же крупы. - Баллюзен скрипнул зубами. - Мерзавцы! От холода и грязи погибло больше, чем от ран, и никого при этом не  судили. Никого!  - От гнева его голос сел и он закашлялся. - Простите.
       Игнатьев знал, что гвардии капитан конной артиллерии отчаянно смел и горяч, но чтоб настолько, не предполагал. Правду жизни видят многие, но говорят о ней избранные. С этого дня он проникся к Баллюзену глубочайшей симпатией. Хороший командир таким и дол¬жен быть: верным царю и не дающим в обиду солдат. Он сам старался делать все, чтоб ему верили, чтоб шли  за ним без страха и упрека.
     -  Хуже нет, когда преступник остается ненаказанным,  - сочувст¬вующе сказал он Баллюзену. - Русская армия  это дисциплина и вера.  Вера и доверие. Вера в Крестную силу - с нами Единый Бог!  и до¬верие к начальству - от нижних чинов до главнокомандующего, тогда её ряды не разорвать, она несокрушима. - Он отбросил стебель тысячелистника и посмотрел на часы.  -Пора возвращаться.
    Хорунжий  подвел к нему коня.
    -  Китайцы говорят: зачем спешить?  куда? - улыбнулся Татаринов, подходя к Игнатьеву вместе с Шимковичем.  - Едешь - живешь, сидишь  - живешь. Вот и вся философия жизни.
     -  Очень мудро, если речь идет о жизни, как о замкнутой системе. - вставил ногу в стремя Николай и умялся в жестком английском седле. - Но меня волнует качество жизни. Ее  свойство, применительно ко мне. - Он потянул поводья - конь под ним так и хо¬дил, перебирал ногами, не стоял на месте. -    Я предпо¬читаю действовать, а не сидеть, сложа руки. И  так на Руси праздношатающихся  пруд пруди, и, думаю, еще прибудет.
       - В связи с   чем?-    уселся на своего жеребца Баллюзен.
       - В связи с предстоящей реформой: отменой крепостного права.                - Вот когда брожение в умах станет всеобщим, - сощипнул  со штанины колючку репья Татари¬нов.- Закипят амбиции и страсти, ахнут паром. Горе тому, кто окажет¬ся рядом.
    -  Ошпарит враз, и шкура чулком слезет, - весело сказал хорунжий.
     Игнатьев вспомнил Бухару, вспомнил шустрого узбека, который на его глазах мгновенно освежевал ягненка, сняв  с него шкуру именно "чулком", и его передернуло... Есть шашлык и видеть, как его готовят - б-р-р-р!..  Не надо никаких застолий и гостеприимства на восточный лад - с такой наглядной кровожадной декорацией.
    -  Вы полагаете, что общество разгорячится? - объезжая рытвину, залитую водой, спросил Баллюзен и недоверчиво посмотрел на Татаринова. - Страсти закипят?
     -  Еще какие!  - с непонятным воодушевлением, подтвердил драго¬ман. - И  закипят, и бульбы пустят.  Если пар не выпустить, рванет котёл - попомните меня.
      -  Там, где люди трудятся, там всё хорошо, - попытался возразить Баллюзен и посмотрел на Игнатьева, точно ища его поддержки.
     -  Там, где все трудятся, - с нажимом произнес Татаринов.
      -  Я  знаю одно, - чувствуя, что внимание офицеров обращено к нему, заговорил Николай. - Сначала моя жизнь посвящена России, а уж за¬тем - её политике.   - Понимая, что его ответ может быть истолкован как излишне уклончивый, счел нужным пояснить.  - Если не будет величия в делах, не будет незыблемых законов в государстве, всё измельчает,  люди изверятся, царство разрушится в  самом се¬бе. - Он какое-то время молчал, потом добавил.-             Я прекрасно со¬знаю, что многим, очень многим при жизни власть создает пьедесталы из хвороста.
     -  Из хвороста? - с недоумением посмотрел на него прапорщик Шимкович. - Зачем?
       -  Чтоб легче было потом жечь. Властные люди лукавы.  Они знают, что репутация  это одно, а человеческая лич¬ность - зачастую! - нечто противоположное.  Репутацию создают люди, а человека - Господь Бог, и только Он, Всевышний, знает, кто есть кто, как говорят англичане. - Он обращался уже прямо к Шимковичу, который слушал, приоткрыв рот, и это его чисто детское выражение требовало полной искренности, заставляло отвечать с откровенной прямотой.  - Отец мне всегда говорил: «Если хочешь чего-нибудь добиться, ни¬чего не проси для себя - проси  за других  и для других».
      -  Безкорыстие   украшает, - заметил Татаринов.
      -  Естественно, -    поддержал его Баллюзен и, видя, что хорунжий отстает, махнул ему рукой:  - Не отставать! 
       Чурилин   сразу на¬хлестнул коня.
      -  Дело не в том, что доброе дело  украшает,  - обратился Игнатьев к драгоману. - Отдавая,  мы приобретаем. Праведники - святость, миряне -  силу духа, творческую волю, память поколений. Человек чести это резец, оставляющий след на    незримых скрижалях истории. В  этом я с Конфуцием согласен це¬ликом.
       -  Господь тайное видит, - отозвался Шимкович.  Скулы его обветрились,  зажглись румянцем.
      Казаки ехали поодаль, чтоб не мешать "их благородиям "своим простецким разговором.
      -  Сам-то, вишь, с лица опал, горюнится,  -  поглядывая в сторону Игнатьева, сочувственно сказал  Шарпанов.
     -  А то ж! - отозвался Курихин. -  Вторую зиму припухать в Пекине - рази дело?
    -  Опять же, у ево там краля.
       -Э! пороло б тя! - выругался на свою лошадь Шарпанов и огрел ее плетью так, что та  одним махом перескочила через  терновый куст, срезая путь к Тунчжоу.
      За ним поворотил коня Савельев.
        - Слышь, Анисим, - нагнал его Курихин.  - Мне ночью што приснилось.
        -  Что?
        - Дорога узкая, луна с копеечку и волк - наспроть меня. К чему бы это?
       - К драчке, -  не задумываясь,  ответил Савельев, который знал много поверий и довольно верно толковал сны.  - Должно быть,  из-за бабы.
      - Из-за них токо и бьются, - сунул нагайку за голенище Курихин и, свесившись с лошади, сорвал несколько спелых ягод ши¬повника,  отправил в рот.  - Известно.
      Они миновали чахлую рощицу с редким березовым подростом, в ко-тором шуршали травой черные дрозды, пересекли поле кукурузы, сгоревшей на корню, и чтобы не ехать молча, Савельев загадал загадку: кто умнее? Казак или солдат? После горячего спора, единогласно решили, что казак умнее: он при лошади, а лошадь - животина умная и дураку в руки не дастся.
     -  Лошадь, что девка: чуть помуслишь, уже привязалась,  - подыто¬жил спор Курихин и показал нагайкой в сторону английского лаге¬ря, из которого    рота за ротой, батальон за батальоном выходила пехота. - Вишь, как шагают?  Гвардейцы!
    - Кандибобер фасонят, - с насмешкой в голосе сказал Савельев. - Прощелыги.
    Заметив родной флаг, приветно развевавшийся над старой кумир¬ней, Игнатьев пришпорил коня и, словно на полковых учениях в Царском Селе, легко взял "барьер" - невысокий каменный забор, отделявший репейную пустошь от городской окраины.
      Все дружно последовали его примеру.
      После обеда Николай устало  прилег на топчан и, мысленно перебирая впечатления дня, грустно подумал, что человек, веру¬ющий в Бога, одиноким не бывает, а вот скорбящим, печальным - довольно часто. Вернувшемуся с места сражения, ему  стало  не¬стерпимо жаль - может, себя, может, всё человечество...

                Часть третья.
                Пекинский узел

                Глава  I

         Туфелька, которую Попов нашел в притоне курильщиков опиума, принадлежала Му Лань. Это подтвердил ее брат, когда увидел находку.
       -  Неужели ее нет в живых? - юноша зажал лицо ладонями. - Отец и мама не переживут.
         Попов промолчал.
         Переодевшись в монгольское платье, он покрутился у Храма Не¬ба, прошелся до Храма Земли, вернулся назад, заглянул в съест¬ную лавку, надеясь встретить одноглазого бродягу, знавшего в лицо «короля нищих», и, не встретив его в условленном месте, отправился на «птичий рынок». Ноги сами понесли его туда, но, разумеется, не  для того, чтобы он порадовал себя разноголосым шумом местной фауны и вернулся  в русское подворье со щеглом или уродливой макакой, вовсе нет. На этом торжище затравленных  зверей, блохастых птиц и грубого обмана был у него старый знакомец - шарманщик: продувная бестия из бывших каторжан, покинувший сибирскую тайгу ради толкучего Пекина. Добирался он и до Сянгана - Гонконга, заглядывал в  Индию, но от Пекина до Иркутска все  же ближе, и он вновь осел в столице Поднебесной.
       -  Климат здесь русский, - сказал он Попову, когда они разгово¬рились в первый раз. - А люди  везде люди,  лузга косопузая!
        Шарманщик приторговывал платяными вшами, излечивал желтуху, и продавал сушеных тараканов: верное средство от водянки. Он знал, чем лечить  сердце, как удалять мозоли, родинки и бородавки,  но чем лечить тоску по родине, ответить  затруднялся. Он просто покупал две-три бутыли самогона и  безпробудно пил. Неделю, две…
       Где обитал шарманщик, в какой части Пекина, Попов не знал и очень обрадовался,  когда застал шарманщика на рынке - тот  привычно «вертел музыку».   
       Это был еще довольно крепкий старик с  седыми лохмами. На его голове красовался новый суконный  картуз, на  плечах  ладно сидел нанковый казакин, а его  кривые ноги утопали в яловых сапогах  со сморщенными голенищами. Сапоги благоухали дегтем.  Что   заставило  шарманщика вырядиться, Попов не  стал уточнять, но вот за платком в карман полез: удушливо тя¬нуло трупным смрадом и паленой шерстью. Дохлую живность закапы¬вали тут же, под кирпичной стеной рынка. Здесь же, на деревянных распялах, сушилась ослиная шкура. Попов прижал платок к лицу и поздоровался с шарманщиком.
      - Ну и запах!  - прогундосил он в платок и пожал жест¬кую ладонь. - Вонь вавилонская.
      - Дух туточки чижелый, - согласился шарманщик и спросил гла¬зами: что надо?
     -  С "королем нищих" хочу встретиться,  - не отнимая платка от лица, так же негромко ответил Попов. - Есть вопросы.
        Его знакомец промолчал. Освободился от шарманки, достал кисет, четвертушку правительственной листовки, аккуратно оторвал от нее нужной ширины полоску, примял пальцем и  стал  сыпать на нее махорочную сечку, пахнущую мятой. Скрутив и послюнив  цигарку, он сжал ее губами, нетерпеливо чиркнул спичкой и, прикрывши ладонями фукнувшее пламя, сунулся к нему уса¬ми, посмоктал. Уловив дым, сгорбатился, втянул его в себя, расправил плечи и припрятал коробок в карман.  Выдохнул с опаской.
        -  Чую, паря, быть тебе битым. -  Он  неодобритель¬но покрутил головой,  и его глаза тревожно потемнели. - Не терпит «король» чужаков. - Тут один офеня приходил к нему, чевой-то порешать, так ево так отдубасили, что он три дня не мог стоять и ничего не слышал: кровь из ушей текла.
       -  Но как-то же он сходится с людьми? -  нахмурился Попов.
       -  Ты зря-то не куделься,  - зашипел на него шарманщик.    - Это ево  дела: когда, чиво и с кем?  Богат  "король", с того и нервен.  В ево мошне осело тысяч сто, а можа, и  поболе. Золотишком.  - Он снова затянулся дымом.
       Напротив них узкоплечий китаец, продававший бойцовского пе¬туха, который порывался на волю из высокой плетеной корзины, чинил надорванный чувяк, прошивал заново. Его сосед плел липо¬вый кошель и ловко управлялся с кочетыгом. При этом он тихонь¬ко  напевал, как будто плыл по медленной воде.
        - Ты мне скажи,  где он бывает, где его нора? - искоса посматри¬вая на окружающих, уселся на чей-то травяной мешок Попов.  - Все остальное я сам  сделаю.
         - Ага, себе гроб.
        -  Зачем так мрачно?
       -  А затем, «король» - серьёзный дядя. - Шарманщик присел рядом. -   В суд ты его не потащишь: он есть,  и его нет. Как пришел, так и уйдёт - сам по себе.
      - Не человек, а оборотень.
      - А ты не смеись. Его никто не ищет.
      - Я ищу.
     -  Стал быть, вот тут, - постучал ногтем по козырьку картуза старик,  - чевой-то не тово.
        -  Кошка крутится у дома, а собака возле человека, - удручен¬но проговорил Попов. - И мне, как псу,  - он мазнул пальцами по горлу, - до зарезу нужен твой знакомец.
       Старик втянул голову в плечи.
      -  Молчи.
        Между рядами торговых клетушек, в которых хрюкали, визжали, голосили, взбрыкивали и трясли прутья решеток выставленные напоказ мартышки,  всевозможные звери и птицы, кривоногий парнишка в нахлобученном по самые глаза треухе тащил на веревке деревянное корыто, в котором сидела сгорбленная старушонка  с синяком под глазом и трясу-щимся подбородком. Она плевалась налево-направо и нахлестывала мальчугана прутом.
      -  Шевелись, сволочь!      
      Это была известная всем бродягам и калекам, а может, даже и все¬му Пекину,  "Желтая роза" - полоумная мать «короля нищих». Глядя на ее ввалившиеся щеки, узловатые пальцы с синими ногтями и глубоко запавшие глаза, трудно было согласиться с утверждением, что "добродетель живет в слабом теле". Худосочная старуха являлась олицетворением визгливой ненависти к людям.  Не успела она появиться на рынке, как все торговцы, словно сговорившись, принялись швырять ей в корыто денежную мелочь - серебром. Это успокоило старуху. Перестав хлестать мальчугана,  она принялась лихорадочно собирать монеты в кожаный мешок,  который ловко выдернула из-под своих цветастых юбок. Спустя какое-то время, к ней          подбежал  босой старик, бухнулся в ноги, ударился лбом о корыто и что-то начал быстро-быстро лопотать.
          -  Живите так, чтоб ваши дети не  страдали, - донеслось  до слуха,   и Попов  тихо спросил у шарманщика. -  У «короля» дети есть?
       -  И не было,  - ответил  тот. - Он чем-то болен.
        Проходивший мимо парень поставил на  землю бадью с живой рыбой и подобострастно пополз на четвереньках к старухе.
       - Дверь судьбы открылась настежь.
       Одна рыбина махнула хвостом так, что брызги обдали Попова. Он отер лицо   платком и понял, что найдет "короля нищих". Как говорят китайцы,  переплелись  следы людей у ворот его  дома.
       Чтобы не встречаться со старухой взглядом, он сделал вид, что разглядывает подошву своего ботинка: то ли протерлась,  то ли нет?
        Когда торговец рыбой унес свою бадью, а  мальчуган поволок корыто дальше,  Попов подумал, что пережить тяжелые минуты можно, можно пережить нелегкие дни, но ежеминутно переживать в течение полутора месяцев, это и конь скопытится, и  человек не выдержит  -  никаких сил  не хватит.
       -  Ишъ, притулились,  - вывел его из  задумчивости голос шарманщика,  и он увидел стайку воробьев, усевшихся  на корзину  с петухом. - Гольтепа голимая. Родня.
        - Как будто у огня присели, греются, - улыбнулся Попов и поведал ему о  своих  поисках пропавшей девушки. Старик  растер окурок сапогом и почесал колено.
      -  А можа, как сама сбегла из дому?
       -  Нет, исключено.
       -  Коню поверь, а девке - погоди.  - Он попра¬вил на голове картуз, дескать, пошел, но  с мешка не встал. - Кыш, пройда!  - дернул он ногой, отгоняя нахального голубя, принявшегося клевать его новый сапог. - Сожрать тебя некому.
         Голубь отпорхнул в  сторону и его круглый зрачок уставился на Попова: и ты такой же?
      -  Кыш, - притопнул на него шарманщик, и голубь перелетел под липу, в тени которой сидел косоглазый подросток, мест¬ный дурачок, привязанный к стволу дерева и ковырявший пальцем гли¬ну. Время от времени он набивал ею рот, жевал и выражал неудовольствие. Плевался.
       Какая-то накрашенная белилами девица остановилась напротив пускавшего слюни подростка, вильнула бедрами, сунула руку себе за пазуху и протянула Попову колоду игральных карт с тем блудливо-призывным кокетством, которое граничит с пошлыми ужимками порто¬вых шлюх. На цветных карточках изображалось совокупление мужчин и жен¬щин в разных позах и всевозможных сочетаниях. Художник был циничным фантазером, мастером своего дела.
      Попов подумал и купил колоду. Пригодится. Он еще не знал, зачем она ему - поверил интуиции. Точно так же,  как почувствовал: даст ему шарманщик адрес "короля нищих", даст, по крайней мере, назовет притон, где тот чаще всего бывает.  Поэ¬тому сидел, не уходил,  вдыхал запах травы и гнили, дегтя, табака и человеческого пота; слушал птичий щебет, лай собак, глухую перебран¬ку обезьян. В ближайшей клетке распускали яркие хвосты павлины, дергали шеями.
      Неожиданно в суматоху  «птичьего рынка»  ворвал¬ся женский плач: какая-то молодая китаянка с округлившимися от страха глазами искала потерявшегося малыша - сынишку. Пришла купить ему хомячка, и пока торговалась с продавцом, ребе¬нок исчез.  Стоял рядом и … пропал.  Она уже была на грани сумасшествия, когда Попов увидел малыша: тот сидел на корточках возле высокой плете¬ной корзины и разглядывал петуха. Малышу было годика два, может, чуть больше.
        Китаянка судорожно подхватила своего сынишку и теперь верте¬лась  с ним вокруг своей оси. То - через левое плечо,  то - через правое.
        Ребенок верещал и заливался смехом.
        Хозяин петуха, старик в измызганной хламиде, кланялся китаянке до  земли: она на радостях дала ему монету в десять ланов. По¬пов, нашедший малыша,  получил двадцать. Хотел отказаться, но шарманщик звучно  щелкнул себя по кадыку, мол, будет на что выпить, и он благочестиво принял дар. Смирил гордыню.
         - Без мертвой воды и живая не действует, -  шар¬манщик подозвал к себе владельца петуха, отсчитал деньги и тот вскоре принёс бутыль пекинской ханки. Бывший каторжанин сунул её за пазуху, отряхнул руки и достал из  своей торбы граненый стакан.  - Ваше  здоровье!
      Когда опорожнили четверть, дурачка под липой уже не было. Он взобрался на ближайшую акацию - дальше его не пустила веревка - и, зажав нижнюю ветку ногами, раскачивался вниз головой, пускал слюни...
      Попов поднял несколько кленовых листьев, подержал их на свету, перед глазами, а  затем сгорстал в один обмяклый ком. Отбросил прочь.  Ужасная несправедливость: один неверный шаг и смерть. Яма с присыпкой.  Судьба выводит человека на дорогу и оставляет перед выбором: хоть стой, хоть падай. Тайна и тоска.  И под¬лая несправедливость: Му Лань нужна Игнатьеву, а ноги бьет Попов. Жизнью рискует.
      - Ужасная несправедливость! Но,  - с хмельной покорностью решившегося человека бубнил  он себе под нос.  - Посулился - испол¬няй.
     -  Хоть так, хоть эдак, - поддержал его шарманщик.
       Темная туча мазнула вершину сосны, заволокла  небо дымчатой провисью.
       За те долгие семь лет, которые Попов прожил в Китае, в его со¬знании утвердилась мысль, что Срединное царство не доступно для человека стороннего. Китай огромен, и величественна жизнь его пле¬мен, его власть предержащих и его рабов. Величественна и многообразна, таинственна и до убогого проста; горька, разымчива, как рисовая водка, сладка, как смерть, и вездесуща, как любовь. Это  здесь, в Китае, когда человек заплясал, родилась музыка, ког¬да  загрустил, появилась мелодия.
         Попов хлопнул в ладоши.
         - Любят барышни конфеты, шоколад и монпансье!
         Войлочная куртка показалась  ему  лишней,   и он сбросил ее  с плеч.
         Из соломенной кошелки выпрастывался петух и норовил клюнуть прохожих. Голозадая мартышка строила Попову глазки. Он погрозил ей пальцем и услышал хихиканье. Лукавое искусство обольщения было у нее врожденным.
         Попов уже пристал, было, к шарманщику с расспросами о «короле нищих», как к ним подошел знакомый албазинец с дрессированным медведем. Не говоря ни слова, он приставил к их опустошённой четверти свою -полнёхонькую, сел рядышком и  заговорил о войне.
          - Худой поп свенчает,  и хорошему не развенчать, - он  сбил сургуч с принесенной им посудины, передал ее  шарманщику.
           - Давай, помянем.
          - Кого?
        -  Прожитый день.
          Медведь улегся рядом. Попов опасливо покосился на него, слегка отодвинулся.  Шарманщик наполнил стакан, протянул албазинцу.
        -  Со встречей!
          Тот  степенно выпил и куснул пряник.
        -  Дурак всегда виновен.
       - Есть такие, -  ухмыльнулся шарманщик и с хитринкой глянул на Попова. -        Ходят пятками вперед, коленками наружу. 
        Чтоб сидеть, никому не мешать, они перебрались под стену, развели костерок.
       -  Когда человека душат, у него кровь из глаз течет, - загнул палец на руке албазинец. У повешенного - язык набок. Это об чем говорит? - посмотрел он мрачными глазами на собутыльников  и сам же ответил. - А это говорит о том, что смерть любит языкатых. Немые живут дольше.
      -  Вот  и я об том же, -  трезвым голосом сказал шарманщик. - Кто разобрался в этом мире,  разберется и в загробном.  Яму в два  прыжка не перепрыгнешь.
         Албазинец пристроил над огнем жестяной чайник. Медведь прикрыл глаза и положил на морду лапу. Подбежали тощие замурзанные китайчата, стали просить денег. Их босые пятки выбивали дробь.
          -  Хорошо тому, кто ничего не имеет,  - выгреб из кармана мело¬чевку Попов и уставился в огонь. - Кроме своей тени.
        Китайчата с радостными воплями помчались прочь. Один подставил ножку другому,  подхватил выпавшую из его при¬горшни монетку, и с гиканьем понесся дальше.
     -  Если у тебя есть тень и больше ничего, кроме тени твоей, - сказал албазинец,  - благодари Всевышнего за счастье созерцать ее.  - Он стряхнул со своего армяка хлебные крошки и добавил. - Завтра и это¬го может не быть.
      - Вполне, - смутно соображая, ответил Попов. - Козыри разложены, а король припрятан.
      Он не мог отделаться от чувства, что за ним давно следят, пря¬чутся неподалеку. Где-то рядом. Может, люди Су Шуня, может, «короля нищих». Китайцы не любят сердиться, но коль разойдутся, их не остано¬вишь. Тем более, теперь, когда идет война и  все озлоблены донельзя. Рушатся дома, распадаются семьи. Люди теряют  себя, свой человеческий облик.
     -  Если тебя грабят,  - обращался к нему шарманщик и подавал стакан с домашней водкой,  - не сопротивляйся. Не деньги нас, а мы должны закапывать их в землю.
      -  Тот, кто голоден, - проглотил водку Попов,  - опасности не чует. А я чую!..
     -  Что? - подался к нему албазинец.
      -  Не скажу!
     -  Вот тебе и "буки, веди", - рассмеялся албазинец и повалился на медведя. Тот недовольно заворчал, но продолжал лежать. - Отглаголил и добро!
       Попов помог албазинцу подняться, хотя его и самого уже сильно шатало. Тянуло улечься на землю или, что лучше, на того же медведя. К тому же, он не знал, что ему делать? Убираться восвояси или ждать, когда шарманщик всё же сообщит секретный адрес "короля"? А может, и зарежет - темный человек. Ткнет шило под лопатку - и каюк.
      -  Судьи загробного мира  знают всю правду о нас,  - заговорил  албазинец и судорожно скривил рот. - Поэтому мол¬чи, всю жизнь молчи. Ни-ни, - он погрозил пальцем.  - Смерть носит в своем чреве мертвых.
        Попов не перечил. Отец Гурий как-то говорил, что между жизнью и  смертью есть тонюсенькая, самая,  что ни на есть,  невидимая щель, световой зазор, в который и стремятся души.  Не зря сказал Христос: "Входите тесными вратами».
         Чайник засвистел, задребезжал крышкой.
         Попов всматривался в полыхающий огонь, о чем-то думал, что-то вспоминал... но все шло мимо, не цепляло и не грело. Жар шел от костра, другого жара он в себе не ощущал…
         …дьякон, мотнув подрясником повернул к церкви Успения Бого-родицы, а Попов юркнул в переулок, перелез через забор, пробежал по саду, взобрался на кривой вяз, с него спрыгнул на крышу,  за¬скользил по мокрой черепице, приземлился, затих; перемахнул через ограду, протиснулся между двумя домами, отбился от  злобного пса, и, как ни в чем ни бывало, пошел на "птичий рынок".
         Калитка сорвана - валяется в грязи.
         Шарманщик был на месте. Сыпал табак в четвертушку вчерашней листовки. Албазинца не было. Медведя тоже.
         Из головы Попова не выходили слова дьякона: "Когда мы не  знаем,  что нам делать, радоваться или огорчаться, лучше радоваться - так Богу угоднее,  живешь, значит, радуйся. А огорчения, по большей части, нами же и накликаются. Чего боишься, то обычно и случается. Нет, на¬до радоваться, думать о хорошем".
         - Непременно,  - сказал вслух Попов и подумал, что небо зла не терпит.    Другое дело, что земное время не совпадает  с небесным, а точнее, у Бога его просто нет. Нет времени у Бога. Наказание приходит, но люди не знают, за что. Он слабо поднялся, уперся лопатками в стену, попробовал шагнуть -  мотнуло вбок. Насилу удержался. Не упал. В глазах тем¬нело...  Попов схватил «что-то»   рукой и это «что-то» оказалось пастью каменного тигра. 
        В потемках выбрался наружу. Вновь упал. Почуял топот ног; работая локтями, откатился в темные кусты, пропал, затих...  Услышал голоса, зевластый хрип. «Найдут,  - мелькнуло в голове,  - хана».  Нет, пробежали мимо. Он осторожно встал  -  и рухнул навзничь.
       Утром,  обхватив голову руками, он слушал, что говорит шарманщик. Оказывается, когда всю водку выпили,  и  албазинец увел медведя, Попов стал по¬рываться идти в ночь: искать "короля нищих". Видя, что шарман¬щик не идет, потребовал кричать частушки - русские, срамные. Не по¬нимал, не слышал никого, но был веселый. Плясал "камаринского", свистал соловьем и ходил на руках. Целовал  какую-то старуху  и обещал на ней жениться.

               
                Глава II
       
               Шарманщик жил в кособокой хибаре из плетеной лозы, обмазанной глиной и подпертой  со стороны улицы  стволом белого тополя, повален¬ного бурей.  Выйдя во двор, Попов обнажился по пояс, опрокинул на себя ведро колодезной воды, растерся рушником, оделся и спросил:
            -  Сто ланов хватит?
        Шарманщик поскреб в бороде.
          -  Как хошь, а червонец доложь - на похмел.
        Попов отсчитал деньги, протянул старику. Тот спрятал их в складках одежды. Повертел головой, удостоверился, что рядом чужих нет и начертил на земле план "татарского города".
       -   Здесь,  - показал он на квадратик в северо-западной части столицы, -"Шестая луна".
        Поднялся с корточек, растер рисунок сапогом:
      - Очинно, скажу тебе, приятственные  лярвы. Расторопные.
      Попов понял, что "Шестая луна" это публичный дом - один из сотен, а, может, и тысяч в Пекине.
     -   Бывай.
      Он толкнул обитые жестью ворота, выглянул в переулок, убедился, что никого нет, вывернул куртку наизнанку: была серой, стала синей,  и, не оглядываясь, быстро пошел прочь.
        Возле Храма Неба он нанял носилки и отправился в "Ивовый сад", небольшой уютный квартал, в котором он снимал комнату у вдовы сво¬его бывшего учителя кун-фу, досточтимой госпожи Сяо Сан. Детей у нее  не было, родственников тоже, поэтому она была чрез¬мерно рада квартиранту. Он был скромен,  учтив, а главное - в  срок платил  за жилье. Попов понимал, что обеспечивал ей постоян¬ный заработок, но дома бывал редко. Во-первых, он был приписан к русской духовной миссии, и там  у него имелся  свой угол; во-вторых, он постоянно был в разъездах: такова служба; и в-третьих, он снимал еще одну, отдельную квартиру, недалеко от Внутреннего города, пла¬тил большие деньги. Квартира явочная, тайная. Никто о ней не знал: опять же - служба.
            Госпожа Сяо Сан  заметила, что за последний месяц, практически с того дня, как произошло первое сражение правительственных войск с армией "белых чертей",  о чем она узнала из "Столичного вестника", ее квартирант стал ночевать дома  значи¬тельно чаще. И это было легко объяснить: богдыхан запретил торговлю  с французами и англичанами, пожри их  пучина! а коль скоро постоялец - коммерсант, то и дела его сейчас, по всей видимости, идут хуже обычного - такое время!  В общем, она  была довольна жильцом: платил исправно, появлялся редко и с подарками. В последний раз привез ей из Шанхая чудные французские духи, а перед этим подарил бельгийские  салфетки - кружевные. Очень, очень милый молодой человек: достойный ученик ее покойного мужа, да познает тот блаженство в царстве мертвых! Время от времени  к постояльцу наведывались гости, люди прилич-ные, держались  скромно; бывали и нахалы, от которых дурно пахло, но большинство посетителей  внушало ей доверие.  Кто-то оставался ночевать, кто-то уходил под утро, когда соседский петух горланил третью стражу.
В основном, это были мелкие чиновники, студенты и  торговцы. Так они представлялись. О чем они говорили, ей было неизвестно, хотя до ее  слуха и до¬носились обрывки фраз - она не любила шпионить - муж отучил. Конечно, ей случалось иногда задерживаться перед дверью постояльца - мало ли какие у нее в данный момент были  дела по дому, но чтобы специально подкрадываться на  цыпочках и замирать, прислушиваясь к  тихим голосам, такого - нет!  - она себе не позволяла. Если что от нее и требовалось,  так это приготовить чашку риса, заварить чай или прислуживать гостям - за  достойное вознаграждение. Иной раз она относила в прачечную его постельное белье, платки, сорочки; убирала в комнате сама: брать в дом служанку  он  ей запретил  в ультимативной форме. Сказал, съедет! Пришлось подчиниться. Терять столь выгодного постояльца не  хотелось. Он  был,  и его не было. Роясь как-то в его гардеробе (что-то ей тогда понадобилось разыскать) она нашла тяжелый пистолет и коробку зарядов к нему - открыла и закрыла. Испугалась. Не за себя, за него: а вдруг с ним что-нибудь случится? Он ведь коммерсант, а  коммерсантов часто грабят,  убивают. Видимо, и он боялся за себя: любил менять одежду. Уходил в одном костюме, приходил в другом -  со странным, исказившимся лицом. Порой она его не узнавала. Тогда он широко улыбался, показывал свои кораллово-белые зубы и браво напевал: «Любят барышни конфеты, шоколад и монпансье…» Душа ее возвращалась на место.
       Попов расплатился с носильщиками, заглянул в цветочную   палат¬ку, купил букет ярко-красных камелий, полюбезничал с торговкой, ненароком глянул в зеркало, пригладил волосы, а,  в общем-то, прове¬рил: нет ли слежки? и вскоре взбежал по скрипучей деревянной лестнице известного ему дома.                Госпожа Сяо Сан всплеснула руками, прижала цветы к груди  и расплылась в улыбке: «Как это мило с вашей стороны! С приездом. Проходите».
        Попов попросил  заварить чай, и, пере¬одевшись в домашнее платье, улегся на софу. Чтобы не уснуть, он надавил на возбуждающие точки, помассировал виски, установил дыхание: действие в покое и,  когда госпожа Сяо Сан принесла душистый чай в красивой  фаянсо¬вой чашке, примерно  знал план своих действий. Сначала отдохнет, потом обдумает  детали. Он - человек в тени, отсюда надо и плясать - соединиться с тенью. С чьей? «Короля нищих». Вчера, проходя  мимо лавки одного знакомого старьевщика, он услышал чью-то реплику "у короля, в шестой", невольно остановился, прислушался, открыл дверь, но в лавке было пусто. Тогда он не придал этому никакого значения, а вот сегодня,  зная, что "Шестая луна" это место, облю¬бованное тем, кто его интересует, подумал, что из лавки старьевщика, как и из овощной лавки «Тетя Тыква», куда-то в одно место ведут тайные ходы. Куда?
         Попов допил чай, вновь помассировал виски - голова после вче¬рашней выпивки болела, и  когда боль  отпустила, задумался: а  с какой стати "король нищих" станет помогать ему, если вообще, Попов сумеет до него добраться? Что он, в сущности, об этом человеке знает?  В ком-то «король нищих» вызывал восхищение, в ком-то жуткий страх, лютую ненависть. Самые разные чувства, кроме одного: любви. Как у всякого "короля", у него был "двор". Но вряд ли кому из приближенных приходило в го¬лову назвать себя его любимцем. Фаворитом. Судя по слухам, «король» был болез¬ненно себялюбив. Циничен и жесток. Поговаривали, что он соединял в  себе буддийский мистицизм и конфуцианский рационализм самым изощренным образом. Панически боялся смерти. Часто повторял: "Что есть, того нет". Его темя украшала свастика - татуированный символ совершенства в буддизме. В молодости он преподавал в конфуцианской школе.  Ценил живопись, любил поэзию.  Ему приписывали множест¬во  стихов. Попов  запомнил эти:

                Мир пахнет ладаном и никнет голова,
                Когда все сказано, мучительны слова.
 
          Таким образом, он не был тупым громилой, как его пытались предс-тавить полицейские чины из Палаты уголовных дел. В  глазах своей "придворной" челяди он выглядел, как "цзюньцзи" - благородный муж, имеющий верное представление о нравах и чаяниях народа, и всячески помогавший несчастным. Исхо¬дя из этого, можно было предположить, что "король нищих"- гениаль¬ный мифотворец, умело сочинявший о себе самом притчи, анекдоты и легенды. Вот один из анекдотов, передававшийся в Пекине из уст в уста: «Когда у богдыхана не хватило денег в казне, чтоб выплатить жалование полицейским, «король нищих» сам явился в Трибунал и привез сто тысяч ланов личных денег. При этом он сказал: «Мне жаль не их, мне жаль их семьи. В стране, где нет детей, не будет хлеба». А из легенд бытовала такая: «Когда  он отказался в суде дать ложные показания против друга в пользу своего начальника, тот подослал к нему  наемного убийцу, но  последний, будучи человеком благородным, раскрылся перед будущим "покровителям несчастных" и тем самым подвигнул его основать "братство мстителей", чтобы служить духам справед¬ливости, добра и милосердия».
        Такой вот рыцарь и защитник угнетенных.
        Все эти байки и легенды учили тому, что правители обязаны распознавать таланты, не обя¬зательно художественные, как это принято считать;  талант государ¬ственный тоже не часто встречается. Строку можно оборвать, но мысль безгранична. Без ритуальных гимнов  кумиром не станешь.  "Король нищих" это  знал и создавал  свою религию, содержал целый клан восхвалявших его сочинителей. Долг призывал простого человека к честному служению, но жизнь в столице полна мерзостей, правители окружены льстецами, и кто-то должен положить конец бесчестию, злословью и разврату. Клин выбивали клином - еще большим развратом и безчестием. Тот, кто вчера умывался слезами, сегодня мог умыться кровью.
        Припоминая всё, что ему удалось узнать о «короле нищих», Попов услышал жалобное пение и подошел к окну. Во дворе дома, на лавочке сидели старики: пили вино и пели печальные песни.
       Глядя на них,  он подумал, что пройдет еще несколько лет,  и он уже не сможет расстаться с Китаем - как расстаться с тем, что стало твоей жизнью?
      Чтоб лучше  слышать стариков, он осторожно приоткрыл окно.
      Пели они чудесно. Пели о том, что до глубокой старости может дожить и безумец, но не каждому дано пить вино со старым другом. А пить и не терять ума, такого не бывает.
      "Это точно,  - усмехнулся Попов и наказал себе больше не пить. - Трезвому сопутствует удача".
      -  Кто неразборчив, тот и  сговорчив,  - донесся до него голос одного из стариков. - Легкие мысли доводят до дна.
       -  А там,  - его собеседник поднял палец вверх. -   Очень легкомысленные люди.
     -  Наша беда, - поддержал его первый старик, - раздробленность внутри страны, клокочущее варево племен, беда и слабость.
    -  Но и сила,  - возразил третий, и Попов  слегка высунулся.   - Если эту кипящую лаву направить в единое русло, Китай станет великим.
    -  Не дадут.
    -  Кто?
      - Белые варвары. Французы, англичане. Сильный Китай им не нужен. Нужен разрозненный, слабый.
     - Они гонятся за выгодой.
     - Мы тоже.
    -  Когда люди гонятся за выгодой,  - сказал третий  старик, разли¬вая из фарфорового чайника вино по чашкам,  - нe ноги страдают, душа.
    -  Вот  за это и выпьем, - сказал старик, мечтавший о величии Китая.
    -  За что? - спросили его собеседники.
    - За то, чтоб наши души не страдали. Старики поклонились друг другу и выпили. Один из них с длинной косичкой, в  которую была вплетена желтая ленточка, попросил внимания.
    -  Сегодня утром я написал стихи.
     -  Читайте.
    Старик с  длинной косичкой приосанился.
 
                Кто-то молится Отчизне,
                кто-то  длит ее страданья.
                Все мы  буквы в Книге Жизни
                или  знаки препинанья.

     " Здорово, - мысленно восхитился Попов.  - Кто уверен в себе, тот уверен и в друге. Не было б этого, не было бы тайных сообществ".
     -  Это удача,  - сказал старик в  застиранном синем халате, и автор стихов поклонился ему в знак благодарности. Вскоре приятели заговорили о  литературе.  Попов закрыл окно,  прошелся по комнате и вновь улегся на софу.
      «Иногда удача идет  нам навстречу, иногда нет. - Он заложил  ру¬ки   за голову и  прикрыл глаза. - И  чтобы она не покидала мужчину, он должен выглядеть, как богатый холостяк не старше тридцати пяти лет. Всякий раз, - думал Попов, -  когда  удача улыбается  нам,  и мы встре¬чаемся с ней лицом к лицу, и даже  жмем ей руки в  знак любви и благодарности, надежда нашептывает нам, что эта встреча изменит жизнь, вызовет в сердце те  чувства, которые позволят  за¬быть о горестном опыте прожитых лет, об изменчивости фортуны. Но когда этого не происходи, надежда вновь прячет глаза, отводит их, не смотрит  в нашу сторону: мы ей неинтересны, оттого, что слишком уповаем на нее, на ее издевательский шепот, и понимая это, так разочаровываемся в жизни и в самих себе, не говоря уже об окру¬жающих нас людях,  что становимся холодными, словно лягушки, и без¬вольно рассеянными, никак не отвечая на заигрывания той самой удачи, от которой мы когда-то были без ума.  - Он вздохнул и, кажется, немного пожалел себя, расслабленного от вчерашней водки. - И  связи с миром прерываются  навеки и без со¬жаления. Как говорят  скептики: «Всё  не то и не так».
       Задумавшись, он не  заметил, как уснул. Приснился ему учитель боевых искусств  господин Ян Го, облаченный  в  черно-белые  одежды мага. В  левой руке  он держал "Книгу перемен", а в правой - острый нефритовый меч, играющий всеми цветами радуги. Учитель плыл по желтой воде, стоя на  соломенном плоту, по бокам которого были привязаны большие тыквы-горлянки, державшие утлое сооружение на плаву. Вдалеке, за спиной господина Ян Го,  пылали погребальные костры,  чадили трупы.  У  неба были рва¬ные края.
       -  Иди, - сказал ему учитель, - не оглядывайся.
        Попов попытался встать и не смог.
      - Иди,  - повторил господин Ян Го. - Оглянешься - сгоришь.
      Неимоверный усилием воли Попов заставил себя приподняться с земли  и  увидел трещины на потолке: проснулся. Какое-то время он переживал, осмысливал свой сон, затем решительно встал и, предупредив госпожу Сяо Сан, что вернется поздно, направился в харчевню, в которой до этого встречался с одноглазым бро¬дягой.
        Редкозубый трактирщик сразу же узнал его и с непонятным восторгом сообщил, что "злобный дух из мрачных сфер" ударил богды¬хану в голову,  и  он распорядился умертвить "белых чертей".
      - Земля вздыхает, а мы говорим "ветер", - тоном умудренного жизнью человека ответил Попов и заказал китайские пельмени. - Засуха научит пить слезы.
        При этом он так посмотрел на трактирщика, что тот втянул го¬лову в плечи; знал за  собой грех. Уже  по одному его униженно-скорбному виду было ясно, что он донес в полицию на одноглазого, будучи ее тайным осведомителем. По этой же причине и  за Поповым в тот злополучный день  погнались ищейки.
        «Ну что ж,  - придвигая к себе изрядную порцию пельменей, подумал Попов. - Нет худа без добра.  Не увяжись  за мной жандармы, я не заскочил бы в овощную лавку, не узнал  о существовании потайной двери в  стене  и не нашел бы туфельку Му Лань».
         Плотно позавтракав, Попов расплатился с трактирщиком и жестом приказал тому сесть рядом.         
         - Одноглазый арестован? - спросил он тем миролюбивым тоном, с которым мудрый учитель обращается к нашалившему малышу, чей потерянный вид и дрожащие пальцы  уже го¬ворят о раскаянии.
        - Да, - еле слышно признался трактирщик. - Меня тоже пытали.
        - Понятно, -   озабоченно нахмурился Попов. - На согнутых коленях бегом не побежишь.
         Трактирщик опустил голову.
        - У бродяги  нашли  золото. Чужое.
         Попов строго сказал, что не придает сему факту ни малейшего значения, и участливо спросил, желает ли радушный хозяин столь за-мечательного заведения дожить до глубокой старости и умереть своей смертью в окружении родных  и близких?  Разом вспотев¬ший толстяк не преминул ответить   утвердительно.
           -  Тогда встань и закрой дверь,  - ледяным тоном приказал По¬пов. - Мне нужно расспросить тебя кое о чем. - Он намеренно был груб.
        - Сейчас, сейчас, - с холуйской расторопностью заковылял к две¬ри трактирщик и трижды провернул ключ в замочной скважине. Он был китайцем и хорошо знал, что  шпионы Су Шуня  далеко не простофили. А в том, что его  строгий посетитель является одним из них, он не сомневался. Поэтому готов был услужить чистосердечно. Даже  попытался улыбнуться.
        Через полчаса Попову стало известно, что, если у досто¬чтимого дашэня Су Шуня вот уже на протяжении нескольких лет  ста¬ло правилом устраивать утренние приемы в своем министерстве, то "король нищих"  полюбил ночные бдения.  Его "приемы" всякий раз проводились в новом, хорошо законспирированном месте. На этих "приемах" блистали фокусники, циркачи, гадатели и заклина¬тели  змей, а так же люди в масках оборотней. Поговаривали, что люди эти не только олицетворяли злых духов, но  имели тесное родство с нечистой силой. Об этом в Пекине ходило столько слухов, сколько через тюрьму Нань-со прошло приговоренных к смер¬ти  за последние сто лет. Калеки на ночных "приемах" были верными солдатами, воры - закадычными приятелями, а убийцы - назваными братьями. Вокруг "короля нищих" постоянно крутилось не меньше двух десятков  охранников, стражей  левого и правого плеча. Дом, в котором на¬ходился "благородный рыцарь попрошаек", брался охраной в двойное кольцо. Бойцы внутреннего круга двигались по часовой стрелке, наружного - против. Каждый страж внутреннего кольца был вооружен боевым цепом и  мечом, а стражи внешнего круга имели при себе луки со стрелами. При появлении полиции или подозрительных лиц, они тотчас выпускали  стрелы в  сторону дома - предупреждали об опасности и  занимали оборону: обеспечивали отход «короля нищих». Чаще всего он уходил тайным подкопом, который тут же заваливался землей. От дома к стражам внутреннего кольца по радиусу протягивались бечевки с колокольцами - ночными "соловьями". Чуть что, они под¬нимали трезвон.  На крышах, на деревьях сидели "ночные кукушки "  - меткие лучники, поражавшие цель на расстоянии ста метров. У "короля нищих"  было два коридора отхода: по одному он ухо¬дил сам, по другому - его двойник. Почему "король нищих" выбрал местом своего обитания "татарский город", Попову сразу стало ясно: там находилась древняя каменолом¬ня. В  случае надобности, можно было пробраться в ката¬комбы, засесть в одном из лабиринтов и даже оказаться  за преде¬лами Пекина,  в полутора или же двух верстах от его стен. В  разговоре  с трактирщиком  выяснилось, что под «монгольским» городом, как под «татарским», было несколько  заброшенных угольных шахт, а под «Внутрен¬ним городом», в котором располагались дворцы богдыхана, протекала подземная река. Ее русло пытались найти многие, но поиски их не увенчались успехом: они просто-напросто не выбрались из-под земли.
         "Ночные приемы" собирали немного людей, но от этих немногих зависела жизнь тех, кто кормился на улицах Пекина: бродяжничал и клянчил подаянье, кто  обитал в "домах из куриных перьев" - в  грязных  зловонных ночлежках. Как бы там ни было, после беседы с трактирщиком Попов уже не сомневался в том, что двор «короля» больше напоминал публичный дом, отданный солдатам для жилья, нежели роскошные покои.
      Балаганный фарс необходим: он  заглушает ужас жизни.

                Глава III

           Вывески со  знакомой надписью "Тетя Тыква" более не существо¬вало. На месте овощной лавки располагалась шорная. Двери ее были раскрыты настежь,  и Попов вошел внутрь. Его взгляд скользнул по стене и обнаружил свежую побелку: тайный лаз был заложен камнями и  замазан известью. В лавке пахло кожей и дегтем. Здесь можно было выбрать конскую упряжь и   плетки на любой вкус, для упрямого осла и  для неради¬вой прислуги. Попов повертел в руках поводья из пальмового лыка, поклацал клещами, которы¬ми продавец предлагал вырывать  коням зубы, потеребил уздечки, помял узорчатые чепраки, отороченные шерстью носорога,  погладил  седло из дубленой воловьей кожи и, поблагодарив продавца за советы, сказал, что в его лавке нет ни одной безвкусной вещи. Пообещав зайти «недельки через две», вышел на улицу. Как он и предполагал, полиция арестовала торговца овощами, а пролом в стене замуровала. Не успел он пройти и десяти шагов,  как ему в ноги бросился нищий, вцепился в брюки и стал просить  денег на хлеб. Попов порылся в кармане, нашел медный грош и протянул. Бродяга окатил его волной холодного презрения.
      - Да я за эту муть даже не плюну!
      - Как хотите, милейший, - спрятал деньги в карман Попов и попытался высвободиться из цепких рук.  -  Я не толстосум.
       Нищий грязно выругался и неожиданно резко дернул Попова  за ногу - думал свалить, но получил такой удар по шее, что  тотчас разжал пальцы.
       - Гад! 
       Попов вздернул его  за шиворот и следующий удар бродяга  проглотил вместе  с зубами - он вихлясто, как пьяный гуляка, сделал несколько шагов назад и, видимо, вконец утомленный своей праздной жизнью, приткнулся к каменной ограде. Потом со стоном сполз  на  землю - вытянулся вдоль стены. Его драная шапчонка закатилась в лужу.
          Попов отряхнул брюки и, не оглядываясь, пошел дальше.  В Пекине шагу нельзя ступить, чтобы не столкнуться с побируш¬кой. На каждом углу, у каждого мало-мальски приличного здания толклись нищие. У многих оборванцев на груди болтались деревянные таблички,  испещренные призывами  жертвовать  деньги на восстановление того или иного храма, той или иной доисторической развалины, будь это древняя пагода или безымянный мост в горах. Где точно  находятся объекты жертвенной благотворительности, никто не мог толком отве¬тить, а если начинали объяснять, то подозрительно мудрёно: от Горы Сгнившего Топорища десять ли на север, перед камнем Утренней звезды, в ущелье Синих Птиц. Собиратели пожертвований подобострастно кланялись и слащаво улыбались. Кто улыбается, тому и верят.
Хочешь  не хочешь, расщедришься.
          Проходя мимо начальной школы, он  заметил ватагу мальчишек, которые делали бумажные фигуры европейцев и тут же отрывали им конечности. Плевали в ненавистные рожи и втаптывали в грязь.  Они призывали на головы "белых чертей" тридцать три несчастья, проклинали интервентов так, как это делали в Китае  с незапамятных времен. Прибегали к мистике. Вокруг них толпились сочувствующие. Так устроены люди. У каждого  зрелища - свои зеваки.  Торговать ли будут,  учить пению, казнить ли, миловать, всегда найдется тот, кто станет продавать  свои глаза, не повышая цену. Что выпало из-под хвоста коня, оценят птицы. Зеваки те же  птицы.  С двух сторон дверного проема школы к стене были прибиты де-ревянные доски, с вырезанными на них благими изрече¬ниями в виде парных надписей и с одинаковым числом знаков. Рядом шелестели бумажные  свитки с пожеланием добра и всяческого благо¬денствия.
         - Он еще не пришел? - спросил Попова  сорванец с бумажным чучелом "индили"  и шмыгнул носом, подтягивая каплю.
        - Кто? - не понял  Попов.
        - Тот, кого ждут,  - глаза мальчишки превратились в щелки. - Судья мертвых: Янь-ван.
         -  Думаю, нет,  - как можно убедительнее, ответил Попов и взъеро¬шил его волосы. - Он все еще томится под  землей.
          Мальчишка радостно заулыбался и наподдал чучело ногой.
         -  Я так и  знал!
         Во дворе ветхой мазанки, облупленной дождем и градом, сидел сухощавый старик и колотил в широкий медный таз. Он сумасшедше громко хохотал, слезно  стенал,  извещая соседей о том, что у него умерла  жена,  и они могут прийти помочь ему проститься с ней.
         - На крыльях осени к нам прилетела смерть! 
         Ветер гнал по небу облака, похожие на продранную кисею. Срывался дождь.
        Попов поежился, поднял воротник куртки. Огонь одолевает дерево, а вода - огонь. Он должен стать водой. Каплей, долбящей камень. «Если знаешь противника и  знаешь  себя, - говорил ему учитель,  - сражайся хоть  сто раз, опасности не будет». Попов уже довольно много знал о «короле нищих», но,  чтобы правильно оценить противника, его надо знать, как самого себя, а для этого необходимо время и дополнительная информация, верные сведения, а их, как раз,  и  не было. «Если знаешь себя, а его не знаешь,   один раз победишь, другой раз  нет - потерпишь поражение».
       Свернув за угол, он прошел мимо угрюмого тюремного замка Нань-со, и сразу отметил, что  одно из зданий подверглось срочной   перестройке. Главный вход, находившийся ранее  с  западной стороны и ведший прямо на второй этаж, был заложен кирпичом, замазан штукатуркой, фундамент  с ниж¬ним подвалом имел множество узких бойниц. Парадные кованые  двери располагались теперь с восточной стороны. Перед тюрьмой торчали желтые щиты - желтый цвет - символ им¬ператорской власти, на которых наклеивались важные объявления. Попов прочел самое свежее. В нем сообщалось о том, что "белые варвары" просят пощады и отступают  к Тяньцзиню. "Да воссияет Звезда долголетия над головой богдыхана!" "Хвала и честь полководцу Сэн Вану!" "Зеленый Дракон и Белый Тигр стоят на страже Поднебесной!"
        - «Совсем хорошо»,  - иронично подумал Попов и, зная лживость правительственных заявлений, пришел к выводу, что войска  союзни¬ков намерены идти к Пекину и штурмовать его при первой же воз¬можности.
        Неподалеку от тюрьмы несколько солдат пекинского гарнизона ловили в канале водяных крыс; сдирали с них шкуру и жарили на шомполах. В бедных кварталах не брезговали и такой дичью.
        Переходя на другую сторону канала по горбатому мосту и уда¬ляясь от тюрьмы Нань-со, он поглубже  засунул руки в карманы и подумал, что учат не только добрым делам - и злое требует нау¬ки. Не зря мошенники и воры стремятся в тюрьмы. Там они слывут за мудрецов, их уважают. - Там говорят, что жизнь - театр, сцена обмана: если ты честен, прикинься лжецом, если ты лжив, изображай простака. Находишься близко, показывай, что мысли твои далеко. Если смел, не бойся показаться трусом. Не зря тюрьму Нань-со  прозвали "академией".
         Он прошел по парковой аллее, присел на скамью: никакой слеж¬ки за собой не обнаружил и двинулся дальше. Кому чего не надо, тот того и не получит. Достойные люди живут без лишних знаний, руководствуясь серд-цем. Устоит сердце, устоит  судьба.
        Когда подошел к лавке старьевщика, ветер пригнал с моря  хлесткий дождь.  Даль  заволокло серым туманом.
       - Уф!  - сказал Попов, переступая порог и  прикрывая за собой дверь. - Светопреставле¬ние.
       Торговец  Ахметка,  скуластый татарин в пестрой тюбетейке,  сухо ответил на приветствие и по¬грузился в чтение  старинной  книги. На его кривой шее алел свежий рубец - кто-то, видно, полоснул по горлу острой сталью. Дерзкие грабители,  смекалистые аферисты, нахальные и лживые пройдохи, спившиеся чиновники и расточительные сынки известных богатеев - кто только не  заглядывал к  татарину Ахметке: и в его лавку,  и в его глаза. Одни сбывали старинные вещи, другие - по¬купали. У всех старых вещей есть одно объединяющее  свойство: они кажутся или ненужными, или необычайными. У Ахметки можно было приобрести штоф водки, настоянной на кедровых орехах еще при Чингисхане, неизвестно каким образом и чудом сохранившийся в отвалах столетий; заговорную траву юй - душистый лук с  зелены¬ми цветами, засушенную самим Хуанди - Желтым Предком, и даже шелковую шляпу с отворотами легендарного кудесника Го Пу, автора "Книги Захоронений", несколько страниц которой были выставлены на продажу: лежали под стеклом. 
        Попов примерил  на себя желтый халат мятежного царедворца Ван Ши Чуна,  черный пояс Янь Хуэя -  любимого ученика Конфуция, шелковую шляпу с отворотами. Приценился к нефритовому браслету какого-то военачальника эпохи Борющихся Царств, вернул понравившиеся вещи татарину - уж больно высока цена! и попросил найти одежду с  черно-белыми полями.
         -  Мне нужно платье мага, - небрежно уточнил Попов. - Времен императора Цинь Шихуана.
         - О! – изумленно повертел головой  старьевщик и, не дожидаясь ответа, полез в кованый сундук, открывшийся с веселым мелодичным звоном. Покопавшись в  его тряпичном содержимом, он вытащил бумажный сверток.
       - Взгляните, это  платье  мудреца  Сюй Ши. 
      Попов развернул одежду с черно-белыми разводами, отдаленно на-поминающее трико балаганного шута, и удивился.
      -   Это все?
     У татарина  забегали глаза.
       -   Еще, еще. 
       Он вновь погрузился  в завалы тряпья и выудил черный халат, с вышитыми на нем знаками Ян и Инь, символизирующими свет и тьму. Затем подал  черную шляпу и целый набор мистических фигур, состав¬ленных из цельных и ломаных линий в  загадочном чередовании.
      - Гадают со второй стражи на третью, - счел нужным подсказать старьевщик, хотя  Попов его об этом не просил.  - Все непонятное нам кажется зловещим.
       - А зловещее - предвестником добра, - безстрастным голосом проговорил Попов и начал торг. Легче было отпилить  себе голову тупой бамбуковой пилой, нежели снизить цену,  заявлен¬ную Ахметкой.
      -  Что ж вы, уважаемый, столь несговорчивы? - удивился Попов и в  сотый раз достал из портмоне деньги. - Разве я мало даю?
       Старьевщик хитро щурился.
        - А товар мой! Значит, и цена моя.
         Попов позволил с ним не согласиться.
        -  Любая крайность порочна. Это видно на примере богатых и ни¬щих.
        -  Я не вполне понимаю.
        -  И те, и эти могут  жить без совести.
         Старьевщик укоризненно покачал головой.
         - Где глубина познания, там глубина молчания. Стыдно,  почтенный! Вы обозвали честного татари¬на безсовестным; а я ведь вам стараюсь угодить.
        -  Дороже всяческих наград сознанье правоты, - не выпуская из рук пачки ассигнаций,  с достоинством сказал Попов и попросил старьевщика не сокрушать себя злоречием. - Человек редко получает желаемое, но всегда - должное. - Он выложил на витрину содержимое своего ко¬шелька и для убедительности вывернул карманы. - Кто  злословит, тот злодействует, кто ищет выгоду, теряет  сердце.
     -  Забирай!  - хлопнул в ладоши Ахметка и сгреб деньги с витри¬ны.  - Помни мою щедрость.
      Попов учтиво поклонился.
   -  Кто щедр, тот и  счастлив.
   -  Свое не утратишь, - сел на табурет  старьевщик и вновь уткнул¬ся в книгу, от чтения которой его оторвал настырный покупатель. - Я понимаю коварство корысти.
      Дождь и ветер заставили Попова нанять паланкин. Продрогшие носильщики резво взяли с места.
         Дома он внимательно рассмот¬рел покупку, примерил платье мага и решил, что  для задуманного маскарада  лучше не найти: и необычное, и явно дорогое. Встречают, как известно, по одежке.
       Госпожа Сяо Сан приготовила на ужин лапшу с куриными крылыш-ками, и Попов, проголодавшись к вечеру, съел  две  порции.
      - Не могу иначе выразить  свое восхищение вашим кулинарным искусством, - похвалил он радушную хозяйку и пересказал ей последние правительственные  заявления.  - Боюсь, богдыхан убежит из Пекина,  оставит город на произвол судьбы.
      Госпожа Сяо Сан опечалилась.
     -  Что же нам делать? Простым смертным?
      Попов прислушался к шуму дождя: он утихал.
    - Не поддаваться панике. Если интервенты предпримут штурм сто¬лицы, советую все ценное зарыть в подвале дома и не выходить на улицу: маньчжурам на руку гибель  китайцев.
     - А кем же они станут управлять? – подавая чай, вскинула брови госпожа Сяо Сан.  - Наша Поднебес¬ная - великая страна.
      -  Пришлыми людьми,  - с горькой усмешкой ответил Попов. - Голью перекатной. -  Он надкусил печенье и прихлебнул чай.  - Рабы плодятся сами по себе, о них думать не надо.
     -  Бедные мы, бедные!  - покачала головой хозяйка дома и прило¬жила руку к груди. -  Когда же мы избавимся от поработителей? – Задавшись вопросом, она
с испугом посмотрела на Попова.  - Ох! я, кажется, по¬зволила себе бестактность.  - В ее глазах появилась мольба. - Не выдавайте меня, я глупа...
      -  Вы умны,  - постарался успокоить  ее Попов и  попросил не опасаться его. - Я не шпион,  я человек нейтральный - коммер¬сант.
      -  Вы добрый человек, - кротко улыбнулась госпожа Сяо Сан. - Я это сразу поняла и счастлива, что не ошиблась. Извините,  - она поднялась из-за  стола и скрылась  в своей спальне. Вернувшись в столовую, она с поклоном вручила Попову презент: крохот¬ную фигурку свирепого воина с алмазным скипетром в руке, отлитую из чистого золота.
        -  Это Цзиньган  - главный хранитель буддийских законов,  - объ¬яснила госпожа Сяо Сан и добавила, что с изображением этого важного бога ее покойный муж не расставался никогда. - Он говорил мне, что второй такой фигурки в мире нет: она досталась ему в наследство от прадеда, а тому - от его пра¬прадеда, который принадлежал к древнему роду Цао, известному  в истории Китая тем, что один из его предста¬вителей по мужской линии стал знаменитым полководцем периода Трех Царств, а другой известен под именем Дунфан Шо.
        - Тоже  полководец? -  разглядывая редкую вещицу,  спросил По¬пов и поблагодарил за дорогой подарок. По-видимому, в глазах госпожи Сяо Сан  он
выглядел настоящим мужчиной: робким по отношению к женщине и смелым в осуществлении задуманного. К тому же, он был любимым учеником ее покойного супруга.
      -  Полководец? - задумчиво переспросила госпожа Сяо Сан и  медленно проговорила: - Нет, с его именем связывают искусство магии. - Почтительно склонив голову, она добавила: - Его имя - пароль. Кто его не знает, тот шарлатан. Самозванец.
        -  Простите, - извинился за свою рассеянность Попов. - Я  не запомнил  имени.
      -  Дунфан Шо, - ласково улыбнулась  хозяйка дома, и, видимо, ра¬дуясь тому, что  смогла сделать доброе дело,  и что ее подарок выз¬вал живейший интерес, любезно повторила: - Дунфан Шо.
         -  Дунфан Шо, - любуясь микроскопически мелким изображением Цзиньгана, эхом отозвался Попов и спросил, каким образом его учитель господин Ян Го никогда не расставался с магической  фигуркой?
       -  Очень просто,  - улыбнулась вдова, - он заплетал ее в косич¬ку.
         Она снова вышла и вернулась с тонким шелковым чехлом черно¬го цвета.
       -  Вот, - сказала она. - Смотрите.  - Взяв крохотную  фигурку Цзиньгана, которая была не больше  спичечной головки, госпожа Сяо Сан быстро поместила ее в чехол и протянула Попову. - Можете и вы вплести, вполне удобно.
       -  Если можно,  - смущенно попросил Попов, - если это вас не  затруднит и не обидит, помогите мне: уж больно у меня короткая косичка и нет навыка.
      - Нисколько не обидит,  -  она проворно заплела ему косичку, перевив ее чер¬ным шнуром чехла. - Да охранит вас Цзинъган от несчастья!
       Попов растроганно  поцеловал ей руку.
       -  Так принято у европейцев,  - объяснил он, краснея.  - От чисто¬го сердца.
      Вечер прошел в милой и долгой беседе, и когда водяные часы в доме ударили десять раз, Попов пожелал хозяйке доброй ночи, прикрыл за ней дверь, переоделся в платье мага, потрогал косич¬ку, убедился, что вплетенный шнур держится прочно, воткнул в него цыганскую иглу и, прихватив зонт, выбрался через окно во двор.  Осмотрительность - залог спокойной старости.
 То, ради чего бедствуешь, обогащает  душу.
     Уже на полпути к «татарскому городу» вспомнились  слова учителя: «Нельзя попасть в мишень, толь¬ко целясь в нее. Нужно иметь чувство полета стрелы».
       Попов считал, что обладает таким чувством.




                Глава IV

         Ночной Пекин ни на минуту не забывал о том, что он город сто¬личный: прилагал все усилия к тому, чтобы волновать, соблазнять, возбуждать - влюблять в себя и не выпускать влюбленных из объятий. Так слабый старается опередить тех, кто сильнее его, а жадный алчет денег.
         Чтобы встретиться с "королем нищих", Попов решил использовать принцип "тени" - прилипнуть к противнику и отраженно уподобить¬ся ему. Идти вперед, но не идти против течения.  « Ваша сила - в вашей искренности»,  - говорил ему учитель.
         Дождь  закончился, но воздух был  холодным. Бездомные бродяги жались поближе к жаровням: к теплу и  запаху еды. Они  старались выглядеть бесстрастными:  бесстрастные не  знают ни горя, ни радости, но  это у них плохо получалось. Нужда всегда реальна и у нее довольно кислое лицо.
         Попов миновал ресторанчик "Шань и Шэнь", чьи желтые фонарики горели ярче, чем обычно; прошел вдоль постоялого двора, забитого приезжим людом, в основном,  купцами: в Китае все подчинено торгов¬ле,  настояно на ней и ею же пропитано; перепрыгнул через сточную канаву, нырнул в арку парковой стены, отказался от услуг двух юных дев, послушал сумасшедшего поэта, приставшего к нему, как банный лист и чиркнул зонтом по стене городской мыльни, увернувшись от не¬сущейся во весь опор двуколки. Поскользнувшись, обтер плечом известку сторожевой будки и,  благодаря приро¬ду за то, что ветер не свирепствует, гром не гремит,  и ливень не бушует, вошел  в "татарский город", ускорил  шаг.
        «Любят барышни конфеты, шоколад и монпансье».
        По его представлению "Шестая луна", в которой устраивал сегодняшний "прием" «король нищих», должен бил находить¬ся где-то рядом - Попов стоял на "четырех углах", на перекрестке, и вспоминал план, начерченный шарманщиком.
      «Да, где-то  здесь», - сказал он  сам себе  и начал всматриваться в лица.  Лиц было много, но они скользили, не  задерживая на себе его вниманиям: ни лучников внешнего круга, ни меченосцев внутреннего окружения  Попов среди них не приметил.
       Честно говоря, место было мрачным и безлюдным. Попов свернул в ближайший переулок. По пути он обнаружил несколько досок ночных сторожей, и это могло го¬ворить о том, что они в страхе разбежались…  при появлении - кого? - отчаянных головорезов.
       Попов дошел до "Пяти переправ" - полуподвального притона, в котором собиралось местное жульё, уперся в стену, оказался в тупике и  повернул назад, свернул за угол, отшатнулся - пробежала  стая крыс; добрел до "Небесной реки" - питейной лавчонки, из дымного чада ко¬торой неслась хмельная брань, толкнул узкие ворота, обитые жестя¬ными драконами, прошел по двору с маленьким фонтаном, присел на корточки, всмотрелся в темноту: ни  зги не видно, мрак. Наощупь  двинулся между стволами елей,  зацепил мокрую  ветку – дождевые капли холодяще  потекли за шиворот – поежился, перебулгачил гусей в затхлой клетушке, перелез через забор и, пригибаясь под деревьями, направился в сторону зелено¬ватых огоньков какой-то забегаловки. На ее двери красовалась вы¬пиленная из тонкой дощечки голова обезьяны с красным языком. Она показывала его тем, кто задавался лишними вопросами: что, где, когда? Забегаловка имела странное название "Гай-Гуй". «Лучше бы назвали  «Ау-ау»», - подумал Попов, припоминая ночные крики обезьян. Он толкнул дверь и она со скрипом подалась. Его взору предстало логово нищих - иначе этот тускло освещенный кабачок  назвать было нельзя. Попов прижал к груди зонт и  спросил у разносчика водки, где находится «Четвертая луна»?
      -  Четвертая? - удивился малорослый китаец с  крупной родинкой на лбу, державший в обеих руках не меньше дюжины бутылок с плещущейся в них сивухой. - Не знаю такой! - Он двинулся дальше, но Попов придержал его локоть. - Извините, почтенный, а какую луну  вы  знаете?
      -  Шестую, - резко ответил разносчик и отчего-то дернул головой, точно отряхивал с нее капли дождя. - Я знаю шестую.
      -  Странно, - протянул Попов. - Мне назначена встреча в "четвертой".
       - А вы кто?  - Разглядывая   его колдовское одеяние, поинтересовался китаец. – Гадатель?
        - Ученый.
        Разносчик с презрением выдавил.
       -  Ясно.
        - Что ясно? - наивным простаком  воззрился на него Попов.  - Как пройти до "четвертой луны"?
       -  До "шестой",  - выходя из себя,  огрызнулся китаец.  - Выходите от нас,  свора¬чивайте влево,  отсчитывайте сорок семь шагов и, - он снова дернул головой, - там вас проводят.
     -  Жаль,  - понурил голову Попов,  - но я ищу "четвертую луну".
     На улице он сунул  зонт  подмышку и с видом углубив¬шегося в свои мысли человека   начал отсчитывать шаги. Сутулый, кособокий, несуразный. 
       - Эй ты, обезьяна в галошах!
     В тени кирпичного забора стоял какой-то ухарь в  войлочной шляпе и такой же, как шляпа, видавшей виды куртке. Он почесал за ухом и нагло ухмыльнулся,
       -  Заблудился?
       Попов не успел ответить, как  горло перехватил аркан. Он инстинктивно схватился за него двумя руками, пытаясь ослабить петлю, но свет ушел из глаз. Когда пришел в себя, услышал голос.
      -  Вам помочь?
        Он помотал головой, давая понять, что  справится сам: встанет и  пойдет, но сделать это было непросто - в глазах плыл туман.  Подкатывала тошнота. Надо было срочно что-то делать, но что? - голова не соображала. Наконец, он поднялся с колен, сделал несколько шагов и - прова¬лился в пустоту.    
        Когда он  вновь открыл глаза, его тело разламывалось от боли, затылок налился свинцом  и, кажется, он ничего не слы¬шал.
       Мучительно хотелось пить.
      Он повернул голову и увидел ноги в сапогах. Над ним стояли два китайца.
      Самое ужасное, что он не имел ни малейшего понятия о том, где находился. Он обвел глазами пол, сырые стены,  потолок. Он ничего не  узнавал, да и не мог узнать. В  этой темнице он был впервые.
         Пол земляной, потолок деревянный.
         Нормально.
         Превозмогая себя, он попытался сесть и вспомнить, как он очутил¬ся в этой яме, почему ему так плохо? Ему что-то говорят, а он  почти не слышит. Откуда -то  издалека, как будто бы из-под земли, раздался голос.
        - Обыщите.
      Два дюжих мордоворота ловко обшарили карманы и тело Попова, раскрыли зонтик, поискали, нет ли в  нем скрытой пружины, стрелы или  лезвия, и на всякий случай, отобрали. Коробку с магическими     фигурками сунули в руки Попову. Мало ли что! Еще наворожит беду в от¬местку.
       Пока его обыскивали, Попов не проронил ни слова. Молчащего обычно понимают.
       Ему не задали ни одного вопроса, не бросили в его адрес ни одного бранного слова. Были терпимы и вежливы. И  этим очень походили на агентов политического сыска. Если Попова что и угнетало, так это головная боль и неприятный запах изо рта одного стражника, вооруженного до зубов и старавшегося дышать прямо в лицо. На нем была бойцовская куртка, сшитая из черепашь¬их панцирей, браслет  с шипами на левом запястье и  стеганые штаны. За поясом торчали два меча. Он с китайской кропотливостью и деловым усердием пересчитал деньги, найденные в карманах Попова, и передал их старшему, одето¬му  столь же изысканно, как и он сам,  разве что рукоять его меча украшал кованый дракон, свернувшийся клубком. Попов знал, что мечи  с такими рукоятями  имели стражи богдыхана и люди  Су Шуня. Хочешь - не хочешь, пригорюнишься. Если он чего и опасался, так это попасть в руки этих двух пра¬вителей Китая. Одного гласного, а другого тайного. Последний был, пожалуй, пострашнее. 0н давно уже сформировал свой "тайный орден"  с твердым уставом и своими псами-рыцарями, личной охраной и широ¬чайшей сетью осведомителей - попадались в нее и провинившиеся перед богдыханом иностранцы: торговцы опиумом, малолетними девоч¬ками и хорошенькими мальчиками. Понять, где преданные воины Сянь Фэна и где телохранители Су Шуня, было невозможно.  Все одинаково одеты, все одного роста - серая стена защиты. Тысяча подручных, пять тысяч – срединных, десять тысяч - круговых бой¬цов, и все - непобедимы. Тигры и драконы. Меченосцы. Ужас перед ищейками Су Шуня доводил многих китайцев до самоубийства. Стоило кому-нибудь из них завести зна¬комство с европейцем, как их тут же объявляли "неблагонадежными", а то и просто арестовывали по подозрению в шпионаже. Поли¬цейские участки и тюрьмы были забиты подлыми застрельщиками сму¬ты, злокозненными оборотнями и "врагами народа". Для них и казни были особые. «Отдыхающих в ночи» замуровывали в ниши, "постигающих путь" заживо сжигали на кострах, а тех, кто "собирался в гости", расчленяли на кусочки. Закон власти – беспощадность. И если Попов кого и опасался, так это прихвостней власти. Ту¬пых, жестоких,  беспринципных. Что же касается таинственного "коро¬ля нищих", то он считал его послушной марионеткой в чьих-то опыт¬ных   руках - скорее всего, им управлял министр налогов и сборов господин Су Шунь, о  котором Попов слышал немало зловещего. Если даже считать, что "король нищих" действует по указке начальника пекинской жандармерии, чего, конечно, тоже исключить нельзя: поли¬ция  старается везде иметь  своих людей, это не меняло сути дела и не внушало особого страха.  Попов был странствующим магом и не больше. Сегодня в долине, а завтра в горах. Утром бeз хлеба, ночью без сна. Вечный путник. Он не подглядывал, он не шпионил не доби-вался встречи  с "королем",  ничем ему не угрожал, не шантажировал раскрытием какой-то жуткой тайны. Он был ветром, заблудившимся в лесу. Кроме того, в нем жили слова учителя Ян Го: «Иди и  не оглядывайся».  Попову редко кто-то снился, поэтому он веровал в мистическую силу  снов. Не было случая, чтобы его сон не сбылся – хороший, плохой ли, предвещавший удачу или затруднения в делах. Это помогало ему в жизни,  и он благодарил Бога  за под¬сказки. Попов относился к тому типу искателей приключений, которые заранее уверены в  своей неуязвимости и не страшатся рисковать жизнью. Впрочем, он допускал ряд тяжелых последствий той или иной предпринимаемой авантюры, но расчет на свою молодость, ловкость, и сообразительность  позволял верить в успех и думать о нем,  как о чем-то само  собой разумеющемся. Поэтому он безотчетно, неизбежно лез на рожон и не  жалел об этом.
        Попову завязали глаза и вывели на улицу.
        Где-то рядом прокричал петух.
       «Значит, светает,  - обрадовался Попов и двинулся вперед, под-талкиваемый    стражниками. - Куда ночь, туда и зло».
       Он насчитал про  себя триста девяносто семь шагов и получил приказ остановиться. Повязку сдернули.
       "Шестая луна" представляла собой низкий кирпичный сарай с глинобитной пристройкой и бамбуковой верандой. Рядом с ней благо¬ухала выгребная яма.
        Попов зажал нос, откинул полог и вошел в накуренную комнату. Она была тесно  забита людьми. Кого здесь только не было! Казалось, все слои китайского общества делегировали сюда своих колоритных представителей - от  чиновников до побирушек. И все  же калек и увечных бродяг было больше. Один из них - старый слепец с узло¬ватым посохом сразу привлек внимание Попова. На его тыквообразную макушку была напялена рваная засаленная шапка, а худое немытое тело прикрывали жалкие остатки некогда богатого халата. Возможно, из парчи, расшитой мутными узорами. Прежде чем присесть на лавку, слепец ощупал ее край рукой и боязливо скривился. По-видимому, в детстве над ним часто издевались, устраивали пакости, и он за долгую свои скитальчес¬кую жизнь давно и ни во что не верил. На груди его болталась жалкая снизка гадательных бирок, таких же серых и невзрачных,  как сушеные бобы или вяленые головастики.
        «Тоже провидец судеб», - горько усмехнулся Попов и стал проталкиваться к нему, печально  сознавая, что впасть в нищету легко,  выбраться трудно. Стражников  за  спиной уже не было. До его  слуха донеслись  интимные  подробности любовных похождений императора Сянь Фэна, его фаворитки Цы Си,  и он неволь¬но прислушался. Толпившиеся вокруг него бродяги костерили,  на чем свет стоит,  не только  богдыхана,  его двор и много¬численную родню, но упоминали самым нелестным образом и  старейших царедворцев. Попов услышал ряд громких имен стяжавших себе все¬народную славу, и  порицаемых теперь  во всех смертных грехах.
        - Демон злобы,  - говорили о Сянь Фэне.
        - Гадюка,  - клеймили Цы Си.
       Здесь хулили не только богдыхана, его стиль руководства стра¬ной, доведший  правительственную армию до позорных поражений в войне с "белыми варварами", но и  самого Су Шуня, подлинного пра¬вителя страны, заставлявшего трепетать весь чиновный Пекин. Люди без роду и племени издевались над слабостями и чудачествами тех, кто жестоко карал виновных и страдал манией величия. Самоотверженный патриот   Су Шунь на деле оказывался мелким приспособленцем, лжецом и глупцом, и многие отпускали в его адрес глумливые шуточки. Скабрезности резали слух. Кто высмеивал пристрастие Су Шуня  к пыткам и казням, кто сочинял басни, выставляя «гениального провидца» ослом и коз¬лом, кто сравнивал его с самцом шимпанзе, бесстыдно удовлетворяю¬щим свою неистовую похоть на глазах почтенной публики. Пересказы¬вались  сатирические стихи о блуднице Цы Си, о ее извращенной любви к пиявкам и ужам. Все самое несуразное, отвратное и удиви¬тельно похожее на правду передавалось из уст в уста без малей¬шего намека на оглядку.  Едкая кислота острот разъедала желез¬ный авторитет любого чинодрала, покрывала его несмываемой ржавчиной позора, хулы и огласки. Не было в мире средства, способного вернуть той или иной    развенчанной личности ее былую славу и ве¬личие. Любой вольнодумец в обществе бродяг и попрошаек почувствовал бы себя смешным и жалким типом, единственно на что еще способным, так это на отъявленную лесть, пресмыкательство и подлость. Все переворачивалось в сознании законопослушного китайца с ног на голову, вздыбливалось вверх тормашками, неслось и кувыркалось, отравляло жизнь на веки вечные: на маскараде маски не срывают.   Все это, как вскоре понял Попов, делалось ради укрепления власти и авторитета "короля нищих", чье настоящее имя не  знал никто - и уже одно это должно было наталкивать на мысль о его неземном происхождении. Ни одного намека на лживость его «королевского» поло¬жения, ни одного неосторожного слова, затрагивающего честь и до¬стоинство "защитника униженных", ни одного оскорбительного  жес¬та в сторону двери, за которой скрывался "король". Ни одна из его провинностей не выносилась на суд.   Его слово - закон.  Его  власть – безраздельна.
             Попов не принимал участия в разговоре, бубнил себе под нос: «Жуи, жуи, жуи», бормотал детскую считалочку: "Пошла баба с бобылем, бобыль - с белым кобелем, за того, за кобеля, порешил он короля", подскуливал  :"Юйвэнь, Юйвэнь", что означало "Просвещенность Мира" и должен был казаться  со  стороны занудой и тупицей.
         Он не одобрял, не порицал. Был сам в себе.
         Его потерянный вид смешил и удивлял. Охранники показывали на него,  крутили пальцем у виска.  Шарлатаны всех мастей, напоминающие сутенеров, и сутенеры, ни¬чем не отличающиеся от  заклинателей змей, были им понятны и близ¬ки.  Их похлопывали по плечам, делились  с ними таба-ком, нашептывали что-то на ухо. "Пусть как угодно перемывают мне кости", - думал Попов и сле¬дил за тем, как движется очередь на прием к «королю».
        Из-за приоткрытой двери доносились голоса.
       -  Хлопнешь в ладоши…
       -  А жизнь пролетела.
       Очередь  двигалась довольно быстро,  и не успел Попов узнать у слепца его имя,   как  кто-то втолкнул его в маленькую "залу". Прямо напротив него сидел обнаженный по пояс китаец с выбритым лбом и отсеченным ухом. Он жестом подозвал к себе Попова и объяснил ему, что "жизнь - игра".
       - Чтобы попасть к "королю", - сказал китаец,  - вы должны уважить мою прихоть.  Закончить фразу, начатую мной и самому задать вопрос. - При этом он сделал такую много¬значительною мину, что Попов едва не прыснул от  смеха: буддийский  кумир,  да и  только! Условия игры заключались в том, чтобы  логически завершать фразу, начатую «бонзой».
        -  Если ваш  ответ мне не понравится и  пауза затянется до счета: раз – два – три, вы никогда не попадете к «королю».  Все ясно? - поинтересовался китаец и потеребил свое единственное ухо. - Ответ – вопрос, вопрос - ответ: без передышки.
      -  Да, - прохрипел Попов и смежил веки.
     В "зале" было накурено и от благовоний першило в горле. Хоте¬лось чихнуть.
      -  Кровь чаще всего,  - тихо начал  говорить китаец и наступила тишина.
      - Ударяет в голову безумцам,  -  выпалил Попов и задал свой вопрос.
      -  Приснился бабочке?
       -  Философ Чжуанцзы,  - быстро ответил одноухий и сделал "выпад":
        - Отчитаюсь…
      -   …перед духом, - парировал Попов,  и сам пошел в атаку:
       -  Нечисть любит…            
       "Раз, два",  - сосчитал он про себя и услышал:
        - Белые одежды.
        В отличие от  своего  экзаменатора Попов был безукоризненно точен в ответах. Казалось, он знал их заранее,  хотя многие вопросы слышал впервые.  Это подкупило "цербера" и он  милостиво  пропустил его  к "королю".
         -  Вы интересный собеседник. Проходите.
         Попов раздвинул шелковые занавеси и отчего-то опустился на колени. Коснулся земли лбом. Поднял глаза. Перед ним, на небольшом возвышении сидел черноволосый, плотный, точно кованый из цельного металла китаец средних лет  со шрамом над верхней губой. У него было широкое, скуластое и как бы вогну¬тое лицо, придававшее ему холодно-тупое выражение отъявленного негодяя. Уже но одному его  жесту, по одному взгляду и брошенному невзначай слову стало ясно, что он сильно преуспел в делах. Гордыня распирала  его так, что локти странным образом вывернулись вперед, равно, как и его тяжелый раздвоенный подбородок, говорив¬ший о непреклонной воле, самолюбии и лживости.
         Попова он не  замечал. Смотрел немного вбок, в некую точку. Всем своим видом подтверждал старую истину: кто презирает человечество, тот может управлять людьми.

                Глава  V

       Поверх черной куртки из тонкого сукна на "короле "еще была оранжевая, с золоток прошвой, из набивного шелка. Белые чулки и туфли из желтой крокодиловой кожи на толстой подошве подчеркивали его стремление к роскоши, о чем наглядно свидетельствовал белый, намотанный на шею и небрежно заброшенный через плечо, газо¬вый шарф.               
        Попов невольно осмотрел себя: туфли из прессован¬ной соломы,  заляпанные глиной штаны и черно-белая  куртка без пуговиц - вместо них торчали нитки. Не хочешь, да скажешь: «Умные в ученые не лезут».
      Где-то снова прокричал петух.  Гулко ударил колокол.
       Не повышая голоса, «король» предложил Попову назвать  свое имя,  рас¬сказать о себе и жестом подозвал его поближе.
     -  Будь мы знакомы, я бы обнял вас, а так, - он помолчал, - я вы¬нужден устроить вам экзамен.
     - Меня зовут И Ду, - хрипло ответил Попов. – Простите, но  я, кажется, утратил голос.
       "Король" рассмеялся.
      -  Это мои живодеры! Их  медом не корми, дай людей попугать.
      Он хлопнул в ладоши и, когда из боковой двери показался хромой китаец с непроницаемым лицом, велел дать Попову теплого вина.
   -   Я причинил вам неудобство,- с учтивым достоинством поклонился Попов,   и услышал, что "это неудобство допустимо". Голос у "короля" был приятным, бархатно-грудным. -  Вы бесконечно любезны. - Попов  сделал не¬сколько глотков. Вино оказалось приторно-сладким. – Ваша забота   очень кстати: дождь и ветер изменили мир,   и я продрог в подвале.
      "Король нищих " усмехнулся. Он знал, о чем шла речь.
          -  Я  сожалею,  - сказал он в свою очередь,  - что не могу назвать  своего имени, но думаю, что это обстоятельство не очень вас стеснит.
         -  Да нет, - ответил Попов и медленно допил вино. - Безвест¬ный труд - двойное благо, а безымянность  - свойство божества.
           То, что у "короля" не было имени,  говорило о том, что он мудро упо-вает на охранительную силу тайны; там, где все отлажено, как это было отлажено «королем»,  никаких неожиданностей не бывает. Там - вечный май, цветет  сирень, щебечут птицы.
         -  Вы хорошо говорите, - расплылся в улыбке "король".
          -   Я преподавал в Конфуцианской школе.
         - Я тоже, - вырвалось у "короля" и он пугливо глянул на Попо¬ва: запомнил он его  ответ или же нет?
          Лицо Попова было безучастным.
        -  В Гонконге.
        -  Где? - не расслышал "король".
       -  В Гонконге,  - слегка повысил голос Попов, придавая ему мяг¬кость.  - С тех пор любовь к ясности заставляют меня переходить границу тьмы.
        -  Ваши слова приобрели двусмысленный оттенок, - заметил "ко¬роль" и впервые встретился с Поповым взглядом. - Вы можете быть ученым, можете быть  магом, но быть еще и острословом - это дурной тон: излишества вредны. – Было видно, что он  находится в самом лучшем расположении духа. - Надо жить и ра¬доваться, надо просто  жить.
        "Никто не  спорит,  - подумал Попов, - но откровения подобно¬го рода всегда несвоевременны".
         "Король" оценил его молчание, как  знак благовоспитанности. С молчащим легче беседовать. Человек, обладающий сильным умом и независимым характером,  чувствует чужую правоту.
          Беседа потекла по такому извилистому руслу, когда вопросы и ответы неожиданно перемежаются яркими ассоциациями и требуют предельной концентрации внимания, чтобы можно было в  считанные до¬ли  секунды переключаться с одной темы на другую и легко перемещаться во времени.  При всем  при этом, Попов старался говорить степенно, монотонно: усыпляя… Он так размеренно  произносил слова, как будто чувствовал ритм метронома. И льстил, льстил, льстил. Стелил себе соломку.
        -  Что привело вас ко мне? - взгляд "короля" уперся Попову в зрачки.
       -   Меня  к вам  привели, - с благородным достоинством ответил Попов. - Я шел по улице, считал свои шаги и ощутил на горле петлю.
        - О  чем вы думали в этот момент?
       -  Когда накинули аркан?
       -  Нет, когда шли.
        -  Считал шаги, искал слова.
        -  Так вы поэт?
        - Скорее, мифотворец, -  уклончиво сказал Попов. – Безвестный со-чинитель сказок.
        -  Интересно,  - протянул "король".  - А  что вы обо мне сказать могли бы?                Попов показал глазами на стражников  левого и правого плеча, оберегавших жизнь "короля".
        -  Они мешают.
       -  Удалитесь, - распорядился "король" и стражники повиновались.
       Чужие уши, это уже беда.
       -   Итак,   - медленно заговорил Попов, - запомните, что мне внушили боги. - Он прикрыл глаза, как будто  засыпал,  и начал монотонно декламировать:  - Кто увидит его, тот прозреет, кто услышит его,  тот  запомнит; кто приблизится, тот отда¬лится,  кто забудет, уснет навсегда.
         "Раз-два-три", - произнес про себя Попов и впился взглядом в глаза «короля».- Уснет навсегда…
          "Король" смотрел и не смотрел, видел  и  не видел: он впал в   летаргический транс. Магическая сила  Цзиньгана, заплетенного в  косичку, и  монотонная напористость речи  придали Попову бесподобную самоуверенность и наделили его волю парализующей мощью. Обучившись в Китае искусству гипноза и  хорошо владея всеми его приемами,  Попов, тем не менее, был поражен: столь быстрого эффекта  он не добивался никогда.
       -  Спать, спать, спать…
       "Король" спал сидя. Спал с открытыми глазами.
       - Как тебя зовут? - спросил Попов.
      - Се Сунь, - голосом кротким и тихим ответил "король".
       - Что тебе снится?
        - Река.
        Попов приблизился к нему и  заглянул в глаза: они были пусты.
      -  Где девушка My Лань?
       Легкая тень пробежала по лицу "короля, "он обмяк.
         - В  "Черном пепле".
          "Черным пеплом" в Пекине прозвали дворец городского казначея,   который один раз подожгла мол¬ния, а  второй раз - неизвестно кто. Великолепный дворец дважды превращался в кучу пепла, выгорал дотла,  и его заново отстраивали. Городской казначей приходился двоюродным  племянником Су Шуню,  и злые языки говорили, что дворец на самом деле принадлежит министру налогов, а купчая оформлена на родствен¬ника. Так это или нет, Попова не касалось, его волновало другое.
         -  Девушка жива?
       -     Му Лань жива,  - еле внятно ответил "король". - Но мне никак нельзя…
      -  Что нельзя?
        -  Нельзя на ней жениться.
         -  Спать,  - угнетающе-влекущим тоном   произнес  Попов. - Настало время сна.
        - Я сплю,   - шепнул "король".
        Попов рассчитал точно: лесть усыпляет - в прямом и  перенос¬ном смысле, к тому же  "король нищих"оказался на редкость внуша¬емым типом, настоящим сомнамбулой, проявившимся лунатиком - идеальным пациентом для лечения гипнозом. Сказалось и то, что он учился в буддийской школе, имел навык медитации.
        Убедившись, что "король" спит и еще долго не проснется, Попов  быстро повернулся и направился к двери. Поскольку никто из охраны не  знал, кто он такой и зачем при¬ходил к "королю", который оставался с ним наедине почти четверть часа, стражники правого и левого плеча не  сделали и шага. Мало того, как только он глянул на них, они  молча расступились. Если человек идет,  значит,  имеет право,  а  тому, кто имеет право,  нельзя отказать. Так считают китайцы,  так считал и Попов. « Не будите его, - сказал он охране. - Я  сам приду и разбужу».
          В  открытом проеме двери была видна фигура "короля": он сидел и  смотрел, не мигая.
         Стражники тотчас  опустились на колени. Большинство упало ниц. За спиной Попова послышался молитвенный шепот: «Чародей».
        Беспокойство - это  земное.  Люди покоя - люди небес. Попов был ветром, заблудившимся в лесу. Холодным ветром.
        Отсчитав от порога "Шестой луны" положенное число шагов, он оказался возле  заброшенной лачуги - без окон и дверей, окруженной чахлым палисадом, заглянул внутрь и увидел вход в подвал. Догадавшись, что обыскивали его здесь,  он решил забрать  свой зонт. Моросил дождь,  и тащиться через весь город пешком  значило промокнуть до нитки. Деньги у него выгребли, а за спасибо ни один китаец даже разговаривать не  станет, не го¬воря уже о том, чтобы нанять носилки.
          Спустившись в подвал и обшарив  углы, Попов выбрался наружу ни с чем. Зонт исчез. Этого следовало ожидать, но надежда умирает последней.
        Чертыхнувшись, Попов огляделся, заметил дорожку примятой травы и по ней вышел прямо к тому переулку, в котором  чья-то ловкая рука накинула ему аркан на шею.
        «Если встречу того гада, из-за которого я пострадал, честное  слово, набью ему морду»,  - распалял себя Попов, прекрасно сознавая, что никого он не встретит и никому не набьет морду: "татарский город" просыпался,  и на улицах уже было полно людей. Кто рано встает, тому кто-то чего-то.
       Глядя на унылые  заспанные лица  прохожих, Попов поежился и горестно вздохнул: может, осень и прекрасна сама по  себе, но не такая - сырая,  мрачная, с раскачивающимися под дождливым небом мокрыми деревьями.
        Одно примиряло с действительностью: Му Лань жива, она в Пекине, где-то рядом.
         Сначала он  хотел попросту унести подальше  свои ноги, а может, даже и вообще покинуть столицу - сообщить Игнатьеву радостную весть, но, не  зная, где тот может находиться в данное время, решил  взглянуть на  дворец казначея, в котором томилась Му Лань. Доверяй, но проверяй, и про¬веряй лично.
         «Черный пепел»  окружала высокая каменная стена с глухими железными воротами. Пройдя вдоль нее и завернув за угол, Попов выждал момент, когда никого из прохожих рядом не было,  и  забрался на раскидистый дуб, росший в полуметре от стены. Он уже настолько промок, что  не  замечал воды, стекавшей с листьев. Одним ушатом больше.
          Дворец представлял собой сооружение из трех отдельных зда¬ний, причем средний особняк был  с небольшой надстройкой и слегка возвы-шался над боковыми флигелями. Его парадный вход охраняли два дракона из белого известняка и один стражник, томившийся на крыльце под навесом: он то приседал на корточки, то прислонялся к  стене,  скрестив на груди руки. Его одолевали скука и тоска. Тоска и скука.
        Напротив центрального особняка располагался изящный фонтан, украшенный тончайшими колоннами из малахита и агата. Эти колонны в свою очередь были увиты изумрудными листьями в виде не¬больших чаш. Вода вытекала из каждой колонны, переливалась из одной чаши в другую и скатывалась в крохотный бассейн из блестящего  черного мрамора. В глубине дворцового парка виднелась беседка, к которой вели несколько дорожек, посыпанных красным песком и обсаженных куста¬ми сирени вперемешку с можжевельником и черным бамбуком.
      Один из флигелей напоминал оранжерею. Часть крыши была из стекла.
      « Если  My Лань держат здесь, -  думал Попов, изучая подходы к дворцу,  - придется  запастись веревочной лестни¬цей с крючьями, топориком и очень большой суммой денег».
       Так,  как  ничего этого не было,  Попов осторожно спустился на землю, крадучись обследовал стену. Опыт подсказывал, что где-нибудь в ограде может быть дыра: по ночам к охранникам шныряют проститутки. Чем выше  стена, тем больше веро¬ятности найти в ней пролом: хозяева живут  своей жизнью, а их стража - своей, и порою очень трудно бывает решить, кто же в доме пользуется всеми благами - то ли слуги, то ли господа... По крайности, лучший кусок всегда съедает повар, а дети ключ¬ниц растут, как на дрожжах.
        Пролома в  стене Попов не обнаружил, зато нашел подкоп. Двигаясь вдоль каменной ограды, он уперся в  заросли шиповника в северо-западном углу и криво усмехнулся: трава под кустами была спутанной, желтой. Мало того, к кустам вела едва приметная тропинка.
        Попов осмотрелся по  сторонам, натянул курт¬ку на голову и лег на живот: так и есть – к стене вел узкий, но все-таки лаз. Расширить его руками не удалось,  и Попов еще раз убедился, что без топорика не обойтись.
       Цепляясь за  колючки и шипы, попятился назад. Изгваздался в грязи, досадно сплюнул. Отряхнулся.
        Через полтора  часа он с  упоением рассказывал госпоже Сяо Сан о том, что ему снилось, поглощая  пирожки с инжиром. Вытирал пот  с лица и пил душистый чай.  За окном раскачивались ветлы, шумел дождь...
         Вскоре на лестнице послышались шаги - пришел монах Бао.
         Попов обрадовался старику, с которым он не виделся, наверное, недели две,  но госпожа Сяо Сан обра¬довалась еще больше -  даже захлопала в ладоши.
          -  Почтенный Бао-цзы, как вы давно не заходили к нам, совсем забыли тех, кто помнит вас!
        Старик за это время поиссох. Глаза ввалились, складки вокруг губ  стали печальнее. Нос  заострился.               
        -  Плохи дела,  - сказал он, усаживаясь  за обеденный стол по настоянию хозяйки. -    Европейцы идут на Пекин.
        На глазах хозяйки дома показались слезы. Она всхлипнула и принялась потчевать завтраком гостя.
      -   За что казнят  нас боги? Ну,  за что?
     -   Чем дешевле оружие, тем бессмысленнее войны, - сказал монах Бао и поинтересовался, отчего не ест Попов?               
     - А мы уже поели, - весело сказал Попов. Ваш приход – счастливый случай. – Его распирало  сообщить  старику о том, как он провел ночь, с кем виделся и что узнал, но всему свое время! Гостя надо накормить и дать ему прийти в себя после дороги.            
     -  Вне времени случая нет,  - ответил монах Бао  и, беря бамбу¬ковые палочки , чтобы приступить к еде, усомнился в победе правительственных войск. Во - первых, - сказал он, - армия Сэн Вана отступает в Монголию, а во-вторых, величие правителя не в победе над врагом, а в победе над людскими нуждами.
      - Покойный муж говорил, что "лучший правитель -  заведенный порядок", - сокрушенно вздохнула госпожа Сяо Сан.
     - Цинизм государственного устройства состоит  в том, что имеющие всё хотят отобрать последнее, - поддержал разговор Попов и потер ушибленный локоть - ударился о  землю, когда его прихватили ар¬каном. – Государство это  алчность,  помноженная на корысть.
       -  Правители нуждаются в мудрости, но избегают мудрых,  - ото¬звался монах. – Они не понимают, что  без мужества мудрым не станешь.
      -  Разумный бесстрашен,  - придвинула к  нему  блюдо с пирожками хозяйка, - Так говорил  мой муж; вы его помните.
     -   Помню и чту его намять, - перекрестился  монах. -   Царство ему небесное!
     Попов тоже перекрестился и вспомнил одно из выражений господина Ян Го: "Всем бы хватило, если бы власть не хватала".
        После того, как старик  утолил голод и впервые улыбнулся, похло¬пав себя по животу: «Глина любит воду, а горшок - огонь», По¬пов увел его в свою комнату и подробно рассказал о том, что он узнал.
    - Му Лань Жива! Ее содержат в доме казначея.
    Глаза монаха просияли.  Он тут же засобирался в дорогу, донести радостную весть до Игнатьева, но Попов упросил его остаться и помочь ему вызволить My Лань из плена.
       - Я чувствую, что она там!  Сегодня же пойдем!
       Старик задумался.
      -  Не строй себе препятствие: не торопись.
       Часа через три он поделился с Поповым своим планом. Попову он очень понравился.  Оказывается, и короткую мысль можно обдумы¬вать долго.

                Глава VI

           Вместе с союзными войсками к Пекину подступала осень. Она кружила
 палую листву, сбивала в стаи перелетных птиц, кричала их про¬стуженными голосами. Уже с утра холодный мглистый свет терялся в далях, налетал гудящий ветер,  и тогда придавленные его темной силой тучи долго терлись влажными боками о шумящие вершины сосен, стряхивая с них  хвойные иглы.
         Ни от Попова, ни от монаха Бао никаких известий не было,  и это угнетало. Чтобы иметь хоть какое-то представление о том, что про¬исходит  за пределами Тунчжоу, Игнатьев  направил Татаринова к об¬ластному начальнику под благовидным предлогом: спросить, доставле¬ны ли письма русского посланника в Верховный совет?
        Не прошло и часа, как Татаринов вернулся и принес новость.
         - Богдыхан скрылся из Пекина.
         - Этого  следовало ожидать,  - сказал Николай и тотчас сооб¬щил об этом союзным послам. Хотя бегство богдыхана соответствовало задуманному им плану, мысли о воз¬можных беспорядках в городе, тревога за безопасность членов Духовной миссии не покидали его. Пассивное ожидание развязки предпринимаемых союзниками действий  для его деятельной натуры было тягостным и грустным испытанием. Нет ничего хуже: ждать и до¬гонять! Но вот, извольте… Понимая, что пока парламентеры нахо¬дятся в плену, англичане и французы,  так  или иначе,  постараются отомстить за злоключения своих соплеменников, он не на шутку  забеспокоился о судьбе русского дипломатического архива, часть которого, по словам монаха Бао, была переправлена в Летний дворец несколько недель тому   назад. Эта  загородная рези¬денция Сянь Фэна находилась в Хайдэне, верстах в двадцати к северо-западу от столицы и носила пышное название: Юанъминюань. Монах Бао рассказывал, что Летний дворец строили португальцы-иезуиты; первые особняки были возведены сто лет  назад и  поражали великолепием убранства. В Юаньминюане хранились бесчисленные подарки императорам Поднебесной от пра¬вителей всех близлежащих и подвластных Китаю государств;  гуаньси - при¬ветливая деловитость. Без самоуважения нет ни личности, ни госу¬дарства. О несказанной красоте Юаньминюань Игнатьеву говорил и отец Гурий. Он подчеркивал, что над интерьером дворцовых построек тру¬дились самые искусные живописцы и непревзойденные резчики по де¬реву и слоновой кости .
"Какую вещь ни возьми, - восхищался священник, словно держал в  своих руках фарфоровую статуэтку или яшмовую вазу, - чего ни коснись, все исполнено с таким усердием и выдумкой, что диву даешься, и ото¬ропь берет: как может простой смертный сотворить такую красоту?"
          Николай представил себе возможные действия союзников и,  па¬мятуя о бешеном честолюбии генерала Монтобана, устроившего сраже¬ние под Чанцзяванем и захватившего мост Бали-цяо, пришел к выводу, что неуемный полководец попытается захва¬тить Летний дворец и тем самым вдохновить своих вояк на штурм столицы. Что будет с Юаньминюань и пострадает ли его великолепие от действий союзников, Игнатьев не думал, но он не мог допустить, что¬бы русский дипломатический архив, тексты Тянъцзиньского и Айгунского договоров, бумаги, хранившие секретную переписку России с Ки¬таем,  оказались в руках англичан или   французов. Ко всему прочему, он страшился, что его личная переписка с китайским правительством, в которой он предлагал себя в качестве посредника  при пе¬реговорах с союзниками, попадет на глаза барона Гро  или, чем черт не шутит!  - окажется в руках  лорда Эльджина.   Если это произойдет, скандал неизбежен! А вместе со скандалом и   полный провал того, что он задумал.
            Николай   занервничал. Надо было либо опередить  союз¬ников, что в общем-то, конечно, нереально, либо отбить у них русский архив, если не удастся завладеть  им преждевременно. Лучше утратить переписку, нежели отдать ее в руки врага. Нe для того он столько времени провел в Китае, чтобы его усилия оказались напрасными! Дудки, господа хорошие! не выйдет.
        - Дмитрий!  - крикнул он камердинеру. - Вызови ко мне
прапорщика Шимковича и капитана Баллюзена. Живо!
       Отдав распоряжение, он повернулся к Вульфу.
       - Боюсь, наша переписка с китайцами будет захвачена союзника¬
ми.
           - Это провал,  - закусил губу секретарь.  - Все псу под
хвост, а главное - Бог знает, как потом аукнется нам этот
казус.
          Когда пришли капитан Баллюзен и прапорщик Шимкович, Игнатьев спросил у последнего, не составил ли он случайно со слов отца Гу¬рия, план Хайдэна – Летнего  дворца богдыхана?
        - Хотя бы самый приблизительный,  - добавил Вульф с молящей
интонацией.
         Шимкович  зарделся.
        - Нет.
        Игнатьев выругался.
        -Черт!  все против  нас.
        Видя, что его ответ вызвал такую ожесточенную досаду, топограф покраснел еще больше   и  вскинул руку к козырьку.
         - Разрешите, ваше превосходительство.
        - Что? - сверкнул глазами Николай. - Что разрешить?
        - Припомнить…  на бумаге...  - голос Шимковича дрогнул.  – У меня память хорошая.
          - Сейчас,  - засуетился Вульф, раскладывая на столе бумагу.  – Вот карандаши, я подточил, вот чистые листы...
        То, что карандаши заточены до игольчатой остроты и так было видно, но Вулъф не преминул обратить внимание присутствующих на свою аккуратность и предупредительность.
      Шимкович приступил к работе.
      Через полчаса Игнатьев и Баллюзен изучали схему основных до¬рог, ведущих к Хайдэну и паутину парковых тропинок, по которым можно было пройти к тому или иному павильону. Помимо основного дворца с ок-ружающей его площадкой, в прилегающем парке было еще два основных здания: одно располагалось в роще вековых  сосен, которая окружала площадку  с круглым бассейном, а второе  здание находилось у  запад¬ной стены, на небольшом возвышении.
       - Я помню, - сказал Шимкович, вставая из-за стола и уступая
 место Баллюзену,  - что первоначально композиция дворца была рассчитана на широкий обзор окружающей природы, но позднейшие пере¬планировки и реконструкции привели к  загромождению пространства дополнительными строениями и новыми посадками деревьев экзотических пород.
        -  Неужели  и пальмы растут? - удивился Вульф.  - Наряду с елями? 
          - Не думаю,   - убрал руки за спину топограф.  - Скорее всего,
высаживали вечнозеленую крушину и японские криптомерии.  - Да, -
вспомнил он, обращаясь к Игнатьеву. - В  центре дворца находится  бас¬сейн  с  изваянием  зеленого дракона. Кажется, из   изумрудов.
        - Хороший ориентир,  -  сказал Николай  и объяснил ему, для чего  столь срочно понадобился план Летнего дворца.  - Надо выручать архив.
         - Немедля,  - приказным тоном  добавил Вульф и посмотрел на Баллюзена, который и без того понял, что выполнять распоряжение Игнатьева придется лично ему - гвардии капитану конной артиллерии, самому подготовленному для намеченной вылазки офицеру посольства.
          - Лев Федорович, - уловил ход его мыслей Николай. - Придется
вам.
       - Я  сам хотел просить.
         - Тогда берите  двух охотников, экипируйтесь - и в дорогу! Дей¬ствуйте по усмотрению. Думаю, архив находится в одном
из флигелей у  западной стены. Если не удастся  завладеть  им, унич¬тожьте.
          Рисковать  жизнью вызвались несколько чело¬век: урядники Стрижеусов, Шарпанов, Беззубец и рядовой Курихин.
       - Двоих хватит,  - сказал Игнатьев, поблагодарив казаков за
храбрость и готовность послужить короне Российской империи. -
А чтоб все было по чести, бросьте жребий.
        Баллюзен вытащил из кармана медный пятак и попросил каза¬ков "загадать".
         - Орел, - выпалил Шарпанов.
          - Решка, - воскликнул Беззубец.
           - Решка,  - почесал за ухом Стрижеусов и махнул рукой, мол,
надо было ставить на "орла".
           - Орел,  - вытянул шею Курихин.
         Баллюзен подкинул монету,  и она плотно прилегла к  земле.
          Орел!  - в две глотки проорали Курихин и Шарпанов, бросившись в объятия друг друга. - Едем!
         Можно было подумать, что их отправляют домой.
        Беззубец предложил  Курихину обменяться конями: «Мой порезвее будет», но тот потер рубец на скуле и бесшабашно сплюнул: «Обойдусь»! Зато от  револьвера, который сунул ему в руки прапорщик Шимкович, отказываться не  стал: провернул барабан, пересчитал и оценил на вид капсюли – вроде, все в норме, осечки быть не должно, и  опустил пистолет  в карман  казачьих шаро¬вар. - Авось, не пригодится. - Он приосанился и даже сдвинул каблу¬ки, прихлопнув рукой шашку.
       Николай наблюдал за  сборами казаков и представлял  себе лорда Эльджина, довольно потирающего руки по  случаю захвата рус¬ского архива. «Если нож не входит в грудь, он может войти в спину» - Это была одна из любимых поговорок английского посланника.
       - Ваше превосходительство,  - обратился Баллюзен к Игнатьеву,
        - разрешите приступить?
       Видение лорда Эльджина исчезло.
        Николай посмотрел на капитана и тот, вытянувшись, щелкнул каблуками.    - Команда к вылазке готова!
       - С Богом! - напутствовал его Игнатьев. - И зря не рискуйте: люди дороже.
      Шарпанов и Курихин приторочили к седлам карабины.
         - Куда навострились? - шепотом спросил Савельев,  и Курихин
уклончиво хмыкнул.  - Допрежь не  знали, а ноне как вчерась.
      - Не закудыкивай, - буркнул Шарпанов.
     - Ладныть,  - сконфуженно сказал Савельев и похлопал его по плечу. - Я не глазливый.
        - А я и не,  - мигом очутился в седле Семен. Даже  стремя не
качнулось. - Казак струсит,  девка мамкою не станет.
       Вид лихой, глаза блестят.
       Счастливый.
      В  это время Игнатьев давал Баллюзену последние наставления.
       - Англичане будут принимать вас за французов, а
французы сочтут  за англичан. Поскольку и у тех и у других много
наемников со всех концов  света, орите по любому поводу: «Мой Бог!»
и вас поймут.
        - По крайней мере, примут за контуженных, - рассмеялся Баллюзен
и молодецки сдвинул фуражку.
         Из Тунчжоу выехали рысью, затем пришпорили коней.
         Шарпанов с цыганистым смуглым лицом и выбивавшимся из-под фуражки смоляным чубом скакал впереди - его отчаянная храбрость и неуемная прыть рвались наружу. Неожиданно из придорожных кустов выпрыгнул заяц,   и он едва удержал своего жеребца на краю обрыва,  с  которого  запросто можно было свалиться в реку.  Лошадь Баллюзена  шарахнулась вбок, осела на  задние ноги и, напружинив шею, кося глазом, стала выбиваться передними копытами из топкой канавы. Пришлось капитану соскочить на землю, а Курихину поддернуть гнедую за  нарыльник, благо, ремни уздечки были крепкими. Тут же, напуганная лошадиным храпом и людской возней,  из прибрежного камыша взлетела цапля, чиркая по воде длинными ногами и маховыми перьями своих огромных крыльев.
        - Сумнение береть: туды ли метим? -   крутнулся в  седле Антип,  когда они одолели еще несколько верст. Перед ними чавкало болото, сопело, плюхало вонючей жижей. Жеребец   Шарпанова, разгоряченный бегом, грыз удила, натягивал по¬водья.
         - Стой, чертова худоба!  - поддернул железо уздечки Шарпанов
 и посмотрел на Баллюзена.  - Надо мозговать.
          - Чу!  - поднял нагайку Курихин,  и все насторожились. - Кажись,
стреляют.
          Откуда-то издалека доносилось хлопанье в ладоши.
         - Из пушек жарят,  - потеребил свой чуб Шарпанов.
        - Из фалконетов, - уточнил Баллюзен и  снова прислушался. - А вот теперь  гаубица.
        - Значица, левее надыть, - указал нагайкой на поросший лесом
взлобок Курихин и стал заворачивать коня. Следы от копыт наливались водой. - Захряснем в мочажине.
         Проехали кремлевник - хвойный лес на моховом болоте, тонкомерный осинник, чахлый березняк, и выбрались на сушь.
          Курихин первым  заметил французов - конный разъезд.
        - Сыпь! - гаркнул он в ухо Шарпанову и пустил свою лошадь галопом
 - только подковы засверкали.  - Тикаем, ваше благородие!
          Баллюзен помчался следом.
          Шарпанов пропустил его вперед, поскакал сзади. Прикрыл.
          Кони взяли разбег и под их аллюрный топот мимо проскакивали то редкий соснячок, то частый ельник, то густой чащобный бурелом.
         -  Пусто,  - оглянулся на скаку Семен и погрозил Курихину на¬гайкой. - Всыпать бы тебе  за огурство, да арапника жаль.
        - Ты зря-то не блажи,  - огрызнулся Антип. - Говорю, французы.
       Изредка со стороны заходящего солнца доносился перестук выстрелов, пушечные  залпы. С каждой верстой их звуки становились гром¬че и отчетливей.
       Кони перешли на рысь.
       Случайно наехали на  заросшую высоким бурьяном и молочаем крохотную бахчу. Среди пожелтевшей ботвы и огудины нашарили три небольших  арбуза с желтыми пятнами пролежней и две спелых дыньки, источавших медовый аромат. Пустили коней шагом. Полакомились.
     - -Сейчас бы карафинчик красенького, - выплевывая арбузные семечки, размечтался Курихин,  - да барашка с поджаркою…
      - Щас пятки припекет, - нахмурился Шарпанов. До его слуха докатилась новая волна перестрелки. - Видать, французы.
        - Энтих мы смигнём, абы бумаги найти.
       По дороге наткнулись на живую изгородь из винограда и терновника. С трудом  продрались  сквозь колючие кусты. Жеребец Курихина едва не провалился в волчью яму, за  что и получил тычка.
      - Гляди,  куды прешь, едрева грызь!
       Перебрались через топкую холодную речушку, выбрались на твер¬дый берег и снова  - руби ее в пять!  - кусты боярышника  и колючки. Терновник, шиповник, репьи в рост человека.
         - Гляди, - обратил внимание на труп китайца, лежавший подле серого камня, Шарпанов. -   Свежая протычина под глазом.
        - Штыком ковырнули,- присмотрелся Курихин. Его конь всхрапнул, скосил глаза, подался вбок. В  это мгновение Антип мог поклясться, что чувствует на своем плече чью-то тяжелую руку, затылком ощущает  злобный взгляд. Он резко обернулся - и встретился глазами с Шарпановым.
        - Че крутишьси, как муха в молоке? – Заметив опасливую
настороженность в лице товарища,  проворчал Семен и направил своего коня по истоптанному коноплянику.
          - Фу, - стряхнув наваждение, выдохнул Курихин.-
- Че токмо не помстится. - Он постучал нагайкой по  заляпанному грязью голенищу и со всего маху перешиб плетью  стебель татарника. - Еп-пишкина коза!
        Над дальним лесом, к которому они стремились,  висела багровая туча, обожженная закатом.  Высоко прокугыкали гуси. 
    Решив облегчить  себе путь, казаки предложили Баллюзену  свернуть на проселок  и теперь их лошади скакали по избитой, но твердой земле.
    С той стороны, где,  по их мнению,  находился Летний дворец, гро-мыхнули пушечные выстрелы - три или четыре. Затем послышался мощ¬ный орудийный залп и частая ружейная стрельба.
       - Мы уже близко,  - посуровел Баллюзен.  - Теперь на пулю бы не напороться.

                Глава VII

           Летний дворец, штурмуемый французами, они обошли с западной стороны, спешились в редком лесочке, где остро пахло грибной сыростью, палым листом, свалявшейся травой и  дикой грушей – падалицей. Где-то высоко над головой тоскливо гудел ветер. Сосны шумели вековой хвоей, елозили макушками по небу, настырно притирались к вечности. С ветки на ветку перепархивали черные дрозды.  Устраивались на ночь. Сквозь редкий чапыжник были видны задворки какого-то бедного селенья, от всех строений которого осталась одна ветхая лачуга и заброшенное кладбище. Полевые орудия французов, подошедших с севера-востока,  изрыгали в сторону дворца жгучую шрапнель: казалось, где-то рядом отхаркиваются верблюды.
          Курихин  до¬стал револьвер, еще раз пересчитал патроны - ровно шесть, и по¬смотрел на Баллюзена.
           - Айда, ваше благородие? - Позади него пофыркивали спутанные лошади.
         - Айда, - в тон ему ответил капитан и повернулся к Шарпанову.
- Ждите нас здесь. Если к полдню не вернемся, 
возвращайтесь в Тунчжоу.
       Семен был огорчен таким решением, но перечить не  стал. Там видно будет.
         Баллюзен и Курихин прошуршали древесной опадью и, низко пригнувшись,  побежали к каменной ограде, окружавшей Летний дворец.  Двигались молча, то и дело припадая к земле, пристально всматриваясь в каждую кочку и корягу. В одном месте прямо на них выскочило несколько китайцев и, завизжав от страха, бросились в рассыпную - оружия в их руках не было.
        - Прислуга, - шепнул Баллюзен. - Они нам не  помеха.
       Хоронясь от шальных пуль и осколков, добе¬жали до зарослей боярышника,  спрятались под стеной сгоревшей фанзы.  Несколько пушечных ядер, начиненных порохом, ударились впереди них о  землю, подскочили и не разорвались. Выгорели изнутри
       - Ишь, как огонь оберестил хибару,  - высморкался Курихин и
потер ушибленное колено.  - Угли да  зола.
        - Боюсь, и от архива останется лишь пепел, - плотнее
натянул фуражку Баллюзен. - Надо спешить.
        Они отдышались и снова рванули вперед.
        Ползком и короткими перебежками добрались до стены, нашли участок, заплетенный диким виноградом и, цепляясь за ветвистую лозу, очутились на территории дворца.
       - Встречаемся здесь же,  - одними губами сказал Баллюзен и по¬бежал к ближайшему флигелю.
      В этот момент пушечная канонада смолкла,  и раздался многоголосый рев:
       - Победа-a-a!. .   
     Чугунные ворота  дворца распахнулись. Началась резня. Последние  защитники несметных сокровищ богдыхана не в силах были противостоять вооруженным до  зубов штурмовикам генерала Монтобана. Волна рукопашного боя окрасилась кровью. С ее  мощного  гребня пенным валом покатился гул - победный вопль луженых глоток.  Обезумев от видимых богатств, от блеска золота и драгоценной утвари, солдаты устремились на грабеж. За это  стоило  сражаться с самим чертом!
        Кто-то тащил ларец из малахита, кто-то выковыривал изумруды из настенных украшений, но большинство устремилось в поисках монет и  драгоценностей. Начались стычки между собой.
        Баллюзен заскочил в ближайший флигель, споткнулся о порог,  хлобыстнул бросившегося ему наперерез капрала так, что тот больше не встал, схватил огромный короб, вытряхнул на пол золототканные пурпурные одежды, перевернул ряд сундуков, сорвал с них крышки - рас-катились жемчуга,  и ринулся в соседний павильон. Навстречу ему французский лейтенант тащил конскую упряжь, отделанную золотом.
     Приняв Баллюзена за соотечественника, рыщущего в поисках богатств, он дико заорал.
        - Виват!
       - Виват! – не менее восторженно ответил Баллюзен,  и они оба поняли
друга друга.
       - Едрева грызь!  - перескочил через чьи-то  распластанные тела Курихин  и влетел в приземистое  здание, вход в которое охраняли мраморные воины. Одному из них снарядом  оторвало голову.
        - Казаки менуетов не вальсуют!
        Хозяйничавший в помещении  француз отшатнулся и упал, крепко ударив¬шись лопатками о землю.
         -Лежи, не шелыхайся! – шикнул Антип и придавил ему ноги
каменным истуканом, торчавшим при входе.    -  Враз башку сниму.
        Обезвредив противника и подхватив его винтовку, которую тотчас перекинул за плечо, он забаррикадировал вход попавшимися под руку массивными дубовыми шкафами, забитыми пыльными книгами, и стал ис-кать архив, лихорадочно опорожняя сундуки и корзины, короба и платяные шкафы.  Он уже понял, что Летний дворец - это уйма древних вещей и подарков, поднесенных богдыхану. "Где-то здесь",  - подбадривал  он сам себя, глотая столетнюю пыль 
       Ружейные  залпы то стихали, то вновь будоражили ночь.
       - Стоять!  - рявкнул на пороге  соседнего павильона Баллюзен и ловко выбил нож из рук француза.  -  Миль пардон! -  Обезоруженный  солдат рванул во все лопат¬ки.  Его соратник  - мордатый капрал  -   схватился  за кобуру и тотчас ударился затылком о складские двери. У капитана Баллюзена был увесистый кулак, а главное - молниеносный удар, валивший  с ног быка. Что ни говори, а в гвардию конной артиллерии зачисляют далеко не всех.
        - А я предупреждал, - добродушно сказал Баллюзен и подхватил
с земли связку ключей, оброненную французом. На всякий случай разрядил его револьвер. Забросив патроны в кусты, он втащил бесчувственного вояку внутрь дворцовой пристройки и зажег спичку. Осмотрелся.  Где-то должен быть фонарь, какой-нибудь  светильник.
       Тем временем в Тунчжоу барон Гро  яростно ссорился с лордом Эльджином. Причиной раздора стал  Летний  дворец, захваченный французами.    Так вышло, что решение завладетъ несметными сокровищами Юаньминюаня принадлежало англичанину, но главнокомандующий британской армией, краса и гордость штурмовых отрядов  ее величества генерал Хоуп Грант,  решивший резко  сократить путь до Хайдэна, увяз со своим авангар¬дом в непроходимой топи, и слава победоносного полководца вновь зажгла  звезду над головой Кузена де Монтобана!
       Французы опередили англичан.
       Опередили, победили, а победителей не судят. Все, что можно было взять, стащить и уволочь, досталось им. Роскошь и великолепие Летнего дворца напоминало сказочную иллюстрацию из "Тысячи и одной ночи". Ничего подобного простой солдат  не видел никогда. И, надо думать,  не увидит.
        Жемчуга - корытами, ушатами, возами.
         Изумруды - ведрами, мешками, рыбными бочонками в рост человека.   
         Сабли, секиры,  мечи  - поленницами вдоль двор¬цовых стен.
         И золото, золото, золото… 
         Богдыхан настроил дворцов, чтобы в них сходить с ума.
        Парковые и садовые дорожки Юаньминюань были усеяны в эту ночь не только осколками гранат и стреляными гильзами, но еще и редкостными  монетами - разных времен и государств.
          Жизнь это Храм Света, но люди забывают об этой простой истине и ведут себя так, словно попали не в храм, а на городскую свалку.
           Снарядные "линейки", обозные фуры, госпитальные двуколки, даже котлы полевых кухонь были доверху набиты награбленным добром.
           Французы ликовали: утерли англичанам  нос!   
            Барону Гро достался кованый сундук, в  котором переливались всеми цветами радуги    драгоценные камни,  обработанные  с изумительной тонкостью и ограненные  с   чудным мастерством. Но хвастался барон корейским двуручным мечом, выкованным из чистого золота  и по-ражавшего несравненной отделкой. Его жилище завалили картинами, на которых принцы и князья, шахи и султаны скакали на тонконогих лошадях,  выпуская из луков черные стрелы.
            Триумф был полным.
            Если что и огорчало, так это печальное известие,  касавшееся судьбы плененных парламентеров; из двенадца¬ти человек, содержавшихся в Летнем дворце, в живых уцелело пятеро. Остальные вернулись в гробах. И все же,  не это вызывало гнев и ярость французского посланника, совсем не это.
            - Нельзя, нельзя уничтожать дворец!  - восклицал он в  сотый раз и  в  сотый раз видел  сардоническую ухмылку лорда Эльджина. -   Мы христиане, а не  варвары. Потешились  солдаты - всё!  Пусть ра¬дуются, дурни. А разрушать и предавать огню бесценные  сокровища архитектуры, - от волнения он
терял голос, срывался на фальцет.  - Это, это дикость! Это глу¬пость.  Да, да, да!  - Потворство дьяволу, если хотите.
     - Хочу! -  стукнул по лавке, на которой сидел, взбешенный лице¬мерием француза лорд Эльджин.  - Я уже отдал приказ.
     - Какой? - простер к нему руки барон Гро и  застыл с мольбой в  глазах.           -     Разрушить все, что может  разрушаться и сжечь дотла все, что горит.
    - Я не могу, - застонал француз и горестно всплес¬нул руками.  - Я безнадежно болен.
       - Чем? - предугадывая ответ, рассмеялся лорд Эльджин.
- Моим цинизмом и жестокостью?
     - Да, да, да!  - трижды воскликнул барон и страдальчески поморщился. - У  меня хроническое возмущение вашим бурным темпераментом: вы настоящей мюрид,  вы люто ненавидите всех  иноверцев, их культуру, их обычаи, их мир.  - Голос у него оконча¬тельно пропал,  и он с усилием закончил свою речь. - Святая Дева, что ни говори,  вы  злой язычник.
          - Нe огорчайтесь,  - успокаивающе сказал лорд Эльджин. -_
Разрушение дворца  послужит замечательным уроком. К тому же,  - он ехидно засме¬ялся,  - богатство - пыль на ветру, к чему жалеть о нем? Так, кажется,
твердят ученые мартышки, прося    меж  нищих подаянье.
         - Я говорю о справедливости, милорд,  - сорванным голосом  прохрипел француз. - Нельзя уничтожать культуру, здания, дворцы; бессмысленно уничтожать произведения искусства - это  следы цивилизации, свидетельства та¬ланта, человеческого гения. - Говорить ему было трудно,  и он по¬могал себе жестами. - Вспомните, хотя бы, парк в Шанхае,  двор¬цы Тяньцзиня  с их поразительной гармонией убранства! Мне кажется, что я впер¬вые осознал величие Востока.
       - Скорее всего, представили себе, вообразили, -  охладил его
восторженное сердце англичанин. - Первое впечатление обманчиво, а
воображение плодит иллюзии: все величие Востока – иллюзорно. На са¬мом деле, это пшик: китайцы - черви, навозные жуки. Сороконожки.  - Он
рассмеялся, посчитав  сравнение удачным, и предложил  забыть Летний
дворец.
        - Вce равно домой не увезти.
         Это был сильный аргумент.
       - Да,  - еле  слышно произнес барон Гро и  сокрушенно вздохнул. Он понял, что приказ лорда Эльджина об уничтожении Летнего дворца  будет исполнен не¬медля.
       - Разрушить и сжечь!
       Приказ жестокий, короткий и резкий, как удар боевого меча.
            После этого все диалоги барона Гро и лорда Эльджина  сводились к взаимным упрекам.
         - Это вы виноваты!
         - Да в чем же?
         - Во всем!
        Курихин нащупал рукой   сверток и  услышал  дикий хохот: за стеной флигеля горланили солдаты. Они напали на склад женских одежд и,  вырядившись в платья налож¬ниц,  лихо  отплясывали  канкан.
         Баллюзен спрятался  за мраморную скамью, пропустил мимо себя горластую ораву кирасиров и увидел, как над Летним дворцом с огненным треском заполыхало пламя пожара.
        - Мстят  союзнички, - сказал он сам себе и взбежал на крыльцо
еще одного павильона.   Архив он пока не нашел. - Грабят подчистую.
         Первыми загорелись постройки в северо-восточном углу дворца. Из жуткого мрака пожарища, озаряемого ярко-багровыми клубами огня, доносились  душераздирающие вопли - это спрятавшееся в одном из глухих подвалов  дворцовые  слуги пытались выбраться из пекла - сгорали заживо. Взывали к людям.
      Англичане сумасшедше  хохотали. Выполняли приказ.
      Гуд раскаленного ветра, человеческий вой, огненные языки пламени  лишали солдат разума,  и  они отплясывали нечто безрассудное, дикарское - дёргались  и корчились, как одержи¬мые... Вороха летучих искр довершали их безумие. И что за ужас было видеть, как на фоне клокочущего пламени, опьяненные легкой победой и баснословной добычей, офицеры и нижние  чины, гвардейцы и наемники, обозники и кирасиры, соперничая друг с  другом в невежестве и злобе, тащили, рвали, волок¬ли, кромсали и ломали то, что было ценным, но уже не умещалось - ни в  солдатском ранце, ни в руках, липких от  крови, ни в бездонных повозках штабов. И что за мука была видеть бесчинства  мародеров и   не иметь возможности предотвратить  эти бесчинства: ничем не при¬крытый грабёж, уничтожение бесценных исторических реликвий, чуд¬ных творений рук человеческих!
         "Вандалы, вандалы, вандалы", - метался из одного  здания в дру¬гое Баллюзен в поисках  архива. Горячий дымный воздух обжигал ноздри.
          Трупы, ругань, сорванные с петель двери, переко¬шенные лица - все  смешалось  и  вошло в его сознанье одним словом: бесовщина!
           Рядом с ним рухнула стена и шумно  обвалилась кровля, взметнув столб пламени, обдавший его жаром. Бежавший впереди фран¬цуз споткнулся на бегу и смаху обнял землю. Чугунные решетки  окон  жарко покраснели  и стали пластовать окалину.  Большой бассейн с фонтаном в виде изумрудного  дракона,  в котором шевелили плавниками пьшнохвостые оранжевые рыбки, в мгновение ока был погребен под слоем  пыли и золы.
      Образно говоря, пламя Хэсиву и Чанцзяваня  перекинулось на  Юаньминюань.   Летний дворец полыхал со всех сторон.  Через три дня  от него  остались только стены, внутри которых громоздились обугленные балки. Все остальное поглотил огонь, испепелил и уничтожил.
       Шарпанов давно уже не слышал перестрелки, зато с тревогой смотрел на пожарище.   Он распутал  лошадей, набрал опавших груш, погрыз их, покурил, перемотал портянки, даже чуточку вздремнул:  с четверть часа, а  Баллюзен с Курихиным все не возвращались.
         На куст бересклета, за которым  он таился, села  ранняя синица,  качнула ветку, и   в этот момент он увидел Курихина. Было видно, что тот  выбился из сил.
         Семен кинулся навстречу.
       - Ну, че там?
          - Воды дай, - вместо ответа попросил Антип, приник к фляге с водой.  Струйка потекла по подбородку, намочила чекмень.  - Дыхать садко.
        - А я прозяб. Под утро   колотун.
        - А тама - пекло, - не поворачивая головы, сказал Курихин и, завинтив флягу, вернул  ее Шарпанову.  – Чичас посмотрим, че я при¬волок.
         Он  полез за пазуху и достал свернутые в трубку бумаги.
         -  Вроде,  как они.
          -  С  нашим орлом.
          -  Из огня  выхватил.
               Спустя полчаса, уже засветло вернулся Баллюзен. Весь в ссадинах, кровоподтеках и ожогах. Он тоже принес кипу бумаг.
        - Других не нашел,   - выдохнул  гвардии капитан и опустился  на  землю. Ноги дрожали, в гла¬зах стоял огонь.  - Письма Игнатьева в Пекин.- Он принялся,  было,  просматривать их, но Шарпанов дели¬катно кашлянул в кулак.
        - Попозжа успеем, ваше благородие. Сматы¬ваться надо.
        - И то верно, -  засобирался Баллюзен и скомандовал  Курихину:  - Подъ¬ем.

                Глава  VIII

              - Ну вот, - обрадовался Николай, принимая от Баллюзена сверток со своими письмами и дипломатическим архивом. - Отныне нашей репутации ничто не угрожает.
               - Без бумажки ты букашка, а с бумажкой - человек!  - слегка ёр-ничая, пробормотал Вульф и щелкнул сейфовым замком, пряча архив. -
Так было, так будет.
              Через два часа личный состав посольства,  был выстроен во дворе кумирни.  Свер¬кающий серебром эполет Игнатьев громогласно поблагодарил гвардии капитана конной артиллерии Баллюзена, унтер-офицера Шарпанова и унтер-офицера Курихина за проявленные ими  героизм и мужество во вре¬мя выполнения особого задания. При этом он добавил.
       - Я не ошибся в вас и горжусь, что мне выпала честь  служить вместе с вами Царю и Отечеству! Я  не оговорился, когда упомянул звание казака
Курихина: я издал приказ о присвоении ему унтер-офицерского  звания с увеличением должностного жалованья. Мало того, и гвардии  капитан Баллюзен, и  отличившиеся унтер-офицеры, представлены мною к боевым наградам. Надеюсь, что по возвращении в Россию вы эти награды получите. Благодарю за службу!
          На вечер запланировали праздничный ужин.
      - Можно с вином, - поощрительно распорядился Иг¬натьев. -  По бутылке на двоих, кроме караульных.
         Перед обедом он не удержался и перечитал свои письма в Верховный Совет Китая. Многие фразы в его посланиях были отмечены красными  кружками. Татаринов сказал, что таким образом  китайцы отмечают наиболее удачные места в экзаменационных сочинениях.
             - У китайцев, вообще, есть чему поучиться, - добавил драгоман. -
Есть что перенять.
              - Что именно? – протирая очки, исподлобья  глянул Вульф.
             - Хотя бы целостность мышления, - ответил Татаринов. – К сожалению, нужно признать, что сознание  у большинства европейцев разорвано.               
             - Стремятся к миру и воюют, - поддержал драгомана Игнатьев. - Что-что, а двоедушие Европы потрясающе. Говорят о гуманизме и торгуют опиумом.
                -  Домогаясь своего приоритета в мире, Европа не понимает, что
любое домогательство это всегда насилие над собой: хотеть чего-то, значит, заставлять себя. – Татаринов продолжил свою мысль.  - Китайцы учат внутренней свободе. Они учатся жить так, как смотрят в воду.
           -  Это как же? - близоруко сощурился Вульф.
           - Очень просто. Когда мы смотрим в воду, мы  сначала различаем дно, а уж за¬тем - свое отражение. Совсем не так, когда мы смотрим в зеркало.
          - В зеркало мы видим себя, -  сказал Игнатьев.
          - В том-то и дело. Отсюда европейский эгоизм.
            - Понятно, - продолжая щуриться и протирать очки, задумчиво сказал Вульф. -  Европа смотрит на мир, а видит себя.
           Говорить с драгоманом было всегда интересно и, возможно, разговор бы продлился,  но в комнату заглянул камердинер Скачков и со¬общил, что прибыл нарочный. От англичан.
          Игнатьев посмотрел на Вульфа, и тот поднялся из-за стола. Вер¬нулся с запиской.
        - Легки на помине.
        Лорд Эльджин спешил известить Игнатьева о том, что «незаменимый Парис» и некоторые другие лица будут вскоре выданы китай¬ской стороной и, что, таким образом, он надеется «увидеть Игнатьева в Пекине и воспользоваться приглашением на обед в русском подворье».
       «Радуется награбленному в Хайдэне», - уловил нотки триумфа в записке англичанина Игнатьев и придвинул к себе чернильницу.  В своем письменном ответе он поздравил лорда Эльджина  со столь «замечательным результатом двухдневного движения войск» и просил передать господину Локy и  господину Парису свое сочувствие и радость по случаю их освобождения. Лока он нарочно поставил на пер¬вое место, поскольку тот никогда не проявлял враждебности к Рос¬сии.
         Вульф молча выслушал прочитанное вслух  ответное послание и лишь согласно кивнул головой: блажен, кто не способен презирать людей, да и вообще, что толку от дождя, когда жито горит? Союзники успешно продвигались к своей цели.
         Казаки, не дожидаясь ужина и пользуясь всеобщим благодушием, особенно со стороны начальства, вскладчину обмывали "офицерство" Антипа Курихина. Куда-то сбегали, чего-то принесли.  Расставили посуду.
        Антип кусал усы. Переживал.
       - Ты четверть-то спрячь, не свети,  - шикнул на Савельева хорунжий. – Радость,  она тайну любит.
         Бутыль с самогоном оказалась под столом.
      - Везучий ты, Антип,  - сграбастав свой стакан с китайской "ханкой",  поднялся над застольем Чурилин и предложил выпить "без шума".
         - Горшок в детстве вылизывал, - толкнул Курихина сидевший рядом
с ним Шарпанов,   и  все захохотали.
         -  С Богом!
          -У-у-у! – замотал головой Антип, не в силах перевести дух от жгучей сивухи,  - лядское варево! - Он согнулся в поясе, еще раз с шумом выдохнул,  и на его глазах выступили слезы. - Зар-раза! - Он постучал кулаком по груди, откашлялся и понюхал хлебную горбушку. - Хар-р-рашо...
            Все дружно принялись закусывать. Хренком, вяленой рыб¬ой, крупно нарезанным луком.
         Курихин  быстро захмелел и теперь живо рассказывал о своем "геройстве": «Слышу, вроде как порося хрындучит или  собака перхает
оглодком. Што, думаю, за грызь такая? А эфто, значица, хранцуз, тоже
тудыть, и на  мине… Ну, я ево хлобысть,  и дым винтом!..
Казаки менуетов не вальсуют».
        Савельев разлил  «по второй».
          -  Ежели чиво, то чиво, ежлив ничево, то  ничево, а доведись    такое
дело, во тя и христосуйся! - многозначительно пробубнил он в бороду
 и закусил хмельное зелье  красным стручковым перцем - любил его сызма-лу.
          - Ежелить, конешно, шта и говорить, - в тон ему отозвался
Стрижеусов, и на его груди качнулись два солдатских  «Георгия». - Служба наша не из легких.
             Выпили за службу.
         -А богдыхан хитрой!  - сверкнул глазами Шарпанов. - Брательника вместо себя науськал, а сам сбег.
        - Энти себя уважают,   - дернул бороду Савельев.
       - С "Цыськой" убег-то? - навалился на стол Бутромеев.
         - А то,  - важно протянул Курихин. -    Богдыхан без своей ба¬бы никуда.
         - Ладныть с имя, - отмахнулся Стрижеусов.  - Ты лутшее про
дворец сказывай.
          - А я видел? – отозвался на его вопрос Антип. - Пылюку
по сусекам грёб, во флигере копался.
          - Экай ты, мозгаль!  - с упреком глянул на него
Стрижеусов. - Ты, Антип, ниче-ниче, а  часом, как глупой. Не понима¬ешь моменту. Деньгу  видал, а про карман забыл.   Притырил  бы чиво на жисть.
       Все загалдели.
       - Надо было...
       - Че там...
     -  Жизнью рисковал.
     - Чужое не послужит, - заступился за товарища Шарпанов. - Ты
Ерофей хитрушший, а того, - он постучал себя по лбу, - ни ай да ну!  - соображать надо. Он чиво, - обнял дружка за плечи Семен и притянул к себе, - по сторонам не зыркал, деньгу, как ты гутаришь, упускал? - А с того,  что государственная тайна! Люблю и  уважаю!
         Выпили за уважение.
        - Потому, как седни жив, а завтре - ни гугу, - сказал хорунжий.
         - Хамлет ихний  милорд,  - сделал заключение Беззубец. - Пошто
дворец поджог?
        - Петлю бы ему на шею, - поддержал его Шарпанов и  стал рассказывать, как ждал Антипа с Баллюзеном. - Стреляли  почем зря.
    - Французы?
    - А  то хто? Чую, пуля тюкнет, ветку секанет, да коростель в чапыге шебаршит. - Он помотал головой, ловя протянутый ему соленый огурец и, пожевав, подпер щеку рукой. - Уж и туман полег, и пушки не палят, и утки, этак, к зорьке полетели...  пора, вроде, придтить, куды ж ишшо? Я все репьи с лошадок поснимал, табак прикончил.  Ну, думаю, чичас сам побегу - и полыхнуло! У! - столбом и выше.
         - Французы каймак сняли, - объяснял  Курихин Бутромееву. - Мне капитан порассказал. - Успели хапануть.
        - А там, гляжу, Антип чевой-то тащит,  - втолковывал Шарпанов
самому себе.
          - Шарпан, - весело поддел его хорунжий.  - Язык не зазяб? Рас¬скажи, как дрых, да че во сне приснилось?
        - Бабьи титьки, - загоготали казаки. - Они ему завсегда снятся.
         - А вы видали? – удивился Семен.
          - Чать,  на одном  полу спим, - толкнул его в бок Бутромеев. - Всяк увидит. 
          - Экай ты, - чувствуя подвох, погрозил пальцем Шарпанов. - С ехид-цей.
            - Экай не экай, а попервах кумекай!
          - Тихо!  - оборвал их перебранку хорунжий. - Дайте Антипа пос¬лухать.
           - Я  ево и шваркнул сбоку набекрень.
            - Нет, -  после секундной заминки возразил хорунжему Шарпанов. -
Низко тебе кланяюсь за твою заботу. Об моих мозгах не сумлевайся. -
Он громко хлопнул в ладоши и выбрался из-за стола. Распахнул руки.

                Таракан дрова рубил,
                Комар по воду ходил!

              Казаки сдвинули лавки, образовали круг.

                Ой, да ноги увязил,
                Глаза вытаращил!

               Вслед за Шарпановым пошел вприсядку Стрижеусов.               Застучали сапоги.   Разудало присвистнул Курихин.

                Дайте водочки глоток,
                Пойду к девкам без порток!

          - Цыть! - гаркнул хорунжий,  и лицо его побагровело. - Шепотом орите, про себя.
        - Эх, шкура еловая, - потянулись казаки на выход, - Вечер ис-портил.
          Нa улице было прохладно, ветер нагонял тучи,  и все довольно быстро протрезвели. Стали закуривать.
          После обеда  приехал барон Гро.
          Игнатьев пересказал ему содержание записки, полученной от лор¬да Эльджина,  и  француз  высказал подозрение насчет чистоплотности англичан.
           - Мне кажется, они Париса просто выкупили.
            - Или все было подстроено заранее,  - высказал предположение  Игнатьев.  - Я  сам удивляюсь, почему Парис, так унижавший китайцев,
ими не казнен?
           - Признаюсь, и меня это волнует. Я не перестаю возмущаться дейст-виями англичан. Стопроцентные мерзавцы.
            Барон Гро рассказал о штурме Летнего дворца, о бесчинствах и мародерстве солдат, о попустительстве со стороны штабов и генерала Монтобана.
       - Не будь он лично заинтересован в грабеже, большинство произведе¬ний высочайшего искусства можно было сохранить.
       - Летний дворец действительно был сказочно богат? - спросил
Вульф.
         - Необыкновенно!  - ответил французский посланник. - Одни водяные часы,украшенные большими бронзовыми изваяниями голов быка, обезьяны и  тигра, стоили не менее пятисот тысяч франков.
          - Ого! – воскликнул Николай. - Можно себе представить, каких
сокровищ вы лишились.
           - Боже всеблагой и милосердный!  - с наигранным пафосом,
совместил свои ладони барон Гро и в порыве демонстрируемой
набожности закатил глаза под лоб. Весь вид его  показывал, что он
душой и телом принадлежит Иисусу Христу,  всецело подчиняется
ему и никому кроме, а то, возможно, кое-кто подумает,  что им
руководит корысть и - будь оно презираемо в роде людском!  - столь ненавистное  им с раннего детства лжесвидетельство. И похоть глаз, и похоть плоти, и гордость житейская.
         Николаю даже показалось, что  барон  невольно скосил глаза в его сторону, но тут же принял кроткое и благостное выражение лица: грешу и каюсь. Несмотря на походные условия жизни, на  нем был отличный    сюр-тук модного кроя, белая батистовая сорочка, галстук, завязанный с характерной нарочитой небрежностью, свойственной аристократам,  и ослепительный жилет из пестрого набивного  атласа. Глядя на молитвенно сложившего ладони французского посланника, он пытался ответить себе, насколько верны его догадки и  справедливы слухи, касавшие¬ся разногласий, возникших между союзниками. Непременно хотелось узнать, что их ссорит? 3ависть и гордыня, алчность и корысть? Если сведения об их неприязненных отношениях соответствуют истине, можно считать, что он неплохо разбирается в характерах, а это вдохновляет. В дипломатии без  знания людей трудно  двигаться к намеченной цели и упо¬вать на удачу. И еще он подумал, что французы умеют пленяться прекрасным, но сами не сильны пленять сердца - слишком мелки для этого, каприз¬ны.
        -  Уничтожение дворца - дело рук англичан, - прервал молчание
барон Гро и опустил руки. - Если быть точным, этот вопиющий акт вандализма целиком и полностью лежит на совести их беспринципного посла.
     -   Джеймса Брюса, лорда Эльджина? - задался вопросом Игнатьев,
прекрасно понимая,  о  ком идет речь.
      - Да, именно так. Он упрям, как тысяча ослов.
        - Или,  как его любимый попугай.
       - Или,  как его любимый попугай, - эхом повторил барон. - Но он не понимает, что память народа впитывает в себя все зверства и ужасы войны, и что однажды эта память станет бить в набат и призывать к возмездию!
       - Мне отмщение и аз воздам?
       - Вы верно понимаете меня. Лорд Эльджин уничтожил не дворец,
он унизил народ, подорвал его веру в христианство, в справедливое
мироустройство…
        - Еще бы, - воскликнул Николай. - Китайцы теперь из поко¬ления в поколение станут говорить, что английские солдаты не
столько воевали, сколько грабили и разрушали, жгли и пускали по
ветру. Я сейчас урывками читаю дневник одного английского солда¬та, найденный  на поле сражения под Чанцзяванем, весьма умный и
пытливый человек, надо сказать, так вот,  он написал, что если ему
удастся унести свои ноги из Китая, то он всю жизнь  станет  замаливать грехи своих соотечественников. Он так и написал: «В душе я - дезертир".
        - Он,  прежде всего, чистый человек.
        - Возможно, он погиб …
        - Чистый и честный, - уточнил барон Гро.  - Да, кстати, - произнес он после некоторой  паузы, мы обнаружили в Летнем дворце дипломатические архивы многих государств, но вот российского ар¬хива не нашли. Ужели  он сгорел?
          - Все может быть, - уклончиво сказал Игнатьев. - Но я надеюсь,
он еще в Пекине. Я ведь не  закончил своих дел.
          - Тяньцзиньский договор?
           - Он самый.
           - Я вам желаю всяческих успехов и надеюсь, что с вашими бума¬гами беды не приключилось. Я понимаю, что такое государственная
тайна, дипломатический иммунитет, но вряд ли это понимают мандари¬ны и... английская разведка, - рассмеялся барон Гро, но рассмеялся так, что
поддержать его не захотелось.
          Николай криво усмехнулся.
        - Благодарю, барон. В моих письмах в Верховный Совет нет ника-ких тайн, которые могут быть восприняты заинтересованной стороной,
как леденящие душу откровения... Восемь моих писем - это жалобы
по поводу непонимания моих намерений и действий рядом нижестоя¬щих чиновников Палаты внешних сношений, только и всего. Пустое.
         Вульф корпел над записью их беседы, будучи уверенным в том, что они станут  хорошей основой его будущей диссертации, тему ко¬торой он пока не определил, но количество глав уже мысленно ви¬дел.  Настоящее потчует нас достоверными сведениями, а будущее укра¬шает их подробностями.
         Видя, что Игнатьев нисколько не озабочен  судьбой своей
переписки с китайцами, барон Гро начал прощаться, причем, довольно
неохотно.
          - Вас что-то тяготит? - участливо спросил Николай. - Может,
нужна помощь? Я верен дружбе и ценю мужскую солидарность.
         - Я не постигаю,  - скорбным голосом заговорил француз,  - по¬чему мирные переговоры не улаживаются. Китайцы предлагают мир,
мы готовы приступить к переговорам, а  сами же китайцы вынуждают нас продолжать военный действия…
        - Это их стиль, - сочувствующим тоном  отозвался Игнатьев и вышел проводить баро¬на. – В случает решительных затруднений можете
всецело рассчитывать на меня.
          Если он правильно понял, французский посланник приезжал с одной единствен¬ной целью: уговорить его как-то воздействовать на буйный характер лорда Эльджина.
       - Вы бы его навестили, - просительным тоном сказал барон Гро. -   Мне кажется, он будет рад.
         - Но из полученной записки, - сомневающимся тоном заговорил Николай,  - я понял, что посланник ее величества намерен сам посетить меня, уже в Пекине. Возможно, он сочтет мой неожиданный визит  за фамиль-ярность, дурной тон, или, что еще хуже, за оскорбляющую его честь развязность... Люди так непредсказуемы, так своенравны...  Опро¬метчивость - их главная черта, хотя, возможно, я и ошибаюсь.
         - Нет, нет!  - с жаром возразил ему садившийся в карету барон
Гро. - Все не так плачевно. Есть надежда, что мой коллега выберется
из трясины своих мрачных заблуждений.
          - Что было бы очень кстати, - пожал протянутую руку Игна¬тьев. - Без твердой почвы нет легкого шага, верного взгляда на
мир. Где твердо, там ясно.
          - А ясность нам сейчас нужна больше всего, - помахал из глубины
кареты барон Гро,  и лакей захлопнул дверцу.
          «Тьфу, тьфу,  - мысленно сплюнул Николай.- Кажется, меня вторично сватают в посредники. Неплохо».
          Скрюченная в три погибели старуха собирала по дороге лошадиный помет, а из  здания напротив доносилась песня:

                Вороных коней седлали, женок целовали…

                Глава  IX

          Вчера он допоздна читал дневник английского солдата, размыш¬лял над вспомнившейся фразой  старика Бао: "Желание выделиться обезличивает",  потом решил написать в Азиатский департамент о событиях последних дней, взял чистый лист бумаги и…  отложил перо. Пока письмо дой¬дет, все может десять раз перемениться. К тому же, он прекрасно понимал, какими нелестными эпитетами награждает его глава депар¬тамента Егор Петрович Ковалевский.  Николай  налег локтями на стол, уронил голову на руки. Поплыли мысли, образы родных, близких друзей. Задумавшись, он не заметил, как уснул. Во сне пришла  Му Лань. Сказала, что ее похитил  «спящий на ходу».
      Разбудил его Дмитрий, державший в руках свечку.  Напомнил о том, что уже поздно,  помог  снять сапо¬ги. Взбил подушку, укрыл одеялом.
     Не придавая особого значения снам, Николай   все же долго думал, кто бы это мог быть - "спящий на ходу"?  Император  Сянь Фэн? Министр Су Шунь? Кто-то  третий?    Так и нe найдя ответа, он снова задремал, нo среди ночи просыпался часто. Будили голоса караульных казаков, лай собак, потом - крик петухов.  В печной трубе тоскливо завывал ветер.
     Проснулся он с тяжелой головой,  руки  не слушались: два раза уронил чайную ложку и  едва не опрокинул  самовар, неловко встав из-за стола.
    - Шпак запечный!  - Выругал он сам себя и  непонятно почему сунул руку в карман шинели, висевшей  на гвозде. Пальцы нащупали  круглую деревянную печать,  и он вспомнил свое посещение бывшей канцелярии китайского  главнокомандующего. Печать при¬надлежала Сэн Вану и была  взята, как сувенир, на память.
         Он повертел в пальцах деревянный штемпель,  показавшийся ему ненужным, хотел бросить в печь,  но что-то заставило переложить его в  ящик стола, который он тут же  запер на ключ: вошло в привычку. Подальше положишь, поближе возьмешь. Вынимая ключ из замка, он вспомнил о своем вчерашнем желании написать письмо в Азиат¬ский департамент, понял, что писать не станет, прибрал на столе и велел седлать коня.
       - Съезжу к англичанам,-  уведомил  он Вульфа.  - Навещу лорда.
        Ветер  унялся,  стало проглядывать  солнце.
         Николай взял с собой четырех казаков, от которых за версту несло водкой и луком, и направился в лагерь союзников.
       - Ваша светлость,  - с ледяной учтивостью обратился он к лорду Эльджину после взаимного приветствия, - мне стало известно, что архив русской дипломатии попал к вам в руки.  Намерен официально заявить, что вы завладели им незаконно и соответственно праву международных отно-шений я прошу, - он подчеркнул голосом «прошу»,  - вернуть его мне, как уполномоченному посланнику России.
      - Позвольте, - искренно удивился напористости   упрекающего тона заня-тый своими мыслями лорд Эльджин, но он не дал ему договорить.
        - Милорд, перестаньте хитрить! Я слишком долго покрывал все ваши шашни за спиной барона Гро, но, видимо, ошибся в вас и склонен думать, что не я иду на ссору.
        Уловив явную обиду в его голосе, англичанин закивал и даже за¬махал руками: «Полно, полно! Вы прекрасно разыграли сцену».  У него был вид человека, желавшего что-то возразить, но удер¬жавшегося от соблазна высказать  свою гордыню, облеченную в  слова.
        Игнатьев с радостью почувствовал, что англичанин далеко не равнодушен к его умонастроению и, стараясь  все перевести в шутку, пы-тается уяснить суть вероятного конфликта, успокоить его,  и  ни в коем случае не допустить ссоры
- это при его-то самолюбии!
        - Я и не думал ничего разыгрывать, - смягчил свой тон Николай   и рассказал о вчерашнем визите француза, чей намек на захваченный
английской разведкой архив Верховного Совета Китая привел его к
”еретической” мысли: русский архив теперь - в чужих руках!  - Гово¬рить он
 старался ясно, с твердой интонацией, но так, чтобы не оста¬валось ощущение резкости, столь свойственной людям, склонным к безаппеляционным заявлениям и категоричности фраз.
         Англичанин с облегчением вздохнул.
       -  Фу,  вы меня напугали! Я  уж думал, вы полезете стреляться.
        - С вами? -  усаживаясь на расшатанный стул, снял с головы фуражку Игнатьев и умостил ее на колено.  - Ни за что! Вы мой учитель дипломатии,  как можно!.. Просто, я был вне себя, когда подумал…
         - Воображение -  плохой советчик, - уселся напротив лорд Эльджин. - Ваши гневные упреки прозвучали зря. Все, что говорит барон Гро - ересь и ложь.
         - Исполняющий долг благороден.
         - Вы это о себе?
         - В данный момент, о бароне.
          - Печально, - отозвался посланник ее величества, хотя и тени скорби не отразилось на его лице. - Вот это-то меня и бесит!
         - Что вас бесит? - мягко поинтересовался Николай.
         - Сознание того, что мне навязывают роль мальчика для битья: французы грабят, а я - отдувайся.
          Игнатьев скрипнул стулом.
         - Если врач прописал сотню лекарств, не принимайте ни одно.
          - Не обращать внимания?
          - Конечно.
          - Хороший совет, - проговорил лорд Эльджин и толкнул клетку с попутаем. -  Он у меня умница: расширил лексикон. - Попугай заво¬зился на жердочке, распустил хохолок, стал охорашиваться.  - Слу¬шайте, что он сейчас вас спросит. - Попугай покрутил головой, уставился своим бельмастым глазом на Игнатьева. Мигнул несколько раз и прокартавил:
        - Фыпить хочешь? Фыпить хочешь?
         Лорд Эльджин захлопал в ладоши.
        - Отлично, малыш!
        "Фыпить хочешь" Николай услышал раз сто.
        - Весьма гостеприимен, - с улыбкой похвалил он попугая  и поинтересовался, во¬звратился ли Парис?
           - Ждем со дня на день.
           Оказалось, что лорд Эльджин позаботился о своих соотечествен¬никах и отослал им через принца И Цина одежду и все необходимое.
        - Барон Гро говорит, что отношения с принцем не складываются?
      -  Трудно ответить однозначно, - признался англичанин. - После разграбления Хайдэна французами, китайцы в открытую назы¬вают их "взломщиками сундуков". Принц И Цин согласен с таким мне¬нием.
        -Я  помню, что еще в Тяньцзине вы прозорливо заметили, что
французам может понравиться грабеж,  и они не будут вылазить из
Китая, - с восхищением в голосе проговорил Игнатьев и услышал
в ответ то, ради чего приехал.
         - Я искренне сожалею, что вынужден действовать заодно с баро¬ном Гро, а не с вами!
          В голосе англичанина он не уловил ни одной фальшивой нотки.
          Вернувшись к себе, Николай рассказал Вульфу  об усилившейся конфронтации  между союзниками.
         - Этого следовало ожидать, - любуясь остро заточенными карандашами, ответил  секретарь. – Богатая добыча французов не дает англи¬чанам покоя.
          - А французы уже и принца И Цина  готовы устранить от пе¬реговоров.
           - Нам это выгодно? - поинтересовался Вульф, болезненно воспринимавший любые перемены  и чутко реагировав¬ший на действия англичан.
        - Не думаю,  - помедлив, ответил Игнатьев. - Если нам ясно, что
вместо любимого брата богдыхана в переговоры может вступить все-могущий
 Су Шунь, который, вероятно, этого и добивается.
         - Вы подозреваете англичан в  сговоре с маньчжурами?  Это возможно?
         - Вполне.  История с пленением  Париса и его ос¬вобождением  напоминает фарс, судите сами. Что-то тут  нечисто.
          - Происки Су Шуня?
            -Я не исключаю. Сражение при Чанцзяване явно спровоцировано.
Его не должно было быть.
            - Но оно произошло.
           - Я  думаю,  Cу Шунь решил уполовинить казну Китая в свою пользу.
             - Каким образом? - воскликнул Вульф, заинтригованный таким предположением.
             - Не очень сложным, но и не настолько простым, чтобы о нем нельзя было подумать.
             - Не томите, объясните! – взмолился  секретарь.
               - Охотно, - встал из-за стола и прошелся по комнате Николай. – Если принца И Цина отстраняют от переговоров  и на его место приходит Су Шунь,
миротворцем в глазах всего китайского народа выступает министр налогов, единственный, кто располагает верными сведениями о золотом запасе Поднебесной, отсюда и все его действия.
             - Какие?
              - Он обговаривает сумму контрибуции, налагаемой на китайское правительство, допустим  в десять миллионов рублей  серебром, согласовывает ее с казначейством, ставит в известность богдыхана и вывозит эти деньги в золотых слитках в Тяньцзинь для передачи союзникам, а  по-следних убеждает в том, что в наличности имеется всего лишь пятьсот или шестьсот тысяч,  и ни копейкой больше. Естественно, союзники требуют больше. Тогда он предлагает выделить некую сумму из  тех денег, что  принадлежит лично ему, но при одном-единственном условии: союзники включают в сумму полученной ими контрибуции   бо¬гатства Летнего дворца.
        - И? – глаза у Вульфа вопросительно расширились.
        - И,  таким образом, часть золотых слитков ос¬тается у Су Шуня,  в его тайном хранилище!
         - И союзники пойдут на это?
          - С легкой душой!
          -  Отчего?
          -  Стоимость награбленного в Хайдэне,  по самым скромным подсчетам, превышает восемь миллионов  франков.  Об этом я узнал из разгово¬ра с бароном,  что говорит в пользу моей версии.
          - Действительно, - постучал пальцами по столу Вульф.  -  Обо всем этом можно договориться устно или прикрепить к протоколу о выплате контрибуции дополнительное соглашение.
          - Которое вскоре исчезнет. Знать о нем будут избранные, от силы два-три человека.
          - А с ними потом...
           - ...может случиться все, что угодно, -  мрачно продолжил Игнатьев.
          - Но какой резон союзникам соглашаться на эту аферу?
           - Если англичане готовы принять рассрочку контрибуции, то  французы, которым срочно нужны деньги, ради сиюминут¬ной выгоды пойдут на это с радостью, поверьте.
           - Почему?
           - Содержать армию в Китае обойдется намного дороже.
            - Я об этом не подумал.
            - Англичане тоже стонут.  Генерал  Грант признался, что будет рад выводу войск из Китая: экспедиция убыточна, овчинка выделки не стоит.
            - А,- замялся Вульф, - послы, наверно, тоже…
            - Разумеется,   - подтвердил его догадку Николай. – Послы тоже не останутся в накладе. Скорее всего, они явно завысят  стоимость  золотых и серебряных изделий из Летнего дворца, упакуют и передадут награбленное  в свою казну в счет контрибуции, а господин Су Шунь барону Гро и лорду
Эльджину за их сговорчивость уступит часть  золотых слитков.
       - А личное  богатство министра налогов возрастет вдвое.
        - Пусть даже на треть,  главное, что он станет богаче и вследствие этого могущественнее.
         - У кого кошелек, у того и вожжи, - вспомнил русскую пословицу
Вульф и перестал барабанить по столу пальцами. - Теперь я понимаю, почему англичане уничтожили дворец, пустили его по ветру,  как пепел...  понимаю,  -  голос его стал задумчивым и тихим.
         - Чтобы по части нельзя было восстановить целое,  -  сказал Игнатьев. – Сожгли -  и концы в воду.
        -   Чтобы и сравнить было не с чем,  - все так же задумчиво, но с явным осуждением в голосе проговорил Вульф. -   Цинично и просто.
         -Кому война, а кому  мать родна,  -  остановился посередине комнаты Николай и  задумался. За любым перемирием следует наложение контрибуций.
Ради этого войны и ведутся.  Люди, стоящие у подножия престола или
приближенные к нему,  подвержены соблазну грабежа и грабят  казну безнаказанно. Слаб человек перед искусом золота, слаб.
         - Ах, если бы люди знали свою смерть в лицо! - воскликнул он, раздумывая вслух.  - Наверно, было б лучше.
          - Думаю, что ничего не изменилось бы, - после короткого молча¬ния ответил Вульф.   - Все делали бы вид, что ее нет или  снисходи¬тельно приветствовали. Человек знает о возмездии и – совершает преступление.
          Обедали молча. Каждый думал о своем.
          Николаю вспомнилось, как они ездили с отцом зимой в имень¬ице Чертолино, как он бежал ребенком по проторенным в снегу до¬рожкам, бросался пухлыми снежками в птиц, в ворота, в проезжающий обоз, и что есть мочи улепётывал из страха ожидаемой расправы.
         «Я  те»! - голосил вдогон какой-нибудь мужик,  и его зычный веселящий крик легонько толкал в спину, сбивал с ног, и - толь¬ко валенки торчали из сугроба…
         Детство.
        Он спасался в нем, дышал там полной грудью, радовался, удивлял¬ся миру, примерял его к себе. Считал ворон. В детстве  не было дипломатических скандалов,  казусов и дрязг - ше¬лухи быта. Там не было людей, которые,  казалось, вцепятся в  глот¬ку и  перервут ее. В далеком детстве  падал снег, скрипели сани, стайками летали сне¬гири.
         -Здрасуйте,  - знакомый старческий голос вернул его к действительности. В дверях стоял монах Бао. На нем была линялая суконная шляпа, отороченная вытертым мехом рыжей лисы, татарский стеганый халат, подпоясанный широким кушаком. На  ногах рваные туфли, подвязанные черными шнурками.
       - Здравствуйте, почтенный, - обрадовался его приходу Игнатьев, и  сразу  усадил за стол. - Подкрепитесь и поговорим. 
         После обеда они уединились.
         Морщины еще больше заплели глаза монаха, но выглядел он бод¬ро.
       - My Лань жива,  - шепнул он по секрету. - Ее держат в Пекине, в доме городского казначея.
        - Жива? - переспросил Николай, и порывисто  расцеловал старика, прижав его к себе. – Жива!  В его порыве было все: и радость от сознания того, что девушка нашлась,  и страстное желание  освободить ее из плена, и прорвавшаяся нежность: его пре¬красная и несравненная Му Лань жива! Он ликовал, он знал это  теперь наверно, и это знание вмещало в себя все, что    составляло и могло составить счастье. На глаза навернулись слезы,  и он рассмеялся. - Жива!
       Не  зря она ему приснилась нынче ночью.
       Он рассказал монаху о своем сне,  о том, как My Лань сообщила, что ее похитил "спящий на ходу".
       -  Это «король нищих»,  - сразу ответил старик и  поведал о розысках
девушки, предпринятых Поповым.  - Ваш переводчик - смелый человек,
но,  прежде всего,  - умный. Напал на след Му Лань.
         - Что нужно для ее освобождения? -  Нетерпеливо   поинтересовался Николай.  - Если нужны деньги, я вам дам - для подкупа при¬слуги.
         - Нужна бумага от высокого начальства, - сказал Бао. - Богдыхан покинул Пекин вместе с господином Су Шунем.
          - А где  Сэн Ван? - вспомнил про деревянную печать полководца
 Игнатьев,  и  старик с поразительной осведомленностью ответил. - Ушел по калганской дороге.
           - У меня есть  его печать,  -  полез в ящик стола Николай   и показал старику  свою находку. - Такая подойдет?
           - Откуда она у вас? - удивленно вскинул брови монах.
            - Военный трофей, -  улыбнулся  Игнатьев и рассказал о том, как она оказалась у него.
            - Очень ценная вещь,  очень важная! – обрадовался китаец, разглядывая печать. – Настоящая.
               - Что еще нужно?
              -Бумага.
              - Какая?
               - С водяными  знаками.
Николай показал  несколько листков, приобретенных Татариновым "на всякий случай" у  секретаря чжилийского губернатора после того, как тот  скрылся из Тяньцзиня.
          - Такая подойдет?
          Старик посмотрел бумагу на свет и восхищенно цокнул язы¬ком.
         - С правительственным драконом - та, что нужно!
          Склонившись над столом, они  вместе сочинили распоряжение, согласно которому «девушка, имеющая честь содержаться в доме пекинского казначея под строгим надзором, немедленно должна быть переправ¬лена со всеми предосторожностями и соблюдением особой  тайны в  сопровож¬дении подателя сей бумаги по известному ему адресу. Всякий, оказав¬ший противодействие данному распоряжению, считается государствен¬ным преступником и может быть казнен на месте по закону военного времени». Подпись и печать. Все чин по чину. 
        Бао радостно потер руки и заторопился  в дорогу.
        - Если богдыхан бежал в Монголию в одежде поселянина в двух-колесной повозке, имея всего трех телохранителей, а  так же, учиты¬вая то, что большинство пекинских богатеев, сановников и управи¬телей различных ведомств давно покинули столицу, никто не усом¬нится в подлинности данного приказа! 
        Игнатьев велел Дмитрию снабдить старика провизией.
      - Будь моя воля, - сказал он, провожая китайца, - я бы сам сейчас отпра-вился в Пекин и вызволил My Лань, но - видит Бог!  - я не имею пра¬ва.  - Он стиснул зубы и прошелся от стены к стене. Ему  хотелось действовать и действовать немедля.
        - Не надо волноваться, - проговорил старик. – Мы с Поповым сами все устроим.
       - Я надеюсь. 
       "Приказ" главнокомандующего правительственной армией генерала Сэн Вана был аккуратно запечатан и спрятан монахом Бао на груди. По его отрешенному виду Николай понял, что тот уже в дороге.

                Глава  X

             Подождав, когда мимо него пройдут  двое незнакомых молодых лю-дей, подозрительно долго и медленно шествовавших за ним от самых городских ворот,  Бао свернул в темный переулок, постучал в щелястые ворота. Когда ему открыли, он быстро пересек уютный дворик со старой    шелковицей возле колодца, протиснулся между поленницей и каменным сараем,   перелез через забор, утыканный гвоздями, предварительно накинув на него  свернутую вдвое войлочную кошму, благополучно опустился на землю, скатал подстилку и, проде¬лав нечто подобное еще несколько раз, очутился во дворе дома гос¬пожи Сяо Сан.
              Слежки за собою он не обнаружил и поднялся по лестни¬це.
 - Вот, - протянул он Попову пакет, заштемпелеванный сургучными печатями,  и стал рассказывать последние новости.  - В этом конверте  - необходимый нам приказ, - радостным шепотом похвастался он.  С  печатью  Сэн Вана!
        Попов от удивления даже присвистнул.
            - Делать,  так делать, - с ноткой самодовольства  в голосе сказал
 Бао и, попросив задернуть шторы,  опустился в кресло.  - Сейчас  немножко отдохну,  и примемся за дело.
            - А что там,  у союзников? – закрыл дверь на ключ Попов и  достал из
 гардероба одежду для Му Лань - темную мужскую куртку, грубые штаны и туфли из коровьей кожи.
              - Игнатьев говорит, союзники сами на себя не похожи. В  их стане разлад, в штабах сумятица. Вовсю строчат доносы друг на друга.
       -   Не могут поделить награбленное?  - вытащил из чемодана неболь¬шой китайский меч Попов и прикинул на глаз, подойдет ли один из  припасенных им костюмов старику.  – Я так понимаю, что Летний дворец стал для них своеобразным Санта-Клаусом, дедом Морозом, осыпавшим их драгоцен-ностями с ног до головы.
         - Французы ликуют, - вздохнул старик  и стал примеривать
костюм.  - Устроили в Тунчжоу рынок военных трофеев.
           - Представляю, что там продается, - облачился в форму китай¬ского полковника Попов и оглядел себя в зеркало. – Несметные сокровища. Не так ли?    - Выглядел он импозантно.
              - Жадных людей нужно жалеть: они очень несчастны, - отозвался Бао, примеривая цивильный костюм.
                - Или серьезно лечить.
               - От глупости не вылечишь.  Роскошь презирает  человека.
        - А жадные этого не понимают. Единственный вопрос, который донимает их всю жизнь,   сводится к мучительному воплю: зачем друго¬му столько?
            Монах улыбнулся.
              - Вы не по годам мудры.
              - Спасибо,  - пожал его локоть Попов и, присев на корточки,
зашнуровал ботинки.  - Когда живешь в Китае, невольно поумнеешь.
               - Мудры и учтивы, - добавил китаец.
                - Да ладно,  - засмущался   Попов. - Каждый пришел в этот мир сказать что-то свое.
        - Жаль, что у многих оно злое, - посетовал старик, облачившись в костюм пекинского чиновника.   - Жизнь дает возможность стать мудрее, но людям этого не надо: они горды своим не¬вежеством.
         - И всячески им похваляются.
            - Одни стремятся в горы, другие - на дно моря,  а по сути, - сказал Бао и принялся упаковывать одежду для Му Лань,  - и тех,  и других роднит неуравновешенность.
            - А это от  зависти, - высыпал в  правый карман своего мундира  пачку табака  Попов и  перетянул себя ремнями офицера императорской гвардии.
           - От зависти, - увязал сверток желтой лентой старик. - И нигде
нет столько зависти, как в городе.
           - Городской человек – человек неприкаянный, - переломил револьвер
Попов и,  патрон за патроном,  стал заряжать барабан. - Малодушный, несчастный. Ко всему прочему можно сказать, что, чем крупнее город, тем мельче душа. - Он сунул револьвер в кобуру,   закусил гу¬бу, словно проверял себя, не забыл ли чего? и добавил: - У не¬которых, кажется, душа  не более клопа или головной вши. Короче, гни¬ды.
         - Многие беды оттого, что мужчин воспитывают женщины, - по¬дошел к двери монах Бао, показывая тем самым, что он готов действовать.  - Выходят замуж в радости, а вдовствуют в печали. Войны уносят мужей.
            - А женщины всегда  не понимают самого простого.
           Попов окинул комнату взором - возможно, что сюда он уже боль¬ше не вернется, заложил пакет за отворот мундира, прицепил саблю и подмигнул монаху.
         -  Любят барышни конфеты…
          - … шоколад и монпансье.
       С некоторых пор они стали понимать  друг друга с полуслова.
      В тот момент, когда Попов закрывал за собой дверь и провора¬чивал ключ в замке, который он намеренно не смазывал, тесть бог¬дыхана  Гуй Лян, бывший уполномоченный на переговорах в Тяньцзине, а ныне отставной сановник с особыми привилегиями,   сидел в одном из зданий охотничьего дворца своего  зятя Сянь Фэна и мирно беседовал со старым другом Су Шунем, явно недоволь¬ным своим вынужденным затворничеством.
        - Если помнить, - говорил Гуй Лян,  - что под луной ничто не
ново, люди с каждым годом должны становиться молчаливей, но этого
не происходит.
          - Все становятся болтливей и беспамятней, -  развалившись
на шелковых подушках, сыто, сквозь послеобеденную дрёму,  процедил
министр налогов, всерьез обеспокоенный тем, чтобы ни одна
живая душа не узнала место его пребывания.
           - Грустно, - промолвил Гуй Лян, видя, что старый друг слушает
его с тем выражением лица, которое больше похоже на зловещую гримасу, нежели на приветливую улыбку опытного царедворца.
           - Грустно,  - согласился с ним Су Шунь и продолжил с той интонацией,
в  которой можно уловить и нотки сожаления, и нотки неприязни, -
если беспечная молодость не замечает  сделанного тобой. - Он явно
намекал на свою обиду: вместо того, чтобы оставить Су Шуня глав¬ным уполномоченным на переговорах с союзниками, император увез
его в горы и держит подле себя неотлучно.
 Ничем иным, кроме, как домашним арестом, это издевательство  не назовешь.
 Регентом Китая, временным его управляющим, богдыхан  назна¬чил  принца И Цина -  своего младшего брата, нового   любов¬ника  Цы Си - ненавистной соперницы Су Шуня в борьбе  за подлинную
власть в империи. Гарем богдыхана уже прибыл в горы и занимал несколько дворцо¬вых построек на  склоне живописного ущелья. Ровно три недели назад Су Шунь лично занимался его перевозкой в горы. Пришлось даже казнить нескольких евнухов, чересчур много болтавших о времени и пути следования гарема. Где тайна, там и кровь.
       - Но,  если благоразумная старость воздает тебе за труд, - пос¬ле долгого раздумья произнес Гуй Лян,  - ты на верном пути.
        " Старая обезьяна, - покосился на Гуй Ляна Су Шунь,  - ничего уже не понимает! В  башке черепаший навоз. Единственное, что он еще умеет делать, так это ловить блох".
          - Какой толк быть на верном пути и слушать похвалы, когда
на душе скорбь?
           - Скорбящий никого не оскорбит,  - начиная догадываться об
истинных причинах недовольства Су Шуня, миролюбиво сказал   Гуй Лян и промокнул платком уголки губ.  - Разве что  самодовольного выскочку, и то -
своим видом. Хотя, - сцепил он свои трясущиеся пальцы, - облас¬канный удачей не видит никого, кроме себя. - Гуй Лян очень лю¬бил свою дочь, несчастную в замужестве, и не упускал  случая лягнуть своего зятя и его возлюбленного братца принца И Цина.
         Су Шунь  приподнял брови  и как бы по-новому взглянул на своего друга, погрязшего в  отвратном слабоумии.
        - Оскорбляют подлые, - обиженным тоном произнес он вслух, а  про себя подумал, что люди лезут в петлю оттого, что не знают, как жить. Вывод мрачный, но что делать? Он понял, что у власти ему быть недолго. Если богдыхан "сядет на облако" и отправится на небо, к праотцам, Цы Си захватит трон: имеет право. Малолет¬ний наследник - ее сын. Сянь Фэн, конечно, знает, что настоящая мать ребенка   умерщвлена и умерщвлена не кем-нибудь, а коварной и подлой Цы Си,  но других детей у богдыхана  нет, и положение Цы Си прочнее многих. Надо спасать шею, пока голова на плечах. И он, Су Шунъ, спас бы ее, будь он сейчас в Пекине, в ранге уполномо¬ченного, но… он вынужден сидеть в горах под негласным домашним арестом.
         - Нечисть любит белые одежды, - как бы уловив ход его мыс¬лей, печально проговорил Гуй Лян и добавил, что о смерти помнят
все, но ждут ее лишь глубокие старцы.
          - Если я чего и жду, - уходя от черных мыслей, проговорил
Су Шунь,  - так это штурма Пекина.
           Гуй Лян увидел на его лице довольную ухмылку подстрекателя.
        -  Эти варвары и нищего ограбят!  - воскликнул он, уловив
 перемену в  настроении собеседника и надеясь вызвать того на откровенный разговор. - Я не думаю, что Китай выдержит еще одну войну.
          - Когда все ясно, люди молчат,  - взбил подушку и улегся
поудобнее Су Шунь.   – Но я скажу. Доходы народа низки, денеж¬ные средства поступают в казну нерегулярно, император сетует
на недостаток золота, а крайний - министр налогов! -
Он ткнул себя пальцем в лоб.  -  Вот этот лысый череп.
         - Может, от излишних трат императора удержит то
обстоятельство, что после перемирия нам понадобится крупная сум¬ма на выплату контрибуции?  Проклятые варвары требуют  почти двенадцать миллионов ланов серебром и непременно в слитках.  - Гуй Лян неудачно повернул шею и охнул. Болезненная гримаса исказила его морщинистое лицо. - В дороге просквозило.
       - Обман - своеобразное насилие, - не обращая внимания на страдальческое выражение лица  своего собеседника,  двусмысленно сказал Су Шунь. - Я не хочу обманывать себя и  ждать счастливых пе¬ремен. "Белые черти" ликуют, разгромив Летний дворец. Но это судороги грабежа, они скоро пройдут. Англичанам и французам  за¬хочется большего,  и они с удвоенной энергией бросятся на штурм Пекина.
       - Алчность порождает алчность, - потер шею Гуй Лян, улав¬ливая в голосе Су Шуня нотки злорадства.
       - И  эта алчность  станет головной болью самодовольных вы¬скочек,  - никак не упоминая имени принца И Цина, осклабился Су Шунь.
        - Все  зависит от наших врагов, - приподняв одно плечо и как бы втянув голову, беспомощно сказал Гуй Лян.
      - He все,  - с затаенной злобой ответил Су Шунь.  - Кое-что и я предпринял. - Он вспомнил о похищенной девушке и прикрыл глаза, мысленно представляя выражение лица русского посланника, когда его поставят перед выбором: или вы отказываетесь от Айгунского договора и в награду получаете любимую, или вы увидите в корзине ее голову.  Нe говоря уже о том, чтобы претен¬довать на роль посредника между принцем И Цином и лордом Эльджином. Французского посланника  Су Шунь и в грош не  ставил. А вот с англичанином он будет говорить сам, лично, когда они встретятся в захваченном Пекине. В  том, что город будет взят, он не сомневался. А с лордом Эльджином они давно нашли общий язык, очень давно.  И богдыхан об этом знает, держит  Су Шуня  при себе, на всякий крайний случай, до поры до времени, пока угроза низвержения династии Цинов не стала реальной. Вот тут-то министр налогов и понадо¬бится со всеми его козырями, спрятанными в рукаве.  - Он заво¬зился на подушках и откровенно ухмыльнулся: то, что говорят се¬бе, редко говорят  другим.
         - Созерцая луну, забываешь про звезды, - встретившись глазами с ухмыльнувшимся и чем-то успокоенным Су Шунем, иносказательно заметил Гуй Лян.- Многие приписывают  себе те достоинства, которых лишены. 
           - Ничего, - понял его намек Су Шунь.  - Человек деятельный,
и не поучая,  учит.
          - Но опыт притупляет восприятие, погружает в сон и это плохо, - с мягкой предупредительностью в голосе  покачал головой Гуй Лян. - Во сне и спящий побежит.
          - Не спорю,  но уверен: природа сме¬лости божественна. Смельчаки в бою не погибают.
           - За перемирием – война,   - полез в карман за платком Гуй Лян
и  снова вытер губы.
          Узкие глаза Су Шуня потемнели.
        - Все так, но за победой – мир!
         «Обычно правду говорят невольно»,  - подумал Гуй Лян и с облег-чением вздохнул: его старый друг по-прежнему умен и дерзок. Хорошо это или же плохо, он еще сказать не мог, но предупреди¬ть  его все же решился. Начал издалека.
        - Вдохновение воспламенят, а лучшее время всегда впереди. Это так.
Нельзя только забывать, что любой из взлетевших может упасть, но не вся-кий упавший поднимется. Заговор глухонемых раскрыть нельзя, а луну можно увидеть,  и  не поднимая головы.
        - Я  что-то делаю не так? - после длительного раздумья над
словами Гуй Ляна спросил Су Шунь и, может быть, впервые жизни ис¬пытал нужду в добром совете.
        Гуй Лян скосил глаза.
       - Не противься ноше,  и она станет посильной.
        - Разъясните, преждерожденный.
        - Пожалуйста,  - добросердечно ответил  Гуй Лян. - Ваши интриги
против русского посланника… - Лицо Су Шуня помертвело. -
Бессмысленны.  - Гуй Лян сам не ожидал такой реакции со стороны
всесильного дашэня. Выходит, он попал не в бровь, а в глаз: в зени¬цу ока.  - Русский для нас неуязвим.
        - Он что, святой? - оторвал голову от подушек Су Шунь,
и его лицо залила мертвенная бледность. - Бессмертный? - В его
глазах промелькнул ужас. И ужас этот был оправданным: ни одно из
тайных покушений на жизнь русского посланника не удалось. Он ос¬тавался жив и невредим.
         Гуй Лян потер рукою шею, поморщился.
        -  С ним говорил  один китаец, монах Бао.
         - Кто он такой, этот Бао?
          - Весьма неглупый человек. Философ.  Он принял христианство ради глубины познания, но он один из тех, кому я верю.  - Гуй Лян помял лицо дрожащею рукой и медлен¬но продолжил.  - Так вот, монах Бао сказал: «Русский посланник живет в Духе».
     - Что это значит?
     - Он  - двойник дракона.
     - Перерожденный?  - не скрывая мистического ужаса,  отполз к стене Су Шунь.
    -  Перерожденный,   - подтвердил Гуй Лян. -  Кутухта. Так говорят жрецы; никто не  скажет, как далеко простирается его ясновидение и насколько удален от нас центр его жизни.
         Су Шуня словно вздернули за шиворот. Он резко вскочил на ноги, зажал лицо руками, заходил из угла в угол.
         - Я этого не знал, но чувствовал  нутром; он не простой.
         - Присядьте, - видя его крайнюю взволнованность, протянул к
нему свою руку Гуй Лян,  и этот успокаивающий тон,  и жест  заставили
Су Шуня опуститься на софу. - Русский посланник - живое вопло¬щение иероглифа «взаимность»,  о которой говорил  божественный Кун-цзы. А  «взаимность», насколько вам известно,  дарована всем. И нам в первую голову.          Гуй Лян выделил голосом окончание фразы, и его старческие руки неожиданно  перестали трястись. Он еще раз взглянул на Су Шуня и,  видя, то тот слушает его, не  закрывая рта, словно ребенок, продолжил: -   Вы сами знаете, что
птица Феникс прилетает с Севера и что на Севере живет Дракон Вселенной. - Явно удовлетворенный растерянным  видом своего могущест¬венного друга, кавалер всех высших орденов Поднебесной, дважды поклонился ошарашенному царедворцу и, сославшись на чрез¬мерную усталость: в  глазах темно и голова, как не своя,   попросил верного друга не таить обиды,  и дать ему возможность отдохнуть. Уединенно.
        Излишне говорить, что с этого дня министра налогов словно подменили. Он совершенно перестал интересоваться ходом перегово¬ров и раздраженно отмахивался, когда ему наушничали о передвижении   русских. Всю свою энергию он направил на борьбу с Цы Си,  с ее зловещей ролью тайной правительницы Китая.

                Глава  XI

          Направляясь к дому городского казначея, По¬пов заранее решил, что, если ему удастся освободить My Лань, то выходить с ней  они  будут через центральные ворота. Монах Бао во¬спользуется подкопом дворцовой ограды, чтобы у  соглядатаев Су Шуня не возник¬ло лишних подозрений.
         Двое вошли, двое вышли.
         Когда  они с Бао добрались до намеченного  крыльца, солнце уже село, тьма сгустилась,  и при¬вратник зажигал  свечи в фонарях. Он взял протянутый ему пакет  с тремя сургучными печатями, повертел его в руках, вскрыть не решился и, окинув поздних посетителей с ног до головы пристальным взгля¬дом, направил их к начальнику охраны, сидевшему при входе в  золо¬ченом кресле.
       - Когда колеблется пламя свечи,  я плохо вижу,  - извинился он 
перед полковником маньчжурской гвардии и  вытянул руки по швам.
        Начальник охраны, широкогрудый  здоровяк со следами оспы на ли¬це и оголенным мечом у пояса, небрежно протянул руку, посмотрел па¬кет на  свет, увидел водяные знаки и тотчас сломал печати. Грамотно и аккуратно. По мере того, как он читал предписание, плечи его поднимались над креслом. Вскоре он так же, как и привратник, держал руки по швам.
         -  Надо  же,  - сказал он смущенно,  - я и не знал, что у нас в до¬ме есть
 такая важная персона.
          - Вы и теперь не знаете об этом,  - зловещим тоном произнес Попов,  и рябое от оспин лицо стражника покрылось потом.
          - Не  знаю,  - поспешно согласился он и вернул пакет. - Пройдите внутрь, обратитесь к господину Ю  Синю, к  дворецкому.
         Монах Бао безучастно стоял рядом. Глянешь и скажешь: «Тупица». Ну и что  с того, что облачен он в костюм столичного чиновни¬ка четвертого разряда, а подмышкой у него объемистый сверток, пе¬ревязанный крест-накрест широкой желтой лентой, символизирующей императорскую власть. Знаем мы этих чиновников!
      Дворецкого они нашли в крохотной комнатке, примыкавшей к прихожей. Попов сразу понял, что этот вислоухий коротышка с двой¬ным подбородком относится к тому типу людей, которые каждую новую мысль изучают, как экзотический фрукт и не спешат тотчас отведать на вкус, зато на нового человека накидываются с жадностью проголодавшейся  дворняги.
         - Хозяин в отъезде и вы можете пожить у нас до его возвраще¬ния, - с хитроумной  учтивостью согнулся он в поклоне. - Заодно мы с вами познакомимся поближе.
       - Знакомство со мной, - ледяным тоном произнес Попов, - может
стоить вам жизни. - Он выдернул бумагу из пальцев дворецкого и
ткнул его носом в текст, где черным по белому было  сказано, что  всякий, оказавший противодействие,   может быть "казнен на месте".
       - По законам военного времени! – добавил монах Бао.
       Глаза дворецкого  забегали,   и он повел  суровых  посетителей вслед   за собой. Что ни говори, а гербовая бумага пестрила водяными знаками «Рю» - иерогли¬фами дракона, символизирующими мощь и величие того, кто подписал приказ и приложил к нему свою печать. Главнокомандующий правительственной армией генерал  Сэн Ван - люби¬мый дядя императора,  и вряд ли кто из смертных станет ему возражать,  рискнет перечить.
       Судя по живым и выразительным гримасам, дворецкий обладал мимическим талантом.
       - Хорошо, когда сабля покоится в ножнах, а пуля - в ружейном стволе, - заигрывающим тоном говорил он столичному чиновнику, угадывая в нем человека более разумного, нежели это может пока¬заться на первый взгляд. – Но даже тогда, когда все хорошо, многие люди не получают желаемого по одной простой причине.
       - Какой? – вежливо осведомился  монах Бао, бережно неся заветный сверток и едва поспевая за быстро шагающим Поповым.
        - Они не умеют просить, - вприпрыжку семенил дворецкий.
        - У  меня сложилось мнение, -   пренебрежительно  заметил старик, - что все только этим и заняты.
        - Верно, - дворецкий  свернул за угол. – Но они просят с таким видом, точно заранее знают, что им откажут.
         На вид ему было лет шестьдесят - он уже привык подчиняться при¬казам и принимал на веру все, что скреплено печатью.
         Проведя своих спутников по длинной анфиладе комнат, он спустил¬ся по широкой, мраморной лестнице в полуподвал, стены которого были отделаны черной яшмой с перламутром, затем все трое оказались в зимнем саду. Попов отметил богатство интерьера; узорчатые стекла дверей, цветные стекла витражей, искусственные водопады из хрус¬тальных, изумрудных и рубиновых подвесок. Роскошь поражала и не поддавалась описанию,
        "Представляю красоту Летнего дворца,"- восхищенно подумал По¬пов, и тут же  ухватил дворецкого  за шиворот.  - Куда? - Ему пока¬залось, что тот попытался ускользнуть: закрыться изнутри в одной из комнат. - Я не люблю сюрпризов.
           Дворецкий больше не болтал, не заговаривал  зубы и не пытался делать какие-то знаки многочисленной прислуге. Он почувствовал на своем горле железные пальцы Попова и понял, что несчастье - поня¬тие  земное. Не стоит навлекать его на  свою голову.
          Когда они спустились еще ниже и пошли подземным ходом, монах  Бао бросил на Попова настороженный взгляд, но Попов знаком показал, что "все нормально" - по его представлению, они находились как раз под оранжереей, в подвале которой и должна была, по всей видимости, томиться My Лань.
       Дворецкий отпер массивную дверь и, оставив ключ в  замке, шагнул в  затхлую клеть подвала. Монах Бао тотчас сунул ключ  в карман. Подальше поло¬жишь ...
        Навстречу им поднялась старуха с лысым теменем и повела их дальше. «Негодяи, - шипела она на ходу,  -  упыри».
        Стены подземелья обметало черной плесенью. По ним ползали мокрицы.
        Попов ускорил шаг. Он давно жил в Пекине и понял, что пока в Китае будут рождаться красивые девушки, на них будет вес¬тись охота. Сильный выбирает лучшее.  И ему не надо было объясня¬ть, что хочет сказать своим злобным шипением старуха, державшая в  своих руках тяжелую связку ключей. Ей хотелось восстановить справедливость и наказать беззаконие, но где та сила, что смог¬ла бы сделать это? Инстинкты мужчины и женщины порою враждебны друг другу.
        Когда My Лань увидела Попова и старика Бао в несвойст¬венном им облачении, она залилась слезами. Может быть, она им что-нибудь бы и сказала, но   рыдания мешали говорить. К тому же Попов успел скрытно приложить палец к губам,   и Му Лань все поняла: ни слова!
      Человек надеется на чудо даже тогда, когда, казалось бы, спасе¬ния не будет.
      Старуха протянула ей платок, смахнула с ее головы осыпавшуюся  известь штукатурки, что-то быстро-быстро зашептала  на ухо и,  взяв  за руку, повела на выход. Глаза  Му Лань таили изумление. Казалось, бледное лицо ее подернуто жемчужной поволокой. Светлое в своей невыразимой красоте, оно, тем не менее, удалялось или приближалось по мере того, как на него па¬дал свет - пламя свечи колебалось. Увидев ее впервые столь близко, Попов обомлел. Ему стало ясно, отчего Игнатьев искал девушку, не знал покоя и просил ее найти.  Она была очаровательна! В ее движениях было столько безыскусной прелести и девичьего целомудрия, что он залюбовался ею: казалось, она не  шла впереди него по кори¬дору, а  скользила, как лунный свет по текучей воде.
       " Вот это да-а… - восхищенно смотрел он на ее гибкую фигурку и не мог понять, как же он раньше-то ее не разглядел? - С ума можно сойти".
      В комнатке для прислуги My Лань переоделась в  мужской костюм и  молча обняла  старуху. Любовь мертва в  словесной оболочке.
       Выходили они через оранжерею, где благоухали розы, орхидеи и огромные лиловые пионы. Среди живых благоухающих цветов Му Лань казалась чудом, живым  воплощением счастья.
       Дворецкий откланялся и удалился во внутренние покои дома.
      За ним поковыляла старуха.
      Попов шепнул  Му Лань, чтобы  она напустила на себя строгости, и они быстрым шагом направились к центральному выходу.
        Монах Бао скрылся в парковых зарослях.
       На улице было так темно, что люди Су Шуня, изображавшие из себя уличных нищих, не уло¬вили подвоха: двое вошли в дом казначея и двое вышли. У одного подмышкой торчал объемный сверток.
         Когда Попов и Му Лань дошли до Русского подворья, ночной сто¬рож постучал по колотушке - началась вторая стража.
       Пройдя в соседний переулок и дождавшись, пока сторож скроется из виду,  Попов тихо окликнул караульного казака, назвал пароль  и помог My Лань перебраться через  каменную ограду - рука девушки дрожала. После всего пережитого недавняя пленница была близка к обмороку.
       - Фу! - облегченно вздохнул Попов, когда они с My Лань пересекли двор и вошли в здание духовной миссии. - Кажется, добрались.
          Увидев девушку живой и невредимой, отец Гурий поцеловал ее в лоб и перекрестил.
        - Слава тебе,  Господи!
        Он отвел ее в потайную келью и объяснил причину ее похищения людьми Су Шуня.
       - Одного не пойму,  - сказал отец Гурий, заставив My Лань поужинать и выпить горячего чая,     - откуда министр  налогов узнал, что наш  Николай Павлович испытывает к вам самые нежные чувства?
        Му Лань  задумалась и покачала головой.
       - Не знаю. Я никому не говорила...  нет, - прервала она саму себя, - кажется, я все-таки сказала.
       - Кому? -    насторожился Попов.
         - Своей двоюродной сестре,  - призналась My Лань. - Я имела неосторожность, непростительную глупость по¬хвастаться перед Чан Тинь, так зовут мою сестру, тем, что господин Игэначефу неравнодушен ко мне.
       - Она старше вас, младше? - поинтересовался отец Гурий и переглянулся
 с Поповым: это было их упущением - они не  знали о су¬ществовании сестры.
       - Младше, - потупила взор My Лань,  и по ее щекам потекли слезы. - Но она уже замужем, и я…  - Девушка разрыдалась и упала лицом в ладони. - Глупая, глупая, глупая...    все рассказала ей!
        - Что все? - В один голос спросили Попов и отец Гурий, и оба недовольно хмыкнули.
         -Я рассказала, что он учит меня русскому языку, ласково и нежно
  смотрит на меня, что, кажется, не раз хотел меня обнять, и я хо¬тела этого, ждала, но он был робок и почтителен, как самый благо¬родный человек. Мне показалось, нет, я поняла, что не могу ни о ком думать, кроме как о нем, что я хочу быть рядом с ним всю жизнь.  Еще я думала,  что, если он захочет, я поеду вслед за ним, в Россию! - в ее голосе послышалась непререкаемая твердость,  гордый   вызов.
        Отец Гурий  утешительно погладил Му Лань по голове.
         - Господь попустит, поедешь. А сейчас ответь, за кем  твоя сестра
замужем?
        Му Лань всхлипнула.
       - Ее муж очень почтенный человек, служит в Палате внешних церемоний.
Правда, он старше ее на двадцать один год...
        - Все ясно, - потер виски Попов,  обескураженный признанием My Лань. - А где она жила до этого, ваша сестра?
        - В Шанхае, - закашлялась девушка и поднесла к губам платок.
          - А где живут ее родители?
          - В Нанкине.  Ее отец, мой дядя.
           - По отцу? - спросил Попов. - Или по материнской линии?
           - По материнской.
            -Чем он занимается? Торговлей?
            - Он чиновник,  -  ответила My Лань.  - В местном департаменте
налогов.
            Попов сцепил пальцы.
        - А когда сестра успела обзавестись мужем? И  вообще, ког¬да она приехала в Пекин?
          - Свадьбу сыграли в Шанхае,  в мае месяце. А в июне они с мужем переехали в Пекин.
        - И вы поведали ей тайну сердца?
         - Да.
         - И вскоре вас похитили?
          - Не помню,  - закашлялась Му Лань,  и темные ее, зеленые глаза
налились мукой: она прижала к груди руки, точно усмиряя свое сердце,  и горестно произнесла: - Мы говорили с ней в субботу, а в четверг меня схватили.
          - Что и требовалось доказать, - посмотрел Попов на отца Гурия. - Люди Су Шуня знают свое дело.
          - И сестру ра¬зыскали, и замуж ее выдали.
         -И мужа перевели в Пекин, нашли ему работу.
        - И все пошло по плану.
        - Я прошляпил, -  хрустнул пальцами  Попов.
       - Господь милостив, - сказал отец Гурий.- В противном случае вам не удалось бы вызволить Му Лань.
        - Молитвы доходят  до Бога, а проклятия   - нет, - встал со своего места Попов  и улыбнулся Му Лань, еще ближе рассмотрев ее тонкие черты лица.  - Поэтому теперь вы вне опасности.    
       - Благодарю вас, - прижала руки к груди Му Лань,  и  он еще раз подивился  красоте ее  зеленых глаз.
      - Только о том, что вы здесь, никто пока не должен знать. Это в ваших интересах.
        - Никто, никто? Ни  мама, ни отец?
         - Никто,  -  сказал Попов. - Мало того, им  придется  срочно покинуть Пекин. Этим займется монах Бао. Он их спрячет где-нибудь в про¬винции.
         - Так надо,  - ласково сказал отец Гурий, уловив в глазах My Лань тревогу
 за своих родных и боль предстоящей с ними  разлуки.  - Сеть нашего врага пуста, а он привык к богатому улову.
       - В Пекине сейчас неспокойно: богдыхан покинул город, все го¬товятся к осаде и, вероятнее всего, господин Су Шунь  захочет отомстить вам за побег - схватить ваших родных.
         Глаза My Лань расширились от ужаса.
        - Нет, нет, только не это!
         - Не пытайтесь успокоить их - напомнить о себе. Вы меня поняли?
         - Да, - еле слышно ответила My Лань. - Я виновата.
        - Ни в чем ты, милая, не виновата, - успокоил ее отец Гурий.  - Ложись и
 спи спокойно. Игнатьев вернется в Пекин,  и все как-то устроится.
         - Игэначефу?  -  сквозь слезы улыбнулась Му Лань,  и щеки ее вспыхнули.  - Он меня помнит?
          - Еще бы! - воскликнул Попов. - Если бы не он, я вряд ли на¬шел бы, вызволил  тебя из плена. В  смысле, вас, - поспешил он изви¬ниться и только тут заметил, что белоснежный платок, который при¬жимала к губам девушка, испачкан кровью.         


                Глава  XII

          Когда Игнатьев узнал, что My Лань жива, что она не столь изму¬чена и убита своими злоключениями, как он опасался (Попов забыл сказать ему о крови на платке),  он тотчас решил перебраться поближе к Пекину.
        - Остановимся на русском кладбище, - сказал он Попову, когда тот  спросил, где будет разбит лагерь. – Пустоши там пре¬достаточно, к тому же, поселившись на  своей земле, мы как бы пере¬хватываем инициативу у союзников и даем понять китайцам, что гото¬вы вступить в переговоры в любое время суток.
        Николай всегда чувствовал в себе стремление к свободе, к де¬ятельной инициативе,  и судьба дала ему возможность проявить себя: вынесла на оперативный простор. Он обрел долгожданную независи¬мость - пора выказывать себя на деле.  Мало сказать: "Я так хочу!" и  безоглядно ринуться в круговорот событий - свобода и желание не гарантируют успеха. Нужен расчет,  необходима воля. Дважды услышав от барона Гро предложение вмешаться в перегово¬ры, заручившись благосклонностью лорда Эльджина, он вплотную приблизился к цели, которую поставил перед собой еще в начале года. Приблизился, но не переступил той грани, за которой сияла победа. Необходимо было еще раз взглянуть на все происходящее с позиций завтраш¬него дня, подстраховать себя лояльностью китайцев, внести кое-какие изменения в намеченные планы. Желание действовать переполняло его: My Лань нашлась, она была  жива, находилась под опекой отца Гурия и  никого не винила за то,   что с ней случилось. А это говорит о том, что  Му Лань любит его,  верит в него, ждет.
       - Так и сказала: "Готова поехать в Россию"? - не отпуская от себя Попова,   переспросил Николай  и не мог скрыть радости, когда услышал:  - Так и сказала.       Он ликовал. В груди поднималась волна счастья, припод-нимала над землей, кружила голову. Он испытывал к Попову братскую нежность. Глубокую, как тайна жизни и бесконечную, как сама жизнь! Что ни говори, а спас My Лань Попов! Нашел и вызволил из плена. Николай  отдавал распоряжения, собирал личные вещи и понимал, что нет такой награды, которая в полной мере отвечала бы проделанной По¬повым работе, да что там работе, работают многие! - подвигу, совер¬шенному этим скромным и немногословным человеком, умницей и аван¬тюристом, натурой  ветреной  и героической!
          - Вы удивительная личность! гипнотическая! - не справляясь с охватившей его бурей чувств, самозабвенно восклицал он. - Я вам бесконечно благодарен, бесконечно!
           Он уже мысленно сидел рядом с My Лань, смотрел в ее глаза  и  признавался, признавался, признавался ей в любви!
          Что еще нужно для счастья?
          Вся жизнь, как вдох и выдох.  От рождения до смерти расстояние не больше  бьющегося сердца.
         "Господи,- молитвенно шептал Николай, глядя на Попова, - благодарю  тебя! Му Лань  жива".
         Все никчемно, если нет любви.
        Когда сборы были закончены, он велел оседлать своего ко¬ня для Попова и, проклиная пошлую необходимость "сохранять лицо влиятельного вельможи", забрался в паланкин.
      Четверо мускулистых носильщиков подняли его над землей.
      Ветер срывал с  ветвей охапки листьев, подкидывал их вверх и отшвыривал в сторону - задиристо и безоглядно. Багряные и золотые, они вскоре превращались в блеклый, горестно-шуршащий  хлам.  Где-то  звонил колокол,  и его звуки мелодично уплывали в небеса.
         Сидя в носилках и мысленно беседуя с My Лань, Николай сознавал, что она такая же  земная, как и он,  со своими взглядами на жизнь и, может  даже, с неуемными желаниями, и все же, нет - она была иной, возвышенней его и лучше. Он это чувствовал, он в это верил. Причиной того, что он до сих пор не был женат, являлось малень¬кое обстоятельство: больше всего он страшился петербургских барышень - избалованных, жеманных, безумно властных и пустых. A My Лань - она совсем другая!  Особенность ее души, ее натуры, цело¬мудренная кротость и чудная ровность характера делали ее пре¬лестной. Были  выше всяческих похвал. Хороший нрав - уже боль¬шое достояние. Где-то он прочитал, что человеческое тело способ¬но улавливать музыкальный ритм, а душа - мелодию. Общение с My Лань всегда было прохвачено мелодией покоя, тихого очарования.  Николай боготворил свою любимую за эту ее чудную способность очаровывать его и радоваться ей. И пусть  злые языки говорят, что боготворить женщину - великий грех! Господь создал че¬ловека по "образу и подобию Своему", и этим все сказано.  Сердце для того и дано, чтобы прозревать божественное в людях.  Отец Гурий верно сказал, что жизнь праведного человека, его добрые деяния, его светлая судьба - все это аллегория любви, любви предвечной. То, что от Бога, то Богом и воспримется.
          До  Русского кладбища добрались к вечеру.
         Когда Игнатьев выбрался из носилок, Баллюзен доложил ему, что лорд Эльджин расположился в кумирне Хэй-сы,  в северном предместье Пекина, в полутора верстах от городской стены.
        - Ну что ж,  - сказал Николай, разминая ноги. - Будем соседями.
       Последние лучи солнца зажгли над горизонтом облака и где-то высоко в небе прокричали гуси.

                Листья  бамбука дорожку в саду устилают.
                Страшно ступить, окунуть себя в лиственный жар.

        Татаринов продекламировал стихи безвестного китайского поэта и повел Игнатьева в дом кладбищенского сторожа, пока казаки разбивали палаточный лагерь. Это была жалкая хибара с камы¬шовой крышей и крохотным окошком, заставленным осколками стекла. Рядом с ней, в  небольшом палисаде,  огороженном плетеным лозняком, пышно цвели хризантемы. Осенний багрянец густо разросшегося плюща потемнел, отливал синевой.  Печально шелестел бурьян.
         Глядя на убогую халупу, в которой предстояло растопить печь и состряпать  ужин,  камердинер Дмитрий Скачков с горечью сказал: «Мыканцы мы с вами, ваше превосходительство, тычуть вас куды ни попадя, и помыкают, и посмыкивают,  и я за следом вошкаюсь  репьём, тянусь куделью».
       - Что ты такое  говоришь, Дмитрий?   - начал увещевать камердинера Николай. - Никакие мы не мыканцы,  как ты изволил  выразиться, а военные люди: честь имеем, славу добываем.
       - Кому? - Скачков  набрал возле халупы кизяков и теперь  закладывал их
в  печь.  - Под утро холодрынь, ядреный чичер.
       - Что значит, кому? - присел на лавку Игнатьев. - Отечеству, прежде всего.
Мой друг, Отчизне посвятим  души  прекрасные порывы. Забыл, что Пушкин завещал?
         Дмитрий чиркнул спичкой.
         - Так это он  своему другу,  а не нам.
          - А мы чем хуже? -  Николай снял фуражку, примостил ее рядом с собой на лавке.  - Служим царю и роду своему. Я  - роду Игнатьевых, ты – роду Скачковых.  Не стыдно будет, придет время, помирать.
        Дмитрий молча  раздувал огонь, подпихивал солому.
        Игнатьев  облокотился о стол.
         - Неужели   мы такие бесталанные, что проживем, как сорная трава?
         В  печи занялось пламя. Дмитрий встал с колен.
           - Ежели чиво, оно  конешно…
         - То-то, братец! Не мыканцы мы, а подвижники. Запомни.
          - Это што ж мы двигаем-то, задницы по лавкам? - Дмитрий налил в самовар воды, засыпал в чугунок пшена, придвинул табуретку к шаткому столу.
        Николай поморщился.
         - Дело продвигаем, дело!..  Трудными дорогами идем.
         Скачков почесал в затылке, постоял, подумал, потряс коробок со спичками, прикинул: сколько там еще осталось? и зажег коптилку, наполнив ее припасенным лампадным маслом. Поставил на стол.
        - Это понятно. Бог терпел, так он-то без коленок. А у меня от здешней сырости уже   все кости ломит.
           Игнатьев рассмеялся. Логика у  камердинера была железной.
           После ужина он собрал офицеров.
          - Господа! С этого дня старайтесь никуда не отлучаться. Казакам накажите держаться друг друга: во¬зможны провокации любого рода. Будьте начеку. За всеми нами наблюдают сотни глаз. - Он кивнул головой в сторону Пекина. Перехватив насмешливый взгляд хорунжего, строго произнес:  - Я не шучу. Друзей у нас нет. Поэтому приказываю всем: держаться кучно и усилить караул. В  наших руках дипломатический архив. Все ясно?
        - Так точно,  - дружно ответили Шимкович и Чурилин.
      Баллюзен кивнул.
       - Лев Федорович, -  обратился к нему Николай,  - назначаю вас с сегодняшнего дня начальником нашего маленького гарнизона.
       - В каких пределах?
       - В границах,  - он хотел сказать "русского кладбища", но,  уловив, что фраза может прозвучать двусмысленно, быстро нашел¬ся:  - В границах нашей территории. - Он повел глазами по периметру кладбища, на какое-то мгновение задержал¬ся взглядом на лагере англичан, где горели костры, и счел нужным добавить. - Это наша русская земля. В свое время  мы выкупили ее у Китая.
          Поздно ночью пришел монах Бао. Он сообщил, что родители Му Лань и ее брат уже покинули Пекин, отправились в известную им деревушку Чэндэ.  Там есть, где укрыться.
        - Как у них с наличностью? -  спросил Игнатьев и, не дожидаясь отве¬та,  отсчитал пятьсот  рублей.  - Вот, - вручил он ассигнации китайцу. - Найдите их и передайте.
       - От кого? - пряча деньги, поинтересовался старик.
        - Скажите, отец Гурий так распорядился.
        - Хорошо, - ответил Бао и сообщил, что британский консул Парис перед своим освобождением из плена ездил к старшему брату богдыхана Дун Цин Вану с предложением вступить на престол, но тот мудро  отказался.
        - А что говорят в народе?
        -Жители Пекина склонны думать, что союзники наме¬рены вступить в столицу только лишь затем, чтобы сменить богдыха¬на и  на его место возвести английского посла.
         - Это уже происки Париса, - усмехнулся Николай. - Его медом не корми, дай унизить китайцев.
           - Пекинцам все равно, кто воссядет  на троне, - сказал монах Бао.  - Лишь бы их не обирали и не унижали больше прежнего.
           - Что еще говорят  доблестные  защитники Пекина, лишенные всякого
патриотического чувства?
       Ирония не ускользнула от монаха. Он улыбнулся.
       -  После разграбления Летнего дворца,  один из знакомых мне торговцев сказал так: "Французы более падки на вино и женщин, а для англичан истинная радость - грабеж: они ненасытны на добычу и на деньги».
        О том, что дележ награбленного в Юаньминюань продолжается, Игнатьев узнал в Тунчжоу от генерала Хоупа Гранта. Он  сообщил, что подарки отобра¬ны для всех членов правительства и, разумеется, для ее величества королевы Елизаветы.
       - Чтобы  распределение добычи не привело  к жестоким стычкам и крово¬пролитию,  - сказал генерал, - была составлена комиссия из офицеров. Никто не должен быть обойден. Французы даже для сына Луи-Наполеона Ш принца Альберта загрузили две госпитальные фуры. А мы  устроили аукцион в пользу тех, кто не участвовал в сражении.
       "Вернее сказать, в разграблении», - подумал Николай.   
       - Но   я, - горделиво ткнул себя пальцем в грудь Хоуп Грант, - не взял ни вот такусенькой крупинки, - он указал на ноготь своего мизинца.  – Я  солдат! Рыцарь короны.
         - Вы истинно  свободный человек!  - восхитился его аскетизмом
Игнатьев.  - Свобода эксцентрична, откровенна и прекрасна.  Вы не попались на блесну добычи, сохранили, отстояли свое "я", и мне отрадно сознавать, что я вас знаю лично.
         Честный вояка заморгал глазами.  Такого панегирика в свой адрес он не ожидал, и по секрету сообщил, что английские осадные орудия, в том числе шестидесятивосьмифунтовые пушки уже доставлены к Пекину.
        - Я  оттого и воюю, что  знаю цену миру.
         - Кто верен делу, тот надежен,  - пожал ему руку Игнатьев. Раз¬убеждать генерала не было смысла: споры существуют лишь  для тех, кто признает доводы. Беседуют  равные. Неровня препирается.  Да и вообще, кто много говорит, уже не думает. Птица в небе след не оставляет.
       Полковник Гаскойн, начальник английского гарнизона в Тунчжоу, зашедший в это время к генералу Гранту, сказал, что под стенами Пекина решено оставить зимовать шесть тысяч солдат, а остальных  разместить в Хэсиву, Тяньцзине и Дагу.
         На следующий день в расположение русского посольства пришел китаец Дин - римско-католического вероисповедания -  и  вручил Иг¬натьеву записку отца Гурия. Так же он передал просьбу китайцев-христиан снабдить их охранными грамотами на случай вторжения в Пекин армии союзников.
        - Я не знаю, чему может научиться черепаха у человека, - ска¬зал  китаец - но человек у черепахи научиться может. 
        - Чему? – поинтересовался Николай, разворачивая записку.
          - Умению вовремя прятать голову, - не без гордости за муд¬рость своего ответа произнес китаец.
          Игнатьев тотчас распорядился начать выдачу бумажек с право¬славным крестом для наклейки на дома христиан. Этим занялись Вульф, Баллюзен и Шимкович. Еще китаец Дин сообщил, что начальства в столице нет. Все "дашэни" разбежались. Остались восьмизнаменные войска, ополченцы и полиция.
         - Как настроены жители? - углубился в чтение записки Игнать¬ев, понимая, что китайцу хочется выговориться и почувствовать се¬бя лицом значительным.
         - Народ возмущен бегством богдыхана,  - поддернул рукава Дин,  -
 но еще больше тем, что Пекин обречен на гибель. Ма¬лодушие и трусость сановников довело столичных жителей до не¬слыханной дерзости: они ругают и поносят правительство открыто.
         - Каково отношение к иноземцам?
         - Готовы растерзать. Тем более, что за головы "белых чертей" продолжают выплачивать деньги.
        Николай кивнул и продолжил чтение.
        Отец Гурий писал, что все миссионеры живы - здоровы  (имя My Лань опытный архимандрит не упоминал), что основной архив Верховного Совета вывезен в провинцию Жэхэ. В заключение своего письма  отец Гурий  просил выручить православных албазинцев, поставленных в числе прочих опол¬ченцев на Северной стене против монгольского монастыря Юн Хэ Гу¬на, соседнего с Русским подворьем «ввиду близости французских батарей».
         Игнатьев на минуту задумался и попросил Дина передать албазинцам, чтобы те при начале штурма бежали в Русское подворье.
       -  Непременно передам, - заверил китаец и, получив от Баллюзена целую кипу  крестных бумажек, заторопился к городским воротам.
         Тем временем у союзников шли последние приготовления к тому, чтобы в полдень первого октября начать штурм Пекина и бомбарди¬ровку Внутреннего города. Французские батареи заняли позиции восточнее Храма Земли, а британские артиллеристы,  пыхтя и надрывая животы, затаскивали дальнобойные орудия на его стены. Лупить - так лупить,  прямой наводкой.
        Английский разведчик вскарабкался на трубу бесхозной печи, в которой раньше обжигали черепицу,  и рассмотрел в окуляр северо--восточный угол строящихся земляных валов у стен Пекина. Разглядел и китаянку в своем городском  саду,  подбиравшую - спиной к нему - опавшие груши,  и яблоки - руки, собиравшие фрукты, были по-молодому проворны.  Двига¬лась китаянка с поразительной быстротой и грациозностью.
        Разведчик неохотно перевел подзорную трубу на земляной вал, но ничего особенного не увидел: масса людишек таскала на своих горбах в корзинах и рогожах мокрую глину, ссыпала ее и утаптывала.
       - Мартышки безмозглые,  - выругался вслух разведчик и еще раз глянув в сторону сада - не повернулась ли к нему лицом молодка? обдирая брюхо о кирпичную трубу, соскользнул на землю: молодка обернулась старой ведьмой.
     Под городские стены Пекина стали  закладывать мины: готовились пробить брешь  для штурмовых отрядов.
      Саперы отважно работали в ста шагах от стены, а самые отчаян¬ные норовили подобраться к ней вплотную  - метили смолой и би¬тумом цель каждого орудия, а толпы пекинцев с любопытством взирали на них сверху, пытаясь догадаться, чего это  "белые черти " роются в земле?
        - Подкапываются!  - убеждали друг друга военные.
         - Прячут добро, -  перемигивались бродяги.
        - Роют для себя могилы, - дерзко шутили оптимисты и норовили
спрятаться за спины полицейских.
         Игнатьев встретился с командующим французской армией генера¬лом Монтобаном,  и орудия, направленные на город, развернули свои жерла так, чтобы Русское подворье оказалось вне зоны обстрела.
     В   десятом часу утра Баллюзен  вызвал Шарпанова и Стрижеусова:  - Едем на рекогносцировку.
        - По калганской дороге? - сдерживая застоявшегося жеребца, умялся в седле Шарпанов, полагая, что их будет интересовать лагерь маньчжурской армии, но Баллюзен сказал, что отправляются они в Пекин: - Нужно  собрать кое-какие сведения.
         Пристроившись  за французским батальоном, который занимал  ворота Ан-дин-мын, они тут же повернули налево и  поскакали   вдоль городской стены к Северному подворью.
         Столпотворение  на улицах столицы было сумасшедшим.
         Когда Баллюзен с казаками добрался до Северного подворья, отец Гурий трижды облобызал капитана и сказал, что «нашего миссионера Пещурова толпа чуть не растерзала».
            Мимо них,  распевая воинственный гимн, протопали ци-жэни:  желто-знаменные солдаты внутренних войск. У одного болталась  за спиной  английская винтовка – должно быть, командир.

                Глава XIII

           Получив от Баллюзена записку, в которой  тот  сообщал, что вошел в город, Игнатьев переговорил с  драгоманом Татариновым и тот немедля отправился в Пекин - надо было срочно устанавливать отношения с чле¬нами Временной комиссии по управлению городом.
          - Если встретите Жуй Чана, кланяйтесь  ему от меня: он благоразумнее Су Шуня.
         С Татариновым отправились урядник  Беззубец  и рядовой казак Савельев.  Проводив драгомана, Николай попросил Вульфа рассказать  о состоянии по¬сольской казны.
        - Если дело с перемирием затянется, -  пожаловался  секретарь, - нам придется латать дыры и переходить на сухари. Когда прибудут деньги из Иркутска, неизвестно.
        Игнатьев  задумался. Дорога в Кяхту  была закрыта   войсками  Сэн Вана.               
       - Везет англичанам!  - после небольшой паузы воскликнул Вульф. - Настроение у них отличное, дела идут,   в средствах они  себя не стесняют.
        Николай уловил камешек в свой огород.
      -  Вы опьянены чужим успехом, но не  забывайте, что удача нена¬дежна и весьма изменчива. Не  завидуйте другим, возлюбите своё.
         - Но союзники дьявольски озолотились....
        - Вот именно: дьявольски. Не впадайте в уныние, постарайтесь сохранить достоинст¬во, способность трезво смотреть на то, что происходит.
         - Вижу, не слепой,  -  резко ответил Вульф.   - Мы уже пшенной каше рады, а французы от зайчатины отказываются.
        Игнатьев нахмурился.
        -Желание жить на широкую ногу может привести к тому, что вам придется семенить и лебезить перед теми, кого вы и на дух не переносите. А что касается   экономии средств, так никто не говорит, что  с  завтрашнего дня мы  должны начать морить  себя голодом.
       - Но денег-то нет! -  с плохо скрываемым раздражением возразил секретарь. - Может, у китайцев одолжим?
       - Я послал Баллюзена в город.
       - Ну и что?
      - Он должен привезти часть средств…   
      - Каких?
      … тех, что я оставил на хранении в духов¬ной миссии.
        - Вы полагаете, их не истратили? -  усомнился в  наличии денег Вульф, рассматривая свои ногти.
         Глядя на него, Николай вспомнил, что всякий раз, когда  барон Гро был чем-то недоволен, он  имел обыкновение крутить на бе¬зымянном пальце свой драгоценный перстень,  а лорд Эльджин поджимал губы,  и без того тонкие.
        -Уверен, - ответил  он секретарю и добавил, что как бы там ни было,  и это очевид¬но,  обстоятельства складываются не в пользу союзников и, соответственно,  китайцев.
        - Это ваше искреннее мнение? – мрачно поинтересовался Вульф, поглощенный разглядыванием  своих ногтей.
       -  Самое чистосердечное, - стараясь  не замечать  уязвляющего тона,  ответил Игнатьев.  - А вы предпочитаете иные, спорные прогнозы? - Его раздражала манера Вульфа уделять своей внешности излишне пристальное внимание, но  он  старался быть тер¬пимым к проявлению чужих пристрастий.
       - Да никто и не  спорит, - вяло отозвался Вульф и зябко  поежился: он до чертиков устал от оптимизма.
       «Господи,  - подумал он, выходя на улицу, где было слякотно и сыро.   - Как хороши были размеренные, жаркие деньки в Тяньцзине! Остается только вспоминать».
       Примерно так же думал и барон Гро, когда ему сообщили, что среди предметов, вывезенных из Летнего дворца, нашлись вещи полковника Фулона   де Граншана  и секретаря посольства барона Меритенса.  Позже принесли записную книжку и седло комиссара Адера. Стало ясно, что они погибли. Китайцы извинялись и ссыла¬лись на смятение умов простолюдинов. Из французов в живых оста¬лись Эскайрак де Латур и пятеро сопровождавших его драгун. Шес¬теро из тринадцати плененных. Брабазану и де Люку отрубили голо¬вы. Маньчжурский генерал счел эту казнь достойной местью за свое ранение - в бою при Тунчжоу он лишился глаза.
      Капитана Шануа живого разорвали лошадя¬ми, погнав их в разные стороны. Привязали за руки -  за  ноги, а го¬лову оставили, чтоб видел то, что он из себя представляет после казни. Видел, истекая кровью и содрогаясь в конвульсиях.
      Лейтенанта Коид Османа рубили по частям - от мизинца правой руки до левого уха, медленно и беспощадно. А  Париса - наглого и грубого Париса,  из-за возмутительных действий которого переговоры в Тяньцзине были  сор-ваны, китайцы вернули живехоньким и невредимым! Где же, скажите, справедливость?  Ее  нет,   да и не будет на  земле.
        Барон Гро считал себя  романтиком и вынужден был испытывать глубочай¬шую обиду, когда его возвышенные порывы натыкались на глухую сте¬ну грязного политиканства и меркантильности того же лорда Эльджина. Это было крайне, крайне неприятно, хотя, никакой трагедии, по¬нятно, в этом не было.  Наоборот. Чужая вседозволенность позволяла не выпадать из колеи насущной прагматичности - в конце концов, он и сам прибыл в Китай не для ахов и охов.
        - Я думаю, - говорил он навестившему его после полудня
 Игнатьеву, - теперь вы сами смогли убедиться в том,  что нико¬го не радуют наши успехи, кроме нас самих.
         - Да нет, - мягко возразил ему Николай, объяснивший свой визит тем, что в годину горя люди тянутся друг к другу, пытаясь отыскать самих себя, не затеряться в мире, в его бедах и сумятице. - Ваши успехи очевидны и довольно поучительны. Всякий раз,  ког¬да я восторгаюсь вашим дипломатическим чутьем, я говорю себе: «Иди к лучшим - их мало. Лишним не будешь».
       - Полно, полно,  - с грустной усмешкой много пожившего челове¬ка и,  тем не менее,  заметно потеплевшим голосом проговорил барон. - Все  замечают не бегущего коня, а споткнувшегося, не пролетевше¬го голубя - он промелькнул и скрылся  - а валяющегося под ногами с растерзанной грудью и окостенелыми крыльями.
         Игнатьеву показалось, что говоря о голубе, французский послан¬ник имел в виду себя, измученного вероломством китайцев и созна¬нием того, что печальная участь вернувшихся в гробах парламен¬теров требует отмщения. А  мстителем надо родиться - яркий тому пример лорд Эльджин, человек, пришедший в мир скандалить.
        - Вы, несомненно,  устали, - сказал он сочувствующим тоном.  - Иначе не  судили бы сейчас столь мрачно.
        - Видимо, да. Я устал,  - согласился с ним барон, - Поэтому я лишний
раз признаюсь: я очень рад и видеть вас, и слышать.
         -  Весьма польщен и чрезвычайно горд такой оценкой наших отношений, - с вооду¬шевлением ответил Николай и  поспешил выразить барону вос¬хищение по поводу его умения смягчать довольно острые углы. - Я вижу, что  сжигание мостов не входит в сферу ваших инте¬ресов. - Он намекал на трения, возникшие между ним и лордом Эльджином.
        - Восстанавливать порушенные отношения всегда невероятно слож¬но,  - ответил французский посланник, великолепно понимая, о каких острых углах заикнулся Игнатьев, - а что касается сжигания мостов, - он повертел на безымянном пальце перстень,  - то я вам скажу так: лучше памятливый враг, чем беспамятный друг, вернее,  приятель, поскольку друг всегда носитель памяти. Всегда страшится нанести обиду.
        - Без памяти нет дружбы, - согласился Николай.
         - А вот любовь чаще беспамятна,  - оставил в покое свой перстень барон Гро и,  не дожидаясь ответа, поинтересовался, что ново¬го в Пекине? - Ваш архимандрит вам пишет?
        - Не далее, как вчера  утром получил от него весточку, - поделился новостью Игнатьев.  -  Комендант пекинского гарнизона распорядился сузить и забаррикадировать улицы, а всем мужчинам взять в руки оружие.
         - Из столичных арсеналов?
          - Нет, какое у кого имелось: мечи, пожарные багры, большие портняж -ные ножницы.
          - Боится вооружать народ. Надеется на дух сопротивления.
           - И у безумцев есть  замыслы.
         - Экстаз распада,  - вынес приговор тому, что творится в Пекине, 
барон Гро и негромко добавил:  - Сотрясают основы, а рушится кровля.
          - Одни думают, не делая, другие делают, не думая. Тут-то все и спотыкаются, и расшибают себе  лбы, - весело  сказал Игнатьев. - Я  не мог удержаться от смеха, когда узнал, что пекинский полководец выдвинул
на городские стены монголов и татар, вооружив их луками и стре¬лами.
         -  Вы шутите?
           - Нисколько.  Поэтому и уточняю: по девять  стрел на два кол¬чана.
            - А почему не по четы¬ре  на воина?
          Николай благодушно рассмеялся.
        - Надо  знать китайцев: лишняя стрела - иллюзия запаса,  избытка  боевых средств.
         - Тупицы!– воскликнул барон.  - Авангард идиотов.
          - Это воинство должно стать живым щитом Пекина.
           - Они не понимают  своей обреченности.
         Игнатьев задумался над сказанным. Перед отъездом в Китай, он  зашел попрощаться с князем Горчаковым и тот  не преминул сказать: «Все время будьте начеку: не доверяйте чувст¬ву. Сомневайтесь даже в тех слухах, что вам преподнесут, как оче¬видный факт.  Ошибки нежелательны». А Егор Петрович Ковалевский, вышедший вместе с Игнатьевым на крыльцо Азиатского департамента, сухо обронил: «Будьте скрупулезны, как аптекарь». Вряд ли он имел в виду  посольскую казну.
         От француза Николай поехал к англичанину. Тот расхаживал по выгороженной ему в кумирне комнате и по¬трясал кулаками.
        - Мерзавцы! Они умертвили тринадцать человек.
       Понимая, что речь идет о палачах-китайцах, истязав¬ших пленных парламентеров, Игнатьев рассказал лорду Эльджину о мучениях, которым подверглись французы.
       -  Капитана Шануа живого разорвали на части, а лейтенанта Осма¬на изрубили на кусочки.
        - Так им и  надо!  - гневно сверкнул глазами англичанин. - Заварили кашу, устроили побоище под Чанцзяванем, пускай теперь кусают локти. - Немного успокоившись, он стал рассказывать о бедах и муках, перенесенных его соплеменниками:
        - Можете вообразить.  Пленников возили по городам Китая, осыпали проклятиями и камнями, причем, веревки постоянно смачивали, чтобы они туже стягивали руки и ноги, связанные между собой. - "Сапой, сапой, сапой, "- подхватил   попугай, прыгая по клетке. - Лорд Эльджин погрозил ему пальцем. -  Вместо пищи наливали в лохань нечистоты, содержали в выгребных ямах. Днем они страдали от солнца, ночью от холода.  Он поджал губы и  посмотрел на Игнатьева, который, непонятно  почему, светился счастьем. - У поручика Андерсона началась горячка с бредом. Его руки распухли,  раны нагнои¬лись - в них копошились белые черви. - Лорд Эльджин вновь прошелся по комнате. - Толпы китайских обывателей сбегались любоваться мучениями  пленников.  Затем их отвез¬ли в крепость и посадили на цепь. На девятый день Андерсон умер: его мышцы отстали от костей.
         - Разложился заживо? - ужаснулся Игнатьев.
         - Представьте себе!  -  гневно воскликнул    Лорд Эльджин. -  Руки бедняги так и остались привязанными к щиколоткам ног.
         - Их всех держали вместе? - глухо спросил Николай, почувствовав, как все внутри его окаменело, стоило ему лишь на мгновение представить издевательства, которым могла подвергнуться My Лань.
        Англичанин взял сигару, принялся ее раскуривать. Выдохнув  облако дыма, разогнал его рукой и после этого ответил.
        - Нет. Вторую партию парламентеров переправили на  запад, в го-ры, бросили в сырой подвал старой тюрьмы.
        "My лань тоже держали в подвале",  - едва не проговорился Иг¬натьев и после небольшой запинки промолвил:  - Мужество их по¬ражает!
        - Страстотерпцы. Истинные христиане. Мы за них нещадно отомстим.
        Николай  уже знал, как умеет мстить потомок шотландских королей,  и поинтересовался судьбой других не¬счастных.
          - Сколько  всего было групп?
           - Пять, -   ответил  лорд Эльджин. - Третья партия парламентеров  была отправлена во дворец какой-то крепости на севере страны. Там умер журналист еженедельника «Таймс» господин Булби. Вероятно, вы его помните.
        -  Прекрасно помню. Очень  живой че¬ловек.
       - К сожалению, был. Этот славный малый умер двадцать четвертого сентября.
         - Трех дней не дожил до своего освобождения, - посочувство¬вал Игнатьев лорду Эльджину, всячески опекавшего газетчика и на¬деявшегося с его помощью создать о  себе мнение, как о будущем генерал-губернаторе Индии.                Англичанин запыхтел сигарой.            
          - Труп господина Булби оставался неубранным и разлагался среди живых, пока его не перекинули через забор.
          Он  вновь  окутал себя дымом и остановился в центре комнаты.
        - Из четвертой партии в живых не осталось никого.
        Игнатьев удивился.
       -  Чем же они так провинились?
         Лорд Эльджин покачнулся с пятки на носок.
          - Эта партия должна была отправиться на юг, но там хозяйничают
инсургенты,  поэтому их умертвили чохом.
           - А Парис?
           -  Парис  и Лок содержались в Пекинской тюрьме.
           - В Пекине их две.
           - Наверно, в той, где держат государственных преступников, - пожал плечами англичанин. - Знаю, что их сразу заковали в кандалы.
   - Пытали?
            -Да. Учили "коу - тоу".
            - Каким образом?  - поинтересовался Николай и тут же понял, что
проявил безтактность. Разве дело в пытках? Главное, что люди пре¬терпели муки. Надо ли описывать душераздирающее зрелище?
            - Тянули за уши и били головой о землю, - резко ответил лорд Эльджин. - Издевались. - Поджав губы, он долго смотрел в пол, как будто что-то потерял и все не мог найти, потом заявил: - Я послал принцу И Цину ультиматум: «Тюремный замок, где мучили и умерщвля¬ли подданных ее величества, королевы Англии, срыть до основания, сравнять  с землей».  Мало того,  - пыхнул он дымом, - я потребовал незамедлительно выплатить шестьсот тысяч рублей серебром и безоговорочно подписать конвенцию, составленную еще в Тяньцзине.  - Игнатьев слушал.  - В противном случае, - нахмурился лорд Эльджин, - война будет на суше и на мо¬ре. - Николай  вскинул на него глаза.  - На суше и на море? - Да!  - категорично отрезал лорд Эльджин. - Пекин будет разрушен и динас¬тия будет низложена.
       - Сурово.
       - Признаюсь вам, как частному человеку, что для нас было бы лучше,
если бы принц И Цин решился продолжать сопротивление.
     -  Конечно, - тут  же поддержал его Игнатьев. - Руки бы у вас были развязаны.
        - Мы разрушили бы Пекин, посадили своего претендента на ки¬тайский престол, а столицу перенесли бы в Нанкин.
        - Поближе к Гонконгу?
         - Поближе к нашим военным судам.  Там с четырьмя кораблями  мож¬но добиться большего, нежели здесь  с такой огромной и дорогостоя¬щей экспедицией.
          - А как же север Китая? - озабоченно спросил Николай, понимая, что на эту территорию уже нацелилась Франция.
           - Пусть пропадает!  - сбил пепел с сигары лорд Эльджин.  - Или объявляет себя отдельным государством - у нас тут  нет торговых интересов.
            - Но вряд ли,  - криво усмехнулся Игнатьев, -  подобный исход будет  соответствовать интересам России или Америки. Окончательное    устройство Китая не обойдется без их вмешательства.
          - С Россией мы всегда договоримся,  - высокомерно  заявил англичанин. - У нас на  севере Китая с нею нет противоречий. Вы ведь  сами  мне об этом все уши прожужжали.
        - Говорил, -  не обращая внимания на обидную реплику, кивнул головой Николай. - И готов подтвердить сказанное.
      - Прекрасно, - с ухмылкой в голосе сказал   лорд Эльджин,  театрально  выставив  ногу и  отведя   руку с сигарой.  - А что касается Америки, то она слишком молода, чтобы диктовать  свои ус¬ловия.
      -  Все так, все так, - быстро заговорил Игнатьев, выражая свое несогласие с тем планом, который только что или намного раньше сложился в голове английского посла. - Но сомневаюсь, чтобы об¬щественное мнение поддержало вас в подобном предприятии и одоб¬рило способ ваших действий.
        - Отчего? -  Разглядывая струйку дыма, тянущуюся от сигары, задался вопросом лорд Эльджин и снова покачнулся с пятки на носок.  - Что в моих мыслях крамоль¬ного?
         - Сейчас постараюсь ответить, - как можно спокойнее сказал Николай. - Минутный взрыв негодования по поводу умерщвления и пыток английских подданных скоро пройдет, а холодный рассудок,  и  материальные выгоды возьмут верх над мстительным чувством, кото¬рое, я думаю, несвойственно английскому народу,
         - Допустим, -  сухо произнес англичанин и недовольно  поджал губы. Он не терпел инакомыслия.
         Игнатьев продолжал рассуждать вслух.
        - Если вы захотите возвести новую династию на месте маньчжур¬ской, то вам придется поддерживать ее военной силой и деньгами, а  их на  поддержа-ние режима, уйдет  много.
          -  Свои затраты мы окупим!
          - Не думаю. По крайней мере, в скором времени. А в течение первых
лет нового  правления  в Китае возникнет масса поводов к восстанию народа - как против вашего  ставленника, так и против вас, ему благоволящих.
         - Я и не  знал, что вы ужасный пессимист.
          - Отнюдь. За оптимизм меня ругают по¬стоянно. Но вернемся к проблеме. Ее  суть  состо¬ит в том, что наиболее многочисленные народы Китая совершенно отложатся от империи и образуют независимые государства, которые, естественно, попадут под влияние других, более сильных соседей.
         Лорд Эльджин стряхнул пепел под ноги и с видом  озадаченного человека признался, что он никогда бы не решился на такую крайнюю меру, не посоветовавшись с представителем России, то есть, с ним, с Игнатьевым.
        - Вы имеете точно такое право, как и я, в решении подобного вопроса.
         Лучшего ответа и быть не могло.
         Николай хотел сказать, что «он не имел ни малейшего сомнения в том, что дело это устроилось бы не иначе, как по взаимному согласию всех заинтересованных госу¬дарств», но в это время к английскому посланнику зашел генерал Грант и, увидев, что тот не один, высказал учтивую просьбу составить им общество.
           Лорд Эльджин предложил ему сигару и поинтересовался настрое¬нием в войсках.
          -  Бойцы к штурму готовы?
           - Рвутся в бой!  - живо ответил генерал и сел в предложенное ему кресло. - Думаю, вся  операция займет недели две.
           Николай промолчал - он человек посторонний.
           - Кстати, - обратился к нему главнокомандующий десантной армии,  - я намерен просить вас.
             - О чем?
              - Позвольте похоронить на русском кладбище наших  соотечественни- ков, погибших в китайских застенках.
               - Можете рассчитывать на мою помощь.
               Генерал  молча, одними глазами поблагодарил его за  проявленное великодушие  и заговорил о сроках похорон.
               - Вы не возражаете, если этот скорбный ритуал будет  произве¬ден на днях?
               -  Ни в коей мере.               
                Обговорив  порядок   предстоящих  похорон, Игнатьев попрощался с
лордом Эльджином, козырнул  Гранту, отдал честь караулу и глубже надвинул фуражку -  на¬летел ветер.  Синие горы,  видневшиеся на горизонте, закутались в осенний сумрак и,  теряя свои очертания, отодвинулись на самый край зем¬ли.
               Сгущалась мгла.

                Глава  XIV

          Утро выдалось хмурым,  ненастным, и чтобы не мерзнуть на сты¬лом ветру, солдаты из похоронной команды полковника Гаскойна дружно взялись  за рытье могил. Они побросали шинели на повозку, в которой только что приехали, и, разобрав лопаты, стали усердно долбить  землю. Верхний слой глины, тяжелой и вязкой, оказался тоньше, чем они думали, и это придало им сил.  Намеченные  ямы быстро углублялись.
        Прапорщик Шимкович, выделивший им участок, молча наблюдал за  работой и курил одну папиросу за другой. Он никак не мог из¬бавиться от надоедливо-унылой строчки, вертевшейся в его мозгу: «Печален опыт похоронный и похоронный ритуал». Строчка напоминала  собой колючий ком перекати-поля, гоняемый по кладбищенской пустоши осенним ветром.
       Утренняя  сырость пробирала до костей. Как и все нормальные молодые  люди, юный топограф испытывал  священный  трепет перед смертью и,  наверно, в сотый раз перечитывал корявую надпись на  заросшей бурьяном могиле  с почерневшим восьмиконеч¬ным крестом, сделанную не иначе, как по настоятельной просьбе усопшего.
   
         «НЕ ТОПЧИТЬСЯ ПО МОИХ КОСТЯХ - Я ДОМА, ВЫ В ГОСТЯХ»
 
        Этой наивной сентенцией безымянный автор эпитафии напоминал богобоязненным потомкам о бренности всего  земного, особенно в те грустные минуты, когда угрюмые могильщики сосредоточенно попле¬вывают  на ладони.
Прапорщик Шимкович любил жизнь.
           К назначенному часу из лагеря англичан прибыли члены по¬сольства и офицеры штабов.  Торжественным строем прошел почетный караул, расчехлил инструменты оркестр.
          Один из чудом уцелевших англичан, с рукой на перевязи, раздраженно отмахнулся от сочувствия: «К черту сантименты! Мир жесток». Его изможденное  лицо лучше всяких слов говорило о перенесен¬ных им страданиях.
           Парис и Лок, исхудавшие до такой  степени, что их шатало на хо¬ду, вяло ответили на приветствие Игнатьева и остановились поода¬ль  с Олифантом, секретарем  лорда  Эльджина. Сам лорд Эльджин встречал барона Гро, прибывшего отдать последний долг невинно убиен¬ным. Приветствие  посланников  было столь  же учтивым, сколь и  сдержанным.
          - Примите мои соболезнования.
          Барон Гро выглядел разбитым и подавленным. Игнатьев уже знал, что французы решили захоронить останки своих соотечественников на кладбище португальского  монастыря в Пекине, самом красивом и величественном из всех католических храмов Китая.
        - Скорблю вместе с вами, - сказал он барону Гро, когда тот подошел к нему с лордом Эльджином.
         -Я ценю ваше участие.
         Николай почувствовал, как барон  сжал его локоть,  и расположился так, чтобы оказаться между двумя союзниками.  «Пусть привыкают  к тому, что без меня им не обойтись», подумал он и застыл в скорбном молчании. В воротах кладбища показался траурный кортеж: артиллерийские повозки, об-тянутые черным крепом.  Нахохлившиеся под сырым ветром барабанщики вскинули палочки и выдали долгую скорбную дробь.
          За всем, что происходило на Русском кладбище, внимательно следили китайцы. На сыпучих откосах городских стен стайками сидела ребятня. Взрослые толпились на самих стенах.
          Даже отсюда, со стороны кладбища, примыкавшего к северной сте¬не Пекина, было видно, что в городе  всеобщая неразбериха и весьма воинственные  настроения, ничем не уступающие тем, какие будоражили кровь осаждаю¬щих штурмовиков, предвкушающих победу. На стенах собирались шумные манифестации с транспарантами и  кольями в руках. Жители столицы скандировали проклятия в ад¬рес иноземцев.
         Мрачные лица. Злобные взгляды.
         Знакомые китайцы, видевшие Игнатьева вместе с лордом Эльджином,  осуждающе качали головами, поражаясь тому, что русский посланник все еще верит подлому  англичанину и  зачем-то согласился на учас¬тие в похоронах, которые, ребенку ясно, были ни чем иным, как новой уловкой коварного «дьявола».
        Представив их возмущение, Николай сделал резкое движение рукой, словно категорически  не соглашался с тем, с кем вынужден стоять бок о бок.
       - Не могу!  - оправдывая свой неверный жест, он вытер губы и объяснил лорду Эльджину причину своего негодования. - Не могу привыкнуть к людской подлости, к языческой жестокости.
        - Они молятся гаду, дракону, а мы служим Творцу! -  с пафосом сказал англичанин и  ковырнул носком штиблет стреляную гильзу.
        Вместе с его ответом, под шумное хлопанье развернутых знамен, бившихся на холодном ветру  вблизи  свежевырытых могил, в ушах Игнатьева зазвучали слова отход¬ной молитвы, которую читали полковые капелланы в длинных черных сутанах с карманными требниками в посиневших от холода паль¬цах. И снова ему стало страшно за My Лань, за безоглядно-храбро¬го Попова, стоявшего рядом с прапорщиком Шимковичем, за мудрого монаха Бао, терпеливо и преданно служащего ему - в общем-то, за все свое по¬сольство! Война  - это всегда смертельная опасность.
        Тощий седой капельмейстер вскинул руку,  и полковые трубы за-рыдали.
        Печаль и скорбь пригнули головы живых. Влажные полотнища знамен склонились до земли.
         В гробах, оббитых черным глазетом с траурными кистями, глубоко под землю опускались останки тех, кто не дожил до своего  ос¬вобождения.
         Лорд Эльджин тихо сказал, что у  одного из парламентеров, кажется, помощника генерал-интенданта Гансона, когда его вызволили из пле¬на, лицо было разбито до неузнаваемости, на голове запеклась кровь, позеленевшая от времени, а правая рука висела плетью. Он пытался говорить, но язык его не слушался. В груди хрипело. Он был так плох, что,  несмотря на все усилия врачей, к вечеру скончался. Видимо,  ему отбили легкие.  Палачи, набившие руку на неспешном умерщвлении людей, поглумились над  заложниками вдосталь.
          - Можно плюнуть на офицера, можно плюнуть на ее величество, но нельзя плевать на корону империи!  -  патетически воскликнул лорд Эльджин,  и солдаты почетного караула произвели очередной ружейный выст¬рел. Он отошел в сторону и вне себя от праведного гнева  сломал несколько спичек,  пока не раскурил си¬гару. От холода его лицо стало багровым.
          Отдавая погибшим последние  почести,  казаки обнажили сабли.
          - Оттого кукушка и рыдает, что кукушат растеряла, - тихо сказал хорунжий. 
           Когда гробы опустили и забросали землей, установив кресты, сияющие струганой и цельной древесиной, ветер усилился, заморосил дождь.
       - Природа плачет,  - угнув голову в плечи, сказал Вульф и, не дожидаясь ответа от прапорщика Шимковича, поправил  на носу очки. - Когда государство посылает своих граждан на смерть, оно требует называть себя родиной.
        Шимкович устыдился своих слез и не ответил. Зато отозвался Попов.
        - Китайцы утверждают, что если плачет флейта, заплачет и вер¬блюд.
      - Любите вы их цитировать,  - покосился на него Вульф.
       - В каждом народе есть мудрость.   -  Приглушенный,  с легкой  хрипотцей голос Попова  заставил Игнатьева обернуться и сомкнуть веки: ни  звука!
         - У богдыхана не душа, а уголь,  - тихо ярился лорд Эльджин, не
обращая внимания на моросящий дождь и своего секретаря, делав¬шего ему знаки, что можно уходить: похоронный ритуал закончен.  - Разыщу негодяя – казню!  - Похоже, он давал себе задание. Глаза  его сверкали.    -  Клянусь, он мне заплатит кровью. Я покажу, как надо отвечать на нанесенную обиду!
         Гнев и ярость клокотали в нем, и он с трудом удерживал себя от крика. Впрочем, и молчание его было свирепым. Он стискивал зубы и покусывал сигару.
         - Таких мерзавцев распинают голыми на муравьиной куче, -  простуженно   гундосил барон Гро, страдая от насморка.  - В  знак презре-ния и чтоб подольше мучились.
         - Сто ударов бамбуковой палкой по пяткам и человек не жилец, - раскрыл большой черный зонт Олифант и поднял его над головой лорда Эльджина. Поодаль  стояла посольская карета с позлащенными гербами на дверцах.
         - Все вечно и недолговечно на  земле,  - шумно высморкался в
платок барон Гро.   - Тает жизнь, истаивает  страсть. Что остается после человека? - Он не скрывал  своих слез.
         Полковые капелланы отслужили заупокойную мессу и с привычной смиренностью прошли мимо сгрудившихся дипломатов - в  черных рясах, с четками в руках.
          «Если перемирие не состоится,  - поддерживая разговор то с  английским, то с французским посланниками, - думал Игнатьев, - в  этом не моя вина. Я делаю все, чтобы примирить враждующие стороны: ки¬тайцев и союзников».
        «Что знают все? - спросил он, как бы самого себя, дождавшись паузы.  - Что люди смертны. Это основное родственное  всем знание, - выделил он голосом.  - Остальные знания лишь раз¬общают».  И, словно в подтверждение  сказанного, один из ан¬глийских офицеров упал на свежий холм могилы. Плечи его  затряслись. Генерал Грант  пояснил, что «это сын сек¬ретаря шанхайского консульства Нормана, безжалостного  убитого китайцами».
         - Служит в штабе артиллерийской бригады.
         - Он лишился дара речи,  когда узнал, что отца растерзали, - добавил полковник Гаскойн, на плечи  которого  свалились все хлопоты по организации и проведению похорон. - Нормана держали на цепи в выгребной яме.
           - А  затем пытались скормить свиньям,  - передернул  плечами
лорд Эльджин, всем своим видом показывая гнусность и мерзость обращения китайцев с пленными.
            - Молодой человек буквально угасает на глазах,  - с печалью в  голосе сказал генерал Грант и посмотрел в сторону офицера, чьи плечи продолжали сотрясаться от рыданий.  - У бедняги гор¬ловой паралич: стоит ему попробовать  пищу, как его буквально тут же  начинает жутко и безостановочно тошнить.
          -  Когда боги улыбаются,  - вспомнил Игнатьев китайскую муд¬рость,  - народ играет  свадьбы. А когда плачут, люди хоронят близ¬ких. В конечном счете, - проговорил он, обращаясь боль¬ше к лорду Эльджину, нежели к барону Гро, - все мы друг другу родня: родословные деревья давно переплелись в веках корнями и ветвями.
         Лорд Эльджин скорбно улыбнулся, но его взгляд был холоден.
         - Суть дела в том, что мы действительно покажем богдыхану все прелести его изгнания из Поднебесной.
           - Покажем мартышкам,  где щуки свистят, - глянул в сторону Пекина генерал Грант. Он  знал, как обзывать китайцев в присутствии лорда.
            - Вы останетесь  при своем, не  знаю, каком деле, а мы - при нашем,
всем известном,  - тоном обманутого простака заявил барон Гро и  с видом человека, уязвленного в самых лучших чувствах, обидно вскинул подбородок. Наверно, так он вскидывал его в далеком дет¬стве, сглатывая непрошенные слезы.  - Я Цинов низвергать  не соби¬раюсь!
           - Жизнь это смертельная болезнь,  - пытаясь разрядить обстановку, заговорил Олифант. - Рождение, болезни, страсти… старость, наконец, и все ради чего? - Он усмехнулся. - Ради смерти.
          - Буддийские монахи утверждают, что цепь перерождений челове¬ка - сансара - источник страданий. - Поддержал сугубо философский разговор  полковник Гаскойн.  - Кто  достигнет нирваны, прервет цепь страданий. - Он помолчал, потом вздохнул.   - Видит Бог, я ничего в этом не смыслю.
         - Жаль,  - непонятно по какому поводу произнес лорд Эльджин и, покосившись на отошедшего в сторону барона Гро,  потянулся к уху Игнатьева. - Какого дьявола он медлит?
         - В   каком смысле? - вопросом на вопрос ответил Николай и
услышал быстрый  шепот англичанина.  - Надо срочно штурмовать Пекин и колотить мартышек так, чтобы у них от страха глаза лопнули!  - Он не  стеснялся сильных выражений.   -  Французы трусы,  все до одного!
        - Барон  говорит, что  с нетерпением ждет от маньчжуров ответ на ультиматум.
         - Можно подумать!  - фыркнул англичанин, - я сам его жду, этот чертов ответ. Но  я, вы  знаете, спуску не дам: я первый вобью гвоздь в  башку Сянь Фэна.
         - Вы мюрид. По духу вы мюрид,  - словами барона Гро  отозвался  Игнатьев. - Так ненавидите инаковерных, так желаете им смерти...
         - Вероятно,  - поджал губы лорд Эльджин. - Никогда не относил себя к моллюскам, к мягкотелым. - Он  с раздражением отбросил прочь сигару и с присущей ему сменой настроения, участливо спросил: - Вы собираетесь в Пекин?
       - Еще не  знаю,  - глядя, как с большого черного зонта  стекают капли, ответил  Николай. Ему показалось, что будь он китайским поэтом, то, наверно, сочинил бы стихи. Примерно, такие: "Они стояли и  не верили друг другу, а небесные тропы дождя любовно перепутались над ними".
       - Не знаете?  -  в голосе лорда Эльджина  звучало недоверие.
      - Единственно, в чем я уверен, так это в том, что низвергать Цинов не в ваших интересах. Между тем, - предупреждающе сказал он, - существует величайшая опасность  сделать это, если вы предпримите штурм сейчас, до получения ответа на свой ультиматум. Пока вы были в Англии, я одиннадцать месяцев изучал внутриполитическую ситуацию в стране и пришел к неутешительному выводу: китайцы всей душой желают свергнуть клику Цинов. Защищать маньчжуров они не собираются, а вот возгла¬вить общенародную войну против династии,  под видом борьбы с ино¬странцами, готовы хоть сейчас. - Он посмотрел на лорда Элъджина и,  видя, что тот  еще плотнее сжал губы, саркастически про¬должил. - Вы сели на пороховую бочку, а вам сказали, что она пивная.
       - На пороховой бочке тоже можно сидеть.
        - Разумеется, можно  усидеть и на ней, но все дело в том, что подожжен запальный шнур: он уже горит. Сумеете ли вы вовремя отсечь его, не знаю.    Тайфун сачком для бабочек не ловят.  - Он грустно усмех¬нулся, заложил руки  за спину. - И   зонтик не спасает от него.
        - Тайфун, говорите?
        - Тайфун, - повторил Игнатьев. - Гнев народа. А он, как известно, бич Божий. И горе тому, кто обратит его против себя.
          В глазах у англичанина сверкнула неприязнь.
        - Вы говорите с такой скрытой яростью, как будто одержимы этим гневом. Не помня вас другим, расчетливо-безстрастным, я с чистой совестью назвал бы вас "тайфуном", этим самым "бичом Божьим".
          Николай выдержал холодный мрачный взгляд.
         - Я слишком молод, чтоб давать советы, но я не вправе  скрыть от вас ни своих чувств, ни своих мыслей. Тем более, трагического  свойства.
         - Благородно.
          - И еще.  Вы, видимо, должны были заметить, как резко, как стреми-тельно меняется вода в Китайском море. В одно мгновение из чистой, ласковой, прозрачной она становится угрюмой, грозной, беспросветной. Про бури и тайфуны я уже не говорю.
           - Вы это к чему? - поежился англичанин: ветер с дождем усилился.
           - К тому,  - сказал Игнатьев,  - что природа формирует все, в том числе и характер нации, характер личности, их способ действовать и мыслить.
           Лорд Эльджин хмыкнул.
           - Вы чрезвычайно наблюдательны. Уже одно это говорит о том, что
вам надо ехать.
           - Куда? - с деланным удивлением спросил Николай.
           - В Пекин,  - приказным тоном  ответил лорд Эльджин.  - Изучить обстановку на месте.
          - А разве я ваш агент? - не меняя выражения лица, спросил Игнатьев и, видя, что музыканты складывают инструменты, развязал на своем рукаве траурный бант. - Я частный человек.
         Английский посланник смутился.
       - Простите, я сморозил глупость. Эти похороны, эта головная боль,   - он страдальчески поморщился.   -  Простите.
          - Понимаю,  - строго сказал Николай, следя глазами за бароном Гро; тот направлялся к нему.
          - Я  покидаю вас,  - сказал француз  и  протянул руку.  - Отныне вся моя надежда это вы. -  Выглядел он жалким, искалеченным. Годы брали свое.
         - Почту за честь помочь вам.
        Чтобы как-то сгладить неловкость, возникшую после неосторожной своей фразы, лорд Эльджин взял Игнатьева под руку и в виде слуха сообщил, что "недавно была попытка выкрасть  сердце Вольтера".
         - Оно что, забальзамировано? - Николай   пропустил спутника вперед, давая возможность обойти лужу. 
          - Представьте  себе, -  бодро ответил англичанин, сделав знак, чтоб  зонт над его головой приподняли повыше.
          - И  откуда же его хотели выкрасть?
          - Из замка Фернэ. Какие-то злоумышленники проникли в темную комнату, где оно хранилось, но зацепили хитроумную сигнализацию и быстренько ретировались.
         - Вы считаете, что у Вольтера было сердце? - несколько приотстал Игнатьев, вытирая о траву испачканный в глине сапог.
         - Откровенно говоря, нет. Когда я читал его сочинения, мне по¬казалось, что кроме желчного ума и саркастического слога у него ничего нет. Пустышка.
         Когда лорд Эльджин  сел в  карету,  и она покатилась, переваливаясь с боку на бок, по  ухабистой дороге, Николай вспомнил слова апостола Павла из его послания к римлянам: «Ноги их быстры на пролитие крови. Разрушение и пагуба на путях их…»
         Направляясь к посольской палатке, он  задержался у кладбищенских ворот. Здесь, на небольшой клумбе,  запоздало цвели георгины - самых ярких огненных оттенков: от сочно-алых до темно-пурпурных,  цвета угасающих углей.

                Глава XV

         Как только похороны завершились,  и послыша¬лась команда: «разойдись!» казаки заговорили о поминках.
           -   У англичан сегодня, - потянул носом Шарпанов и сладостно прикрыл глаза, - обед вкуснюшший!
         - Ой,  ли? - усомнился Курихин.
         - Говорю: шти бурдовые, говяжьи, по кусману мяса  и гороха  толченого вволю!
          - Англичанам завсегда лафа!  - завистливо сказал Антип.  - Их на кораблях привозят, а нам в седлах зады отбивать.
         - Хребтом версты отмеривать,  - поддержал его  Бутромеев.
         - Трепло ты, Антип, - засмеялся Шарпанов. - Мы по земле топаем, а они - по морю-окияну!
        - Страхота!-  пригнув голову, забрался в палатку хорунжий и уселся на камышовый настил,  бросив на него казачью бурку.
         - Судьба и на печке найдет, - огрызнулся Курихин, устраиваясь рядом.
        - Не скажи, -    возразил ему Семен. - Окиян,  он кораблями кормится. Людишек на зуб пробует.
        Рыжебородый Савельев  примостился в уголке.
        -  Страсть и ужас, ежели чиво.
        Ветер усилился,  по армейской парусине забарабанил дождь. Хорунжий
почесал бровь:   - Я,  эвот,  думаю…
         Казаки примолкли.
           - Надо помянуть.
           - Богдыхан шутить не любит, - ёрничая, погрозил пальцем Ку¬рихин и  посмотрел на Шарпанова. - Семен, смотайся к оберещику. Можа, чиво раздобудешь.
          - У яво осталось от прошлого разу, - подсказал  Савельев.
          - У Скачкова должно быть, - нетерпеливо подтолкнул Шарпанова  хорунжий и, не успели казаки решить, отчего это вороны живут по триста лет, как гонец вернулся.  Его  смоляной чуб намок, прилип ко лбу. Глаза сияли. В каждой руке он держал по бутылке.
          - Одна от капитана, - объяснил он хорунжему.
          - Серьезный человек.
           - Благоговейный.
           Казаки сгрудились, подались лбами вперед, точно собирались обмозговывать жизненно важный вопрос.
             - Плесни чуток.
             - И  мне в чепурку.
            Стаканы, знамо дело, не сдвигали - все там будем.
             Водка согрела, развязала языки. Стали вспоминать род¬ных и близких, покойных и живых.
          - У мине племяшка померла,  от глотошной, ага... махонькая крыхточка - андельский ребеночек.
         - Махоньких всегда жальчее.
         Палатку трепал ветер, нагонял тоску, тревожно путал мысли.
        - Золото горстями сыпали, ровно песок речной, -  в сотый раз рассказывал Курихин, вспоминая свою вылазку в Летний дворец. - Блескучий.
        - Чё теперь-то, - обрывал его хорунжий и тут же  требовал:  - Ну, жулябия, сказывай дальше. - Ему нравилась веселая жуликоватость рассказчика.
               Антип смеялся.
          -  Эх, станишные,  - потеребил  свои кудри Шарпанов. -  Теперь бы песни покричать, так ведь осудют.
               - Хто? -   Курихин приподнялся.  - Враз!..
         Что он сделает «враз», хватая рукой шашку, всем было ясно, и хорунжий усадил его на место. - В Пекине  запоем.
              -Это, как пить, - откликнулся Савельев, - После штурма.
       Чурилин полез за кисетом,  и вскоре из палатки повалил дым - казаки дружно закурили. Курихин принялся повествовать о том, как был "дружкой" на свадьбе у троюродного брата.
        - Окалдычили мы с ём четверть вина, а сверьху - водки  штоф. На крыльцо вышатнулись - ух! - голова кругом. Ступлю - коленки впереплёт. Как ни шагну, все пятки на столбе.  Лбом землю шшупаю, ушами отгребаю. Помотало.
         - И чё? - спросил его Савельев.
        - Три дня потом по  стеночке ходил,  с  жизнью прощался.         
        -  Что ни говори, а помирать не хотца.
        - Надо еще внуков потетешкать, - послюнил палец и пригасил цигарку Шарпанов.
           - Поперьвах  женись,  - треснул его по плечу Курихин и смахнул с губ семечную шелуху: за кладбищенской оградой он нашел хиловатый подсолнух с крупной шляпкой, и теперь грыз семечки сырыми. - Женись, опосля погутарим.
          Слыша возбужденный говор казаков, в палатку заглянул  кладбищенский сторож.  По секрету сообщил, что одна из продовольственных повозок англичан застряла в семи верстах отсюда - в заболоченной низинке. Ох¬раны никакой: ездовой с кривой сабелькой.
        Курихин загорелся.
       -   Туда-обратно за  ночь обернемся!
       - Не рыпайся, рожа босяцкая,  - удержал его хорунжий. - Терпи до Пекина.  Чать, не впервой слюну жевать, соплей занюхивать.
        - Всем хоцца, когда нет, - остудил Курихина Савельев. Антип запротестовал. Свой протест он оправдывал тем, что, если застрявший обоз никто не выручает, значит, он ворованный.
       - Как так? - изумился Шарпанов.
       - А так, обнаковенно, -  развел руками Курихин, малость потеснив хорунжего. - Интенданты воруют у солдат, обозники у  интендан¬тов, и что куды девается, никто понять не скажет. - Он стряхнул с себя подсолнечную шелуху и поправил ремень. - Война - кошма,  всё покрыват.
        - Садись, Антип,  - дернул его за полу чекменя рассудительный Савельев. - А  хошь, лягай - поспи с устатку.
        - Деревня ты немытая, -  покачнулся Курихин и  стал укладываться  спать.
 - Кулак стерпишь, а от щикотки загнешьси…       
        - Шуткуй, - поостерег его  Савельев и подвинулся, давая место.
        - Ноги   крутют от энтих дожжей, - ворочаясь с боку на бок,  по¬тер свои "мосолыги"  Антип и, не слыша ответа на свои причитания, принялся обиженно бубнить: «Энто я ишшо мальцом в пролубь мырнул, перед  ребятами еройствовал. Теперя изморозь грызет, точит  шкелету.  - Пожаловавшись на свой давешний недуг, он швыркнул носом, повозился, умащиваясь на походном тюфяке, и, завернувшись в бурку, плаксиво заблажил:  - Куды бы мне сироте горемычной голову свою нещасну преклонить, не жрамши  потому как,  и вопче». Через минуту он уже храпел.
         Чурилин и Шарпанов пошли   расставлять караульных.
         Темная сырая наволочь затягивала даль.  В посольской  палатке  светилось окошко, и собравшиеся в ней члены мисси, как это зачастую и бывает после похорон, заговорили  о жизни и смерти.
       -  Плоть людская ненавидит Бога. Отсюда все грехи, - с жаром проговорил Вульф и  потянулся к самовару с чашкой.
      - Нe плоть враждебна, - возразил Игнатьев, - а наше потворство желаниям плоти. И не умерщвлять плоть надо, а воспитывать.
       - Плетью и розгами? - спросил Вульф, привертывая краник самовара.- Как
на  помещичьей конюшне?
- Зачем на конюшне? И непременно розгами? Духом воспитывать, в Духе.            
         - Но если плоть сильнее Духа, как тут быть? Тем паче, что для жизни на  земле ей очень много надо? И кров, и  пища,  - мы ведь все равны, все из одной глины?
         - Равны, говорите?
         - Равны! - с жаром воскликнул секретарь. -  Все равны друг перед другом.
         - Перед Богом, - возразил Николай. -  Перед Создателем, а ни в  коем случае не перед друг другом.
         - Слишком общо, - скривил губы Вульф.
         - В хвойном лесу и былинка смолой пахнет, - поддержал Игнать¬ева Попов. - Так говорят китайцы.
           - А что они еще говорят, эти ваши многомудрые китайцы? - Вульф
не скрывал своего раздражения и нервно постукивал ложечкой по блюдцу.
          - Они говорят,   - благодушно усмехнулся Попов, - что люди от¬того хотят нового, что остаются самими собой. Другими словами, по¬ка неизменны органы чувств, зрение и слух, человек неизменен.
          - Наверное, отсюда: выколоть глаза, отрезать уши? - спросил Баллюзен.
           - Думаю, да, -  ответил  Попов. - Желание во что бы-то ни стало изменить суть человека, своего врага.
           - Каждый мечтает о скором суде,  -  сказал Баллюзен.
           - Над другими,  - обиженно отозвался Вульф.  - Все вдруг разом
поумнели, а,  поумнев, возопили, что мир сошел с ума! А он такой от века, изначально! Просто одни открывают счет в банке, а другие предъявляют счет жизни.
           - И этот счет жизни, насколько я понял, предъявляете вы, - с укором в голосе сказал Игнатьев.
           - Помни о смерти,  - важно произнес Вульф.
           - Стоит волку задрать голову, он тотчас начинает выть, - усмехнулся
Попов.  - Вот вы утверждаете, что помните о смерти. Допускаю. Но мне кажется, что, произнося сакраментальное: "Помни о смерти", вы всего-навсего видите мертвеца, узилище гроба и могильных червей.
        - А вы? что видите вы? - голос Вульфа истончился, сорвался на фальцет. - Райские кущи?
          - Отнюдь нет, зачем так примитивно? Выражение древних "Помни  о  смерти" я лично,  - Попов ткнул себя в грудь, - воспринимаю, как слова:  "Помни, что ты будешь жить".
        - Вы верите в безсмертие? - тоном ужаснувшегося человека    воскликнул Вульф и откинулся назад, забыв, что под ним не стул, а раскладное походное кресло - едва не упал, и упал бы, не придержи его за локоть Баллюзен. -  Вы это серьезно?
        - Вполне, - ответил Попов. - И в безсмертие, и в телепатию, и, как вам известно, в гипнотизм, которым я в какой-то мере обладаю. Во все это я верю, причем искренно.
        Вульф закатил глаза, мол, я отказываюсь что-либо понимать,  и стал допивать чай.
        - Человеческая цивилизация, это цивилизация людей верующих в жизнь, в ее Божественную вечность, - убежденно произнес Игнать¬ев. - Других  определений общности людей я не признаю.
        - А как быть с техническим прогрессом? - спросил Баллюзен.  - Он  зачастую искажает нашу веру.
        - Искажает, - согласился Николай .  -   Я  не могу избавиться от мысли, что искажение это сознательное.  Вместо того, чтобы познавать себя, мы крутим головой по сторонам в поисках  материальных благ и тех умников, что  пытаются "на деле" постичь  Бога. Вот уж действительно, кто не знает блаженства, ищет удовольствий. Люди отказываются верить в то, что  совершаемое нами не столько часть нашей сегодняшней жизни, сколько часть  нашего будуще¬го. И это будущее нам дано увидеть  - потрогать, ощутить. Будь это возведенный дом, посаженное дерево или,  -  договорил он сдер¬жанно, - подписанный трактат.
        - Но технический прогресс уважает человека, - робко произнес прапорщик  Шимкович. - Он помогает жить.
      - Трудно сказать, - повертел в пальцах чайную ложку Попов.  - По край-ней мере, однозначно.
           - Уважать человека, - заговорил Игнатьев, обращаясь больше к Шимковичу, нежели к Попову или Баллюзену, - это,  значит,  верить в  его божественное происхождение, в его духовность, в его нрав¬ственность. В его бессмертие, если хотите. Но люди обо всем этом думают не чаще, чем о  прошлогоднем  снеге. Жить одним материальным, земным, недолговечным -  самая великая ошибка, совершаемая человечеством.
          -  Благополучие - пустышка человечества, - страстно произнес Попов.  - Посмотри, что делают другие,  и отойди от них, чего уж проще?
            - Нельзя трусливо надеяться на сытое существование и только,
-  продолжил  Игнатьев. - Трусливое благополучие - жалкая участь эгоистов. Выше всего я ставлю достоинство человека, идущего напе¬рекор поруганию и осмеянию скотоподобными материалистами.  - Он заметил, как Вульф  презрительно усмехнулся, и несколько повысил голос. - Эгоизм, предательство, светобоязнь: торжество низких инстинктов - вот путь распада  человеческого об¬щества, путь бесовщины.
             - А разве предчувствия, пророчества - не бесовщина? - поинте-ресовался Шимкович.  - Лично я не верю ни га¬далкам, ни толкователям снов, никому. Если всё свершается по воле Его...
             -  …то по воле Его и пророчества сбываются,  - ответил Попов. - Я не так уж много прожил на свете, но я знаю, что такое "внутренний голос", не слуховые галлюцинации, как вам может показаться, а имен¬но внутренний  голос, то неизъяснимо-влекущее чувство, которое я много раз испытывал. - Он рассказал о явившемся ему во сне  учителе кун-фу господине Ян Го, о его способности действовать на расстоянии  од¬ной лишь своей волей, читать чужие мысли.
        - Я сам припоминал события, свидетелем которых не был, - при-знался Игнатьев. - Не был и не мог быть. И  сны видел вещие, не скрою. Перед отъездом из Пекина я во сне  ознакомился с содержанием письма, которое получил утром.
           Все дружно заговорили о сновидениях, об  их значении в жизни людей, о раздвоении сознания,  о предсказателях  и гипнотизме, о таинст-венных явлениях душевной жизни человека, заострив свое внимание на таинственных предзнаменованиях кончины людей, явлениях умер¬ших живым, о смерти и воскресении мертвых.
        - Еще древние иудеи не сомневались в том, о чем мы с вами сейчас спорим, - с жаром заговорил Николай. - Во время Преображения Господа нашего  Иисуса Христа на Фаворе явились пророк Моисей и пророк Илья, трудно сказать, сколько тысяч лет тому назад покинувшие землю, и стояли рядом со Спасителем.
        - В Евангелии сказано, что по воскресении Христа многие умершие восстали и явились в Иерусалиме, - напомнил   Попов. - Насколько я знаю,  святители нашей православной церкви истинно верили, что явления умерших возможны; пусть неизъяснимы, но неопровержимы.
        -  А нам  они не явятся? - спросил Шимкович,  и все рассмеялись, кроме Вульфа, который не преминул уколоть прапорщика:  - Чего боишься, то и случается.
          - Я не скажу, что ко мне являлись мертвые, - заговорил  Баллюзен,
когда голоса Шимковича и Вульфа стихли, - но не могу забыть одного артиллерийского поручика, служившего вместе со мной  во время Севастопольской  кампании. Фамилию его намеренно не стану называть.
        - Боитесь, навестит? - съязвил Вульф.
       - Не хочу тревожить его имя, - уклончиво ответил Баллюзен. -  Так вот.  Перед очередным сражением он неожиданно взял с меня слово, что все его личные вещи и письма я отошлю по тому адресу,  кото¬рый он мне сообщил. «Чувствую, -  сказал он мне, - что в  завтраш¬нем бою меня убьют».  Я,  как мог, начал ободрять его, но он лишь пе¬чально вздохнул, объяснив свое тягостное предчувствие тем, что до этого  у   него болела рука, и в эту руку он был ранен. «Но теперь, - признавался он мне, - болит грудь,  и гораздо сильнее, нежели когда-то болела рука». На следующий день, не дождавшись его с позиций, уже вечером, я отправился на перевязочный пункт, где  и нашел его, накрытого рогожей. Неприятельская граната разворотила ему грудь, ударив в самое сердце.
        - Да, - протянул Попов, - предчувствие его не обмануло.
       Приведя еще ряд памятных  примеров  неопровержимых  предсказа¬ний смерти, явлений умерших живым и прямых свидетельств о загроб¬ной жизни, собеседники пришли к выводу, что, если человек в своей гордыне будет мнить, что все зависит от него, он, разумеется, будет неправ.
         - И если человек покорно скажет: "Ничего от меня не  зави¬сит",  он так же будет  заблуждаться, - проговорил Игнатьев, вставая из-за стола и давая возможность Дмитрию   прибрать посуду. - Человек, отдавший свою волю в Божьи руки, научится владеть собой.
         Баллюзен раскрыл портсигар и вынул папиросу.
        - И тогда глаза его увидят многое, а душа  -  всё!
         - И человек своей мыслью будет опережать  события, - уверенно сказал  Попов. - Воздействовать на них.
         
                Глава  XVI

           Ночью Сянь Фэну  снилась кровь. Она текла по  золотому изваянию Будды, подтекала под ноги маленькому  сыну, над которым нави¬сала тень великого Чингисхана, пачкала платье Цы Си... И  чем больше  он пятился от  текучего марева крови, тем безпощаднее вставал вопрос: как быть? Как действовать в мятежно-истлевающем Китае, порабощаемом "белыми варварами"? Куда ни ступи, повсюду кровь. Кровь за повстанцами. За европейцами. И за дядей Сэн Ваном -  она. Сянь Фэн  закрыл лицо руками, плотно-плотно смежил веки,  и перед его глазами, перед его мысленным взором замелькали, закружили в воздухе снежинки, поднялся ветер, началась метель. За¬дуло, замело, засиверило… Ему стало знобко, он начал замерзать, но   так же неожиданно, как замело, все миротворно притихло: улеглось, раскинулось  просторными сугробами под чудный звон колоколов. Где и когда он слышал этот звон? Этот переливчато-знакомый клекот медных птиц, слетающих с высоких звонниц под сияющими небесами?
        Над   солнцем куполов горели золотом кресты.
       Сянь Фэн вгляделся, приподнялся на локтях, обрадованно засмеялся: он узнал храм русского подворья, его кресты и колокольный звон. Там было чисто, благостно, светло - там было мирно. Крови не было.
       Очнувшись от видений, он долго осмысливал свой сон, затем собственноручно набросал письмо и велел доставить его младшему брату И Цину.
         - Отвечаешь головой,  - сказал он нарочному, выходя во двор. - Передашь лично в  руки.
         Пахло мокрой травой, цветущими астрами и хризантемами.
         В это время войска неприятеля вплотную подошли к Пекину.
         Напротив зимнего дворца богдыхана англичане установили два дальнобойных орудия,  и  теперь молчаливые  артиллеристы прикидывали на глазок высоту прицела, определяли градус отклонения, держа в уме минимальную дистанцию между орудийными жерлами и городской стеной.
         О том, что ситуация непредсказуема и штурм Пекина в самом де¬ле может состояться, говорили уже не только в английских штабах, но и во французском посольстве, куда сразу же после завтрака прибыл Игнатьев. Он уже  знал, что все лица, составлявшие славу Пекина,  поспешно оставили город, и  теперь его преследовало навязчивое ощущение, что если не взять быка за рога прямо сейчас, что-то в жизни не  заладится, пойдет  не так, как надо и, вместе с тем, была опаска испортить все излишним рвением. Не зря монах Бао лю¬бит повторять: «Удача приходит к тому, кто ей не мешает».
        - К черту!  - неожиданно вспылил барон Гро, как только Игнатьев пожал его протянутую руку и сел в предложенное кресло.  - К черту! - Было видно, что он вне себя от бешенства.
          - Кого и по какому поводу? - участливым тоном спросил Николай,
 и все слова, которые он заготовил для утренней беседы, показа-¬
лись ему пресными: француз сразу же излил накопившуюся у не¬го желчь на лорда Эльджина. – Все плохо, гадко, скверно! Не  по - дру¬жески! И все не так! Не так! – гневно повторял барон Гро. - Мародерство, безтолковщина, ужасный произвол. О дисциплине я уже не  заикаюсь. Меня пугает самодурство англичан. Не приди вы ко мне, - с негодованием в голосе  признался он Игнатьеву, - я сам бы направился к вам. Нет сил смотреть на  лорда. Фанфарон!
       - Благородство не купить, - подольстил  ему Николай.  - Оно либо есть, либо его нет. На рынке им и не торгуют.
     - Это верно,  - несколько успокаиваясь, про¬изнес барон  и  перестал вертеть  перстень. Ему нравился русский посланник своей отзывчивостью и чистосердечностью. В  нем не было лихорадочной суетливости, характерной для людей энергичных и взбалмошных, постоянно одержимых какой-нибудь новой и непременно гениальной идеей, каким в его глазах выглядел лорд Эльджин. Не замечал он за Игнатьевым и беспокойства малодушного человека, пугающегося любых перемен в жизни, сопряженных с предельной концентрацией душевных сил, как это бывает при совершении трудного выбора или осваивания чуждой социальной роли. Этим, честно говоря, грешил он сам. Нет, напротив, Игнатьев олицетворял собой  сгусток энергии и воли, неукротимой и мощной. Всякий раз, когда барон обращал¬ся к нему за советом, он становился собраннее, рассудительнее и, как ни странно, прямодушнее.
         Видя, что француз перестал крутить на пальце перстень и смот¬рит на него  с неким вопросом, Николай поведал ему о воинствен¬ных и далеко идущих планах лорда Эльджина.
          - Если дать ему волю,  - тоном крайне озабоченного человека
произнес он,  - то война не скоро прекратится. Самым веро¬ятным будет то, что вам, барон, придется возвратиться во Францию,
не  добившись желаемого, а французские войска вынуждены будут
вести страшную, истребительную, многолетнюю, и, что самое ужасное,  - он сделал паузу, -  дорогостоящуюю войну.
             - Кроме дальновидных политических замыслов, - раздраженно
заговорил барон Гро, - лорд Эльджин имеет в виду угодить газете
"Таймс" и громогласно отомстить за смерть ее корреспондента, вся¬чески содействовавшему упрочению популярности моего приятеля и
сотоварища. - При этом он грустно вздохнул и закатил глаза под
лоб, как бы показывая, что в этом мире все недолговечно.
             Помня о том, с какой быстротой поднялся ему сегодня навстречу француз и, отметив про себя вежливую предупредительность, с которой тот распорядился принести еще одно кресло из штабной палатки, Николай уверился в том, что барон Гро  ждал его с нетерпением, и  заговорил еще напористей.
          - Пока вы вели военные действия под видом того, что хо¬тите освободить парламентеров, томящихся в китайских застенках,
подготавливались к штурму и осаждали Пекин, весь прогрессивный
мир был на вашей стороне. Все вам сочувствовали и молились на
вас, желая вам победы. Ваши солдаты чувствовали себя  освободите¬лями, а это, в самом деле, очень важно, чрезвычайно.
        - Быть агрессором ужасно неприятно, - поморщился барон. - Мы же христиане.
        - Конечно, - подтвердил Игнатьев. - Кто прав, тот побеждает.
Я уже испытываю зависть к тем, кто подпишет мир, испытываю рев¬ность к вашей, барон, славе. Если вы испытываете чувства, какие
охватили мою душу, вы непременно выберетесь из ловушки, в которую
попали. Выберетесь и проявите волю настоящего христианина, готово¬го положить жизнь свою "за други своя". - Последнюю фразу он про¬изнес с пафосом, украсив голос нотками восторга, и удовлетворенно  понял,
что попал в цель: щеки  французского посланника вспыхнули румянцем.
         - Клянусь, мы победим!
          Ему нравилась чисто внешняя сторона его профессии: при¬емы, званые обеды, встречи с главами государств и членами королев¬ских фамилий, внимание к себе со стороны мировой прессы и непло¬хие гонорары за пространные статьи по тем или иным вопросам внеш¬неполитического курса Франции. Все это радовало, восхищало, прида¬вало веса в собственных глазах ровно до той поры, пока он не попал в Китай с его туманно-расплывчатым воззрением на человека и  природу. Находясь в Тяньцзине, он еще пребывал в уверенности, что его изво¬ротливый ум и солидный дипломатический опыт помогут быстро при¬струнить китайцев, но после пленения парламентеров и решения лор¬да Эльджина сравнять  с землей Летний дворец, он с пронзительной ясностью понял, что  за всем его апломбом политического интригана, за внушенным самому себе романтическим восприятием жизни,  нет ни¬чего, кроме светской показухи, любви к роскоши и – что греха таить! -  неукротимого тщеславия. Он устал приспосабливаться к обстоятельствам, а принуждать себя он не умел,  и со-знавал, что никогда не станет этому учиться. Это было выше его сил.  Намного легче хлопнуть дверью и уйти - нет, не из жизни, из поли¬тики, будь она проклята! Когда переговоры с китайцами зашли в ту¬пик, и назрела необходимость осадить Пекин, нацелив на него орудия, барон Гро признался себе, что не способен засучить рукава и начать разгребать всю ту грязь, которая накопилась  за время войны и готова была поглотить не толь¬ко франко-китайские конвенции, но и его самого - дипломата с миро¬вым именем. Это все равно, что утопить в выгребной яме перстень с бриллиантом.
       - Вы победите! В этом я не сомневаюсь,  - бодро произнес Игнатьев, - но позвольте мне поговорить с вами о том, что собственно меня волнует и заботит в  данный момент больше всего на свете.
       Глаза барона Гро заметно погрустнели.
       - Говорите.
       - Я хочу поговорить о мире. О вашем одностороннем или союзном перемирии с Китаем. По совести и  справедливости. Мы все в одной лодке - ее нельзя раскачивать.
          - Скажите это англичанам.
         - Подорвать стены Пекина все равно, что подорвать под собой пороховой погреб.
       - Это не я, - пробормотал барон Гро. - У лорда Эльджина  за¬машки крестоносца.
           Понимая, что барон действительно боится освободительной войны, Николай полностью взял инициативу разгово¬ра в свои руки.
          - Если даже вам удастся убежать во Францию, вас все равно повесят.
Не для того король  отправил вас в Китай, чтоб  здесь погибла его
гвардия.
          - Но что же делать? - присел рядом и спросил упавшим голосом  француз. - Он, кажется, и впрямь не  знал, что ему делать.
         - Замиряться. Срочно, - посоветовал Игнатьев. - У меня
прекрасные отношения с принцем И Цином.
          - С регентом Китая? - схватил его за руку барон. - Боже мой!
Это спасение. Спасите, выручайте, генерал. Сообщите
принцу, что Франция не сделает ни шагу в сторону Пекина.
Парламентеры  преданы земле,  Летний дворец сожжен. Мы - квиты.    Завтра же под¬писываем мир.
            - Вы горячитесь, монсеньер, - остудил его пыл Николай. - Едва
ли я успею сделать что-то существенно-важное  за такой короткий срок. Я
мог бы всецело поручиться за восстановление мира, если бы
имел несколько дней в моем распоряжении.
           - Как посредник в наших переговорах с китайцами, вы вправе
иметь их столько, сколько понадобится для дела.  - Было видно, что
барон Гро хорошо поразмыслил над своими словами и произнес
их не без внутренней борьбы. - Поверьте,  и я лично, и мое
правительство, мы  будем очень благодарны вам  за все ваши усилия в
пользу мира. Я готов и впредь советоваться с вами и согласовывать
мои действия  с вашими.
            - Если я отправлюсь в Пекин,  - сказал Игнатьев,  - я должен быть уверен,  что в течение, как минимум, семи дней атаки на город не будет.
          - Даю слово, - клятвенно заверил барон Гро. (Впоследствии выясни-лось, что лорд Эльджин сократил недельный срок  на двое суток!) - Обещаю воздействовать на англичан, но,  - он отвел глаза, - у вас это лучше получится.
         Нельзя сказать, что дух аристократического снобизма полностью выветрился из французского посланника, но то,  что он - индивидуалист до мозга костей - отметил незаурядные дипломатические качества своего молодого коллеги, говорило, если не о его проснувшемся де¬мократизме, то, по крайней мере, о его политической хватке: как опыт¬ный стрелок, он выбрал то оружие, которое не подведет - не даст осечки.
         Николай согласно кивнул головой. Если ему не изменяет память,   Горчаков говорил, что хороший дипломат сродни опытной женщине. Понимая, что молодому человеку вряд ли хорошо известны все тон¬кости женского характера, он тут же пояснил: "Чем отличается опыт¬ная женщина? Тем, что не собирается связывать себя узами брака. Опытных женщин очень мало и, вместе с тем, гораздо больше, чем нам кажется. Опытная женщина,  - продолжал светлейший князь, - не трогает  сер¬дец, не разбивает их; она устраивает так, чтобы обоюдное удовольствие достигалось без ненужных треволнений". Разговор с бароном Гро окончательно убедил Игнатьева в том, что между англичанином и французом заметно похолодало, и что в их переговорах с китайцами наступил к р и з и с.  Это  значило, что долгожданная  и благоприятная ми¬нута   для  посредничества наступила. Теперь он мог предстать перед китайцами в роли спасителя и решить погра-ничный вопрос.
Имел ли он право действовать на свой страх и риск? Безусловно, да. У государственных посланников всегда власти больше, чем это предписано инструкцией. Дальновидность политиков ценится выше их служебной дисциплины. Главное, чтобы логика действий была безуко¬ризненной и вела к желаемому результату. Времени на размышление у него было предостаточно. Он шел к этой минуте полтора года! Его сосредоточенная воля сделала свое дело: к нему обратились   за помощью.
      - Сам Господь послал вас в Китай!  - с чувством пожимая ему руку, воскликнул барон Гро,  и в его глазах засияла надежда. - Радость сближает, а беда вяжет: в единый узел вяжет, в одночасье.
        Покидая лагерь французов, Николай ликовал: свершилось! Настала пора действовать. Его энергия искала выход. Ультиматумы союзников приняли такой угрожающий тон, что в любой момент могло случиться одно из двух: или маньчжурские сановники окончательно потеряют голову и по-губят династию, или  во всем уступят европейцам: отдадутся им связанными по рукам и ногам. И то, и другое противоречило инте¬ресам России. И в том, и в другом случае русские были бы принесены в жертву: не видеть тогда    нам трактатов, опреде¬ляющих нашу сухопутную границу и дающих полное  право занять Приморскую область и Уссурийский край. Айгунский договор остался бы на¬бором слов, филькиной грамотой. Русский посланник с двенадцатью казаками конвоя был бы принужден по¬кинуть пределы Китая, так ничего и не достигнув. Престиж России окончательно бы пал в глазах Европы. Оставалось несколько дней до принятия или отвержения союзнического ультима¬тума. Надо было спешить. Заодно предстояло выбрать, в какие ворота въезжать? Открыты были только двое: ближайшие к Русскому подворью Ан-дин-мынь, занятые английским и французским караулами, в несколь¬ких шагах от китайского  заградительного отряда , и ворота в юго-западной части городской стены, через которые шло сообщение между начальником столичного гарнизона, главнокомандующим правительст¬венными войсками и принцем И Цином, переезжавшим с места на место в целях безопасности. Восточные и северо-западные ворота были  засыпаны землей, а прямо напротив них стояли китайские пушки, готовые рас¬стреливать в упор штурмовиков. Игнатьеву не хотелось быть обязанным союзникам и вступать в Пекин через занятые ими ворота, но поскольку с китайцами отношения у него еще не были налажены, вступление через юго-западные ворота могло внести ненужные осложнения в намечающиеся переговоры. При¬ходилось выбирать Ан-дин-мынские ворота, как ближайшие к Русскому кладбищу и Северному подворью. В глазах китайцев это было бы естественным, тем более, что при первом проезде в Пекин, Игнатьев вошел в те же  ворота. Так и надо было  объяснить союзникам,  чтобы в последующем не упрекнули, что он «загребал жар чужими руками». Одно беспокоило: вдруг англичане под каким-нибудь благовидным предлогом закроют ворота? Любая задержка, всякое столкновение  со  стражей могли компрометировать русского посланника в глазах китайцев. С военной точки зрения запрещение прохода через ворота не могло быть оспариваемо и выглядело вполне оправданно.
         В город надо было пройти так, чтобы не пролилось и капли крови.
         Лорд Эльджин, узнавший о решении Игнатьева вмешаться в судьбу переговоров, крепко пожал ему руку и пожелал успеха.
        - Ваши усилия окупятся сторицей.
         - Я надеюсь,- ответил Игнатьев.
         - Завидую вам, - признался англичанин. - Ваш государь простит
вам то, чего не простит мне моя королева.
         - Ничего, - успокоил его Николай. - Кто казнит, тот и милует.
А  главное, милорд, вся Европа уже знает, что заслуга в освобождении
парламентеров целиком и полностью принадлежит вам. Не будь вы столь решительны, маньчжуры еще долго возили бы несчастных по провинции. Если Цинны не понимают, что они давно банкроты,  я постараюсь им это до-казать. - Будучи натурой сильной и целеустремленной, он умел казаться простодушным и подкупал чужое недоверие своей чистосердечностью. При этом он умел выдержать любой над¬менный или угрожающий взгляд с подобающей холодностью и бесстра¬шием. Все это легко объяснялось его безоглядной верой в себя, в правоту того, что говорил или  собирался сделать. Он готов был счи¬таться с мнением других лишь до тех пор, пока это мнение не про¬тиворечило его мировоззрению и тем задачам, в разрешении которых он был кровно заинтересован. Лорд Эльджин в свою очередь считал, что давно разгадал Игнать¬ева, поскольку тот напоминал ему его самого в юности, разве что был намного скромнее и проще в общении. Поэтому он по-дружески предупредил его.
        - Не пытайтесь убедить себя, что через денек-другой китайцы
образумятся - и не надейтесь! Тупость их и самомнение - непрохо¬димы. Пора уже привыкнуть, что эти любомудрые мартышки, относящиеся
к  себе с завидным уважением, в глубине души - трусливы и коварны,
для них нет ничего святого. Вся жизнь их держится на страхе. На
страхе пыток и нечеловеческих мучений, на страхе лютой казни. А
когда они устают бояться, с радостью бунтуют, лезут в петлю. И еще,
-  с легкой усмешкой в голосе  сказал он. - Есть  одно
обстоятельство, способное осложнить ваш путь к успеху: ваша
нравственная чистоплотность. Вы чересчур целомудренны для избалованной
фортуны.
         Николай улыбнулся.
        - Я не обезкуражен вашей мотивацией. Что есть, то есть. Но я
благодарен вам за прямоту и честность в оценке моих деловых
качеств. Предупрежден, значит, вооружен. Постараюсь достичь желанной
цели окольным путем  и на деле доказать вам свою признательность.
        Лорд Эльджин, человек исключительной энергии и проницательнос¬ти, очень опытный физиономист, был поражен той переменой, какая произошла с Игнатьевым  в  последние несколько дней. Вместо веж¬ливой учтивости на его лице теперь читалась бодрая самоуверен¬ность, и глаза чему-то постоянно  радовались. И вот таким он еще больше нравился. Он понял, что  с русским посланником можно не кривить душой. Лорд Эльджин видел перед собой сильную личность и хладнокровного политика, умеющего не только хорошо владеть собой, но и достаточно смело воздействовать на обстоятельства.
        - Приятно, когда нет нужды лицемерить,  - признался он. -
Отрадно сознавать, что человек, которого ты считаешь неплохим
приятелем, на самом деле - настоящий друг.
       - Быть в дружбе с вами - большая честь, - заверил его  Николай. -   Мало того, что вы освободили парла¬ментеров, вы выиграли больше, чем могли. Вы обезпечили себе право немедля увеличить сумму контрибуции и, уверяю вас, я сделаю все, чтобы вы тотчас получили деньги наличными, по крайности, большую их часть.
           - А, - начал было говорить лорд Эльджин, но он
 жестом прервал его на полуслове. - Я   откровенно вам  завидую. Вы сделали гениальный ход.
           - Какой?
            - Во-первых, вы изгнали  богдыхана из Пекина, показали нечестивцу, кто есть кто. Во-вторых, великодушно предлагаете подписать мир. Сделали поистине королевский жест. Жест государственника и творца новой истории. Это гениальный ход, -  вдохновенно повторил он и с  жаром добавил:  - Я поздравляю вас и тотчас отправляюсь в Пекин на встречу с принцем. Страте-гия ясна, дело за мной. - Он встал. - Ждите известий.
         В изложении Игнатьева все казалось таким ясным и легко осу-ществимым, что лорд Эльджин с радостью признал правоту его слов и возбужденно потер руки.
       - То-то  славно.
     Демон тщеславия вознес его над миром, словно он уже  добился цели.
      Опасаясь, что между Русским северным подворьем  и лагерем союзников устраивается подземный ход, китайцы окопали его со всех сторон глубоким рвом, но  никакого подземного туннеля не нашли. Единственно, в чем они убедились воочию, так это в том, что все противоречия очередной опиумной войны, все  их разногласия с европейцами сошлись и за¬вязались здесь в один тугой Пекинский узел.

                Глава XVII

           Под вечер вновь  подул «монгол» - холодный северо-западный ветер. Он срывал листву, гнул до земли осиновый подрост, обламывал поветвье. Темные низкие тучи неслись к морю, поднимали на крыло кричащих  птиц, сеяли мглу.
Налетал туман - густой, промозглый...
          Казаки, свободные от караула, собрались у кладбищенской стены, под самодельным навесом. Они кутались в отяжелевшие бурки, смоли¬ли  табак, хулили мерзкую погоду. Жгли костер.
        - Вишь, мутотень какая, - сплюнул в огонь Курихин.- В трех шагах креста не разглядишь, не то штобы  шпиена. – Ему обрыдло жить  среди могил.
        В полуверсте  от Русского кладбища горели костры французов, артиллеристов и штур¬мовиков. За ними - цепочкой огней - тянулись в сумрак ночи костры англичан. Сквозь туман они казались тлеющими угольками, словно караульные  солдаты закурили цигарки и пошли, куда глаза глядят.
        Изредка до слуха доносился чей-то кашель, простуженные голоса, скрип колес  и ржанье лошадей - угрюмый ропот многотысяч¬ного войска. К лагерю союзников тянулись новые обозы. Где-то око¬ло, неподалеку,   невидимые ездовые осторожно вели лошадей под уздцы -  вдоль наспех вырытых окопов, оборонительных рвов и канав, держась  друг друга и опасливо перекликаясь.
         - Знал бы по-ихнему, ща бы шороху наделал,  - Курихин переломил хворостину, разворошил жар и, подцепив пылавший уголек, подсунулся к нему с цигаркой.
          - А штоб ты исделал? - спросил его Шарпанов.
         - Арапником бы стебанул, да в ухо кому гаркнул: "Разбегайсь!" Они бы и рванули драпаря!
          - Шебутной ты, Антип. Драть тебя не¬кому.
         Курихин не ответил. Он  досмолил самокрутку и,  когда огарыш стал жечь пальцы, пульнул его в огонь.
        - Пойду послухаю, чиво ахвицера гутарят? Никак у них совет.
         В  посольскую палатку зашли капитан  Баллюзен и прапорщик Шимкович.
         После разговора с союзниками Игнатьев решил не медлить и от-правиться в  Пекин на следующий день. По этому поводу он и собрал совещание.
           - Господа,  - обратился он к присутствующим. - Сегодня я получил
официальное предложение посодействовать французам,  заключить мир с китайцами.
           - Ур-ра, - сдавленным от волнения голосом прошептал Шимкович. - Наконец-то!
           Секретарь Вульф не разделил его восторга.
           - Пустая трата времени. Возможно, нас хотят втянуть в очеред¬ную авантюру.
           - Волков бояться - в лес не ходить, - сказал Игнатьев. Он
уже хорошо изучил своего главного помощника и заранее  знал, что
тот не одобрит поездки в Пекин.
          - Мы очень многое ставим на карту, - хмуро произнес Вульф. -
Рискуем своей репутацией. Лорд Эльджин - коварный игрок.
Он умеет  жить  за счет врага: вести войну и взыскивать  долги. Вы
знаете, что он делец, причем, жестокий. Не пытайтесь его переиграть.
            - И тем не менее,  - бодро сказал Николай,  - я думаю у нас
есть повод начать разговор о нашем активном содействии францу¬зам. - Эту фразу  он произнес, глядя поверх головы секретаря. Не хоте¬лось встречаться с ним глазами, боялся наговорить колкостей.  - Сейчас не время прятаться в кусты, ждать у моря погоды. Вы хорошо знаете, что я всегда придержи¬вался тактики последовательных ходов.
           - Вот и отлично, - вполне миролюбиво сказал Вульф. - Не стоит менять в пути планы. 
         - Все это так, но  в переговорах союзников с китай¬цами наступил кризис,  а при кризисе рубят сплеча: да или нет. Без уверток.
           - Все так запутано…
           - Поэтому я и решил: рубить!
           Николай благодарил судьбу за то, что мог идти прямым путем, пусть  даже  по краю войны, благодарил  за то, что она вела его по шаткому мосту над бездной, но он  знал грань между добром и злом, и радовался той уверенности, с какой сам принимал решения.
           - Ваша скромность подчеркивает ваши достоинства, - язви¬тельно заметил Вульф. - Я  понимаю,  насколько лестно выглядит предложение барона Гро выступить в качестве его ассистента...
         - Не ассистента, а посредника! - повысил голос Игнатьев.- Согласитесь, это не одно и то же.
        - ... но я не могу его принять без официального уведомления.
        - Я не ребенок! - воскликнул Николай. Меньше всего ему хотелось пререкаться со  своим секретарем - Я  ждал подоб¬ной мотивации и  заверяю вас, что все необходимые формальности   бу¬дут соблюдены в полном объёме.
        - Вы должны отдавать себе отчет, что лорд Эльджин может
воспротивиться вашему содействию.
        - Я с  ним договорился.
         - На словах. А на деле? Кто знает, как он завтра поведет себя?
Не увлекает ли он нас в западню?
          - Я это уже  слышал, - вспылил Игнатьев. - Мои доводы
вы знаете: наступил кризис, образовался гнойный нарыв, а древние
говорили: «Где гной - там разрез». Все!  Времени на осмысление чужих
поступков у нас нет. - Он чувствовал, как его секретарь
лихорадочно ищет выход из затянувшегося спора, просчитывая все возможные последствия их вступления в Пекин. Он  знал, что его ре¬шение единственно верное - других решений быть не могло. Каждый из участников переговоров, включая его самого, сохранял свое лицо и спасал главное: мирную инициативу. Когда он увидел, что Вульф готов заговорить, он быстро упредил его, добавив:  - Мне предстоит не¬легкий диалог с принцем И Цином, но я заручился всемерной поддерж¬кой французов и надеюсь, что все наши усилия увенчаются  успехом. Не  зря я внимательно изучал барона Гро, и вы не могли не  замети¬ть моего интереса к лорду Эльджину: он мне тоже во многом понятен.
           - Чужая душа потемки, - подал голос Баллюзен.  - Но  самое
неприятное то, что улицы Пекина  запружены беснующимися ополченцами.
             -  И это очень важно, - насупился Вульф. - Нет ничего легче, чем  свести с ума толпу: толпа безумна. Может сложиться так, что мы не то, что попадем впросак, а  просто ляжем там, где нас убьют. Причем,  не просто ляжем, - воскликнул он и вскочил с места.  - Нас раздавят, рас-тер-за-ют! - произнес он по сло¬гам,  - как Грибоедова в Персии!  - От волнения и страха его голос зазвенел. - Простите меня за резкость, но я отказываюсь что-либо понимать! Зачем так рисковать и своей жизнью, и жизнью сотрудников?
         Николай жестом посадил его на  стул.
         - Вы мне напоминаете слепую лошадь, которая норовит  свернуть с дороги, да при этом еще и лягается. - Он чувствовал, что не стоит горячиться и сетовать на недостаток понимания со сто¬роны  сотрудников: каждый проживает  свою жизнь и в этой жизни, как в лесу, свои кикиморы и лешие,  чувствовал, и все же срывался на резкость.
           Видя, что Игнатьев  теряет  самообладание,   Попов обратился к Вульфу.
            - Не стоит так драматизировать, пугать самих себя.
           - В самом деле, - поддержал его Баллюзен. - Двум смертям не бывать.
Мы - члены военной миссии, а это  значит, что мы не
можем не подчиниться приказу, не вольны в своем выборе.  - Он пере¬вел  дух и посмотрел на хорунжего Чурилина, начальника конвоя. - А коли так, исполним долг, возвысим нашу честь.
         -  Вы еще добавьте "честь нации",  - с неприязнью сказал Вульф,
и мука безысходности скривила его губы. Где-то там, в стороне Тяньцзиня и Шанхая остались короткие душ¬¬ные ночи,  долгие жаркие дни. Водопадная зелень плакучих ив, щебе¬чущий воздух, стрекозы над водой и мерный гул прибоя. По краешку прибойной полосы ходили чайки.
       - Ваше превосходительство, - почти  застонал он. - Это безумие.
        Игнатьев взял себя в руки,  заговорил с легкой улыбкой.
         - Но вы же  сами только что сказали: пекинцы обезумили, зна¬чит, мои действия могут показаться им разумными. У безумцев свои замыслы, у сумасшедших своя логика, и хорошо, что она есть, иначе было бы невыносимо тяжело осознавать свое безсилие перед глупцами, а так,  - он засмеялся, - есть надежда, что подобное излечит¬ся подобным. Этим руководствуются эскулапы.
          - Счастье общения это когда есть кто-то, разделяющий наши
заблуждения, - обезволенно пробормотал Вульф. Спорить с таким упрямцем,
как Игнатьев,  было безсмысленно.
         - Кризис требует действия, - не обращая внимания на встречную колкость секретаря, категорично заявил Николай. - Решение мое неизменно! Живым или мертвым, но я должен быть в Пекине. - Выступаем в полдень.
         Чем тяжелее крест, тем достойнее человек, несущий его.
         Уже перед сном он услышал, как Вульф донимает Попова назойливыми  откровениями.
         - Я не горю желанием увидеть дату своей смерти! Даже на геройской   мраморной плите. Я предпочитаю очень долго ничего не  знать о собственной кончине. Я не трус, но я предвижу невеселое развитие  событий. Кстати, - понизил он голос,  - вы мне не подскажите, отчего это Игнатьев так рвется в Пекин? Французы говорят: "Ищите женщину..." Быть может, так и есть?
            Попов ничего не ответил,  и Николай мысленно поблагодарил его за умолчание. Безмолствуй, но помни. Влюбленное сердце не выдерживает  злобы мира, но любящее преодолевает его. Есть две силы, возвышающие душу: сила долга и сила любви. И чувство окрыленности его не покидало. Завтра он войдет в город, завтра увидит My Лань. Завтра, завтра, завтра...    С тех пор, как они расстались, он не имел ни минуты покоя, думал о ней, тосковал, томился неизвестностью, страдал. Говорят,  влюбленность подобна морозным узорам: при¬греет  солнце,  и сказочная красота растает, но он видел: время шло, а  очарование его  не покидало. Он засыпал и просы¬пался с мыслью о My Лань. И очень часто просыпаться не хоте¬лось: если снится радостный счастливый сон, разве есть  желание проснуться? Человек должен искать человека, свое второе «я», и он его нашел, поэтому его и тянет к Му Лань, как магнитом. Скажи ему кто-нибудь перед поездкой в Пекин, что он найдет там свою суженую, он бы оскорбился и еще, чего доброго, рассорился бы с шутником. А те¬перь  он лежал и улыбался. Кому море ближе? Тому, кто  зашел в него по  колено, или тому, кто утонул? Если труд сердца страдателен, зна¬чит,  дело его не напрасно.
         Николай взбил в изголовье подушку, улегся поудобнее. Лежа с открытыми глазами, подумал, что, может быть, самое трудное это сохранить себя в любви. Не рас¬твориться в ней и не окаменеть в эгоизме. И тут  лучший наставник - люби¬мое дело. Оно уравновешивает все. Ведь то, что человек не в  силах побороть, способно поработить его, если он забудет о  своем  предназначении. Чувство  пути - единственно достойное оружие в противоборстве с  земными соблазнами. Кто ты? для чего явился в мир? Ответь себе и ты неуязвим. Путнику открывается вечное. И еще он подумал, что при горящей свече, при точечно мерцающей лампаде мечтается и думается чище, вдохновенней, благостней. Близость живого пламени, горение, исполненное света, как близость ангела с ме¬чом -  пылающим: духовным.
       Проснулся он в слезах, вернее, он проснулся на мокрой подушке и понял, что плакал во сне. Что ему снилось? Дорога и чувство си¬ротства: он шел по пустыне. Сон вскоре забылся, но тревога и смутная догадка  значимости  этого сна, остались. Сознание того, что Му Лань покорно  ждет его с надеждой и любовью, за¬ставляло испытывать неясную  вину, и  не было  ни¬чего сладостнее этой виноватости.
          После  подъема хорунжий доложил, что все казаки конвоя вызва¬лись идти в Пекин, но путем жеребьевки отобрали четверых охотни¬ков.
        - Со мной и Поповым будет шестеро, - уточнил Чурилин.
         Игнатьев велел построить добровольцев и прямо сказал им, что всех их в Пекине ожидает неизвестность.
        - Почем знать,  - нахмурился  он, - может статься, мы сложим там свои головы... Но зато мы исполним сыновний долг перед своей родиной, и  за это нас вспомнят добрым словом благодарные потомки.
          Казаки дружно отозвались, что пойдут за ним куда угодно.
         Над зубчатыми стенами Пекина, над  кровлями пагод и храмов прорезалась осенняя заря - узенькая, словно жало сабли.
         Чтобы избежать любых случайностей и недоразумений, Николай  заехал к французам. Барон Гро с покрасневшими от бессонной ночи глазами протянул лист бумаги.
        - Взгляните.
        Это был текст перемирия. Торжественное уверение противоборствующих сторон о решении прекратить враждебные и боевые действия друг против друга, основанное на согласии  забыть и не помнить о  междо¬усобной распре.
         Слова были верными,  и теперь оставалось скрепить их нужными подписями.
         Игнатьев вернул барону акт перемирия и похвалил за ясный стиль.
         - Можно считать, главная сделка  заключена.
        - Будет, если...
         - «Если» не будет, - позволил себе бестактность Николай.
        Его уже серьезно раз¬дражала нерешительность француза, вечные его оглядки, опасения и недомолвки. - Будет так, как вы того хотите. А хотите вы мира. Значит, мир у вас в руках. - Он указал глазами на бумагу, которую
барон не выпускал из своих пальцев.
         - Будь что будет, - понуро сказал барон Гро. - Как говорили древние:        «Поступай, как знаешь, все равно раскаешься».
        Генерал Монтобан в свою очередь заверил, что у ворот будет  дежурить французский батальон.
       - В  случае надобности, - сказал он,  - мы будем наготове и мигом придем к вам на выручку, если вы окажетесь в опасности.
         Обеспечив,  таким образом,  свое беспрепятственное вступление в город, Николай решил осуществить его безотлагательно.
        Вульф еще раз попытался отговорить от "ненужного риска".
       - Ваше превосходительство, - обратился он к нему, когда Игнатьев
 объявил, что в два часа пополудни вступит в город. -
Обстоятельства могут сложиться гораздо ужаснее, нежели можно предположить  сейчас, находясь вне города и его разъяренных жителей. За что
вы осуждаете себя на казнь?
       Игнатьев посуровел.
        - Долгие проводы - лишние слезы. Не стоит говорить  о том, о чем
мы уже говорили, и потом: осуждение еще не казнь, еще не гибель. У осужденных есть надежда на спасение, а у погибшего - нет.
        - Нe спорьте, Николай Павлович, - протестующим тоном
заговорил  секретарь.  - Я категорически против: вы не имеете права так
рисковать своей жизнью. Без вас не будет договора. Тяньцзиньский,
может быть, и утвердят, но Айгунский, вы знаете, нет!
          - Его не будет, если я останусь  здесь,  - отрезал Игнатьев. - В
виду союзнических войск под стенами Пекина. Я должен быть в
столице  вместе с китайским народом, с принцем И Цином, если хотите,
да, да! Не удивляйтесь: вся дипломатия держится на мелочах, на
психологических нюансах, а  принц И Цин сейчас растерян так же, как и барон Гро. Я это чувствую, я это  знаю. -   Он посмотрел на часы: стрелки показывали полдень.  - Су Шунь в горах. Это подарок.
        Вульф резко отвернулся и кончик его носа побелел. Всем своим видом он как бы показывал, что заведомые  дураки ужасно любят  ста¬вить умных людей в глупое положение. У  них звериное чутье на унизительные ситуации. И, словно в подтверждение этих его мыслей, рыжая кобыла  одного из казаков безсовестно задрала хвост...
        Конвойные, слышавшие разговор секретаря с Игнатьевым, клятвенно сгрудились.
        - Сгинем, а до подворья дойдем,  - храбро сказал Шарпанов.
        - Не выдадим  их превосходительства, - прогудел Стрижеусов.
        - Ништо, - со  свойственной ему бравадой рассудил Курихин. -
Отобьемси.
         - "У, казачье тупое",  - выругался про себя Вульф, до последнего надеявшийся, что охотников идти на верную смерть не сыщется. Оказыва-ется,  нашлись. Людей, которым не  жаль  собственной жизни, да и чужой тоже, гораздо больше, чем он думал. Но мучительнее всего было то, что его,  потомственного дворянина,  воспринимают, как труса, и никто, - никто! - не  знает, что  перед отъездом в Китай, он твердо заверил отца Игнатьева в том, что удержит сына от рискованных мероприятий. Об этом уговоре  знали лишь они одни.
          - Ваши действия не вызовут  сочувствия у будущих историков. -
Вульф знал о крайнем честолюбии Игнатьева и решил уязвить
почувствительней.  - Да и сама история, пожалуй, вас не вспомнит.
            - Поживем, увидим,  - ответил Николай.
           Казаки держали коней под уздцы, ждали приказа.
           Курихин часто сплевывал, насупленно смотрел на офицеров и ковырял землю носком сапога: и што телятся, когда уже решили?
           Стрижеусов и Беззубец перебрасывались короткими фразами.
           - В  брюхе щикотно.
            - А то ж.
            Шарпанов с его черными, как смоль, кудрями,  терпеливо ждал, курил и  желтым ногтем сбивал пепел с самокрутки. Не его казачье дело вы-яснять, кто прав, кто нет? Этим пусть  другие забивают себе голо¬ву. Его  задача  -  охранять. Без разговора.
            По небу неслись клочковатые тучи. Ветер нещадно растрепливал их, тащил низом. Над самой  землей.
        Попов застегнулся на все пуговицы, проверил барабан револьвера, пересчитал патроны.
        - Любят барышни конфеты...
        Игнатьев надел парадный мундир, оглядел конвой и сел в роскош¬ный паланкин. Шестеро мускулистых носильщиков подняли его на высо¬ту своих надплечий,  и теперь он вполне походил на  знатного россий¬ского вельможу, наделенного огромными государственными полномочия¬ми.
       В тот момент, когда он уже готов был скомандовать: "Вперед", из города на китайских повозках прибыли отец Гурий и Татаринов.
       "Командующий столичными войсками   предупрежден,  - сообщил священник,  - но мы не усидели, решили составить вам свиту".
      Николай тотчас  распорядился увеличить казачий конвой и поймал себя на мысли, что уже привык командовать людьми, привык нести ответст-венность  за все, что с ними происходит, пока он начальствует, выпол¬няя волю своего государя.
         Не прошло и минуты, конвойные привстали на стременах.
         Хорунжий потянул шашку, внимательно посмотрел на клинок и, пока-чав головой, словно ему что-то не понравилось, с силой вогнал его в ножны.
        - Прорвемся.
        Он  знал своих казаков, знал, кто на что способен,  и был уверен в их  несгибаемом  мужестве.
        - Конвой...  по  двое ...  шагом!
        Минута вступления в Пекин была торжественной.
        Английский батальон стоял по правую руку от  Игнатьева, французский - по левую. Поперек пути в воротах была натянута веревка, а  за нею теснилась китайская гвардия. Французский пост, а  за ним английский,  вышли "в ружьё"  и взяли "на караул". Европейцы отдали Игнатьеву честь на глазах изумленных пекинцев.
      Шарпанов и Курихин разом взмахнули шашками - веревка, рассеченная булатными клинками, упала под ноги коней.
      И в эту минуту проглянуло солнце.
      Юное лицо Шимковича расплылось в улыбке: само светило при¬ветствует их! Он глянул на часы: было два часа тридцать минут пополудни.

                Глава  XVIII

           Сидя в помпезных носилках, Николай живо  представил себе то, что творится сейчас в центре Пекина и на его окраинах, где яростная стихия человеческой злобы и мстительности захлестывала улицы и переулки. Мучительная смерть поджидала любого чужеземца на каждом шагу. И что с того, что  символом Пекина  была желтая чайная роза,  а  покровителем - Дракон Драконов, изображаемый не иначе, как белым квадратом на белом поле, видимым и не видимым одновременно? Народ высыпал на улицы и площади города, чтобы на баррикадах доказать всей Поднебесной, всем четырем частям света, какова сила его духа и его воли к жизни, освященных глубиной молчания Желтого Предка - прародителя китайцев.
           Секретарь Вульф держался поближе к паланкину - прикрывал его хорунжий Чурилин.
           Краем глаза Игнатьев заметил, что городская сумятица отразилась на лицах казаков выражением зловещего спокойствия.
          Нервы у всех были напряжены до предела.
          Татаринов сообщил, что в оружейных лавках бойко торгуют порохом  и картечью. Каждому  покупателю хотелось отличиться перед богдыха¬ном: лично убить  иноземца за обещанную  на¬граду. На всякий товар - свой покупатель. Цины покупали головы вра¬гов.
          Когда проехали несколько верст, толпа воинственно настроенных китайцев, вооруженных луками и старыми пищалями,  а более всего  -короткими мечами, запрудила дорогу, перегородила проезд. В глаза  бросились: чадящая пак¬ля, полыхающие факелы, высоко поднятые  вилы. Кое-где над толпой вздымались гигантские копья, вызывавшие вопрос: кто и когда их изготовил, и сколько человек удерживали каждое из них? Такими копья¬ми слонов валить и то не по отдельности, а скопом - по шесть бивней на копьё.
           Десятки, сотни, сотни тысяч разъяренных жителей Пекина  выплескивали гнев и возмущение. Какая-то визжащая старуха кинулась наперерез,  вцепилась в стремя Шарпанова, пытаясь укусить его за ногу. Ее кто-то отдернул,  впихнул в во¬доворот толпы. Быть может,  сын или же внук. Когда показался квартал ветхих лачуг, покосившихся мазанок и вросших в землю клетушек, обитатели которых никогда не отличались излишним радушием, Вульфу стало не по себе. Он вцепился в плечо одного из носиль-щиков и отпустил только тогда, когда тот недовольно вывернулся.
         В казаков полетели комья грязи, камни и лошадиный навоз.
         Кто-то сунул факел в морду коня,  и он забил пе¬редними копытами по воздуху, встал на дыбы.  Его ноздри нервно раздулись. Судорога исступления скривила рот Курихина, щека задергалась, а правый глаз полез наружу.
       - Зарублю!..
       Толстобрюхий верзила, вооруженный топором мясника, потрясал грозным орудием и бешено орал. По-видимому, проклинал, взывал к расправе.
         Сабли, пики,  летящие камни.
         - Назад!  - по-монгольски рявкал Чурилин.
         - Назад!  - на столичном жаргоне осаживал заполошных крикунов  Попов.
         -Назад! - как важный мандарин кричал Татаринов.
          Отец Гурий отмахивался крестом.
      Легче ходить по раскаленным углям босиком, нежели пробираться по улицам осажденного неприятелем города.
         "Лишь бы не бросили бомбу, - страшился Игнатьев. - Прицельно из толпы не выстрелишь".
            На повороте к Русскому подворью толпа пришла в неистовое бе-шенство. Сверкнули поднятые пики, топоры, армейские штыки. На многих ополченцах были древние доспехи: деревянные нагрудники, плете¬ные щиты. Наиболее горячие кричали, что пришельцам надо рубить головы - от них все  зло и все несчастья.
           Шарпанова ударили чем-то тяжелым по ноге, он даже потянулся к сабле; с  хорунжего сбили фуражку.
         Толпа придвинулась, грозя схватить и растерзать, еще мгновение и началась бы рубка, но в этот момент  раздался чей-то резкий начальственный  окрик. Безумие лиц сменилось тупым равнодушием. Выплеск ярости и гнева перешел в зло¬вещий ропот, но солдаты разом отступили, стали прижиматься к стенам,  пропуская русского посланника.
         Было видно, что многие собрались стоять до последнего вздоха, биться насмерть.
         Повсюду возводились баррикады.
          Уже на подступах к подворью, вновь началась давка. Толпа стреми-тельно покатилась навстречу, послышались истошные вопли.
         Игнатьев гордо вскинул голову: если человек идет, значит, имеет право, и широко развернул плечи. "Только бы не выстрелили!" - билось в мозгу. Когда стреляют из толпы или в толпу, это всегда опасно.
       Савельев пошатнулся в седле - острый камень рассек ему скулу.
       Топографа Шимковича окатили с ног до головы помоями.
       Пока продвигались по тесным улочкам и переулкам, солнце  село. К Русскому подворью добрались в сумерках.
         Игнатьева засыпали вопросами.
          - Как вы решились?
          - Вы и вправду не боитесь смерти?
          - А вас не станут  за это преследовать?
          - Нет, нет! - поспешно отвечал  Николай, делая знаки отцу Гурию, чтобы
тот провел его к My Лань. - Еще спасибо скажут.
       Архимандрит  показывал глазами, что не может отлучиться. Готовится к молебну.
      Понимая,  о ком думает Игнатьев, Попов повел его за собой.
      Они прошли по коридору, спустились вниз по лестнице, свернули за угол, и Попов остано¬вился.  «Сейчас»,  - предупредил он и трижды, с перерывом, постучал в  дверь. Она открылась.
        Николай увидел My Лань.
       Едва успели отслужить молебен,  как к отцу Гурию пришел столичный чиновник, присланный членами Временной военной комиссии, которая управляла Пекином после отъезда богдыхана. Она же  вела дипломатические и административные дела. В комиссию входили: старый знакомый Игнатьева сановник Жуй Чан, бывший уполномоченный при его переговорах  с маньчжурским правительством и  напарник Су Шуня. Теперь он именовался генерал-полицмейстером столицы и председателем уголов¬ной палаты. Вместе с ним в состав комиссии входили президент палаты финансов и  председатель палаты церемоний. Всего восемь  сановников, среди которых был и родной брат чжилийского губернатора господин Хэн Ци. Он передавал всем привет от  своего брата и от пред-седателя Тяньцзиньского торгового общества господина Хай Чжан By. Узнав о том, что Игнатьев согласен быть  посредником-примирителем между китайским правительством и союзниками, чиновник сообщил отцу Гурию, что члены Временной комиссии убедительно просят русского священника пожаловать на вечернее совещание. Николай обрадовался возможности хотя бы сегодня не разлучать¬ся с Му Лань, и посоветовал архимандриту не отказываться от приглашения.
     Отец Гурий взял с собой Татаринова,  двух иеромонахов, пре¬красно  знавших мандаринский диалект, и отправился на совещание. Все  члены комиссии были в сборе и тут  же принялись просить на¬стоятеля русской духовной миссии уговорить Игнатьева принять на себя посредничество в распре с европейцами. Отец Гурий для солидности выдержал довольно продолжительную паузу, озабоченно нахмурил брови и загудел своим архиерейским басом.
    - Генерал Игнатьев не раз пытался выручить вас из беды,  и ему удалось бы это  сделать еще в Тяньцзине, обратись вы к нему с просьбой.  Вы сами его отстранили и предпочли иметь дело непосредственно с европейцами. Помня о том, что он человек не обидчивый и весьма дружественно настроен к китайскому народу, советую вам об¬ратиться к нему чистосердечно. Думаю, он не откажет и сделает все для вашего спасения, если только вы, со своей стороны, исполните    его требования.
       - Что для этого нужно? - в один голос спросили сановники.
       - Во всяком случае, - пророкотал отец Гурий, - нужно, чтобы
маньчжурское правительство прислало к русскому посланнику
официальную бумагу с просьбой о посредничестве.
        Члены Временной комиссии понимающе закивали головами и приня-лись  обсуждать предложения, сделанные Игнатьевым во время своего первого пребывания в Пекине. Разговор коснулся Амура,  восточной границы, и тут  Жуй Чан сказал, что: "Нам надо посовещаться".
      - Воля ваша, - ответил отец Гурий и  вежливо  откланялся.
      На другой день, утром, к Игнатьеву пришли Жуй Чан и Хэн Ци. Они поздравили его с приездом и выразили свою радость видеть в Пекине в такую грозную минуту послан¬ника дружественной им державы.
      Николай слушал их медоточивые слова, а сам думал о том, что My Лань  ужасно исхудала, под ее печальными глазами залегли тени. Выглядела она крайне болезненно, кашляла, не пе¬реставая,  и платок, который она прижимала ко рту, пропиты¬вался кровью. Ее бледный лоб был горячим, а на щеках выступил ча¬хоточный румянец.  В ее некогда певучий голос  закралась нездоровая осиплость. Говорила она с трудом: часто задыхалась и тогда ее губы синели. Он видел, каких  усилий стоило ей выглядеть бодрой,  и как всякий страстный человек, испытывающий непреходящую вину перед любимой, страдал нестерпимо. Чудные темно-зеле¬ные глаза Му Лань  таили жалобу: "Видишь, что они со мной сделали, эти подлые люди Су Шуня?"
       Игнатьев смотрел на  разжиревшего Жуй Чана, а ему казалось, что он видит глум¬ливую и сальную ухмылку министра налогов,  мертвенно-стылые глаза убийцы. Окажись тот сейчас перед ним,  он бы вцепился ему  в глотку и задушил на месте.
       Татаринов тихо  шепнул: "Вы скрипите зубами".
       "Еще бы", - подумал Николай и, прерывая поток славословия, с ожесточением заговорил, обращаясь к  маньчжурским сановникам.
       - Вы на пороге нового бедствия. Переступить сей порог или ос¬таться в дверях - воля ваша. Не стоит только забывать, что у меда¬ли две стороны, а люди, близкие богдыхану, не всегда такие, какими кажутся. - Он намеренно говорил общими фразами и угрожающим тоном. Основной пружиной задуманного им механизма воздействия на маньчжуров должна была стать мысль о падении династии из-за дальней¬шего сопротивления союзникам, а  для вразумления последних он решил использовать угрозу общенародного восстания. Когда правители предают на¬род, народ сам вынужден решать свою судьбу, вершить свой суд.
        Татаринов почувствовал страстное желание как можно резче выразить его мысли, но огромным усилием воли поборол в себе ненужную задиристость. Мудрые люди поступают согласно своим знаниям, а глупые - сообразно своим прихотям.
        - Думайте, с кем иметь дело, - сказал он китайцам, напустив на себя строгость.  - С европейцами или с представителем России. 
         - С представителем России,  - в унисон ответили Жуй Чан и Хэн
Ци. Ссылаясь на двухсотлетнее мирное  соседство России с Дайцинской империей, они просили совета и помощи в том затруднительном
положении, в которое их поставили европейцы. - Они грабят, разоряют,  выжигают всю  страну!  Болтают о мире, но убивают наших граждан.
Только мы собрались подписать необходимый им трак¬тат, как они двинулись в Пекин,  и обговоренное нами перемирие вновь расстроилось.
 Богдыхан потерял голову, не зная, что придумать? Мы готовы на уступки, но не понимаем, как  прекратить войну. Вы лучше нас  знаете европейцев. Они
боятся вас и слушают,  - подольстился Жуй Чан. - От вас  зависит
показать на деле, что вы действительно желаете пользы Китаю - во¬дворите мир!
          - А разве мое присутствие в Пекине в столь тяжкое время не
говорит о том, что я хочу добра? - жестко  заговорил Игнатьев. - Не¬
смотря на все отписки, отправленные мне вашим правительством, я до сих
пор не получил ответа на свое извещение о прибытии в Пекин, кото¬рое я послал еще двадцать пятого сентября из Тунчжоу!  - Он повысил голос и вновь смягчил тон. - Тем не менее, я сижу перед вами в городе, который не сегодня-завтра под¬вергнется бомбардировке. Узнав, что богдыхан покинул столицу, что Летний дворец разорен и разграблен, что союзные войска готовы уничтожить город, я поспешил в Пекин и, несмотря на все случившееся прежде, готов спасти династию, столицу и ваше государство от конечной гибели. А на будущее, - с укоризной в голосе  сказал он, - помните: спесь умной не бывает!
           Униженные и пристыженные Жуй Чан и Хэн Ци, некогда гордые и заносчивые, стали валить всю вину на Су Шуня.
          - Своим упрямством, грубостью и самодурством он губит  империю!  -
воскликнул Жуй Чан и молитвенно сложил ладони. - Прогоните евро¬пейцев от Пекина, прикажите им уплыть к себе домой!
            - Нам больше ничего не надо!  - слезно добавил Хэн Ци.
            "А мне надо, - с ожесточением подумал Николай. - Мне надо восстановить справедливость, подписать Айгунский трактат".
       - А что касается договоров, - уловил ход его мыслей опытный
Жуй Чан, - мы исполним их неукоснительно.
       - Свежо предание, - буркнул Игнатьев и объяснил, что время упу¬щено. - Сейчас речь может идти лишь о спасении Пекина и династии, и  для ведения посреднических переговоров с союзниками мне нужна письменная просьба об этом принца И Цина, не говоря уже об утверждении Айгунского трактата.
        Шестого октября рано утром приехал посыльный чиновник с бума¬гой принца И Цина, в которой брат богдыхана выразил желание, чтобы ходатайство русских в примирении с европейцами было основано на  «совершенной справедливости  для обеих сторон».
       - Где он ее видел, эту "совершенную справедливость"? - хмыкнул
 Игнатьев, слушая текст, который ему зачитывал Татаринов.
       - В объ¬ятиях Ци Си,  - в тон ему ответил драгоман.
         Вечером привезли подлинные ультиматумы англичан и французов. Теперь Николай получил возможность контролировать взаимные претензии китайского правительства и союзников. В ультиматумах дополнительно требовалось: денежное вознаграждение пострадавшим в  плену и семействам умерших в плену. Англичане требовали триста тысяч ланов, а французы двести тысяч  ланов серебром и, разумеется, не¬медленного подписания конвенций, составленных в Тяньцзине. В за¬ключении объявлялось, что,  если десятого октября деньги в размере одного миллиона не будут доставлены в союзнический лагерь, а один¬надцатого принц И Цин не подпишет конвенцию и не произведет ут¬верждение Тяньцзиньских трактатов тысяча восемьсот пятьдесят во¬сьмого года, то военные действия будут тотчас возобновлены.
         Игнатьев узнал подписи лорда Эльджина и барона Гро.
        Прочитав ультиматумы, он отложил их в сторону и задумал¬ся над тем, как быстрее встретиться с принцем И Цином? С каждым днем My Лань становилось все хуже,  и врач духовной миссии, молодой выпускник Петербургской военно-хирургической академии, советовал отправить больную в горы, поближе к сосновым лесам. "Неужели чахот¬ка?"  - с трудом произнес это страшное слово Николай, и доктор от¬ветил, что "сомнений нет".
       - Без хорошего ухода, без целебного  свежего воздуха ей вряд ли выздороветь. За нею ходит "экзитус ле¬талис". 
       "Смертельный исход",  - мысленно перевел Игнатьев неутешительное словосочетание древних латинян и почувствовал, как все внутри него сжалось и похоло¬дело.
        - Она сирота? - спросил врач.
       - Нет, - глухо ответил он. - Ее родители сейчас в де¬ревне.
        - Где?
        - На северо-востоке.
       - Ее надо отправлять к ним, - тоном, не терпящим возражений, заявил врач.       - Хороший уход, полноценное питание и целебный горный
воздух, вот все, что ей необходимо. Иначе, - он развел руками, -
дело примет  скверный оборот.
        Николай проглотил слезы. Он видел, что Му Лань, как свечка, тает на глазах. Безропотно, с улыбкой. Вчера, когда он зашел к ней, чтобы  пожелать спокойной ночи, ее трепал озноб. Коснулся лба: горячий. Взор стал печально-лучистым.
         Терзаемый виной и ухудшающимся состоянием любимой, он попросил отца Гурия найти для нее сиделку и дал деньги на самые дорогие лекарства.
         - Я должен встретиться с принцем, - сказал он, - иначе нельзя отправлять My Лань в деревню. Люди Су Шуня злопамятны.
        Только полюбив, он начал ощущать всю глубину жизни, призрачность надежд, недолговечность снов. Только полюбив, он ощутил  всю трепетность  сердца, всю неустой¬чивость и безприютность мира. Испытал дыхание судьбы.
         Радостное сознание того, что долгожданное  посредничество утверждено обеими сторонами, омрачалось болезнью My Лань. Захваченный водоворотом миротворческих  переговоров, обремененный дипломатическими заботами и челночными передвижениями от одного посольства к другому, Николай ни на минуту не  забывал о  столь необходимой ему встрече с принцем  И Цином. Он  знал, что он сделает. Он  попросит брата богдыхана оградить My Лань от преступных посягательств на ее жизнь и свободу со стороны министра налогов господина Су Шуня.
        - Муланьюшка, любимая моя,  - сказал он ей сегодня утром.
 - Крепись, дружочек, не сдавайся хвори… Я сделаю все, что¬
бы ты выздоровела; я  упрошу принца И Цина приставить к тебе лучших
докторов, отвезу тебя к родным...
         - Это возможно? - сквозь слезы улыбнулась My Лань. - Я так соскучилась по ним...
      Над ее кроватью был прикреплен лист бумаги с нари¬сованной  тушью грациозной цаплей и девушкой на берегу водоема. Это была одна из лучших акварелей Му Лань.
        - Яшмовые Девы - благосклонные богини времени -  помогут мне, -
 говорила она нараспев и сотрясалась от присту¬пов  кашля.
        Николай  плохо знал китайский язык, но странным образом понимал почти все, что говорит Му Лань. Было видно, что она до глубины души растрогана заботой и вниманием, которыми окружена,  и часто повторяла, что ее родители и брат станут почитать  его как самого род¬ного и близкого в семье.
       - А ты? - брал ее руки  в свои Николай и нежно прижимался к ним щекой. Спрашивал и улыбался.
        - Я люблю,  -  шепотом отвечала Му Лань и терлась  носом о его нос. И  таким душевным теплом веяло от ее взгляда, такой нежностью наполнялось его сердце, что он исступленно понимал: не жить ему без этих глаз - не быть счастливым.

                Глава XIX

           Дав китайцам свое согласие переговорить с союзными послами  и передать им просьбу богдыхана о смягчении условий перемирия, Игнатьев сразу же попытался доказать лорду Эльджину и барону Гро необходимостъ взаимных уступок.
       - Если вы будете продолжать прежний образ действий,  - сказал
он обоим, - то пекинское правительство окончательно распадется.
Возмущение китайского народа и войск достигнет крайних пределов:
при вступлении в город последует ожесточенная борьба на улицах,
которая станет началом общенародной войны. Тогда уж
 никому не поздоровится. Придется думать не о барыше, а о том, как унести ноги.  Говорил он с ними так, как говорят с базарными воришками. Увещевал с острасткой.
         Оба посла обещали умерить свои требования и не доводить принца И Цинна   до отчаяния.
         - Обещаю,  - заявил лорд Эльджин,  - отсрочить назначенную на
завтра атаку Пекина.
        Прощаясь, Игнатьев пригласил послов к себе:
      - Мне хочется запомниться вам хлебосольным.
        Народ, столпившийся перед столичными воротами, уже ожидал его возвращения, зная по слухам, что русский посланник поехал учить иноземцев уму-разуму.
       - Игэна-дашэнь!  Игэна-дашэнь!  - скандировали они, что есть  мочи,
и приветственно вздымали руки.
        Десятого октября китайцы попросили у него казаков для сопровождения серебра, выплачиваемого  союзникам за умерших в пле¬ну. Игнатьев выделил двоих - Шарпанова и Стрижеусова.
        - Достаточно, - сказал он хорунжему, предложившему усилить кон¬вой еще двумя казаками. -  Дело не в численности, а в представительстве. Китайцы хотят выразить мне благодарность, демонстрируя свое доверие к моей охране.
           Казначейские телеги с глубокими корытообразными ящиками, загруженными серебром, тронулись от палаты финансов до кумирни Хуан-сы, где теперь находилась главная квартира союзников.
           Видя казаков в  столь ответственном конвое, пекинцы окончатель¬но уверились, что русский посланник и маньчжурское правительство действуют заодно, а, следовательно, можно быть спокойными за себя и  за свой город. Авторитет Игнатьева упрочился настолько, что кор¬респондент французской газеты "Монитер"  письменно испросил у него разрешение осмотреть  столицу Поднебесной.  Он разрешил. А по¬чему бы  нет? Тем более, что француз везде представлялся русским подданым.
            Двенадцатого октября в палате церемоний состоялось подписа¬ние трактатов с англичанами. Лорд Эльджин, прибыл в носилках со своей помпезной свитой. Впереди шел оркестр, нещадно стуча в барабаны. Англичанин теперь во всем подражал Игнатьеву, только  с большим размахом. Он письменно отказался требовать аудиенции у богдыхана без исполнения церемониала коленопреклонения.   
            На другой день, в полдень, были удовлетворены все требования
французов. Барон Гро был счастлив. Вокруг него вновь  толпились  журналисты, и он бойко давал им интервью.
            Через три дня состоялись похороны французских парламен¬теров на кладбище Португальского монастыря. Барон Гро пригласил Игнатьева участвовать в траурном шествии, но Игнатьев  вместо себя послал капитана Баллюзена, а сам прибыл на кладбище раньше француз¬ского посла, показывая китайцам, что русские и на сей раз, как и на своем кладбище, распоряжаются захоронением умерших хри¬стиан. Лорд Эльджин, решивший,  что Игнатьева на похоронах вовсе не будет, сказался больным и прислал вместо себя секретаря Олифанта.
        Французов это очень оскорбило. Не  видя английского посла,  они все -  от католических священников до генерала Монтобана, включая са¬мого барона Гро,  горячо благодарили Игнатьева за оказанную честь их погибшим соотечественникам. Китайцы меж собой стали говорить, что русский Игэна-дашэнь явля¬ется первостепенным послом в Пекине.
       Встретиться с принцем И Цином все еще не удавалось.
        Глядя на страдания My Лань, Николай понимал, что ее надо сроч¬но вывозить из Пекина. Будь у него подписан Айгунский договор и ратифицирован Тяньцзиньский, можно было   немедля забрать ее с собою в Петербург. Там бы он  показал ее хорошим докторам, отправил на курорт. К сожалению, состояние My Лань так быстро ухудшалось, что ни о каком длительном путешествии, тем более,  через две страны,  в осенне-зимнюю пору, нельзя было и  думать.  Врач духовной миссии так прямо и сказал: «Откажитесь от  этой затеи. Дорога угробит больную».
         Николаю впервые открылся смысл фразы, оброненной когда-то от¬цом Гурием: «Бойтесь счастья - оно приносит горе».
         Вечером он составил план будущих действий. Предстояло решить три за¬дачи. Во-первых, надо было ускорить отбытие союзных войск и самих послов из Пекина. Во-вторых, добиться переговоров с принцем И Цином.  В третьих, не дать послам до их отъезда из Тяньцзиня в Европу по¬вода для подозрений о ведущихся   переговорах с богдыханом.
         Утром он отправился к главнокомандующему английскими войсками генералу Хоупу Гранту и убедил его  срочно вывозить  солдат.
        - Зима в этом году обещает быть ранней. Река Бэйхэ через неделю станет,  покроется льдом.
         - Я по горло сыт китайщиной!  - жестом показал генерал Грант и  распорядился "чехлить барабаны".  - Пора и честь  знать.
          Его мучил застарелый ревматизм.
          Что касалось дальнейшего пребывания в Пекине Фредерика Брюса и госпо¬дина Бурбулона  как  постоянных представителей Англии и Франции, то уговорить их не делать этого  стоило трудов.
        - Учреждая постоянных представителей в Пекине, - обратился
Игнатьев к лорду Эльджину и барону Гро,  - вы тем самым наносите
большой вред общеевропейским интересам и вредите самим себе. Пусть Европа успокоится после того шума, какой вы произвели своей войной в Китае, а когда страсти поулягутся, открывайте посольства.
         Лорд Эльджин поджал губы. Он упорно не желал оставлять Игнатьева в Пекине одного и  семнадцатого октября приехал вместе с братом Фредериком в Русское подворье.
          Встреча в двенадцать часов утра была для Николая и неожидан¬ной,  и неприятной, но он справился с собой,  и принял англичан с улыб¬кой на лице.
           - А я как раз собираюсь покинуть Пекин. Давно бы сделал это, да
поджидаю монгольскую почту.
           - Мы не надолго,  - извинился Фредерик Брюс. - Я хочу знать,
что нужно для открытия посольства?
         - Вы хотите  здесь остаться? - неодобрительно спросил Игнатьев и, услышав утвердительный ответ, сочувствующе произнес:  - Меня удив¬ляет ваше желание. Вы просто не знаете местных обстоятельств и слишком оптимистично смотрите в будущее. Что касается меня, то я ни  за что не соглашусь  зимовать в Пекине, даже,  несмотря на удо¬вольствие, которое находил бы в вашем сообществе.
          Показывая Брюсам Южное подворье, он останавливался перед каждой печью, сложенной казаками в его комнатах, и приговаривал.
       - Без таких жарких печей прожить  зиму в ледяных стенах
Пекина невозможно. Мне вас просто  жаль: вы наживете  здесь чахотку.
        Досада и животный страх промелькнули в глазах Фредерика Брюса,  и он испуганно воскликнул:  - Этого мне только не хватало!
         Лорд Эльджин обратился к Игнатьеву с просьбой повлиять на бра¬та и отговорить его от безполезного пребывания в Пекине.
        - Он въехал в Пекин верхом, в дорожном  френче и в ботфортах. Вряд ли косоглазые мартышки будут относиться к нему с должным пиететом.
        - В самом деле,  - сказал Николай, - Я убеж¬ден, что китайцы станут смотреть на вас, как на самозванца. Вы вхо¬дили в Пекин с двумястами сикхов и не уведомили китайское прави¬тельство письменно о своем прибытии.
         - Но мне ведь и сейчас не поздно написать его, - неуверенно
сказал Фредерик Брюс и посмотрел на брата. Тот пожал плечами.
- Китайцев не поймешь.
         Игнатьев заговорил настойчивей.
         - Все ваши действия сейчас должны быть направлены на успокое¬ние маньчжурского правительства и водворение порядка, на оживление
торговли и, особенно, на возвращение богдыхана в столицу. Это более
всего необходимо для упрочения и упрощения ваших отношений с ним.
 Согласитесь, - сказал он, - если богдыхан, Верховный Со¬вет и его сановники будут находиться вне столицы, то будет ли до¬стигнута та цель, которую вы ставите перед собой, переселяясь в Пекин? Лично я намерен в первых числах ноября уехать.
          - Каким путем? - спросил Фредерик Брюс.
           - Кратчайшим. Через Монголию.
           После его ответа лорд Эльджин стал настаивать на отъезде брата. Тот неожиданно грубо оборвал его и стал расхаживать по комнате, пытаясь уличить Игнатьева в неискренности.
           - Зачем же вы в Тяньцзине держите свою эскадру?
          - Эскадру? - удивился Николай. - Клипер без пу¬шек и при нем два катера это,  по-вашему,  эскадра?   - Он посмотрел на лорда Эльджина и, видя, что тот  пожи¬мает плечами, как бы принося свои извинения за подозрительность брата,  добродушно упрекнул Брюса: - Вот уж никак не думал, что
вы настолько мнительны.
        - Стыдно, Фредерик,  - грея руки у камина, произнес лорд Эльджин.
        После небольших препирательств, вспыхнувших было снова, англичане решили, что Брюс вернется в Тяньцзинь и прибудет в Пекин лишь весной будущего года. Игнатьев облегченно вздохнул. Кажется, еще одно препятствие было преодолено. Роль посред¬ника, которую он играл в течение последних семи дней,   ему уже прискучила. Он намеревался приступить к своим делам. Нужно было не упустить времени, пока еще не развея¬лась гроза  над Пекином. Поэтому он принял все меры, чтобы его переговоры с принцем И Цином сохранялись в тайне от  союзников.
          Наученный опытом прежних переговоров, он быстро сочинил и предоставил уполномоченному Жуй Чану краткую записку, в которой изложил главную сущность своих требований.
          Первое: точное определение Восточной и Западной границ между Китаем и Россией.
          Второе: установление на новых основаниях сухопут¬ной торговли.
          Третье: пересмотр прежних трактатов  с целью    изме¬нить или уничтожить те статьи, которые оказались неприменимыми на деле.
         Наряду с запиской он передал проект  Айгунского трактата, значи-тельно измененного против того, который был представлен в прошлом году, и пограничную карту, подробнейшим образом составленную на месте полковником Генерального штаба Будогосским.
          Хотя оба документа были переведены на маньчжурский язык, Жуй Чан отказался принять их безоговорочно, ссылаясь на то, что пограничный вопрос не  подлежит обсуждению в Пекине по причине незнаний ими местности.        Начались многодневные словесные битвы.
         Жуй Чан со своими помощниками являлись к Игнатьеву в десятом часу утра и оставались до вечера, так что ему приходилось кормить их обедами,  и постоянно держать  самовар  на столе. Жуй - Чан оказался  водохлебом. Ко всему прочему, он был еще и сладкоежкой. Обожал конфеты и печенье.
        "Сычурь болотный", - хмуро поглядывал на него камердинер Скачков, уставав¬ший за день так, что к ночи падал с ног.
         Чтобы союзники ни о чем не догадались, Николай попросил  сановников из Временной комиссии  лишний раз не появляться на русском подворье:         «Европейцы очень  подозрительны и думают, что вы  желаете им
навредить». Президент финансовой палаты и председатель палаты церемоний с радостью остались сидеть дома. И все же однажды Парис без обиняков спросил, что нужно Жуй Чану и  его  свите от русского посланника?
        Игнатьев объяснил.
        - Я поручил своим переводчикам обсудить  с ним вопрос об улучшении почтового  сообщения, о чем еще в Тяньцзине его просил лорд
Эльджин.
        - Это кстати,  - попался на удочку Парис. - Мы будем просить
отправить вместе с вашими бумагами наши депеши в Европу, вы позво¬лите?
       - Само собой,  - пообещал Николай  и  тут же спросил:  - Вы увидите сегодня лорда Эльджина?
      - Увижу, - ответил Парис.
      - Тогда передайте ему, что завтра я  даю обед в его честь.
      - Непременно передам, - ответил фаворит английского посланника и взял протянутый ему билет официального приглашения.
       Еще в Шанхае Игнатьев  запасся всеми необходимыми для  сервировки стола приборами, а главное, хорошими винами, которых в Пекине нельзя было достать.
        Обед прошел как нельзя лучше. Гости были довольны. Они  не переставали удивляться разнообразию и щедрому изобилию блюд. На обеде,  кроме лорда Эльджина и его секретаря,  присутствовали Фредерик Брюс, главнокомандующий Хоуп Грант,  дивизионные генералы и их  адъютанты.
       Лорд Эльджин и его свита были в черных фраках, а военные в парад¬ных мундирах.
       После обеда комнаты ярко осветили, в камине развели огонь; это очень  обрадовало престарелого Гранта: на улице дул сильный ветер, а он из городского предместья добирался  до Русского подворья вер¬хом на коне, в парадном мундире. Вот его и просквозило.
        - Ужасно продрог,  -    прижимался он спиной к нагретому камину и  зябко потирал плечи. -   Кровь уже не греет.
        Пока шел обед, в покоях отца Гурия шли переговоры с Жуй Чаном. Вопрос касался учреждения русского консульства в Цицинаре  и безпрепятственного проезда русских купцов в Пекин.  Жуй Чан нахваливал печенье, поглощал одну чашку чая  за другой, вытирал со лба обильный пот и всячески юлил. Вопрос о торговле  решался с трудом. Зато у конвоя лорда Эльджина и русских казаков, которым Игнатьев отвел две комнаты для дружеского  застолья, шепнув хорунжему, чтоб тот упоил англичан в «дребезги», никаких препятствий к братанию не возникало. На столе дымились горы мяса, риса, отварной картошки. Среди всего этого изобилия дружно стояли по ранжиру, а затем и вразнобой,  зеленые бутыли с медовухой, сочиненной по особому си¬бирскому рецепту: две ложки меда, желательно чайных, на ведро китай¬ской водки, настоянной на кедровых орешках. Особенностью этого хмель¬ного зелья являлось то, что после третьего стакана англичанин понимал русского, а русский - англичанина.
       - Талан у тебя, да про  ево никто не  зна-а-ат, - поощрительно
хлопал по плечу английского капрала Курихин, и тот,  воодушевленный
похвалой,  начинал в третий раз выговаривать ласкательное
слово "молёдьец".
        - Все мои сродичи дальше уральских гор не хаживали,  - тыкал
себя пальцем  в грудь  Савельев и заглядывал в глаза такому же, как и он сам,  рыжеволосому англичанину в красном мундире.  - А я, вишь, до Пекина докачнулся. - Англичанин кивал головой и говорил, что,  дескать, кар-р-рашо, душевно, стало быть, сидим, и опрометчиво щелкал себя по горлу: Савельев тотчас наливал по «полной».  Казаки так усердно потчевали своих «товаришшов», что те едва стояли на ногах. Английский майор, начальник посольского конвоя, с которым хорунжий Чурилин обменялся саблями, предусмотрительно обезоружил своих подгулявших гвардейцев, опасаясь,  что те откроют в городе ненужную стрельбу по ночным звездам.
        - Фальшверк! - вопили англичане и делали вид, что целятся в небо.
         -А то ж, - благодушно соглашались казаки и запевали песню. Родную.
Старинную.
          Курихин пояснял капралу: - Каша для брюха, а песня для слуха.
         - Мольёдец, - вис у него на плече старый вояка и плакал от счастья, легко подбирая слова. - Твою мать!
         Двадцать четвертого октября английские войска покинули окрест¬ности Пекина. На радостях китайцы дали залп из городских пушек, обыватели плясали.
         Через четыре дня, солнечным утром,  столицу Поднебесной покинул лорд Эльджин. Барон Гро сел в карету после полудня. Оба посланника  неохотно расстались с Игнатьевым. Несмотря на то, что они не стали близкими друзьями в силу известных обстоятельств,  на прощание все же сошлись. Обнялись.



                Глава XX

         Двадцать девятого октября русское подворье было взято в плот¬ное кольцо сюньфаней - столичных жандармов: ожидался приезд реген¬та Китая принца И Цина к Игнатьеву. По пути следования брата бог¬дыхана от Хуангэна - императорского города - до ворот подворья выстроились восьмизнаменные войска. Головные  уборы маньчжурских офицеров были украшены    перьями фазанов и павлинов. Все дашэни китайского  правительства, все высшие сановники с утра были на ногах.  Больше всех суетился и кричал на подчиненных президент  Палаты  внешних сношений, щуплый старик с кустистыми бровями и необы¬чайно громким голосом.
       - Красную тушь не  забудьте!  - орал он на бесчисленных секретарей и грозился облить их почетные желтые куртки дерьмом. Принц И Цин, как и его брат богдыхан, любил "красную кисть" - писал свои резо¬люции  алой тушью.
        В  дворцовой канцелярии, через которую проходили    все доклады императору, толпились миньжэни - чиновники без службы,  готовые за плошку риса переписать горы бумаг. В животах у них бурчало, а в глазах стоял голодный блеск. Штатные писари демонстративно плевали им  под ноги: ходят тут всякие.
        Чиновники, чьи головные уборы украшали дешевые  рубиновые шарики, держали себя так, словно каждого из них произвели в ранг министра,  а при¬дворные портные шьют им новые одежды.
         Два дня назад обсуждая   будущую встречу с принцем, Жуй Чан сказал Игнатьеву,  что брат богдыхана готов поставить подпись под Айгунским договором, правда, предстоит еще отшлифовать  текст и уточнить    его некоторые  статьи.
        - В таком случае,  - обиженно произнес Николай, - прошу  передать его высочеству, что я не намерен еще что-либо обсуждать. Я  понял, что английские и французские орудия звучат куда убедительнее, не¬жели мой голос. Я отвел войска союзников от Пекина, но я же могу их и вернуть.
      Жуй Чан тут  же пошел на попятную.
      - Вы не дослушали меня. Принц И Цин заверил, что вы вольны
отстаивать любую фразу и любую статью ратификационных актов.
        - Я буду отстаивать любую запятую, - предупредил Игнатьев. -
Ничто так не ранит, как несправедливость.
      И вот  сегодня принц И  Цин должен был впервые нанести ему визит. Все сотрудники посольства облачились в строгие костюмы, офицеры и казаки конвоя замерли в почетном карауле.  Музыканты готовились грянуть торжественный марш.
      Сам Игнатьев в парадной генеральской форме, сверкая золотом эполет, в белых лайковых перчатках и новехонькой фуражке придерживал левой рукой саблю и ждал прибытия принца на крыльце  подворья. Рядом с ним, бок о бок, стоял отец Гурий. На куполах церкви  горел  осенний свет.
      Ожидание несколько  затянулось, но вот, наконец, к воротам Русского подворья подошел отряд императорских егерей - лучших стрелков Под-небесной, входящих в так называемый "тигровый заслон" Цинов . Вооруженные до зубов телохранители расступились, запели трубы оркестра, и на ковровую дорожку ступил регент Китая принц  И  Цин.  Под звуки боевых рожков и барабанов, под аккомпанемент цимбал и гонгов, под приветственные возгласы толпы Игнатьев пошел ему  навстречу. Он с юности отлично  знал придворный этикет, не раз присутствовал на императорских приемах и мог легко сойти за вели¬кого князя, а то и  за самого наследника престола. Рослый, статный, с мощным разворотом в плечах, с открытым ясным взором - царский сокол. Он шел к принцу И Цину  и чувствовал, как отодвинув занавеску,  на него смотрит Му Лань.
      Худощавый, чуть выше среднего роста, с живыми умными глазами принц И Цин был облачен в торжественное платье из золотистой пар¬чи, расшитой драконами и фантастическим узором. На поясе висел маньчжурский меч. Он радушно поклонился Игнатьеву,  и они пожали друг другу руки. Брат богдыхана знал, что русский посланник - особа знатного про¬исхождения, что он принадлежит к древнейшему роду царских воевод,  и что од¬ним из его предков был  святой митрополит Алексий, почитае¬мый буддийскими монахами как бессмертный. Знал он и то, что названым отцом Игнатьева  является русский император,  и ему, принцу крови - брату богдыхана, не зазорно иметь дело с  такой благородной персоной. Сановники из свиты принца  сложили руки в знак приветствия и  замерли в почтительных позах.  Не делать лишнего уже достоинство.
      Толпа горожан, собравшихся у ворот Русского подворья, радостно загудела. Пекинские старожилы, отличавшиеся  чутким вниманием ко все-возможным торжествам, не помнили случая, чтобы кто-нибудь из инозем¬цев пользовался такой милостью, таким благорасположением богдыхана и  его влиятельной родни во главе с принцем И Цином, какими пользо¬вался русский посланник Игэначефу. Всем уже была известна его ред¬кая цивилизованность и доскональное  следование китайскому государ¬ственному этикету, что говорило о несомненном уважении к националь¬ной традиции и великим заветам просвещенного Кун-цзы. Все  восхищались дружественным умонастроением, которое он проявлял по отношению к китайскому народу, не делая особенных различий между мандаринами и простыми  людьми. Китайцы знают: кто   нарушает порядок  - идет по ложно¬му пути. Игнатьев в их глазах шел правильной дорогой. В благодарность за спасение столицы они  нарекли его «Князем Пекина».
      Двадцатишестилетний принц, как и в первую их встречу, произвел на  Николая очень  хорошее впечатление. Держался достойно и скром¬но, говорил тихо, но внятно. Стоя перед Игнатьевым, он выразил ему искреннюю признательность за содействие и со¬веты в делах с  европейцами, как от имени богдыхана, так и от себя лично. Попросил извинить его за то, что не мог быть раньше с визи¬том.
        - Я понимаю,  - склонил голову Николай и повел дорогого гостя в дом. -  Глубоко горе народа, пострадавшего в войне.
       - Глубокое горе, как глубокий колодец, - негромко ответил И Цин, - попасть в него легко, выбраться трудно.
         Игнатьев хотел сказать, что из глубокого колодца даже днем мож¬но увидеть звезды, но  Татаринов шепнул, что надо накрыть стол, и он распорядился принести фрукты, печенье и чай. - Непременно с чабрецом и мятой, - предупредил он .
        Принц И Цин уселся на предложенный ему диван, а Игнатьев сел напротив в кресле.
        Как  всякий правитель, брат богдыхана был неравнодушен к славо-словию и фимиаму, расточаемым в честь его персоны. Это было видно по его лицу, и  вместе с тем, Николай был приятно поражен его чувством меры, которое  позволяло легко переходить от одной темы к другой,  не  замыкаться на одной какой-нибудь проблеме.
        - И случайно оброненное слово, - сказал И Цин, выслушав
 восхищение  своей  разумной логикой, - в этой жизни зачастую
не случайно. - Он подумал и добавил: - В равной мере
это относится и к поступку, и к событию.  - Видя, что его вниматель¬но  слушают, принц заговорил чуть громче.  - Мудрой судьбой посланы
вы в Поднебесную в тяжкую пору смуты и войны. К моему прискорбию,- почтительно сложил он ладони, - я должен признать, что правительство не сразу увидело в вашем сиятельном лице друга трона и благодетеля китайского народа.
       - Это верно,  - учтиво произнес Игнатьев и поклонился с видом человека, знающего себе цену и вполне понимающего, какой полнотой  власти  наделен тот,  кого  он имеет  честь  приветствовать и принимать у себя дома с самыми благородными чувствами. - Когда господин Су Шунь попытался навязать мне свою волю и вы¬дворить меня из Китая, я в порыве гнева обиделся, решил остаться и нисколько не сожалею о содеянном.
       - Невежество жестоко по своей природе, - извиняющимся тоном заметил принц.  - О таких, как господин Су Шунь хорошо сказано: "Если нет колокола, они будут биться головой, лишь бы услышать  звон".
         Услышав ненавистное ему  имя министра налогов, Николай хотел,  было,  обратиться к брату богдыхана со своей просьбой относи¬тельно судьбы My Лань, но принц заговорил так, как говорят для протокола, и пришлось внимательно следить  за его речью.
       - Я  знаю, - медленно подбирая слова   сказал И Цин,  - невежество
и  грубость господина Су Шуня огорчали и  заботили вас: вы жалова¬лись на него в Верховный Совет и вполне  справедливо сетовали.
Сожалею, что не мог быть вам полезен в дни вашего пребывания в Пекине,
но теперь, когда я назначен регентом Китая, я сделаю все, чтобы стать
вам другом. Надеюсь, что мудрое сердце, которое бьется в вашей отваж¬ной груди, преисполнится радостью благоволения к нам, неблагодарным,
и утешится наилучшим разрешением тех вопросов, которые поставлены
вашим правительством.
          - Если ваши восхитительные планы таковы, - как можно учтивее
отозвался Игнатьев, - разрешите мне  обратиться к вашему высочеству с небольшой просьбой частного характера.
         - Сочту за честь  хотя бы в малой мере помочь вам,  - сказал
принц И Цин и, соединив ладони, пошевелил пальцами, как бы притирая
их друг к другу. Улыбка стала теплой и более чем дружеской. Все-таки они с Игнатьевым  почти ровесники: Игнатьев на два года старше, и это располагало   к доверию.
          Подозвав к себе Попова, Николай посоветовался с ним, как лучше сформулировать просьбу,  и шепнул: «Не говорите лишнего. У них хоро¬шие писцы - потом не оправдаемся».
         Принц И Цин рассматривал книжные шкафы, письменный стол, сияющую хрусталем  люстру, утварь и мебель,  всю ту обстановку, в которой жил русский посланник.
         Когда вкатили чайный столик с самоваром, принц И Цин  заулыбался: точно такой самовар был у его брата Сянь Фэна. С двуглавым орлом и медалями.
         Взяв в руки чашку с крепко заваренным чаем, он  благосклонно повторил, что выслушает и поможет .
         Игнатьев вкратце рассказал историю похищения китайской девушки  Му Лань людьми Су Шуня и поведал о ее болезни.
        - Врачи установили у нее чахотку. Но поскольку ее родители
находятся сейчас в  деревне, необходима ваша санкция на ее свободный
выезд из Пекина и проезд по Китаю. Что-то вроде охранной грамоты, -
пояснил Попов.
         - Это все? - изумился принц.  - Я  думал речь пойдет  о том, чтобы
я  позволил вам приобрести земельный участок в Шанхае, как это делают многие  еврoneйцы.
       - Да,  - подтвердил Игнатьев, - Это все. Я не делец, не торговец. Я хлопочу о судьбе вашей подданой.
        - Вы ей покровительствуете? - мягко спросил И Цин, а глазами спросил: это настолько серьезно?
           - Хотел бы поучаствовать в ее судьбе,  - уклончиво ответил Николай.
 - Дело в том, что ее брат учится в русском   училище, и уже
одно это налагает на меня определенную долю ответственности за
благополучие его родных и близких.
         - Это очень  благородно,
         - В России так принято. Мы - христиане, стараемся не оставлять
человека в беде, сочувствуем ему  словом и делом.
           - Достойно подражания,  - задумался И Цин. Помолчав, он  спросил
имя  девушки,  и не прошло пяти минут, как он подписал алой тушью рескрипт, согласно которому семья My Лань и она сама бра¬лись под опеку государства с назначением им достойного жалованья.
         - Мне бы хотелось оградить ее от возможных преследований, -
объяснил свою просьбу Игнатьев.  -  Люди Су Шуня злопамятны.
         - Можете не волноваться, - заверил   принц. - Злоба господина Су Шуня не выйдет из берегов моей верховной воли.
          Он передал бумагу Игнатьеву и признался, что ему понравилось печенье, приготовленное русским кондитером.
          Николай взял рескрипт, подписанный  принцем, и держал его до тех пор, пока Попов осторожно не  забрал его и не вложил в пап¬ку с российским гербом. Не увязая в благодарностях и  давая тем самым понять, что просьба,  в  самом деле,  пустяковая, Игнатьев сказал, что лю¬дям благородным свойственна щедрость: желание прийти на помощь.
          - Ваше имя,  - учтиво поклонился он принцу И Цину,  - никогда не
даст  забыть о том, что было в вашей жизни. Это так же верно, как и то,
что истина открывается тому, кто в ней нуждается.
        - Один человек рассыпается в глину, а другой превращается в свет.
        - Я не забуду о вашем благодеянии,  - заверил принца Николай
и спросил, желает ли он узнать мнение русского посланника о поло¬жении  Китая в мире?
         - Долг государственного человека требует от меня этого, - веж¬ливо ответил тот. 
         Игнатьев  предупредил Попова, чтобы  тот  заострил внимание на главном. Попов потер переносицу: все ясно.
       - В настоящее время, - заговорил Николай, - цивилизованные страны приближаются к такой фазе своего существования, когда приходится отказываться от политики самоизоляции.
         - Что это дает?
         -Уходя от изолированности, государства могут в  своем разви¬тии опираться на  опыт, помощь и поддержку других стран, как в
деле экономического развития, так и в научно-технических областях.
Прожив полтора года в Поднебесной, я думаю, что решение многих
ваших вопросов может быть ускорено и обеспечено за счет тесных связей с Россией и Европой.
         -Каковы возможные пути взаимодействия? -¬ принц И Цин  сделал  знак, чтобы его протоколисты ничего не упустили.
         - Если говорить общо, то путь самоизоляции, блокады, запрета на
торговлю и научные  связи вы уже прошли. Этот путь привел Китай к очередной войне.
        - Грустно сознавать, но это так. Политика самоизоляции, ярым приверженцем и вдохновителем которой является господин Су Шунь,  дала свои довольно горькие плоды.
        - Вторым путем,  - продолжил свою речь Игнатьев,  - может  стать
политика умеренный взаимосвязей в виде консультаций и подготовки
людей для той или иной деятельности. В нашем случае  мы могли бы
обучать военному делу ваших офицеров.
       - Это хорошо,  - отозвался принц И Цин. - Мы к  этому еще вер¬немся .
       -И в третьих, формы взаимодействия могут быть активными: усиленная финансовая и экономическая под¬держка реформ народного хозяйства Китая, широкие поставки техники и  совместное строительство самых различных сооружений.
         -А что может быть,  - вступил в разговор осторожный Жуй Чан, -
если мы станем придерживаться разных путей взаимодействия с Евро¬пой?
        - Винегрет. Деревенская окрошка.
         - Объясните,  - попросил принц И Цин.
       - С удовольствием.  Если вы пойдете по пути блокады и самоизоляции, вам грозит переворот, победа консерва¬тивных сил в стране, приход к власти господина Су  Шуня, а самое  печальное, это неприятие вашего государства  за рубежом.
         - А что дает умеренность? - любопытствовал Жуй Чан.
        -Неясность политических шагов, отсутствие четко выраженной
цели и реальных программ преобразования.
          - Разве осторожность помешает?
          - Если знаешь, чего хочешь, то нет. А при отсутствии ясно намечен¬ной цели, эта позиция шаткая.
         - А что обещает нам активное  сотрудничество? - поинтересовал¬ся принц И Цин, допивая чай.
          - Быстрые экономические реформы и доверие к вашей стране.
 Сегодня в мире все строится на взаимном доверии.
      - Иероглиф  "взаимность" - основа мира, - сказал принц И Цин. -
Так говорил Кун-цзы.
       - Это мой любимый  знак, - сказал Игнатьев.
        Принц улыбнулся.
         - И мой тоже.
        Выпив чашку чая и попробовав печенья русского приготовления, брат богдыхана дружелюбно распрощался с Игнатьевым и заверил, что дела России с Китаем  должны решаться по-соседски, без всякого спо¬ра и миролюбиво. При уходе он еще раз крепко пожал ему руку.
        У обстоятельств наклонности скульптора,  ваятеля и гончара.
       Теперь  Игнатьеву оказывали неслыханный почет, ему благоволили и  его возвеличивали. Ему внимали. Не  зря кто-то сказал: "Помоги,  и помогут тебе".
         После обеда выглянуло солнце, воздух прогрелся, и Попов шепнул, что время не терпит.
        - Надо отправлять My Лань к родным.
         - А кто  поедет с ней?
         -  Да, хоть, и я, - вызвался Попов, но Николай возразил:
          - Вы здесь нужны.
          - Тогда монах Бао.
         Через час My Лань уехала. Игнатьев видел ее и не видел: слезы туманили взор. Он привлек ее к себе и долго не выпускал из объятий, стиснув зубы и закрыв глаза. Все слова были сказаны,  и сердце его разрывалось:  оно не желало разлуки. Оставалось надеяться, что всё образуется, всё как-то устроится. Му Лань окрепнет, выздоровеет,  и он  зашлёт в её семью сватов.


               
                Глава XXI

         - Когда вместо  поленьев подкидывают лед, - сказал Игнатьев, -
задымит любой костер, любой огонь  зачахнет.
      - Огонь добрососедства не угаснет,  - заверил его принц И Цин
и  сам подлил в чашку рисового вина "шаосин". Брат богдыхана принимал у себя русского посланника, решившего нанести визит вежливости.
        Речь  шла о развитии отношений России  и  Китая, о целесообраз¬ности обмена историческим и культурным опытом, oб особенностях государственного устройства Российской империи, об общности тех или иных народов, населяющих Дальний Восток.
      - Мало в  земной жизни правды, много под луной обмана, но мне -
принцу крови - нет нужды лукавить, нет  необходимости плести нити
коварства и лжи,  - предлагая отведать лепестки хризантем, обжаренные в  сладкой муке, неспешно говорил хозяин дома и всячески старал¬ся угодить  своему гостю. - Вы склонили к перемирию французов, охладили воинственный пыл англичан, и мне приятно сознавать, что я 
имею честь принимать у себя в доме человека, чье имя стало
своеобразным магнитом для множества китайцев, независимо от их возрас¬та и вероисповедании.  Знаете, как вас называют в народе?
       - Еще нет, - заинтересованно ответил Николай и пригубил вино
с  запахом цветущей липы.
       -  Князь Пекина.
       -  Очень лестно. Высокие слова.
      - Высокие, - согласился  принц И Цин, - но не выше того благородства, которое возносит вас над миром.
        Игнатьев тут же  заявил, что ни он, ни российская дипломатия не стремятся к продлению смуты в стране и свержению правящей динас¬тии в отличие от англичан.
       -  Мои чувства, мои мысли  против всяких революций. Пусть все идет, как идет.
       - Только бы рождались дети, - мило улыбнулся принц.   
          Николай хотел поинтересоваться,  если ли дети у  самого И Цина, но тот, словно угадав его вопрос,  признался, что своих наследников у  него еще нет. 
         -У меня тоже, - открылся перед ним Игнатьев. - Некогда жениться.
         -Много дел?
         - Я человек присяги:  военный дипломат. Иными словами, царский сокол.
         Ему нравилось, что принц И Цин открыт, приветлив, разговорчив. «Когда люди молчат, - любил повторять Горча¬ков,  - возможно, они вас не понимают, а вы наивно полагаете, что так им  легче выразить свое с вами согласие. Вы увлекаетесь, говорите с  жаром, от души - о том, что вас волнует; не понимая, что давно уже стоите с вашим молчаливым собеседником на противоположных берегах, а то и  пребываете на разных континентах.  Много, очень много недоразумений проистекает от общепринятого мнения, от  слишком ясных и давно никем не оспариваемых суждений» .
      - Сокол всегда стыдится промаха,  - поддерживая разговор и объ¬ясняя свою любовь к соколиной охоте,  воодушевился принц. - Сокол бьёт наверняка, а если  не  удалось поразить  жертву с  первого удара, тотчас отлетает - благороден.
      - Я думаю,  - подсказал Попов Игнатьеву, - есть смысл провозгласить
здравицу в честь благородного принца.
      - Самое время,  - согласился Николай и попросил того пе¬ревести его слова, как можно благозвучнее.
     - Ваше высочество,- обратился он к хозяину  дома.  - Ваш брат, ясноликий Сянь Фэн, сидит на троне лицом к югу, как истинный царь. Так пусть же он никогда не изменит  своей позы. Пусть  он будет  спокоен за свой тыл, за то, что происходит  за его  спиной: Россия никогда не выступит против Китая. Чувство долга, чувство любви, чувство добрососедства - это тот божественный дар, которым невозможно пренебречь.
        Принц И Цин был растроган и не сразу нашелся,  что сказать. Глаза его лучились. Привыкший общаться с людьми своего круга, с опыт¬ными царедворцами, имея смелый и незаурядно гибкий ум, он все боль¬ше  убеждался, что в разговоре с Игнатьевым не нужно лицемерить и кривить  душой, хитроумные ходы не достигают цели, а недосказанность вредит. Игнатьев был понятен, как тайфун. Он есть и ним надо  считаться. Неукротим. Напорист. Грозен.
        - Лучше  жить  под землей, чем лежать трупом на солнце, - начал он издалека, взяв ответное слово. - Лучше кормить комаров, чем мо¬гильных червей. Лучше  забыть врага, чем помнить о нем!  - Выпитое вино требовало говорить красиво. - Неопределенность - это всегда смута, источник всевозможных зол: междоусобиц,  pacnpи.  В  Поднебесной знают: лучше быть открытыми друг другу, как на ладони, чем сжатыми, как кулаки. - Он даже показал свои руки, поставив на стол чашку с вином:  сначала раскинул пальцы, затем сжал. - Дружба соседей - это дома,  в которых живут люди. А дома, в которых живут люди,  пусть даже они ветшают под тяжестью времени, не рушатся, но стоит людям покинуть их, как они тотчас начинают разваливаться: штукатурка отслаивается, известь осы¬пается, проседают кровли, заваливаются печные трубы,  которые,  если что и подпирало, так это печной дым.  Вдумайтесь только!  - воскликнул принц,  озаренный неожиданным образом.  - Дым - ничто!  а удержи¬вает целую трубу из кирпича. Нет!  - патетически возразил он невидимому  оппоненту,  - мы не дадим превратить наше добрососедство в дом без жильцов.
         Честно говоря,  младший брат богдыхана поразил Николая своей политической зрелостью и  пылкостью воображения, своей благосклонной уступчивостью и неожиданным милосердием. Он был настроен на более стойкое препирательство и, наверно, поэтому к его радости примешивалось чувство легкого недоумения: правильно ли он оценивает принца? Было видно, что к тонкости дипломатических  ухищрений    брат богдыхана не привык, да и не мог, привыкнуть:  он был молод, пылок, страстен и великодушен. Игнатьев понял, что  завоевал прочную позицию. Ведь это очень важно: приучить человека делать доб¬рые   дела, заставить  его  сказать "да", чтобы в будущем ему  казалось невозможным сказать "нет". Принц не лукавил, не уклонялся от прямых ответов, не выказывал административных амбиций. Николай похвалил себя  за то, что удосужился переписать текст Айгунского трактата,  и при первом прочтении Жуй Чан одобрил его. Крути не крути, а внести изменения в одобренный текст всегда сложнее, нежели в тот, который еще надо прочесть и подписать. Сейчас этот текст лежал в Палате внешних сношений и была надежда, что в те¬чение ближайших дней принц И Цин с ним ознакомится. "Засуха научит рыть каналы и пить слезы", - вспомнил он присказку монаха Бао и поблагодарил принца за радушное гостеприимство.
          - Мы за день пережили с вами два века нашей дружбы.
         - Злое сердце требует любви, доброе любит, - учтиво  поклонился
принц И Цин и   крепко пожал ему руку.  До носилок Игнатьева проводил Жуй Чан. Сгибаясь в наклоне, он  намекнул, что  вечером может  приехать в Русское подворье.
       - Буду ждать, -  пообещал Николай и подумал, что лесть - единственная мелочь человеческого быта, которая никогда не выходит из моды. Лесть тривиальна и универсальна,  изысканно-груба и возвы¬шенно-прекрасна.                Приближаясь к буддийскому храму, за которым выси¬лась колокольня русской церкви Успения Пресвятой Богородицы, он поймал себя на мысли, что Китай или станет просвещенно-открытым, и тогда его ве¬личие сумеет осознать весь мир, или он лишится чувства самосохра¬нения и погибнет как цивилизация.
         Монгольский монах, стоявший в воротах своего храма, завидев Игнатьева, мигом опустился на колени и уткнулся лбом в землю.
         Когда Николай рассказал об этом отцу Гурию,  тот улыбнулся.
        - Ничего удивительного. Он вас почитает  за святого. Вчера монгольское  духовенство Пекина во всеуслышание  заявило, что русский генерал Игэначефу не просто человек, не просто "усмиряющий тайфун", а божественным образом Перерожденный - Кутухта.
         Со слов отца Гурия, монгольские монахи так объясняли происхож¬дение Игнатьева: отец его, брат китайского богдыхана, бежал в Россию,  женился на дочери русского царя, потом уехал в Англию, где сочетался браком с наследницей престола. Затем он  перебрался в Париж, где еще раз обвенчался, теперь уже с дочерью французско¬го короля. От этого тройного брака родился сын - божественный И-фу. Иначе  они никак не могли объяснить его величайшее влияние и на французов, и на англичан, и на китайцев одновременно.
          «Блажен,  кто верует», - подивился замысловатости легенды Игнать¬ев  и услышал, как высоко в небе прокричали дикие гуси - сердце ото¬звалось им щемящей грустью.  Где теперь My Лань?
          Капитан Баллюзен, все эти дни занимавшийся перевозкой походной утвари на русское подворье, запретил Дмитрию везти щенков в Пекин, и не мог теперь узнавать новости посольской жизни у разобиженного камердинера. Вульф был немногословен, Татаринов зам¬кнут, оставался Попов... Как только он вышел из носилок,  Лев Федо¬рович обратился к нему.
        - Как съездили? Принц понимает нас?
        - Вполне,  - ответил Попов и вкратце рассказал о "посиделках".-
Думаю,  вот-вот   засядем  за трактаты. Пусть богдыхан  пытается, но он не сможет  нас одурачить. Мы ему цену  знаем,  видим, где он путает  следы,
где вяжет петли и узлы,  а где просто тешит самолюбие.
         - Скорее бы,  - сдвинул фуражку на затылок Баллюзен - Чувствую, все  складывается, как нельзя лучше.
       - Откуда такая уверенность? - Попов остановился возле  клумбы, ярко освещенной солнцем,  и  запрокинул вверх лицо.
         - А вы посмотрите, - Баллюзен стал загибать пальцы.  - Вода у нас была?
        - Это, в каком смысле? - не понял его рассуждений Попов, греясь
на  солнышке.
      - Море!  - воскликнул Баллюзен. - В  море мы были, по реке плавали - это вода. Значит, раз. - Он загнул мизинец и снова задался вопросом, чтобы самому же и ответить на него. - Огонь был?
Был. Ещё какой! - с жаром добавил он и пояснил, - Сгорел  Хэсиву, 
Чанцзявань, сгорел Летний дворец. - Он загнул безымянный палец. - Что остается? - Попов приоткрыл глаз, покосился на капитана.
- Медные трубы? -   Они! - рассмеялся Баллюзен. - Они милые!
         Попов улыбнулся.
        - Ну, у вас и логика, Лев Федоро¬вич.  - Обуховская сталь.
         - О чем это вы? - поинтересовался Вульф, проходя мимо.
         - Да, так!  - весело отозвался Баллюзен. - Смешинка в рот попала.
           В  пятом часу пополудни китайцы  доставили в посольство несколько экземпляров напечатанного ими текста Тяньцзиньского договора, а на следующий день Жуй Чан, мило улыбаясь, вручил Игнатьеву ларец с Указом богдыхана.
         Николай передал  его Вульфу. Попросил прочитать вслух. Указ богдыхана был переведен на русский язык столь грамотно, что Вульф одобрительно хмыкнул: "Недурно". В госу¬дарственном акте говорилось, что "князь первой степени Гун, что  зна¬чит Почтительный, по имени И Цин, с товарищами, представил на наше высочайшее воззрение список договора с Русским Правительством, заключающего в  себе пятнадцать  статей. Жуй Чан с товарищами по поручению Гун-Цин-Вана (принца И-Цина)  входил в  совещание  с по¬сланником Русского Государства генералом Игнатьевым подробно о каждой  статье, что и учинено ими с должным вниманием и удовлетво¬рительно. - Вульф налил в стакан воды, сделал несколько глотков и торжественно продолжил: - Повелеваем исполнить то, что в сем договоре  постановлено. Быть по сему. Сянь Фэн десятого года девятой луны двадцать шестого чис¬ла (октября двадцать седьмого дня тысяча восемьсот шестидесятого года.)
       Игнатьев поклонился, выражая тем  самым согласие с прочитанным ему текстом Указа, и попросил Жуй Чана срочно отпечатать   Русско-китайский Тяньцзиньский договор и разослать во все надлежащие ведомства.
    Жуй Чан заверил, что просьба русского посланника будет исполнена неукоснительно.
       На следующий день  Игнатьев  с Поповым направились к принцу И Цину. Желательно было заручиться его подписью и печатью под пограничной картой.
       - Терпеливый нищим не  станет, - мягко заметил принц  и  неожиданно отказался  сделать то,  о чем его попросил Игнатьев. - Я боюсь совершить ошиб¬ку.
       - Не бойтесь, - напористо сказал Попов и посмотрел прямо в глаза И Цину.  - В тексте трактата упоминается пограничная карта с печатями и подписями обоих уполномоченных, а редакция статьи, касающейся границы, осталась без изменений. Из  этого  следует, что ваша  предосторожность не имеет  смысла. Ваш брат Сянь Фэн  уже одобрил и утвердил трактат: быть по сему.
        Принц И Цин обмакнул кисть в алую тушь и начертал свой знак. Рядом с его подписью лег оттиск государственной  печати.
      Местом обмена ратификационных грамот назначили Русское подворье  -честь неслыханная!
        В три часа тридцать минут пополудни приехал принц. После взаимных приветствий тотчас приступили к поверке текстов и договоров.
        Во время  внесения «полномочия» генерала Игнатьева на подушке малинового бархата, принц И Цин встал со своего места. Стоя он встретил и ларец с Указом богдыхана, который  установили на столе. Николай застыл напротив. Глаза их встретились,  и они  оба улыбнулись – краем губ.
         Принц И Цин предложил Игнатьеву первым подписать трактаты.
     - Да ляжет на сей договор драконова печать и никогда не разрушится,  - произнес по-маньчжурски  заученную фразу Николай и принц  поклонился ему: - Па-си-бо.
       Он внимательно смотрел, как расписывается  Игнатьев, как секретарь Вульф  высушивает чернила, затем сам  склонился над бумагой.
      Новая пограничная карта была  передана ему в  заранее приготовленной  серебряной гильзе с чеканными гербами русских губерний.  Эту карту принц И Цин  тотчас отправил богдыхану.
      Когда церемония утверждения русско-китайских договоров  была окончена,  Николай пригласил всех к столу.
     - Будьте,  как дома.
     Держа бокал с понравившимся ему шампанским,  принц И Цин  любезно ответил на поздравление Игнатьева  и  учтиво поклонился.
         - Я стараюсь иметь дело только с теми,  кому доверяю.
        Жуй Чан,  стоявший рядом, согласно кивал головой: брат богдыхана  выражал и его мнение.
       «Слава Тебе,  Господи!»- мысленно  произнес Николай и поднял бокал: - Ура!
      Главная цель была достигнута.
      Китайское правительство торжественно признало и под¬твердило, что Амурский и Уссурийский края всецело принадле¬жат России. Сверх того, к русским владениям был  прирезан обширный край, находящийся между рекой Уссури и озером Хинкай, реками Суй-фынь, Тумынь и морем, о чем в  первоначальном Айгунском трактате не было сказано ни слова.
        - Ур-ра!  - вслед за Игнатьевым крикнул Шимкович, и все стали
поздравлять  друг друга:  - Свершилось!
        Когда принц со своей свитой уехал,  и члены посольства остались одни, Баллюзен и Чурилин подхватили Игнатьева на руки, а Дмитрий помог им подкинуть его вверх.
       - Победа!
          Игнатьева качали, обнимали, ему аплодировали. Можно было ехать домой.
      - Ваше превосходительство, - задыхаясь от счастья и гордости, обратился прапорщик Шимкович.  - Вам теперь памятник  поставят?
      - Мавзолей,  - внезапно севшим голосом ответил Николай  и криво
усмехнулся. Он получил то, о чем мечтал, услышал то, что  хотел,  на¬ступил час, когда поставленная перед собой задача была выполнена, и можно было с гордостью сказать: "Я  это сделал! Я - никто  другой!", но именно в этот момент появилось ощущение какой-то пустоты и не¬понятного сиротства. Казалось бы: радуйся, ликуй, отдайся  мигу торжеств,  но радости как раз и не было. Была усталость,  грусть... Он улыбался,  принимал поздравления, говорил что-то веселое, но чувство  неудовлетворенности не покидало его. Вначале это чувство было едва улови¬мо. Затем он осознал, что в свои двадцать восемь лет, а точнее, в свои неполные двадцать  девять,  он был ужасно одинок. С одной стороны,  его военная служба постоянно требовала длительных разлук с  родными, а  с другой,  оторвавшись от  своих корней,  он так и не прирос к новой почве: не обрел свой дом, семью, своих  детей... Влюбился в китаянку, потерял покой, принес тревогу и несчастье в ее дом... Последние два месяца он даже не писал отцу, хотя старался делать это регулярно. Череда событий выбила его из колеи, пере¬путала планы, изменила привычки. Если он о ком и думал постоянно, так это о My Лань. Лучшей спутницы жизни он для себя не представ¬лял.
      По прошествии нескольких  дней сборы к отъезду закончились,  и ранним ноябрьским утром Игнатьев вышел на крыльцо.
       Вульфу  закладывали коляску.
       Когда пристегнули постромки,  и саврасая кобыла нетерпеливо стукнула копытом, сутулый кучер в черном овчинном тулупе взобрал¬ся на козлы и, глядя, как в его ладную  двуколку пытаются впих¬нуть  сундук, ревниво гаркнул: - Тарахтуху не сломайте,  нахапеты!
      Николай  застегнул  шинель и улыбнулся:   любят  мужики поважничать,  друг друга попрекнуть и глазом зыркнуть - всякий барин. Он забрался в тарантас, пристроил саблю меж колен, оперся на
эфес.
     "Наш-то Палыч всех переплясал!" - шепнул Дмитрий Шарпанову и сел рядом с Игнатьевым  - в ноги бросил шубу.
      Казаки  конвоя взлетели на коней.
     Утро было ясным, лицо щекотал холодок, в воздухе порхали редкие снежинки.
       Игнатьев  еще раз окинул взглядом Русское подворье, перекрестился и скомандовал:  - Трогай!

         Эпилог
До Петербурга  он добрался I января 1861 года. На другой день он был принят государем, который собственноручно пожаловал ему орден святого Владимира,  заметив при этом, что девиз ордена, как бы сочинен специально для Игнатьева: "ПОЛЬЗА, ЧЕСТЬ И СЛАВА".
Министерство иностранных дел не замедлило с новым назначением: Игнатьев стал директором Азиатского департамента.
Весной этого же года он получил печальное известие: Му Лань скончалась. Отец Гурий, бывший на ее похоронах с Поповым и монахом Бао, писал, что "такая светлая душа рождается не часто. Всем была в радость, просияла, как заря. Оповестила о своем приходе и угасла".
Губернатор Восточной Сибири граф Николай Николаевич Муравьев
стал именоваться  Амурским.
Капитан Баллюзен возглавил военную миссию по передаче китай¬цам русского оружия. Ему активно помогал Попов, писав¬ший в одном из частных писем Игнатьеву, что после его отъезда на многих пекинских домах долгое время висели большие листы со сти¬хами  безымянного китайского поэта:

                Беззаконные «варвары» вторглись в наш край,
                Но в столицу ты их не пустил.
                Будем имя твое,  Игэначефу,
                Почитать мы и славить вовек.
Драгоман Татаринов завершил свой многолетний труд и дал ему более чем скромное название: "Краткий обзор сношений России с Китаем с 1644 по 1863 гг".
Секретарь Вульф вышел в отставку.
Прапорщик Шимкович продолжал служить и собирал книги по исто-рии войн.
Казаки, добравшись до Иркутска, купили вскладчину вина, хватили по стакану и душевно распрощались - направились в полки по месту службы.
Командир дальневосточной эскадры адмирал Лихачев подготовил проект приобретения острова Цусимы, но ему не дали хода.
Лорд Эльджин получил почетный титул графа Печелийского.
Жан Баптист-Луи, барон Гро  пользовался славой выдающегося    дипломата до последних дней своей жизни.
Генерал Кузен де Монтобан был возведен в графское достоинство,  и не было случая, чтобы он забыл добавить к своей звучной фамилии новый титул: граф Балицяо. Не зря он разгромил маньчжурскую конницу под Чанцзяванем.
Император Сянь Фэн умер тридцати трех лет от роду 21 августа 1861 года "от истощения".  Его младший брат принц И Цин, возглавил Верховный Совет Китая.
Министр налогов Су Шунь был казнен: его обезглавили. Чтобы он подставил шею, знакомый палач перебил ему ноги.
Цы Си захватила власть и объявила себя императрицей.
Судьбы других героев проследить не удалось.