Олег Геннадьевич Игнатьев Детство императоров

                Олег ИГНАТЬЕВ


                ДЕТСТВО  ИМПЕРАТОРОВ


               

                Петр I

   Год тысяча шестьсот семьдесят второй от Рождества Христова неуклонно приближался к лету, к солнечной  его полянке, когда на ущербе мая-месяца, тридцатого числа, в покоях царского дворца раздался крик младенца.
   У царя всея Руси «тишайшего» Алексея Михайловича и его второй жены Натальи Кирилловны Нарышкиной родился первенец.
  Родился сын.
  Чернявый, круглолицый, на правой щеке - родинка.
  Хотя у Алексея Михайловича и были сыновья от первого брака: Феодор да Иоанн, радость его была так велика, что он велел будить кремлёвских звонарей.Ведь как в народе говорят? Один сын – нет сына, два сына – полсына, а три сына – сын!
   Уразумев, какой благодатью переполнено сердце Государя, звонари ударили в колокола, трезвон пошёл, как говорится, во «все тяжкие».
   Быть на Земле Русской празднику, пусть мимолётному, как майская гроза, инда весёлому.
   Ударили, завторили, и эхом отозвались звонницам Кремля ликующие колокольни Белокаменной.
   Запели, подхватили, понесли отраду царскую на крыльях медногорлых птиц по городам и весям.
   Под каждую крышу да во всякий двор.
   А сам Государь уже в пять часов утра был в Успенском соборе, присутствовал на благодарственном молебствии: кланялся и на коленях стоял, слушая, как величает всевышнего новгородский митрополит Питирим, гроза раскольников, еретиков и блудословов.
   Хорошо вёл службу Питирим, сердечно и державно, а все ж душа еще просила, чаяла молений, и Алексей Михайлович отправился в Архангельский собор, а после в Вознесенский монастырь.
   Выходя из одного храма, он тут же шел в другой, словно делился с ними своей радостью или просил у Бога примирения старообрядцев с новой Церковью, просил успокоения раздоров, смуты и бунтов.
    Помолившись у мощей святителя и чудотворца Алексея, много раз припавши к его раке в Чудовом монастыре, трижды перецеловав иконы в Благовещенском соборе, царь возвратился во дворец и тотчас произвёл в окольничьи отца царицы и её воспитателя боярина Матвеева.
   Радовался  новорожденному сыну Алексей Михайлович безмерно! И что греха таить: мужчины в их роду рождались хилыми.
    Взять Феодора или того же Иоанна – хлипкие ребятки, волей слабые.
    А у Нарышкиных все дети, как огонь: живые. Бойкие, на слово острые и плотью хоть куда – столь здоровы.
   Да и опять же: два сына – полсына…
   Рождение  третьего наследника престола вызвало ряд преждевременных торжеств и праздников.
    Едва отцвела, откипела сирень под стенами Великой Лавры, двадцать девятого июня, в Трапезне церкви митрополита Алексея новорожденного крестили.
   Нарекли Петром.
   Восприемниками от купели, крестными отцом и матерью стали царевич Феодор Алексеевич и тётка Государя Ирина Михайловна.
   В который раз примолкли соловьи в кустах: оглохли птахи от колоколов.
   А над Петром младенцем хлопотали.
   По старинному обычаю, как повелось в великокняжеских домах, с новорожденного «сняли меру» и в её величину написали икону.
   Всю жизнь она была потом с Петром Алексеевичем, а после смерти преобразователя Руси икону поместили над его гробницей.
   Икона вышла красочная, яркая, большая, поскольку Петр, как свидетельствуют летописцы, был «возрастен и красен и крепок телом» с детства.
    Если верить придворной легенде,будущий великий самодержец уже трёх лет от роду обращался к отцу, как военный – по рапорту.
   Считалось, что трёхлетний Пётр имеет чин полковника.
   Но вряд ли это так.
   В действительности Пётр даже в возрасте двух с половиной лет всё ещё не был отнят от материнской груди, вернее, груди кормилицы – боярыни Неонилы Иерофеевны Львовой. К тому же он находился в постоянном окружении большого хоровода нянек. Командовала ими боярыня Леонтьева Матрёна Романовна, старшая мамка, а верховою боярыней царица-мать назначила вдовую княгиню Голицину.
   Колыбель Петра обтянули «золотным» турецким бархатом с затейливым серебряным узорочьем.   Ремни для люльки обмотали бархатом венецианским. Знатная, сподручная на всякий случай колыбель! Подклада светится, сияет – рудожёлтая. Перинка, тюфячок – лебяжий пух. Знай успевай менять подгузки да пелёнки.
   Загодя нашили и кафтанов.
   Золотых, парчовых.
   Что ни пуговица – цветень изумруд.
   И шапку к выходу пошили: верх в скатном речном жемчуге и соболь по околышу, как у отца. Изрядный соболёк: дунь – улетит.
    Когда царевич встал на ноги и пошёл, держась ручонками за воздух да за лавки, принялись менять сапожки: то несут обутку красной кожи, то сафьяновую.
   И кафтаны шьют один другого краше, чередуют: атласный с шёлковым, а шёлковый с парчовым.
   Хоть махонький, а царь.
   А коли так,то и хоромы надобны особые, несвычные.
   Построили хоромы.
   Деревянные, просторные, сосновой смолкой пахнут. Хорошо!
   А чтоб не стукнулся мальчонка головой, коль разбежится, не удержится, да чтоб сквозняк его не застудил, стены сукном цветастым обтянули да коврами, кошами с серебряным тиснением.
   Уютные палаты!
   Вот только цвет сукна больно красивый – алый. Словно кровью брызнули на снег. Таким же – красным – обтянули стол и лавки, лишь кайму составили из белого сукна: глаза слепит.
   Сделали в светёлке и окошки.
   Слюдяные, правда, мутноватые, зато их расписал рисунком Салтыков Иван, затейно улестил, искусно.
   Посерёдке оконца – орёл, а по бокам у орла –  травы.
   Вроде бы и прост рисунок, да задуман хитро: из комнаты на улицу посмотришь, всё видать, а с улицы, как ни гляди, темно.
   Это чтоб никто царевича не сглазил, порчи не навёл.
   Царевен – тех всю жизнь от посторонних глаз скрывали, а мальчиков – до отроческих лет.
   Ко дню рождения Петра, когда стал он ходить, в детскую горенку ввели коня. Потешного, не настоящего. Зато при настоящей сбруе, с гривой и  хвостом. Даже кожа у конька была лошажьей – с шерстью.
    Уздечко и седло со стременами вызолочены и посеребрены.
    Через год устроили качели.
    Очень нравилось царевичу взлетать под потолок.
    Весь побелеет, вцепится ручонками в веревки, а не слазит.
    Игрушки для него расписывал все тот же Салтыков.
    Он сделал гнёзда голубей, чижей и канареек. Каждое крылышко, пёрышко выписывал у птиц. Особенно любил щеглов. Как распишет, разрисует, так и кажется: вспорхнут.
   Ловил их Пётр руками, да они не улетали.
   Деревянные.
   Заметив, что царевич стучит ложкой по столу да норовит, чтоб звук вышел приятный, Петру доставили немецкие цимбалы.
   Приезжий органист Гутовский научил стучать по ним и сделал сам ещё пару цимбальцев, как бы впрок, когда из строя выйдут основные, купленные за границей.
   Подарили Петру и карету.
   Запрягали в неё четвернёй заморских небольших лошадок и Пётр разъезжал в карете по летней Москве.
   Зимой он любил санки, ледяные горы.
   Катался так самозабвенно, что у нянек сердце заходилось: расшибётся удалец и им не жить.
    Когда Пётр начал подрастать, он стал вооружаться.
   В придворных мастерских не успевали делать луки и пистоли.
   Пришлось ходить по рынкам, покупать знамёна, ружья, барабаны Всё, что гремело, потрясало и стреляло.
   Вооружал Пётр себя и своих сверстников: Нарышкиных, Матвеевых, Головниных.
   Но больше всего нравились царевичу «озорники» - дворовые мальчишки.
   Царь Алексей Михайлович, любивший читать книги, размышлять о старине и предаваться думам об устройстве государства, решил упорядочить детские игры своего младшего наследника. Для этого он приказал составить полк «ребяток», пошить им всем зелёные мундиры, и дал название: «Потешный Петров полк».
   Для обучения полка иноземному строю в Москву был выписан шотландец Менезиус: настоящий военный советник, которому вскоре наскучило заниматься с детворой муштровкой и ежедневными парадами, и он устроил при дворце театр – «комедийные хоромы».
   Если бы царь Алексей Михайлович прожил подольше, смело можно сказать, что Пётр получил бы такое же прекрасное по тому времени образование , как и его старший брат Феодор. Но отец Петра умер, когда мальчику не исполнилось и четырёх лет.
   По-видимому, это единственная причина того, что царевич остался без должного воспитания.
   Об этом говорил и Забелин, известный знаток царского быта, указывая, что начало обучения Петра положил его  отец. Такое заключение историк сделал на том основании, что первого декабря 1675 года в царской семье стали кого-то учить грамоте. Об этом сказано в одной из книг Тайного приказа.
   Обычно цари начинали учить своих детей грамоте не ранее пяти лет, а царевичу тогда исполнилось три  с половиной года.
   Видимо, учитывая прекрасное физическое развитие младшего сына, Алексей Михайлович отступил от правила и решил приохотить малолетнего отпрыска к учению. Но… царь умер, а у нянек одна забота: как бы маленький не захворал да не убился.
    Так Пётр до пяти лет только тем и занимался, что шалил, капризничал, озоровал.
   Старший брат его Феодор Алексеевич, сын Милославской, первой жены Алексея Михайловича, не раз говорил куме-мачехе, царице Наталье: - Пора, Государыня, учить крестника.
   Наталья Кирилловна, женщина видная, дородная, веса большого, но «ума
малого», считала, что учителя найти ей будет трудно. Она желала, чтоб наставник её первенца был человек и кроткий и смиренный, а более всего покладистый, божественное Писание ведающий.
   Кум обещал сыскать смиренного и верующего.
   Выбор пал на боярина Соковнина Фёдора Прокофьевича, благочестивого, верного старинному укладу жизни, имевшего большую нравственную власть над староверцами. Дом его часто укрывал раскольников, искавших правды в Белокаменной. Они ругали и заочно и в глаза царя Алексея Михайловича, допустившего раскол Великой Русской Церкви.
   Две родные сестры  Соковнина, боярыня Морозова и княгина Авдотья Урусова ещё при жизни царя – «антихриста», оправдали мученичеством своё благочестие. Царь сурово наказал их, заточив в Боровской тюрьме, в земляных норах. Была старая вера и кончилась!  Теперь будет новая, царская.
   А нет – всех к протопопу Аввакуму – в огонь!
   Страшен в гневе был покойный царь.
   За это и прозван «тишайшим».
   Другой брат этих боярынь, Алексей, впоследствии сложит голову на плахе: поднимется против Петра в защиту старины.
   Призванный к Феодору Алексеевичу, занявшему русский престол после смерти своегоотца, боярин Соковнин сказался старым, неумелым в чадонаставлении и попросил найти кого помладше.
    - Хоть того же Зотова Никиту. Он и в грамоте искусный, и смиренный, и всяческих добродетелей исполненный.
   Молодой царь удивился.
   - Где же он обитает, коли я его не знаю?
   Соковнин разгладил бороду.
   - В приказе Большого прихода. Подъячий. А то, что неведом, так то и на славу.
   Зотов так Зотов, решил Феодор Алексеевич, и Соковнин поехал за подъячим.
   Поехать поехал, да не сразу отыскал. А как нашёл, тотчас повёз к царю. Усадил на лавку, похлопал по плечу.
   - Ты погоди. Надо спросить.
   Не успел боярин притворить за собой дверь, как в переднюю вышел дворецкий.
   - Который будет Никита Зотов?
   Голос суровый, казнящий.
   Подъячий так оробел, что не мог тронуться с места. Побелел, лицом стал, как стена, извёсткой поновлённая, и рот раскрыл. Глаза большущие, остановившиеся.
   Смотрит.
   Дворецкий догадался, подхватил его под локоть.
   - Пойдём, милай.
   - Не-ет, - взмолился еле слышно Зотов. – Дай повременить, прийти в себя.
   Поднявшись с лавки, он немного постоял, вцепившись в статного дворецкого, вздохнул, перекрестился и шагнул к двери.
   На казнь или на милость, кто там знает!
   Экзаменовал его Симеон Полоцкий, учёный человек. Подивился знаниям подъячего, одобрил кроткий нрав.
   На следующий день наследника обрызгали святой водой, благословили на учение.
   Царь подтолкнул младшего брата к подъячему.
   - Ступай.
    Не зная, что делать, как быть, безпамятный от робости учитель бухнулся царевичу в ноги, а потом повёл его с собой.
    Начали с азбуки.
    Когда Петру стали даваться слоги и слова, перешли к чтению.
    Осилив букварь, стали изучать книги потолще, повесомее.
    Часослов, Псалтирь, Деяния Апостолов и книгу книг для православного христианина – Евангелие.
   Петру очень понравилось рассказывать по памяти и он старался выучить всё наизусть.
   Впоследствии он хорошо читал на клиросе, мог подменить в церкви дьячка: неплохо пел.
   Пением с ним занимался Афанасий Нестеров, придворный музыкант.
   Обучение письму шло позже чтения и это было плохо.
   Пётр уже читал, а буквы выводить ему казалось лишним: за царём запишут.
   Грамматику и орфографию он презирал. Писал на слух, порою опуская слоги, не говоря уже о гласных и согласных. Ленился разделять слова, а может, не умел. Зато чрезмерно увлекался твёрдым знаком. Уж где-где, а между двумя согласными он его непременно вставлял и тогда из-под его пера
появлялись «всегъда», «стърелять», възяф» и другие, столь же своенравные слова.
   Уповая на старый, известный всем учителям начальной грамоты приём – наглядность, Зотов никогда не понуждал своего подопечного корпеть над чистописанием. Заметив, что его воспитанник любит книги с «кунштами», то есть, с иллюстрациями, он стал приносить на уроки «немецкие листы», на которых красочно изображались исторические сцены.
   Узнав о том, что Петру нравятся книги о прошлом, Наталья Кирилловна велела выдать своему первенцу все исторические свитки, даже рукописи, а живописцы Оружейной палаты сделали к ним великолепные рисунки.
   Постепенно у Петра составилась целая коллекция «потешных тетрадок», в которых золотом и красками были изображены столицы иноземных государств и их правители: султаны, шахи, короли.
    Особое место в собрании его книг занимали альбомы с видами различных кораблей, оружия и армий. Собирал он так же картины военных сражений, не забывая иллюстрированные повести и сказки.
    Когда царевич утомлялся на уроках, Зотов показывал ему картины и объяснял их содержание. Касался он и русской истории, но вскользь. История - штука опасная! Он лишь исподволь затронул славные дела покойного Алексея Михайловича, помянул Ивана Грозного, как тот успешно воевал татар, громил орду. Про Дмитрия Донского рассказал особо, да и про Александра Невского поведал всё, что знал. Не обошёл вниманием и Великого Князя Владимира, крестителя Руси.
   Вроде бы и вскользь касался старины, но всякий раз затрагивал в душе ученика живое, будоражил его воображение.
   Не зря потом, став императором, Пётр I усиленно вводил в программы школ предмет русской истории, сам хлопотал о составлении учебника. 
   Когда царевичу исполнилось десять лет, его начальное образование прервалось: умер его старший брат самодержец всея Руси Феодор и Москва заволновалась, её мучил вопрос, кто встанет на престол?
   Глухая борьба Милославских и Нарышкиных перешла в открытое противоборство. Произошло это сразу, в тот же день, как умер царь Феодор, двадцать седьмого апреля 1682 года. Собравшаяся перед Красным крыльцом Кремлёвского дворца толпа выкрикнула царём Петра, обойдя его старшего брата Иоанна, а через две недели, пятнадцатого мая, на том же крыльце, Пётр стоял перед горластым сбродом, швырнувшим бояр Матвеева и Долгорукова на копья обезумевших стрельцов.
   Десятилетний Пётр видел жуткий и бесчеловечный бунт.
   Родного дядю Ивана Нарышкина на его глазах зарубили топорами.
   Да и ему самому уже грозила смерть.
   Он так был перепуган, что у него на всю жизнь остались судорожные подёргивания лица и головы.
   Да, мирным сном спал царский терем в Кремле 15 мая 1682 года, лишь одна царевна Софья да её родичи Милославские ждали чего-то, стояли у раскрытых окон своих опочивален.
    Неожиданно для спящих и очень радостно для бодрствующих, где-то далеко, в Замоскворечье, прогудел тревожный колокол, нарушил тишину. За ним другой – инакий, басовитый, за тем – третий, звонкий, заполошный, и зловещий набат покатился над рассветною столицей.
   Выпалила пушка.
   Затрещали, загремели барабаны, и подковы тысячи сапог загрохотали по окрестным мостовым.
   Народ бежал, валил, толкался, пёр… Кого только не принесло в Москву за эти дни! Раскольники, бродяги, лихоимцы. Чудь лапотная, голь дерюжная. У всех своя надёжа: авось, к старой вере повернут или на смуту подобьют злодеев.
   - Нарышкиных!
   - Изменщиков, убийц царевича Ивана!
   Толпа росла, орала, бесновалась. Жаждала крови.
   Бледная, трепещущая от страха Наталья Кирилловна вывела на Красное крыльцо обоих мальчиков – Иоанна и Петра.
    - Вот они.
    Рванувшаяся было на крыльцо волна звериной злобы откатилась.
   - Живой!
   - Иван живой!
   - Глядитя…
   Царевич Иоанн, прижавшись к мачехе, дрожал и лепетал.
    - Я… я…
   И трясся в страхе.
   Кто-то крикнул:
   - По домам! Иван живой… Ошибка вышла.
   Но толпа уже ломилась на крыльцо.
    - Ещё убьют…
    Не помня себя от ужаса, Наталья Кирилловна бросилась в терем, стрельцы устремились за ней…
    Секиры, алебарды… кровь.
    Грабежи и убийства три дня держали Москву в страхе.
    От Натальи Кирилловны потребовали выдать всю её родню, выдать Нарышкиных.
   Чтобы спасти себя, Петра и его брата Иоанна, беззащитная царица подчинилась.
   Нарышкины были убиты.
   А бунт не затихал. И боярская Дума решила: возвести на царство обоих царевичей, а правительницей сделать их сестру, великовозрастную Софью.
   Дескать, так народ желает, самоправные стрельцы.
   25 июня 1682 года в Успенком соборе Кремля торжественно венчались на русский престол шестнадцатилетний Иоанн и десятилетний Пётр.
   Старший сидел неподвижно, в низко надвинутгой шапке, с бледным лицом, а младший то и дело порывался встать, что-то сказать, глаза его горели.
    Живой, красивый, несмышлённый.
    Его никто не слушал.
    И чем старше становился Пётр, тем подозрительней смотрели на него стрельцы. При отце любимый и ласкаемый, он вместе с матерью попал в опалу: их удалили от престола.
   Борьба придворных партий и события кровавых майских дней вынудили Наталью Кирилловну уединиться в селе Преображенском.
   Пётр возненавидел Милославских.
   Вместе с образом Спасителя он вывез из Кремля  столовые часы и винтовой немецкий карабинец.
   Изгнанный сестрой правительницей из Москвы, предоставленный самому себе, Пётр вскоре превратился в дерзкого и своевольного подростка.
    Детство кончилось.
   А красный цвет, цвет крови, всю жизнь будет сопутствловать ему.
   
   
                Пётр II

       Дождливой и холодной осенью тысяча семьсот пятнадцатого года, двадцать второго октября, в Санкт-Петербурге, самом молодом столичном городе Европы, хоронили принцессу Софью Шарлотту Вольфенбюттельскую, тоже очень молодую.
    Отпевали иностранку, а народ русский печалился: десяти дней не прожила бедняжка после родов.
    - И у царей чада невечные, - привычно выводил заупокойный звон худоплечий звонарь, стараясь повернуться к ветру так, чтоб поберечь застуженную грудь.
   С соборной колокольни было видно, как неспешно двигалась процессия за гробом, как подъехал, вышел из кареты император Пётр, снял треуголку…
   Его сын, царевич Алексей, качнулся вбок, понурясь. Шагнул в сторону. Угрюмолобый, чахлый, длинношеий.
   Прощаясь с телом молодой жены, скончавшейся от родовой горячки, он вряд ли знал, что скоро сам лишится жизни, обвинённый в государственной измене. До тайного суда, до мрачного и скорбного свидания с отцом в подземном каземате, до страшной и поспешной казни судьба ему оставила три года. С самого начала, с появления на свет, многое в жизни Алексея носило хмурый и трагический оттенок. Его отец, женатый очень рано, против своей воле, нисколько не любил красавицу Лопухину и тяготился первым браком. Да и ребёнок, в общем-то, не радовал его. Хоть и смазливый, с материнскими печальными глазами, а безвольный. Лживый и упрямый, впрочем, как и все глупцы. Нет, чтобы слушаться отца, делать, как велит родитель, всё мамку ищет, за подол цепляется. Всё снизу вверх глядит, что она скажет. А мать, известно, по головке только гладит да жалеет. Нет семьи. И каким несуразным путём шла жизнь Петра с тонкобровой женой Евдокией, таким же безпорядочным было воспитание Алексея.
   Сначала он он находился при бабушке Наталье Кирилловне, а после её смерти целиком остался на попечении матери.
   Потом его женили, у него родился сын, но умерла жена.
   Софью Шарлотту скоренько отпели в Петропавловском соборе и там же, в одночасье, она была погребена.
   Новорожденный сын Алексея, называнный в честь великого деда Петром, попал в руки мадемуазель Роо, а как только малость подрос, он нашёл по-матерински нежную заботу в лице императрицы Екатерины Алексеевны, урождённой Марты Самуиловны Скавронской, дочери литовского крестьянина. Внешностью маленький Петр походил на рано умершую мать, но живостью, весёлостью характера был в деда. Неравнодушный к военным играм, он впадал в горячность, если кто не слушался его команд.
    Петр I  любовался им, когда тот ловко строил батарею и стрелял из пушки. За один из удачнейших выстрелов расчувствовавшийся дед подарил ему гофмаршальскую шпагу. Он уже видел в нём наследника престола, хотя у самого рос сын.
   Особенно шансы Петра Алексеевича на императорский трон увеличились после неожиданной смерти его дяди Петра Петровича, скончавшегося в 1719 году. Народ видел в маленьком Петре законного наследника, только раскольники не признавали его как потомка царя: мать у него умерла не приняв православия.
    Скорее всего, именно этот упрёк и нелюбезный взгляд староверов на внука вынудили  Петра Великого издать в 1722 году «Правду воли монаршей» - новый указ о престолонаследии. Этот указ давал царю право избрать себе наследником даже чужого человека.Как бы там ни  было, но этим  царственным рескриптом он словно подписал себе смертный приговор, потому что вскоре скоропостижно скончался при далеко не выясненных обстоятельствах. И не в том беда, что упокоился внезапно, а в том горе, что не успел он изъявить свою самодержавную волю и применить свой указ. Оттого и взошла на Российский престол полноправной царицей его вторая жена Екатерина Алексеевна. За царевича были только представители старых дворянских родов: Долгорукие, Голицыны, Игнатьевы.
   Хотя Екатерина I и вступила на престол, в Санкт-Петербурге по-прежнему, как и в последние годы жизни её венценосного мужа торжественно праздновали день рождения его внука.
    Чествовали и готовили в монархи.
    Учебная неделя Петра состояла из шести, а то и семи дней. Распорядок соблюдался строго. В семь часов подъём, в девять отбой. И никаких поблажек. Мужчина должен выработать волю, самодисциплину, обязан не щадить себя. Тогда он сможет управлять собой и государством.
   Из учителей Петра известны двое: Семён Афанасьевич Маврин и Иван Алексеевич Зейнин, обучавшие царевича истории, географии, математике и латинскому языку.
   Предметы, внесённые в программу, распределены были на целую неделю.
   За полгода Петр должен был освоить ассирийскую, персидскую, греческую,  римскую монархии и вразумительно ответить, в чём их сходство и различие. Другими словами, историческую школу он проходил  серьёзную.
   После завтрака, в девять часов утра начинались занятия.
   Перерыв объявлялся с десяти до одиннадцати. С одиннадцати до двенадцати изучалась древняя история, затем царевич отпускался на обед, а после двух часов мог отдыхать.
   В понедельник ему устраивали маленький экзамен.
   Петр должен был рассказать, хотя бы вкратце, главнейшие события, случившиеся в той или иной стране, толково разъяснить причины приращения или распада государства, история которого была предметом изучения. Ещё он должен был остановиться на личностях правителей, на том, как сказывались их характеры, пороки и добродетели на жизни подданных. Была ли польза и была ли слава.
   От двух часов до трёх следовали танцы и концерт.
   От трёх до четырёх часов шла география «отчасти по глобусу, отчасти по ландкартам».
   В четыре часа пополудни занятия оканчивались и ученик «покоился».
   Во вторник добавлялись игры «в волан», прототип сегодняшнего бадминтона, и на биллиарде. На биллиарде ученик мог играть по желанию, а вот присутствовать на всех уроках арифметики и геометрии он был обязан. Также, как присутствовать на заседаниях Государственного Совета.
    Петр приучался мыслить державно.
    Во вторник, если выпадало свободное время, ученик мог собираться на рыбалку, но… если погода позволяла.
    В субботу Петра вновь экзаменовали, теперь уже по математике и геометрии, а затем он переходил к урокам гимнастики, атлетики, стрельбы.
   К его учебной программе архиерей Феофан Прокопович добавил рассуждения, «каким образом и порядком надлежит багрянородного отрока наставлять в христианских законах».
    Не по летам ловкий, сильный и безстрашный Петр, вероятно, стал бы неплохим монархом, если бы не скорая кончина. Он заразился оспой, проболел десять дней и умер.
    Провозглашённый незадолго до своей смерти императором, Петр II самостоятельно не правил, поэтому о нём довольно редко вспоминают.

   
      
                Петр III

   - Вот те на! Били-били шведа, а он снова тут! – качали головами старые гвардейцы, глядя, как перед заморским франтом лебезит дворцовый люд, суетится челядь. Сгибаются в поклонах, ведут под локоток… Подумаешь, родной племянник короля… Видали мы его … аж под Полтавой!
   - Невесту рыщет, - шёпотом подсказывали те, кто был ближе к царским кабинетам.
   Да, в в Санкт-Петербург прибыл жених.
   Голштейн-Готторпский герцог Фридрих-Карл, родной племянник шведского монарха, решил просить руки русской принцессы.
   Петр I еще год отметил, ногтем отчеркнул в календаре: тысяча семьсот двадцатый.
   Приняв герцога и выслушав его сердечное желание, царская чета не отклонила сватовства, но и с помолвкой не спешила.
   Покрутился герцог в залах, поглазел на пышных дам, поприседал-попрыгал
  в бальных танцах и уехал. Всё боялся, как бы море не замёрзло.
   Лишь через четыре года заручился он согласием невесты, подписал брачный контракт и стал готовить свадьбу. Помешала шумному событию болезнь царя. Пришлось голштинцу ждать, куда деваться!
    Свадьба состоялась в мае, через год после кончины Петра Великого.
   Образованная, хорошо воспитанная Анна была любимицей отца. Одно время считали, что именно её он хочет возвести на царство.
   Разумеется, об этом знал и герцог.
   Но вот свадьба отыграла, отплясала, и отправилась Анна Петровна, герцогиня-цесаревна, в чужедальнюю Голштинию. Всё вроде хорошо, да в мае жениться – век маяться.
   Несчастливою была в супружестве Анна Петровна.
   Семейные размолвки, огорчения, обиды рано свели её в могилу.     Скоротечная чахотка доконала её в марте, а до этого, зимой… странное явление наблюдали в январе в Европе: с холодных северных небес срывались звёзды. Падали и гасли.
     - Не к добру, - подумал вслух возница, дрожа от холода на облучке саней. - Так только в августе бывает, видит Бог.
   Не зная, как унять озноб, он ждал, когда из замка герцога вернётся акушёр, но тот не появлялся. А когда пришёл, на конских мордах, в палец толщиной, махрился иней.
   Странной, лютой, звездопадной и оттого пугающей зимой тысяча семьсот двадцать восьмого года, двадцать седьмого января, когда странно совместились в дате две семёрки, две двадцатки, Анна Петровна родила сына. Расплакалась от счастья, благополучно разрешившись бременем, а через два месяца угасла. Лишь на скулах, на бескровно-восковых щеках внезапно вспыхнул лихорадочный румянец.
   Перед смертью она тихо, безголосо исповедовалась своему духовнику и попросила, чтоб её похоронили на родной земле.
   Священник отпустил грехи, и гроб отправили в Россию.
   Когда утих последний плач над усыпальницей Анны Петровны, во дворцовых переходах европейских самодержцев зашушукались, заговорили, озабоченно наморщивая лбы, что внук государей-соперников Петра Великого и Карла XII , наследник двух престолов – шведского и русского – родился под плохой звездой: падучей.
    Как бы там ни было,  а новорожденный Карл-Петр-Ульрих жил, марал пеленки, просил есть, и это было сущим наказанием для его отца, оставшегося бобылём с огромной свитой и пустой мошной.
    Надеявшийся при живой жене стать повелителем России с её несметными богатствами, голштинец окружил себя той челядью, которая умела и любила тратить золото, особенно чужое.
   Но вот Анна Петровна умерла, денег, отпускаемых русской казной, не стало, и оказался герцог лишним ртом в кругу родни, позорно-жалкой в своей скупости.
   Были шубы-меха, да осталась труха.
   Единственное, что подогревало безпримерную заносчивость голштинца, это сознание того, что  сын его – прямой наследник русского престола, не говоря уже о троне шведском.
   Карл-Петр-Ульрих до семилетнего возраста рос в окружении матрон и гувернанток. Самой близкой была мадемуазель Летур Лануа. Эта французская бонна состояла ещё при цесаревнах Анне и Елизавете, следя за их домашним воспитанием.
   В царствование Петра II она выехала с Анной Петровной в Голштинию, где находилась вплоть до смерти герцогини. Какое-то время она еще возилась с малышом, считая своим долгом присмотреть за новорожденным, потом, не получая содержания от герцога, уехала к себе домой, во Францию.
   Когда мальчику исполнилось семь лет, к нему приставили военных.
   Маленький наследник двух престолов разом оказался в унтер-офицерском звании и… был допущен к гарнизонной службе.
    Парады и разводы стали его первыми уроками.
    Известно, в школе нерадивым достаётся от учителей, но в армии… их просто бьют.Ещё сажают в карцер.
   Новоиспечённый унтер-офицер Карл-Петр-Ульрих службу начал плохо: с гауптвахты. Решив присмотреть для себя скакуна, он спросил проходившего улана, где конюшня, и тот любезно указал на мясной склад. Когда наивный и неопытный служака попытался открыть дверь, толкаясь в неё худеньким плечом, кто-то больно вздёрнул его за ухо.
    - Попался?
   Огромный рыжеусый интендант отвесил унтер-офицеру подзатыльник, ухватил за шиворот и потащил к начальству.
   - А я-то думаю, кто колбасу ворует?
   Начальник гарнизона был категоричен.
   - Сутки карцера и сутки без еды.
   Голштинское офицерьё во всём старалось подражать Карлу XII и обращалось с подчинёнными безцеремонно.
    Маленький Карл-Петр-Ульрих плакал весь день. От боли, унижения, обиды. Он так подло обманут, так жестоко и несправедливо взят под стражу!
Его впихнули в будку часового, под замок, и слёзы в темноте лились сами собой.
   Потом он будет сиживать в чулане, в сломанной карете, где придётся, лишь бы мог отбыть положенное наказание.
   Чаще всего он находился под арестом в своей спальне.
   Окна задёргивали шторами, снаружи закрывали ставнями и запрещали даже в щелочку глядеть, краешком глаза наблюдать за тем, что происходит во дворе. А на дворе был плац, военные парады…Маленький служака их любил самозабвенно!
   Лишали именно того, к чему он был неравнодушен.
   Карали строго.
   Любая оговорка, неповиновение, проказа – тотчас: в угол, на колени, на горох! А то и под ружьё – на солнцепёк.
    При полной амуниции.
   И года не прошло, как унтер-офицер Карл-Петр-Ульрих стал упрямым, злобным, диковатым.
    Жестокий и категоричный пастор Хоземан, преподававший богословие, так досаждал латынью, что, когда Петр стал русским монархом, он запретил иметь в библиотеке книги на латинском языке.
   Мертвым языкам место на кладбище!
   Но, пожалуй, самую большую ненависть Карл-Петр-Ульрих испытывал к другому человеку, к ректору Кильской латинской школы господину Юлю.
Этот ревностный католик ничего не желал знать, кроме схоластики. А со стороны Кильского залива ветер приносил запахи моря, дальних стран, весёлый смех мальчишек…  Стоило отвлечься, засмотреться на военный парусник, входящий в порт, прислушаться к залпам салюта, как над ухом раздавался окрик.
   - Боже мой! И это ученик латинской школы! Ну-ка, живо, сын мой, наизусть…
   И начинался изнуряющий экзамен.
   Казалось, из ребёнка хотят сделать механическую куклу, а не живого государственного человека.
   Отец совсем не принимал участия в его судьбе.
   Потеряв надежду увидеть сына королём Швеции, он окончательно погряз в долгах, терпел нужду и вскоре умер, как тогда считали, от сгущенья крови.
   Прожив безалаберную жизнь, он за три года до смерти учредил особый орден: святой Анны – в честь своей рано умершей жены.
   Орден имел четыре степени и примечательный девиз:
             «ЛЮБЯЩИМ ПРАВДУ, БЛАГОЧЕСТИЕ, ВЕРНОСТЬ».
   Должно быть, неплохой женой была Анна Петровна, и герцог запоздало признавался ей в любви, просил прощения.
   После смерти отца десятилетний сирота оказался в доме дяди. Наряду с тем, что тот носил титул принца, он ещё имел сан епископа Эйтинского.
   Благочестивый с виду принц Адольф скорее был солдатом, нежели святым отцом. Обладая подчёркнуто-грубым характером, он требовал от сироты ежеминутной благодарности за взятую над ним опеку и безропотного послушания.
    Повиновение, повиновение, повиновение – вот суть учения епископа.
   Если кто и жалел мальчишку, внука шведского короля, так это старик камердинер Крамер, да ещё его приятель, собутыльник и охальник Румбер, швед с лиловым носом и весёлыми глазами.
   Они и приучили сироту к вину и пьянству.
   Бледный, худенький, вечно болеющий Карл-Петр-Ульрих был совсем ещё ребёнком, рано осознавшим страх и ужас одиночества, а от него всё чаще требовали мужества, геройства, стойкости, да чтоб держал себя подобно королю.
      Живи смелей, пей веселей, трать – не жалей!
      А как жить  смело, если тотчас подзатыльник? Как тратить, если денег ни гроша? И мальчик подставлял бокал…
    Всё это тяготило, мучило его, держало в страшном напряжении, которое сменялось вспышкой гнева.
   Он стал развязным, безрассудным, грубым.
   Огромное число придворных партий создавало атмосферу зависти, притворства, откровенной подлости.
    Гофмаршал Брюмер, назначенный на должность воспитателя, встретил в доме принца Адольфа не просто физически слабого мальчишку, а несчастного ребёнка-алкоголика.
   Где уж судить об умственном его развитии!
   Развитие остановилось.
   Принуждённый учиться то тому, то другому без связи и порядка, Карл-Петр-Ульрих закончил тем, что не научился ничему. Он вырос не созрев, навек оставшись недоразвитым ребёнком. Да и сам Брюмер, как считали современники, годился больше в конюхи, чем в педагоги.
   Став императором, Петр Ш часто повторял, что в детстве у него не было детства.
   Да и о каком детстве может идти речь, если он не знал сердечной ласки матери, был чужд отцу, всё время  подвергался наказаниям. Он даже завтракать садился в час обеда: экономия! А чтоб умерить детский аппетит, ему строжайше запрещали бегать. Наряду с этим, его частенько оставляли без ужина, окружив частоколом придирок.
   Стояние на солнцепёке с ружьём, одевание на голову дурацкой шапки с ослиными ушами, постоянная угроза оказаться в карцере и быть избитым, плохо помогали усвоению азов начальных знаний. Самое пагубное заключалось в том. что мальчик постоянно находился между двух огней, между двух партий: шведской и русской. Он воспитывался в духе шведского патриотизма, то есть в ненависти к русским, но по воле европейской дипломатии должен был отправиться в Россию, победительницу Швеции.
   Лютеранский катехизис срочно заменили православным.
   Елизавета Петровна пожелала закрепить русский престол за линией отца – Петра Великого, и командировала в Киль майора Корфа: доставить чужедальнего племянника в Санкт-Петербург.
   - Я не хочу! Я не хочу в Россию! – протестовал Карл-Петр-Ульрих, отбиваясь от неожиданных визитёров. – Я погибну там, я там по-о-гибну…
   Он захлёбывался плачем, падал на пол, вскакивал, пытался убежать. Споткнувшись об упавшее Евангелие, забился на руках у дяди.
     - Я умру…
   Он как предчувствовал свою трагическую смерть в России.
   
   
   
                Павел I

    Сын великого князя Петра Фёдоровича (Карла-Петра-Ульриха) и его жены Екатерины Алексеевны, урождённой принцессы Ангальт-Цербтской, родился двадцатого сентября тысяча семьсот пятьдесят четвертого года.
   Появление на свет будущего императора произошло в Летнем дворце, в комнате, затянутой пунцовой камкою, без мебели и без удобств. Зато располагалась эта комната подле покоев здравствующей императрицы Елизаветы Петровны.
   Со временем, на месте Летнего дворца Павел I соорудит Михайловский замок, известный под названием Инженерного.
   Хотя осень в том году и баловала петербургских жителей безоблачными зорями, погожими деньками, всё же на задворках лета, в сентябре, росы выпадали белые, холодные.
   Свежо было в комнате, где в ночь со вторника на среду Екатерина Алексеевна родила первенца.
   Не успели его спеленать, как Елизавета Петровна подхватила драгоценный свёрток на руки и унесла к себе.
   Там она ещё раз осмотрела новорожденного, никакого, вроде бы, изъяна не нашла и послала за духовником.
   Священник прочитал молитву и нарёк ребёнку имя: Павел - в честь Апостола.
    На шестой день младенца окрестили.
    Спешила Елизавета Петровна узаконить внука.
    Торопилась объявить народу, что родился будущий правитель.
    А пока возилась с манифестом, читала, перемарывала текст, мальчонка чуть не умер. В крик кричал и ничего не ел.
    Немцы-доктора только руками разводили, говорили: «Не жилец».
    Спасибо, догадалась сердобольная сиделка: молочница у малыша, во рту нарывы. А врачи подозревали сифилис: отец-то пьяница, всё может быть.
   После выздоровления младенца, когда все страхи улеглись, нянькам было строго-настрого приказано не отходить от царственного внука ни на шаг. А пуще всех тряслась над ним сама Елизавета Петровна.
    В жарко натопленной спальне, во фланелевых пелёнках, под пуховым одеялом, больше походившим на перину, в кроватке, что была обита мехом чернобурых, с серебром, лисиц, под пышной накидкой из розового бархата, подбитого всё тем же дымным мехом чернобурок, полузадохнувшийся, в липком поту, лежал ребёнок. Прел. Кормилица тяжко вздыхала.
   - Больно парко, душно их высочеству.
   Она пыталась урезонить бабушку-императрицу, но та и слушать не хотела.
    - Сама знаю! Пар костей не ломит.
   Отмахивалась.
   Всю жизнь потом Павел страдал от сквозняков, легко и часто простужался.
   Практически незнавший материнской ласки, он рос, как говорят, ни там, ни сям: при живой матери, как при чужой.
      Это наложило на его характер резкий отпечаток.
      Между ним и матерью всегда кто-то стоял.
      Сперва императрица-бабушка, затем вопрос о власти: кто по праву должен занимать русский престол? Павел или его мать Екатерина?   
     Когда мальчику исполнилось пять лет, главным его попечителем стал Никита Иванович Панин, получивший звание обер-гофмейстера. А грамоте стали учить граф Скавронский и Бехтеев.
    В 1760 году специально для Павла отпечатали учебник «Краткое понятие о физике» со статьями по астрономии, натуральной истории и о самом Создателе. Кроме того, для великого князя был напечатан календарь с картами Российской империи.
   Чтобы заставить своего ученика хорошо себя вести, прилежно заниматься, Никита Иванович придумал особые ведомости, где под заголовком «Из Петербурга» сообщали сведения о поведении и обучении великого князя Павла Петровича. Эти ведомости, отпечатанные в единственном экземпляре, давали мальчику для ознакомления, сообщая по секрету, что не меньше сотни подобных листков отсылается в Европу. Ему внушили мысль, что в семьях императоров и королей эти ведомости на особом положении, их знают и всегда ждут с нетерпением.
    Умел обер-гофмейстер обратить тщеславие ребёнка в свою пользу: привязался к нему Павел, как к отцу. Если он впоследствии кому и доверял, так это Никите Ивановичу, горячо любимому и дорогому.
    Однажды, присутствуя на экзаменовке своего семилетнего сына, Петр III, восхищённый верными ответами отпрыска, решил наградить его званием капрала гвардии, но Никита Иванович умолил не делать этого, так как мальчик начнёт думать, что он старше своих лет.
   Как ни странно, Петр III согласился.
   После дворцового переворота и стремительного воцарения Екатерины, придворная партия, считавшая, что Павел ущемлён в своих правах, стала делать всё, чтобы отдалить наследника престола от его властолюбивой мамаши.
   Екатерина, одобрившая убийство мужа, в пику этим взглядам, решила выказать себя заботливой и доброй матерью, пекущейся о воспитании наследника. Она обратилась к известному энциклопедисту д, Аламберу, предложив ему место воспитателя своего сына, но после отказа поиски наставника не возобновляла, словно решила про себя, что императором Павел не станет. И тот остался под присмотром Панина.
   Никита Иванович разработал целую программу обучения питомца, которая делилась на две части. Первая часть, рассчитанная на семь лет, должна была дать Павлу элементарное образование, а во втором периоде следовало посвятить ученика «прямой государственной науке».
   План этот был выполнен, но без особого успеха.
   Да и зачем успех, когда императрица-мать, заняв престол, в июне 1762 года произвела семилетнего сына в полковники, уравняв в военном звании с собой. Она назначила его шефом лейб-керасирского полка. А через пять месяцев, к исходу декабря, произвела в генерал-адмиралы.
   Новоиспечённый полковник, генерал и адмирал в одном лице, начал томиться на уроках скукой.
   Граф Панин, обременённый массой государственных дел и, прежде всего, заботами об Иностранной коллегии, представил первое место воспитателя своему помощнику подполковнику Семёну Андреевичу Порошину, человеку чрезвычайно образованному, принимавшему участие в делах литературных.
    Когда он начал преподавать арифметику и геометрию наследнику престола, ему исполнился двадцать один год. Несмотря на свой довольно молодой возраст, он сумел внушить к себе достаточное уважение со стороны других преподавателей.
    Историю и географию вёл Т.И. Остервальд. Он же читал курс лекций по русскому и немецкому языкам.
   С физикой и астрономией Павла знакомил Ф.И. Эпикус, а декламации учил актёр Болич.
    В панинской программе обучения были так же рисование, музыка, танцы, гимнастика и фехтование.
    Законоучителем, по выбору самой Екатерины, в 1763 году был назначен архимандрит Платон, впоследствии митрополит московский.
    Семён Андреевич Порошин старался привить своему воспитаннику не только прилежание, пытливость и настойчивость в учении, но еще стремился пробудить любовь к отечеству, ко всему русскому.
    Екатерина II поощряла воспитателя, но… до поры, до времени.
    Когда ей донесли, что Порошин вёл дневник, она, боясь огласки тайной своей жизни, отстранила воспитателя от сына.
   Наставничество поручили Остервальду.
   Стараясь угодить императрице, новый попечитель Павла делал всё, чтобы его воспитанник был весел. Бодр и весел. Как в своё время Меньшиков учил Петра II играть в карты, так Остервальд учил наследника играть в фантики.    Сначала в фантики, затем в лото.
   Таким образом, частью слабое здоровье, частью слабые способности, а в основном досадные огрехи в воспитании серьёзно помешали Павлу извлечь должную пользу из полученных уроков.
   Образование было условным, прочных знаний Павел не имел, а борьба враждебных партий, в которую он был втянут помимо своей воли, сделала его себялюбивым, подозрительным, тщеславно склонным к необдуманным решениям.   

   
   
                Александр I

    До Святок оставалось две недели, а зимы не видели. Снег выпадал, но тут же быстро таял, не держался. Припорошит, остудит плечи мраморных кариатид, проявит чёткий след ворон перед дворцом и вновь сойдёт, словно его и не было.
   Прозрачный лёд, которым ночь стеклила лужи и Неву, к утру мутнел и покрывался грязными разводьями.
   Казалось, что такое межпогодье будет долгим, может быть, затянется до мартовских деньков, но вот одиннадцатого декабря после полудня пошёл снег – тяжёлый, плотный. Он оседал на влажных сучьях лип, смерзался в трещинах коры, срывался с гибких прутьев краснотала.
   С крыш ещё капало, но чёрную, раскисшую листву, затоптанную в землю на аллеях, постепенно устилало белым. Под вечер снег уже валил густыми хлопьями, а ночью поднялась метель.
   Великий князь Павел Петрович нервничал. Давно прошли положенные сроки, а жена всё не могла родить. Её знобило, она мучилась и, виновато закусив губу, тихонько плакала.
   Прислуга не смыкала глаз, переговаривалась шёпотом, ходила так, чтобы не скрипнуть половице, а лейб-медик, неказистый старичок с багровой бородавкой на виске, едва прикрытой париком, время от времени касался обезволенной руки стонавшей роженицы, невнятно шевелил губами и сосредоточенно глядел на циферблат швейцарского брегета. Он доставал его из сюртука и после шевеления губами подносил зачем-то к уху. Слушал. Должно быть, ему нравился ход часового механизма.
   Павел Петрович еле сдерживал себя, чтобы не вырвать у лейб-знахаря брегет, не шмякнуть его об пол.
   Время шло так медленно, что камердинер и дворецкий стали объясняться знаками.
   А за двойными рамами свирепствовал буран. Тянуло сквозняком, клонило в сон.
   Когда буран утих, Павел Петрович сам раздёрнул шторы.
   За окнами было светло, морозно, радостно.
   Зима!
   Все, кто не спал, невольно улыбнулись, и в этот миг жена Павла Петровича протяжно застонала.
   В десять часов «три четверти утра» двенадцатого декабря тысяча семьсот семьдесят седьмого года – три семёрки! – у великого князя Павла Петровича и его жены Марии Фёдоровны, принцессы Вюртембергской, родился первенец.
    По желанию Екатерины II, видевшей в новорождённом  преемника самодержавной власти, мальчика крестили рано, дали имя в честь святого благоверного князя Александра Невского. Как только младенца нарекли, императрица принялась строить для него дачу. Это роскошное строение назвали Пеллой. В Пелле, по преданию, родился Александр Македонский.
     Рождение и крещение наследника престола отпраздновано было в двух столицах с необычайным торжеством.
   От фейерверков и огней ночь превращалась в день.
   Крестной матерью новорожденного стала сама Екатерина II, а крёстным отцом объявили императора римского и короля прусского Фридриха Великого.
   Как в своё время Елизавета Петровна отобрала у Екатерины сына, так и она в свою очередь лишила невестку радости самой воспитывать ребёнка. Связь с родителями сразу была прервана.
   Когда через полтора года родился Константин, бабушка и его взяла под свой присмотр. Не любя Павла, она держала подле себя двух его сыновей.
    Воспитательницей Александра стала генерал-майорша Софья Ивановна Бенкендорф, а гувернанткой назначили Прасковью Ивановну Гесслер, англичанку, принявшую православие. Она и приучила мальчика к порядку и опрятности.
   Чтобы видеться с сыном, Павел Петрович и Мария Фёдоровна дважды в неделю приезжали в Зимний дворец.
    Встречи были краткими, официальными, и Александр всё больше отдалялся от родителей.
   Это радовало бабушку.
   Считая сына и невестку людьми неумными, она старалась сделать всё, чтобы старший её внук ничем не походил на них. Воспитывала в духе здравомыслия. Следила, чтоб он спал под лёгким одеялом, рано вставал, много читал. Она даже написала «Бабушкину азбуку», которую Александр начал усваивать с четырёх лет, успешно складывая слоги.
    Наполнив свою азбуку примерами житейской добродетели или, как говаривали в старину, поучительными «анекдотами», Екатерина II составила ещё и сборник изречений, а так же сочинила две большие сказки.
   Сначала в своей азбуке она рассказывает, что Александр малютка, родился на «свет голый», как «ладонь», что так рождаются все люди, но потом познания и образование производит между ними безконечное различие.
   Упоминая одно житейское правило за другим, бабушка-императрица показывала внуку мир вещей, понятий и предметов.
   Цель, которую она ставила перед собой, была троякой: раскрыть ум ребёнка для внешних впечатлений, возвысить душу, образовать сердце.
    Она хотела, чтобы сердце было умным.
    Благодаря раннему занятию с ним, Александр в полтора года уже знал хорошо букву А. Надо сказать, что он был очень любознательным ребёнком.
   На четвёртом году жизни, зайдя в кабинет бабушки, которая сидела за столом и что-то сочиняла, рассеянно поглаживая кошку на своих коленях, Александр засмотрелся на ковёр, лежавший на полу, и неожиданно спросил:
    - Земля какая?
   - Круглая, - машинально ответила бабушка и задержала бег пера. Чувствуя, что внук её не понял, она сложила руки обручем и показала: - Вот такая.
   - Как бублик?
   Внук с недоумением смотрел на её локти.
   - Нет, как мяч, - сказала бабушка и кликнула доставить глобус.
   Двое камердинеров, оскальзываясь на паркете, понеслись в библиотеку.
   Получив в своё распоряжение столь необычную игрушку, Александр тотчас принялся искать на глобусе Санкт-Петербург и дом, в котором живёт папа. Отыскав с помощью бабушки Санкт-Петербург и не найдя дворец родителей, он начал путешествовать по миру, по всему земному шару. Через полчаса он знал все части света и столицы всевозможных государств.
   Отмеряя пальчиками расстояние от города до города, он начал вести счёт: «Один, четыре, восемь…»
    Бабушка была в восторге.
    Сбросив на пол кошку, пригревшуюся на её коленях, она тут же начала давать уроки математики. Причем, внушала внуку: ничего не принимать на веру. В том, что дважды два четыре, они убедились, пока сами вслух не сосчитали.
    Путешествуя по глобусу, Александр заодно усваивал и языки, немецкий, французский, английский. Памятью он обладал прекрасной. Тех слов, что знала бабушка, ему вполне хватало.
   В зрелости он будет знать чужие языки лучше родного.  На русском языке Александр изъяснялся неохотно и с трудом. Но слушатель был благодарный. И до всего старался дойти сам. Он и повар, и ремесленник, и лавочник. Клеит обои, растирает краски, чистит мебель. Даже исполняет должность кучера. Знания ему не навязывались, он сам их находил.
    - Ни минуты у него нет праздной, всегда занят, - с гордостью похваливала внука Екатерина II, и все с ней соглашались.
   Весёлый, послушный, лишённый досады и упрямства, щедрый и признательный, Александр никому не доставлял хлопот, не делал зла.Особенно восхищала бабушку его любовь к книгам. Она строго наказывала нянькам не отвлекать внука от чтения. Да он и сам просил об этом.
   - Если я не почитаю, у меня день пропадёт.
   И глаза становились такими грустными, словно у него и вправду день уже пропал.
    На ученье он смотрел, как на отрадный долг, и пристрастился перечитывать понравившиеся книги. Его удивляло и восхищало одновременно, когда он находил в книгах что-то новое, пропущенное ранее. В такие минуты он счастливо говорил:
    - Повторенье – суть ученье.
   Книгу он брал с такой же охотой, с какой вскакивал в лодку, чтобы грести.
   Любил самостоятельность.
   «Александр – сама доброта, - писала Екатерина II, - он столько же послушен, как и внимателен, и можно сказать, что он сам себя воспитывает. Нынче осенью ему пришла охота ехать смотреть фарфоровую фабрику и арсенал. Рабочие и офицеры были озадачены его вопросами, его вниманием и вдобавок – вежливостью: ничто не ускользнёт от этого мальчугана, которому нет ещё пяти лет, его ребяческие выходки даже очень интересны, и в его мыслях есть последовательность, редкая в детях. Я приписываю это его превосходной организации, потому что он прекрасен, как ангел, и удивительно строен».
   Физическому развитию Александра способствовало то, что бабушка заставляла своих внуков копать землю, боронить её, сеять горох, сажать капусту, после чего они, как добрые пахари, шли мыться к ручью, а после отправлялись ловить рыбу.
   В шесть лет Александр надевал на себя панцирную рубашку и свободно бегал в ней по комнате, хотя бабушка эту воинскую амуницию не могла поднять одной рукой.
   В сентябре 1763 года, когда внезапно скончалась Софья Ивановна Бенкендорф, Екатерина II решила, что пора детских забав для её внука миновала. Она вызвала к себе графа Салтыкова и сообщила, что тот назначается ею в наставники наследника. Отныне граф должен был следить за физическим, нравственным и умственным развитием питомца.
    Императрица сама составила для графа «наставление», а шестилетнему воспитаннику написала «правила учащемуся».
   В своей инструкции она использовала взгляды английского философа Локка и педагогические идеи Жан-Жака Руссо, особо оговаривая, что «русское письмо и язык надлежит стараться, чтобы знали, как возможно лучше». Иностранным языкам, по её мнению, можно было учить и в разговорах. Далее императрица указывала на изучение российских законов, «ибо, не зная оных, и порядка, коим правится Россия, знать не могут». Не забыла она приказать ко всему прочему «употреблять по несколько часов в день для познания России во всех её частях». Эти знания она считала главными. По её убеждению, дети должны знать карту всей Империи, каждой губернии с описанием; слой земли, растительный, животный мир, торги, промыслы и рукоделия, рисунки и виды знаменитых мест, течение судоходных рек, большие и просёлочные дороги, крепости, предместья, города, описание народов, их обычаи, веселье, вероисповедание, законы и языки.
   Поручив Александра генерал-аншефу Салтыкову, она приступила к составлению по летописи учебника русской истории, стараясь отыскать в событиях минувшей жизни тот нравственный смысл, который пропускали иностранцы.
   Николай Иванович Салтыков, неожиданно для  себя ставший попечителем наследника российского престола, совсем не имел опыта педагогической работы. Он даже собственных детей отдал на воспитание математику Массону. Типичный вельможа своего времени граф Салтыков по выражению Массона, следил не столько за нравственным и умственным развитием Александра, сколько пытался уберечь того от сквозняков и засорения желудка. Если Салтыков что и любил, так это знакомить любознательного Александра с придворными обычаями, с дворцовым этикетом. Как будто сам никак не мог постичь всей сложности и нотности светских манер.
    В помощники ему определили А.Я.Протасова, оказавшего огромное влияние на царственного тёзку.
   К сожалению, русский воспитатель вскоре был оттеснён заезжим швейцарцем полковником Цезарем Лагарпом. Он нанялся учить Александра французскому языку, но, быстро уловив, что Екатерина II неравнодушна к истории, представил ей программу обучения наследника престола.
   «Будущий правитель, - писал он, - не должен быть ни физиком, ни натуралистом… но он должен быть честным человеком и просвещённым гражданином. Он обязан знать преподаваемые ему предметы настолько, чтобы понимать их настоящую цену и иметь ясное сознание обязанностей долга, лежащего на монархе, в руках которого счастье и несчастье многих миллионов. А какая же наука может развить гражданское мужество более, нежели история? Всякий гражданин, желающий приносить пользу родной стране своим участием в делах общественных, обязан знать историю. Тем более обязанность эта лежит на будущем правителе.»
   Екатерина II осталась довольна программой и  назначила швейцарца главным руководителем учебных занятий.
   Окрылённый успехом, Цезарь Лагарп ввёл ещё один новый предмет: философию. Он искренне считал, что эта наука должна быть знакома каждому, кто стремится к истинному просвещению.
   И это нововведение было одобрено императрицей.
   Увлекаясь сочинениями Локка и Жан-Жака Руссо, которые требовали, чтобы воспитание давало человеку крепкий закал против физических и житейских невзгод, полковник Лагарп, эта ходячая и неуёмно болтливая энциклопедия свободолюбия, безпрестанно твердил своему подопечному о
могуществе разума, о договорном происхождении государства, о природном равенстве людей, о гнусности рабства. Он безконечно цитировал Демосфена и Тацита, Гиббона и Мабли. Он учил Александра, как чувствовать и держать себя, но не учил думать и действовать.
   Ботанику, науку ёмкую и занимательную, преподавал известный учёный Паллас, а физику – академик Крафт.
   Массон вёл математику.
   Закон Божий читал протоиерей А.А. Самборский, а русский язык преподавал сентиментальный писатель и моралист Михаил Никитич Муравьёв, автор книги «Опыты истории, писмен и нравоучения». Добрый и умный, он вторил вольнодумцу Лагарпу и подливал масла в огонь, читая Александру и его младшему брату Константину, как образец слога, свои собственные идиллии о любви к человечеству, о законе, о свободе мысли, и заставлял переводить на русский язык всё тех же Руссо, Гиббона, Мабли. И всё это читалось и внушалось малому ребёнку, не достигшему и отроческих лет. А в таком возрасте дети живут непосредственными  впечатлениями и инстинктами. Отвлечённые идеи в их сознании облекаются  чувствами и становятся верованиями.
   Ни Лагарп, ни Муравьёв не давали ни точного реального знания, ни основательной логики, ни даже привычки к умственной работе.
   Александру на всё давали готовые ответы, сам он ничего не решал, не ошибался, не учился на промахах, но всегда хотел понравиться, влюбить в себя, очаровать.
   Перегруженный избытком величавых античных образов, он рано стал мечтать о сельском уединении, восторгался цветами, пчёлами, крестьянскими избами, которые случалось видеть из кареты, даже огородным пугалом, размахивавшим на ветру тряпичной рванью.
   Казалось. что весь мир был создан для него, для созерцания и умиления.
   И Александр благодушествовал, а благодушествуя, лицемерил: на уроках протоиерея он был послушным и благочестивым, исполненным глубокого религиозного чувства отроком, а как только в класс входил атеист Лагарп, преображался. Вместо тихони на учителя взирал проказливый шалун, который жаждал развлечений. А это большое несчастье, когда учитель должен превращаться в говорливого артиста, лишь бы ученик не заскучал.
   Швейцарец сыпал остротами, нанизывал одну цитату на другую, горячился, потрясал руками в воздухе, зовя невидимых врагов на бой с тиранами, а когда совсем уж был готов дать людям счастье, гневно замечал, что Александр рассеян или же не в меру шаловлив.
   Тогда он живо выставлял его из класса.
   Александр виновато насупливался и – головой вперёд, точно бодаться собрался, выходил вон.
   Видя его в такие минуты, Екатерина  II восклицала:
   - Нет, вы только посмотрите на него! Он сама скромность и естественность. В нём нет ничего деланного.
   Провинившийся краснел, ещё больше насупливался и, заложив руки за спину, утыкался лбом в колени милой бабушки.
   Добрый, мягкий, всеми обожаемый.



                Николай I

   Третий сын великого князя Павла Петровича и его супруги Марии Фёдоровны, будущий император Николай Павлович родился двадцать пятого июня тысяча семьсот девяносто шестого года в Царском Селе.
   Екатерина II так была обрадована очередному внуку, так счастлива его рождением, что сама вынесла младенца на балкон и показала народу.
   День стоял солнечный, жаркий.
   После смотрин  бабушка-императрица так описывала новорожденного: «Голос у него бас, и кричит удивительно; длиною – аршин без двух вершков, а руки немного поменьше моих. В жизнь мою – в первый раз вижу такого рыцаря. Если он будет продолжать, как начал, то братья окажутся карликами перед этим колоссом».
   А братья Александр и Константин были очень даже рослыми ребятками.
   Две недели спустя, счастливо макая писчее перо в чернильницу и вопрошающе приговаривая: «Кто Богу не грешен, кто бабушке не внук?» она сообщала своему корреспонденту Гримму: «Рыцарь Николай уже три дня кушает кашку, потому что безпрестанно просит есть. Я полагаю, что никогда осьмидневный ребёнок не пользовался таким угощением, это неслыханное дело. У нянек просто руки опускаются от удивления: если так будет продолжаться, то я полагаю, что придётся, по прошествии шести недель, отнять его от груди. Он смотрит на всех во все глаза, голову держит прямо и поворачивает не хуже моего.»
   Божественно чудный младенец!
   Словно предчувствуя будущее удивительного «рыцаря», она как-то обронила в разговоре с Салтыковым:
   - Я стала бабушкой третьего внука, который по необыкновенной силе своей
предназначен, кажется мне, также царствовать, хотя у него и есть два старших брата.
   Салтыков, великий мастер находить достойные ответы, согласился.
   Главный надзор за воспитанием Николая поручили Шарлотте Карловне Ливен, а гувернантками стали три госпожи: Адлерберг, Синицына и Панаева.
   В няньки взяли англичанку Евгению Васильевну Лайон, которая долгое время отнекивалась, но всё же согласилась, выговорив ранний пенсион. В самом деле, Николай – увесистый парнишка, а у неё руки отнимаются, грудная жаба душит.
   Спешно отыскали и кормилицу.
   Ею стала красносельская крестьянка Ефросиния Ершова.
   Великий князь Павел Петрович, практически лишённый общения со старшими детьми, всю страсть отцовства отдавал третьему сыну. Сам поднимал с пола игрушки, выносил на улицу гулять, устраивал забавы. Когда родился Михаил, он был особо ласков с младшими.
    - Мои барашки, - часто приговаривал он, гладя головёнки сыновей, чего не делала их мать. Рожала она много, но к детям относилась холодно. Николай её даже побаивался.
   К зиме маленькому «рыцарю» пошили шубку. Из розового атласа на собольем меху. Посчитав, что в ней он очень уж похож на девочку, сшили другую, чёрную, из горностая.
   К шубкам пошили венгерские шапочки с собольими околышами.
   Первой игрушкой Николая стало деревянное ружьё, купленное за один рубль пятьдесят копеек.
   Затем кто-то из придворных поднёс чучела птиц.
   Когда малышу исполнилось три года, его детская комната напоминала арсенал. Чего здесь только не было! Лафеты, пушки, ядра, карабины вперемешку с барабанами, литаврами и деревянными мечами. Последним потеряли счёт. Евгения Васильевна Лайон, «няня-львица», как именовал её Николай, наталкивала в уши ваты и не знала, куда деться, чтобы спрятаться от пролетавших ядер и не слышать барабанной дроби. Но больше всего шумного «вояку» забавляли механические игрушки. Любимой была крохотная собачонка с ошейником на замочках. Она слабо передвигала ножками, вскидывала мордочку и разевала пасть. Только голоса не подавала. Вместо неё усердствовал и заливался лаем Николай.
   Собачонку подарил пехотный капитан, служивший на конюшне у отца.
   Николай потом всю жизнь любил собак.
   На четвёртом году жизни ему привили оспу. Рука опухла, поднялась температура. Жар не спадал несколько дней. У малыша пропал аппетит, он стал плаксивым, ночью вскакивал с постели.
   - Барабанщики, горнисты… шагом марш!
   Чтобы доставить ему радость, из яркого малинового гаруса сшили крохотный мундир: лейб-гвардии конного полка.
   Бабушка-императрица поставила внука над этим полком шефом.
   На следующий год Николай надел иной мундир, теперь уже лейб-гвардии Измайловского полка: зелёный с залотыми петлицами. Заодно к мундиру прикрепили орден святого Андрея Первозванного и святого Иоанна Иерусалимского.
   Согласно придворному этикету, обязанности представительства начались для Николая на втором году жизни. Уже тогда он участвовал с сестрой Анной в польском танце и присутствовал при поздравлениях родителей по случаю рождения их сына Михаила.
   Всего у великого князя Павла Петровича было девять детей и все они достигли совершеннолетия.
   Мисс Лайон, «няня-львица», первая научила маленького Николая читать Господню молитву «Отче наш», а вслед за ней и «Богородицу».
   Она же показала, как надо складывать пальцы во время молитвы при крестном знамении.
   Энергичная, добрая, нежная, уверенная в своей правоте Евгения Васильевна была единственным человеком, кто мог возразить императрице или пойти наперекор Павлу Петровичу.
   Маленький Николай страстно привязался к ней и к своему братцу Мишеньке. У него даже слёзы наворачивались на глаза, когда младшего одёргивала мать или сердилась на него. За Михаила он всегда готов был заступиться.
   Терпеливый, спокойный, усидчивый в детстве Николай очень любил рисовать. Особенно военные баталии. Кони в изображаемых им битвах становились на дыбы, картечь и ядра поражали неприятеля, знамёна развевались, а доблестные офицеры с саблями в руках вели солдат в атаку.
    Он вообще любил всё военное: парады, музыку, ученья.
    Таким же рос и Михаил.
    Утром один из братьев шёл будить другого, надев гренадёрскую каску, с алебардой на плече – для рапорта.
   Ничему Николай в детстве так не радовался, как возможности постоять «на часах», покараулить сон сестры и братца.
   Застенчивый до робости, он благоговел перед военными и перед всяким офицером снимал шапку.
   Когда начинались армейские маневры, он всегда пугался, опасаясь, как бы Михаила и сетру не взяли в плен. К тому же, он не выносил людского крика. Убегал. Ещё он не терпел обидных шуток. Если он улавливал малейшую насмешку над собой, сразу же кидался в драку. В этот миг был вспыльчив и жесток. Сверстникам не раз перепадало от него в ребячьих стычках.
   Когда Николай считал себя обиженным, мог разломать игрушки. Однажды он выбросил игрушечного поросёнка, очень им любимого, и тотчас позабыл о нём. Когда его спросили, где же поросёнок, без которого он даже не ложился спать, Николай ответил просто:
   - Выбросил.
   - Как выбросил? – изумилась мать, не сразу осознав поступок сына.
   - С балкона.
   - Почему?
   - Не слушался.
   Было ему тогда два с половиной года, а когда подрос, в минуту гнева изрубил детским топориком любимый барабан, и всё кричал:
   - Вот вам, вот вам, вот вам!
   Такие вспышки, правда, были редки.
   После коронации старшего брата Александра I, после присутствия на торжествах в Москве, Николай, Михаил и Анна стали играть в воцарение.
Стулья и кресла сдвигались, переворачивались, превращались в царскую карету. В карете восседала юная императрица – Анна. По бокам её экипажа, на воображаемых конях скакала верная охрана. Иногда императором становился Николай, садился рядышком с сестрой. Они навешивали на себя куски материи и «бриллианты». Бриллиантами служили всевозможные подвески, например, с хрустальных люстр.
   Михаилу так и не пришлось побыть монархом: он играл одну и ту же роль царской охраны. Впрочем, как и в зрелом возрасте.
   Воспитателем к двум братьям Павел Петрович приставил генерала Ламздорфа. Отчего выбор пал на него, никто не знал.
   Матвей Иванович Ламздорф был солдафон редчайший. Вспыльчивый, нетерпеливый, скорый на расправу он, казалось, преследовал одну единственную цель: перечить детям на любом шагу.
    Вот он заметил их, крадущихся на улицу.
    Куда? Хотите пострелять? И стрелы уже сделали и луки? Молодцы. Весьма похвально. А теперь пойдите и сломайте стрелы, а не то я сам их все переломаю. Не-е-ет?
    Глаза у бедного Матвея Ивановича лезли из орбит, гримаса гнева и страдальчества кривила рот, и на строптивых маленьких князей обрушивался град ударов.
      Что было под рукой, тем их несчастный генерал и лупцевал.
       Линейкой, тростью, карабинным шомполом.
      - Опять шалберничаете? А кто учиться будет?
      И следовали оплеухи.
      - Сидите всё, зубрите? Марш гулять!
     Однажды Павел I сам присутствовал при нагоняе.
     Николай и Михаил катались по полу, визжа под хлёсткой хворостиной воспитателя.
     - Дерзят? – спросил вошедший император у всклокоченного экзекутора, когда тот яростно отбросил «средство усмирения» в ближайший угол.
    - Дерзят, Ваше величество, - поправив съехавший на лоб парик, ответил припотевший генерал. – Вместо геометрии чертили чёрт-те что! Карикатуры! Вот! – И начал подбирать клочки бумаги. – Бузят, шалят… Устал.
   - Ну, ну, - подбодрил его Павел Петрович и незаметно подмигнул своим любимцам. – Не сдавайтесь.
    Он повернулся было уходить, но глянув ещё раз на сыновей-озорников, внимательно следивших, чем всё кончится, нахмурился и повелел:
    - Отныне сечь! Чтобы не стали шалопаями, как чужеземные принцы.
    Сказалась старая обида на немецкую родню, терпевшую его опалу столько лет: могла бы мать Екатерина  освободить престол гораздо раньше.
    Матвей Иванович расцвёл. Розги у него всегда держались в кадке, наготове. Теперь он станет их замачивать в рассоле.
    Как истовый служака, любящий порядок в любом деле, он завёл журнал, в котором отмечал и дни и время порок. Чувствуется, записи он вёл собственноручно: « 19 апреля 1804 года, Михаил Павлович, сделав проступок, пришёл к бывшей няне госпоже Кеннеди и сам просил, чтобы она его высекла.»
   Поставив точку, Матвей Иванович хихикнул: вишь, чего удумал, шельма! Пришёл к няне… Понимает, что Ламздорф сечёт больнее.
    Впоследствии Николай I говорил графу Киселёву:
   - Дядька, к нам приставленный, не умел ни руководить нашими уроками, ни внушить любовь к литературе и к наукам: он вечно ворчал, подчас раздражался сильнейшим гневом из-за пустяков, бранился и нередко наделял нас тычками и щипками, которых особенно много доставалось на мою долю. Брат при своём податливом характере и более весёлом нраве лучше уживался с этим неспокойным человеком. Бог ему судья за бедное образование, нами полученное.
    Матвей Иванович Ламздорф снискал при дворе Павла I  не только полное доверие, но даже был повышен в чине: стал генералом-от-кавалерии. Надо полагать, за ревностное исполнение своих педагогических обязанностей.
    Приставленные к великим князьям гувернёры были подстать попечителю.
    Сначала в детскую вошёл генерал-майор Ахвердов, затем два полковника: Арсеньев и Ушаков.
    Все они сурово походили друг на друга: статные, грудь колесом, плечи приподняты, и сапоги выше колен.
   Если генерал и отличался от полковников, так только тем, что не терпел детской возни, проказ и шума.
   По-видимому, став императрицей, Мария Фёдоровна специально подыскала такого «кавалера» для своих младших сыновей, который в пух и прах развеял бы их детскую воинственность. Она всячески настаивала, чтобы сыновья совсем не знали армии, держались в стороне. Оберегала от парадов, от учений и маневров, даже увезла их в Гатчину. Там можно было жить уединённо. Она мечтала, чтобы сыновья стали учёными. Был момент, когда она чуть не отправила двух братьев в Лейпциг, но Александр I воспротивился.
   День маленького Николая начинался между семью и восемью часами.
   Вставал он неохотно, вяло, даже умываться шёл, закрыв глаза.
   Вместо завтрака пил чай, долго зевал, никак не мог проснуться.
   В обед ел мало, быстро, плохо пережёвывал. Спешил. За столом он чувствовал себя стеснённо.
   Вместо ужина просил горбушку хлеба, непременно чёрного и с солью.
   Это было его лакомство.
   Спать отправлялся в десять часов вечера, а перед сном записывал дневник. По принуждению, с великой неохотой.
   Жить интересней, чем писать о жизни.
   Когда Николаю исполнилось восемь лет, у него появилось ещё три «кавалера» - так именовали в эти годы гувернеров на французский лад.
   «Кавалерами» стали: действительный статский советник Дивов, коллежский советник Вольф и майор Алединский.
   С воцарением старшего брата Александра I воспитание Николая перешло в руки матери Марии Фёдоровны. Вместо мундира он вынужден был носить сюртук.
   Оберегая сыновей от влияния армии, мать давала им уроки изящной словесности, французского языка, заставляла музицировать.
   Братья к этому испытывали отвращение.
   Особенно кривился Николай. Опять сольфеджио и гаммы! Лучше внимать Закону Божьему, который преподавал отец Павел Криницкий, духовник императорской фамилии.
   Первый раз Николай исповедовался в возрасте восьми лет.
   Русскому языку его учил полковник Ушаков, а танцам – балетмейстер Лепих.
   К танцам Николай испытывал такое же, примерно, чувство, как к салонной музыке, особенно виолончельной. Музыка по его мнению должна быть оркестровой, с барабаном и трубой, для марша и сражений, ну, ещё, конечно, для парадов! А вся эта кислятина, классический репертуар… тоска, тоска! Николай страдал при виде нотных знаков и пюпитра. Ему вполне хватало иностранных языков, которые пришлось учить: немецкого, французского, латинского, греческого…
     Латынь ему тоже не нравилась.
     Известный в ту пору лингвист Аделунг, преподававший древний язык, однажды так назойливо допытывался нужного ответа, что Николай не выдержал: когда тот больно дёрнул его за ухо, он укусил учителя за локоть.
   После «классов» Николай просил прощения, и даже письменно, но дружбы с древним языком и замечательным учёным у него не вышло.
   Самую большую любовь и привязанность Николай испытывал к двум профессорам: Акимову, который учил рисовать, и к Василию Шебуеву, замечательному историческому живописцу. Это под их руководством он совершенствовал свои художественные способности.
   В императорской библиотеке долгое время хранились многие рисунки и гравюры Николая.
   
   

                Александр II

   Чудным весенним днём семнадцатого апреля тысяча восемьсот восемнадцатого года на праздник Воскресения Христа великого князя Николая Павловича и его супругу, дочь прусского короля Фридриха-Вильгельма III, принцессу Фредерику -Луизу-Шарлотту, нареченную при  миропомазании Александрой Фёдоровной, поздравляли с первенцем.
   Будущий Царь-Освободитель родился в Москве, в древнем дворце российских государей, как раз среди недели, в среду, и место его появления на свет находилось в удивительно равной близости и от колыбели дома Романовых и от святых ворот Иверских, осеняемых образом Пресвятой Богородицы, вечно пекущейся о судьбах Москвы и России.
   Спустя три недели, в церкви Чудова монастыря было совершено Таинство святого причащения.
   Крестил новорожденного протопросвитер Криницкий, учивший в детстве маленького Николая Павловича Закону Божиему.
   Пока младенца окунали в купель и передавали в руки крестного отца и матери, у подножия Алексеевского монастыря суетились пушкари. Как только в церкви грянуло ликующее «Тебя Бога хвалим», белый дым окутал черные стволы мортир.
   При колокольном звоне всех московских храмов и церквей фейерверкеры двести один раз – без меры! – начиняли порохом кремлёвские орудия и двести один раз отскакивали в стороны, зажав уши руками.
   Салют был слышен далеко в Замоскворечье.
   Затем младенца понесли к гробнице святого Алексея.
   После крещения маленький Александр, племянник и тёзка императора, был назначен шефом лейб-гусар.
   Надзор за малышом поручили Ю.Ф.Барановой с целым штатом бонн и гувернанток.
   Кормилицу нашли в одной из подмосковных деревень, крестьянку Авдотью Гаврилову.
   Брак великого князя Николая Павловича был счастливым.
   Поселился он с молодой женой в Аничковом дворце, недавно отреставрированном.
   - Если кто-нибудь спросит тебя, - говорил Николай Павлович одному из приятелей, - в каком уголке мира скрывается истинное счастье, сделай одолжение: пошли этого человека в Аничковский рай.
   Своего маленького «Сашу» Николай Павлович обожал, хотя воспитывал его спартански. Он вообще умел дарить своё великодушие другим, не изменял тому, к кому привязывался сердцем. Нежно любя свою жену, он заказал известному в то время скульптору Рауху её бюст, под которым велел начертать: «СЧАСТЬЕ МОЕЙ ЖИЗНИ».
   Высокая, изящная, с тонкими чертами миловидного лица Александра Фёдоровна обладала привлекательной и яркой внешностью. Властная, но добрая, она две трети своего состояния тайно тратила на благотворительность. Обо всех пожертвованиях узнали только после её смерти.
   В 1824 году, когда «Саше» исполнилось шесть лет, к нему привели воспитателя. Им стал необыкновенно мягкий и образованный капитан Карл Карлович Мердер. Участник двух войн 1805 и 1807 годов, он своей лаской и заботой снискал ответную любовь ребёнка, который, едва научившись писать, старательно вывел в тетради тайное признание: «Люблю Мердера моего».
   Карл Карлович был неразлучен со своим питомцем в течение десяти лет, вплоть до своей смерти, последовавшей в 1834 году.
   Через год послее начала учебных занятий воспитанник Мердера был объявлен Наследником Цесаревичем. Связано это было с тем, что в 1825 году, в Таганроге, умер Александр I и на русский престол вступил его младший брат Николай. Отныне все обращались к семилетнему наследнику не иначе, как «Ваше Императорское Высочество», хотя в остальном «Саша» не знал никаких особенных поблажек или роскоши.
   Единственное, что теперь вменялось ему в обязанность, это состоять в свите Государя, для чего ему был подарен арабский скакун.
   Любовь к лошадям, преимущественно арабской породы, осталась у него на всю жизнь. Он даже просил потом своего крестника Николая Игнатьева, Чрезвычайного и Полномочного Посла Российской Империи в Константинополе, привлекать для императорской конюшни чистокровных лошадей. Но всё это, как говорится, впереди, а пока Наследник Цесаревич обучался грамоте и выводил в тетради первые слова.
   Капитан Мердер мягко исправлял ошибки.
   Когда Николаю I говорили о прекрасном поведении его первенца, об умении держать себя на людях, тот неизменно отвечал:
   - Я спокоен на счёт моего сына, он в хороших руках.
   После коронации Николая I наставником к Цесаревичу был назначен замечательный поэт и гражданин Василий Андреевич Жуковский.
   Его старинный друг вскоре писал князю П.А.Вяземскому: «Жуковский, право сделался великим педагогом. Сколько прочёл детских учебных книг! Сколько написал планов и сам обдумал некоторые. Выучился географии, истории и даже арифметике. Шутки в сторону: он вложил свою душу в грамматику и своё небо перенёс в систему мира, которую объясняет своему малютке. Он сделал из себя какого-то детского Аристотеля и знает теперь всё, чему прежде учился; но знает по-своему и передаёт сии знания по особенным им изобретенным или найденным у других методам».
   Карл Карлович Мердер и Василий Андреевич Жуковский – воспитатель и наставник – привили Александру не только мировоззрение будущего государя, но и человека, в самом высоком значении этого слова, вселяя в его детское сердце чувство уважения к человеческой личности и христианской любви к ближнему.
   Конечно, столь благотворному результату способствовало и то, что Александр был щедро одарён блестящими способностями.
   Он обладал ясным умом, здравым рассудком, живым весёлым нравом.
   У него был прямой характер и прекрасное сердце, всегда готовое на всё доброе и светлое.
    В свою систему обучения В.А.Жуковский взял правило выдающегося итальянского педагога Песталоцци, девизом которого было изречение: «Всё – для других, ничего – для себя».
    В деле воспитания Жуковский и Мердер придавали большое значение сообществу детей, поэтому во дворец были взяты два сверстника Александра – маленький граф Иосиф Виельгорский и Александр Паткуль.
   Особенно внимательно Василий Андреевич следил за речью своего ученика.
   - Язык есть выражение мыслей, - часто говаривал он и простодушно добавлял: - Чтобы хорошо владеть им, нужно иметь мысли.
   Расписание дня заставляло Его Императорское Высочество Наследника Цесаревича вставать ежедневно в шесть часов утра, читать молитву, завтракать и готовиться к урокам.
   В семь часов начинались «классы», которые оканчивались в полдень. А между «классами» был часовой перерыв. В два часа пополудни дети садились обедать, затем до пяти часов гуляли или отдыхали.
   После отдыха начинались вечерние занятия, сменявшиеся гимнастикой или подвижными играми.
   Вечером, после ужина, необходимо было записать дневник, письменно запечатлеть истекший день.
   В десять часов вечера Наследник Цесаревич отходил ко сну. Молился и ложился спать.
   В воскресенье и праздничные дни вместо занятий в классах дети приучались к рукоделию, посещали научные и промышленные заведения.
   В.А.Жуковский, преподавая русский язык и грамматику, а также физику и химию, придерживался того же правила, что и Мердер: «Лучше мало, но хорошо».
  Обучение военному делу отложили до исполнения  наследнику одиннадцати лет.
   В этом тоже заслуга Мердера.
    Слова Жуковского об этом славном воспитателе могут быть отнесены и к  нему самому: «В данном им воспитании не было ничего искусственного; вся тайна состояла в благодетельном, тихом, но безпрестанном действии прекрасной души его… Его питомец… слышал один голос правды, видел одно безкорыстие… могла ли душа его не полюбить добра, могла ли в то же время не приобрести и уважения к человечеству, столь необходимого во всякой жизни, особливо в жизни близ трона и на троне».
   Нет никакого сомнения, что воспитатель и наставник, генерал и поэт, общим своим влиянием подготовили сердце и разум своего питомца к будущему освобождению крестьян.

 

                Александр III

   В тысяча восемьсот тридцать восьмом году великий князь Александр Николаевич путешествовал по Европе.
   Двадцатилетний Наследник Цесаревич Российского Престола посетил ряд городов, столиц, предместий и, повидавшись со всеми родственниками, заехал к великому герцогу Людвигу Гессен-Дармштадскому. Тот давно мечтал увидеть в своём замке правнука Екатерины II.
   Поредставляя царственному гостю свою супругу и детей, владелец замка и громкого титула не без гордости отметил про себя, что его четырнадцатилетняя дочь очаровала будущего российского самодержца.
   Вслед за знакомством состоялось сватовство, затем была объявлена помолвка и, наконец, через два года принцесса Максимилиана-Августа-София-Мария прибыла в Россию.
   Став женой  Цесаревича она приняла святое миропомазание с именем Марии Александровны.
   Произошло это пятого декабря тысяча восемьсот сорокового года, а через пять лет, двадцать шестого февраля в три часа пополудни Санкт-Петербург облетела весть: у Наследника Цесаревича родился второй сын.
   Новорожденному дали имя Александр.
   Когда малышу исполнился год, он был назначен шефом лейб-гвардии Финского стрелкового батальона, располагавшегося в Гельсингфорсе.
   Спустя два года мальчику повелено было состоять по гвардии конной артиллерии.
   Сохранивший на всю жизнь любовь к военным, Александр Николаевич старался привить это чувство и сыновьям.
   1 августа 1850 года в городе Павловске состоялось открытие памятника императору Павлу I. К этому дню пятилетний Александр примерил сшитый для него мундир лейб-гвардии Павловского полка.
   В день открытия памятника маленький великий князь с крохотным ружьём стоял в почётном карауле у пьедестала прадеда. Принимал парад, устроенный по этому торжественному случаю.
    Обучение грамоте началось для Александра в семилетнем возрасте.
    Наставником к нему определили Якова Карловича Грота, занимавшего кафедру словесности в Александровском лицее. Он же преподавал Наследнику Цесаревичу великому князю Николаю Александровичу русский язык, историю и географию.
    Воспитателем стал генерал-адъютант Николай Васильевич Зиновьев, бывший директор Пажеского корпуса, состоявший при великих князьях Николае и Владимире.
   Помощником назначили Г.Ф.Гогеля.
   С 1856 года учением Александра стал заведовать посланник в Константинополе В.П.Титов, бывший советником посольства при Бутенёве.
   Владимир Павлович Титов – человек редкой образованности, сам всегда много учившийся, старался привить Александру любознательность и уважение к наукам, словно предчувствовал, что судьба ещё может поднять его ученика на высоту монаршего престола.
   Дело в том, что Александра не готовили в преемники отцу. Наследником считался его старший брат Николай, и царская семья не слишком-то заботилась о воспитании других детей.
   Отличаясь в детстве тихим нравом, простотой и прямодушием, Александр любил уединяться в комнатах отца в Екатерининском дворце и часами рассматривать картины  с батальными сценами. Телевизора-то не было!
    Его отец Александр II, старавшийся проводить весну в Царском Селе, занял нижний этаж южного флигеля дворца; этаж включал в себя ряд небольших низких комнат с чрезвычайно  скромной отделкой: простые обои чередовались с клеевыми и масляными.
   Что было хорошо для маленького Александра, это то, что вход в отцовский флигель был совершенно обособленным, выходящим в так называемый «собственный дворик».
   Заложив руки за спину, чем-то напоминая маленького старичка, тихий и сосредоточенный бродил Александр по комнатам отца. После ярких красок улицы, лиственной зелени, цветов, бездонно голубого неба, полутёмная гардеробная и камердинерская с её мягко расцвеченными литографиями, украшавшими стены, представлялись волшебными, таинственными, необыкновенными.
   Из камердинерской мальчик попадал в туалетную комнату, где забирался на диван, служивший иной раз отцу кроватью, обкладывался фотографиями, снятыми со стен, и забывался в их разглядывании.
   В туалетную почти никто не заходил, и Александр мог, подставив стул, снять со стены акварели Балашова, на которых изображались формы полков эпохи Николая I.
   Забирался он и на полушкаф, где под стеклянными колпаками находились образцы форм конных полков, сделанных из папьемаше.
      Наверное, с этих пор и увлёкся он внешним блеском военного мундира.
      Да и как не увлечься, если отец не запрещал входить в свой кабинет и листать альбомы, в которых были собраны его собственноручные рисунки военных форм. А стол в отцовском кабинете, ко всему прочему, был заставлен миниатюрными портретами и фотографиями членов семьи.
      Когда Александр замечал, что чей-то портрет стоит неровно или же не на том месте, где ему положено быть, он недовольно сжимал губы и поправлял его.Порядок есть порядок.
   «Азиатскую» комнату отца он не любил. В ней было много пёстрого, восточного: ковров, кинжалов, перламутра. В глазах рябило от безчисленных подушек, чашек, трубок и кальянов. К тому же в комнате противно плюхалась вода в чашу фонтана: блик-блюк, блик-блюк… Того гляди, лягушка выскочит под ноги.
    Маленький Александр аккуратненько, бочком-бочком, стараясь не свалиться в воду, обходил фонтан, стачался в «арсенальную».
   Дежурный инвалид обрадованно тискал малыша, хвалил, что тот не забывает «старого вояку» и показывал новинки: револьверы, карабины, скорострельные винтовки. Заодно смешно изображал зверей и птиц, кричал их голосами.
   От инвалида пахло табаком, но не таким, как от отца, не папиросно-ки слым, а сладяще-терпким, едким.
   - Ты тоже куришь? – щёлкая курком новёхонького штуцера, как-то спросил у инвалида Александр, и тот вздохнул: - Грешу.
   - Зачем?
   - А сам не знаю. Скушно.
   Александр нахмурился. Вставил штуцер в пирамиду, взял английскую винтовку, еле удержал в руках.
   - Табак турецкий? – подражая голосу и интонации отца, заядлого курильщика, спросил он у понурившегося было инвалида.
   - Не-а, - усмехнулся тот. – Солдатский. Русский.
   Александр передал ему винтовку, глянул снизу вверх, важно сказал.
   - Мне нравится солдатский табачок.
   Надо заметить, что и потом, став императором, Александр III отличался тягой ко всему простому, незатейливому, истинно народному.
   Щедро одарённый физической силой – сжимал в пальцах пятак – он с детства стремился воплотить в себе идеал былинного богатыря, воина без страха и упрёка, доброго и справедливого царя.
   Возможно, на его характер оказала большое влияние и русская история, которую преподавал ему Сергей Михайлович Соловьёв.
   Когда священный акт коронования возвёл Александра III на престол, французский публицист д, Лакомб писал, что новый Всероссийский император и Самодержец это «чисто русская натура: отсутствие всякого лицемерия, притворства, прямота, безыскуственность, чистота души. Великая нравственная  сила, обаянием которой удивлён и покорён весь мир».
   
                Николай II

   О детстве последнего русского императора и Самодержца Николая Александровича Романова известно очень мало.
   Отчасти скудость документальных сведений объясняется тем, что его отец, великий князь Александр Александрович, будущий император Александр III, прозванный в народе Миротворцем, по натуре своей был типичным домоседом, простым и добрым семьянином.
    Никаких придворных летописцев он и на дух не терпел.
    Жил почти безвыездно в Гатчине и там воспитывал детей, стараясь приучить их к мысли, что в России управлять народом можно при одном условии: ни в коем случае не притеснять его, как можно реже досаждать своим присутствием.
   Горностаева порфира Самодержца не должна была, по его мнению, застиласть свет русскому народу.
   Другой причиной, обусловившей нехватку знаний о младенчестве и детстве последнего монарха, послужило то обстоятельство, что Николай, болезненный, слабый ребёнок, не готовился к коронованию, хотя Александр III допускал, чтобы Ники (так по-домашнему ласково именовали своего первенца августейшие родители) с малолетства приучался к миссии царя: творить добро, терпеть злоречье.
   Родители надеялись, что Николай станет военным, которому достаточно домашнего образования.
   Нельзя закрывать глаза и на ту атмосферу всеобщего распада, злобы и отчаяния, которые сопутствовали ходу всемирного исторического кризиса, в трагическом  круговороте которого оказалась и Россия.
    Людям не то, что до царских детей, до самих себя не было дела! А если и хранились какие свидетельства, их так разметало по свету после октябрьского переворота тысяча девятьсот семнадцатого года , что не всякий может нынче отыскать их след. По крайней мере, в нашем государстве.
    Основная событийная канва младенчества и детства Николая выглядит, примерно, так: Божиею поспешествующею милостию, Император и Самодержец Всероссийский, Московский, Киевский, Владимирский, Новгородский; Царь Казанский, Царь Астраханский, Царь Польский, Царь Сибирский, Царь Херсониса Таврического, Царь Грузинский; Государь Псковский и Великий Князь Смоленский, Литовский, Волынский, Подольский и Финляндский; Князь Эстляндский, Лифляндский, Курляндский и Семигальский, Самогитский, Белостокский, Корельский, Тверской, Югорский, Пермский, Вятский, Болгарский и иных; Государь и Великий Князь Новагорода низовския земли, Черниговский, Рязанский, Полотский, Ростовский, Ярославский, Белозерский, Удорский, Обдорский, Кондийский, Витебский, Мстиславский и всея северные страны Повелитель; и Государь Иверския, Картолинския и Кабардинския земли и области Армянские; Черкасских и Горских князей и иных Наследный Государь и обладатель; Государь Туркестанский; Наследник Норвежский, Герцог Шлезвиг-Голстинский, Стормарнский, Дитмарсенский и Ольденбургский и прочая, прочая, прочая, Николай Александрович Романов родился шестого мая тысяча восемьсот шестьдесят восьмого года в Царском селе. До той поры, когда он, венчаясь на царство, услышит полный свой императорский титул, пройдёт немало времени, а в тот майский день он, если что и слышал, так это шёпот бабок-повитух:
    - На Егория-голодного родился…
    - Набедуемся.
    - А слабенький какой…
   Слабенький не слабенький, а у родителей радость: второй сын родился!
   И в Санкт-Петербург немедля поскакал фельдъегерь.
    Вылетев с пакетом  из дворцовой канцелярии, он пал на скакуна и вынесся в проулок: берегись!
   Он вихрем долетел бы до столицы, опережая все звонки и телеграммы, но его буланный жеребец, пущенный с места в карьер, внезапно вскинул морду, захрипел, рванулся вбок и сшибся с проезжающей двуколкой.
   То ли ногу подвернул, влетев колдобину, а может, веткой выхлестнуло глаз, но только он и седока сбросил на землю, и себе хребет переломил, и беременную бабу, ехавшую за телячьей требухой на скотобойню, зашиб насмерть.
   Вот тут и усмотрели дурной знак, заговорили:
   - Эва… а я-то думаю, с чего бы в Таицких ключах вода замылилась? Вчерась хлебнул, так, прости Господи, насилу отблевался.
   - Ну, значить, всё: жди мора и потравы.
   - Сирот жалко.
   Случившееся омрачило радость императорской семьи, и Александр III перевёз родных в любимую им Гатчину.
   Этот городок, расположенный в сорока двух верстах от Северной Пальмиры при двух железных дорогах – Варшавской и Балтийской, со всех сторон окружённый густыми лесами, издавна был облюбован императорским двором. Когда-то мызу Гатчина с окрестными деревнями Петр I подарил своей сестре Наталье, затем Екатерина II пожаловала Гатчину князю Орлову, который по рисунку архитектора Ринальди возвёл замок, ставший позднее императорским дворцом.
   В 1785 году Гатчина была выкуплена у наследников Орлова и по указу Екатерины пожалована Павлу.
   Понимая, что мать надолго отлучает его от себя и от российского престола, Павел привязался к своему загородному имению и стал заботиться о его украшении.
   Когда Екатерина II умерла, Павел переименовал мызу Гатчина в город.
   С 1829 года Гатчина перешла в собственность Николая I и превратилась в любимое местопребывание монархов.
   Поскольку осень здесь всегда стояла чудная, Александр II перевёл сюда придворную охоту, а его сын Александр III устроил освещение домов и улиц.
   Перевезя в Гатчину семейство, отец маленького Николая велел осушить болота, провести каналы, вымостить улицы. Он за короткое время навёл в городе порядок и превратился в домоседа.
   Именно здесь, в Гатчине, всё лето утопавшей в зелени садов и парков, среди множества прудов, озёр, каналов, где даже был устроен по столичным образцам зверинец, проходило детство Николая.
   Голубоглазый, худенький и, как тогда говорили, мечтательный мальчик рос вдали от суеты большого города, почти в глуши, учился дома.
   Осенью 1875 года, когда Ники исполнилось семь лет, его начальное образование и воспитание было поручено Александре Петровне Олленгрэн, урождённой Оконишниковой, дочери боевого адмирала и Георгиевского кавалера.
   Александра Петровна окончила Екатерининский институт «с шифром», вышла замуж за военного, но, рано потеряв мужа, умершего от скоротечной чахотки, жила с четырьмя детьми в Коломне, где преподавала в женской гимназии, исполняя обязанности классной дамы в четвёртом классе. Её педагогический талант был отмечен Императрицей Марией Александровной, которая и посоветовала своей невестке пригласить А.П.Олленгрэн в качестве воспитательницы к семилетнему Ники и пятилетнему Жоржику.
   Маленьких великих князей нужно было выучить русской грамоте.
   Их трёхлетняя сетра Ксения находилась на попечении няньки-англичанки и в учении пока что не нуждалась.
   Узнав о том, что Александра Петровна Олленгрэн озабочена судьбой своих детей, особенно младшего, восьмилетнего Владимира, которого нельзя ещё было определить, как старших,  ни в кадетский корпус, ни в гимназию, Наследник Цесаревич распорядился, чтобы тот воспитывался вместе с его сыновьями.
   - И вам не разлучаться, - сказал он воспитательнице, - и моим будет веселей.
   Так в детство Николая вошёл сверстник, задира, выдумщик, типичный «уличный мальчишка», ловко лазающий по деревьям и чужим садам.
   Глядя, как быстро подружившиеся между собой дети возятся в снегу или играют в чехарду, великий князь Александр Александрович откровенно радовался.
   - Прежде чем стать небожителем, надо научиться ходить по земле, - добродушно наставлял он Олленгрэн, когда та сомневалась, хватит ли у неё сноровки в воспитании наследников престола. - Дети  должны шалить, учиться, хорошо молиться Богу и… расти, не думая ни о каких престолах. Так-то. И ещё: докладчику – первый кнут. Спрашивайте по всей строгости и не поощряйте лени. Имейте в виду, что ни я, ни великая княгиня не желаем делать из них оранжерейных цветов.
   Ученье поначалу захватило Николая.
   Тетради с чистыми листами казались ему истинным сокровищем, а промокательная бумага – волшебной. Он даже не сразу решился писать чернилами, так было жаль белёхоньких, нежнейше-тонко разлинованных листков тетради. Первые свои опыты чистописания он произвёл лишь после того, как Диди (А.П.Олленгрэн) убедила его в том, что тетрадей много, целая стопа в её шкафу.
   На уроках Николай так старательно выводил палочки-крючочки, что Александра Петровна не переставала удивляться поразительному, чисто девчоночьему прилежанию ученика. Красивый, ровный почерк выработался у будущего Государя!
   Уроки начинались в девять часов утра. Длились они по пятьдесят минут, чередуясь с десятиминутными перерывами. В одиннадцать часов раздавался звонок, и Николай устремлялся к лифту, который поднимал на верёвке старый солдат. Очутившись на четвёртом этаже, Николай бежал через Блюдный зал в будуар мамочки, которая ждала его после звонка. Ники обожал свою мать и очень тосковал, когда его к ней не пустили в связи с рождением братца Михаила.
   Во время кратких утренних свиданий ( к сожалению, великая княгиня вынуждена была проводить в Зимнем дворце весь день до вечера) Мария Фёдоровна расспрашивала своего первенца о том, что ему снилось, как спалось, что нового узнал он « в классах»? Радуясь тому, что Ники весел и здоров, она «озорничала»: катала в очередь детей на шлейфе выходного платья – то-то было удовольствие проехать по паркету! Ники хохотал от счастья.
    Попрощавшись до вечера с мамочкой, он возвращался «в классы», где часами мог рассматривать картинки в «Родном слове». Особенно внимательно и как-то озабоченно-серьёзно Николай рассматривал картинку «Вместе тесно, а врозь скучно». Насмотревшись, принимался рисовать папу и мамочку. Папа большой, а мамочка маленькая, с зонтиком. Ещё он любил изображение Божией Матери и завидовал Жоржику, потому что у братца был «красивый» святой, а у него, как он считал, старый, сердитый.
    Одно время он даже обмолвился вскользь, чтобы его перекрестили, нарекли Георгием. Дескать, будет в их семье Георгий большой и Георгий маленький. Но это в очень раннем детстве.
   После «класссов» Ники возвращался в детскую.
   Собственно детская половина дворца состояла из приёмной, гостиной, столовой, игральной комнаты и «опочивальни», в которой стояли кровати с упругими матрацами и валиками в головах вместо подушек.
   Ванны не было, зато имелся умывальник с проточной водой.
   Купать детей уводили к родителям.
   В игральной комнате стояли качели, в углу располагалась песочница, а на полу находилась железная дорога, по рельсам которой мог бегать паровоз, тащивший за собой вагоны трёх классов. Когда подвижной состав приближался к будке стрелочника, механическая фигурка махала флажком, а начальник станции звонил в колокол.
   Маленький Жоржик загружал вагоны песком или делал из него «сахарно-морожено», которым норовил накормить Ники.
   Однажды Николай съел пол-ложки песка лишь для того, чтобы увидеть «представление»: Жоржик удивительно точно показал, как дряхлый пристав Хоженко, весь день торчавший у Зимнего дворца, кланяется мамочке. Жоржик, довольный тем, что накормил брата «мороженым», праздновал триумф паяца, а Николай, схватился за живот: начались рези.
   Срочно был вызван семейный лекарь Чукувер, живший в бельэтаже, а затем приехал доктор Вертенсон – домашний врач Александра Александровича.
    К счастью, всё обошлось банальным засорением желудка.
    Поскольку жизнь на детской половине царского дома протекала довольно
однообразно, особенно в зимние студёные месяцы, наступление весны и приближение светлого праздника Пасхи воспринимались Николаем с ликованием.
   Всю Страстную неделю он соблюдал пост и с Великого четверга старался отстаивать все службы.
   В пятницу, когда торжественно и скорбно выносили Плащаницу, Николай так проникался святостью момента, что надолго умолкал и был крайне серьёзен. Приближения минуты Воскресения Христа он ждал с великим нетерпением и всё пытался этот миг ускорить, подговаривая воспитательницу упросить батюшку в церкви, дабы тот незамедлительно провозгласил: «Христос Воскресе!..»
   В один из дней, предшествующих Пасхе, он и его братец Георгий, увлекая Володю Олленгрэна, проникли на кухню прислуги, где к великому своему удовольствию были обучены весёлому искусству крашения пасхальных яиц луковым отваром.
   То-то радости было у Николая, когда он был расцелован отцом за инициативу и самостоятельность.
   Держа в руке  пасхальные яйца, крашенные сыновьями для папы, мамы, бабушки и дедушки в золотисто-коричневый цвет, Александр Александрович возбуждённо цокал языком:
   - Вот это молодцы так молодцы! Лучше всякого завода. И кто вас научил?
   - Аннушка.
   - Шаль Аннушке! И пятьдесят рублей денег. А вам по двугривенному. Сколько лет живу на свете, а не знал, что из лука можно гнать краску!
    Через несколько минут после его ухода детям принесли по новенькому двугривенному.
   Надо сказать, что до этого Николай денег не видел и совершенно не представлял, что это такое. Он не мог понять, как это можно на одну монетку купить восемь пирожков или три воздушных шарика. На улицу его не отпускали, в пирожковых-чайных, разумеется, он не бывал, и если принимал двугривенный, то как отцов подарок.
    Говоря о замкнутости дворцовой жизни маленького Ники, хочется заметить, что его не только на улицу не отпускали, но даже в театр не вывозили. Может быть, ещё и  поэтому он  полюбил церковные богослужения.
   В домовой церкви Аничкова дворца литургии совершались по издревле установленному порядку: накануне праздника – всенощная, на следующий день – обедня.
   Богослужения вёл протопресвитер Бажанов вместе протодиаконом.
   На клиросе пел малый хор Императорской капеллы.
   Домовую церковь Августейшей семьи во время богослужений могли посещать все служащие дворца и их близкие.
   Царская семья молилась на правом клиросе, укрываемая от суетных взоров бархатной занавесью, и если детей почему-то не брали с собой, то они вынуждены были сидеть дома, поскольку оставлять детей Августейших родителей без присмотра не полагалось.
    Николай очень огорчался, когда его не брали в церковь.
    Вынужденно отлучённый от  любимой им иконы Пресвятой Богородицы, не имеющий возможности непосредственно наблюдать за выходом, каждением, миропомазанием, за всем ходом литургии с речитативами возгласов и ектений, с освящением елея и пяти хлебов и особенно с раздачей верб, цыплячье-жёлтых, тонко пахнущих нектаром, радостно-благоуханных.
   Николай садился у окна, поднимал глаза к небу и вслушивался в пение хора. Голоса у певчих были изумительные, ангельски высокие и чистые.
   Что ему слышалось, что грезилось – вряд ли кто знает, но те, кто видел его в такие минуты, очарованного пением ли хора, высоким полётом птиц или собственным воображением, невольно крестились – такая святая кротость проявлялась в его лице.
   Голубоглазый мечтатель…
   В нём вообще было что-то от послушника, ученика духовного училища.
   Зажигать и расставлять свечи перед иконами, следить за их текучим жарким пламенем,  тушить их фитильки, переворачивать огарки, чтобы не дымили, вставляя их в отверстия подсвечников и сбрасывать их в ящик на полу, - всё это было важным для него и благостно необходимо. В детстве ему страстно хотелось облачиться в атласно-белый, шитый золотом стихарик, выйти на середину церкви вместе с батюшкой и, когда начнётся миропомазание, подавать… нет, смиренно держать священный стаканчик с драгоценным елеем.  Ему казалось. что тогда его увидит и отметит невидимый Спаситель.
   Будучи довольно музыкальным, Николай умело воспроизводил в «опочивальне» и клиросное пение, и повтор «Хвалите» с раскатами, и «Аллилуйя».
   Если кто из детворы явно фальшивил ( а чаще всего в своей вторе врал Володя Олленгрэн), Николай, как истовый регент, сурово поправлял: «Не туда едешь».
   Пригнетая детский голосишко до диаконовского трубного зыка, читал наизусть многие прошения из ектений и любовно басил:
   - О благочестивейшем… Государе нашем…
   Протодиакон, которому по-детски верно подражал Николай, обладал отменным бархатным басом, торжественно-тягучим, задушевно-тёплым, и особым северным произношением «Александр»… Точно так же «Александр» выпевал и Николай.   
         А время для России наступило тяжкое. Русско-турецкие отношения зашли в тупик, выхода из кризиса никто не видел, и разразилась война.
   Отец Николая  великий князь Александр Александрович отправился в действующую армию, возглавил отдельный Рущукский отряд.
   Началась осада Плевны.
   Иностранные газеты затрубили о кровопролитных сражениях и колоссальных людских потерях в русской армии.
   Всё чаще и чаще Николай видел, как глаза матери наполняются слезами. Она брала на руки маленькую Ксению, подзывала к себе Николая, сажала на колени Георгия и просила горячо молиться за отца и дедушку.
    На войне может случиться всякое.
    Там убивают.
    Николай пугался, прижимался к матери, не знал, что делать. Ему казалось, что сперва убьют его, потом отца, и слёзы начинали щекотать в носу, бежать по щекам. Он стыдился своих страхов, убегал к себе, надолго запирался в комнате. Молился.
    Устав от слёз, молитв и жалости к себе, внезапно осердясь незнамо на кого, он брал свой арбалет и отправлялся в парк.
    Старый солдат, ламповщик Сидор, каждое утро подливавший масло из блестящей ендовы в дворцовые светильники, как-то сказал ему, что птица-ворон может накликать несчастья, вот он и старался подстрелить хотя бы одного такого ворона, хоть как-то оберечь и мамочку, и Ксеньюшку, и Жоржика от горя и несчастья.
   Стрелы у него были отличные и арбалет хороший, присланный дядей Вильгельмом из Германии, но отчего-то всё не удавалось подстрелить хотя бы одну птицу.
   Если он гулял по парку безоружный, нахальные вороны так и норовили каркнуть в ухо, но стоило вернуться  с арбалетом, тотчас разлетались во все стороны.
    Он злился на себя, не мог учить уроки.   
   На протяжении четырёх лет, начиная с осени 1876 года, все предметы, включая рисование, преподавала Александра Петровна  Олленгрэн по узаконенной программе для поступления в средние учебные заведения.
   Августейшие родители надеялись, что Николай станет военным и домашнего образования будет достаточно. Кто знал, что Георгий на излёте юношеских лет, во время выхода в море , сорвётся с мачты, ударится грудью о палубу, сгорит в скоропалительной чахотке. А ведь его готовили в монархи. Не случилось...
   В 1877 году, когда Николаю исполнилось девять лет и программа начального образования была выполнена, для дальнейших занятий пригласили генерал-адъютанта Григория Григорьевича Даниловича, директора 2-ой Санкт-Петербургской военной гимназии.
    Выходец из дворян Черниговской губернии, получивший образование в дворянском полку, генерал Данилович считался человеком редкой справедливости. Будучи членом Главного военно-учебного комитета, он ещё избирался членом комитета Литературного фонда, что само по себе уже говорило о нём, как о личности незаурядной.
   Чтобы оценить знания Николая, была приглашена особая комиссия.
   Экзамен прошёл успешно, и А.П.Олленгрэн за свой ответственный и весьма нелёгкий труд была отмечена ценным подарком: Августейшие родители преподнесли ей большую бриллиантовую брошь с вензелями: «АМ» и датой «1876-1879».
    Сам Николай на всю жизнь сохранил трогательно-уважительное отношение к своей первой учительнице, милой и доброй Диди.
    А вот к новому своему попечителю он так и не проникся никаким чувством. То ли генерал Данилович оказался чёрствым сухарём, то ли слишком строгим, волевым наставником.
   Тихий созерцатель, отличавшийся повышенной совестливостью, Николай всегда пугался, если на него внезапно повышали голос или в чём-то  упрекали. Он тотчас был готов исполнить всё, что от него требуют.
   Никто так и не смог понять, каким он обладал характером: безмерно сильным или же обидно слабым.
   

   ИГНАТЬЕВ Олег Геннадьевич.  ДЕТСТВО ИМПЕРАТОРОВ.