La Boi te Musique

Предисловие.

Название рассказа с французского переводится как музыкальная шкатулка. Произведение было основано на личных эмоциях, нахлынувших при неоднократном прослушивании одноименной инструментальной композиции новозеландского композитора Риана Шиэна. Перед и/или после прочтения автор рекомендует прослушать ее для большего погружения в атмосферу рассказаю


***
Снег скрипел под ногами у Алексея Никитича Корсакова, поручика русской императорской армии. Теплая длинная шинель искрилась снежинками в свете уличных фонарей, в кармане лежала заветная коробочка. Подарок.

Обер-офицер неспеша шагал по небольшому военному городку N, расположенному севернее столицы Российской Империи, направляясь на квартиру. Он свернул с заполненного людьми центрального бульвара и вышел на прилегающую улицу. Освещение, как и полагается для второстепенных улиц, было худое: фонарей было мало, да и работали далеко не все. Людей почти не было, а те, кто имел достаточно храбрости выйти в такой темноте из светлых и теплых квартир и изб, быстро, чуть ли не бегом, переходили неосвещенные участки.

Наблюдая эту суету, Алексей Никитич ухмыльнулся, задумчиво пригладил ус, залихватски смотрящий наверх, и поднял голову.

– Magnifique! (от фр. "великолепно" - прим. автора)– только и смог он выдавить из себя.

Прямо над городом горело небо всеми оттенками зеленого и синего. Четкая линия северного сияния разрезало небо, словно длинный шрам от сабельного удара на теле солдата.  Мужчина стоял и завороженно смотрел на элегантно извивающуюся полосу холодного огня, вокруг которой небо пылало синевой и зеленью. И в этом огне застыла и как бы немного подрагивала Полярная звезда, бесконечно далекая и прекрасная. Казалось, что она впитывает пламя сияния, становясь только больше и ярче.

– Красиво, ага! – прозвучал грубоватый мужиций голос.

– А? – Алексей Никитич встрепенулся, как будто очнулся после непродолжительного сна, - А, это ты, Афанасий.

Рядом с офицером стоял, опершись на лопату, дворник в старом овчинном тулупе и шапке, небрежно надетой на косматую голову. Рот был надежно спрятан в зарослях русой бороды. Афанасий улыбнулся – морщинки у уголков его глаз стали еще отчетливее – и сунул в зубы уже свернутую в где-то раздобытый кусочек бумаги «козью ножку». Растерянно захлопал по карманам тулупа в поисках спички. Алексей Никитич достал одну из свертка в кармане шинели и протянул дворнику. Тот сначала недоверчиво посмотрел на Корсакова, а потом добродушно осклабился:

– Благодарствую, Ваше благородие! Есть среди господ жалость к простому мужику!

– Ничего, Афанасий. Все работаешь? – поручик не мог не улыбнуться в ответ на простодушную, почти детскую, радость дворника.

– Ага, снега выпало до… – Афанасий хотел выругаться, но осекся и снова по-детски виновато улыбнулся. – Много, Ваше благородие, много.

Он зажег спичкой папиросу и затянулся, выдохнув клуб дыма и пара. Сплюнул на снег и еще раз благодарно улыбнулся. Алексей Никитич достал еще пару спичек и протянул дворнику.

– Можешь оставить себе.

– Ой, твою за ногу, Ваше благородие, какой подарок! – мужик немного согнулся в поклоне, его лицо буквально сияло благодарностью и счастьем.

– Полно тебе, Афанасий, – Алексей Никитич легонько похлопал дворника по плечу. – Прощай.

– Бывайте, Ваше благородие! – мужик с благоговением посмотрел на свое плечо, явно не ожидав такой доброты и – он даже на минуту посмел подумать об уважении – со стороны благородного господина.

Алексей Никитич любил таких незлобивых мужиков. Они были грубы, порой бестактны, но не было в ней той желчи и подлости, что порой распирает многих на балах и светских раутах. Пройдя метров сто, он остановился и оглянулся. Афанасий курил и смотрел на пляшущую в пламени звезду.

– Хороший мужик, трудолюбивый, добрый. Такому не дворы мести надо, – задумчиво пробормотал поручик себе под нос и побрел дальше.

Через полчаса Алексей Никитич стоял перед дверью своей квартиры, которую открыла его жена, Анна Карловна Корсакова, в девичестве Шварц. Он вошел в дом и обнял ее. Она прижалась щекой к грубой и холодной шерсти его шинели, растопив жаром своего тела снежинки, лежавшие на верхней одежде молодого офицера, ее белые руки обвили его и крепко обняли.

– Здравствуй, Аннушка, – ласково прошептал он.

– Здравствуй, Алешенька, – Анна Карловна ответила ему теплой улыбкой, – Устал? Проходи, я прикажу подать на стол.

– Спасибо, не надо, – поручик грустно посмотрел на напольные часы, стоявшие рядом с дверью в гостиную. Его лицо на мгновенье побледнело и наполнилось тоской, которую он прогнал, – Как Лиза?

– Папенька! – из комнаты выбежала белокурая девочка в легком платьице нежно-розового цвета. Ее волосы были аккуратно уложены заботливыми руками матери, туфельки задорно стучали, выбивая дробь по деревянному полу. Мужчина присел, и девочка бросилась ему на шею, радостно обнимая и прижимаясь к нему. Поручик встал, поднимая вместе с собой дочку, чем вызвал ее радостный смех. Держа ее на руках, он с улыбкой смотрел на свою жену и наслаждался теплом и светом собственного дома, лаской и заботой домочадцев.

– Привет, Лизонька, – он опустил ее на пол, – Смотри, у меня есть для тебя подарок.

– Какой, папенька? – ее небесно-голубые глаза, полные любви и обожания, с ожиданием смотрели вверх на молодого мужчину со светлыми усами и коротко остриженными волосами и усталым лицом. Ее небесно-голубые глаза, полные любви и обожания, с ожиданием смотрели вверх на поручика от инфантерии армии его Императорского Величества, который через час должен был явиться в штаб, чтобы потом уехать в Сербию для защиты ее народа от Османской империи. Ее небесно-голубые глаза, полные любви и обожания, с ожиданием смотрели вверх на своего отца.

Алексей Никитич достал из кармана картонную коробочку и достал из нее шкатулку, после чего повернул металлическую ручку. Шкатулка отозвалась приятной мелодией. Девочка радостно захлопала в ладоши и запрыгала на месте:

– Спасибо, папенька!

Она взяла в руки шкатулку, повернула ручку и заливисто засмеялась, услышав продолжение мелодии.

***
Зима в Сербии была на удивление теплой. Несмотря на то, что январь подходил к своему завершению, снега не было. Тяжелые почти черные облака низко висели над полем боя, предвещая обильный дождь, который омоет землю после того, как люди, живые и мертвые, уйдут.

В дымке зачинающегося вечера загорелись несколько огоньков папирос солдат. Они стояли на позиции, готовые броситься в атаку и умереть. Буквально в полукилометре от них разрывались снаряды, кричали обезумевшие и разгоряченные бойцы с обеих сторон. Война играла свою безумную мелодию с маниакальностью величайших композиторов, не щадя своих инструментов: орудий, сабель, живую плоть.

Птицы давно в страхе покинули эту местность, земля была изрыта и изуродована снарядами, людьми и лошадьми. Недалеко от позиции роты находился небольшой лесок, но и он пал под ударами русской и турецкой артиллерий.

Прошло всего полмесяца с того дня, когда Алексей Никитич виделся с женой и дочерью, но эти полмесяца отставили на нем неизгладимый след. Некогда круглое, пышущее силой и молодостью лицо 26-летнего поручика осунулось и покрылось тоненькой сеткой морщин, правую щеку уродовал багровый, еще не заживший до конца, шрам от осколка снаряда, упавшего неподалеку от него. Санитары сказали, что он легко отделался, так как стоящего рядом прапорщика нашпиговало этими осколками. Обер-офицер был склонен думать, что Бог решил пожертвовать еще юным прапорщиком, чтобы он выжил. Однако его печалила и тяготила мысль, что ничего в этой жизни не дается просто так. Поэтому он все чаще во снах видел небесно-голубые глаза своей дочки и чувствовал касания любящих рук жены. Сам он исхудал и, казалось, стал ниже, как бы придавленный тяжелой ношей боевого офицера. Ко всему прочему, его огорчало то, что он пропустил девятый день рождения своей дочки, и, видимо, пропустит Рождество, проведя его в грязи неприветливых балканских земель.

Алексей Никитич молча смотрел на своих солдат, положив руку на табельную саблю и сжав ее навершие так, что костяшки на правой руке побелели. Бойцы тихо переговаривались между собой, некоторые из них задумчиво обсасывали мундштуки грубоватых трубок и смотрели на выдыхаемый ими дым. Он ждал, ждал того момента, когда адъютант прибудет из штаба с донесением о срочном выступлении роты, и поручик бросит в бой своих людей, подставляя их и себя под турецкие пули и снаряды.

Наконец, это время пришло. Обер-офицер увидел, как к ним с северо-востока стремительно приближался всадник, вскоре можно было разглядеть сосредоточенное, гладко выбритое лицо адъютанта. Поручик, хмыкнув, левой рукой погладил свои щеки, ощущая колкую шероховатость щетины.
 
– Господа, полковник Лазаренко приказал вам немедля выдвигать роту в юго-западном направлении и прикрыть отступающую артиллерийскую батарею, –  он махнул в сторону боя, – Да поможет вам Бог!

С этими словами он спешно поправил съезжавшую фуражку и ударил шпорами по бокам коня, разгоняя его, чтобы как можно скорее оповестить все задействованные в операции прикрытия войска и направить их на верную смерть. Несколько рот должны были стянуть на себя основные силы янычар, преследовавших отступающую батарею, чтобы та смогла перегруппироваться и открыть огонь по войскам противника, а на холме успели собраться для контратаки драгуны и ударить по флангу отвлеченных турок. Хитрый план, но только для его исполнения пехота не должна была дрогнуть и побежать. А значит, они шли на смерть, учитывая превосходство противника в численности. 

Это известие не осталось незамеченным ни для кого: солдаты, даже не понимая всех хитросплетений замысла штабс-офицеров, чувствовали беду. Многие начали креститься и бормотать «Отче наш». Алексей Никитич достал из-под мундира нательную иконку святого Алексия с крестом и приложил к губам, потом убрал ее и перекрестился.

– Ну что, молодчики, поправьте мундиры, перед Господом негоже предстать в неподобающем виде! Вперед, шаго-о-о-м м-а-а-арш! – гаркнул поручик и зашагал вперед.

Его полурота вместе с другими рядом стоящими частями выдвинулась в указанном направлении. Застучали барабаны, задавая ритм войскам, русская рать шла молча, оглушенная вошедшими в раж барабанщиками, – только взрывы и крики приближающегося боя да чеканный шаг мужчин могли прорваться сквозь завесу этой глухоты.

***
Приближалось Рождество.

Маленькая белокурая девочка с небесно-голубыми глазами сидела на персидском ковре в гостиной квартиры поручика Алексея Ивановича Корсакова и играла с подаренной музыкальной шкатулкой. Ей нравилась мелодия, издаваемая шкатулкой: такая нежная и трогательная, что пронимала ее до глубины души. Ей нравилось сидеть на мягком пушистом ковре, ей нравилось это ярко-красное платьице, что подарила ей маменька на день рождения. И еще больше ей нравилось смотреть как блестящая пузатая игрушка на елке танцевала, вращаясь и покачиваясь, под музыку, которая лилась из подаренной шкатулки.

***
Алексей Никитич уже мог видеть бегущие за спешно отступающей батареей пестрые войска турецких янычар. Расстояние между ними стремительно сокращалось. Необходимо было поспешить, иначе батарея была обречена. Барабаны неистовой дробью глушили каждого солдата, выбивая ею все раздумья и сомнения, оставляя лишь мысль о долге перед Отечеством, перед соратниками-артиллеристами, которые могли погибнуть от безжалостного турецкого ятагана.

Вскоре русские войска подошли к янычарам на расстояние ружейного выстрела. Медлить было непозволительно.

– Бойцы! Сто-о-ой! Ружья взвести-и! Це-е-елсь! Ого-о-онь! – заорал поручик.
Мгновения спустя загрохотали ружья, пороховой дым заволок всю округу. Почти оглохший Алексей Иванович все же смог услышать крики и стоны умирающих и раненных, но имевших шанс выжить турок. Атака янычар была сорвана.

***
В небольшой уютной гостиной играла тонкая музыка шкатулки. Елочная игрушка покачивалась из стороны в сторону, приковывая взгляд Лизы. В комнату вошла ее мать и села в кресло, открыв книгу на заложенной ранее странице.

– Маменька, а папа вернется на Рождество? – наивно спросила девочка, оторвав взгляд от завораживающей игрушки.

– Не знаю, Лиза. Но я была бы очень рада… – на этой фразе женщина осеклась. На мгновение на ее лице застыла скорбь, которая вскоре ушла, и Анна тепло улыбнулась своей дочке, наклонившись и погладив ее по голове, – Будем надеяться и молить Бога, чтобы он вернулся к нам на Рождество.

***
Завязавшийся бой шел уже полчаса, солдаты падали под ружейными выстрелами с обеих сторон. Смерть забирала свое, невзирая на чины и происхождение.

Русская пехота, оглохшая от выстрелов и адских криков умирающих и раненных, с остервенением палила в сторону турецких янычар. В их лицах читались страх и ненависть к врагу, у некоторых на губах застыла безумная улыбка, многие наперебой читали молитвы, которым их учили в приходских школах священники, и произносили такие слова, которые они слышали еще мальчишками во время сельских гуляний мужиков и за которые их нередко драла мать.

Алексей Иванович стоял чуть позади строя своей полуроты. Сзади к нему подбежал прапорщик из другой полуроты:

– Господин поручик, капитан приказывает поднимать бойцов в рукопашную. Необходимо выиграть время для артиллерии, которая отошла на безопасное расстояние и должна развернуться на новой позиции.

– А где драгуны? Они должны были ударить с фланга! – кричал обер-офицер, он понимал, что эта атака станет их последней, – Мы же попадем под выстрелы своей же артиллерии!

– От драгунского корпуса нет никаких вестей. Мы должны занять янычар, иначе они отведут часть сил для уничтожения нашей артиллерии. Мы отвлечем их, а потом отойдем, уходя из зоны обстрела наших пушек.

С этими словами, показывая, что разговор окончен, отошел к своим солдатам. Все верно, не им обсуждать приказы капитана.

Алексей Иванович вздохнул и обнажил саблю, вытянув ее вперед, и заревел:

– Бойцы! Прекратить огонь! Примкнуть штыки-и-и! Разобьем нехристей! Впере-ед, за Веру, Царя и Отечество! Ур-а-а-а-а-а!!!

Обер-офицер кинулся вперед, указывая острием сабли на врага. Сквозь грохот боя он все же услышал, как затрещали вновь боевые барабаны, как его солдаты и солдаты других рот с диким ревом бросилось на врага. Он не мог оглянуться и посмотреть, но был уверен, что увидит в их глазах только животную ярость и животный же страх. Наверное, это все же одно и то же.

***
Ласково потрескивала печка, обогревая комнату в этот холодный январский вечер. Музыкальная шкатулка заливалась во всю, наполняя квартиру приятными и расслабляющими звуками. Лиза сидела и с наслаждением смотрела на своеобразный танец елочной игрушки, а потом эти звуки подняли ее на ноги, и она начала кружится в неумелом танце, пытаясь повторить движения, которые ей когда-то показывала мама. Анна оторвалась от чтения и с улыбкой на лице наблюдала за дочкой. Светлые волосы Лизонки растрепались от усердия девочки и теперь ниспадали на ее плечи, развиваясь, если Лиза пыталась сделать особо сложное и быстрое па. Ее небесно-голубые глаза искрились от радости и счастья, а музыка звучала, заставляя танцевать даже елочную игрушку. И вот уже Анна Карловна начинает хлопать в такт танцу своей дочурки, как бы заражаясь неуемной энергией молодого тела. А музыка звучала и звучала…

***
Какое-то время после смертельного ранения Алексей Иванович еще бежал вперед, не сбавляя скорости, несмотря на то, что пуля, попавшая прямо в сердце, немного откинула его ударом.

Боли он не чувствовал, нет. Скорее его охватили тоска и удивление, смешанное с негодованием, что вот его конец. И конец этот казался ему уродливым и серым, как угрюмое балканское небо над головой.

Сначала опустилась рука с вытянутой саблей. Пальцы разжались, выпустив оружие, более не нужное умирающему обер-офицеру. Потом он упал на колени и завалился на бок. Открытые глаза смотрели, как вперед бежала русская пехота, ослепленная боем и не заметившая гибели командира. Силы покидали его, но он все же смог лечь на спину и расстегнуть мундир. Дрожащая рука перебирала складки накрахмаленной быстро пропитывавшейся алой кровью нательной рубашки в поисках иконки. Губы едва шевелились в молитве. Его душа покидала тело, и он более не видел скучающего балканского серого неба. Умирая с крепко зажатой иконкой в ладони, Алексей Иванович видел только небесно-голубые глаза своей дочки, которая в кроваво-красном платье танцевала в гостиной под звуки музыкальной шкатулки.