Звереныш и небо

Пообещал он себе, итогом, что будет пить молоко немилосердно, презрев упругую сытость желудка, дабы к весне хитин души окреп для новых потрясений. Трещины же в ней расширились настолько, что реальность проваливалась, вязла в болоте, выпячивая несуразности происходящего, как руки утопающего, бурля и разбрызгиваясь, отчего примитивная красота не воспринималась, а краски простой его, звериной сущности, тускнели и выгорали, клубясь в черноте мозгового одиночества осенним туманом, уводящего с спасительной тропки сознания к капканам воображения.

А пока звереныш уполз в берлогу, берестой вымощенную, вереском увитую, дабы закрылись раны его существования, с помощью теплой, бесхитростной земли да молчаливого отцовства дубовых кореньев. Он верил, еще верил, что с помощью обычного молока, белой жидкости, богатой кальцием, можно соорудить скорлупу, способную выдержать тяготы одинокого лесного существования.

И так застало небо его, неловко втискивающимся в разверстую плоть огромного чрева, прикрывая от чужих взглядов снегом пушистым, что падал над темным лесом до глубокой ночи, длинными ресницами прикрывая следы, кровяные кляксы, вытесняя звуки рубящего топора сердца, стучащего глухо и не замедляющегося целую вечность, готового свалить великана, что недовольно брюзжал слюнями щепок и надсадно скрипел, пытаясь удержаться вертикально, в попытке окончательного понимания светила и прослушивания звездного хора, нарочито молчаливого в эту зиму.

Лес охладился, трясясь лихорадкой уцелевших листьев. Ветер кропотливо обнимал стволы деревьев, терся о шершавую кору косматой головою. Поземка скрадывала следы, маленькие багряные точки, наволочкой закидывая их грозные глаза, вперившиеся в невидимость холода, а после умерщвляла контраст вовсе, унося в венозных ладонях к рассвету, бодро встающему за хриплым просторным полем с торчащими памятниками погибшему бурьяну.

Звереныш посапывал в своей норе, пестуя раны красочными снами, в которых облако, прилетевшее с далекого моря, омывало его бурую шерстку теплотой весеннего дождя, пахло ласковым мхом, грибами, сытно прущими из под хвои, крики вернувшихся птиц - баюкали тревогу, а громыхающие майскими грозами горизонты - сбивали вспять траектории страхов, бражничая отвагу, дремавшую от духовного голода.

Звереныш мчался зелеными склонами, что пестрели медуницей и лютиками, взбегал на холмы, словно венцом, коронованных цветущим терносливом, ложился в густоту ковров мелиссы, укрывался мятным одеялом, жевал в розовом рту былинку чабреца и смотрел, как вечер, пошатывая тени, пригнувшись, пробирается по небосводу, оставляя пылинки горящих гвоздиков, искорки будущих августовских костров на черной шелковистости огромного зеркала. И мерцающее таинством озеро над головой тоже смотрело на звереныша, пожевывая задумчиво травинку падающей звезды. Не предупреждая и ничего не советуя. Хотя и могло намекнуть, что никакое молоко тому не поможет.