В чужой компании

"– Сердиться изволили тут мало-мало… Да уж истинно, что в здешних местах ангел – и тот рассердится. Верно.
Он покосился в сторону Кругликова и вздохнул:
– Необразованность!
Однако и это не помогло. Арабин не обратил на него внимания, допил стакан, вынул книжку, что-то записал в ней, потом торопливо оделся, рванулся к двери, потом остановился, взглянул, нет ли в дверях кого-либо из ямщиков, и, будто обдумав что-то, вдруг резким движением швырнул деньги. Две бумажки мелькнули в воздухе, серебро со звоном покатилось на пол, Арабин исчез за дверью, и через минуту колокольчики бешено забились на реке под обрывом.
Все это было сделано так неожиданно и быстро, что все мы, трое безмолвных свидетелей этой сцены, не сразу сообразили, что это значит. Как всегда в денежных вопросах, первый, однако, догадался Копыленков.
– Уплатил! – произнес он с величайшим изумлением. – Слышь ты, Кругликов? Ведь это, смотри, прогоны. Ах ты, братец мой!.. Вот так история!"

В.Г. Короленко "Ат-Даван"

"...из дурной компании, так же как и из разврата, извлекается некоторая выгода; утрата невинности вознаграждается утратой предрассудков. В обществе злых людей, где порок выступает без маски, мы по-настоящему и распознаём предрассудки..."

Дени Дидро "Племянник Рамо"

Началась история этой «ссылки» с того, что по моей инициативе и при прямом моём участии был освобождён от работы освобождённый (простите за советскую тавтологию) парторг ракетного дивизиона майор Любарт. Любарт был бездельником и похабником, и, (толку грех таить) как у нас говорили, «лежал» на должности.
 
Это было то время, когда Советский Союз уже, раскачиваясь, трещал «по всем швам» не в малой мере и от деструктивной работы таких горе-политремесленников.

Работа, заключавщаяся в агитационно-пропагандистской, партийно-политической и организационной деятельности среди членов партии, а точнее её полное отсутствие, была на виду у ещё верящих в идеалы коммунизма офицеров дивизиона. Но, то ли из-за разъедавшего всё и вся нигилизма, а, может быть, из-за лени и косности, но никто не думал высказать партбездельнику правду в глаза, тем более, что он, в общем-то, никому не мешал, тусуясь в офицерской компании, периодически рассказывая сальные анекдоты и «выдавая» похабные песенки.

Будь наш парторг не парторгом вовсе, а трудягой-командиром, эти штуки сходили бы запросто ему с рук. Но он был, как никак, «красным попом» и внутреннее недовольство им в кругах офицерства постепенно нарастало.

Будучи председателем партъячейки батареи и обладая по своей молодости достаточным запасом максимализма, я во время отчётно-выборного собрания выступил с предложением о снятии Любарта с поста парторга «за отсутствие работы».  Я был в дивизионе недавно, и, в случае «непрохода» моей инициативы, рисковал нажить себе врагов в лице замполита и того же парторга.
 
Но, к моему удивлению, из тринадцати присутствовавших коммунистов за мою «пропозицию» проголосовало семь. А против – шесть.

Скандал, конечно, в парткомиссии бригады разгорелся нешуточный – мы это чувствовали по наэлектризованному, буквально «сыпавшему искрами», заместителю командира по политчасти майору Киркину.
 
Парторга тихо убрали, как мы слышали – приписали к политуправлению армии за штат.

Мы продолжали обычную свою службу: наряды, караулы, обслуживание техники. Я, выполняя к тому же ещё и партийную работу, готовился к конференции бригады. И тут меня вызвал к себе Киркин и распорядился представить ему черновики будущего выступления.

Я принёс свои наброски и передал замполиту. Он углубился в чтение. Через несколько секунд он заёрзал на табурете худощавым телом, задёргал плечами, а потом с раздражением сказал мне прокуренным голосом, рассматривая меня своими оливковыми глазами:
 
– Такой текст не пойдёт! Садитесь, товарищ старший лейтенант, и пишите.

Я присел, взял ручку и стал ждать. Майор, встав из-за стола, размеренно заходил по кабинету и, пригладив седоватые тёмные волосы, начал диктовать мне какую-то муть про то, что «в дивизионе проведена определённая работа…, за отчётный период в свете исторических решений XXVI съезда КПСС осуществлены следующие…».

– Я под диктовку писать не буду, – произнёс мой рот, а руки отодвинули листы бумаги и положили на них авторучку.

– Как это «не будете»? – возопил Киркин, и губы его нервно задёргались, а лицо густо покраснело от гнева.

Я встал, выпрямился по стойке смирно и замолчал, глядя ему прямо в глаза.

– Вы здесь служить не будете… Вот садитесь и пишите рапорт о переводе. – не скрывая раздражения, отчеканил тот.

Я, снова присев, стал писать под его диктовку о том, что, мол, прошу перевести меня в артиллерийскую часть, так как хочу служить по своей воинской специальности.

Через несколько месяцев мне вручили предписание: сдать должность и убыть в Гусиноозёрск в мотострелковую дивизию на должность командира миномётной батареи.

Как сейчас помню: поздний вечер 22 декабря 1985 года; я с двумя чемоданами схожу на станции Загустай и спрашиваю у местных, как добраться до военного городка?

«Да вот же он, – показав на видневшиеся не очень далеко огни пятиэтажек, сказала мне работница станции. – Пройдёте по дамбе между отстойников, а там – в горку».
 
Ночь была удивительно тихая, безветренная, ясное небо усыпано пушистыми звёздами. И я пошёл. Было так не по-зимнему тепло, что в шинели я совсем не замёрз и даже не одевал перчаток, хотя нёс чемоданы. Это было моё последнее хорошее впечатление от жизни в известном не только в Бурятии военном городке.

Дежурный по части привёл меня в одноэтажное офицерское общежитие под шиферной крышей – деревянный барак. Мне показали мою койку в небольшой комнате, где кроме меня жили: высокий худощавый, темноволосый, чем-то похожий на гасконца, старлей по фамилии Ржавский и такой же худой, но поменьше ростом со светлой шевелюрой летёха с молдаванской фамилией Пайу. Ребята, как и я, были молоды и «безбашенны» и мы подружились.

Хуже назначения я себе и представить не смог бы. Самое большое «западло» для офицера-артиллериста у нас считалось – попасть в пехотный батальон. Так оно и получилось. Через несколько дней мне пришлось сменить чёрные бархатные петлицы на красные суконные. «Курица – не птица, миномётчик – не артиллерист», крутилась в моей башке весёлая прибаутка, не добавляя оптимизма.

Батарею я принимал у Васи Грабовского. В силу своего пофигизма, Вася, конечно, ничего не делал. Да и делать-то ему особо ничего не надо было. В кадрированном подразделении (по документам это звучало: подразделение в части сокращённого состава) у него в подчинении по штату не было ни одного солдата. В парке боевых машин стояли вывешенные на деревянных колодках девять ГАЗ-66 и одна МТОшка (машина технического обслуживания с кунгом) на базе ЗиЛ-131. Бензобаки автомобилей, которые должны были быть заправлены «под завязку» и опломбированы, источая далёкий и тонкий запах когда-то бывших в них углеводородов, зияли пустотой ближнего космоса; штук пять или шесть аккумуляторов были проданы или пропиты; запасного колеса на одной машине тоже не было.

Провозившись неделю с техникой, я составил в четырёх экземплярах акт и принёс Васе его подписать. Находясь в подпитии, он не очень внимательно его почитал, покачал головой и «подмахнул» без слов. Ему предстояло уйти в запас по минимальной выслуге, и его особо ничего уже в жизни не волновало.

Я сдал один экземпляр акта в штаб полка и включился в работу. Через несколько недель дивизии предстояло развёртывание с призывом резервистов, и батальон усиленно готовился. Благо, я приехал без семьи (жена наотрез отказалась жить в этом городке, славящемся дурной репутацией «дыры»), мне пришлось «торчать и зависать» в батальоне до глубокой ночи, выполняя поручения комбата. Не знаю почему, но командир батальона меня сразу невзлюбил. Придирки по мелочам, высокомерие, насмешки при бойцах, в конце концов, во время очередного ночного аврала, разозлили меня, и я потребовал уважительного отношения к себе. На что майор Медовский (такова была его фамилия), приняв инфантильную позу, сдвинув носки сапог друг к дружке, стал меня отчитывать. Я не знаю, чего я так «прицепился» к его сапогам… Когда он сказал, что он комбат, и что будет заставлять меня делать любую работу, я, наконец, не выдержал и в запальчивости отпарировал в том смысле, что я тоже комбат, и буду делать только то, что положено.

Медовский слегка опешил, на его веснушчатом узком лице с тонким длинным носом заиграли мимические мышцы, отвечающие за гримасы ненависти, и он стал грозить тем, что «засыпет» меня взысканиями, на что я сказал: «Сыпьте», – и ушёл в общагу спать. Я шёл гордый за себя. Я был рад тому, что так отшил дурака, и комбат меня после этого больше особо не донимал, хотя тайную злобу затаил. Наши взаимоотношения установились в строго официальной плоскости.

Каждый день, если меня не было на дежурстве, я в одиночку, вооружившись домкратом и монтажкой, выставлял покосившиеся машины «по горизонту» или обслуживал стоящие за ними на колодках 120-миллиметровые миномёты, некоторые из которых, кстати, имели вмятины от осколков – следы минувшей Великой Отечественной. «Самовары», стоящие на вооружении с военных лет, были довольно раздолбанные, но стрелять из них можно было вполне сносно, если знать некоторые специальные пушкарские хитрости.

Особой гордостью и заботой для меня были три новеньких 82- миллиметровых «Василька» – автоматических миномёта, которых мы в училище видели только мельком, а изучали и кое-что знали только теоретически. «Василёчки» стояли загруженными в ГАЗовских спецкузовах и меня беспокоило то, что запасные части, инструмент и принадлежности находились там же в железных ящиках. Спасти добро от воровства было сложно (ну не в парке же ночевать). А хранить его больше было пока негде.

В общем, тоска меня глодала смертная от всего этого «бардачины», но приходилось, скрипя зубами, терпеть.
 
Январь стоял лютый и однажды я на себе в полную меру испытал, что значит не успеть поесть перед работой. В тот ясный морозный день я чуть не проспал на построение. Обычно вставая за час, я успевал всё, но тут вышла промашка: до развода оставалось полчаса, и я никак уже не мог добежать до офицерской столовой, чтобы позавтракать. Пришлось идти, не жрамши! Сразу с плаца нас увели в парк боевых машин, где мы «разползлись» по местам работы. Медовский, как всегда обходя подразделения, заглянул под автомобиль, под которым возился я, и ничего не сказав, прошёл дальше.
 
Всего лишь через час я вдруг почувствовал сильнейший озноб. Мороз, казалось, продирал меня до костей, как читалось когда-то в книжках. Я не думал, что это ощущается именно так!
 
Я выполз из-под «шестьдесят шестого» и пошёл в направлении какого-нибудь тёплого помещения. Таким «вигвамом» было здание контрольно-технического пункта («в миру» – КТП). Зайдя в тёплый домик, я увидел толпящийся в зимних комбезах воинский люд – не мне одному было холодно. Я огляделся и обогрелся рядом с горячим радиатором, и тут мой взгляд привлекло  разложенное на подоконнике горкой на газетке, порезанное небольшими ломтиками… сало. И я вдруг так явственно ощутил, что хочу не есть, а просто «хавать»! Вот что значит вовремя не подкрепиться. Испрошенные у ребят два шматочка, нежно опустились на дно желудка, и по окоченевшим членам потекло тонкое и приятное тепло. Не водка греет на морозе, а сало!

Скоро наступила пора развёртывания дивизии и связанных с этим волнений и хлопот. Батарею наполнили: суета сует и гомон серьёзных, умудрённых жизнью мужиков, которых свезли по военкоматовским повесткам со всех прилегающих к Байкалу регионов (от Красноярска и Якутии до Читы). Неделя боевых слаживаний и развёртываний прошла быстро. Вскоре пришло распоряжение – сменить диспозицию и парк перебазировали в другое место – сразу за штабом дивизии. Воспользовавшись моментом, я добился, чтобы все машины были заправлены горючим, благо на учениях никто не экономил. Все баки я опечатал. Жизнь налаживалась! Приближалась весна.

Как-то в выходные (это было весной 1986 года) я зашёл в одну из соседних комнат общежития и попал на небольшую такую аккуратненькую пьянку, не помню, по какому поводу. В то время (кто не забыл) по стране шагала безалкогольная кампания.
Воинские коллективы, как и положено, тоже живо включились в борьбу с «зелёным змием», но про выходные как-то не уточняли: пить, или не пить?

Сидим, значит, рассказываем анекдоты и историями делимся из военной жизни, закусываем. Вдруг дверь открывается и тихо заходит замполит полка. Я уже его фамилию, да и внешность совсем не помню. Но дело не в этом.

– Что вы здесь делаете, товарищи офицеры? Водку пьёте? – спросил он.

– Да нет, не пьём. – отвечаем нагло мы.

А если честно, мы-то особо и не пили. Так, что-то плеснули вовнутрь и байки травили.

Поскольку те ребята были не нашего полка, замполит сказал только мне: «В понедельник зайдёте ко мне в кабинет, напишете объяснительную».

Ну, ладно. В понедельник, как сказано, прихожу. Усаживает за стол, даёт лист, пиши, мол. Ну, я и написал, что в комнату соседнюю зашёл зубную пасту попросить и разговорился о том, о сём. А водку я вообще на дух не переношу.

Замполит прочитал мой опус, подсел поближе и спрашивает так доверительно: «Скажите, Семён Юлианович, а вас за что в Гусиноозёрск… сослали?» (!).
 
От такой постановки вопроса я опешил. Оказалось – в Гусиноозёрск в основном «ссылали» за различные провинности практически всех: от командира дивизии до «карьеристов, прошедших «славный» боевой путь от лейтенанта до капитана и обратно». Встречал я во время службы и младшего лейтенанта, который не так давно носил на погонах по четыре звезды. Но, это – к слову.

Я не стал рассказывать замполиту историю, связанную с его коллегой Киркиным и мной, а просто искренне удивился: «Не понял, как это: сослали? Я вообще-то на повышение сюда направлен!».
 
На том инцидент был замят за недостаточностью улик. В то время за участие в пьянке можно было вылететь из партии со всеми вытекающими, как говорится…

Однажды вечером, придя с дежурства, я случайно увидел, что в соседней комнате офицеры играют в преферанс. А я со времён курсантства страстный поклонник «пульки».
 
Я поинтересовался, можно ли войти в игру? Парни, которые, кстати, были постарше меня, переглянулись.

Оказалось, что они уже заканчивали партию, рассчитывались и, глядя на меня, решили сыграть ещё одну партеечку уже на четверых. Я с удовольствием сел. Обычно в наших компаниях мы играли по три копейки за вист и, в случае проигрыша, приходилось расставаться с не очень большими деньгами: два-три, ну, может, пять рублей от силы. Эта же компания сразу предложила играть по десять копеек. Возражать было как-то неудобно (сам напросился) и я не возражал, хотя холодок по спине прошёл. К тому же играл я ещё очень слабо, но отказаться было уже никак нельзя.
 
Прошли круги распасов. Началась игра. Везения особого в раскладе, как всегда, не было. Пару семерных я «спилил», несколько раз обремизился. «Горка» подрастает, и чувствую – им за мной «угнаться» всё трудней.
 
Партнёры, судя по всему, были сыгранными: всю игру выразительно поглядывали друг на друга, как-то подозрительно серьёзно гримасничая и подмигивая. А тут ещё «пробойный» мизер приходит, да ещё не с моей руки. Мне бы отказаться от греха, да пасануть, но нет же – бес меня дёргает: «А вдруг прикуп ловкий придёт?!».

В общем мизернул… «Прицепили» они мне штук пять «вагонов»… Сижу, тоска меня взяла! Гора неприлично высокая, а ребятки деловито-довольные, как ни в чём не бывало, сдают. Говорила мне мама: «Не садись, сынок, играть в чужой компании»!

Доиграл я кое-как. В башке шумит, уши огнём горят, сам бледный. А они давай считать… Влетел я в тот раз на 100 (сто советских!) рублей. А зарплата – триста. Я, конечно, деньги сразу отдал, благо денежное довольствие только что получил.

Сам думаю: что делать? Жена убьёт, да и жить-то как-то надо!?

В общем, выкрутился я так, что супруга вообще ни о чём не догадалась. Я сразу же у товарища, неженатого Ржавского, перезанял девяносто до получки. Жене сдал деньги, как вроде бы себе десятку оставил на пропитание. На следующий месяц я девяносто назад вернул, а восемьдесят снова перезанял. Так вот и рассчитался через пол годика полностью. А питался тем, что из дома привозил порой, да в солдатской столовой нет-нет в наряде что-нибудь перехватывал. Мир не без добрых людей!

Однажды летом, в утреннее время, проходя автопарком мимо огороженной колючей проволокой площадки нашего батальона, я случайно увидел идущего от БМПшек третьей роты к моим ГАЗончикам «бойчилу» с двумя… пустыми канистрами. Я притаился, подождал, пока солдатик скроется и заглянул под колёса. «Осторожный» боец, точнее только его ноги в кирзачах, виднелись за четвёртой или пятой машиной прямо в районе расположения бензобака.

Подождав несколько минут, дав совершить преступление, я появился из-за кабины. Солдат держа в руке толстый резиновый шланг, вставленный одним концом в канистру, а другим – в бензобак, оглянулся на меня, продолжая свою «работу».

«Вынимай шланг, – сказал я. Тот, ничего не говоря, свернул «заправку».
 
Деревянная «гитарка» для слепка с печати лежала наверху бензобака, похожая на проститутку с разбросанными по тёмному постельному белью пеньковыми волосами-верёвочками. Пластилин внутри углубления был неровно и грубо разорван пополам.
 
Я закрыл крышку и сказал со злостью: «Бери канистры, пошли со мной!».

Воин поднял с песка увесистую ношу и поплёлся впереди меня в сторону КТП, покачиваясь от тяжести.

Дежурный по парку удивился, увидев входящую в его «резиденцию» процессию.
 
«Вот, – говорю я старшему лейтенанту в чёрном комбинезоне с танковой нашивкой, – поймал вора – бензин из моих машин сливал, – добавил я множественного числа для большей значимости содеянного.

Солдат поставил канистры на пол. Старлей открыл крышку, нагнувшись, нюхнул, покачал головой и, протянув мне, по моей просьбе, стандартные листы и авторучку, вернулся к своим техническим делам.

– Пиши, – сказал я военному, указывая на стул возле стола.

– Что писать? – спросил тот, включив «дурака».

– Объяснительную.

Взятый за «жопу» защитник Родины без энтузиазма соскрёб со столешницы авторучку и придвинул к себе белый лист бумаги.

Через полчаса улика была оформлена. На всякий случай я взял у дежурного его данные и отнял расписку о том, что он свидетель.  Затем я заставил воришку слить бензин обратно в бак и предупредил его, что за такие вещи он может попасть под трибунал.

После обеда на построении я подошёл с этой «объясниловкой» к командиру батальона майору Медовскому.

– Разрешите обратиться! – по-уставному отчеканил я и протянул ему сложенный вчетверо лист.

Комбат медленно прочитал текст, написанный неровным почерком, впрочем, довольно грамотно. Изложенное гласило, что солдата с канистрами послал к машинам миномётной батареи его ротный, капитан Краснов, который, к тому же, был закадычным другом и сотоварищем командира батальона, невзирая на то, что, был ещё и его подчинённым. У Краснова собственный «Запорожец», который, как и ГАЗ-66 нуждался в заправке 76-м бензином.

– Краснов! – вяло крикнул Медовский, повернув голову в сторону группы офицеров, стоящих неподалёку.

– Я. – откликнулся капитан в щегольски отутюженном офицерском обмундировании с кителем, перетянутым (впрочем, не очень туго) портупеей. Комбат молча кивнул ему головой, приглашая подойти, и когда тот легко «подплыл», протянул ему бойцовскую объяснительную. Не моргнув и глазом, Краснов стал читать. На его худощавом гладко выбритом, смазливом лице не отображалось ни единой эмоции.
 
Ознакомившись с фабулой, он молча протянул листок Медовскому, продолжая стоять и смотреть на него, как будто ничего не произошло. Комбат, в своей излюбленной инфантильной позе со сдвинутыми носками хромовых сапог, протянул мне мою бумажку.
 
«Хорошо, идите», – только и сказал мне он. И я занял своё место в неровном строю полка, ожидающего появления командира.

Как я и думал, никаких последствий для комбатовского любимчика происшествие не имело. Но лазить по моим машинам перестали.
 
Этим же летом в злополучном автопарке произошла ещё одна трагикомичная история, связанная с моими машинами. Жарким июльским днём я, как всегда, возился с моими «газончиками», осматривая «Васильки», стоящие в кузовах. В одной машине я обратил внимание на какой-то неординарный беспорядок, разглядев в самом дальнем углу, скрытом полумраком, нечто объёмное, размером с тумбочку, завёрнутое в брезент. Раздвинув грубую пыльную ткань, я обнаружил стеклянную десятилитровую бутыль из-под электролита, «замурованную грязной тряпицею» и наполненную мутной светло-бежевой жидкостью, источающей тонкий сивушный «аромат». Внутри, под горлышком «жбана» шевелилась крупными пузырями светло-серая пена, нашпигованная раздувшимися от влаги мушиными тельцами. Над тихо булькающей ёмкостью вилась стайка насекомых.

Вытащив бутыль наружу, я решил устроить публичное алкогольное «аутодафе» на глазах работающих в парке бойцов батальона. Оттащив бутыль на середину площадки между рядами машин, я поставил её на каменистый грунт, демонстративно откупорил и, наклонив, стал сливать содержимое вниз. Рыхлая песчано-каменистая почва жадно поглощала нежданное «угощение». Воины с интересом наблюдали за моими действиями,  переглядываясь с многозначительными улыбками.

Когда в бутылке браги оставалось чуть больше половины, я услышал приближающийся со стороны  КТП треск мотоциклетного мотора. В то же мгновение через раскрытые въездные ворота, сделав крутой вираж и прыгая по валунам, на площадку въехал зелёный «Урал» с коляской. За рулём в форме капитана и в каске сидел худощавый, небольшого роста ротный из другого батальона. За ним на заднем сиденье, придерживая рукой фуражку, подпрыгивал на неровностях его друг и собутыльник высокий и ширококостный, с испитым лицом, капитан Башмаков, который истошно вопил: «Сто-ой!».
 
Мотоцикл резко затормозил рядом с наклоненным бутылём, из которого продолжало размеренно истекать мутноватое содежимое.

Соскочив на землю, они бросились к ёмкости с брагой, и один из них вдруг стал… жадно её захлёбывать, поднеся рот к струе. Я отошёл в сторонку, наблюдая за происходящим.

Когда до друзей вдруг дошло, что бутыль можно просто поставить вертикально, они, наконец, поняли, что не всё ещё потеряно. Разгоряченные «погоней» «братья по разуму» погрузили выпивон в коляску и в тот же миг, обдав нас сизым выхлопом, скрылись за стальными рядами боевых машин.

До сих пор не могу понять, какими такими космическими флюидами долетела до тех товарищей информация о том, что творится что-то чрезвычайное (в их выпивошном понимании), что подвигло их на мгновенное действие? Загадка.

Осень и зима прошли в малых и больших армейских заботах: нарядах и караулах, учениях и строевых смотрах, командировках и редких днях, когда можно было побыть с семьёй.
 
Ранней весной 1987-го я узнал о новом назначении. Меня переводили в артиллерийский полк, дислоцированный на станции Дивизионной рядом с Улан-Удэ. Назначили меня в реактивный дивизион командиром батареи «Град».

Начав готовиться к сдаче должности, я обратился к начальнику штаба полка, поинтересовавшись, какие правовые решения приняты были по моим актам? Выяснилось, что последних вообще не оказалось, и никто не знает, где они находятся.

– Ну как же так, товарищ подполковник, я же лично их вам передавал?!

– Ничего не знаю, документов «море» каждый день поступает, наверно, затерялись.

Вот так, просто и рутинно «затерялись». Я принёс из своего личного архива ещё один экземпляр, передал его и написал рапорт о списании утраченного имущества.

Моё «прошение» постигла участь всех предыдущих, и мне даже пришлось обратиться к командиру дивизии во время строевого смотра с устным рапортом, приложив к нему оставшийся четвёртый экземпляр.

Комдив подозвал командира полка к себе и протянул ему бумаги.

«Разберёмся, товарищ полковник». – отчеканил тот.

«Хорошо». – подумал я, немного смущаясь оттого, что пришлось напрячь «полкана».

Должность я сдавал лично Медовскому.

Расписываясь за приказ о моём переводе и расчёте, я прочитал: «За… утрату аккумуляторов длительного хранения и запасного колеса автомобиля ГАЗ-66 согласно Акту приёма-передачи дел и должности (…) удержать с капитана Герасимова С.Ю. три оклада денежного содержания. Начальнику автомобильной службы полка указанное имущество списать с книг учёта части и т.д.»
 
С меня «содрали» пресловутые три оклада, но я, всё же, был рад тому, что оставляю, наконец, эту «чужую компанию». Стоял тёплый и ясный апрель 1987 года. Жизнь продолжалась!