Глава 21 Кто я?

Кто я – этого я не знаю и, наверное, не узнаю никогда.

Как-то мы с тетей были в поликлинике (оформлялись в школу). Из моей карточки выпали листочки с анализами, на которых было мое имя, но чужая фамилия.
— Что это? — спросила я тетю.
— Перепутали, — ответила она, порвала бумажки и выбросила клочки.

Припоминаю не один подобный случай, но я не придавала этому никакого значения.

Когда я впервые вышла во двор на нашей рабочей окраине, меня окружили дети.
— Ты кто?
— Дочь Соколовых.
— Родная?
— Да.
Один мальчишка засмеялся:
— Гы-гы, — родная! Да она детдомовка!
Я в слезах прибежала домой.
— Мам, они говорят...
Мама успокоила меня:
— Они врут.

Очень скоро мы уехали из Москвы в Остафьево, где мама устроилась бухгалтером в Дом отдыха. Там я прожила два с половиной года. Новые впечатления и друзья вытеснили из моей памяти неприятные слова, услышанные во дворе от мальчишек.

Вернулись в Москву, когда я уже ходила в школу. Все было хорошо, правда, бывало, что я замечала, как одна девочка шептала что-то другой, показывая на меня.

В какое-то время я стала понимать, что наша семья не похожа на других. Наша соседка по коммуналке тетя Рая лупила дочерей по щекам и вволю раздавала затрещины. Меня же никогда не наказывали, не били, даже вообще не кричали.

Вот что-то натворим с девчонками, всем во дворе достанется, а мне нет. Соседские дети очень злились на это. Я заупрямлюсь, а мама скажет только: «Мы что тебе — чужие?» — и меня охватывал ужас: в глубине моей души оставался какой-то неясный страх, что меня вернут в детский дом. Причем самого детского дома я не помню, но всегда боялась остаться одна.

Я очень любила семью и родителей, но внешне я сильно отличалась от них. Они были статные, плотного телосложения, а я — маленькая, худенькая. Помню, как в больнице одна женщина сказала:
— Вот родители у тебя ладные какие, а ты у них — вроде заморышка. Ты им родная?

С возрастом я все чаще встречалась с какими-то фактами, которые настораживали меня. Например, папа и мама делали зубные протезы у одной врачихи на дому. Я тоже приходила к ней лечить зуб. Сижу, на руках держу шумную бормашинку (больно сверлила), а врач ворчит:
— Трудно с тобой — у тебя прямой прикус.
— Но моим родителям вы же лечили зубы, — говорю.
Она:
— Так у них прикус нормальный.
— А о чем это говорит? — спрашиваю.
— Значит, ты им не родная.

Я была просто ошеломлена ее прямотой. Только потом стала припоминать какие-то факты, слова, которые казались мне случайными, но удивительно совпадали по смыслу. Например, у соседки свадьба, наезжает деревенская родня, тесно, стали двигаться, одна табуретка мне упала на пальцы — я: «Ох-ох-ох!» Слышу, одна тетка спрашивает:
— Кто это?
Ей говорят:
— Дочка Соколовых.
Она:
— А, это та, которую приняли?
— Тихо ты, — шикнули на нее.
Но я это услышала.

Один раз, когда мне было десять лет, на кухне случился такой разговор. Незнакомая женщина спрашивала тетю:
— Можно поговорить с ней?
— Нет, не надо, — отвечает тетя.
— Ну хоть взглянуть на нее.
Зина позвала меня:
— Галя!
Я вхожу, здороваюсь. Женщина смотрит на меня, я вижу: в глазах у нее слезы... и подбородок дрожит… Ничего не понимаю. Она встала и быстро ушла. Я спрашиваю у тети про незнакомую женщину:
— Кто она? Что это с ней?
Та отвечает:
— Да так, ничего.
И никогда к этому случаю не возвращались.

Помню, мама очень любила рассказывать о Дальнем Востоке, как они с папой работали на золотом прииске, как там красиво, какая тайга. При этом она просто расцветала. Но как только доходила: «…Вот в сороковом году…» (это год моего рождения) — тетка прерывала ее:
— Ш-ш-ш-ш!
Мама спохватывалась и переводила разговор на другую тему. Я очень хорошо понимаю, что о чем-то не хотели говорить. Это меня настораживало и тревожило.

Я видела мамины фотографии с Колымы в мае 1940 года: мама стройная, в нарядном платье — никакой беременности. В Москву она вернулась в конце июля 1941 года.
Я спрашивала ее:
— А где я родилась?
— В Шелапутинском переулке, — ответила мама (а ведь Шелапутинский переулок в Москве).
— Тебе больно было?
— Я не помню.

И фотографий моих до пяти лет ни одной не было. А на свидетельстве о моем рождении штамп: «Повторно».
— Мама, почему?
— Потеряла, — одно слово, как всегда. Но я же знаю, как мама тщательно относилась не только к документам, но и к письмам, поздравительным открыткам. До сих пор всё лежит в целости и сохранности.

Что-то не сходится. Когда мы переехали из нашего старого дома на Рогожской в Царицыно, я поехала в прежнюю поликлинику взять медицинскую карту. Врач Маркина — она у нас лет двадцать была, задает мне вопросы, (а у меня уже двое ребят-дошколят), я машинально пролистываю карту и вижу лист со штампом «Дом ребенка №...» — вот сам номер уже не помню. Фамилия та же, как на тех направлениях, которые я увидела, когда меня оформляли в школу, а дальше: «Мать умерла от брюшного тифа. Отец — Комаров Василий Тарасович — погиб на Халкин-Голе».

Я смотрю на врача, она быстро вырывает этот листок, сказав только: «А ты что — ничего не знала?». Маркина тут же разорвала этот листок и выбросила.

Как-то я спросила свою одноклассницу, с которой мы дружили с первого класса:
— Ты знала, что я приемная?
— Да.
— А еще кто-нибудь?
— Да. Вся школа.

Разве это скроешь от соседей, да и от ребенка, у которого есть глаза и уши?

Я помню, что в нашем доме всегда ощущалась какая-то настороженность, тревожность, я бы сказала, постоянная печаль.

Сколько себя помню, все время было ощущение, что у нас не хватает денег на еду — а в семье никто не пил, не курил, в карты не играл. Все, что ни купишь, — ох, дорого, ой, сколько стоит!

А еще я всегда просила тетю не разбирать рано нарядную высокую живую елку с игрушками, мандаринками, маленькими конфетками. Это такое праздничное чудо! Но разве уговоришь! До десятого января, а то и раньше, праздник заканчивался.

Конечно, мне хотелось общаться со сверстниками, особенно в подростковом возрасте, но я должна была вернуться вовремя, иначе мама уже с сердечными каплями и состояние у нее — руки, ноги трясутся...

Вечером вообще не выпускали на улицу: «На Тулинской одни хулиганы». Это правда. Пэтэушники еще те озорники. И когда девчонки крутили романы, я сидела дома.

Еще постоянным было ощущение, что кто-то заболеет (и это нередко случалось), а если заболеет, то может и умереть. Но вот эта нервная напряженность была только вершиной айсберга, в глубине которого была тайна, связанная именно со мной.

Очень долго я не могла это осознать, но когда пришла к убеждению, что я действительно приемная, то никак не могла смириться с тем, что мне об этом ничего не рассказывают.

Помню, как я в подростковом возрасте переживала, когда тетя начинала говорить: «Ты вся в дядю Федю, и глаза такие, и брови». Я думала: «Зачем ты меня обманываешь?». А когда тетя пеняла мне: «Что ж ты мне не все рассказываешь? Скрытная ты!», меня так и подмывало сказать: «Я — скрытная? Вся в тебя. А ты что, ничего от меня не скрываешь?». Но, слава Богу, такого не случилось. Никогда я об этом не спрашивала. Ведь они мне жизнь спасли (соседка рассказывала, что я маленькая сильно болела и чуть не умерла). Они любили меня, жалели, а я не хотела их потерять.

Меня всегда сдерживала одна фраза, которую мама говорила, если я упрямилась, делала что-то не так. «Мы что тебе — не родные?». Тут же в моей голове поднималась буря, ведь я знала, что не родные, но они же самые близкие, самые любимые — как это соединить?

Когда я повзрослела и училась в институте, я решила атаковать родных по больному вопросу с помощью литературы, и основной удар направила на свою главную воспитательницу — тетю. Я не помню автора — какой-то народник, — у него была хорошая такая повесть деревенская. Сюжет такой. Одну девушку соблазнил человек, да и бросил, она родила ребеночка, отец ее побил, из дома выгнал, она уже решила в речку с дитем броситься, а кто-то ей сказал: «Пойди в ту избу, там плачут, что детей нет, может, возьмут». Она так и сделала. Потом эту историю постоянно просила рассказывать та приемная девочка, когда ей было лет двенадцати: «Скажи, скажи, матушка, как ты меня в дочки взяла». Очень задушевный рассказ.

Я прочла его своей Петровне. Говорю: «Вот видишь, как девочка благодарна, как горячо любит приемную мать». Но она как сидела с каменным лицом, так и осталась.

Душа моя раздваивалась. Я любила родителей, всегда считала, что замечательно, что они меня взяли в семью — это же прекрасный поступок, они гордиться должны, а не скрывать. Почему они скрывают? Да и ведь все же знают, кроме меня.

В то же время мне очень хотелось знать, из какой я семьи, как звали моих родных родителей. Я всегда думала о том, что когда-нибудь узнаю об этом, не беспокоя родителей. Даже как-то обидно, что они боятся, что я уйду от них. Ведь я же всю жизнь с ними живу, и очень благодарна моим самым близким. Но хотелось знать правду.

Месяца за три до кончины мама уже не вставала с кровати. Я упросила ее рассказать мне о том, как меня удочерили. Она ответила, что в годы войны, когда она работала на Московском мясокомбинате имени Микояна, посещала подшефный детский дом и собиралась выбрать себе девочку.

Одна девочка ей приглянулась, но та как-то не очень тянулась к ней. Мама приходила несколько раз, и каждый раз совсем другая девочка, очень маленькая и худенькая (это и была я) бросалась к ней, обхватывала ее за колени и громко кричала: «Мамочка моя пришла!». У мамы даже промелькнула мысль, что меня кто-то подучил.

Она долго думала о той девочке, которую присмотрела. Но потом стала все больше думать обо мне — той худенькой девочке, что льнет к ней, называет мамой. Наконец она решила: «Ну, мама — так мама!» — и меня взяли в семью. Это все, что я знаю о своем прошлом. Больше мама словом не обмолвилась, как я ее ни просила.

Я не осуждаю приемных родителей — сама мать, знаю, как детей ревнуют, но ведь мучились они тайной своею, да и мне всегда хотелось правду узнать. Как бы она тяжела ни была, а неизвестность еще тяжелее.

Кто это сам не пережил, тому трудно понять. Приемный ребенок, если узнает (а тайна эта плохо хранится), обязательно думает: а кто мои родители, как их звали? Сколько они прожили? Что с ними случилось? Где похоронены? Я бы навестила их, поклонилась. Сказала бы, что все хорошо, меня приняли прекрасные люди, они — ангелы мои хранители, не беспокойтесь, я еще жива, я еще надеюсь (хотя время мое уходит), что что-нибудь узнаю. Ведь вы — мои родители, моя жизнь, я имею право знать о вас, а у меня отнимают саму память.

Не понимаю людей, которые говорят: «Зачем ворошить прошлое? Все умерли, живите настоящим».

А я и живу настоящим. Настоящее — это и мое прошлое, и мои умершие (и приемные, и родные) родители — так уж сложилось, что у меня их несколько. Я им всем благодарна и всех люблю. У меня есть мечта — узнать правду. И это моя сегодняшняя жизнь!