Воспоминания 62 или Лёня Караульный

Ну, что за невезуха! Уже второй день не могу вовремя усесться за свои любимые клавиши, а потом добираю  ежедневную тысячу слов в ночной тиши, которая там, снаружи моих наушников. В наушниках - всё то же самое и я даже, благодаря помощи своего товарища, который работает переводчиком-синхронистом, знаю, как называется эта великолепная группа на великом и могучем: «Считающие ворон», если дословно или, как я это понял, «Зеваки», или «Ротозеи», или, наконец, «Раззявы». Остановлюсь, пожалуй, на последнем – уж очень подходит к моему состоянию души.

Еще, тот же товарищ мне поведал, что тексты у этих ребят уж очень похожи на Ляписа нашего, Трубецкого. Точно, мои ребята!

Раззява я, самый что ни на есть ротозей. Ну, сами посудите, сегодня сбегал, там, в аптеку, по магазинам, а дома – новая беда! У главного моего критика не работает мобилка! Кошмар! Еще больший кошмар заключается в том, что у меня-то всё работает! Ну, это уж совсем, ни в какие ворота!

Лечу к умельцам, в ближайшую будку. Разбирают, ковыряют, вертят головой, пожимают плечами, сдирают авансом пятьдесят гривен, и говорят, что у меня заблокирована сим-карта. А телефон, якобы, они отладили, и, что удивительно, как раз на пятьдесят гривен… А потом, из всех утюгов передают, что где-то там, в степях, в ущельях, в далях и землях диверсанты перегрызли кабеля и кое-кому не повезло. А пятьдесят гривен?.. Раззява, ты, Снакин, раззява и есть! Ну, ничего, хоть что-то заработают умельцы. У них ведь семьи, дети, внуки и всех нужно питать и воспитывать в них всяческие добродетели. Честность, в том числе…

Вообще я не перестаю удивляться дивному, необычному подходу большинства из этих славных, оборотистых людей, формирующих нашу надежду, наш фетиш, средний наш класс. Ну зачем, зачем нужно обязательно меня, хоть на чем-нибудь, да нажухать? Почему именно эта, безусловно, очень достойная цель, стоит у них на самом, что ни на есть, первом месте? Спать они не могут без этого, что ли? Кусок в горло не лезет?..

Очень, очень уж редко мне попадались добросовестные, да, просто честные люди и в этих случаях я вцеплялся в них мертвой хваткой, упрашивал сделать работу, даже не входящую в их компетенцию, доплачивал, рекомендовал всем своим знакомым и знакомым знакомых.

Подавляющее же большинство представителей креативного среднего класса такой путь совершенно и полностью отвергает. Они торят свой большак, оставляя после себя сгорающие сети, разваливающиеся стены и текущие крыши. Я-то почти всё, на своей даче, делал своими руками и на отлитом мной фундаменте можно спокойно ровнять гвозди, а у богатого соседа обвалилось всё, что только может и не может обвалиться. И в чем тут дело?..

Как говаривал мой, еще один товарищ по Лепсе, блистательный и неподражаемый Лёнчик Караульный: «Для меня – загадка!».

Невероятный человечище, этот Лёнчик! Неунывающий, энергичный и любвеобильный. Куда мне до него! Для всей его многочисленной, не поддающейся счету женской аудитории, от восемнадцати до семидесяти лет включительно, у него был великолепный отсеивающий фильтр. Счастливый обладатель однокомнатной, запущенной квартирки, лысый, очкастый, низенький, но широкоплечий Дон Жуан с Лепсе, всем соискательницам сначала представлялся лимитОй из общаги и зорко следил за реакцией. Отсев был бешеный, но оставались истинные перлы, которых Лёнчик, по очереди, допускал к своему телу в рассекреченной квартирке.

И, если бы я не видел всего этого своими собственными глазами, я бы никогда в это не поверил. Никогда. Удивительные создания, эти женщины. Ну, как, например, успешная, молодая (!) бизнес-леди, на шикарной иномарке могла променять своего красавца мужа на этого плешивого зубоскала с половиной наличных зубов? А она не только регулярно посещала моего товарища, но еще и возила ему супчик в кастрюльке и отдаривала одежонку с мужниного плеча!

Низенький, приземистый и коренастый Лёнчик использовал этот гардеробчик вместо рабочей робы. Нужно было только порядком завернуть рукава у пиджака от мужа одной любовницы, а штанины заворачивались на штанах уже от мужа другой. Лёня не только на работе обслуживал сразу по два станка…

Как-то я нарисовал Лёнчику картину неожиданной встречи его, в таком наряде, с обеими бывшими владельцами, одновременно. Леонид немного подумал, и уверенно сказал, что, пожалуй, после встречи с такими кобелями ему пришлось бы заказывать новые монокли, как он изысканно называл свои очки…

В холодильнике Лёнчика не стояло даже банки с водой – тридцать третий год, как говаривал он сам. Я пытался как-то передать ему свой опыт одинокого выживания на даче, с использованием самодельной печки и закопченного котелка, но мой друг безапелляционно заявлял, что он признает только один вид питания – открыл банку и съел! – Но ты же заработаешь так себе язву желудка! – с ужасом втолковывал я ему. – Уже!.. – весело заявлял этот неунывающий Ловелас…

Для него не существовало никаких авторитетов, абсолютно никаких. Будь ты мастер, начальник цеха, директор, министр – Лёня любого, прямо в глаза, мог назвать долбаным чинушей (это я смягчил), который, кроме переноски своего чинушинского портфеля, ни на что больше не годен. И похоже было на то…

Завод, вместе со страной, стремительно летел в пропасть. Зарплату сначала платили с опозданием на неделю. Вы, наверное, не совсем правильно поняли это выражение. Поясню: через пять недель, потом через шесть, потом через семь… Продолжать?.. Когда эта неумолимая прогрессия достигла двух месяцев, я наконец, впервые за все время, увидел трезвым нашего ремонтника Андрея по прозвищу «Хайль Гитлер»! А как он сам-то был этому удивлён, кто бы видел! Прозвище же он своё честно заработал, используя оный клич вместо обычного приветствия и это была самая очевидная манифестация, что клиент полностью уже дозрел…

Разворовывалось всё, что можно и нельзя. Я немедленно лишился штангенциркуля и пассатижей – вычли из зарплаты. Из той самой, которую не платили… С тех пор у меня выработалась железная привычка: штангенциркуль – в карман! Карман прорывался и мой верный штангель впивался мне в ногу. Значит, в другой карман!
 
Видел бы кто мою робу! А я специально доводил её до состояния чертовой кожи, пропитанной смесью машинного масла и чугунной, всепроникающей и неистребимой пыли. Мне нравилось, именно в таком виде, вылезать в первые ряды на каких-нибудь глупейших зборищах-пятиминутках и мозолить своим махновским видом чистые взоры чинуш.

Я как-то выкручивался – семья помогает и материально, и духовно, если посчастливилось найти настоящую, надёжную подругу жизни. У Лёнчика же назревала полнейшая катастрофа. Да тут еще его бизнес-леди трагически оборвала свой неудержимый и головоломный полёт в смертельной автокатастрофе, а остальные подружки норовили утешать и насыщать этого мачо только своими жаркими ласками.

Начальство боялось проходить мимо нашей группы станков, потому, что недремлющий и всё замечающий Лёнчик выскакивал наперерез этим господам, и, кто бы они ни были, жалобно стонал: «Исты хочу! Хочу исты!». И, однажды, таки добился своего.

Леонид имел большой опыт в наладке многочисленных, довольно сложных деталей и, особенно, в подготовке и заточке режущего инструмента. А тут, как раз, появилась «горящая», почти уже сгоревшая партия срочнейших деталей и никто, кроме нашего великолепного Лёнчика не смог бы её отработать в эти немыслимые сроки. Начальство чуть ли не на коленях умоляло его остаться после работы и спасти положение.

Леонид грязно матерился и всех посылал далеко и с наслаждением. В конце концов родился некий компромисс – ему немедленно, прямо сейчас и прямо у станка, выплачивают задолженность и он, так и быть, спасёт чинуш, завод, страну, мир!

 И чинуши дрогнули. И чинуши привели к Лёниному станку бешено недовольную бухгалтершу и, скрепя сердце, расплатились. После чего, победитель с досадой крякнул, и заявил: «Вот же, чинуши вы долбаные! Теперь мне придётся е..ошить здесь всю ночь! Валите все на… с глаз моих!».

Также, а, может быть и хуже, он костерил и проклинал наш блестящий политический бомонд, купно с буржуинами и коммуняками, которых, всех, люто ненавидел. Иногда я легонько подкалывал его – своих коммуняцких и совковых взглядов я никогда и ни от кого не скрывал.

Вот, говорю, Лёнечка, скажи-ка мне, как фрезеровщик фрезеровщику, а какая самая сладкая, самая – самая бесценная мечта владела украинцами на протяжении многих и многих веков угнетения, понэволэння та гноблэння?

- И какая же? – вопрошал мой товарищ, заметьте, без малейшего использования, пока что, ненормативной лексики.

- Незалежнисть, Лёнечка, незалежнисть! – ликовал я.  - И не то ли мы сейчас зрим?! Не то ли созерцаем, с замиранием сердец и со слезами на глазах, возглашая «Ще нэ вмэрла!..»? Любуясь, при этом, нашим замечательным флагом и гербом, пусть пока только малым, но своим, независимым! Да все украинские предки сейчас, на небесах, плачут и обнимаются от радости, а ты тут стонешь и проклинаешь свою житуху! Стыдись!

Вот тут уже начиналась она, ненормативная, очень, очень ненормативная лексика моего прекрасного друга.

- …Комуняка ты долбанная! Совкова ты наволочь! И за что я только тебя так люблю?! Знаешь, КАК я тебя люблю?! Вот, если бы я был женщиной, то отдался бы тебе прямо здесь и прямо сейчас!

Тут я начинаю его мягко журить и убеждать, что, во-первых, уже имею свою, законную козу (Лёня всех жен называл козами, а их мужей – кобелями) и, кроме того, лысые, редкозубые и широкоплечие женщины, несколько, не в моём вкусе... – Ты же знаешь, Лёнчик, мой изысканный вкус…

- За…бал ты меня своей интеллигентностью! – заявлял он, подытоживая, в своей обычной, виртуозной манере, нашу беседу.

При небольшом росточке, благодаря широченным плечам и многолетней пахоте на всё том же, убойном Лепсе, Лёня Караульный был невероятно, удивительно силён. Иногда, прикалываясь над надоевшим до чертиков, вечным другом-врагом и сменщиком, Валеркой Халтурой (он же Тое-Сёе), Лёнчик так затягивал ключом последнюю деталь в приспособе, что Халтура вынужден был, на вечерней смене, рыскать по всему цеху, разыскивая ремонтников, чтобы те, матерясь и проклиная всё на свете, ломая ключи и насадные трубы, обдирая в кровь ладони, освобождали деталь из плена.

Интересный, необычный был этот мой товарищ, Леонид Караульный, по кличке Уважаемый – его любимой словечко.

Еще более интересные истории он приносил из своей хрущебы, заселенной, в основном, пенсионерами и прочей, нигде не работающей, но вечно пьяной братией.

- И где вы, уважаемые, бабло берёте на бухалово? Научите и меня, а то задолбал меня это Лепсе! – риторически спрашивал этот вечный, истовый, азартный работяга у адептов алкоголя и безделья, а те только пьяно ухмылялись.

Ещё Лёнчик очень любил детей и принимал живейшее участие в судьбе одной соседской девочки, живущей с пьянью-родителями и вечно больной тётушкой, у которой, постепенно и неумолимо, резали и резали диабетные пальцы на страдальцах-стопах. Девочка была очень худенькая, хрупкая, но вся светилась каким-то удивительным, необычным светом, еще более контрастирующим на фоне того ужаса, что её окружал.

И она была очень умна. По настоящему, не по детски, с огромным наслаждением, эта бледненькая, глазастая малявка великолепно проходила школьную науку, не зная других оценок, кроме отличных. Особенно невероятные способности у неё обнаружились, когда она начала изучать иностранные языки. А у бедного, просто-напросто, нищего ребёнка не было даже дешевенького магнитофона, чтобы прослушивать лингафонные записи.

Лёнчик немедленно разобрал завалы своего радиохлама – чинил телевизоры и приёмники всему дому и окрестностям – и сварганил девочке вполне работоспособную машину. Видели бы вы, как обрадовалась эта девчушка, как обнимала и целовала моего Лёнчика, а он, непривычно и умилённо, утирал влагу со своих, упрятанных за «моноклями», глаз. Да он готов был, прямо сейчас, оторвать для неё кусок своего собственного тела, ведь больше-то у него ничего и не было…

И вот, непутёвые родители, как-то раз притащили в дом нового собутыльника, только что отсидевшего срок здоровенного, звероватого урку и завили горе верёвочкой. Папаня вскоре отрубился, а матушка, пьющая круче любого мужика, вдруг заметила, что девочка куда-то девалась. Вместе с уркой. И услышала плач дочки из-за запертой, кем-то, изнутри двери комнаты, где обычно помещалась тётушка, отбывшая на очередную операцию. Тормошение муженька ни к чему не привело, кроме матерного требования уваливать к… вместе с выб…м.

Бабёнка ринулась к Лёнчику, который как раз блаженствовал с очередной своей фавориткой. Всё немедленно оценив и поняв, мой товарищ ухватил, что попало под руку – цельнометаллический топорик с рифлёным, увесистым обушком, и, как был, в еле натянутых труселях, не извинившись перед оставляемой в постельке безутешной дамой, ринулся по хорошо знакомому адресу. Ударом плеча снёс двери тёткиной комнатушки и оказался, с глазу на глаз, со здоровенным, озвревшим и уже не владеющим собой шкафом в наколках.

- Смотрю – да я ему в пуп дышу! – азартно живописал Лёня.
 
Но руки он имел длинные и размашистые, и с каким же неописуемым наслаждением он влупил обухом топорика по этой дикой, похотливой харе! И показалось ему в эту минуту наивысшего своего восторга, что мстит он мерзкому поддонку за всё и за всех, что лупит и чинуш, и коммуняк и, возможно, даже подловатого, надоевшего хуже горькой редьки, своего сменщика, Валерку Халтуру…

Урка рухнул, даже не хрюкнув. Потом Лёнчик, поддёргивая труселя и костеря мамку рыдающей, но, к счастью, уцелевшей девчушки, вытащил, вместе с протрезвевшей бабёнкой, за ноги, потерявшее сознание тело, и скатил его по лестнице пониже - чтобы не воняло.

Потом, всю неделю, возвращаясь с вечерней смены, Лёнчик таскал в штанах здоровенный, мощный напильник – оживший урка грозил местью, но, похоже, вскорости, кто надо объяснил этому уроду, что можно, а что нельзя делать с маленькими девочками…

И думаю я, за что же мне выпало такое счастье, невероятное счастье иметь честь быть знакомым вот с такими вот людьми? Дружить с ними, общаться, помогать в нашем немудрёном деле, шутить и балагурить, утешать и журить, мирить и успокаивать? И удивляться, бесконечно, умилённо удивляться тому необычному, золотому, бесценному, безукоризненному стержню настоящей, единственно заслуживающей название человеческой, души?

 За что?..

P.S.  Удивительный этот человек, почему-то, вызывает в моей душе тот же отзвук, что и Днепропетровское моё детство, и, поэтому, я не стал перебрасывать мостик ассоциаций туда, в мой рай.
 
Да и спать уже пора…