Война

драма в 2-х действиях




место действия: Беларусь, Германия,
время действия: 1941, 2010 - 11 г. г.




действующие лица:

СИРОТИНИН Николай, 20 лет
ОЛЕСЯ, 18+ лет

ФРИДРИХ Хенфельд, 90 лет.
ТИЛЬДА, 22 года. Правнучка Фридриха
КЛАУС, 23 года. Жених Тильды
МАРТА Шнеллингер, 70 лет. Домработница Фридриха
РАЙНЕР Краузе, 88 лет. Друг Фридриха









Действие 1


СЦЕНА 1. Полдень 22 июня 1941 года. Белорусский городок Пустынный перекрёсток. Входит Сиротинин, в военной форме старшего сержанта, с фибровым чемоданом и букетом полевых цветов. Сверившись с наручными часами, останавливается на обочине под деревом.

СИРОТИНИН (напевает).
Ой, вішэнька-черешэнька шчэ й не родзіць.
Молода й дзевчінка шчэ й гуляць не ходзіць.
Молода й дзевчінка шчэ й гуляць не ходзіць.
 
Вбегает Олеся.

ОЛЕСЯ (подхватывает песню).
– Ой, як жа мне гуляці ходзіць – лісце опадае,
Лісце опадае – мілы спокідае.
Лісце опадае – мілы спокідае.
СИРОТИНИН. Олеся!
ОЛЕСЯ. По-белорусски поёшь!
СИРОТИНИН. Осваиваю.
ОЛЕСЯ. Вернулся!
СИРОТИНИН. Я ж в отпуск ездил, не на дембель…
ОЛЕСЯ. Кто вас, военных, знает.
СИРОТИНИН. Олесечка…
ОЛЕСЯ. Чего…
СИРОТИНИН. Вот, букет.
ОЛЕСЯ. Мне?
СИРОТИНИН. Ну, не дежурному же по части!
ОЛЕСЯ. На обочине, небось, собрал.
СИРОТИНИН. Купил! На честные деньги, при вокзале.
ОЛЕСЯ. Мог бы и в поле собрать, задаром.
СИРОТИНИН. Ты чего такая вредная-то? Не рада? Другого присмотрела?
ОЛЕСЯ. Говорят, война началась.
СИРОТИНИН. Говорят, в Москве кур доят!
ОЛЕСЯ. А как к нам привезут, то они только яйца несут.
СИРОТИНИН. Ну, ты болтушка… Я по ней скучился, тоскую почти, а она мне тут спектакли городит. Ничего, замужем, небось, язык-то прикусишь.
ОЛЕСЯ. Букет-то давай, не жмись.
СИРОТИНИН (подавая букет). Да на, ваши цветы, не жалко.
ОЛЕСЯ. А пахнут вашей смоленщиной.
СИРОТИНИН. Извини, Москва была не по пути, не-то притащил бы всяких-разных колокольцев фильдиперсовых. Может, и взаправду война?
ОЛЕСЯ. Может, вишь, как город опустел. Слыхала, по радио Молотов выступать будет, народ на площадь пошёл. Пойдём тоже?
СИРОТИНИН. Давай. Но надо мне в часть поскорей.
ОЛЕСЯ. Официально покуда не объявлено, куда спешить. Поцелуемся?
СИРОТИНИН. А ты дашься?
ОЛЕСЯ. А чего ломаться, мы же с тобой навеки, нет?
СИРОТИНИН. Да! Я же обещал.
ОЛЕСЯ. Так целуй, чего ждёшь?
СИРОТИНИН. А люди тебя не смущают?
ОЛЕСЯ. От них нигде не спрячешься. Целуй!
СИРОТИНИН. Олеся. (Целует Олесю.) На площадь?
ОЛЕСЯ. Бежим.

Звучит радиообращение Молотова:

«Граждане и гражданки Советского Союза!
Советское правительство и его глава товарищ Сталин поручили мне сделать следующее заявление:
Сегодня, в 4 часа утра, без предъявления каких-либо претензий к Советскому Союзу, без объявления войны, германские войска напали на нашу страну, атаковали наши границы во многих местах и подвергли бомбежке со своих самолетов наши города — Житомир, Киев, Севастополь, Каунас и некоторые другие, причем убито и ранено более двухсот человек. Налеты вражеских самолетов и артиллерийский обстрел были совершены также с румынской и финляндской территории. Это неслыханное нападение на нашу страну является беспримерным в истории цивилизованных народов вероломством. Нападение на нашу страну произведено, несмотря на то что между СССР и Германией заключен договор о ненападении, и Советское правительство со всей добросовестностью выполняло все условия этого договора.
Нападение на нашу страну совершено, несмотря на то что за все время действия этого договора германское правительство ни разу не могло предъявить ни одной претензии к СССР по выполнению договора. Вся ответственность за это разбойничье нападение на Советский Союз целиком и полностью падает на германских фашистских правителей. Уже после совершившегося нападения германский посол в Москве Шуленбург в 5 часов 30 минут утра сделал мне, как народному комиссару иностранных дел, заявление от имени своего правительства о том, что Германское правительство решило выступить с войной против СССР в связи с сосредоточением частей Красной Армии у восточной германской границы. В ответ на это мною от имени Советского правительства было заявлено, что до последней минуты Германское правительство не предъявляло никаких претензий к Советскому правительству, что Германия совершила нападение на СССР, несмотря на миролюбивую позицию Советского Союза, и что тем самым фашистская Германия является нападающей стороной.
По поручению Правительства Советского Союза я должен также заявить, что ни в одном пункте наши войска и наша авиация не допустили нарушения границы и поэтому сделанное сегодня утром заявление румынского радио, что якобы советская авиация обстреляла румынские аэродромы, является сплошной ложью и провокацией. Такой же ложью и провокацией является вся сегодняшняя декларация Гитлера, пытающегося задним числом состряпать обвинительный материал насчет несоблюдения Советским Союзом советско-германского пакта. Теперь, когда нападение на Советский Союз уже свершилось, Советским правительством дан нашим войскам приказ — отбить разбойничье нападение и изгнать германские войска с территории нашей родины. Эта война навязана нам не германским народом, не германскими рабочими, крестьянами и интеллигенцией, страдания которых мы хорошо понимаем, а кликой кровожадных фашистских правителей Германии, поработивших Райнерузов, чехов, поляков, сербов, Норвегию, Бельгию, Данию, Голландию, Грецию и другие народы. Правительство Советского Союза выражает непоколебимую уверенность в том, что наши доблестные армия и флот и смелые соколы Советской авиации с честью выполнят долг перед родиной, перед советским народом, и нанесут сокрушительный удар агрессору. Не первый раз нашему народу приходится иметь дело с нападающим зазнавшимся врагом. В свое время на поход Наполеона в Россию наш народ ответил отечественной войной и Наполеон потерпел поражение, пришел к своему краху. То же будет и с зазнавшимся Гитлером, объявившим новый поход против нашей страны. Красная Армия и весь наш народ вновь поведут победоносную отечественную войну за родину, за честь, за свободу. Правительство Советского Союза выражает твердую уверенность в том, что все население нашей страны, все рабочие, крестьяне и интеллигенция, мужчины и женщины отнесутся с должным сознанием к своим обязанностям, к своему труду. Весь наш народ теперь должен быть сплочен и един, как никогда. Каждый из нас должен требовать от себя и от других дисциплины, организованности, самоотверженности, достойной настоящего советского патриота, чтобы обеспечить все нужды Красной Армии, флота и авиации, чтобы обеспечить победу над врагом.
Правительство призывает вас, граждане и гражданки Советского Союза, еще теснее сплотить свои ряды вокруг нашей славной большевистской партии, вокруг нашего Советского правительства, вокруг нашего великого вождя товарища Сталина.
Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами!»


СЦЕНА 2. 2010 год. Рождество. Столовая. Здесь Фридрих и Клаус сидят за праздничным столом. Входят Марта и Тильда, с новыми блюдами.

МАРТА. Всё, Тильда, присаживайся, дальше я сама, будешь мешать.
КЛАУС. Европа сходит с ума со своей политкорректности, она готова отменить Рождество!
МАРТА. Кому штрудель?
ФРИДРИХ. Мне.
КЛАУС. Думают, что в прогрессе, а сами в полной дикости. Хотел бы я посмотреть на мусульман, которым запретили бы чествование Мохаммеда. Точнее, хотел бы посмотреть после этого на христиан. Подозреваю, что смотреть будет не на кого.
ТИЛЬДА. Марта, пусти меня завтра, пожалуйста, на кухню, я хочу сделать что-нибудь своими руками…
МАРТА. У тебя есть своя кухня.
ТИЛЬДА. В съёмной-то квартире?
МАРТА. Об этом и речь, для собственных рук нужно иметь собственную кухню.
КЛАУС. Ты, Марта, как я понимаю, в этом доме не живёшь, а работаешь. Так что, эта кухня тоже не твоя собственность, но ты командуешь.
МАРТА. Кстати, о кухне, мне как раз туда. (Уходит в кухню.)
ТИЛЬДА. Клаус, ты дурак или напился?
КЛАУС. Хотел пошутить, не срослось. Виноват. Я - сейчас.
ТИЛЬДА. Куда?
КЛАУС. Просить прощения. (Уходит в кухню.)
ФРИДРИХ. Тильда, заклей пластырем ссадины на руках твоего шведа.
ТИЛЬДА. Да зачем, всё уже зажило.
ФРИДРИХ. Руки за общим застольем должны быть чистыми и выглядеть прилично. Здесь не студенческое кафе. Невольно встаёт картинка мясника на бойне.
ТИЛЬДА. Хорошо, иду.
ФРИДРИХ. Не сейчас. Насколько серьёзно у тебя с этим драчливым шведом?
ТИЛЬДА. Раздумываю.
ФРИДРИХ. Над чем?
ТИЛЬДА. Он сделал предложение.
ФРИДРИХ. Что, вот так вот, как в старину, с церковью и фатой?
ТИЛЬДА. А как ещё?
ФРИДРИХ. Голыми в песочнице, с аквалангами на дне бассейна с пингвинами.
ТИЛЬДА. У меня водобоязнь.
ФРИДРИХ. Не понимаю, как немцы могут страдать фобиями. Что-то в этом неестественное. Ну, и что у нас со шведским предложением?
ТИЛЬДА. Хочу его принять.
ФРИДРИХ. Жених с разбитыми в кровь руками надевает невесте на палец гайку, потому что по ходу заложил обручальные кольца, чтобы внести залог за освобождение из-под стражи, ввиду того что влез в очередную уличную разборку. И так далее, и тому подобное.
ТИЛЬДА. Дедушка, Клаус не задира, он просто любит справедливость.
ФРИДРИХ. Посмотрел бы я на такую любовь, если бы он не владел приёмами рукопашного боя.
ТИЛЬДА. Прости, так случилось…
ФРИДРИХ. Не похож он на шведа, те обычно высокие, плечистые, рыжие.
ТИЛЬДА. Шведы, как все люди, разнообразной внешности.
ФРИДРИХ. Имя почему-то немецкое…
ТИЛЬДА. По паспорту он Никлас, а Клаус – для нашего, немецкого удобства. Не понравился, да?
ФРИДРИХ. Как отнеслись к твоему выбору родители?
ТИЛЬДА. Твои внуки на знакомство с Клаусом времени не нашли.
ФРИДРИХ. А их родители?
ТИЛЬДА. Твои дети сказали, чтобы я не морочила им головы.
ФРИДРИХ. Ты слишком много требуешь от своих стариков.
ТИЛЬДА. Тебе-то же не всё равно.
ФРИДРИХ. Им до меня ещё жить да жить. Подожди, может быть, с возрастом помудреют.
ТИЛЬДА. Главное, ты живи долго.
ФРИДРИХ. Коротко уже не получилось.
ТИЛЬДА. Желательно всегда.
ФРИДРИХ. А как поступишь с университетом?
ТИЛЬДА. Одно другому не мешает. Дед, пожалуйста, не говори «нет» Клаусу! Я же обожаю тебя, ты знаешь, без твоего благословения я замуж не пойду.

Сигналит домофон.

ФРИДРИХ. Не ври, пойдёшь.
ТИЛЬДА. Домофон, мне ответить?
ФРИДРИХ. Я сам. (По домофону.) Да? Райнер!? (Слушает.) Хорошо. (Тильде) Выйду. Господин Краузе приехал.
ТИЛЬДА. Ты его приглашал?
ФРИДРИХ. Нет, он проездом.
ТИЛЬДА. Дедуня, не сердись на Клауса!
ФРИДРИХ. Мне он покуда не нахамил, а вот перед Эрной пусть теперь попляшет, если хочет впредь нормально питаться. Меня ждут.  (Уходит.)
ТИЛЬДА. Господину Краузе от меня привет! Хотелось бы посмотреть, как у Клауса с танцевальной подготовкой. А почему не посмотреть… Нет, можно помешать, и тогда – пиши пропало. Ой, а не переодеться ли мне, то да сё? Дело к ночи, самое время заняться женскими стимулами для мужчин. Вперёд. (Уходит.)


СЦЕНА 3. Двор. Здесь Райнер. Из дому выходит Фридрих.

ФРИДРИХ. Зайди, поешь, ты как раз к столу…
РАЙНЕР. Спасибо, Фридрих, но Рождество – семейный праздник, не буду мешать. И мне ещё ехать и ехать. Опять же я сыт.
ФРИДРИХ. Куда катишь?
РАЙНЕР. В Мюнхен.
ФРИДРИХ. Силён, бродяга. Сам за рулём?
РАЙНЕР. Естественно.
ФРИДРИХ. Врёшь.
РАЙНЕР. А как же. Ты же знаешь, я предпочитаю путешествовать нон-стоп. Поездом, Фридрих, поездом. Прости, не предупредил заранее, что заеду, но поездка вышла какая-то спонтанная, а мобильным телефоном ты не пользуешься.
ФРИДРИХ. У меня его просто нет, и ничего, живу. У тебя же в Мюнхене не было родных?
РАЙНЕР. Теперь будут. Я еду к невесте.
ФРИДРИХ. - Ой. - Боже мой? – Влюблён. – В кого? – Не скажу.
РАЙНЕР. Иронизируй, сколько хочешь, меня не пробить, я бронетанковый.
ФРИДРИХ. Так, в кого?
РАЙНЕР. Не скажу.
ФРИДРИХ. Даже не смешно.
РАЙНЕР. А по мне заметно, что я веселюсь? Нет, друг, любовь в нашем возрасте – это немалая ответственность перед собственной смертью и её приходиться постоянно, изо дня в день отодвигать, а это серьёзный труд.
ФРИДРИХ. Я недавно проходил медицинское обследование, со слухом всё в порядке. Мне послышалось или ты на самом деле произнёс слово «любовь»?
РАЙНЕР. Твой казарменный юмор общеизвестен, потому приглашение на свадьбу ты не получишь.
ФРИДРИХ. Да уж, таких, как я, пускать на свадьбы стариков нельзя ни под каким видом. Меня оберегать надо, я ж на твоей свадьбе умру со смеху. Одно успокаивает, за пастором посылать не придётся, как раз под рукой – и вас обвенчает, и меня отпоёт.
РАЙНЕР. Ну, вот и что ты хихикаешь?
ФРИДРИХ. Радуюсь за себя. Ко мне Тильда приехала с женихом. Я на секундочку представил, что женихом моей правнучки оказался ты, ужаснулся и очнулся. Согласись, реальность не может не обрадовать.
РАЙНЕР. Поздравляю с радостным известием, что мы с тобой не родня. По-моему, лучше застрелиться, чем стать твои внучатым зятем. Кстати, передай привет Тильде и соболезнования её будущему мужу.
ФРИДРИХ. Непременно.
РАЙНЕР. Госпожа Марта по-прежнему в доме?
ФРИДРИХ. Слава Богу.
РАЙНЕР. Ей поклон от меня.
ФРИДРИХ. Конечно. Если приглашения на свадьбу для меня нет, зачем же ты здесь?
РАЙНЕР. Да нет, Фридрих, я как раз с приглашением. Вот. (Подаёт конверт.)
ФРИДРИХ (взяв конверт). Ага, всё же удостоили. Ещё бы, какая свадьба без конферанса, а я лучший конферансье изо всех твоих друзей, ещё оставшихся в живых.
РАЙНЕР. Если мне понадобиться болтун, я закажу профессионала.
ФРИДРИХ. Вряд ли, думаю, сэкономишь.
РАЙНЕР. Вскрой уже конверт и прочитай.
ФРИДРИХ. Очки с собой не ношу, они меня старят. Прочту потом. Или тебе интересно узнать, что ты написал мне?
РАЙНЕР. Ладно, может быть, так будет и лучше. А всё-таки на дворе зима, Фридрих, не находишь?
ФРИДРИХ. Теплее, чем в декабре сорок первого под Москвой.
РАЙНЕР. Или в декабре сорок шестого. Хотя в плену по любому теплее, чем в окопах.
ФРИДРИХ. Райнер, или проходи к столу, или кати уже отсюда. 
РАЙНЕР. Счастливо оставаться.
ФРИДРИХ. С Рождеством.
РАЙНЕР. Спасибо.
ФРИДРИХ. А ты договорился со своим склерозом, чтобы отступил до свадьбы? А-то как бы по пути не забыть про любовь.
РАЙНЕР. Завидуешь, Фридрих. Так вот знай, любовь вытравили из моего организма все старческие болячки, включая склероз и маразм.
ФРИДРИХ. Полагаю, насчёт свадьбы ты пошутил.
РАЙНЕР. Да нет же! Клянусь.
ФРИДРИХ. И у тебя есть разумное обоснование?
РАЙНЕР. Мне осталось два года до девяностолетия. А может быть два дня до смерти. Или два с небольшим часа до наступления ночи. Так вот, ежедневное наступление ночи в ледяной холостяцкой постели убивает меня вернее моих лет. Так пусть же последние мои минуты на Земле согреет Марта.
ФРИДРИХ. Невесту зовут, как первый месяц весны. Надеешься, имя поможет скоротать старческую зиму?
РАЙНЕР. Тебе же помогает.
ФРИДРИХ. Так ты с умыслом подобрал для сердца даму с именем моей домработницы!
РАЙНЕР. А что, с тобой сработало, живёшь и живёшь себе с Мартой, как у Христа за пазухой.
ФРИДРИХ. Плагиатор. Однако, поверь, Райнер, на слово, как ни хорохорься, но весны для нас не будет.
РАЙНЕР. Моя Марточка ждёт меня в Мюнхене, а ты можешь зубоскалить, сколько угодно. И радуйся, тебе всё ещё есть, что скалить.
ФРИДРИХ. Ну, и главный вопрос: который час твоей невесте?
РАЙНЕР. Без пяти восемьдесят.
ФРИДРИХ. Любовь зла, полюбишь и старуху, но ты же не беден, друг мой, мог бы взять и помладше хотя бы на четверть века.
РАЙНЕР. Я, конечно, влюблён, но из ума не выжил, чтобы жениться на молоденькой. Полувековая невеста слишком юна для столь ответственного шага, как создание моей семьи. Я искал зрелую женщину, в самом соку не только организма, но и ума.
ФРИДРИХ. Всё, я удовлетворён, ты сполна заполнил мысленную анкету для отправки в психушку. Счастливый путь, старый пень, да гляди, не зацвети раньше времени, а то приедешь к Марте, а у тебя на сегодня уже всё отцвело, жди потом новой весны.
РАЙНЕР. С Рождеством, дедуля, рад был повидать. (Уходит.)
ФРИДРИХ. Увидимся. Спасибо.


СЦЕНА 4. Столовая. Здесь Марта и Клаус.
 
КЛАУС. В прошлом году был в Америке, в университете штата Висконсин, по обмену. Жил там три месяца. Вы знаете, какой самый популярный ресторан у американцев? Немецкий.
МАРТА. Насколько я понимаю, с точки зрения американского видения жизни, наша немецкая кухня самая вредная для здоровья, нет?
КЛАУС. Однозначно, да. Видимо, потому запись в ресторан на месяц вперёд. Очередь за вредом для здоровья.
МАРТА. Что-то в этом есть, нет?

Входит Фридрих, с конвертом в руке.

ФРИДРИХ. Сиди, Марта, не суетись. (Усаживается за стол.) Чёрт, забыл конверт положить…
КЛАУС. Дай, положу.
ФРИДРИХ (подавая конверт). Спасибо. На столик брось. Это приглашение на свадьбу. Представляешь, Марта, господин Краузе женится.
МАРТА. Ой!
ФРИДРИХ. Что с тобой?
МАРТА. Так здорово!
ФРИДРИХ. Какое здоровье в его возрасте. И невесту подобрал с именем Марта.
МАРТА. Господин Краузе всегда делает всё правильно.
ФРИДРИХ. С чего бы?
МАРТА. Ему теплее жить станет.
КЛАУС. Верно, одиночество – занятие холодное.
ФРИДРИХ. И ты, Марта, поддерживаешь старину Райнера?
МАРТА. Пусть его поддерживает невеста.
ФРИДРИХ. Отлично сказано.
КЛАУС. И сколько лет старине?
МАРТА. Под девяносто.
ФРИДРИХ. Восемьдесят восемь.
КЛАУС. Вперёд на небо!
МАРТА. А сколько лет избраннице?
ФРИДРИХ. Более семидесяти.
КЛАУС. Зато менее восьмидесяти.
МАРТА. Нам, женщинам на восьмом десятке, всё интересно.
КЛАУС. И вы интересны.
ФРИДРИХ. Только если очень внимательно всматриваться.
МАРТА. Да, женщины моего возраста уже не способны на опрометчивые проступки, зато готовы к настоящим подвигам.

Входит Тильда.

КЛАУС. Браво, Марта! А кто он ваш господин Краузе? Тильда, где ты пропала?
ТИЛЬДА. А ты присмотрись.
КЛАУС. Ну, и что?
МАРТА. Тильда переоделась.
КЛАУС. Ух, ты, надо же.
ФРИДРИХ. Не заметил. Настоящий мужчина.
ТИЛЬДА. Господин Краузе – типичный бюргер, который искренне обожает романтику.
ФРИДРИХ. Сентиментальный слюнтяй.
КЛАУС. Настоящий немец.
ФРИДРИХ. Да, мы, немцы, чемпионы мира по сентиментализму. И потому мы знаем наверняка, что сентиментализм и романтика, если и родня, то дальняя. А вы, шведские нейтралы, какие?
КЛАУС. Мы, шведы, всегда и во всём – подданные Его Величества.
ФРИДРИХ. Превосходное резюме.
ТИЛЬДА. Я покуда переодевалась, задумалась. Господин Райнер живёт в пятидесяти километрах от тебя, и вот так приехать и даже не войти в дом – странно.
ФРИДРИХ. Тебе, Тильда, он передал привет, а тебе, Марта, поклон.
КЛАУС. Так кланяйтесь!
ФРИДРИХ. Там, на столике, приглашение на свадьбу.
ТИЛЬДА. Разве у господина Краузе есть внуки?
ФРИДРИХ. У него и детей-то никогда не было. Вскрой конверт и узнаешь, кто венчается.
ТИЛЬДА (вскрывая конверт). Догадываюсь, неужели сам?
ФРИДРИХ. Да. И сейчас он летит на всех парах в Мюнхен, к невесте по имени Марта. Видимо, весна его так тянет, что затормозить он уже не может.
КЛАУС. Летит, крылатый пенсионер.
ТИЛЬДА. Дедуля, тут не приглашение на свадьбу, а какое-то письмо от общества ветеранов, на официальном бланке…
ФРИДРИХ. Очередной фокус от Райнера… дай. (Принимает конверт.) Очки…
МАРТА. Очки, думаю, в мастерской.
ТИЛЬДА. Прочитать?
ФРИДРИХ. Нет, сам. Я – в мастерской. (Уходит с конвертом.)
КЛАУС. Что за мастерская?
ТИЛЬДА. Дедушка – художник.
КЛАУС. Да ладно!?
ТИЛЬДА. Мастерская занимает полностью третий этаж. Там огромное окно во всю стену, из него открывается чудесный вид…
КЛАУС. О, природа – опасная вещь для здоровья, нервы успокаивает, а интеллект воспаляет. Прогуляемся по саду?
ТИЛЬДА. С удовольствием!
МАРТА. Только за ограду ни ногой, хватит на сегодня приключений.
ТИЛЬДА. Это точно.
КЛАУС. Слепим снежную женщину. А я буду Санта Клаусом.
ТИЛЬДА. Идём! (Уходит с Клаусом.)
МАРТА (по мобильному). Ало? Спасибо, Фрида. И тебя с Рождеством. Ты видела его там? Так вот, ты права, господин Хенфельд был сегодня в полицейском участке, выручал Тильду с её другом Клаусом. Да, новый парень, и, похоже, у них серьёзно. Насколько я знаю, на подъезде в город, ещё в лесу, Тильда с Клаусом из окна джипа увидели, как четверо парней избивали одного. Клаус вмешался. Сейчас в кухню перейду. (На ходу.) Вмешался-то? Ещё как успешно, двоих отправили в больницу прямо с места, всех остальных отвезли в участок. (Уходит.)


СЦЕНА 5. Мастерская. Здесь Фридрих, стоит за мольбертом. Стук в дверь.

ФРИДРИХ. Входите.

Входят Тильда и Клаус.

ТИЛЬДА. Не помешаем?
ФРИДРИХ. Уже.
ТИЛЬДА. Нам уйти?
ФРИДРИХ. Я же сказал, войдите.
КЛАУС. Извини, Фридрих, я напросился в мастерскую, хотелось бы посмотреть твои работы.
ФРИДРИХ. Хотелось бы или хочется?
КЛАУС. Хочу.
ФРИДРИХ. Смотри. Тильда, сними ткань с работ, что ближе к тебе.
ТИЛЬДА. Мы так классно набегались в саду.
ФРИДРИХ. Видел. А главное, слышал.
ТИЛЬДА. Помешали, да?
ФРИДРИХ. Вы же не оккупировали мой дом, я вас сам впустил. Так что, нет, не помешали. Сожалею, не могу подарить ни одной работы. Каждая из них отображает какой-то эпизод из моего прошлого.
ТИЛЬДА. Однажды Фридрих подарил картину старшей дочери. Потом весь извёлся, даже слёг. Хорошо, доктор сообразил, в чём дело, картину вернули и наш патриарх вновь обрёл душевное равновесие.
КЛАУС. На твоих картинах только война.
ФРИДРИХ. Да.
КЛАУС. И только сорок первый год?
ФРИДРИХ. Из чего вывод?
КЛАУС. Ну, может быть, ещё и сорок второй отчасти. Во всех сюжетах победителем представлен солдат вермахта, в различных званиях от рядового до генерала. В декабре сорок первого под Москвой гитлеровские войска потерпели первое поражение. Потом была Сталинградская битва, которая отрезвила фашистов. А 2 февраля 1943 года является Днём воинской славы России, это дата разгрома советскими войсками немецко-фашистских войск в Сталинграде.
ФРИДРИХ. Знаком с историей.
ТИЛЬДА. Клаус учится на факультете искусствоведения…
ФРИДРИХ. И что, кроме истории войны там ничего не преподают?
КЛАУС. Скажу больше, на всех ваших картинах изображён один и тот же бой.
ФРИДРИХ. Неправда. Я прошёл всю Европу, потом от Бреста до Москвы.
КЛАУС. И обратно.
ФРИДРИХ. Все мои работы – это отчёт о пройденном пути.
КЛАУС. Вот это - мощная вещь. Убитый советский солдат и над ним лейтенант вермахта, с пистолетом.
ФРИДРИХ. Был бой под Кричевом. Небольшой городок. Как раз туда-то и привёз мне сегодня приглашение Райнер.
ТИЛЬДА. Вместе с приглашением на свадьбу?
ФРИДРИХ. Вместо него. Двадцать второго июня двух тысячно одиннадцатого года делегацию нашего общества ветеранов второй мировой войны ждут в городе Кричеве, где будет проходить открытие памятника на могиле павших немецких воинов. Семьдесят лет спустя.
ТИЛЬДА. Стоп-стоп-стоп. На могиле немецких воинов?
ФРИДРИХ. Так точно.
ТИЛЬДА. В России?
ФРИДРИХ. Да.
КЛАУС. Раньше это был Советский Союз, а теперь суверенная Белоруссия.
ФРИДРИХ. Верно. Знатный искусствовед. Швед, обучающийся в Сорбонне, проводящий Рождество в Германии.
ТИЛЬДА. Глобализация.
ФРИДРИХ. Да, Тильда, звучит нереально, за гранью фантастики: русаки официально принялись опекать останки германских солдат.
КЛАУС. Не русаки, а русские. И всё равно в Кричеве живут не русские, а белорусы.
ТИЛЬДА. Есть разница?
КЛАУС. Не особо. Братские народы, веками вместе.
ФРИДРИХ. Как их прорвало-то. По всей Европе, в самой Германии, сколько угодно примеров опеки над захоронениями, причём, практически сразу по окончании войны, но чтобы там, на территории бывшего Советского Сюза – впервые слышу. (Достаёт жестяную коробку, открывает.) Здесь хранятся осколки и пули, догнавшие меня и некоторых моих сослуживцев А вот медальон русского солдата. Того самого, что на картине. Его солдатская книжка и личная переписка были сданы тогда, по команде. Его имя: Николай Сиротинин. 
КЛАУС. Чем же он вас так впечатлил, что вы храните медальон?
ФРИДРИХ. Впечатлил, и не меня одного.
КЛАУС. Вы же только его одного и рисуете.
ФРИДРИХ (убирая коробку). Да, я – дилетант. Может быть, моя неумелость делает лица похожими. Но я рисую разных людей. Получаются похожими? Что ж, как умею.
ТИЛЬДА. Дедушка начал рисовать недавно. Психолог посоветовал.
ФРИДРИХ. Пятнадцать лет назад
ТИЛЬДА. Тебе тогда уже исполнилось семьдесят пять?
ФРИДРИХ. Райнер уже несколько десятилетий пытается отвезти меня туда. Ему кажется, что поездка по боевым местам может излечить меня от давнего чувства национального унижения. Он никак не поймёт, что я его давно изжил. И теперь это для меня не чувство, а всего лишь лёгкий сантимент из прошлого. Ненависть – вот настоящее чувство, сильное, продуктивное, им можно жить, оно вдохновляет. И я им жил. Но с годами, наблюдая за послевоенным существованием русаков, моя ненависть сменилась на презрение.
КЛАУС. Ненависть к врагу понимаю, но презрение к победителю – это по меньшей мере странно.
ТИЛЬДА. Клаус, пойдём, покажу твою комнату…
КЛАУС. Марта мне её уже показала, и я даже занёс туда чемоданы.
ФРИДРИХ. Русаки не победили, нет. Да, они выиграли большое сражение, но проиграли глобальную войну. Они пересилили не стратегией и тактикой, не забросали бомбами и пулями, они завалили нас самими собой, завалили собственными трупами. Они угробили десятки миллионов героев, лучших своих людей, могучих работяг, здоровых мечтателей. Насколько известно, многие из них до сих пор считаются без вести пропавшими. Матери Родине оказались не нужны собственные дети. Но что гораздо страшнее, это те десятки миллионов русских юношей и девушек, которые никогда не станут родителями. А значит, сотни миллионов не рождённых детей, миллиард внуков от лучших производителей. Ни одна война, ни одна победа, ни одно государство не стоит потери будущего собственного народа.
КЛАУС. Что ж, по-твоему, Советскому Союзу надо было сдаться?
ФРИДРИХ. Да. Стоит оглянуться назад и что мы увидим? Сначала Европа сдалась Германии, затем Германия сдалась Советскому Союзу, Япония сдалась коалиции. И что? Ничего глобального, унижение - не смерть, можно возродиться. И Европа процветает, и японцы восстали из пепла, и мы - из руин. А вот Советского Союза нет. Вообще нет. Русаки победили не нас, они победили самих себя. Есть, чем гордиться.
КЛАУС. Они гордятся тем, что спасли Европу от фашизма.
ФРИДРИХ. Хорошо, спасли. Их за это благодарили несколько десятилетий. И что в результате? То, что теперь Европа желает спастись от спасителей. Вернее, от их спесивых потомков.  Сгинули предки, сгинуло государство, сгинул прежний мир, сгинул век. Надо жить в сегодняшней стране, сегодняшним днём, будущим, но никак не прошлым, причём, чужим.
КЛАУС. Они возродились.
ФРИДРИХ. Кто?
КЛАУС. Победители.
ФРИДРИХ. Победил советский народ. А его уже нет.
КЛАУС. Есть россияне.
ФРИДРИХ. Россия – не Советский Союз. А Советский Союз не был Россией, он и русским-то не был. Даже их лидер, их сегодняшний кумир Сталин, был грузином. Вот так.
КЛАУС. Поверженный советский солдат выписан так живо, что не кажется мёртвым, во всяком случае, он намного притягательнее картонного образа гитлеровца с пистолетом.
ФРИДРИХ. Это офицер Вермахта. Я требую не позиционировать меня с Гитлером! Я – офицер вермахта. В вермахте служили воины, а не палачи. Я – солдат великой страны, а не шавка взбесившегося партийного бонзы.
ТИЛЬДА. Всё, мужчины, давайте спустимся, Марта ждёт на с кофе…
КЛАУС. Ещё скажи, что не вскидывал руку в фашистском приветствии. Или не Гитлер командовал всей германской армией? То есть вы, воины, подчинялись приказам палача. Есть, чем гордиться. И офицер на картине вполне может олицетворять данное утверждение. Ведь он, как я понимаю, не одолел противника в бою, а расстрелял его.
ТИЛЬДА. Идёмте пить кофе.
КЛАУС. Хорошо же мы, русские, вас били, если и спустя семьдесят лет художник боится даже воспоминаний о советском солдате.
ФРИДРИХ. Мы?
КЛАУС. Мы.
ФРИДРИХ. Ты – русский.
КЛАУС. Я – шведский подданный. Мой дед бывший хоккеист, стал тренером, уехал работать в Финляндию. Потом семья перебрались в Швецию. Европа – не мой выбор, я здесь родился. Но я русский. По происхождению и по нутру. И зовут меня не Клаус. Я - Николай. Тёзка твоего расстрелянного солдата. По простому к нам можно обращаться Коля. А ещё домашние зовут меня Николкой. Мне нравится. И я обязательно вернусь на родину предков. Как только почувствую, что Родина нуждается во мне, как в сыне, уеду тут же. Не слышу восторженных оваций русаку.
ТИЛЬДА. Вернёшься вместе с семьёй?
КЛАУС. А как же.
ТИЛЬДА. Так, может, тебе лучше жениться на русской?
КЛАУС. Я женюсь не на национальности, а на любимой женщине. Тильда, я не желаю обсуждать наши взаимоотношения при посторонних. Счастливо оставаться, Фридрих. Ты очень интересный человек, настоящий мужчина. Правда. Но оскорблять мой народ, унижать мою страну я не позволю никому. Будь здоров, Фридрих, офицер несуществующего Вермахта разгромленного государства. (Уходит.)
ТИЛЬДА. Пожалуйста, не нервничай…
ФРИДРИХ. Ты знала, что он – русак?
ТИЛЬДА. Да. Я просила его не признаваться.
ФРИДРИХ. Привела в мой дом вражеского отпрыска и просит благословения… с ума сойти.
ТИЛЬДА. Я люблю его.
ФРИДРИХ. Да люби хоть кого. Твоя судьба, делай с ней, что хочешь. Но я не желаю видеть твоего самца в моём доме. Тем более, в моей жизни.
ТИЛЬДА. Я – не самка, дед!
ФРИДРИХ. Утром чтоб его не было.
ТИЛЬДА. И меня?
ФРИДРИХ. Тильда, ты – моя наследница. Я живу так долго по недоразумению. Я рад, что ты у меня есть. Как только меня не станет, живи хоть с русским, хоть с негром, хоть с кенгуру, твоя воля. Поцелуй меня и шагай.
ТИЛЬДА. Дедушка, ты точно в норме?
ФРИДРИХ. Сто процентов. В конце концов, есть таблетки. Я спокоен.
ТИЛЬДА (поцеловав Фридриха). Прости, я недооценила ситуацию. Пойду. (Уходит.)
ФРИДРИХ. Так-так, товарищ Сиротинин, я, значит, картонный офицер, хоть и победил тогда, а ты, выходит, живее всех живых, хоть и труп? Николай. Коля. Миколка. Придётся тебя добить. Вот он, тот самый пистолет. В полной боевой готовности. (Достаёт из стола пистолет, целит в картину с Сиротининым.) Пусть ты - герой, но тот бой ты проиграл. Нет, дважды не расстреливают. Пользуешься моей офицерской честью, и живёшь здесь, в моём доме, и живёшь, и живёшь. Не надо провоцировать меня на подлость, не поддамся. Чёрт, Сиротинин, я так устал от тебя, так устал. В нашем мире Рождество, ради Бога, хотя бы сегодня уйди. Вон… вон.


СЦЕНА 6. Гостевая. Здесь Клаус. Входит Тильда.

КЛАУС. Собирайся.
ТИЛЬДА. Повтори?
КЛАУС. После нашего диалога с Фридрихом, мне здесь делать нечего.
ТИЛЬДА. После твоего диалога – да, и тебе – тоже да. А я остаюсь.
КЛАУС. Так ты меня гонишь?
ТИЛЬДА. Поедешь утром.
КЛАУС. Перестань, Тильда, вместе приехали, вместе уедем. Дед твой мужчина с понятием, не обидится.
ТИЛЬДА. Утром.
КЛАУС. Нет, солнышко, давай, прямо сейчас рванём. Ночью трасса пустынна, к восходу будем дома.
ТИЛЬДА. Я всё сказала.
КЛАУС. Тильда, только, пожалуйста, без кардинальных решений…
ТИЛЬДА. Я устала от твоих выходок. Ни дня без приключений. А сегодня ты перебрал всякую меру. Зачем ты влез в драку?
КЛАУС. Там была не драка, там было избиение.
ТИЛЬДА. Тебе-то, что за дело? А если бы ты не победил? Что сделала бы та шпана со мной? Расписать в картинках?
КЛАУС. Спасибо, живописи на сегодня хватит. Но я же победил. Я не мог не победить, потому что бился за правое дело. Пафосно, но справедливо.
ТИЛЬДА. Это по-русски сначала сделать, потом подумать, да?
КЛАУС. Это по правде. И по-мужски. Тем более, если правдивый мужик – русский.
ТИЛЬДА. Если бы не авторитет деда, мы сейчас, с твоей русской правдой, сидели бы за решёткой.
КЛАУС. Обсудим по дороге, ладно? Родненькая моя…
ТИЛЬДА. Не трогай меня!
КЛАУС. Да, я нахамил твоему деду. Согласен. Виноват. Перебрал. Но если бы он был мой ровесник, я навешал бы ему физически. Потому что я прав.
ТИЛЬДА. Но он тебе не ровесник и не тебе учить его правде. Он прошёл всю вторую мировую войны от первого до последнего дня. И послевоенную разруху. А ты про всё это знаешь только из телевизора.
КЛАУС. Я ещё я книжки умею читать. И самое главное, знаю о своих прадедах и прабабках, которые пусть и не проходили всю вторую мировую войну, но ломали Великую Отечественную. И также поднимали Отечество из руин. Правда, есть один маленький, но существенный нюанс, девушка, не мои предки начали войну, а твои вероломно напали на их страну и принялись топтать русскую землю. Есть ещё одно существенное замечание, мои старики победили.
ТИЛЬДА. Зачем ты признался ему, что русский, ведь я просила не говорить.
КЛАУС. Опять виноват. Хотя скрывать национальность, принадлежность к великому народу, как-то неправильно. Фридрих же не скрывает, что он немец.
ТИЛЬДА. Это, в конце концов, его дом. Рождественский ужин для тебя, приготовлен за его счёт. За счёт всех его девяносто выстраданных лет, включая ту самую войну.
КЛАУС. Понимаю, да, он дома. Но я никогда ни за что не стал бы жить в берлоге фашистского ветерана.
ТИЛЬДА. Фридрих – не фашист.
КЛАУС. Мои предки тоже не были коммунистами, но твой дед валит всех русских в одну кучу русаков, почему же мне ты отказываешь в этом праве? Только зарубите себе на носу, господа, мы – не куча, мы – великий народ. И точка. Хотя нет, не точка, а восклицательный знак. Ты – женщина, девочка моя, история, политика – не твой вопрос.
ТИЛЬДА. Вон оно как. В таком случае, на прощанье задам тебе один вопрос. В прошлом веке обе мировых войны Германия начинала и проигрывала. Но удивительным образом, оба раза не только сохраняла целостность, но в короткий срок становилась могущественнее прежнего. То есть, в результате выигрывала. В то же время в тех же войнах побеждало Российское государство. Но поразительным образом оба раза не только теряла территории, но и погибало само. То есть, в результате проигрывало. Почему?
КЛАУС. Глупости, я на раз-два-три могу разложить всё по полочкам.
ТИЛЬДА. Только ваши русские полочки почему-то всегда оказываются тюремными нарами. Искусствовед, не спорь с математиком. Я уважаю Россию так же, как Германию, как любое другое государство. Чувства у меня есть только к моему народу и к моей семье. Просто не надо раздувать ноздри, бить себя пяткой в грудь и махать кулаками, надо просто хотя бы иногда задумываться. А лучше думать всегда, постоянно. Впрочем, ты – мужчина, малыш, и смысл жизни – не твой вопрос. Всё, кончили.
КЛАУС. Да пойми же меня, я просто растерялся от напора твоего столетнего бодрячка. А его так называемая живопись меня просто размазала тонким слоем. Кроме того, я переел, перепил… сегодня праздник.
ТИЛЬДА. А ты, кто такой? Что ты такое есть на этом свете? Сноб с кулаками. И в доме Хенфельдов ты только лишь потому, что я допустила тебя до своего тела…
КЛАУС. И сердца!
ТИЛЬДА. У меня один дед. У меня одна жизнь. У меня одно здоровье.
КЛАУС. И я у тебя один. Тильда, ау, и я…
ТИЛЬДА.  Тебя слишком много. Лишнего. Мне столько не надо.
КЛАУС. Я сокращусь, убавлюсь!
ТИЛЬДА. Позвони, когда доберёшься. Я должна быть уверена, что тебя больше рядом со мной нет.
КЛАУС. Гнать человека из дому, на ночь глядя… ай-я-яй…
ТИЛЬДА. Хватит паясничать.
КЛАУС. Я люблю тебя, Тильда…
ТИЛЬДА. Любить – значит беречь друг друга, уступать друг другу, быть ради друг друга. А ты принципиально не желаешь жить ради любви, ради меня, ради нас. Тебе нравится жить ради себя. И никогда, запомни, никогда и ни за что я не поехала бы жить в Россию. И не спрашивай почему, пора кончать затянувшийся диспут, потому что в одном ты прав – сегодня Рождество, праздник. А между нами всё кончено. Оставь дом моего деда. И больше не беспокой меня.
КЛАУС. Не надо, Тильда…
ТИЛЬДА. Счастливый путь. Или, если угодно, пошёл вон. (Уходит.)
КЛАУС. Пусть остынет. Дома поговорим… Домой. (Уходит, с чемоданом.)

СЦЕНА 7. Следующий день. Кухня. Здесь Марта, стряпает. Входит Тильда.

ТИЛЬДА. Доброе утро.
МАРТА. Утро?
ТИЛЬДА. Ну, день.
МАРТА. Ой ли.
ТИЛЬДА. А что, уже вечер?
МАРТА. Почти. Всю молодость проспишь.
ТИЛЬДА. Вчера нанервничалась, на год вперёд… и назад. Праздники придуманы для праздности, чтобы выспаться до дна. Сегодня общественным транспортом можно уехать в аэропорт?
МАРТА. Через два часа четырнадцать минут пойдёт поезд. Есть будешь сейчас или с дедом?
ТИЛЬДА. Оба раза.
МАРТА. Я так и знала. Накладываю.
ТИЛЬДА. А где дед?
МАРТА. Утром позвонили из полицейского участка, он отправился туда. Наверное, возникли дополнительные вопросы по вчерашней драке.
ТИЛЬДА. А почему не спрашиваешь про Клауса?
МАРТА. Ешь. А что спрашивать, мы встретились с ним вчера, когда он уезжал.
ТИЛЬДА. Ругался?
МАРТА. Нет, он хороший. Сказал, что обидел тебя и господина Хенфельда, потому не может оставаться в доме. Но выразил уверенность, что вы помиритесь, потому что он любит тебя. Съедобно?
ТИЛЬДА. Изумительно. А он, случайно, не выразил уверенность, люблю ли его я?
МАРТА. Поражаюсь твоему аппетиту.
ТИЛЬДА. Куда деваться бедному студенту, надо есть, пока есть что. Тем более в гостях.
МАРТА. Выразил. Но я и сама не слепая.
ТИЛЬДА. Вопрос не в любви, а в том, прощу ли я ему вчерашнее.
МАРТА. Нет, Тильда, вопрос именно в любви, а прощение – это уже ответ: да или нет.
ТИЛЬДА. Нет.
МАРТА. Так нельзя. Вернее, так не надо. А выгонять человека из дому, на ночь глядя, - совсем никуда не годится.
ТИЛЬДА. Выходит, он хороший, а я плохая?
МАРТА. Полицейские не в себе, с ума сошли, в Рождество вызывать пожилого человека на допрос. Оба вы такие, как есть, - юные, влюблённые психи.

Входит с улицы Фридрих.

ТИЛЬДА. Дедушка!
ФРИДРИХ. Сейчас-сейчас, пока не передумал, позвоню. (Набирает номер на стационарном телефоне.)
ТИЛЬДА. А по мобильному набрать не судьба?
ФРИДРИХ. Точно, светлая мысль. А я и не подумал этот мобильный хотя бы купить. (Ждёт ответа на звонок.)
ТИЛЬДА. Я же дарила!
ФРИДРИХ. Выспалась?
ТИЛЬДА. Поем и опять пойду. Как ты?
ФРИДРИХ. Каникулы – дело святое. Где он там бултыхается, противный старикашка. А твои подарки я аккуратно складываю, коробочка к коробочке, ленточка к ленточке, и любуюсь на их количество.
ТИЛЬДА. Перед отъездом сделаю тебе телефон.
ФРИДРИХ. Я себя чувствую отлично.
ТИЛЬДА. А вечером, Марта, когда поезд?
ФРИДРИХ. Если не считать такого пустяка, что сам увязался с полицией на место происшествия.
МАРТА. Посмотрю расписание, у меня в сумочке.
ФРИДРИХ. На заброшенный аммиачный завод. (по телефону). Ало? Здесь Хенфельд. Здравствуй, Райнер. (Слушает.)
МАРТА. Тильда, как вас вчера занесло на завод?
ТИЛЬДА. Не были мы там.
ФРИДРИХ (по телефону). При непосредственной встрече я тебе, несносный мальчишка, конечно, надеру уши за такой способ передачи официального приглашения. Не надо юлить и выкручиваться, не поможет, но пока твои уши ещё в порядке, слушай, что я решил. Я согласен ехать летом в Россию. Ну, в Белоруссию, пусть так, мне без разницы, главное, что в Кричев. Всё, остальное при личной встрече. Созвонимся. Да, и поклон юной Марте. Один совет, господин президент общества ветеранов, кланяйтесь аккуратнее, как бы вам поясницу не переклинило. Всё, кладу трубку. (кладёт трубку) Так о чём мы говорили?
МАРТА. Заброшенный завод.
ФРИДРИХ. Да, да-да. Клауса загнали туда, как дичь.
ТИЛЬДА. Что…
ФРИДРИХ. Как выразился господин следователь, всё ясно, как полдень. И я с ним вынужден согласиться.
ТИЛЬДА. Что-что-что!?
ФРИДРИХ. Жертвы Клауса оказались мстительными ребятами. Вчера, после моего похода в участок и вашего вызволения, полицейские ради справедливости, их выпустили тоже. А те  вместо того, чтобы мирно разойтись по праздничным домам, устроили вам засаду. Хорошо, ты не поехала.
ТИЛЬДА. Что с Клаусом?
ФРИДРИХ. Судя по всему, хулиганы организовали постоянное наблюдение за моим домом. А Клаус, он же Никлас, он же Николай-Коля-Николка выступил в своём репертуаре. Как выразился господин следователь, один бешеный русак в одиночку перебил толпу германских подданных. Вместо того, чтобы драпать. Одно радует, немцев среди побитых не оказалось, все были иммигрантами.
МАРТА. Не понимаю, какой русак?
ФРИДРИХ. Клаус. Он же, по паспорту. Никлас, он же, на самом деле, Николай-Коля-Николка.
МАРТА. Мой Бог. Так он русский! Тогда всё становится на свои места.
ФРИДРИХ. Что - всё?
МАРТА. Разве швед или немец полез бы вчера в одиночку наводить справедливость, в массовую драку. Дурак, но молодец. Боец. Обожаю настоящих мужчин. Я таких встречала в молодости, но только в России.
ФРИДРИХ. А ты-то как там оказалась?
МАРТА. Не было случая признаться. Так вот, я родилась и выросла в России. По крови я – чистая немка, но по происхождению – русская. И можете меня увольнять, господин Хенфельд. Я морально готова уйти от человека, выдворившего гостя в Рождественскую ночь из дому да ещё по национальному признаку. Это уже даже и не бред, господа хорошие, это ужас и кошмар в одной упаковке. Что скажете? Хорошо, займусь прощальной уборкой?
ТИЛЬДА. Фридрих, почему ты без Клауса? Он в участке?
ФРИДРИХ. Полиция до сих пор пытается восстановить картину ночного побоища, но у них мало, что выходит, потому что слишком уж она фантастична. Не удивлялся один я. В сорок первом году видел подобное и не однажды. Особенно, под Кричевом. Пойду, переоденусь к столу.
ТИЛЬДА. Дед, где мой жених!
ФРИДРИХ. Трудно сказать, но не думаю, что в раю.
ТИЛЬДА. Не понимаю…
МАРТА. Он жив?
ФРИДРИХ. Нет.
ТИЛЬДА. Нет…
МАРТА. Нет!
ФРИДРИХ. Он скончался в тринадцать часов одиннадцать минут, не приходя в сознание. Странным образом, лично он не убил никого. А мог бы. Уж мы-то знаем. По всему выходит, что он пытался обойтись без трагедии и только защищался. Молодец, так и надо поступать с позиции силы, благородно и великодушно.
ТИЛЬДА. Я должна его видеть…
ФРИДРИХ. Документы были при нём, поэтому его семье сообщили, и они уже едут. Необходимости в нашем участии нет. Тильда, надеюсь на твой здравый рассудок. Главное, не казни себя. Ты не виновата ни в чём. Я бога благодарю, что вы не выехали, как планировали, вместе. Он сам влез в чужие разборки, без спроса и без нужды, за что и поплатился. Бог ему судья, и я закажу ему поминальную службу. Всё, что могу. (Уходит.)
МАРТА. Тильда, девочка моя…
ТИЛЬДА. У меня для тебя рождественский подарок… в чемодане.
МАРТА. Рождество… да-да, Рождество.




Действие 2


СЦЕНА 8. 1941 год. Перелесок. Грохот боя. Олеся, в цивильной одежде, с медицинской сумкой на плече, пробегает от поляны к поляне. Останавливается на звук. Замечает Сиротинина, лежащего без сознания, лицом к земле.

ОЛЕСЯ. Наш! Чуть не пробежала. Боец, боец… ты жив? А ну-ка, дай пульс… Жив! Дорогой ты мой, сейчас-сейчас, помогу. (Переворачивая Сиротинина.) Сначала перевернём на спину, потом… Коля!? Коленька!!! Щас-щас… (Приводит Сиротинина в чувство.)
СИРОТИНИН. О. Сестричка…
ОЛЕСЯ. Коля, это я, я!
СИРОТИНИН. Олеся! А это я. Где мы?
ОЛЕСЯ. В перелеске.
СИРОТИНИН. Товарищ старший сержант, подъём. (Поднимается.)
ОЛЕСЯ. Коленька, не вставай резко!
СИРОТИНИН. Утром я был резким, не сейчас. Тебя призвали?
ОЛЕСЯ. Доброволец.
СИРОТИНИН. Жаль, но это правильно. Так, надо сориентироваться.
ОЛЕСЯ. Я должна тебя осмотреть.
СИРОТИНИН. Ага, понятно, орудие там. Как же я здесь-то оказался…
ОЛЕСЯ. Судя по следу, тебя волокли.
СИРОТИНИН. Рад тебя видеть, солнышко.
ОЛЕСЯ. Родной!
СИРОТИНИН. Уходи отсюда, а мне пора.
ОЛЕСЯ. Куда!
СИРОТИНИН (взмахнув). А вон туда, к орудию.
ОЛЕСЯ. Там фашисты!
СИРОТИНИН. Всё верно, а меня-то там нет, соскучились, небось.
ОЛЕСЯ. Верная смерть!
СИРОТИНИН. Да брось, я бессмертный. Разве не видишь, наши ребята ни один не погиб, все живы, все бьются с врагом, все, как один.
ОЛЕСЯ. Все погибли! И ты погибнешь!
СИРОТИНИН. Погибли, говоришь? Значит, так надо, чтобы победить. Хочешь, чтобы наши, с тобой, дети и внуки под фашистами жили? Сми стали фашистами? Не бывать тому. Мы живы, мы победим. (Уходит.)
ОЛЕСЯ. Ради детей, внуков. Я буду рядом, Коля, с тобой. Победим. Мы победим. Победа… приди к нам, приди к нам… победа. (Идёт за Николаем.)

Прилетает снаряд. Взрыв.


СЦЕНА 9. Март 2011 года. Мастерская. Фридрих за мольбертом. Стук в дверь.

ФРИДРИХ. Входите!

Входит РАЙНЕР.

РАЙНЕР. Фридрих…
ФРИДРИХ. Аккуратнее, я в краске. Привет, Райнер. Цветёшь и пахнешь.
РАЙНЕР. Март.
ФРИДРИХ. Марта.
РАЙНЕР. Как ни крути - весна. Впервые принимаешь меня в мастерской, за что такая милость.
ФРИДРИХ. С тех пор, как ушла Марта, в остальном моём доме я практически и не бываю, только в случае крайней необходимости. Живу здесь, никому неинтересный зимний старик.
РАЙНЕР. Зимний?
ФРИДРИХ. Раз ты весенний, то я, соответственно, напротив.
РАЙНЕР. Напротив весны – осень, а зима – напротив лета. Получается, ты – осенний старик.
ФРИДРИХ. То есть, я ещё жив?
РАЙНЕР. Важно понять, бабье лето уже прошло или ещё ожидает.
ФРИДРИХ. Или поджидает, как вор из-за угла, или убийца.
РАЙНЕР. Как бы ни было, красивую тётю ты, однако, нанял в домоправительницы; и молоденькая.
ФРИДРИХ. Да, лет пятьдесят, не больше, совсем девчонка была. Стряпает изрядно, учтива. Думаешь, стоит жениться?
РАЙНЕР. Нет-нет, что ты, губить холостую жизнь слишком расточительно, ведь всё ещё впереди.
ФРИДРИХ. И то. Можно же и просто согреться разок-другой.
РАЙНЕР. А какая грудь…
ФРИДРИХ. Какая?
РАЙНЕР. Фридрих, очки выписывают не только для чтения. Женская грудь домоправительницы, говорю, какая… такая.
ФРИДРИХ. Надо очки не забыть с утра. Ради домашней женской груди, так и быть, поношу весь день.
РАЙНЕР. Заверяю, больше не снимешь.
ФРИДРИХ. Сниму, у меня зрительная память хорошая, достаточно взглянуть однажды и – на всю оставшуюся жизнь. Правда, видение это будет мучить кошмарами. Но в нашем возрасте, господин Краузе, согласись, пусть лучше память страдает, чем зрение. Да, предупреждаю, с минуты на минуту приедет Тильда.
РАЙНЕР. Предупреждаешь? Но мне не страшно.
ФРИДРИХ. Страшно мне, вдруг приударишь, забросишь свою Марту.
РАЙНЕР. Ты мне льстишь, знаешь, что я на лесть падкий.
ФРИДРИХ. Но-но! Отобедаем в лучших традициях военного гостеприимства, и в очках. Неужели там и талия есть?
РАЙНЕР. Если ты всё ещё про домоправительницу, то там всё сполна и соразмерно, как завещал великий Рубенс. И всё же почему ушла Марта?
ФРИДРИХ. Я же взрослый мужчина, мне нужно, чтобы женщины было много, а Эрны с возрастом всё меньше. Видимо, Эрне пришла пора пожить ради себя. Её семьдесят не наши девяносто, самый сок для туристических путешествий.
РАЙНЕР. Тут что-то не то, не верю я в твой гуманизм, господин Хенфельд. Не она ушла, а  ты отказался от её услуг, - уволил, да?
ФРИДРИХ. И да, и нет. Скорее, она сама ушла.
РАЙНЕР. Вздорный у тебя характер, норовистый.
ФРИДРИХ. Она оказалась русачкой.
РАЙНЕР. Что? Как?
ФРИДРИХ. Этническая немка из России.
РАЙНЕР. Надо же. И – вся любовь.
ФРИДРИХ. О какой любви ты бормочешь, озабоченный старик.
РАЙНЕР. Ну, да, русачка – страшное дело. Вот, кто оказывается, сорок лет тебя травил, сживал со свету. Кабы не злодейство Эрны, то к сегодняшнему дню ты прожил бы не каких-то сто, а все сто пятьдесят лет.
ФРИДРИХ. Мне до ста ещё дотянуть надо.
РАЙНЕР. Не совестно?
ФРИДРИХ. Прекрати! Россия не имеет права на существование в моём доме ни в каком виде, ни под каким соусом. И - точка.
РАЙНЕР. Ты – антирусский маньяк, Хенфельд. Не зря твоё второе имя - Фриц. Не удивительно, что русские всех немцев во время войны называли фрицами. Не из-за таких ли, как ты?
ФРИДРИХ. Ну, ты сказал… восторг! Когда умру, потребую, чтобы на моём надгробии выбили эти слова. Браво, Райнер.
РАЙНЕР. Что ж, тебе виднее, как жить до и после смерти. И, кстати, вот ещё одна причина моего сегодняшнего приезда. (Подаёт конверт.) Приглашение на свадьбу.
ФРИДРИХ. Руки в краске, положи на стол. Сумасшедший Краузе, он всё-таки женится…
РАЙНЕР. Больше, чтоб ни одного скабрезного слова по поводу моей женитьбы. Понял?
ФРИДРИХ. Конечно. Спасибо, Райнер, я обязательно приеду, хоть бы и с того света. Не смогу пропустить столь феерическое зрелище…
РАЙНЕР. Фридрих!
ФРИДРИХ. А что, будет скучно?
РАЙНЕР. Потом мы с тобой съездим в Кричев и всё, затем я оставляю общественное поприще. Решил отойти от дел и полностью посвятить мою жизнь семье, Марте.
ФРИДРИХ. Что сказать. Ты действительно настоящий мужчина. Береги себя.
РАЙНЕР. А как же. Пусть не плодотворно, но организм всё же работает. Одинокий волк – ты, Фридрих. А сколько мог бы принести пользы нашему ветеранскому обществу, передавал бы опыт молодым. Страна нуждается в нашем опыте…
ФРИДРИХ. Ещё чего.
РАЙНЕР. Убеждён, нам, ветеранам, необходимо посещать места, где убивалась наша юность и корёжилась наша судьба. Со мной согласны многие, кроме отдельных субъектов типа тебя. Ты весь свой век переживаешь поражение Гитлера, как будто настоящий германский военный гений погиб. В корне неверная позиция.
ФРИДРИХ. Но поражение было! И неважно, кто командовал парадом.
РАЙНЕР. Старикам пора смириться, молодым пора сделать выводы.
ФРИДРИХ. И что, где эти выводы? Ты с ними ознакомлен?
РАЙНЕР. Да, было поражение у нас. Остаётся победа у них. Но разбиты обе стороны, ведь погибли десятки миллионов людей, может быть, сотни. Всё человечество потерпело поражение в одном на всех бесконечном сражении с сатаной.
ФРИДРИХ. Марта тебя по голове бьёт, что ли, с чего ты вдруг сделался церковником?
РАЙНЕР. Я не знаю, что за зло бьётся с человечеством, не знаю как оно точно называется, но оно есть. Христиане называют его сатаной. И зло нас побеждает. Я уверен ему плевать, на каком языке мы умираем, на каком убиваем. Ему главное нас, людей, уничтожить, и почему-то нашими же руками.
ФРИДРИХ. Ай-я-яй, такой садист, нет бы наслать какое-никакое космическое стихийное бедствие, чтоб всех и вся разом, правда, Райнер?
РАЙНЕР. Вся история человечества, весь наш, с тобой, двадцатый век, это бесконечное, неостановимое падение.
ФРИДРИХ. Куда? В ад?
РАЙНЕР. В пропасть, чтоб нам пропасть.
ФРИДРИХ. Мне нравится слово ад.
РАЙНЕР. Пусть будет ад. Как ни назови! Там нет национальностей, и государственных границ, уверен, там тоже нет.
ФРИДРИХ. Как знать, Райнер. Внутри, может, и нет, зато, думаю, есть снаружи.
РАЙНЕР. Как?
ФРИДРИХ. Государственная граница между адом и раем. И никакой нейтральной полосы, чтоб и тем, и другим друг друга было виднее. Представляешь их радость от лицезрения соседей? А по воскресеньям у них между собой олимпиада происходит. Такие весёлые старты под девизом: «Делай с нами, делай, как мы, делай лучше нас». Например, кто кого перебросает: райские норовят закидать соседей головешками и какашками, адские – розами и яблоками. Чем больнее получить по морде, чем обиднее? И всё это вкупе пусть называется царством божьим. Или ещё как.
РАЙНЕР. У человечества единственный выход – примирение людей. Понимаешь? Не дата поражения и победы, но дата окончания войны - это единственная альтернатива.
ФРИДРИХ. Вот почему я не занимаюсь общественной работой, - одно беспокойство за людей. А людям хоть бы что.
РАЙНЕР. Сегодня речь лично о тебе, Фридрих. Твоё многолетнее переживание – это болезнь. А любая болезнь надёжнее всего лечится подобным. Клин клином вышибают.
ФРИДРИХ. К чёрту общественные хлопоты. Я не хожу даже на политические выборы. И вообще считаю, что стариков надо лишить избирательного права. Потому что сегодняшний день имеет косвенное отношение ко вчерашнему и совсем никакого к завтрашнему. Молодость должна сама выбирать своё настоящее. Старость должна посторониться. В крайнем случае, вслух вспоминать. И то, если просят.
РАЙНЕР. Молодые игнорируют выборы.
ФРИДРИХ. Это их проблема.
РАЙНЕР. Посещаемость избирательных участков обеспечивают старики.
ФРИДРИХ. Представь, что никто не пришёл на выборы.
РАЙНЕР. Бог мой, Фридрих, и что тогда?
ФРИДРИХ. Тогда станет очевидным, что игра себя изжила. Она никому неинтересна.
РАЙНЕР. И придётся придумывать новые правила…
ФРИДРИХ. Может быть. Но с моей точки зрения, продуктивнее придумать в корне новую игру.
РАЙНЕР. Да? И какую же?
ФРИДРИХ. Не монархию, ни демократию, ни диктатуру.
РАЙНЕР. А что?
ФРИДРИХ. Понятия не имею. Не знаю и знать не хочу. Но навязать обществу свои стариковские правила утром и к обеду умереть – это некорректно, по меньшей мере. Так сказать, подложить свинью детям.
РАЙНЕР. Хочешь сказать, что работа общества ветеранов – свинство?
ФРИДРИХ. Во всяком случае, мне не раз приходилось слышать вместе членораздельной человеческой речи хрюканье.
РАЙНЕР. Бог мой, я ничего подобного от тебя никогда не слышал.
ФРИДРИХ. Не было повода поделиться размышлениями.
РАЙНЕР. Ни с чем не согласен, но всё крайне интересно. Зараза ты, Райнер.
ФРИДРИХ. Аминь. Психолог был прав, занятие живописью оказалось действенной терапией. Душевное равновесие располагает к философии. И мне она нравится. Ну, что ты всё мнёшься, Райнер? Я же вижу. Что-то хочешь сказать нелицеприятное?
РАЙНЕР. Да, меня настораживает твоё неожиданное согласие ехать в Кричев. Зачем ты едешь?
ФРИДРИХ. Просто решил побывать там, где расстреливали мою юность, как ты и завещал.
РАЙНЕР. Чего вдруг? Или за последние полвека у тебя не было ни одной возможности сделать это? Последние двадцать лет я лично предлагал тебе отправиться по местам боёв, как минимум, дважды в год. Пойми, я – руководитель делегации, я отвечаю за малейшее происшествие…
ФРИДРИХ (срывает занавес с картины Сиротинина). Вот моя причина. Покойный русак Тильды был прав, но не в смысле страха. Я не боюсь никого.
РАЙНЕР. Чёрт, как живой! Ты настоящий художник.
ФРИДРИХ. Нет, я дилетант.
РАЙНЕР. Ты сказал «русак Тильды», что это значит?
ФРИДРИХ. Так, вспомнилось досадное происшествие трёхмесячной давности. Могу ответить на твоё беспокойство, впрочем, вполне объяснимое. Этот советский солдат по имени Николай Сиротинин застрял в моём мозгу, как пуля, которую нельзя извлечь. Уж ты-то знаешь. Сколько ты прожил с советской пулей в сердце?
РАЙНЕР. Сорок шесть лет, восемь месяцев и три дня. Пуля вышла и в освободившемся пространстве поселилась любовь. Нет худа без добра.
ФРИДРИХ. Живопись помогла мне в целом обрести себя, избавиться от навязчивых видений, кошмаров, мыслей. И музыка, конечно. Почти всю жизнь меня распирала музыка Вагнер. Малер, конечно, тоже давал жару, но в основном Вагнер. Работа с психологом незаметно привела меня к Шуману и, конечно, к Моцарту. Но в последние недели я придумал себе личный курс психотерапии - принялся слушать советские песни о войне.
РАЙНЕР. В плену мы, конечно, познакомились с русским языком, но, не в такой же степени, чтобы понимать стихи.
ФРИДРИХ. В таких делах слова ни к чему. Было любопытно. А вот одна песня впечатлила меня очень. Тут-то меня и заинтересовали слова. Попросил сделать подстрочник. Песня называется «Священная война». Самое поразительное, что она написана едва ли не в день нашего вторжения. Опубликована уже двадцать четвёртого июня сорок первого. Может быть, я излишне впечатлителен, как всякий художник, но вдруг понял, что народ, имеющий такую песню, не может потерпеть поражение не только в войне, но и в судьбе.
РАЙНЕР. Послушаем?
ФРИДРИХ. Давай, ближе к вечеру. Так вот, о Кричеве. Зачем я туда еду. Планирую провести последний психологический сеанс, постараюсь извлечь мою пулю, застрявшую в моём сердце голове. Хочу вышибить товарища Сиротинина и зажить, наконец, полноценно. Может быть, даже жениться. Гарантирую, господин Краузе, по моей вине никаких эксцессов в Кричеве не произойдёт. Райнер, не волнуйся, будет тихая, как молитва, психохирургическая операция.

Стук в дверь.

РАЙНЕР. Убедил.
ФРИДРИХ. Слава Богу. Не заперто!

Входят Тильда и Марта.

ФРИДРИХ. Ого, никогда не видел тебя в такой одежде.
РАЙНЕР. Немки в пончо смотрятся вполне.
ФРИДРИХ. Кажутся стройнее.
ТИЛЬДА. Здравствуйте, господин Краузе. Дедушка…
РАЙНЕР. Приветствую, госпожа Марта.
МАРТА. Рада вас видеть, господин Райнер.
ФРИДРИХ (обняв Тильду). И всё же, зачем ты так одета? Не по погоде.
ТИЛЬДА. Знобит. Болею немножко.
МАРТА. Добрый день, господин Хенфельд.
ФРИДРИХ. А мы тут говорим с Райнерем о нашей поездке в Кричев.
РАЙНЕР. Кстати, Фридрих, давай мне сразу ксерокопии для оформления проездных документов.
ФРИДРИХ. К столу вынесу, надо найти. И правда, Тильда, неважно выглядишь.
ТИЛЬДА. Да уж.
МАРТА. А если учесть завтрашнее судебное заседание, то перспективы её здоровья совсем печальны.
РАЙНЕР. Что за суд?
МАРТА. Тильде трудно говорить, господин Краузе. Я объясню. Мы все, втроём, завтра идём в суд, где выступим в качестве свидетелей, в связи с убийством нашего общего знакомого в Рождественскую ночь.
РАЙНЕР. Свидетелями убийства!? 
ФРИДРИХ. Прошу прощения, госпожа Шнеллингер, что не приглашаю вас к обеду…
МАРТА. Спасибо, я сыта.
ФРИДРИХ. В таком случае, не смею задерживать.
МАРТА. Я не к вам, а к господину Краузе.
ФРИДРИХ. Меня вообще удивляет ваш приход.
МАРТА. Господин Райнер, не могли бы вы проконсультировать меня относительно путешествия в Россию. Хочу поехать на родину.
РАЙНЕР. Легко. Идёмте в гостиную.
МАРТА. Господин Хенфельд, не возражаете?
ФРИДРИХ. Тильда, на тебе лица нет…
ТИЛЬДА. Да есть, есть оно… где-то, только не помню, где положила. Дед, мне на самом деле нехорошо.
РАЙНЕР. Я могу помочь?
ФРИДРИХ. Пригласить доктора?
ТИЛЬДА. Спасибо, мне просто надо прилечь.
МАРТА. Бог мой, мужчины, разве не видно, что девочка беременна.
ФРИДРИХ. Ого!
РАЙНЕР. Я даже сказал бы: о-го-го.
ФРИДРИХ. Так мы продолжаемся! Превосходная новость, значит, русак на самом деле в прошлом. А папашу ребёнка уже не рискуешь со мной знакомить? Правильно, до свадьбы не стоит.
ТИЛЬДА. Если бы не суд, не приехала бы, вообще не выходила бы из дому. Пожалуйста, дед, не бесись и не устраивай истерик. Мне нужна опека женщины и я остановилась у Эрны.
ФРИДРИХ. Вот даже как!
РАЙНЕР. Дельная идея.
ФРИДРИХ. Тогда зачем же ты пришла ко мне?
ТИЛЬДА. Так и знала…
ФРИДРИХ. Могла бы просто позвонить или прислать СМС-сообщение.
ТИЛЬДА. Дедушка… ну, не обижайся…
ФРИДРИХ. Моя единственная наследница беременна. И уже, как я понимаю, не на первом месяце. А я – ни сном, ни духом. Ты – моя единственная наследница не только в материальном отношении, но и по крови, больше правнуков у меня нет. Я обязан быть в курсе всех кардинальных событий в твоей жизни…
ТИЛЬДА. Всё, мне надо идти, процедуры - всё такое. У меня нет сил, прости. (Целует Фридриха.)
РАЙНЕР. Фридрих, не забудь документы. Прошу вас, госпожа Марта.
МАРТА. Да-да, вы так любезны. (Уходит с Райнерем.)
ФРИДРИХ. На котором месяце?
ТИЛЬДА. На пятом.
ФРИДРИХ. Кто отец ребёнка?
ТИЛЬДА. Его нет.
ФРИДРИХ. Клаус!
ТИЛЬДА. Да.
ФРИДРИХ. В нашей германской утробе гнездится русак!
ТИЛЬДА. Я вынашиваю моего сына.
ФРИДРИХ. Ты вынашиваешь продолжение рода Хенфельдов. И оно русское! Нет, это не продолжение, это конец.
ТИЛЬДА. Дедушка. Национальности, расы и тому подобное, уже давно никого не тревожат. Родится хороший человек, на радость людям, и – слава богу.   
ФРИДРИХ. Ты неправа.
ТИЛЬДА. Всё, меня тошнит, я – внизу. (Уходит.)
ФРИДРИХ. Хороший человек… на радость людям. А я? Я - нехороший, и не на радость! Зачем я пережил войну. Зачем пережил мир. Зачем я всё ещё на этом подлом свете, никчёмный старик. Жизнь моя – мусор. Дух мой – тряпка. Я – хлам. Что ещё во мне кажется целым? Всё вдребезги! Всё в клочья! Ты победил меня, русак. Мёртвый победил живого!? Так не должно быть. Так не будет. Я зарежу тебя навсегда, на века… вот! На! (Режет картину.) А зачем мне всё? Тем более нарисованное. Ничего не надо. (Громит мастерскую.)


СЦЕНА 10. Вечер того же дня. Гостиная. Здесь Марта и Райнер.

РАЙНЕР. Или выпить на дорожку кофе?
МАРТА. Как скажете.
РАЙНЕР. В гранулах завариваете?
МАРТА. Не знаю, как нынешняя домохозяйка, я всегда варила из зёрен. И продукт здоровее, и результат предсказуем.
РАЙНЕР. Не знаю, как скажется. Когда под девяносто, в любую минуту всё может быть. Время – ехать. А домоправительница ушла?
МАРТА. Конечно. Она молодая, правильная. Сюда ходит на работу. Никаких приватных чувств.

Тильда спускается по лестнице.

ТИЛЬДА. Не спится. Зашла в мастерскую… ужас. Дед умудрился уничтожить всё, что нарисовал за все годы. Может быть, поехать, всё-таки, в клинику…
МАРТА. Нет, не надо. Ожидание во время операции хуже самого диагноза: и больному не помочь, и себя можно угробить. Нам сообщат, тогда и решим, что делать. Будешь пить, есть?
ТИЛЬДА. Просто посижу и помолчу. Или помешаю?
РАЙНЕР. О чём ты! Тем более, я уже уезжаю. Приехал-то на поезде, так что, в передвижениях несвободен. Остаться бы, конечно, но Марта разнервничается. Надо ехать. Жаль, Фридрих так и не съездит в Кричев.
МАРТА. Был бы жив…
ТИЛЬДА. Дед выживет.
МАРТА. Не знаю, в его годы проблемы с сердцем – это слишком.
ТИЛЬДА. Как жаль… как жаль. И снова я виновата.
МАРТА. Ты не виновата вообще ни в чём. Фридрих сам себя убивал. Всю жизнь. Скорее уж тот солдат на картине виновен. Но он защищал родину и потому прав.
РАЙНЕР. Госпожа Марта, вот, что я подумал. Может быть, вам имеет смысл поехать с нами, вместо Райнера? Русский язык вы знаете, особенно разговорный. И нам, старым иностранцам, было бы большим подспорьем иметь дословный перевод всего, что на самом деле будет происходить в Кричеве. А-то подошлют опять что-нибудь бесполое, равнодушное, отбывающее номер, или страстно желающее получить вызов в Германию. 
МАРТА. Да что вы, я не смогу, наверное…
РАЙНЕР. Там произойдёт неординарное событие: открытие памятника павшим немецким воинам. Представляете? Простые русские люди, наши враги по той войне, сами, по собственной инициативе, собрали деньги на памятник. Потрясающее событие. И прямо оттуда вы можете отправиться в места, где родились, как и собирались. Почему не совместить?
МАРТА. Заманчиво.
ТИЛЬДА. Ещё бы. Вернёшься, расскажешь.
РАЙНЕР. Наверняка вы приметите такое, на что никто из нас даже не обратит внимание: знание языка, людей, местности…
МАРТА. Кому расскажу? Могильной плите господина Хенфельда? Мне больше не с кем поделиться, у меня никого нет. Он лишил меня всего, что не касалось его персоны. Телефон звонит.
ТИЛЬДА. Я поговорю. (По телефону.) Да, дом господина Хенфельда, здесь Тильда Крафт, его внучка. Слушаю вас. (Слушает) Благодарю. Спокойной ночи. (Кладёт трубку.) Операция кончилась. Прошла успешно. Теперь дело за организмом и временем.
МАРТА. Хорошо.
РАЙНЕР. Вот и славно. Уж времени-то у нас, стариков, предостаточно, никуда не спешим И организма у Хенфельда на двоих хватит, чтоб выжить. Уезжаю с чистой совестью.
ТИЛЬДА. Извините, пойду к себе, наверх. (Поднимается по лестнице.)
РАЙНЕР. Желаю тебе, Тильда, удачных родов.
ТИЛЬДА. Спасибо. Доброго пути.
МАРТА. Господин Райнер, я – с вами. Заедем ко мне за документами? Я согласна ехать в Кричев.
РАЙНЕР. Отлично! Жду на улице. (Уходит.)
МАРТА. Тильда, ночевать бы лучше у меня…
ТИЛЬДА. Нет. Не могу оставить дом деда без присмотра.
МАРТА. Твой дом.
ТИЛЬДА. Ты возвращайся и ночуй здесь, как всегда. Пожалуйста.
МАРТА. Хорошо. Я скоро. (Уходит.)
ТИЛЬДА. Жду… жду. Жду. (Уходит.)


СЦЕНА 11. 2011 год. Белорусский городок. Пустынный перекрёсток. На обочине под деревом, на складном стуле, сидит Олеся. Входит Марта.

МАРТА. Добрый день. Простите, вы Олеся? Я Марта, приехала из Германии, в составе делегации… неважно. В общем, мне сказали, что вы едва ли не единственный человек, кто может точно указать место первого захоронения Николая Сиротинина. Прошу вас, укажите. Мне очень важно. Вы хотя бы для приличия посмотрите на меня. Не любите немцев. Понимаю. Что же мне делать? Будьте человеком, женщина! Я, можно сказать, ваша, советская, хоть и немка. Войну переживала по эту сторону фронта. Понимаете? Ну, что ж, на нет и суда нет, значит, не только осуждения, но и оправдания! Хорошо. Пожалуйста, взгляните на одну картинку, в телефоне. Это фото с портрета Николая Сиротинина. Его нарисовал мой знакомый, участник того боя под Кричевом. Он был офицером Вермахта. Всю жизнь его преследует воспоминание о том бое, его война не прекращается. Психолог посоветовал ему заняться рисованием, и вот он с тех пор, кого бы ни нарисовал, кисть всегда выводит лицо Николая Сиротинина. Хотите посмотреть? Ни к чему же не обязывает. А мне просто интересно, точно ли он воспроизводит черты лица, может быть, ему видится совсем другой человек. Если что, я для вас распечатаю изображение. Посмотрите. Вот, смотрите! (Подносит монитор смартфона к глазам Олеси.)
ОЛЕСЯ (поглядев). Транспорт есть?
МАРТА. Да!
ОЛЕСЯ (сложив стул). Он.
МАРТА. Можем заехать к вам, оставить стул.
ОЛЕСЯ. Куда идти?
МАРТА. За мной.

Олеся и Марта уходят.


СЦЕНА 12. Перелесок. Входят Олеся, со стулом и Марта, направляются к фанерному памятнику со звездой.

ОЛЕСЯ. Вот.
МАРТА. Даже без фотографии.
ОЛЕСЯ. А зачем, я помню, чужих здесь не ходит. (Напевает.)
Весной Волга разольётся,
Волга матушка-река,
А сердечушко забьётся,
Заливает берега.
Сирень цветёт,
Не плачь, придёт…
Ой, Коля, грудь больно,
Любила – довольно.
С горя девка слезы ронит,
Волга матушка-река,
А от песни Волга стонет,
Заливает берега.
Сирень цветёт,
Не плачь, придёт…
Ой, Коля, грудь больно,
Любила – довольно.
Лягу спать, глаза закрою,
Волга матушка-река,
Не даёт любовь покою,
Заливает берега.
Сирень цветёт,
Не плачь, придёт…
Ой, Коля, грудь больно,
Любила – довольно.
Тёмной ночью мне не спится,
Волга матушка-река,
Всё милёночек мне снится,
Заливает берега.
Сирень цветёт,
Не плачь, придёт…
Ой, Коля, грудь больно,
Любила – довольно.
Милый гоголем проходит,
Волга матушка-река,
Он теперь в погонах ходит,
Заливает берега.
Присяду. (Усаживается на стул.) Складной, удобно, всегда при себе. Там-то, где нашли меня, мы целовались. 22 июня. Здесь случайно наткнулась, вон там, в траве валялся. Я в санинструкторы записалась. Рыскала по округе. Гля, а тут мой Коля. Ну, он пришёл в себя и – обратно, к орудию. Я, было, за ним, и тут снаряд немецкий. Накрыло. Очнулась, а ноги не ходят. Сползла в воронку от того снаряда, отлежаться. Отключило. Потом толчок какой-то, очнулась. Гля, рядом наш боец лежит убитый. Зыркнула вверх, а там фашисты пялятся. Ну, я притворилась, что неживая. Поняла, что они на меня труп сбросили, а тот меня чем-то задел, когда упал, ногой, наверное. Поприкидывалась сколько-то, посоображала, что к чему, решила не дёргаться, тем паче, ноги ещё не слушались. Почуяла, фашисты ушли. Думаю, надо труп-то подправить, чтоб особенно-то не мешал. Гля, а это мой Коля. Опять встретились. Судьба. Я к нему приникла. Порыдала. Да какое порыдала, так, похныкала, чтоб не загреметь в плен. Потом нас засыпали. Хорошо, хоть фашисты и немцы, народ исполнительный, но не тогда, не то закопали бы, а так только присыпали, правда, основательно. Сколько могла терпеть, лежала, Колины глаза закрыла, себя, как смогла сберегала. Так и не поняла, то ли сберегла, то ли повезло. В какую-то минуту поняла, что всё, пора выбираться. На руках, в основном. Ноги-то долго ещё бастовали. Знахарь выходил, но до сих пор хожу со складным стулом. Выбралась. Ночь. Звёзды. Ни души. Хотя вру, души-то, наверное, были. Много душ. И наших, и ихних, все же люди. Думаю, в начале ещё душевные люди воевали, потом уже, в основном, бездушные остались, и наши, и ихние. А какая, к чёрту, душа, когда убивать надо, хоть тебе, хоть тебя. Партизанила. И Колю помнила. Жалела. И помню, и жалею. Покуда богу душу не отдам. Отдала бы да зачем-то не берёт. (Уходит.)
МАРТА. Нет, не берёт. Зачем-то. (Уходит.)


СЦЕНА 13. Осень. Холл. Здесь Фридрих. Входит Марта.

МАРТА. Господин Хенфельд, здравствуйте.
ФРИДРИХ. Марта… проходи. Я рад.
МАРТА. Спасибо, я на минутку. Узнала, что вы вчера вернулись из клиники. Давно не виделись.
ФРИДРИХ. Полгода. Марта…
МАРТА. Как вы себя чувствуете?
ФРИДРИХ. Вернись.
МАРТА. Не поняла?
ФРИДРИХ. Вернись ко мне. Не работницей, хозяйкой. Просто, чтобы мы виделись, говорили. Прости за всё. Вернись.
МАРТА (кладёт на стол пакет). Я принесла отчёт о поездке в Кричев. Господин Краузе подготовил. Здесь фото, видео. Я подумаю, господин Хенфельд, над вашим предложении.
ФРИДРИХ. Расскажи про Кричев.
МАРТА. Я плохой рассказчик.
ФРИДРИХ. Мне лучше знать, какой. Отличный. Пожалуйста, Марта…
МАРТА. Ездили в июле, уже сентябрь, подзабылось. Там, в отчёте, всё отснято, записано. Пойду.
ФРИДРИХ. Не уходи. Я один.
МАРТА. Приехали мы в Кричев. Встречали нас радушно, с хлебом-солью. Повезли к братской могиле немецких солдат. Оказывается, местные жители могилу все семьдесят лет сами охраняли и содержали на свои деньги. Открывали памятник с воинскими почестями. Караул, музыка, слёзы, речи. Организовали посещение музея памяти воинской славы. Там есть экспозиция, посвящённая подвигу вашего Николая Сиротинина.
ФРИДРИХ. Была на его могиле?
МАРТА. Той могилы, в которой вы его похоронили, нет.
ФРИДРИХ. Почему, чёрт! Потому что хоронили враги?
МАРТА. В сорок восьмом году останки Николая перенесли в братскую могилу. Поле, где она была прежде, распахали и засеяли. А ту самую пушку сорок пятого калибра, из которой он стрелял, сдали в утильсырье.
ФРИДРИХ. Ничего святого. Вот они, русаки. Они, думаю, и могилу наших воинов специально выдумали, чтобы под видом обмена самим съездить за границу.
МАРТА. Господин Райнер, не надо хулить людей. Могилу Сиротинину уничтожили не люди, а власть.
ФРИДРИХ. Сами-то люди обычно редко свинячат, свинячит, как правило, власть, точнее сказать, свиньи, что дорываются до власти. Не знаю, в России, возможно не так, там, возможно, построено идеальное государство, я про нашу Германию и весь этот никчёмный вегетарианский Евросоюз; ничего, Россия ещё придёт за ними, жаль, мне оружие не выдадут, ну, я тогда, как Сиротинин, голыми руками, как офицер Вермахта…
МАРТА. Слава Богу, в глубокой отставке. И я была не в России, а в Беларуси.
ФРИДРИХ. Да-да, ты права.
МАРТА. Но спорить не стану, я помню советскую песню, там слова про это: «Мы – мирные люди, но наш бронепоезд стоит на запасном пути».
ФРИДРИХ. Подкупающая честность. Тем не менее, хорошо, что я не сумел поехать, Бог уберёг. Я вряд ли сдержался бы, наговорил бы местным… В общем, подставил бы старика Краузе. К слову, как он?
МАРТА. Хорошо.
ФРИДРИХ. Так-так, и что в Кричеве?
МАРТА. Нас представили ветерану войны, капитану Голубеву, командиру Николая Сиротинина, участнику того боя.
ФРИДРИХ. Вот как! И что он?
МАРТА. Голубев рассказал о подвиге Николая.
ФРИДРИХ. Мне было бы крайне интересно послушать рассказ о том, как командование бросило солдата погибать.
МАРТА (вскрывая пакет). Всё-таки, у вас чересчур агрессивный характер. Хорошо, расскажу подробнее, буду сверяться с записями. С чего начать…
ФРИДРИХ. С моей заветной фразы: «Был бой под Кричевом».
МАРТА. Нет, чуть ранее. (Сверяясь с блокнотом). Старший сержант Николай Сиротинин. Родом из Орла. Призван в армию в 1940 году. 22 июня 1941 г. при авианалете был легко ранен и через несколько дней направлен на фронт, в состав 6-й стрелковой дивизии наводчиком орудия. Части 13-й советской армии отступали. Не отступил только наводчик Коля Сиротинин, 19-летний мальчишка.
ФРИДРИХ. Невысокий, тихий, щупленький.
МАРТА. Нужно было прикрыть отход войск. «Здесь останутся два человека с пушкой», — сказал командир батареи. Николай вызвался добровольцем. Вторым остался сам командир, капитан Голубев.
ФРИДРИХ. Мне надо было поехать…
МАРТА. Утром 17 июля на шоссе показалась колонна немецких танков. Коля занял позицию на холме прямо на колхозном поле. Пушка тонула в высокой ржи, зато ему хорошо видны были шоссе и мост через речушку Добрость. Когда головной танк вышел на мост, Коля первым же выстрелом подбил его. Голубев у моста корректировал огонь. Вторым снарядом Сиротинин поджёг бронетранспортёр, замыкавший колонну.
ФРИДРИХ. Да-да, образовался затор, и колонна вынуждена была остановиться.
МАРТА. Капитан Голубев вызвал на застрявшие танки огонь другой нашей артиллерии.
ФРИДРИХ. Та батарея стояла за рекой.
МАРТА. Сам Голубев получил ранение и ушёл в сторону позиций советских войск.
ФРИДРИХ. Бросил солдата.
МАРТА Сиротинин тоже должен был отойти, потому что задача была выполнена. Но у него было ещё 60 снарядов, дарить их врагу?
ФРИДРИХ. Нет.
МАРТА. И он остался.
ФРИДРИХ. Он стрелял и стрелял, вышибая танк за танком.
МАРТА. Танки генерал-полковника Гудериана упёрлись в Николая Сиротинина, как в Брестскую крепость. Горело 11 танков и 6 бронетранспортеров.
ФРИДРИХ. Больше половины из них сжег один Сиротинин, что-то, конечно, достала артиллерия из-за реки.
МАРТА. Почти два часа этого странного боя немцы не могли понять, где окопалась русская батарея.
ФРИДРИХ. Да, верно.
МАРТА. А когда вышли на позицию Сиротинина, у того оставалось всего три снаряда. Ему предлагали сдаться.
ФРИДРИХ. А он ответил пальбой из карабина.
МАРТА. В общем, всё.
ФРИДРИХ. Не всё. Мы подошли. Сиротинин лежал навзничь, с подвёрнутой за спину рукой. Мы думали всё, убит, но он оказался жив. Открыл глаза, увидел вокруг себя нас, и вдруг улыбнулся. Да так очаровательно и добродушно, что некоторые из нас невольно улыбнулись в ответ.
МАРТА. Не может быть.
ФРИДРИХ. Видит Бог! Я возмутился такой наглости и сказал нашим: это убийца немецких солдат, наших друзей и родичей. Потом посмотрел на Сиротинина, а он, мальчишка, мне подмигивает. И озорно так. Я, ей-богу, растерялся. И вдруг он, не изменив ни на йоту добродушного выражения лица, вывернул из-за спины руку, а в ней – связка бронетанковых гранат! Хотел вырвать кольцо зубами, но его опередили - застрелили прямо в лоб. Кто-то сказал в адрес русака: скотина. Но тут раздался голос нашего командира, полковника фон Таубе. Он сказал: нет, солдаты, этот русский не скотина, этот русский герой. Вечером мы хоронили неизвестного русского солдата. Полковник фон Таубе перед могилой, говорил, что если бы все солдаты фюрера дрались, как этот русский, то завоевали бы весь мир. Говорил, что Сиротинин – не просто русский солдат, защищавший русское Отечество, но намного больше - он великий солдат всех народов всей мировой. Дали троекратный салют. За поминальной трапезой все наши удивлялись его храбрости, не без восхищения подсчитывая выстрелы и попадания.
МАРТА. Вам надо отдать должное.
ФРИДРИХ. Нам – да, лично мне – нет. Что-то было ещё, Марта?
МАРТА. Да. Приезжала родная сестра Николая. Моя ровесница. Она приезжает в Кричев каждый год. Она рассказала, что в 60-х годах кричевцы хлопотали, чтобы представить Сиротинина к званию Героя Советского Союза. Только напрасно, для оформления документов обязательно была нужна его фотография, хоть какая-то, а её не оказалось. Оказывается, у семьи была единственная его фотокарточка с паспорта. Но так вышло, что в эвакуации мать отдала её увеличить, но фотограф карточку потерял. Всем соседям принёс выполненный заказ, а им нет. 
ФРИДРИХ. Русаки… Что за люди. Всё у них не так, как у людей, наперекосяк. Невозможно победить такое вселенское разгильдяйство.
МАРТА. Один мальчишка спросил, почему Николай вызвался прикрывать отступление нашей армии, ведь дело-то смертельное. Она ответила, гордо так: «Мой брат не мог поступить иначе».
ФРИДРИХ. Не сомневаюсь, она поступила бы так же. Я видел таких женщин.
МАРТА. Странное дело, Советская власть сделала для нас, ни в чём неповинных русских немцев, лично для моей семьи столько ужасного, что мне надо бы её ненавидеть сильнее, чем вам, но когда я слышала рассказ о подвиге Сиротинина, я поймала себя на слове: «наши». Для меня наши – это советские солдаты. С ума сойти.
ФРИДРИХ. Фюрер был взбесившийся выползок, дорвавшийся до власти, ему не следовало идти войной на Советский Союз. Но уж если пошёл, так побеждай, чёрт возьми, тем более, когда для этого есть все условия. Победить должны были мы. На горе всему миру или на счастье, не знаю, но победы была в наших руках. Ох, да чёрт с ним, было как было, есть как есть. Проблема не в том. Проблема в том, что это я тогда пристрелил Николая. Понимаешь? Я совершил необязательное убийство. Единственное за всю войну! Я мог сохранить ему жизнь, всего лишь пинком выбил бы из его рук гранаты и всё. Он выжил бы, дальше госпиталь, плен, и кто знает, может быть, нянчил бы сейчас правнуков. Но я взбесился, он меня взбесил! На мгновение я пал до уровня Гитлера. Сиротинин поразил меня не своим воинским подвигом, а тем, что я был опозорен. Я посчитал, что Сиротинин сделал из Вермахта посмешище, что он унизил всю Германию. И я всадил пулю в его советский бронетанковый лоб. До сих пор помню взгляд моего командира. По совести, та вспышка бешенства – мой офицерский позор, и мне следует застрелиться. Боюсь, поздно, а значит, бессмысленно. Хотя поздно не бывает, бывает только никогда.   
МАРТА. Поездка в Кричев меня изменила.
ФРИДРИХ. Необычно слышать мою историю от другого, дико. Ты была моей ночной сиделкой всё время, что я был без сознания?
МАРТА. Тильда ухаживала больше, всё время пока была здесь. Она осталась ради вас до победного.
ФРИДРИХ. Чем завершился суд?
МАРТА. Подсудимых отпустили за недостаточностью улик.
ФРИДРИХ. Вердикт оказался ещё круче, чем мне намекали. У тебя есть координаты той женщины, сестры Сиротинина?
МАРТА. Да…
ФРИДРИХ. Поднимись в мастерскую, там были эскизы к его портрету, рисунки.
МАРТА. Мы, с Тильдой, прибирали вашу мастерскую. Вы умудрились уничтожить все ваших работы.
ФРИДРИХ. А я теперь почти не встаю на ноги, и выше первого этажа даже не пробую подниматься.
МАРТА. Вам следует заниматься физическими упражнениями…
ФРИДРИХ. Зачем.
МАРТА. Чтобы жить.
ФРИДРИХ. Зачем.
МАРТА. Чтобы хотя бы справить вековой юбилей.
ФРИДРИХ. Ерунда.
МАРТА. Тильда звонила?
ФРИДРИХ. Да. Но я не стал говорить с ней, бросил трубку. Её родители сообщили, что в июле, она родила мальчика.
МАРТА. Да, когда вы были в Кричеве.
ФРИДРИХ. Больше о ней я ничего не слышал. И слышать не желаю.
МАРТА. И лишили её наследства?
ФРИДРИХ. Да.
МАРТА. Не удивительно.  Пойду.
ФРИДРИХ. Марта, я жду тебя. Возвращайся.
МАРТА. Чем стреляться, лучше нарисовали бы парня.
ФРИДРИХ. Кого?
МАРТА. Сестра Николая была бы счастлива. Будьте здоровы. Прощайте. (Уходит.)
ФРИДРИХ. Интересно, поднимусь на второй этаж? А зачем. Ну, ради любопытства. Почему не попробовать. (Поднимается.) «Раз, два, три, четыре, пять, Шесть, семь, восемь, девять, десять, Выплыл ясный круглый месяц, А за месяцем луна, Мальчик девочке слуга. Ты, слуга, подай метлу, А я в карете подмету. Вышли мыши как-то раз Посмотреть который час. Раз-два-три-четыре, Мыши дернули за гири. Тут раздался страшный звон - Разбежались мыши вон». Да! Поднялся. Ну, что, придётся ещё пожить. Почему бы нет. А что, если добраться до мастерской. Вперёд, Фридрих-Райнер Хенфельд, вперёд. «Завтра с неба прилетит синий-синий-синий кит, Если веришь, стой и жди, А не веришь — выходи». (Уходит.)


СЦЕНА 14. Ноябрь. Столовая. Здесь Марта, сервирует стол, и Райнер.

РАЙНЕР (по телефону). Не волнуйся, Марта, буду дома вовремя, как обещал. Нет, у него не юбилей, но после девяноста каждый день рождения – событие. Всё, Марта, прекращай, я звоню с телефона хозяев, они разорятся. Целую. (Кладёт трубку) Ну, и где наш герой?
МАРТА. Он здесь хозяин, так что, будет, когда будет. А вы, как я погляжу, наловчились водить жену за нос? День рождения Фридриха через две недели.
РАЙНЕР. Семья, госпожа Марта, как всякое суверенное государство, требует взвешенного подхода во внутренней политике и крайне осторожного освещения происходящих событий, во избежание волнений, конфликтов, а-то и бунта. В конце концов, какое дело моей супруге до того, когда день рождения господина Хенфельда. Что конец, что начало, всё одно ноябрь. По мне так самый бесплодный месяц в году, мёртвый он какой-то. А ведь вот, какие люди в ноябре рождаются – способность Фридриха к регенерации просто поражает. Как будто и не было операции на сердце. Фантастика.
МАРТА. Вот и он.

По лестнице спускается Фридрих, в руках – картина, завёрнутая в ткань.

ФРИДРИХ. О чём воркуем, голубки-пенсионеры?
РАЙНЕР. Естественно, о любви.
ФРИДРИХ. Для тебя, друг мой, прелюбодейство – грех, или ты уже развёлся?
РАЙНЕР. Как бы не так. Но ведь у меня кроме жены есть ещё и жизнь, я не монах.
ФРИДРИХ. Куда уже от неё деваться.
МАРТА. От любви?
ФРИДРИХ. От жизни.
РАЙНЕР. Полагаешь, это разные вещи?
ФРИДРИХ. Полагаю, что это не вещи, иначе можно было бы в любую минуту отбросить, задвинуть, продать.
РАЙНЕР. Или купить, выдвинуть, приголубить.
МАРТА. Фуршет готов.
ФРИДРИХ. Отлично.
РАЙНЕР. Требуем вернисаж.
ФРИДРИХ. Сейчас, пусть Марта ответит на звонок.
МАРТА (по телефону). Дом господина Хенфельда. Да. Слушаю…
ФРИДРИХ. Кто там?
МАРТА (по телефону). Секунду, Тильда, подожди. (Фридриху.) Это ваша внучка.
ФРИДРИХ. И что?
МАРТА. Поговорите.
ФРИДРИХ. Мне с ней не о чем говорить. Положи трубку, Марта. Немедленно.
МАРТА (по телефону). Слышала? (Кладёт трубку.) Она сама положила.
ФРИДРИХ. Вот ведь какая! Что за воспитание, разговор должен кончить старший по возрасту, терпи и жди. Бог с ней. Ладно, ребята, вернёмся к делу. Марта рассказала мне про то, что у семьи Николая Сиротинина все эти десятилетия не было его изображения. И я решил написать его портрет. Таким, каким он мне запомнился тогда, под Кричевом, семнадцатого июля сорок первого года. (Разворачивает ткань, ставит картину.)
МАРТА. Как живой!
РАЙНЕР. Фридрих… это потрясение… здорово.
МАРТА. Вы – гений, господин Хенфельд.
ФРИДРИХ. Если бы.
МАРТА. А какое счастье для сестры Николая…
РАЙНЕР. Ты восстановил. Я помню того, с картины, которую ты уничтожил, они как близнецы. Только этот живее, что ли, как-то ближе. Я, конечно, не понимаю в живописи, но в людях разбираюсь. По рассказам я именно таким его и представлял. У тебя, похоже, талант, Фридрих.
МАРТА. Как живой… как живой…
ФРИДРИХ. Конечно, живой. Он посещал меня, позировал. Надеюсь, больше мы с ним не увидимся никогда. Райнер, забери портрет, и, как можно скорее, переправь сестре.

Входит Тильда.

ТИЛЬДА. Дедушка…
ФРИДРИХ. Ты здесь!?
МАРТА. Вы забыли, у неё есть ключи от дома.
ТИЛЬДА. Собственно, я за тем и приехала, чтобы вернуть их. Здравствуйте, господин Краузе.
РАЙНЕР. Приветствую. Замечательно выглядишь, первые роды всегда идут на пользу женщине.
ФРИДРИХ. Ключи можно было выслать по почте.
ТИЛЬДА. Хотела увидеть тебя перед отъездом, вот и завернула по дороге в аэропорт. Кто знает, свидимся ли.
ФРИДРИХ. Положи ключи на стол.
РАЙНЕР. Куда собралась?
ТИЛЬДА. Неважно.
МАРТА. Нет, важно. Тильда с сыном едет в Мальмё, очень надолго.
РАЙНЕР. Что такое Мальмё?
ТИЛЬДА. Ключи – на столе.
МАРТА. Мальме – город в Швеции, там живёт семья отца её сына. Взбеситься несложно, главное, как потом жить.
ФРИДРИХ. Верно, Марта. Помнишь, Райнер, я говорил тебе про советскую военную песню?
РАЙНЕР. Конечно, называется «Священная война».
ФРИДРИХ. Пойдём, послушаем. Потом перекусим и поедешь. (Поднимается по лестнице.)
РАЙНЕР. Хорошо. (Поднимается по лестнице.) После взятия третьего этажа перекуса мало, требую полноценного обеда. Интересно, как Тильда назвала малыша…
ФРИДРИХ. Могу поспорить: Клаус.
ТИЛЬДА. Нет, Николай.
РАЙНЕР. Хорошо, что не Фридрих. Или Райнер. Русский Райнер – всё равно, что немецкая балалайка.
ФРИДРИХ. Не смеши, Райнер, и так едва ноги передвигаю.
ТИЛЬДА. Дед, прости за всё. Если надумаешь, позвони. Буду счастлива.
ФРИДРИХ. Если есть время, задержись.
ТИЛЬДА. Время есть, но я с сыном.
ФРИДРИХ. Ты оставила ребёнка в машине одного?
ТИЛЬДА. Он спит.
ФРИДРИХ. Господин Краузе сегодня увезёт предыдущего Николая, а свято место пусто не бывает. Заноси своего русака, мне от этого народа, похоже, до смерти не избавиться. Он может даже проживать здесь. Ну, и ты, конечно, тоже. Тем более, я окончательно переписал завещание на тебя. (Уходит.)
РАЙНЕР. Люди, мы скоро спустимся к вам. (Уходит.)
МАРТА. Слава Богу, твой дед выздоровел. Иди за ребёнком, я сейчас приготовлю постель.
ТИЛЬДА. А ведь это мой Клаус.
МАРТА. Где?
ТИЛЬДА. На портрете.
МАРТА. Свято место пусто не бывает. Перед гибелью Сиротинин высказал любопытную мысль, что иногда нужно погибнуть, чтобы победить. А твой Николай не только победил, но и продолжился. Так что, он точно живой. Навеки живой. 

Из комнаты во втором этаже выбегает Райнер.

РАЙНЕР. Девочки! Я поставил одну удивительную вещь. Сейчас будет песня – всем песням песня. Оказывается, наш Хенфельд тоже потихоньку её слушал…

Входит Фридрих.

ФРИДРИХ. Песни – не люди, они не врут. А те, что врут, нечего и слушать.

Звучит песня «Священная война»:

Вставай, страна огромная,
Вставай на смертный бой
С фашистской силой тёмною,
С проклятою ордой.

Пусть ярость благородная
Вскипает, как волна.
Идёт война народная,
Священная война.