Гитлеркапут!

 


Бонзо Джан Заде при участии Лев ибн Верабук


 (быль)               


                Навеки Дружба - Freundschaft! Дружба - Freundschaft!
                Всегда мы вместе, всегда мы вместе, ГДР и Советский Союз!
                (В. Шаинский - В. Урин)

               



    В UdSSR-ские времена я два лета подряд воевал бойцом стройотряда в Приэльбрусье С.Кавказа.
 Обретались мы там ни где-то там, а в большой, красивой турбазе на правом берегу Баксана, и это меняло все.

      Каждым вечером в турбазе играли танцы, зажигался бар, бабы менялись раз в две недели.  Из-за этого курортные романы крушились в апогее страсти, в слезах расставания и соленых соплях недоконченной любви

    Девушки  томились, заламывали руки и прокусывали губы на память.

      Но горевать долго не получалось, т.к. только уехав, к нам заезжали новенькие, и сердце вспыхивало вновь, не успев доразбиться с прошлого раза.

      С утра  вечерняя романтика временно прерывалась на суровые подвиги строительства.
    Подвигов было мало – то не было техники, то материалов, то и того и того, а то было и то и это, но не было трезвого  прораба.

     Мы развлекались чем могли –  рассказами ночных оргий, игрой на деньги и алкоголизмом, и эти занятия давали хоть какой-то разряд внутренней духовной энергии.

     Физические же силы бойцов  оставались нерастраченными  и уходили исключительно на беспрестанное хождение : туда, на обед с обеда и обратно по горному ландшафту.

 Горы стояли, река ревела, а мы только и делали, что ходили взад-вперед
 
       Но тоже не просто - а иногда и так: посреди стройки и турбазы на заунывной обочине горного шоссе красовалась  курортпродтоговская стекляшка.

     Там бронзовая аборигенка из местных краснокожих барыжила пыльными огнетушытелями: Ах дам, Анна Пална и Три топора.

          Но королем  этой святой троицы был, конечно же, неподражаемый портвейн Кавказ.

  Говорили, что этот дивный напиток экспортируется во Францию и США, а дружественным немцам - нет, потому что их марка не была твёрдой, как единство стран соцлагеря.

      Агалителюбивые лягоеды красили им заборы, а вредный дядя Сэм травил непокорных негров.

 
    В остальном на прилавке было грустно:  хозяйское мыло, кабацкая икра и апельсиновые вафли обреченно соседствовали с мухами на липких лентах: живыми и мёртвыми.


     Но, как раз, в этом забытом богом торговли Меркурием, одичялом месте - вдали от отелей, ресторанов, гидов, лыжных трасс, проституток, альпинистов, фуникулёров и остальных вечных ценностей  довольно кучно и часто  швартовались стайки разноцветных пластиковых иномарок.
 
       Малолитражки - трабанты и вартбурги, были под завязку набиты упитанными ддр-офскими интуристами.
 
   И вся трудная разгадка этого непонятного породокса природы состояла  как раз в том, что залетных бундиков необычайно волновал международный успех вожделенного  «Кавказа» местного свежего розлива.

   Это была последняя точка его открытой реализации в одни руки и, если было ехать дальше – то дальше можно было уже не ехать.

 – Йа-йа, зер гуд - лопотали они на своем курлыкающем дойче – языке бородатой Карлы, Розы Целкин и Клары Лихтенштейн.

  Знатоки крутили пузыри на просвет солнца и одобрительно качали лошадиными головами:
 – Йа-йа, дас ист дас!

 То были явные швепсы - отличить их от остальных людей доброй воли было просто – по немецким словам, жопастым фигурам и арийским подбородкам.

   Тут-то и наступал наш час - час актеров в грязных джинсах, рваных футболках и в небритых лицах.

   Для безмятежных фатерляндов разыгрывался искупительный фарс силами нашего драмкружка с техническим уклоном.


    Давясь от смеха и слёз, я  чеканным шагом вступал  в шаткую палатку из грязнобордовой волосистой пластмассы раньше всех, как Егорокантария в рейхстаг, и уже там, внутри - бил каблуками невидимых сапог шпора о шпору и вопил с запрокинутой рукой и пунцовой шеей - Z!

 И  мои кореша маршем хрустальной ночи, вскинув руки в римском привецтвии,  дружно зашагивали в местный очяг дикой культуры и ревели, закатывая глаза в партиотическом экстазе - H!

 - Z! - багровел я

 - H! - хрипели Алик-Медик, лёгконравный Верба и рыжый Зумпа.

 - Z! - заходился я в третий раз, брызжа слюной на Март, Берт, Диттеров и Рупрехтоф.

 H! H! H! - свирепели в ответ мои фольксштурмы-однокашники.


   Оккупанты впадали в глубокий ступор, как на конце у ревизора.

 Смотреть на них было больно, как на голого в театре
 
   Над их белёсыми прическами, как над Фудзиямой, курился легкий дымок короткого замыкания бундеснейронов -  точь-в-точь обескураженные идиоты, у которых на глазах сгорел их любимый психотрический кранкенхаус, вместе с пролетающей над ним ке-кере-ке.

     Сумрачный германский гений был опрокинут и повержен прямо на шершавый пол, украшенный окурками и заплёванный строителями социализма.

      Хваленая бюргерская смекалка была бессильна, как импотент, вкусивший просроченную виагру на приеме у интердевочки


    Так через пятьдесят лет мы вновь побивали их раз за разом, на том же самом месте и их же оружием.


         В конце представления, когда их становилось совсем жалко, я принимал позу – «вольно» и  подходил к ихнему старшому  в диоптриях снисходительной морской походкой.

     Похлопывая ошалевшего камрада по плечу, я шаловливо подмигивал ему правым зелёным глазом и по-свойски ободрял верзилу мягким вкрадчивым голосом: - Ладно, не дрейфь, германия – Гитлеркапут!