Журавлик в небесах 1. Татьяна

ГЛАВА 1.


                1. Татьяна

     — Слушай, Танька, мне кажется, ты злоупотребляешь «антигрустинчиком», а? Или я ошибаюсь? — Полная до неприличия соседка  Шура испытующе посмотрела на хозяйку. Она просто заскочила ненадолго — кофейку попить да поболтать. Понимала неудобность вопроса для Татьяны, но по простоте душевной не удержалась — высказала свои подозрения. Добродушные глаза ее опустились на перевернутую для гадания чашечку. — Сползаешь с колеи?

      — Да ну, что ты! Я ведь по чуть-чуть, — отмахнулась хозяйка. На вид ей было лет сорок — сорок пять.  Среднего роста, худенькая, черная кофточка, черная юбка — какая-то обреченность, если не сказать неряшливость, сквозила в одежде ее и в прическе. Несмотря на это, короткая стрижка подчеркивала не по возрасту красивый изгиб шеи, да и большие карие глаза, хоть и потухшие, без блеска,  все же обладали притягательностью.

     — Тань, ты-то ладно, что с тебя возьмешь, подруга, но ребенка-то зачем поишь!?
     — Какого ребенка? – не поняла Татьяна.
     — Какого, какого — Гарика своего! — Шура нетерпеливо подняла голову.
     — Ты что, он у меня не пьет. Даже меня отвадить от вина пытается.
     — Да ладно тебе… Отвадить он пытается! — Шура  безнадежно махнула рукой, — А сам из дома выходит — еле ноги волочет — заплетаются. Почти каждый день: идет себе не спеша, качается. Как это учителя не замечают? Школа ведь…
     — Да ладно тебе, что ты преувеличиваешь — просто у него походка такая.

     Это был первый сигнал. Татьяна начала присматриваться к сыну: действительно, идет, покачивается из стороны в сторону. Проверила — спиртным не пахнет.
     — Да что ты, мам, это у меня походка такая,  ковбойская. Знаешь, ковбои, когда с лошади слезают, становятся такими кривоногими и раскачиваются, будто продолжают ехать верхом, — отшучивался Гарик.
     Но походка его продолжала ухудшаться. На глазах менялся почерк. Руки становились непослушными.  Со страху бросила пить. Повела к врачам. Обследования, консультации…. Однако дальше капельницы и физиотерапии дело не пошло. Врачи областной больницы только руками разводили: непонятная какая-то болезнь. На консилиуме неврологи определили, что это повреждение нервных узлов в головном мозге.
     Запаниковала: «Господи, когда же кончатся мои мучения? Сначала муж, теперь сын…»

     Лет двадцать назад  счастье еще улыбалось им. Артем Хоренко был прекрасным супругом. Добытчик, защитник, надежда и опора семьи. По специальности инженер-химик, он работал на винзаводе начальником цеха. Когда родился Гарик, казалось, вот она — вершина счастья! Ничего более значительного в их жизни уже произойти не может. Материальный достаток, не сказать что особенно высок, но им хватало. Трехкомнатная квартира в Краснодаре, любимая работа — она работала бухгалтером на том же предприятии  и, главное — их цветочек, их ангел — сын.  Сложности в воспитании ребенка Татьяна как-то не замечала, а вот все важнейшие моменты его жизни помнила назубок. Помнила дни, когда он сделал первый шаг, когда сказал первое слово,  как смешно подпрыгивал, стараясь изобразить танец, как пошел в детский сад…

     Тогда они с Артемом  впервые привели его в детсадовскую раздевалку и воспитательница, чтобы не устраивать долгие проводы, предложила им уйти: я, мол, сама разберусь. Зная характер сына, Татьяна сказала:  «Солнышко, ты здесь побудь, а мы скоро за тобой придем».  В первый день надо забирать ребенка через три часа.  Когда они пришли, мальчик сидел на том же месте в раздевалке, напряженный, как струна. Только увидев их, позволил себе расслабиться — залился таким сердечным плачем, что стало понятно: думал, что его здесь оставили навсегда.
     Бедный ребенок, чего он только не передумал за три часа неподвижного сидения на лавочке в раздевалке. Ведь родители сказали, побудь здесь, мы скоро придем. Понятие «скоро» в детском сознании ассоциировалось несколькими минутами. Все три часа воспитательница  периодически пыталась уговорить его пройти в группу. Тщетно.  Тащить насильно она не решилась, и правильно сделала, потому что в этом случае он бы вообще отказался идти в садик.            Она помнила все. Помнила девчонку, в которую он был влюблен в седьмом классе, друзей его…

     Счастье улетучилось мгновенно, как-то сразу, как будто там, на небесах, кто-то сказал  «хватит»  и щелкнул выключателем.  В стране началась перестройка. Заводы разорялись и закрывались, какое-то время пожили в нужде. А потом муж пошел в кооператоры.   Занялся производством соков и безалкогольных напитков. Жизнь потихоньку нормализовалась. И вот — удар:  Артем пропал. Поехал в Москву заключать договор  на поставку своей продукции и пропал.     Искали года три. И милиция, и друзья, и она сама два раза проехала по его маршруту, расспрашивая всех и вся, пытаясь хоть как-то пролить свет на это таинственное исчезновение. Никаких следов. Отсюда выехал, а туда не доехал.   

     Друзья и подруги строили различные предположения. От «нашел любовницу», до «закатали в асфальт». И все эти разговоры терзали  сердце, и она постепенно как-то сникла, перестала следить за собой. Ходила все больше в черном, продлевая и продлевая для себя дни траура.
     Может даже спилась бы, так как стала все чаще, сидя на кухне одна, опрокидывать рюмку-другую краснодарского красного вина, если бы не Гарик.  Он, как мог, пытался ее вразумить. Парень был уже в девятом классе  и понимал, к чему может привести  ежедневное, пусть в небольших количествах, употребление спиртного.

     Здоровье парня медленно ухудшалось. Даже приостановить болезнь не представлялось возможным. Она с трепетом и страхом замечала, что походка  становилась все неуверенней, ноги его слабели, худели… А ведь сын — первый  красавец  в школе. Несмотря на юношеский возраст, мальчик имел атлетическое сложение,  мужественный подбородок, черные глаза и брови, густую волнистую шевелюру на голове — настоящий казак.  И, главное — золотое сердце! Он был добрым, умным, все понимающим  пареньком. Будучи острым на язык, обладая природным чувством юмора, умудрялся так пошутить, что все, даже те, кто был объектом его шуток, покатывались со смеху.
     Одноклассники его боготворили.

     Улучшений не было. Татьяна паниковала.  Однажды, когда сын был уже в десятом классе, заметила, что разговаривая, Гарик едва заметно трясет головой. Как при болезни Паркинсона. Они опять легли в больницу. Опять консилиум. Нет — это не болезнь Паркинсона.
     Кто-то посоветовал обратиться к народным целителям. Старенькая знахарка жила в трех кварталах от них, на соседней улице. Татьяна пошла сама, захватив фотографию сына. Идти к знахарке Гарик наотрез отказался: глупость все это и темнота средневековая.
     Бабка долго колдовала, плавила свечной воск, сливая его в холодную воду. Потом в горячую воду, потом — на гжельский поднос. Затем собрала весь воск, завернула в тряпки, пошептала над ним и велела закопать на перекрестке трех дорог.
     Татьяна нашла такой перекресток на окраине Краснодара, и ночью, крадучись,  таясь посторонних взглядов, закопала  маленький  сверточек на краю газона.

     Улучшений не было. Узнала о враче-гипнотизере из Петербурга. Обменяла свою трехкомнатную квартиру на однокомнатную и повезла Гарика в Питер. Врач-надомник Михаил Исаакович Валилов был человеком немолодым,  на его  блестящей голове, вдоль висков, просторно расположились до тридцати штук  седых волос. Он их периодически приглаживал ладонью правой руки и пристукивал сверху, стараясь как можно плотнее прижать  к черепу. Михаил Исаакович  подолгу,  выжидательно смотрел на собеседника поверх очков, как будто задал вопрос и ждет на него ответа. Хотя, никакого вопроса не задавал. Просто манера общения у него была такая.  Татьяне это казалось странным, но выбирать не приходилось.
Валилов и сейчас, облокотившись локтем о стол, около минуты смотрел ей в глаза, затем энергично заговорил:
    
     — А почему бы и нет? Давайте попробуем. Мы его, думаю, подлечим. Для начала назначу вам двенадцать сеансов гипноза. По два сеанса в неделю.  Стоимость часа моего времени оценено в 500 рублей. Вы в состоянии оплатить все сеансы?
     — Я заплачу вам, сколько скажете, но… — Татьяна замялась, — Вы не знаете где можно снять дешевое жилье?
     — Я не знаю. — Валилов пригладил волосы на макушке. — Но если мы начнем работать, могу устроить вам комнату в общежитии. Комендантом там моя сестра.

     За небольшую плату сестра Михаила Исааковича поселила их в «резервном фонде» — в пятнадцатиметровой комнате.  К тому времени Гарику исполнилось двадцать пять.  Он был бы слишком красив для мужчины, может, даже слащав, если бы не  глаза. Глаза умного человека, глаза, в которых теснились мысли. Разговор его, чуть заторможенный из-за болезни, но приправленный легкой иронией, создавал в собеседнике уверенность, что перед ним человек обстоятельный, рассудительный и уверенный в себе. Студентки общежития в большинстве своем влюбились в него.

     Ходить он практически разучился. Третий этаж  представлял  собой  длиннющий коридор, по обеим сторонам которого расположилось двадцать комнат, кухня и два туалета. Так вот, чтобы дойти до кухни или туалета, Гарику приходилось, цепляясь за стены, двери и  всякие выступы пройти три соседних комнаты. Обычно он приходил на кухню, садился на один из «курительных» стульев, закуривал и пристально смотрел на огонь включенной газовой плиты.
     Курил  только импортные  сигареты «CAMEL», что при его безденежье было, конечно, недопустимой роскошью. Оправдывало только то, что курил он немного.

     «Смотрение на огонь» продолжалось не более пяти минут, потому что тут же на кухне появлялась какая-нибудь студентка, потом вторая…  Почему-то именно сейчас всем одновременно срочно понадобилось приготовить что-нибудь поесть, а поскольку газовых плит всего две, то в ожидании своей очереди, они собирались вокруг Гарика. И не только студентки, приходили и ребята.
     Что это были за посиделки! Запретных тем не существовало. Он умел построить разговор так, что даже говоря о самом интимном, никто не испытывал ни стыда, ни смущения. Потому, что все сопровождалось таким легким, воздушным юмором, что тяжелые, «неудобные» слова не падали на дно души человеческой, а плавно, невесомо и весело обрамляли ее. И от этого становилось легко на сердце, и мысли прояснялись, и каждое, даже самое запутанное событие представлялось понятным.

     Случалось, на кухне наступала абсолютная тишина. Столпившиеся студенты  застывали, как в немой сцене у Гоголя, а потом, вдруг все это взрывалось таким дружным хохотом, что выбегали ребята из соседних комнат — посмотреть, что случилось.
     Среди студенток была девушка  Маша. Эта как-то по-особенному относилась к Гарику: создавалось впечатление, что она следит за каждым его шагом. Причем в прямом смысле. Как только он выходил в коридор, дверь ее комнаты приоткрывалась и оттуда высовывалась кудрявая головка с курносым носиком и ярко накрашенными ресницами. Маша  потихонечку, тайком, шла за ним.  Казалось, она силой мысли старается поддержать его, чтобы не споткнулся, не потерял равновесие, не упал.
     На кухне обычно приветствие ее было достаточно робким. Она неуверенно спрашивала: «Как ты?». Эта девушка не была «монахиней», о ней ходили слухи, что часто влюбляется. К третьему году учебы у нее было уже четыре бывших возлюбленных, с каждым из которых она жила какое-то время. Но все знали, что она не распутная баба, а слишком доверчивая  женщина.

     Татьяна видела, что между сыном и этой девушкой существует магическая сила притяжения. Когда он разговаривал на кухне, то чаще чем к другим его глаза были обращены к ней. Замечала также неумелую «слежку»  девушки. Замечала и плакала потихоньку, пока он сидел на кухне, ибо понимала, что отношения эти безнадежны, бесперспективны — сын болен.
     Тем временем, гипнотические сеансы  Михаила Исааковича подходили к концу и, к великому разочарованию Татьяны, не произвели на здоровье сына никакого воздействия. Прошло уже пять недель — улучшения не наступало. Гипнотизер, приглаживая оставшиеся на голове волосы, рассказывал ей насколько это трудный процесс — гипноз, насколько мало изучен, но он уверен, что эффект обязательно будет и наступит улучшение. То, что врач сейчас внушает Гарику, та информация, которую он вводит в мозг парня, должна проявиться через некоторое время. Через сколько — не знает: может, через день, может, через месяц, а возможно и через год. «Что поделаешь, — говорил он, — гипноз, особенно лечебный — это процесс, растянутый во времени».

     Они уехали обратно в Краснодар. Уехали, унося в душе зыбкую надежду, что гипнотические сеансы и потраченные на них немалые деньги не прошли впустую.
Провожало их почти все общежитие. Напутствия, возгласы, записки с номерами телефонов, застывшие на глазах некоторых девчонок слезы. Она заметила, что Гарик, натянуто улыбаясь, ищет в толпе Машу. Ищет и не находит. Ее не было у вахты, где все собрались.
     «Ну и ладно, — подумала Татьяна, — может, так оно и лучше. Меньше слез, меньше страданий». Пока ребята сажали Гарика в такси, а его надо было именно сажать, потому что координация движений нарушилась окончательно, она вспомнила, что оставила в комнате бумажку с телефоном и адресом гипнотизера.
     — Я сейчас, —  крикнула таксисту, —  и побежала наверх.
     Запыхавшись, поднялась на третий этаж. Дверь в их комнату была открыта. На кровати сидела скрючившись Маша, вся зареванная, с опухшими от слез глазами… Она испугалась, встала:
   — Здравствуйте… —  и, не найдя что сказать, как объяснить свое появление в комнате, взяла со стола стакан.  Татьяна уставилась на нее,  с удивлением отметив про себя, что девушка очень красива. Маша тем временем  терла пальцем стекло стакана, стараясь унять всхлипывания. Молча стояли друг перед другом и Татьяна чувствовала, как сердце наполняется слезами.
     Не могла ничего сказать, потому, что боролась с собой. Если заговорит — тут же слезы хлынут из глаз. Нижняя губа предательски дрожала: еще доля секунды — и она разревется.  Ни та ни другая не находили нужных слов, а сказать просто что-нибудь не хотели. Так и стояли друг против друга. Первой очнулась Татьяна — такси ждет. За прошедшие  годы она научилась выходить из состояния «неустойчивого равновесия», когда не хватает одной молекулы, чтобы разреветься, и столько же не хватает, чтобы преодолеть себя и  выйти  по другую сторону слез.
     — Если выздоровеет, он тебя найдет, – сказала, схватив бумажку с телефоном, и выбежала из комнаты.
    
     Потом  долго колебалась: рассказать сыну об этой встрече с Машей, или поостеречься. Он может обрадоваться, что девушка его любит, а может, наоборот, расстроиться из-за того,  что любовь эта обречена.
Решив не бередить рану, не рассказала.
     В Краснодаре наступило некоторое улучшение, даже не улучшение, а, скорее, стабилизация. Лучше не стало, но впервые за многие  годы процесс медленного разрушения двигательных центров нервной системы остановился. Два месяца  надежд и оптимизма в маленькой однокомнатной квартире! Голова перестала трястись при разговоре, координация движения рук  немного улучшилась. Правда,  ноги по-прежнему не работали. Чтобы скрестить их, ему приходилось брать двумя ладонями правую ногу, чуть выше колена,  силой рук приподнимать ее и опускать на левую. Или, наоборот.
     Но все равно, общее состояние улучшилось. И это прогресс!  Это здорово! Выходит, не соврал Михаил Исаакович — его сеансы подействовали! Теперь он мог, хоть и дрожащими руками, но все-таки взять стакан с водой и, не расплескав, поднести ко рту.
     Эти два месяца Татьяна вспоминала, как месяцы счастья. Потому что в эти месяцы у них была надежда, они мечтали о том дне, когда Гарик встанет с кресла и уверенно зашагает. Все равно куда: на работу, на свидание, на пляж…  Если бы они тогда знали, как коротко будет это счастье!
     С тех пор прошло два года. Вот уже больше месяца Гарик лежит в огромном больничном комплексе в Санкт-Петербурге.  Диагноз, как приговор — болезнь Фридрейха. Редкое заболевание, практически неизлечимое. Чтобы где-то ночевать, чтобы чаще видеть сына, ухаживать за ним,  устроилась в больницу санитаркой. Убирает палаты, выносит или подает «утки»,  меняет белье, два раза в день моет коридоры, рекреации, лестничные марши.  Каждую свободную минуту использует, чтобы  прибежать в палату, где лежит сын. Именно лежит, потому что ни сидеть, ни тем более стоять, он уже не может. Изможденный организм  не воспринимает назначенное врачами лечение.

     Организм устал бороться с болезнью и вводимыми в него лекарственными  препаратами. Тем не менее, молодой человек старается не терять оптимизма, хотя, надо сказать,  ему это дается все труднее. Пытается шутить с врачами и медсестрами, но рассказывать анекдоты в палате, как раньше, уже не получается.          Курить категорически запрещено. Он похудел. Глаза ввалились, ноги — как веревки. Сейчас он в сознании, в здравом уме, но практически без движения.              Помногу спит, а может, дремлет. И Татьяне трудно понять, спит он или потерял сознание.
     Сегодня после утреннего обхода  лечащий врач Виктор Борисович Сосновский предупредил, чтоб никуда не отлучалась: ее могут вызвать  к заведующему отделением.
     «Боже, — думала она, — неужели уволят?»  В этом случае она теряет не только крышу над головой, но и бесплатное питание. Вроде бы ничего плохого не сделала. Никто никаких претензий не предъявлял, наоборот, врачи хвалили: такого  порядка в отделении нейрохирургии никогда не было. За что же ее увольнять?
     Пошла в палату к Гарику. Лежит ее ангелочек, лежит неподвижно, спит, наверное.
     Села на стул у изголовья кровати. Сердце разрывалось от боли за сына: так осунулся, синие круги вокруг глаз… «Как у покойника», — со страхом  подумала она и тоскливо посмотрела на аппаратуру, окружающую кровать. От нее к Гарику тянулись какие-то провода, трубочки, слабо светились приборные щитки, и всё это электронное чудо еле слышно жужжало.
    
     Отворилась дверь и в образовавшемся проеме появилась аккуратно причесанная головка медсестры  Люси.
     — Татьяна Григорьевна, — на выход! Вас Николай Данилович вызывает.
Ну вот, свершилось. Уволят, наверное. Она посмотрела на Люсю, безнадежно махнула рукой  и пошла. Из кабинета заведующего вышли два хирурга, терапевты, и  уролог. Значит, консилиум  закончился. Она для верности подождала еще немного. Убедившись, что больше никто не выходит,  робко постучала в дверь.
     — Да заходите, заходите! Кто это там — такой стеснительный?
     Она нерешительно вошла,  встала у двери. В кабинете, кроме  заведующего отделением Николая  Богатичева, был еще и лечащий врач — нейрохирург  Виктор Сосновский. Он сидел один за длинным столом для совещаний, опустив голову, и медленно вращал между пальцев спичечный коробок. Сердце ее упало: то, что Виктор Борисович  даже не поднял головы, когда она вошла — не предвещало ничего хорошего. «Точно уволят», — обреченно подумала Татьяна  и  поздоровалась: «Здравствуйте».
   
     Заведующий вышел из-за стола, подошел к ней и, взяв за локоть, провел к столу совещаний. Усадил напротив Виктора Борисовича и сам сел рядом. Она напряженно ждала.
     — Вы мужественная женщина, — начал он, — вы многое перенесли. А перенесенные беды только закаляют человека. Я думаю, вам многое по плечу…—  Разговаривая, Николай Данилович пытливо смотрел ей в глаза, словно проверяя, действительно ли ей все по плечу, а карандаш в руке аккуратненько опускался на полировку стола после каждого ударения на слово. Круглое, одутловатое лицо его постепенно наливалось румянцем.
     Виктор Борисович поднял голову и укоризненно посмотрел на Богатичева. Под эти взглядом тот еще больше смутился. Помолчал, уставившись на свой карандаш, и, наконец, решился.
     — Татьяна … простите, забыл отчество.
     — Да можно без отчества, — торопливо ответила она, все больше прозревая: это насчет сына.
     — Татьяна, — продолжил Николай Данилович, — только что закончился консилиум, на котором обсуждалось состояние троих пациентов.  Один из них ваш сын. Абсолютное большинство врачей  сошлось на острой необходимости  проведения операции по ампутации ног.
     Он прошел к журнальному столику,  налил воды в стакан и подал ей. «Словно во сне», — подумала Татьяна, принимая стакан. До нее не сразу дошел смысл сказанного. Она лишь почувствовала, что сердце падает куда-то и воздуха не хватает, чтобы дышать.
     — Выпейте, выпейте, — настоял заведующий и продолжил. — Поймите, если сейчас не сделать эту операцию (он старался лишний раз не упоминать слово «ампутация»), то парень может просто умереть!

     — Умереть? — переспросила она  растерянно, и только сейчас до нее дошел смысл беседы: ампутация! Сердце застучало, как будто ему стало тесно в груди, и оно хочет вырваться из нее. Потом  в глазах застыли слезы, но огромным напряжением воли она их сдержала. Минуты три боролась со слезами. Знала: если заплачет, то уже не остановится, а ей надо их разубедить. Никакой ампутации не может быть!  Они что,  с ума посходили  в этом  консилиуме! Не может быть, чтобы они были правы. Не может быть! Татьяна  представляла сына маленьким, двухлетним ребенком — и у этого ребенка  кто-то хочет отрезать ноги? У живого ребенка?!

     Она хотела протестовать, отговаривать, но никак не могла совладать с разрывающимся от горя сердцем. Чувствовала, если скажет, хоть слово — разрыдается.
     Ее молчание было истолковано лечащим врачом, как готовность к диалогу, и он, за все время беседы не произнесший ни звука, не поднявший глаз на нее, сам того не подозревая, нанес последний удар.
     -  Татьяна Григорьевна, вы должны понять и простить нас, но мы не имеем права ампутировать человеку ноги без его согласия. Даже если на это есть такая веская причина, как угроза летального исхода.
    
     Она смотрела на него, и все в ней протестовало. Обреченно протестовало. Несмотря на затуманенное сознание,  она понимала, что врачи делают все возможное и, наверное,  правы…. Но как! Как можно предлагать ей, матери, решать такую нерешаемую дилемму: либо отрежем ноги, либо умрет!
А Виктор Борисович продолжал:
     — Вот смотрите, если не делать операцию сейчас — потом будет поздно.  Сто процентов — умрет через месяц, максимум два.  Если же провести ампутацию — есть шанс, что выживет. Хотя, должен сказать, гарантии  дать не могу. Теперь самое главное, — он вздохнул, — Вам нужно уговорить сына подписать согласие на операцию. Пока он в сознании, решать за него не можете даже вы…
     — Вы с ума сошли! — наконец слезы вырвались из глаз, и она перешла на крик, прерываемый плачем. —  Вы с ума сошли!  Как я к нему пойду… Облокотившись на спинку стула, она забилась в истерике.

     Весь вечер Татьяна не отходила от сына,  смотрела на его изможденное  лицо, опять изо всех сил старалась сдержать слезы. Он не спал, рассказывал о своем краснодарском друге какую-то смешную историю, пытался ее развеселить.      Мать не могла решиться заговорить о консилиуме  врачей. Он рассказывал, а она думала о своем. Принесли ужин. Пошла помыть чашку и столкнулась с медсестрой Люсей. Девушка тоже переживала, да что там — все отделение знало о консилиуме и его рекомендациях. Не знал только Гарик.
     — Ну что? – озабоченно спросила Люся, — сказали?
     — Не могу решиться, никак не могу. Может, ты скажешь?
     — Ой, что вы, я ни за что не смогу. Я  все испорчу…  да нет, нет, извините, я не смогу.
     —  Я знаю, что не сможешь. Кроме меня никто не скажет ему так, чтобы не убить, чтобы он не расхотел жить.  Это мой крест. Ладно, пойду…

     Растерянная Люся готова была провалиться сквозь землю от обиды и недовольства своей робостью, но пересилить себя не могла.  А Татьяна, наоборот, набралась храбрости и пошла «на Голгофу».
     Она положила стакан с водой на тумбочку, села к сыну на кровать, провела ладонью по его лбу, поднимая вверх густые кудри, и тихо сказала:
     — Сына, мы с тобой одни на этом свете. Ты знаешь, я за тебя жизнь отдам, солнышко мое….
     Помолчала секунду. Он лежал, глядя в потолок, чувствуя, что сейчас мать скажет нечто такое, что невозможно представить. Погладила щетину на лице и продолжила:
     — Сегодня был консилиум. Не хочу тебя пугать, но они говорят, твое положение довольно опасно. И если не принять меры, своевременно, то ты можешь даже умереть. Сына, у тебя начинается сепсис, ну, гангрена, по-нашему.  Говорят, нужна операция, — она собралась с духом и выпалила.— Операция по ампутации… Сына, они говорят, — слезы душили ее, — они говорят, что надо отрезать ноги, они говорят, что это спасет тебя.

     Слезы текли, а она все говорила, словно боясь, что захлебнется и не доскажет самого главного.
     — Сына, вот… вот  эта бумага… ее надо подписать, для операции. Они не могут делать операцию без твоего разрешения. Сына, я не знаю, что делать, сына, я умру, наверное,  но если не сделать эту операцию, ты можешь умереть через неделю… —  Татьяна согнулась к коленям и, уже не сдерживаясь, зарыдала в голос.

     Гарик молча смотрел в потолок.  Только две слезинки медленно вытекли из глаз, скатились  по вискам  и пропали в волосах…

     Он ничего не сказал,  не попытался поднять руку, чтобы подписать согласие на операцию. А мать, молча просидев у кровати сына минут двадцать, не стала больше ничего говорить, уговаривать, разъяснять — провела ладонью по его щеке, встала и ушла.
     — Боже, — думала она, — за что ему все это? За что ты караешь моего ребенка? Почему другие – бандиты, хулиганы, прожигатели жизни — почему они веселятся и здравствуют?  Если с Гариком что-то случится… — она даже в мыслях не могла произнести слово «умрет», — я буду знать, что тебя нет, а если даже ты и есть, то на кой черт мне такой бог, который отнял у меня  последнюю надежду, мою кровиночку.
    
     Вечером Татьяна сидела в коридоре больницы на низеньком диванчике. Уперев локти в колени, она обхватила голову ладонями и, казалось, замерла над чем-то незримым. Большие, припухшие от слез карие глаза  с тоской  и отчаянием смотрели куда-то вниз. На первый взгляд Татьяна напоминала уставшую хозяйку, присевшую отдохнуть на кухне. Но если приглядеться, обратить внимание на опущенные плечи и затуманенный взгляд, возможно, стало бы понятно ее состояние: как будто женщина сидит на краю скалы и пытается покончить жизнь, бросившись в пропасть. И все никак не решается. Как будто надеется, что кто-то остановит, отговорит, предложит другой выход…

 (Продолжение следует)