Мария Ростовская. Крестьянская школа. Гл. 1 - 3

Об авторе повести "Крестьянская школа" - Марии Фёдоровне Ростовской (урождённой Львовой; 1814 - 1872), крестнинце Г.Р. Державина, издательнице журнала "Семейные Вечера", смотрите здесь:
http://www.proza.ru/2015/07/26/114

Несколько строк из отзывов современников о книгах М.Ф. Ростовской:

Покойная детская писательница, М.Ф. Ростовская, прекрасно знала детскую душу. Все её повести дышат редкой теплотой и задушевностью. В «Звёздочке», сборнике рассказов, чрезвычайно тепло написаны рассказы: «Пара голубей» и «Контрабас». В первом рассказывается, какое влияние может иметь на ребенка страсть к постороннему делу, мешающему его занятиям. В «Контрабасе» описывается судьба даровитого деревенского мальчугана, сумевшего заинтересовать своим талантом по музыке «сильных мира сего» и, благодаря этому, выбившемуся на артистическую дорогу. Рассказ «Буянка Тоня» не безынтересен и не бесполезен даже для взрослых. В сборнике «Четыре времени года» рисуется в тёплом, доступном детскому пониманию рассказе жизнь крестьянских детей зимой, весной, летом и осенью. Очень живо переданы впечатления автора из поездки по Тверской губ. В рассказе «Жучка» рисуется тот же быт, но в более обширных размерах. Между прочим, описывается поход крестьян на богомолье. Последняя книжка посвящена приключениям мальчика-итальянца, явившегося со своей родины искать счастья в Петербург.
Журнал «Родина».

Новое издание этих изящно изданных и снабжённых прекрасными рисунками детских книжек известной в детской литературе писательницы М.Ф. Ростовской, красноречиво говорит об интересе их для маленьких читателей. И, на самом деле, ясность и простое изложение в связи с нравственным содержанием рассказа делают эти книжки чрезвычайно полезным подарком для детей. Крупная, чёткая печать, необходимая для начинающих грамотеев - качество не последнее в детской книге.
Газета «Свет».

Писать хорошие и занимательные детские книги дело весьма трудное. Для этого кроме беллетристического таланта, необходимо обладать ещё особенными способностями понимать детей, их потребности, уметь подлаживаться к ним. Но главное - для того, чтобы писать хорошие книги для детей, необходимо питать к ним истинную, разумную любовь. Всеми этими качествами вполне обладала известная писательница детских книг М.Ф. Ростовская. Все её детские книги пользуются заслуженным успехом, чему лучшим доказательством служит то, что книги её выдержали несколько изданий. В этих книжках маленькие читатели найдут целый ряд весьма занимательных рассказов, познакомятся со многими интересными явлениями из естественной истории и окружающей природы, а главное - ближе и основательнее узнают простой народ, крестьянских детей, их житьё-бытьё и обстановку. Прочтя рассказы г-жи Ростовской, маленькие читатели и читательницы из нашего интеллигентного общества невольно проникнутся любовью к нашему простому народу и крестьянским детям и, когда вырастут, то непременно пожелают принести им посильную пользу.
(Отзыв газеты «Новое Время»).

*

Мария Ростовская

КРЕСТЬЯНСКАЯ  ШКОЛА

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.
ГЛАВА I.

Село Высокое.
Добрый человек. - Понятие о Боге и природе.

За полторы тысячи вёрст от Петербурга, на Волге, на её нагорной стороне, раскинуто село Высокое - красивое и богатое.
Главная, впрочем, его краса, это - большая каменная церковь, во имя Казанской Божьей Матери, а его богатство - отличная чернозёмная почва, на которой всё, что ни посадишь, изобильно родится.
Тому года два, в самое половодье, в половине мая пароход остановился под горою; тогда подъехала к нему рыбачья лодка, в неё прыгнул какой-то господин, и через минуту лодочка причалила к берегу. Ребятишки играли в кучке, тут же на песке.
- Никак, к нашему попу гость приехал, - сказал один из них.
- И то гость, - подхватили другие.
В это время по крутой дороге в гору тихо поднимался барин; это был мужчина лет пятидесяти, худощавый, высокого роста, скромно одетый, в серой круглой шляпе; на вид, его стариком назвать было нельзя, а длинные усы и длинные волосы, выходившие из-под шляпы, были совершенно седые, как серебро.
Он нёс под мышкой свёрнутый дождевой зонтик и небольшой чемоданчик, а в правой руке держал палку, на которую опирался, поднимаясь в гору.
Погода была ясная, весёлая. Дети полюбопытствовали, вскочили с песчаного берега, на котором строили что-то из щепок, и издали бежали за приезжим, покуда он действительно не вошёл в дом священника.
- Я говорил - к попу, - заметил один из них.
- К попу, так к попу, а нам какое дело.
И ребятишки снова отправились под гору, ближе к воде.
Кто был приезжий - вряд ли и теперь кто-нибудь знает.
Он вошёл к священнику и попросил отпереть ему церковь.
Священник поспешил исполнить его просьбу, взял ключи - и они пошли вместе.
Приезжий был задумчив; он вошёл в церковь, помолился, приложился к образам, и тут же сказал, что тридцать пять лет не был в Высоком.
Потом, поблагодарив священника, отправился один на сельское кладбище. Долго по нём ходил, как будто присматриваясь к местности, - всё чего-то искал глазами; увидев на конце между кустов почти заросший круглый большой камень, стал на колени, поднял глаза к небу, перекрестился, потом припал к камню грудью, - и если бы кто-нибудь был поблизости, то верно бы услыхал, что он тяжко вздохнул и едва ли не заплакал.
Минут через десять, он приподнялся, сел на камень и обратился к реке. Кладбище было в полгоры, и вид с него расстилался прекрасный.
Глаза приезжего были красны. Он снял шляпу и, вместе с палкой, положил у своих ног. Потом облокотился на руку и задумчиво стал глядеть в даль.
На его добром лице был отпечаток какой-то задушевной думы: видно было, что он смотрит далеко, а вблизи ничего не видит, ничего не замечает.
Вечер был такой дивный, тёплый, золотой. Курчавые, белые облачка, точно барашки, гуляли по голубому небу; озарённые лучами вечернего солнца, они как будто бежали за гору домой, и по спинкам их ложился нежный розовый цвет. И стадо казалось такое большое, большое, что и конца ему не было видно.
Река, как широкая золотая поляна, раскинутая под горою, лежала неподвижно. Тишь была совершенная, а если бы бросить щепочку, щепочка всё-таки поплыла бы шибко вниз, несмотря на то, что вода как будто ни одной струйкой не колыхалась.
Что думал наш приезжий, Бог его знает: он никому и после того не рассказывал, - но верно думал что-нибудь благое. Глаза его, поднятые кверху, были полны кроткого, тёплого выражения, всё лицо сияло спокойствием, добрая улыбка как будто говорила, что на душе у него было светло и радостно. Он сидел один-одинёшенек, но видно было, что он думал о ком-то милом. Видно было, что могилка под его ногами была ему не чужая.
Надо предполагать, что тут лежал кто-нибудь близкий и дорогой его сердцу, и что, вспоминая о нём, он как будто его слушал, и хотя и без слов, но с заметною любовью радовался, что Бог его опять привёл к родимому месту.
Всё это живо рисовалось на его лице.
Он целый час просидел на камне, потом встал, поклонился до земли и пошёл большою дорогою в село.
Когда он возвратился к священнику, то застал его с семейством за самоваром.
- Не угодно ли вам чаю? Мы уж и поужинали, да сегодня день постный, так хозяйка подумала, что лучше вас чаем попотчевать, - сказал священник.
- Очень вам благодарен, батюшка; я без чаю, как без хлеба, жить не могу, и теперь выпью с большим удовольствием стаканчик, а покуда мы и потолкуем о деле. Позвольте спросить, батюшка, ваше имя?
- Меня зовут Андреем; вот пятый год, что живу, благодаря Бога, здесь в селе покойно и счастливо. А вы откуда изволили пожаловать?
- Я из Петербурга. Хочу здесь поселиться и буду вас просить, отец Андрей, помочь мне...
- А чем именно? - спросил священник.
- Нельзя ли мне здесь нанять избу, покуда свою не поставлю?
- Это трудно: вам с непривычки в крестьянской избе покажется и душно, и грязно... да и живут они тесно... везде народу битком набито.
- На лето, я думаю, можно было бы и в амбаре устроиться, - заметила попадья, - а к осени всегда и новая изба поспеет. Коли вам не нужно обширное помещение, амбары есть совсем новые.
- Я один - поэтому мне нужен небольшой угол, и в чистом амбаре мне очень будет хорошо.
- Оно и правда; великим постом только, никак, амбары у нас и поставлены, и зерна хлеба ещё в них не бывало, значит, ни мышей, ни крыс не водится, и будет вам покойно. Если угодно, я завтра у крестьян всё расспрошу и дам вам ответ.
- Благодарю вас.
- Позвольте же мне узнать, с кем я имею удовольствие беседовать?
- Меня зовут Михайлом Васильевичем Рыбниковым.
Приезжий ничего более не сказал, да и священник, чтобы ему не наскучить лишними расспросами, замолчал.
Хозяйка сама разливала чай, так опрятно: салфеточка на столе лежала толстая, но чистая, самовар как жар горел, и пар белыми клубами тянулся в отворенное окошечко.
За столом, кроме священника с женою, сидело трое детей: девочка лет двенадцати, мальчик - шести и другой четырёх лет - не более.
Они смирно слушали, о чём разговаривали большие, и не мешали никому ни словом, ни движением.
- Паша, подай из шкафа ножик, - сказал отец.
Девочка проворно исполнила его приказание.
- Никак у вас деток троечка? - спросил Михайло Васильевич.
- Четвёртый в колыбельке. Слава Богу, все четверо дети здоровые.
- Ваня уж читает, - сказала попадья.
- А который ему год?
- На Пасхе минуло шесть лет.
- Не рано ли вы его присадили к азбуке?
- Сам просит, - с добродушной улыбкою отвечал священник, - а мы и рады.
- Нет, - продолжал приезжий, - рано, верьте, что рано. Не будет тут толку. Пусть лучше ещё годика два растёт на свободе и укрепляется телесно. Ученье не игрушка, а на дело и силы нужны.
- Вот, Пашу не учим, она только по хозяйству помогает, - заметила мать. -Девочке на что знать грамоту?
- Разве девочка и мальчик не равно Божие созданье? - спросил Михайло Васильевич. - Разве она не тот же человек? А что же такое и грамота или ученье? Только лучший и легчайший способ знать повеление Божие - знать, что худо, что хорошо. С помощью книг - поэтому, с помощью людей умных, которые их сочинили, легче рассматривать всё видимое, созданное премудростью Божией. Разве всё это не так же полезно и отрадно, как девочке, так и мальчику?
Паша устремила глаза на приезжего и не сводила с него взгляда - сердечко её бессознательно понимало, что в его словах было живое желание и для неё света и пользы.
- Вы совершенно правы, Михайло Васильевич, - отвечал священник. - Но подумайте только сами, какое у нас затруднение в книгах! Уж не то, что для ребятишек, и самому иногда так хочется почитать, а где их взять? Да и дороги они очень нашему брату: с четырьмя детьми нельзя бросать рублями. А какую же вы книжку дешевле рубля купите?
- Надо надеяться, что за это дело теперь ревностно взялись, и что книги для народа будут дешевле. Первое начали со Святого Писания. Теперь Евангелие можно получить за гривенник.
- Слава Богу, - отвечал священник с заметным удовольствием. - Да благословит Бог тех, кому пришла эта благая мысль. Он перекрестился.
- Какой славный у вас чай, - заметил Михайло Васильевич попадье, по минутном молчании.
- Это вы нагулялись, так вам и кажется, что он хорош, - отвечала она скромно, - чай обыкновенный, фамильный.
- А как зовут ваших сыновей? - продолжал расспрашивать приезжий, видя, что дети смотрели на него с большим любопытством.
- Старший Иван, второй Михайло, а маленький Алексей.
- Так ты мне тёзка, - заметил Михайло Васильевич, ласково протягивая руку мальчику, который, подперши локотком пухленькую щёчку, совсем запутался маленькой ручонкой в прекрасных русых кудрях.
Сперва мальчик поглядел на приезжего с каким-то испугом, даже попятился немного назад, но через минуту, как будто невольно, повинуясь какой-то притягивающей силе, поднял обе ручонки и тихо к нему потянулся.
- Поди ко мне, Миша, поди, милый мальчик, - сказал Михайло Васильевич, целуя ребёнка. Он взял его на руки, посадил на колена, вынул свои серебряные часы, с цепочкой и печатью, и положил всё это перед ним на столе.
Ребёнок с радостью принялся разглядывать невиданные им вещи, и старшие дети с неменьшим любопытством подсели к гостю.
- Они вас беспокоят? - спросила мать.
- Нисколько, я детей люблю, - отвечал гость, прижимая к себе Мишу.
- Где же бы мне ночевать? - спросил Михайло Васильевич. - Здесь нет ли какого-нибудь постоялого двора?
- Нет никакого! Михайло Васильевич, да не угодно ли остаться у меня? В этой горнице никто не спит, и всё так чистенько. Надеюсь, что здесь никто вас не будет беспокоить. А между тем, мы завтра похлопочем, чтобы устроить вам поудобнее помещение.
- Премного благодарю вас, отец Андрей, за доброе предложение. Если случится, с радостью и я вам услужу, а покуда примите хотя устную благодарность.
На другой день, когда в доме священника все встали, Михайла Васильевича в горнице не было: он вместе с солнцем вышел в поле и, гуляя по горам и оврагам, знакомился с давно забытою местностью.
В этот же день отец Андрей устроился со старостой насчёт его нового амбара и за недорогую цену - два рубля серебром. Все лишние вещи были из него вынесены, и вновь приезжий барин пошёл сам прибирать своё новое жилище. По случаю разлива, вода подходила к амбару близёхонько, но это-то особенно и нравилось новому постояльцу.
На двух козлах настлали доски, и вышла кровать. Ни стола, ни стульев не было; но всё это со временем должно было устроиться помаленьку, и Михайло Васильевич не показывал ни малейшего нетерпения. В этом неприхотливом помещении зажил он тихо и смирно.
Вообще, скоро в селе все к нему пригляделись. Он всегда был занят, всегда что-нибудь делал, а в часы отдыха и свободы его любимым занятием были дети.
Он по целым часам с ними не расставался. Часто к нему приставали и подростки, и беседа тогда была и разумная, и дельная. Он никогда не скучал их вопросами, всегда отвечал на них ясно и добросовестно, и никогда их не обманывал, будучи уверен, что как ребёнок ни мал, но правду всегда ему легче понять, чем ложь.
Иногда ходил он вместе с ними удить рыбу, или в лес и по горам, - и ребятишки до того его полюбили, что едва только издали завидят, как бегут кучею, окружат его и спрашивают - куда он идёт?
Они его прозвали, за седые волосы, дедушкою, и это прозвание сделалось общим.
Когда случалось Михайлу Васильевичу лазить с детьми по оврагам, то, несмотря на его седины, он был чрезвычайно ловок и проворен, так что ребятишки от него часто отставали. Поэтому один раз Ваня, сын священника, спросил его с удивлением:
- Дедушка, от чего ты такой прыткий?
- От того, что я себя не балую, - отвечал Михайло Васильевич.
- От чего же ты такой седой?
- От того, видно, чтобы вы все меня, как дедушку, любили.
- Мы тебя и так любим, - сказали несколько голосов вместе.
- Спасибо, дети, да ведь и я вас люблю; оно и выходит, что долг платежом красен.
Когда по вечерам он выходил из своего амбара, где постоянно у окошка что-то писал и читал, тогда, обыкновенно, собирал детей около себя и садился на пороге своего домишка, рассказывая им что-нибудь замечательное. Дети, сидя у него в ногах, слушали его с большим вниманием.
Их занимали все его рассказы. У Михайла Васильевича голос был звучный, но чрезвычайно мягкий, он прямо шёл в душу; к тому же он говорил просто, ясно, всегда находил случай затронуть сердце своих слушателей, и они, сами того не замечая, привязались к нему какою-то невидимою силою, которая со дня на день крепче связывала учителя с учениками.
Как-то один раз, когда они гуляли, он спросил у них: хотят ли они учиться азбуке?
Иные молчали, опустив голову и глаза; другие, не отвечая на вопрос, посматривали по сторонам, и ни один не сказал ни слова.
- Что же вы молчите? - спросил он опять ласково.
- Нет, - сказал решительно один смельчак, - азбуку учить не хотим.
- Значит, ещё рано, - подумал про себя Михайло Васильевич. - Не хотите, так и не надо, - ответил он вслух, - вас никто не принуждает; будете поразумнее - сами придёте просить, чтобы вас учили.
- Да что же в ней, в азбуке-то? - спрашивали дети.
- Как что? Азбука значит буквы, а из букв слагаются слова, а из слов - человек ведёт речь; а речью можно научиться всему доброму, полезному, благому.
- Этого мы за азбукой не знали, - заметил лихо Федя, бойкий и смелый мальчик: он трепал кончик своего пояса.
- Мало ли чего вы не знаете? А любите ли вы слушать, когда я что-нибудь рассказываю?
- Уж как не любить... всё бы слушал, так хорошо! - отвечало несколько голосов.
- Откуда же всему этому я научился, как вы думаете?
- Я думаю, и тебе кто рассказывал, дедушка...
- Мне книги рассказывали... и не знай я азбуки, был бы как вы сами. Ничего не разумея, живёте вы себе день за день, а всё около нас требует ученья, всё с ученьем можно наладить к лучшему... Избу ли поставить, поля ли вспахать, урожай ли удвоить, больную ли скотину вылечить - всему-то азбука поможет... А ещё главное: азбукой написано Святое Писание, а по Святому Писанию каждый человек научится, как лучше на свете жить. Святое Писание значит - Слово Божие; как же не пожелать читать его самому, вникать в каждое его приказание? Разве не великое дело научиться, какая такая воля Божия, или Божий закон?
- Ты нам расскажи что-нибудь, дедушка, о Боге-то, - сказала девочка лет двенадцати, Луша, - мы послушаем; это лучше всего, как ты про Бога говоришь.
- С радостью. Я люблю Бога - больше всего на свете. Про Него рассказывать мне всегда отрадно. Он наш общий Отец, и Царь, и Бог.
Он сел на пригорке, дети расположились кучкою вокруг него; он спросил:
- Знаете ли, дети, отчего Бог наш Отец?
- Нет, не знаем, - отвечали они.
- От того, что он нас любит, как отец. У вас, дети, у всех почти есть отцы земные. Вы видите явно их любовь потому, что они вас кормят, одевают, согревают, растят; но разве отец земной может накормить, если Отец Небесный не даст хлеба, или всего другого для вашей жизни? Разве он может одеть и согреть, если Отец Небесный ему не поможет в его вседневных заботах? Если бы солнце не согревало землю, у нас была бы вечная стужа, и мы погибли бы от голода и холода. Если бы не было ни льна, ни шерсти, вас не во что было бы одеть. Любовь Бога, как любовь самого доброго отца, разделена на всех людей ровно, даже на добрых и на злых. И доброго и злого греет Его сияющее солнце, и добрым и злым Его благодатные дожди оживляют землю, и всё на ней растёт и процветает. Кто же может быть на свете добрее нашего Небесного Отца? Кто же может любить людей больше Его, и с большею справедливостью называться их Отцом? Помните, дети, то, что ваши отцы земные, без помощи Отца Небесного, такие же почти немощные, слабые, беззащитные, как и вы сами. Отец Небесный один их сохраняет, милует, питает и согревает; поэтому любите Отца Небесного, молитесь Ему и славьте Святое Его имя. Знаете ли, отчего Бог Царь?
- Не знаем, - опять сказали дети.
- На земле есть цари земные - они Богом поставлены на управление народов. Например, царь русский, королева английская, король шведский и много других; но во всех делах царей земных один Царь Небесный помощник и покровитель. Цари земные управляют каждый своим народом, своим царством, своими землями, а Царь Небесный управляет всем миром, всеми царями и народами, всеми царствами, то есть всею землёю. С того дня, как Он сотворил эту громадную землю, с морями и горами, с небесами и светилами небесными, всемогущий Бог во всём завёл такой порядок, что много-много прошло, не годов, а тысяч лет, и мир Божий всё стоит прекрасный и великолепный; ничто в нём не расстраивается, не портится... Мир Божий всё стоит цел и невредим. Человек, самый простой, должен понять и почувствовать, какое у Бога премудрое и прочное строение, когда с самого создания мира зима сменяется весною, земля под снегом отдыхает и с первыми тёплыми днями всё зазеленеет - взойдёт травка, распустятся деревья, запоют и встрепенутся птички, даже на небе точно праздник - и светло, и тепло и радостно. Солнце, как золотом обольёт всю землю. Волга, точно какой-нибудь могучий богатырь, сбросит с широких плеч тяжёлую ледяную корку, с шумом и треском разломает её в куски - и покатит волнами шибко, шибко, только гляди, да любуйся! Вода всё прибывает, весело смотреть, точно море - даже страшно. Ну, как всё будет прибывать выше, да выше? Что тогда? Но Царь Небесный указал Волге её предел и путь, и Волга веками каждый год разливается, покрывает долины, бежит шибко, а там начнёт спадать, повинуясь повелениям Божиим, с самого сотворения мира. Я вам говорю о Волге, дети, потому, что она у нас перед глазами, а на земле сколько морей, перед которыми она не больше, как маленький ручеёк. Моря хотя и громадны, каких вы себе и вообразить не можете, но и они, по повелению Божию, земли не заливают. Посмотрите на дожди: если бы законы Царя Небесного не определили, сколько им падать на землю, сколько нужно воды, чтобы достаточно смочить её поверхность, - и дожди могли бы залить нас, потому что природа богата и щедра... Вы не понимаете, что это за слово, природа?
-  Нет, не понимаем, - отвечало несколько голосов.
- Природой мы называем всё, что создано Богом, а не людьми. Например, небо, земля, вода, горы, леса, облака, тучи, реки, всё-всё. Будете вы, Бог даст, постарше, я вам много ещё и другого об этом слове расскажу и растолкую, а покуда будем природой называть всё, что у нас перед глазами и сотворено Богом. Я говорил, что и дожди могли бы залить землю, потому что в природе всё громадно. Если бы, например, сосчитать вёдрами, сколько воды принесло к нам с последним дождём, который здесь был тому дня четыре, - так вы испугались бы. Сотнями тысяч пришлось бы считать, и всё не сосчитаешь. Дождь всего лил день, а когда бы он шёл день и ночь сряду - три месяца, чтобы тогда было? Посмотрим теперь около себя; осенью, в уборку хлеба, когда Бог благословит на нивах урожаем, - каково богатство? Пересчитаешь ли, сколько тут зёрен? Не царская ли щедрость в этой щедрой производительнице, которую мы называем природой. Вы сами знаете, дети, что без дождей и без воздуха, то есть без помощи самой природы, все труды крестьянина пропали бы даром. Скажите мне правду, понимаете ли вы меня?
- Как не понимаем! - воскликнул Антип; мальчик весело улыбался. - Ты, дедушка, знатно рассказываешь - от слова до слова, я всё понимаю.
- Ну, скажи мне - ваше село природа, что ли?
Мальчик задумался.
- Или церковь? Природа или нет?
- Нет, - сказал мальчик решительно. - Село мужики срубили, а церковь каменщики построили, из города никак приезжали - значит, руками человеческими.
- Дельно ты отвечаешь, друг, спасибо. Что же такое природа?
- А вот горы и, почитай, луга, на той стороне, и Волга... Ну, а лодки - нет, и пароходы - нет.
- А откуда же взялась природа?
- Должно быть, она дело Божеское.
- Так точно. Вот почему единого Бога зовут Богом. Он один Творец всего видимого и невидимого в великолепном мире, который нас окружает. Посмотрите, дети, на небо - теперь солнце на закате, - какие краски в свете нарисуют эти золотые, розовые, красные оттенки? Посмотрите, как дивно всё это большое пространство точно заревом сияет.
И Михайло Васильевич показывал рукою на самый закат.
- А тут, вправо, заметьте эти чудные облачка на чисто-голубом небе; они точно жемчужные или серебряные, а по краям совсем золотые. Если бы нам можно было увидать ангелов Божиих, то, кажется, и не придумал бы великолепнейшего чертога, в котором небесные жители могли бы явиться перед нами. Святое Писание называет Небо престолом Божиим, а землю подножием ног Его, и в одной молитве написано - Небеса и земля поведают Славу Божию - и, действительно, глядите, дети, может ли быть что-нибудь прелестнее всего того, что теперь видно около нас со всех сторон?
Дети смотрели на небо с таким любопытством, как будто в первый раз природа являлась перед ними в её великолепной красе.
Слова Михайла Васильевича сильно действовали на их детские души. Они как будто новым, небывалым светом озаряли и ум, и сердце этих бедных, слепых ребятишек, которые до тех пор никогда не слыхали ничего подобного и росли почти так же мало разумно, как ягнята, их окружающие.
- Дедушка! - спросил с некоторою робостью Леонтий, мальчик лет четырнадцати. - А Бог сам тоже живёт на небеси?
- Бог не человек, зачем же ему иметь где-нибудь особый дом или жилище? Он живёт во всём, им созданном, во всём движущемся и живущем. Бог - дух! Бога никто никогда не видал, поэтому нельзя рассказывать, какой Он. Когда вы будете старше, то из Святого Писания узнаете, что Бог везде - Бог себя показывает людям во всей природе, их окружающей, и, ближе всего, в наших собственных сердцах. Он избрал человека, как самое разумное созданье из всего, им созданного, и не разлучается с ним ни день, ни ночь. Один человек изо всех творений на земле сознаёт в себе самом, что должен быть Творец всего видимого, один человек может Его любить и Ему молиться.
- Да как же его любить? - спросил Антип.
- Вот, что я тебе скажу. Представь себе, что ты был где-нибудь зимою на морозе - в лесу, набрёл на избу и вошёл в неё; изба пустая, но тепло натоплена, так в ней хорошо обогреться и отдохнуть! В душе твоей, кому ты скажешь спасибо: печке ли? дровам ли? или тому, кого и не видишь, но кто избу натопил? Ты, верно, про себя скажешь: «Эх, добрый человек, спасибо ему, что изба так хорошо натоплена!»
-  Поди, как дельно! Ан, и взаправду, - отвечал мальчик, - сами дрова в печку не влезут...
- Я ещё тебе скажу другой пример. Слушай: ты плыл по Волге, в лодке; лодку вдруг опрокинуло: ты плаваешь сам, но река широка, ты устал, и страшно тебе, как бы не утонуть. Вдруг видишь ты, что кто-то кинул тебе верёвку с поленцем. Ты ухватился за поленце - а в душе своей, верно, благодаришь не поленце и не верёвку, а того невидимого спасителя, который бросил их, желая помочь тебе. Понимаешь ты меня? - спросил Михайло Васильевич Антипа.
- Понимаю, понимаю.
- Это значит, ты одет в холод в полушубок. Да ведь овчинка взята с барана, которого невидимая рука Божия создала на твою пользу. Кого же благодарить? Кого же любить за согревающее тебя тепло, как не Бога?
- Точно, что так... Ну, а с лодкой-то как же это? Расскажи, дедушка?
- Да вот, хоть бы вчера, кто из вас со мной по оврагам ходил?
- Мы трое, - сказали дети.
- Который-то чуть-чуть не расшибся, когда споткнулся и упал. Если бы он не попал в густые сучья куста, то был бы в самом низу, на камнях, и страшно подумать... Чья же невидимая рука пособила? Скажи-ка сам?
- Бог помог, - отвечал Федя, - действительно, что так; когда бы не этот куст, больно бы я расшибся.
- Так точно, дети, в жизни, на каждом-таки шагу, мы чувствуем около себя невидимое присутствие Божие. Его всемогущая, но невидимая рука ежечасно нас спасает, милует, питает и согревает, как же нам не любить Его? Уразуметь Бога мудрено! Мы даже не разумеем, как так из крошечного зёрнышка вырастает большое дерево? Или отчего река бежит, как будто уходит, и вода в ней всё не убывает, где же нам уразуметь Того, Кто своим единым словом так премудро создал всю эту великую землю, с несравненно ещё величайшими небесами? Но любить Бога, молиться Ему и легко, и отрадно. И потому, если поутру и вечером каждый из вас, усердно перекрестившись, скажет только: «Благодарю Тебя, Боже мой!», он этими краткими словами выразит очень верно и просто искреннюю свою любовь.
Михайло Васильевич замолчал, все дети также молчали. Минуты через полторы он заметил, что сидящая у его ног девочка, лет тринадцати, Катя, приподняв головёнку, не сводила с него глаз.
- Что ты, Катя, на меня так смотришь? - спросил он.
- Ничего, - ответила она, - так, просто... Ты так хорошо рассказываешь, что слаще всяких песен, всё бы тебя слушала...
В это время последние лучи солнца, из-за розового прозрачного облака, светлым столбом так и осветили реку, разливая по ней какой-то великолепный огненный цвет; и горы, и леса, и село - всё озарилось новою красою, а жалкие, плохие стёкла в крестьянских избах загорались тысячами разноцветных огней, красивее всевозможных изумрудов и яхонтов, золота и серебра. Разве только пылающие угли могут гореть так ослепительно прекрасно.
- Видите, как солнце богато осветило ваши оконца? - спросил Михайло Васильевич. - Таких цветов, пожалуй, и в драгоценных каменьях не найдёшь.
Покуда он говорил, солнце опускалось ниже, и его яркие лучи стали постепенно угасать, только золотой крест на колокольне блестел ещё великолепным сиянием.
- Дети, пора домой; вон и стадо гонят, вон и мужики воротились с работы, - сказал он.
- Пора, пора, - отвечала Катя, - крест на колокольне загорелся, значит, солнышко село...
Михайло Васильевич встал, и ребятишки все бросились бежать к селу, догоняя стадо, которое возвращалось домой, и каждый из них спешил загонять во двор свою скотину. Он шёл тихими шагами сзади всех, опираясь на палку, и задумчиво поднимался в гору, потом, дойдя до своего амбара, сел на любимый порог.
Не прошло двух часов времени, и в селе всё угомонились. Воцарилась совершенная тишина, все улеглись на сон грядущий, только в окошке у священника виден ещё был огонек. Скоро, впрочем, как только на колокольне ударило одиннадцать часов, и этот огонёк потух, тогда и Михайло Васильевич встал, вошёл в свой уютный уголок и, замкнув за собою задвижку, усердно помолился Богу за добрый прошедший день. Его душа была исполнена благодарности к Царю Небесному. Он чувствовал, что достиг цели, к которой стремился. После многих огорчений, вдали от городского шума и суеты, между людьми простыми и добрыми, - с его христианскою чистою любовью, он на каждом шагу находил случай быть полезным - и каждое его доброе слово падало, большею частью, на добрую землю, чтобы принести плод сторицею. Он жил мирно, счастливо, безбедно.
Надо сказать, что в этот же вечер не в одной избе села Высокого за здоровье Михайла Васильевича было положено несколько земных поклонов, и не один отец и мать, видя, что дети соби-раются молиться перед сном, приговаривали:
- Молитесь за него, дети, добрый он человек - поистине, что Христов! Никак Бог послал его в наше село для вашей пользы.



ГЛАВА II.
Степаша.
Беседа с детьми. - Прогулка. – Гусеница. - Две повести.

Был седьмой час утра. В селе все уже давно были на ногах. Стадо угнали в поле, печки истопились, и дымок кое-где вился ещё над соломенными крышами. Народ похаживал по улице, по случаю воскресного дня, никто не спешил на работу.
Из соседних деревень съезжались крестьяне к обедне и много телег, одна возле другой, стояло за оградой под липами, которые окружают храм Божий в селе Высоком; деревья красовались свежею молодою зеленью.
Прекрасная погода украшала всю эту живописную сельскую картину своими незаменимыми живыми красками; было и светло, и золотисто.
Ясное утро разливало на всю природу такую мягкую, живую теплоту, что, казалось, будто всякий цветочек, всякая травка приподнимали весело стебельки и головки и тянулись с благодарностью, после благодатной росы, к живительному солнцу!
Ударил первый звон колокола к обедне.
По утоптанной тропинке в гору шёл священник в церковь. Его круглая шляпа с широкими полями, длинная ряса и самая походка отличали его издали от всех других прихожан, которые тянулись вслед за ним со всех сторон.
В семь часов обедня началась. Церковь была уже полна народом, когда к ограде подошёл Михайло Васильевич.
В это же самое время подъехала телега. Женщина, лет тридцати пяти, правила лошадью. Возле неё сидел  мальчик, как казалось, лет четырнадцати, худенький, но прекрасной наружности, черноглазый и черноволосый, в синей рубашке.
Женщина, бросив вожжи на шею лошади, проворно сошла с телеги первая, потом подошла к мальчику, он обвил её руками за шею, она подхватила его, как маленького ребёнка, и на руках понесла в церковь.
Михайло Васильевич шёл за ними следом. Женщина пробиралась со своей ношей вперёд, мужики, догадываясь, что мальчик был нездоров, уступали ей дорогу; она его посадила на полу, против самых царских дверей, а сама пошла ставить свечи перед местными образами.
Михайло Васильевич стал, по своему обыкновению, на правом клиросе, между дьячками.
Обедня шла, как всегда, и ничто не нарушало её обычного порядка; только на лице Михаила Васильевича видно было, что больной мальчик и его бедная мать привлекали его внимание, что ему было и жалко, и грустно, и что не из простого любопытства он невольно останавливал на них свой кроткий, ласковый взгляд.
Мальчик, поджав под себя ножки, крестился и кланялся до земли. Личико его было такое весёленькое, умные глаза любопытными взглядами следили за церковною службой, он смотрел на священника с живым участием и с заметною смышлёностью.
Если бы он не сидел, а стоял, как и весь остальной православный народ, трудно было бы поверить, что он был болен.
Мать его, повязанная красным платком, в синем китайчатом сарафане, в белой рубашке и в пёстром переднике, стояла неподвижно возле него; она, напротив, ни на что как будто не глядела, как будто ничто не в силах было её развлечь - так она молилась, опустив глаза в землю. Губы её шёпотом произносили: «Господи помилуй!», и всякий, кто бы только со стороны на неё взглянул, почувствовал бы, что она молится не за себя, что её горячая молитва стремилась к Богу за больного, единственного сына. И всё было в ней просто, как была проста и искрення её нехитрая душа. Бедная женщина невольно иногда вздыхала, и этот вздох был так же глубок, как глубока была самая любовь её к сыну.
После обедни народ стал выходить из церкви; она же нагнулась к мальчику, что-то шепнула ему на ухо и, упираясь на руки, он пополз к местным образам.
Крестьянка, ухватив его под руки, помогла ему приложиться, приложилась потом сама, и почти уже из опустевшей церкви тихо за ним следовала, покуда он полз к дверям.
Михайло Васильевич стоял в уголку и смотрел на них.
На паперти он подошёл к ней и спросил:
- Давно ли он у тебя не владеет ногами?
- Вот третий месяц пошёл, батюшка.
- От чего это случилось?
- Он больно испугался. У нас ночью загорелась изба. Он спал на полатях... выскочить-то выскочил... и никак дня два ещё и после ходил, хотя и заплетался маленько, ну, а тут уж и совсем бросил ходить...
- Болят у него ноги?
- Нет, только не ходят.
- И ничем не жалуется?
- Ничем-таки: и спит, и ест хорошо, слава-те Господи! А только ноженьки вот... - (и женщина горько заплакала).
- Не плачь, голубушка, - сказал Михайло Васильевич, - Бог не без милости!..
- Уж и я говорю, - заметил беззаботно мальчик, - что слезами не пособишь... А я знаю, что пройдёт, до свадьбы беспременно заживёт...
Он даже весело улыбался.
- А ты скоро, что ли, жениться собираешься? - спросил Михайло Васильевич, шутя.
- Да вот, - продолжал мальчик, - только за ногами дело; оно, знаешь, не приходится; жених не каравай, на лопате к гостям не вынесешь...
Кругом стоящие дети расхохотались, да и мать сама не удержалась.
- Он у меня такой балагур, и всё-то смеётся... и всё-то шутит. Бог с ним, такой беспечальный! А уж какой хитрец на игрушки: знатно умеет их делать! Да ведь лучше большого смастерит.
- Хочешь я его полечу? - спросил Михайло Васильевич.
- Отец родной! - сказала женщина, и хотела в ноги поклониться.
- Не кланяйся, - поспешил заметить Михайло Васильевич, останавливая её, - одному Царю Небесному так кланяться можно! В Его святой воле и болезни, и исцеление, а мы – лекаря - только орудие Божие... Моё лекарство капельное, меньше маковой росинки... а часто вылечивает. Но всё же, наперёд мне надо бы осмотреть ноги мальчика. Поедемте со мною.
Он помог женщине усадить сына на телегу, который тотчас же взялся за вожжи, и они отправились к амбару; целая куча ребятишек за ними бежала с любопытством.
Михайло Васильевич остановил лошадь, потом, с помощью матери, перенёс мальчика к себе на кровать, положил его и стал осматривать со вниманием.
Ноги на вид были совершенно здоровы. Без малейшей опухоли или худобы, они во всех суставах сгибались, как должно, были теплы, влажны и чувствительны к малейшему прикосновению.
- Бог их знает, что такое... - приговаривал весёлым голосом мальчик, - не слушаются... Уж я на них вчера плёткой... так нет - больно, а больше ничего.
Ребятишки заглядывали в двери и улыбались при этих словах, а поистине - можно было заплакать.
Михайло Васильевич, осмотрев мальчика, принялся читать и рыться в своих книгах, расспрашивал все малейшие подробности, и долго задумывался. Потом принёс небольшой ящичек, в котором было множество маленьких баночек, со светлыми и чистыми, как слеза, каплями. Выбрал из них одну и, капнув в чайную чашку с водой, дал больному выпить.
- Ну, что Бог даст! - сказал она. - А ты, голубушка, замечай, не будет ли какой перемены. Я тебе дам ещё лекарство с собою на дом, всякий день натощак и на сон грядущий давай ему по одному приёму, и молитесь – главное - Богу. Он всегда волен этим чудным капелькам дать целебную силу и возвратить здоровье бедным его ножкам.
- Верю, кормилец, верю в силу Божию и знаю, если угодно будет Ему, и на этом пороге исцелеет мой Степаша, - говорила крестьянка: она усердно крестилась и кланялась, глядя на образ, висящий в изголовье у кровати Михаила Васильевича.
- А много ли у тебя детей?
- Он единый...
- А муж твой?
- И муж помер, вот уж восьмой годок пошёл... сиротинки мы с ним... И на всё-то он был у меня смышлён - нынче, думали, и пахать будем... а оно вот что вышло.
- Степаша, - спросил Михаило Васильевич, - жаль тебе, что ли, сохи-то?
Мальчик весело засмеялся и, потряхивая головёнкой, отвечал:
- Ног-то, почитай, больше жаль! Не то, что одну соху, взял бы теперь, пожалуй, и две и выехал бы на работу, да видишь, стал, как капустный кочень - знай себе на одном месте сиди, да молчи...
- На всё воля Божия, - заметила мать.
- Ничем ты его не лечила?
- Ничем, родимый; тёрла только маслицем из лампадки.
- Это и к лучшему; болезнь болезнью, а ведь неразумным лечением всегда можно повредить.
Покуда Михайло Васильевич завёртывал в бумажку баночку с каплями и толковал матери, как их давать, его горенка наполнилась ребятишками. Он никогда не мешал им входить к нему, когда они хотели, и, пользуясь случаем, они обступили Степашу, который выполз на самый порог.
Крестьянские дети вообще с чужими не разговорчивы. Они поглядывали на Степашу с любопытством, но не спрашивали у него ничего.
Когда мать его вышла из амбара, она сказала:
- Ну, поедем, кормилец, поедем с Богом домой.
- А знаешь что, голубушка, - заметил ей Михайло Васильевич, - я вот что придумал: лучше оставь его у меня, я его здесь с собою и спать положу. И уж если лечиться, так лучше на глазах. Я сам буду его беречь.
Мать с сыном переглянулись с заметным недоумением.
- Моё лекарство таково, - продолжал Михайло Васильевич, - что всякий тяжёлый запах мешает его действию. У меня в горнице ни душно, ни жарко не бывает - а дней через пять, увидим, есть ли польза или нет?
Голос его был такой убедительный, взгляд и ласковый, и кроткий. Во всех движениях его было какое-то мирное спокойствие, от которого так и веяло добротою.
Крестьянка подняла на него свои робкие глаза и отвечала вполголоса:
- Дай, батюшка, подумать... мне что-то дико, как-таки я так его и оставлю...
- Не у злого же человека ты его бросишь - вот поди, порасспроси, каков я, по селу меня все знают; а я покуда пойду чай пить. Вот моя Василиса вынесла мне столик и поставила самовар.
Михайло Васильевич уселся за амбаром в тени; ребятишки близёхонько около него расположились кучкой, и Степаша между ними, покуда его мать пошла в деревню к знакомым, потолковать и посоветоваться по этому делу. Его близкое присутствие их нимало не стесняло. Потом он взял кирпичик, наколол сахару мелкими кусочками и пошёл их обделять, приговаривая каждому приличное наставление.
- Вот тебе, Катя, за то, что ты голову сегодня гладко вычесала, как девка разумная. А то другой раз подумаешь, что у тебя на голове вороны гнездо свили. А тебе, Петя, за то, что вчера не дал Абрашке тёлку бить. Тёлка не виновата, что забрела в огород, когда калитка настежь; уж коли кого бить - так бить Абрашку - чего смотрел, а лучше никого ни бить, а так просто пожурить. А вот тебе, Федя, чтобы вперёд ты никогда брата дурными словами не ругал... Дурное-то слово поганит твой собственный язык. Кому какое дело, что ты его чортом обругаешь? А на языке, на твоём-то собственном, хуже, как сажа, как гниль была. Не марай же его, Федя... Не будешь? - спрашивал Михайло Васильевич, ласково поглаживая мальчика по голове.
- Не буду, - отвечал тот застенчиво, опуская глаза в землю.
- Я знаю, что не будешь; но подумай, сколько раз уж я тебя об этом просил! Ты не так спеши обещать, а только берегись: привычка-то у тебя больно взята... Чего уж, сегодня пономарь Антип Васильевич ударил в колокол, а ты вдруг во всё горло заголосил: «Вишь, дьявол, как загудело...» А гудел-то церковный колокол! Я слышу и думаю про себя, какой у нас этот Федя ругатель! У него что слово, то чорт... Правда?
- Правда, - отвечал Федя с улыбкой, - я сам не знаю, как так бывает.
- А ты за собою замечай, не давай воли языку, на верёвочку его привяжи...
- Как так на верёвочку?
- А так, просто - я тебе, пожалуй, шелковичку подарю, ты ею язык и стяни, она и будет его маленько связывать и ругаться не давать. Она тебя будет держать, знаешь, как коня держат удила.
Дети все хохотали.
- Вы смеётесь, ребята, а я говорю сущую правду: язык злее, чем мы думаем - его крепко надо держать: а дурные слова с него так и сыплются, если человек не остережётся... На тебе кусочек сахару, Соломонидка, - сказал Михайло Васильевич пучеглазой девочке в стареньком сарафане.
- А ей за что? - спросил мальчик лет десяти, в худенькой рубашке, да и сам плохенький, рыжий и рябоватый.
- За то, что она в церкви чинно стоит. Стоять смирно долг всякого христианина. Я и тебя не обижу, - продолжал Михайло Васильевич, обращаясь к рыженькому мальчику, - вот и тебе кусочек.
Мальчик очень оробел, ожидая, что его непременно обделят. Он привык, что почти везде и всегда его считали последним, потому что он был из беднейшего семейства, да к тому же ещё из семейства ленивого, бестолкового - и на самом мальчике всё это ясно отражалось.
Одет он был небрежно, волосы, как-то косо подстриженные, падали ему на глаза, глядел он неласково и исподлобья; но Михайло Васильевич, угадывая всему этому настоящую причину, не сердился на бедного ребенка, не отталкивал его от себя, а напротив, взял ласково за подбородок, приподнял головёнку и, заглядывая прямо в глаза, шутя спросил:
- За что же мы тебе, Антоша, дадим сахарцу? Как ты думаешь?
Ребёнок улыбнулся и покраснел.
- Я тебе сахару дам за то, что ты онамеднясь без вины был виноват; я видел, как тебе попало от бабушки за вихор и видел, что ты свинью десять раз загонял во двор, а она всё из подворотни вылезала. Значит, следовало только догадаться, подворотню хорошенько подпереть, а в тебе, бедном мальчике, догадки этой не достало. А что, скажи, больно тебя бабушка тогда оттрепала?..
- Нет, не больно - ничего, я привык, - отвечал мальчик равнодушно, - пусть их бьют, когда хотят - для меня всё равно...
- Уж и всё равно? Нет, Антоша, это неправда: всякой твари больно, когда её бьют, а ты человек... Подумай сам, уж не то, что больно, а ведь и стыдно; да и веселее, когда не бьют?
- Правда, что веселее, - отвечал мальчик...
- Вот ты и старайся другое дело сам смекнуть; будь поживее - чтобы вихру не попадало, а скорей спасибо старайся заслужить. А ты поди сюда, - продолжал Михайло Васильевич, - как, бишь, тебя зовут? - он обратился к мальчику застенчивому и черноглазому, который заглядывал издали, а близко подойти боялся.
- Его зовут Абрашкой, - отвечал Антип.
- Абрашка, а Абрашка! - повторил Михайло Васильевич. - Подойди ближе; чего боишься? Я не укушу, иди, не трусь, вот тебе кусочек сахару.
Мальчик решился и тихо к нему подошёл. Михайло Васильевич дал ему сахару, не сказав ни слова.
- А ему за что? - спросил Степаша, который всё слушал со вниманием и умным взглядом следил за каждым движением Михайла Васильевича; Михайло Васильевич ласково потрогал мальчика по розовой щечонке, потом обнял его и, прижав к себе, сказал Степаше:
- За ним ничего не знаю - ни худа, ни добра, а всё не мешает дать сладенького! Ребята - народ хороший, Божий... Вот и тебе, Степаша, - продолжал он, - ты не думай, чтобы я тебя забыл.
- Мне не надо, - отвечал разумный мальчик, - я не маленький, дай мне лучше ещё лекарства...
- Одно другому не мешает: лекарство лучше принимать или натощак, рано утром, или вечером перед сном. Возьми сахарцу.
Степаша поклонился, и сахар захрустел на его белых и крепких зубах.
- Вы теперь, ребята, ступайте по домам; обеденный час подходит - а ужо приходите опять: я буду вам сказки рассказывать.
- Спасибо, дедушка, беспременно все прибежим, - отвечали дети и скоро разбрелись по разным сторонам.
Степаша остался вдвоём с Михайлом Васильевичем.
Солнце поворотило правее, тень ушла с того места, где они сидели; на дворе было чудно тепло, и день становился почти жаркий.
- Перейдём сюда, подальше, здесь прохладнее, ветерком продувает, - сказал Михайло Васильевич, откидывая назад свои длинные и серебристые кудри. - Пришло красное лето - ведь как хорошо! Дышишь и не надышишься! - он встал.
- Хочешь, я тебе помогу? - спросил он мальчика.
- Не надо, - отвечал тот, - я и сам справлюсь.
Они пересели за соседний большой амбар. Степаша проворно пополз, и прежде даже, чем Михайло Васильевич успел оглянуться, он уже сидел у него в ногах.
- А что, ваше село большое? - спросил он у Степаши.
- У нас не село, а деревня, так себе - небольшая.
- А крестьяне зажиточные?
- Не знаю, право.
- Здесь земли везде хорошие; ну, и рыбы вдоволь - опять же, всё на реке - как не быть богатым?
- Мне не охота быть мужиком, - заметил мальчик.
- Отчего так?
- Во-первых, что работа самая тяжкая, а не прибыльная, а во-вторых, Бог вот и ноги взял.
- Бог милостив, твои ноги справятся, ты не печалься, не горюй.
- Я и так не горюю, а просто говорю.
- Ну, отчего же у тебя к мужицкому-то делу охоты нет?
- Затем, что я люблю машины; как-таки одна машина, а больше двадцати рук сработает? Ну, как её не любить?
- Где же ты видал машины?
- Видать-то, правду сказать, немногое что видал - а всё же сам смекаю! Вот хоть бы ветряная мельница - только поставь её по ветру, она и пошла, и пошла... валяет шибче, чем лошади вскачь скачут; зато и дело кипит - только успевай сгребать... Я все сам мельницы строю.
- Так видно об этом самом мать сказывала, что ты мастер игрушки делать.
- Ну, мастер ещё небольшой! - отвечал скромно Степаша, хотя и взглянул чрезвычайно выразительно и умно на своего собеседника, - а всё же мои мельницы на разные лады мелют, даром что вот такие, - он показал без малого на аршин от земли.
- И колёса есть? - спросил Михайло Васильевич.
- И колёса.
- И махи?
- И махи.
- И всё это ты сделал сам?
- Всё сам.
- И долго ли ты такую мельницу строишь?
- Как придётся: вот теперь ножик свой завёл - никогда с ним не расстаюсь; да наш кузнец Пахом очень востро его наточил, так скоро идёт. А то всё надо самому сделать всякую-то безделицу: и задвижки, и скобки, и гвоздики... у меня всё деревянное.
- Ну, а кроме мельниц ещё что делаешь?
- Хочется мне поладить с колодцем - вон там на горе, за нами версты три или побольше, вода далеко, а с колодцами ведь беда! Такая глубь! С каждым-то ведром баба бьётся - надо бы машину придумать...
- Ну, что же, придумал ты или нет?
Степаша почесал себе голову, потряхивая ею с задумчивостью.
- Нет, не могу! - отвечал он со вздохом. - Иной раз думаю, все спать лягут, а я всё лежу, не спится мне - всё колодец на уме: уж как хочется, почитай, один Бог знает; всё мне думается как бы и тут ветру не помочь?
Мальчик покачивал головой, с заметной глубокой думой.
- Знаешь ли, какую ты науку любишь?
- Я никакой науки не люблю.
- Я же тебе говорю: ты любишь механику.
- А что такое механика?
- Такая наука, которая лучше всего другого помогает человеку, когда ему надо заменить машиной труды рук человеческих...
- Ах, батюшки! Когда такая наука есть, то-то бы мне ей поучиться.
Глаза его засверкали.
- Да что же? Это дело возможное; первое - надо выучиться азбуке.
- У нас и азбуке-то учить некому, был один старик грамотный и тот осенью помер.
В эту минуту мать Степаши, Федосья Лаврентьева, подошла к разговаривающим.
- Батюшка, - сказала она, низко кланяясь, - вот на селе все говорят, что ты человек добрый, а Бог велик! Может, Он и поможет тебе Степашеньке ноги вылечить.
- Так ты его у меня оставляешь?
- Ведь я тут близко, всего в шести верстах - наведаться всегда можно.
- Конечно, можно.
- Отец родной, вылечи, век буду за тебя молить Бога! Федосья хотела броситься в ноги Михаилу Васильевичу.
- Ах, милушка, что грешить? Так кланяться можно одному Богу. Ты сама говоришь, и говоришь дельно, в Его Святой власти и наказать, и помиловать.
Во время этого разговора Степаша не сводил глаз то с матери, то с Михайла Васильевича, и на лице его живо рисовалось чувство, которое наполняло его душу. Хотя он и не жаловался, но  тяжко ему, бедному, было не владеть ногами. Он был от природы мальчик живой, проворный, весёлый, а тут не иметь возможности перебраться с места на место иначе, как с помощью рук и то с большими усилиями. Ведь это ужасно!
Крестьянка простилась с сыном, села на свою телегу и уехала. Степаша выполз на дорогу и долго смотрел ей вслед, покуда она не исчезла за поворотом.
- Барин, - сказал Степаша, приползая назад, - проводил - уехала!
- Зачем ты меня зовёшь барином? Ну, какой я барин?
- А как же мне сказать?
- Зови меня дедушкой, как и все ребята зовут.
- Дедушкой? - спросил мальчик.
- А не всё ли тебе равно! Ну, зови, как хочешь.
- По-моему - лучше дяденькой, когда позволишь?
- Ну, дяденькой, так дяденькой, я и на это согласен.
- Оно вот что, ты сказывал, дяденька... как бишь эту науку зовут?
- Механика?
- Да, да, механика - что прежде надо азбуку выучить.
- Конечно, Степаша - азбука во всём первое дело.
- А нельзя ли, дяденька, азбуку-то выучить самоучкой?
- Зачем самоучкой?
- Затем, что у нас учить некому.
- А разве тебе хочется?
- Очень хочется.
- Погоди маленько, мы об этом деле подумаем - и Бог даст сладим.
Михайло Васильевич сел за свои книги к столу и занялся ими; а Степаша, вытащив из-под амбара деревянный брусок, принялся от него откалывать куски дерева своим острым ножом и стругать их по очереди.
После обеда, часу в шестом, небо заволокло светлыми облаками, солнце чуть-чуть сквозь них проглядывало, и день был такой бархатный, что весь народ села Высокого высыпал на улицу.
Бабы и девки сидели, поджав руки, на лавочках под окнами и немилосердно пели песни,  -говорю немилосердно потому, что они кричали и визжали, не щадя ни себя, ни других, так, что кто полчаса послушает такого рода пение, у того в ушах звенит целый день.
Мужики около своих амбаров, в шумной беседе, толковали, как бы прокормить скотину до новых кормов.
- Ау! - говорил один старик. - Пришёл июнь, значит, закромы в амбарах пусты!
- Благодаря Создателя, что дожди были хорошие, будем, Бог даст, с сеном.
- Да ещё до сена далеко, на пастбище тоще, а уж посыпки ни одного колоса не осталось...
- Что нужды, кум, - заметил кто-то, - не тужи, зато всё растёт привольно - всего будет, с помощью Божиею; покуда перебьёмся.
- Куда это ребята собрались?
- Верно, к Михайле Васильевичу - ведь как они его любят! Да правду сказать, честная душа - нельзя и не любить.
Во главе кучки ребятишек к амбару Михаила Васильевича пробирались: Паша, дочь священника, и Антип, второй сын старосты.
Увидя их издали, он вышел к ним навстречу.
- Знаете что, дети? - сказал он. - Пойдёмте в овраг; Степаша, ты как?
- Далеко, что ли?
- Чего далеко, вот тут, под самой горой, - отвечал Ваня.
- Я и дальше ползаю, ничего; дорога гладкая?
- Как ладонь, всё равно.
- Ну, идём же, - сказал Михайло Васильевич, взял с гвоздика свою серую шляпу, палку, и тихими шагами стал спускаться с горы, приноравливаясь к осторожным движениям Степаши.
Дети рассыпались по дороге. Кто бойко нёсся вниз, как по ветру птица, кто прыгал через рытвинки и кустики, ловчее всякого козлёнка, но большая часть ребятишек шли медленно, окружая Степашу.
Они, может быть, и бессознательно, но смотрели на него с особенным чувством любви и сострадания. Жаль им было бедных его ножек!
Минут через десять вся эта компания очутилась в прекрасном местечке.
У самого села, между двух гор, замкнутая, точно высокими стенами, лежит долинка. Пышные вязы, дубочки и кое-где молоденькие берёзки красивыми кучками как будто щеголяли зеленью в защите от ветра и пыли: точно вымытые, точно покрытые лаком, их листья блестели на солнце. Густая трава со множеством различных цветов, как богатый бархатный ковёр, разостланный на всём расстоянии, так и манила присесть, отдохнуть; а тут же, в овраге, близёхонько, гремучий ключик, светлый и чистый, как кристалл, весело бежит, шумит, и, прыгая по камушкам, освежает жаркий воздух отрадною прохладою. Ну, прелесть, что за место!
В эту самую долину пришли дети, и, не сводя глаз с Михайла Васильевича, ожидали, где он прикажет остановиться.
Выбрав ровную площадку, он первый сел на старый пень и, обратившись к ним, сказал весело:
- Какая благодать такой день, дети, и какое веселье! Слышите: ключик шумит, гремит, а мелкие-то пташки точно хотят его перекричать.
Действительно, воробьи и малиновки, овсянки и скворцы щебетали и чирикали врассыпную и целыми кучами перепархивали с места на место, с дерева на дерево.
- Всем весело, слава Богу! - продолжал он. – Постойте же: я вам расскажу, не то сказку, не то быль, а всё же сущую правду. Садитесь около меня.
Дети так и бросились, стараясь наперерыв сесть к нему поближе.
- Тише, тише, зачем так толкаться, всем будет место, я никого не обижу - все услышат.
- Ну-с, - начал он, с расстановками, - вот что я вам скажу. Жил-был мужик Макар - он был должен соседу Максиму пятнадцать рублей. Пришёл срок платежа. Нет у Макара денег. Скучает бедный мужик, заботится и день и ночь, знает, что заплатить надо, а заплатить нечем. Посетила беда и Максима, другого-то мужика, у кого он деньги занимал. Пала у него корова. Горе, да и только! Корова у него была одна, а всякий крестьянский мальчик знает, что корова да лошадь - первое дело у мужика в доме. У Макара две коровы  -  вот он и идёт к Максиму и говорит: «Братец, я тебе должен пятнадцать рублей, денег у меня нет, а бери за мой долг корову, любую из двух, они у меня обе добрые». Стал Максим торговаться; известно, у мужиков без торга ничего не обойдётся. Максим, пожалуй, корову берёт, только бы ему Макар в придачу дал парочку его хохлатых кур, которые по всему селу славятся, что несутся хорошо, Макар бы и не прочь - ну что куры? Не Бог знает какое золото, да ему сынишку Антошу жаль. Антоша в курах души не чает, и всякий-то день, как услышит, что курочки клохчат, сам их в лукошко посадит, потом сам достанет снесённые яички, бережно их складывает рядами в кузовок и всё любуется. Пожалуй, что не так куры, как яйца его утешали. Мужики потолковали, ещё поторговались, и Макар отдал. В тот же день и корову, и кур отвели к Максиму во двор. Охнул Антоша по курам, да делать было нечего. На другое утро мужики уехали на работу, корову угнал пастух с крестьянским стадом в поле, а курочки, по старой памяти, ранёхонько бегут прямо к Макару в избу, к Антоше под лавку. Обрадовался мальчик, посадил их в лукошко, и ждёт. Курочки покудахтали, а там и яички снесли; потом вспорхнули весело и пошли себе гулять по избе, подбирая крошки под столом. Надо, говорит про себя Антоша, их к соседу прогнать - куры дяди Максима! Взял прутик и потихоньку спровадил их со своего двора.
- Вот вам и всё: а как вы думаете, дети, что ему следовало сделать с парочкой яичек, что курочки снесли?
Дети молчали.
- Ну, - повторил, улыбаясь, Михайло Васильевич, - народ разумный, что же вы не отвечаете?
- Не знают, что сказать, - заметила Паша, лукаво поглядывая на мальчиков.
- А если я у тебя спрошу, - продолжал он, - что ты скажешь? Когда бы эти яйца были у тебя в руках, что бы ты с ними сделала?
- Я бы их маменьке отдала.
- А ты? - продолжал расспрашивать Михайло Васильевич, обращаясь к Антипу, мальчику бойкому и улыбающемуся.
- Я бы их накалил, а там бы посолил, да съел.
Все захохотали.
- А я бы, - прибавил Федя, ободренный общим смехом, - и калить бы не стал, а так, просто, разбил бы маленько, да и выпил бы сразу...
- Нет, братцы, дело не в том, - прервал его Михайло Васильевич, - а что - по совести -  следовало бы сделать?
Дети переглядывались, не говоря ни слова; один Степаша глядел пристально на Михайла Васильевича и как будто ожидал, что и у него спросят ответа.

- Ты постарше, Степаша, - сказал ему Михайло Васильевич, - ты как думаешь?
- А, по-моему, куры чужие, так и яйца чужие; их следовало дяде Максиму отнести.
- Спасибо, друг, дельно ты рассудил; оно действительно так, что чужое, то не наше. Вот корова ходит, а я пойду и выдою её, или вот овца чужая, а я её выстригу: это и значит то же, что украсть! А вы, ребята, и не смекнули, глупенькие, что Антоша мой чуть-чуть сам в воришки не; попал. На его счастье, бабушка его в огороде была. Она, как пришла домой, видит у него яйца в руках, сперва спросила, откуда они; а потом и научила: «Отнеси, дескать, говорит, Антоша, верно, у дяди Максима есть кто-нибудь, дома; отнеси и отдай» - он так и сделал. И вы так же вперёд делайте, если случится. Чужим добром и в шутку поживиться не следует.
- Дедушка, а ещё что расскажешь? - спросил Леонтий, мальчик смелый, бойкий и живой.
- Вот, дай прежде подумаю, - отвечал тот.
Дети молча ожидали, а он, рисуя палкой по земле, заметил ползущего червяка, пушистого и мохнатого, чёрного, как соболь, с красненькими крапинками между шелковистых прядей.
- Посмотрите, дети, - сказал учитель.
Ребятишки бросились к червяку.
- Ишь, какой нечёсанный, - заметил из них кто-то.
- Как нечёсанный? Напротив, расчёсан и в пух и в прах, кажется; что волосок к волоску не пристал, и какой красивенький. По науке, это не червяк, а личинка; из него выйдет бабочка. А червяком зовут, вот, например, земляных, и еще вот пиявки и другие; а эта личинка - крапивная.
- Разве он жжётся? - спросил Федя.
- Нет, но он крапивою питается. Знаете ли вы, дети, что из него выйдет прекрасивая бабочка? Хотите, я эту личинку возьму, посажу её хоть бы в берестовый бурак, сверху затяну серпянкой, чтобы он у нас не ушёл и не задохся; положу ему крапивы, всякий день будем её переменять свежею, а то, пожалуй, его бедного можно заморить, он и в бураке у нас совьёт свою паутинку и у нас же обратится в бабочку!
- Хотим, хотим, - отвечало несколько голосов вдруг.
- Дяденька, - сказал Степаша, - ты и мне покажи: ведь чудно, право, как-таки всё это делается!
- Уж так чудно, - продолжал учитель, - что и налюбоваться нельзя! Эй, ребята, кто проворнее других - сбегай ко мне, там, на полочке, около книг, стоит пустой бурачок.
- Знаем, знаем, - отвечали проворно четверо мальчиков и, как стрела, пустились бежать в гору.
Они скоро исчезли из виду - только пыль, поднятая по дорожке их босыми ногами, вилась ещё им вслед.
- И все бабочки выходят из червяков, - спросила Луша, - и ночные тоже?
- И ночные, и все, какие только есть на свете. У меня есть прекрасная книга с картинками, там всё подробно написано о бабочках, стрекозах и кузнечиках, и о всех насекомых вообще. Вот я буду вам из неё читать, и вы сами увидите, дети, что нё только небо и земля, но каждая маленькая мошка так премудро создана Богом, что нельзя ею не дивиться и не любоваться.
Покуда мальчики бегали за бураком, Михайло Васильевич показывал детям, как червячок, лишь только его трогали, свёртывался в клубочек и лежал недвижимо, покуда не оставляли его в покое, как потом он тихонько вытягивался и старался пробраться в траву.
Он казался такой беззащитный, что поневоле приходила мысль: кто его оберегает от стольких его врагов? И холод, и дождь, и град должны быть для него страшны; птицы, звери, а люди и того больше; между тем, невидимая рука природы бережёт это маленькое пресмыкающееся наравне со всеми другими созданиями в великолепном мире, его окружающем, и оно живёт и наслаждается жизнью; и оно накормлено и согрето; и оно размножается и украшает собою богатый мир Божий, из которого человеку одному дано великое право почерпать науки, познания, и применять их к своей собственной пользе и уразумению.
Михайло Васильевич молча всё это думал, но не говорил; окружающие его крестьянские ребятишки его бы и не поняли. Он говорил им только то, что было по их смыслу, по их силам.
Он помаленьку, так сказать, по капельке развивал их разум, и эти добрые дети, сами того не замечая, с жадностью ловили его кроткое, тёплое и живое учение.
На горе показались посланные; впереди всех бежал Леонтий с бурачком в руках; он летел, как на крыльях, даже страшно было смотреть, когда с размаха он стал спускаться вниз.
Но ребята были привычные, у них только вихры по ветру раздувались, а они молодцами и с замечательною ловкостью сбежали по самому крутому скату и очутились в долине.
- Спасибо, ребята, ай да проворный народ! Давай, Леонтий, давай бурак сюда; а ты, Катя, нарви крапивы, вон там, около сломанной берёзки, большой куст.
Тотчас же и это приказание было исполнено, крапивы положили в бурачок и червяка в него посадили.
- Теперь, за то, что вы всё это так проворно справили, я вам ещё кое-что расскажу - слушайте, - сказал Михайло Васильевич.
- Антипка и Кондрашка шли по дороге, возвращаясь из леса домой. Возле самой их околицы, почти в воротах лежал кожаный кошелёк. Они его увидели, подняли и давай развязывать ремешок. Смотрят - деньги, стали считать, и насчитали серебром и медью два рубля семьдесят три копейки. Обрадовались мальчики; друг у друга вырывают кошелёк из рук, не говоря ещё почти ни слова.
- Это клад, - говорит Антип. - Нам его Бог послал, - разделим пополам.               
- Ну, какой клад, - отвечает Кондратий, - просто-напросто находка. Ты, смотри, никому не сказывай, а то, пожалуй, придерутся и отнимут.
- Как же так, не говорить? Ведь не в землю же его зарыть, все же увидят и спросят.
- Давай прежде делиться.
- Ну, давай.
И с этими словами мальчики сели возле самой дороги во ржи, высыпали деньги в полу рубашки Антипа и, как раз, разделили пополам. Досталось на брата по рублю тридцати шести копеек с денежкой.
- Кошелёк кому? - спросил Антип, видя, что Кондратий высыпал в него всю долю своих денег.
- Кошель чего делить - я его себе возьму.
- А я тебе не дам, - Антипка кинулся на товарища, тот не уступал, и мальчишки, из-за чужого кошелька, приударили в такую потасовку, что если бы кто-нибудь со стороны на них посмотрел, так, пожалуй, и жалость и досада бы взяла. Они, не жалея, друг друга хватали кулаками, куда ни попало, и в глаз, и в шею, и в затылок. Антипка уцепился крепко за кошель, вырвал его изо всех сил у товарища и не почувствовал, что, в это время все его деньги рассыпались во ржи; Кондратий же, видя, что дело плохо, ударил его вдруг ногою по ногам, свалил на землю и прижал в грудь коленом так крепко, что Антип громко закричал и выпустил кошель из рук.
- Теперь кошель мой, - сказал Кондратий.
- Как бы не так! - крикнул во весь голос Антипка. Он так разозлился, что ругал товарища, какими только мог, дурными словами, потом оправился маленько, обдёрнул рубашку, которая во время драки совсем ему на горло сползла, пригладил кое-как волосы и прямою дорогою, во весь дух, пустился в деревню. Он бежал на Кондрашку жаловаться, да вдруг на дороге спохватился о своих деньгах. Кладёт руку в карман - ау, и след простыл. Вот он в испуге остановился, а Кондрат стоит и смотрит издали, что будет.
Антип поворотил скорей назад, на то место, где была драка, и, ползая на четвереньках, стал второпях искать и подбирать растерянные деньги. В эту самую пору из ворот околицы вышел мельник Лаврентий, он шёл осторожно, и видно было, что чего-то искал. Увидя мальчиков, он им крикнул издали:
- Эй, ребята, не видали ли, я свой кошель обронил?
Молчать было нельзя.
- Вот он, - отвечал ему Кондратий, - только мы деньги считали вот тут, во ржи, да никак, что-то обронили.
Мельник пошёл сам на указанное место, и, в радости, что нашёл свои деньги, ни одного слова не сказал мальчикам; а следовало бы их пожурить.
- Как вам кажется, дети? Что же именно они сделали худого? - спросил Михайло Васильевич своих слушателей.
Они, по обыкновению, молчали.
- Вы мне скажите, - повторил он кротко, - за что следовало их побранить?
- Зачем они ругались? - заметил Федя.
- Этого мало, - продолжал учитель.
- Зачем они дрались, - отвечал другой.
- И это дурно; но всё вышло от того, что, главное, следовало им, как подняли кошель, сейчас идти к отцам, или к старосте, и сказать: вот, что мы нашли. Тогда бы и греха не было; чужое добро они между собою бы не делили, и не дрались бы, и не ругались бы, а были бы честными людьми. Вот оно, что! Поняли вы меня? - спросил Михайло Васильевич.
- Как не понять? Поняли, - отвечали мальчики.
- Они, пожалуй, и поняли, а дай им гривну разделить, так передерутся, что упаси Боже! - сказала Феня, покачивая головой. - Пожалуй, хуже ваших передерутся!
- Уж и передерутся, - спросил Михайло Васильевич с улыбкой, - а вот мы увидим.
Он вынул свой кошелёк, достал двугривенный и, отдавая Антипу, сказал:
- Вот вам всем на пряники; во-первых, сбегайте к батюшке и попросите его из церковных денег разменять на копейки, а потом поровну и разделите.
Мальчики кланялись.
- А с девочками надо поделиться, что ли? - спросил Федя.
- Нет, - отвечал Михайло Васильевич, - девочкам я дам особо. Вот, Паша, и вам двугривенный, ты никак старшая. Смотри же, без шуму и крику разделите, а как должно.
Покуда он говорил, мальчики стали в кружок и, пересчитывая, сколько их было налицо, тыкали пальцами друг другу в грудь.
- Вы Степана не забудьте, - прибавил учитель.
- Нас всего и с Степашей двенадцать человек.
- Ну, пойдёмте же теперь домой.
- В гору-то я скоро не могу, - сказал с робостью Степаша, - да вы меня не дожидайтесь, я дорогу знаю.
- Постойте, ребята, - крикнул учитель, - мы вот что сделаем; сбегайте, кто-нибудь, ко мне за верёвкой: она у самых-то моих дверей, на гвоздике висит; принесите её скорей сюда. А ты, Степаша, сиди и держи мой бурачок, да гляди, чтобы червяк не ушёл.
С этими словами Михайло Васильевич встал со своего места и скорыми шагами пошёл к ручью, возле которого рос раскидистый куст ивняку. Он вырезал четыре большие ветви, аршина в три длины, и, таща их за собой, воротился к широкому пню, на котором сидел прежде. Дети с любопытством смотрели, что будет.
Тогда наложил он ветви друг на дружку, соединяя их наверху все вместе, и принесённой верёвкой крепко связал, оставил четыре конца, довольно длинных.
Стоило взглянуть на ребят, и даже на Степашу: такое веселье было написано на всех их лицах. Мальчики бросились к верёвкам, толкаясь наперерыв, кому куда стать. Степаша, опираясь на руки, с трудом, но вскарабкался на ветви, покрытые густо их зеленью; казалось, что никакой бархатом обтянутый щёгольский экипаж не мог бы его прельщать более; так весело выглядывали его белые зубочки из-за улыбающихся тонких губ, так светились и блестели его умные глаза; так смеялся он откровенно тонким звучным своим голосом.
- Надо ехать в объезд большой дорогой, тут будет круто, - заметил Абрашка.
- В объезд, так в объезд, - подхватили другие.
Поезд тронулся. Можно было его срисовать, так он был мил.
В серой, широкопольной своей шляпе, высокий и худощавый Михайло Васильевич издали был виден, а дети, по два у каждой верёвки, как бурлаки, налаживали идти в ногу, переваливаясь, чтобы тянуть дружнее. Самые маленькие мальчики и девочки составляли свиту и шли сзади по гладкой дороге, по которой ивовые густые ветви, хотя сметали начисто весь сор, но зато подымали и пыль столбом.
Так въехали они в село. Все им весело снимали шапки - такое приятное впечатление производил этот необыкновенный поезд на всех встречных.
Когда они доехали до амбара Михаила Васильевича, двух старших мальчиков и Паши уже с ними не было; они забежали по пути к священнику - менять деньги, и, минут через десять, воротились с ними к дверям учителя.
Михайло Васильевич не хотел в это дело мешаться и повторял им: делите сами.
Мальчики бились с полчаса: и смешно, и жалко было на них смотреть - в таком они были затруднении; но всё-таки ни крику, ни шума не было. Главная трудность состояла в последних двух копейках, которые даже, разделённые на полушки, приходились не по ровной части.
Девочек было десять, расчёт был и легче и вернее, и скорее кончился.
Покуда всё это ладилось, Михайло Васильевич достал из своего чемоданчика старую кисейную занавесочку, и одним концом обтянул бурачок, который тут же поставил на полочке у окна.
Так прошёл весь вечер. Часу в десятом, обратившись к Степаше, Михайло Васильевич сказал:
- Ведь ты у меня ночуешь; надо же сказать моей Василисе.
- А чего ей сказывать-то?
- Пусть кое-что постелет.
- У меня суконный кафтан с собой есть, вот и шабаш - лёг, да и заснул.
- Оно можно-то можно, только, по-нашему, люди так не спят; всё же под голову подушечку сунуть не лишнее. И что же по полу валяться, как собака? Лучше по-людскому лечь. Эй, Василиса, - крикнул Михаила Васильевич, - Степаша у меня ночует, подай там, в уголку, кошма свёрнута, да надо бы подушечку, добудешь, что ли?
- Чего добывать? У меня и дома есть, сейчас принесу, - отвечала старушка и тотчас же отправилась исполнить приказание Михайла Васильевича.
- Знаешь, Степаша, что я тебе скажу? Чем человек опрятнее, чем чистоплотнее, тем он здоровее; поэтому, надо приучать себя к чистоте. В твоём кафтане что пыли, что грязи, и, чай, и блохи водятся - ну что же хорошего на ночь-то им покрываться? Или, если уж другого ничего нет, так с вечера надо бы взять прутьев, да его хорошенько выколотить, да уж тогда им покрыться: всё же тогда будет поопрятнее.
- Правда, дяденька, правда.
Василиса вошла с подушкой; прежде чем разостлать кошму, взяла веник и принялась в амбаре начисто выметать пол.
- Тётушка, сказал Степаша, пусти меня, я этого дела мастер; погляди, как чисто вымету, соринки не оставлю; я, знаешь, низко сижу, мне и спину гнуть не надо.
С этими словами Степаша с веником принялся за дело и, действительно, с удивительной ловкостью, не владея совсем ногами, вымел избу.
Михайло Васильевич, стоя на дворе, смотрел на него с самого порога, и сердце его так и горело добрыми пожеланиями к исцелению больных ножек этого прекрасного и ловкого мальчика.
Потом разостлали кошму, положили подушку, в чистой, синей набойчатой наволоке. Вместо одеяла Василиса вынула толстую, но чистую холстинную простыню, и мальчик с удивлением смотрел на эти приготовления - ему они были в диковинку.
- Ну, теперь с Богом ступай, Василиса, а мы станем спать ложиться.
Степаша в эту минуту прихватил свой кафтан и выполз на улицу, он хотел его выколачивать.
- Постой, друг, - заметил учитель, - так не выколотишь: пыль с земли хуже будет в него вбираться, если его по полу разостлать; а вот я его тут на плетень повешу, так и дело пойдёт ладно.
С этими словами он исполнил, что говорил, и Степаша, выдернув из стоящей у стенки метлы несколько прутьев, принялся с усердием выбивать из своего кафтана пыль, которая серым облаком так и летела по ветру влево.
- Видишь, какой он чистый, - с улыбкою заметил Михайло Васильевич.
- Зато блохам приволье, - отвечал, шутя, мальчик. – Чай, они думают, что за чудо! Жили, жили, а тут - смотришь, пришла пора убираться...
Выколоченный кафтан повесили у самой двери на гвоздике.
Потом Степаша, сидя на полу, помолился Богу, потом простился с учителем, вполз на кошму, прилёг на подушку, потянул на себя чистую простыню и через десять минут спал уже крепким сном.


ГЛАВА III.

Сироты.
Новое постановление. - Поездка к матери. - Крайняя бедность. - Помощь.

Дня четыре после описанного, на самом конце села умер скоропостижно трудолюбивый молодой мужик, Влас. Вся деревня всполошилась от нечаянной его смерти.
Остались после него старуха мать, вдова ещё молодая и трое ребятишек.
Издали были слышны вой и плач в избе осиротелого семейства.
Дом был порядочный, почти богатый, и вдруг одним ударом, как громом, разбило его едва ли не навсегда.
Где женщинам поддержать, что поддерживали две сильные руки плотного и добросовестного работника, и как придется ещё им вырастить трёх сирот.
Степаша первый услыхал о смерти Власа и первый сообщил это известие Михайлу Васильевичу.
Учитель пошёл тотчас к вдове, а мальчик полз за ним издали.
Это было рано утром. Народ погоревал около ворот покойника, да и разошёлся на работу; скотину всю угнали в поле, тишина на улице была совершенная, только ребятишки теснились у избы Власа, иные влезали даже снаружи на лавочку и заглядывали в оконца. Бабушка Анфиса и вдова Серафима, сидя над покойником, разрывались, так плакали. В выражении их печали было что-то дикое, вопиющее, почти страшное, а он лежал как живой. Даже улыбка была на губах, и лицо такое было кроткое, такое спокойное, точно он сладко спал; только синеватая бледность напоминала о смерти, и видно по ней было, что ему не проснуться.
Степаша остался за воротами, а Михайло Васильевич один вошел в избу.
Перекрестившись перед образами, он положить земной поклон, с молитвой за покойника Власа, потом подошёл к плачущим женщинам и сказал своим мягким голосом:
- Посетил вас Господь! Велико горе... и ничем-то в свете не поможешь, а всё же кричать не надо; Бога ради смиритесь.
- Ах, кормилец! - отвечала старушка. - Что мы теперь будем делать? Ведь нас пять душ. Пропали наши сиротские головушки, хошь по миру идти. Сгубила нас всех смерть хозяина, сына моего родного, ненаглядного...
И старушка, раскачиваясь с воплями, голосила так, что душу разрывала.
- Анфиса Демьяновна, ты постарше, тебе и пример надо показывать. На всё воля Божия.
- Правда, батюшка, правда, отец родной, - отвечала Серафима, - да кто же нас прокормит?
- Бог наказал, Он же и помилует. Да вы поглядите около себя. Кто же с голоду умирает? И к сиротам Господь ещё ближе. Верьте моему слову, никто из вас не пропадёт. И детей Господь на ноги поднимет, только живите, как и следует добрым христианкам. Не гневите Творца Небесного непокорным воем, не голосите, это дурно, грешно. Молитесь Богу, Он один верный помощник и покровитель.
Обе женщины притихли и, кланяясь, говорили:
- Благодарим за доброе слово.
Они перестали кричать.
- Печаль Бога не гневит, когда она кроткая, любящая; Сам Спаситель наш Христос плакал, когда друг его Лазарь умер; Он милостиво примет и ваши слёзы, видя вашу душевную скорбь. Он Сам облегчит её, только будьте кротки, как дети. Надейтесь, бедные женщины!
- Да на кого же нам надеяться? И как же, батюшка, быть, когда время к сенокосу-то подойдёт? Пора приходит.
- Прежде чем заботиться о себе, схороните Власа, помолитесь за его душу: просите Бога, чтобы Он принял его в свои светлые селения, где нет ни плача, ни рыдания! Верьте святому Писанию! Оно обещает награду людям за добрую жизнь. Влас, все говорят, был хороший человек, честный, добрый, трудолюбивый.
- Точно, батюшка, точно, что был честный и трудолюбивый, да помер-то он без покаяния...
- Разве он сам на себя руку наложил? Его смерть была свыше. Мы и в молитвах просим безболезненной и мирной кончины. Смерть, как на крыльях, перенесла его к Богу. Он и оглянуться, чай, не успел. Что же вы об этом горюете?
- Батюшка, да как же умереть-то без причастия? Вот что, - говорила вдова.
- Он говел и причащался постом, кроме того, жил честно, и ради Бога, делая по силам сколько мог добра. Господь волен принять его и без покаяния.
- А мне пуще всего жаль, что его нет в живых, что закатилось моё красное солнышко, что улетел невозвратно мой ясный соколик, а я думала он меня в могилку проводить! - повторяла мать и горько рыдала.
Много что ещё говорили наперерыв обе женщины.
Михайло Васильевич продолжал равно ласковым голосом:
- Верю, верю, что вам очень тяжко, затем и пришёл. Так бы рад помочь, что вот всё бы, кажется, отдал, только бы вам, бедным, душу отвести. Что делать! Я и сам сирота, круглый сирота, и всё же Бог меня никогда, ни на одну минуту не оставлял! Надейтесь и вы, голубушки. Я вот постараюсь о сенокосе похлопотать, время пропускать не следует; да время ещё и не ушло; никто косить и не думает.
- Батюшка, отец родной, благослови тебя Бог, - отвечали обе женщины.
Михайло Васильевич поклонился им и ушёл. Степаша ждал его у порога, они отправились потихоньку по дороге.
Священник сидел на лавочке у своего дома и читал книгу.
- Отец Андрей, - сказал Михайло Васильевич, снимая перед ним шляпу, - какое горе у бедной Анфисы Дементьевны, да и Серафиму как жаль: ведь трое детей осталось.
Он сел с ним рядом.
- Жалко, действительно жалко.
- Надо бы им помочь.
- Да чем поможешь?
- Надо постараться: как бы сено их выкосить и сметать в копны, а там и с остальными всеми работами! Куда двум бабам одним управиться?
Священник покачивал головою в недоумении.
- У всякого своя забота, Михайло Васильевич, своя и работа.
- Отец Андрей, да ведь как же и не помочь, когда человек в беде? Вам, верно, известно, каков был Влас?
- Таких немного, скажу вам, отличный был мужик, примерный!
- Неужели же он, при жизни, никому добра не сделал?
- Как не сделал? Вот у Сергея Косова на прошлогодней масленице две лошади пали, так он ему постом, никак два воза дров вывез сам. А там как у Сидора Бушуя, об самую святую, овин сгорел, тогда ему без Власа никак бы не справиться. Да что и говорить, можно насчитать не один ещё пример.
- Ну, как, кажется, этим самым людям не помочь бы его семье, не выкосить их лугов, не собрать его хлеба?
- Ну, уж извините, Михайло Васильевич, а между мужиками этого не бывает. Даром ни один перстом не пошевелит. Я здесь живу пять лет и знаю народ.
При этих последних словах священника Михайло Васильевич, крайне огорчился, опустил голову и молчал.
Тяжело было его кроткой душе, горящей любовью к ближнему.
- Неужели, отец Андрей, их усовестить нельзя? спросил Михайло Васильевич.
- Рад бы душою, да едва ли? Я же и говорить не мастер. Ведь вот, взять хоть бы Власа, он был бессребрянная душа, да это редкость между ними, его никто не уговаривал, он сам делал добро, где мог.
- Всё же не мешало бы попробовать!
- Да вы научите меня: как? - спросил священник.
- Как, при большом таком селе, как наше, не уладить, чтобы бедные бабы-сироты не разорялись?
- Батюшка, придумайте, да нас и надоумьте, - отвечал священник, - я рад поусердствовать. Они все люди не дурные, но невежественные...
- Где же им чему-нибудь и научиться, - проговорил в раздумье Михайло Васильевич, -  грамотных у вас никого нет, читать никто не умеет. А они ли в этом виноваты?
- Действительно, не они. Надо бы школу, но надо и их собственное сознание, что школа нужна: а подите-ка втолкуйте им, что и тут деньги необходимы - без денег ничего не сделаешь.
Разговор принял другой оборот, и Михайло Васильевич встал, чтобы идти далее; он нечаянно взглянул на Степашу, сидевшего у ног его.
Приподняв головёнку, мальчик смотрел на него пристально, и взгляд его был светлый и живой.
- Вот ноги-то! - сказал он, тряхнув своими густыми волосами. - А то бы я с радостью пошёл косить для этих баб-то; правду и то сказать, что косить ещё не умею, а всё бы пошёл.
- Да, Степаша, да, голубчик, тот только и человек, который для горького и беспомощного готов потрудиться сам. Поди-ка, растолкуй это лошади или собаке! Им никогда не понять. А вот у нас в селе и люди живут, да видно тоже, что животные, когда не разумеют, какая для всякого человека высокая отрада помочь, утешить, пособить.
Идя дорогою, Михайло Васильевич погружён был в раздумье. Нанять работника он не мог, денег у него не было, косить сам не умел, и забота об осиротелом семействе так его мучила, что поневоле глубокие вздохи вырывались из стеснённой груди.
На третий день, в Воскресенье, должны были хоронить Власа.
Часу в шестом утра, после заутрени, Михайло Васильевич пришёл к отцу Андрею. Он с ним поговорил что-то вполголоса и отдал какую-то бумагу, сложенную вчетверо.
В обедню вынесли покойника и поставили в церкви. Отец Андрей, по окончании службы, вышел из алтаря и у аналоя сказал следующее короткое слово:
«Во имя Отца и Сына и Святого Духа.
Сегодня, по обыкновенно Воскресного Христова дня, собрались мы в Церковь Божию помолиться и поблагодарить Создателя за все неизреченные Его к нам милости.
Но все ли вошли в храм Божий весело, с душою спокойною, и благодарною молитвою?
 Посмотрим около себя. - Не видим ли мы, друзья мои, гроб, а около гроба не слышим ли тяжкие вопли и рыдания?
Добрый, честный, трудолюбивый собрат наш, Влас, умер, и осиротелая семья его неутешна в горькой своей участи.
Кажется, ему ли не надо было жить? Кто же вырастит его детей, кто прибережёт мать и вдову? Кто их накормит, оденет, обогреет? Но судьбы Божии неисповедимы! Не нам, друзья мои, вопрошать Господа! Он один знает, зачем взял отца семейства, за что смерть, как громом, ударила в избу этой бедной семьи? Мы, как христиане, то есть, как покорные сыны Отцу Небесному, рассудим, как должно принять эту неизвестную, даже непостижимую волю Божию! Мы можем говорить о ней покойно, без жалоб и рыданий; у нас печаль, как змея, не гложет сердца, не нас самих постигла такая тяжкая беда, мы покуда счастливы и спокойны с семьями нашими, и потому обязаны рассудить, к чему призывает нас Бог, со смертью Власа, что Он нам приказывает? Для этого необходимо: во-первых, помнить, что каждый из нас может точно также умереть скоропостижно каждую минуту, как умер Влас; второе, что семья каждого из нас останется, точно так же, как и его семья, без опоры и покровителя; третье, что точно так же и в нашей бедной семье будут слышны и вопли, и рыдания, раздирающие душу, будет то же сиротство, та же угрожающая нищета. Друзья мои, прошу вас, слушайте. Влас умер, а вы видите, живая его семья требует живой помощи; завтра, может быть, я скажу: Сергей умер; а семья его будет в нищете; после завтра скажу: Сидор умер, а семья его в той же нищете; поэтому рассудите, на чьи же руки остаются дети-сироты, когда Богу угодно отцов их отозвать к себе?
Они остаются на руках людей добрых и честных, кто бы они ни были, на руках истинных христиан; а христианин тот, который чувствует, что такое печаль и горесть ближнего, который, как Самарянин в живом слове Святого Евангелия, не мимо идёт от страждущего и вопиющего человека, но возливает елей на раны его, перевозит его в гостиницу и платит свои деньги, чтобы его полечили и поберегли.
Скажите мне, друзья мои, христиане ли вы или нет? Если вы не отрекаетесь от имени Христа, то не отречётесь и от помощи в пользу семьи Власа. Спаситель наш связал своим святым именем всех людей между собою и возложил на нас всех святую обязанность взаимной помощи в тяжёлые дни испытания и горя.
Влас умер, - а Христос жив и вечно жить будет для защиты его бедной семьи, беспомощной и осиротелой. Христос жив в сердцах всех христиан, предстоящих у гроба покойника. Он жив во всех добрых наших помыслах и делах, и мы тогда только не отрекаемся его имени, когда то делаем, что велит Его Божественная бескорыстная любовь.
Наше село большое, благодаря помощи Божией, богато всем: должны ли быть в нём сироты беспомощные? Друзья мои, именем Иисуса Христа, я вас прошу обсудить это дело, как следует христианам честным, добрым, добросовестным! Мне кажется, что всем миром надо положить, чтобы все крестьянские полевые работы покойника Власа - были всем миром исполнены.
У нас о сию пору никогда не было ещё и речи о таковом деле, но пора за него взяться, пора перед Богом заявить свою христианскую любовь к вдовам и сиротам, и учредить постановление, которое бы оградило их в нашем селе от нищеты. Надо помнить, что каждый из нас может оставить семью без работника; поэтому мы этим новым учреждением, этим обязательным взаимным трудом, будем помогать друг другу, обеспечивая будущность детей наших. Скажу больше, друзья мои: «Дающая рука не оскудеет», - гласит Святое Писание, и слова эти горят вечною неугасаемою истиною, на них должна быть основана вся жизнь наша, и тогда мы мирно пойдём по указанному нам свыше пути и бестрепетно будем ожидать, что каждого из нас, как Власа, может постигнуть скоропостижная кончина. Отрадно вспомнить, что был хороший и истинно добрый человек, будем надеяться, что Господь, как Отец милосердый, примет его в свои обители, а мы, вспоминая с любовью об его честном имени, почтим его память посильною жертвою в пользу его семейства. Аминь».
Священник говорил звучным, трогательным голосом.
Слушатели, не ожидая таких тёплых увещеваний, слушали с необыкновенным вниманием. Живое слово любви вливалось в их душу с силою, ему одному принадлежащею. Степаша сидел на клиросе у ног Михаила Васильевича, который, опустив голову, ловил в слушателях каждое впечатление, каждый вздох, и смотрел на них заметно испытующим взглядом. У него сердце билось, и благое дело шибко вертелось на уме.
Как описать Анфису Дементьевну и Серафиму, с тремя её сиротками, слушающих в числе других простое и нехитрое слово сельского проповедника?
Старушка Анфиса, стоя на коленах и припав головою к самому гробу, казалось, выплакивала свои глаза, хотя голоса её вовсе не было слышно, так она страшилась помешать отцу Андрею.
Серафима, утомлённая, унылая, была желта, как воск, она с каким-то одеревенением, опустив глаза, глядела в землю, но слова священника её вдруг оживили, она подняла на него беглый свой взгляд, следила за каждым словом, и, вздыхая из глубины души, приговаривала едва внятно:
- Отец родной, Господи помилуй!
По окончании всей службы народ вышел из церкви; кто понёс, а кто и так пошёл проводить Власа на кладбище. Эта обыкновенная церемония происходила с обыкновенным порядком, но и с обыкновенным воплем, криком и отчаянными рыданиями женщин.
В печали людей необразованных есть что-то возмущающее душу христианина; но можно ли решиться упрекнуть бедных этих женщин, если никто не просветил их тёмные понятия, если никто не пролил единой капельки услаждения на их горькую печаль живым словом христианского учения? Виноваты ли они? Легче ли им?
Нет, конечно, нет! Облегчает наше всякое горе одна надежда на святые обетования Божии, которые Христос в каждом слове Евангелия оставил людям, как верный залог Его Божественной любви.
А бедные крестьянки, слушая даже Евангелие, при чтении его в церкви, вникают ли в высокий смысл этого Божественного учения? Чтобы Евангелие облегчало для нас жизнь, необходимо прилагать его ко всем нашим чувствам, ко всем мыслям; тогда и самые трудные испытания человек сумеет перенести лучше, разумнее, без ропота, без дикого крика и грешного отчаяния.
После похорон крестьяне собрались в кучу и стали рассуждать о слове отца Андрея.
- Да как же так сделать, - спросил мужик лет сорока пяти Сергея Косова.
- Я и сам не знаю, - отвечал тот. - На всех вдов работать - дело не малое.
- А на что, на всех? Там, где сын есть в годах, или брат, или зять - там и не надо. А правда, что Дементьевна да Серафима остались с ребятами, почти что без рук. Дом не бедный, а пожалуй, что и в конец разгорится, - заметил Сидор Бушуй.
В эту минуту Михайло Васильевич проходил мимо них. Он остановился, прислушался и вмешался в разговор.
- Братцы, - сказал он, - долг платежом красен. Что вы сделаете для сирот, то они, когда Бог даст подрастут, сами выплатят другим сиротам. И что же за великий труд? У нас село большое, никак до ста тягол - что же придется на брата работы, чтобы семья Власа не разорилась? Батюшка читал правду истинную, христианскую; это дело было бы Божеское - подумайте, обсудите хорошенько, и Господь, по милости своей, вам же втрое воздаст.
- Точно, что дело было бы хорошее, оно так, да не знаем, как к нему приступить. Оно совсем небывалое, а наши отцы все же были не дураки.
- Они дураками не были, да вот им этого в голову не приходило. И потом, что же, в самом деле: ходите вы в Церковь, слушаете слово Божие, слушаете Святое Евангелие, а что же по нём делаете? - продолжал кротко Михайло Васильевич. - А тут на деле, безмездно, заступитесь за сирот.
- Правда, отец родной, - прервала его старушка, - вот они бы у тебя поучились. Всех-то наших ребят ты обучаешь, а и грошика за то с нас не берёшь; а вот и чужого теперь на свой хлеб взял - и всё-то с ним нянчишься, точно он тебе кровный, родной!
- Что я? – сказал, шутя, Михайло Васильевич. - Я тунеядец! Мой труд невелик!
- Невелик по твоей душе, потому что, видишь, душа твоя всё добра больше, да больше хочет. Благослови тебя Бог!
Михайло Васильевич пошёл далее; крестьяне продолжали между собою толковать, и целою толпой отправились в конец села.
Священник последний вышел из церкви; нагнав Михаила Васильевича, он ему сказал:
- Пожалуйте ко мне чай кушать. Жена напекла славных булок, да и сливки у неё такие хорошие, и я у вас ещё кое-что хотел спросить.
- С большим удовольствием, - отвечал тот.
- Степаша, ползи и ты, - сказал священник, обращаясь к мальчику. - Паша и Ваня тебе своих голубей покажут.
- Каких таких голубей?
- Сизеньких, гладеньких – никак, Ваня вот тут в Шмелёвке добыл, ну, и не нарадуется.
Они вошли к священнику в сени. Ребята и попадья встретили гостей на пороге. Самовар дымился на столе, попадья побежала хлопотать с приборами, ребята отправились в палисадник, где в ящике, за решётчатой дверкой, сидела у них пара голубей, а священник и Михайло Васильевич сели у отворенного окна.
- Ваше прекрасное слово, - поспешил сказать священник, - подействовало на крестьян, это несомненно.
- Дай-то Бог, - отвечал тот.
- Видели вы, все они толпятся кучкой, и идёт у них о чём-то толк; можно быть уверенным, что вы их сердца затронули. А и, действительно, правда, как бы такого благого дела не устроить? Знаете что, Михайло Васильевич, - продолжал отец Андрей, - не худо бы показать первый пример вам да мне. Мы всё же здесь люди почётные!
- Вы - да; а я-то что?
- Вам почёт в ваших познаниях, в вашем независимом положении.
- Ведь я так же беден и беднее даже, чем другой крестьянин.
- Вы не пашете, не трудитесь над землёю в поте лица, вот уж и причина, чтобы они считали вас барином и богатым.
- Они не видят моих трудов, - сказал Михайло Васильевич с улыбкой, - но ведь и я не даром хлеб ем! И кто же бы мне его даром и дал?
- Я у вас никогда и не спрашивал, как и чем вы живёте. Но вижу, что вы небогаты, и что жизнь ваша ничем-таки не роскошнее нашей.
- Я живу пенсией; 120 руб. в год - немного на что хватит, поэтому пишу кое-что и отдаю в журналы, в печать.
- А какого рода содержание ваших статей?
- Как случится. В Петербурге я особенно занимался естественной историей, писал о муравьях и других насекомых. А здесь ещё покуда ничего не успел написать дельного. Меня дети слишком отвлекают, но я их так страстно полюбил, что должен сознаться, они ещё во сто раз интереснее моих естественных наук: поэтому теперь первейшее, любимейшее моё занятие - изучение детского сердца. Я даже раскаиваюсь, что столько лет сряду, лучших лет моей жизни, я посвятил наукам, и так мало думал о человеке и особенно о дитяти!
Священник улыбнулся.
- Что вас обратило к детям? - спросил он.
- Перемена моего образа жизни и деревня.
- Не мудрено, вы прежде, я чай, детей мало и знали? Ведь вы не были женаты, и семьи у вас никого нет?
- Ни одной души; я был учителем в училище, но в классах с детьми не сблизишься, а здесь я с ними почти весь день - и какая отрада направлять их к добру!
- Из детей будут люди; поэтому вот в чём главная задача. Мне часто думается, люди вообще были бы лучше, если бы над детьми был строже присмотр.
- А, по-моему, детям, главное, нужен добрый пример и горячая любовь, тогда и строгий присмотр будет лишним.
Разговаривая, они незаметно и забыли о первом предмете их совещания: при последних словах Михаила Васильевича крестьяне, толпою проходя по улице, направили шаги прямо к дому священника.
- Я было и забыл, - сказал он, - не положите ли вы что-нибудь в год от себя, для вдов и сирот; надо рассчитывать на десять лет, покуда её старший сын не дорастёт до работника. Я готов положить четвертак.
- Четвертака и я не пожалею, да не будет ли мало?
- Подумайте, что четвертак почти рабочий день - и это плата хорошая. Поэтому с нас двух придётся по рабочему дню, если и другие столько же сделают, семья Власа будет обеспечена. Пожалуй, что с крестьян придётся ещё гораздо меньше.
- Они идут сюда, - продолжал Михайло Васильевич, заглядывая в окно.
Крестьяне действительно пришли к крыльцу, и староста вошёл в дом.
К большому утешению Михайла Васильевича, дело кипело, он держал себя в стороне и, не сознаваясь почти самому себе, что первый дал ему благое направление, радовался всею душою и благодарил Бога.
Степаша и дети священника услыхали из палисадника громкие разговоры крестьян и потому поспешили на улицу, забыв своих голубей.
Священник переговорил с мужиками, и они положили собрать вечером мир и отдать дело о вдовах на его общий суд. На большую половину, бывшие у обедни крестьяне почти все находили, что новое учреждение было бы благое, полезное для всех и, как и следует, христианское. Оставалось желать, чтобы на вечерней сходке дело пошло так же успешно, и тогда тяжкое сиротство целого семейства облегчилось бы наполовину.
Когда, напившись чаю, Михайло Васильевич и Степаша воротились домой, мальчик взялся за свою работу; он вырезал ножом бруски и колёса для своей новой мельницы, а Михайло Васильевич снял бурачок с полочки и, развязав серпянку, стал в него класть свежую крапиву, которую нарвал, идя по дороге, для своего узника - червяка.
Степаша казался очень занят своею работою, но, приподняв неожиданно голову, он вдруг сказал вслух:
- А не приехала?
- Кто? - спросил учитель.
- Маменька, я всё думал: приедет, видно, бабушка плоха - может, нельзя и оставить!
- А что, разве у вас никого ещё в доме нет?
- Нас всего трое.
- А бабушка стара?
- Почти что с печи не сходит, ей и летом всё холодно. А сколько ей годов, не знаю. Она говорит, что от неё уж и так землёй пахнет, что давно пора в могилу.
- А тебе жаль будет её, как она умрет?
- Известно, жаль. Она никому не мешает; всё больше молчит, ничего-таки не видит, плохо слышит, а всё же меня и маменьку любит; я чай, теперь соскучилась и не разберёт, как-таки я из дому пропал!
- Хочешь, поедем её проведать?
- Как не хочу! Да ведь, дяденька, у тебя лошадки нет, - отвечал мальчик с заметным оживлением.
- Лошади нет, да приятели есть. Сиди знай, я схожу вот к соседу старосте и наведаюсь; ужо пообедаем, и поедем.
Михайло Васильевич взял шляпу и пошёл направо по улице, а Степаша, с улыбающимися глазами, глядел ему вслед.
Он тосковал по бабушке, по матери, по родной деревне, да сказать того не смел. Ему смерть хотелось домой, так бы и убежал, когда бы ноженки были здоровы, но робость и невозможность его удерживали, хотя, по свойственному недоверию всем детям, не видя пользы в течение недели, он уже переставал и верить, что лекарство может помочь со временем.
Доброта Михайла Васильевича его привязывала невольно, но привычка, может быть, более даже, чем любовь к бабушке и матери, тянула его непреодолимо домой.
В положении его ног только и было перемены, что они чесались, но он на это не обращал даже и внимания, и при расспросах учителя отвечал обыкновенно:
- А всё то же.
Михайло Васильевич продолжал давать ему лекарства и близко наблюдал как за состоянием его здоровья, так и за малейшими движениями его души. Он прислушивался даже к его утренней и вечерней молитве, и с каждым днём более убеждался, что Степаша был славный мальчик, добрый, кроткий, правдивый.
Во всех своих словах он был искренен и прост, и потому, как ни мало он выражал желания повидать бабушку и мать, но Михайло Васильевич его понял.
Трудно было бы верно описать радость Степаши, когда, в пятом часу пополудни, Антипка, сын старосты, подъехал к амбару на отцовской телеге и, бросив вожжи лошади на шею, поспешил сказать Михайле Васильевичу:
- Тятенька приказал кланяться и лошадь прислал.
- Благодарю, - отвечал ему учитель, - а ты, Степаша, собирайся, пора, погода не жаркая, славно поедем.
Не прошло и десяти минут, оба они, и учитель и Степаша, ехали за околицей по большой дороге, между зелёными полями густой ржи.
День был точно бархатный, такой приятный. Жаворонки так и заливались, ветерок легко покачивал ниву, она волновалась, как зелёное море, бесконечное, безбрежное, и дорога всё вилась в гору.
- Я чай, ты рад, что едешь домой? - спросил Михайло Васильевич Степашу.
- Маменька-то, пожалуй, думает, что я на ногах приду, - заметил мальчик по минутном молчании, и грустная улыбка мелькнула на его лице, - а ноги все то же, что и были, вот что обидно!
- Не надо спешить, увидим ещё, что Бог даст вперёд.
-  Разве Бог видит, что они у меня не владеют?
- Бог всевидящ и всемогущ.
- До Царя далеко, а до Бога высоко: пожалуй, что Он и не видит!
- Ты так думаешь, а погляди около себя: разве колос не меньше тебя! А и его Господь растит и поливает; вот смотри: пчела - чего уж? Просто капельная, а и она не пропадает. Теперь оглянись сюда, вон жаворонок - мало что ему Бог даёт жизнь и весёлую песнь, Бог оберегает его гнездо и птенцов! Уж чего, кажется, меньше бедных этих крошек, пока они не оперились! А всё же Бог за них! Как же ты думаешь, что Бог тебя не видит?
- Я говорю это затем, - продолжал Степаша с заметно задумчивым видом, - что мы много горя натерпелись с бабушкой и с маменькой; да и теперь, часто просто хлеба насущного нет, а всё же Бог не посылает, а самим надо промышлять?
- А как ты думаешь: что бы было, если б хлебы печёные нам с неба да прямо в рот падали?
Мальчик засмеялся.
- А на что так? Испечь-то завсегда испечём, была бы мука. Маменька-то осталась после тятеньки, вот как Серафима: тоже была бабушка, и нас тоже было трое. Двое померли, а всё же маменьке очень тяжко, насилу справляется; спасибо дяде Петру, и дяде Василию, они маленько помогают.
- Они, верно, братья твоей матери?
- Братья родные, кровные.
Михайло Васильевич молчал; простые слова Степаши крепко его задевали за душу, и поневоле он подумал:
- Бедная женщина! Разорвись она, а всё не выбьется из нищеты, если в доме работника не будет.
Но он этого не говорил, а, обратившись к Степаше, продолжал:
- Пословица говорит: «На Бога надейся, а сам не плошай». Поэтому Бог нам помогает, когда мы сами работаем и трудимся усердно! Если матери твоей тяжело - и если ты это видишь и чувствуешь, надо думать, что, как вырастешь и как поправишься ногами, то будешь работником.
- Да когда это будет? - спросил Степаша. - Уж я и не чаю, с ногами-то!?
- А когда ты молишься, просишь ли ты Бога об исцелении? Я слышу, что ты молишься за мать, за бабушку, за дядей и тёток, за православных христиан, а не слышу, чтобы просил Бога исцелить твои ноги.
- Я никогда об этом не прошу.
- А ты проси, проси, как ты просишь чего-нибудь у матери твоей, с любовью и надеждою, что, любя тебя, она даст, не откажет.
- Дяденька, - отвечал мальчик, - научи меня хорошей молитве, как так её говорить? Я только знаю одно слово: Господи помилуй!
- Я тебя выучу молитве, которую Сам Бог наш Иисус Христос оставил нам, только прежде скажи мне, когда ты бываешь в церкви, слушаешь ли и понимаешь ли, что читают?
- Слушать-то слушаю: когда понимаю, а когда и не понимаю.
- Ну, расскажи же мне, что ты запомнил из Евангелия?
- А вот: как Христос родился от девы Марии, и как он лежал в яслях, как шла звезда и остановилась, и как ему пастухи поклонялись; это всё понял и запомнил, даром, что давно читали, никак зимою.
- Ну, а ещё что?
- А там, как он вышел сеять, и одно-то зерно упало на камень, а другое при дороге, а уж третье на добрую землю.
- Это не сам Христос вышел сеять, а он рассказывал эту притчу или это сказание своим ученикам, как сеятель вышел сеять.
- Ну, дяденька, я ещё много слышал и понял, да всего не упомню.
- Хорошо, хорошо; прежде чем тебя выучить молитве Господней, я тебе советую покуда молиться, как ты и прежде молился, только и утром и вечером ещё прибавить так: «Господи милостивый, исцели ноги мои»!
- Господи милостивый, исцели ноги мои, - повторил за ним Степаша, таким же голосом. - И ты думаешь, дяденька, Он услышит? - спросил мальчик со вздохом.
- Он и теперь слышит, и не только что наши слова, Он слышит каждый вздох нашей души, за то Он и Бог!
- Господи милостивый, исцели мои ноги! - повторял вполголоса Степаша, чтобы твёрже запомнить слова, а, может быть, чтобы и Господь его услыхал. - А теперь скажи мне, дяденька, молитву Господню, - продолжал он.
- Оставим её до другого раза, я обещаю, что тебя выучу; не беспокойся, не забуду.
В это время лошадка вывезла их на самую гору, и вид раскинулся обширный во все стороны.
- Вот она, Шмелёвка, - закричал весёлым голосом Степаша, - вот она, наша изба. Маменька, чай, и думать не думает, что ты едешь к ней.
Они подъезжали рысцой. Лошадка, почуя деревню, шла бодро и весело.
На самом конце были дома четыре обгорелых, без крыш, с обнажёнными трубами, с кой-как собранными вновь заборами, навесами и хлевами.
Видно было, что после пожара ещё не обжились, не устроились заново, жили кое-как кому привелось.
Последняя изба была Федосьина, матери Степаши. Она стояла без своей соломенной крыши, несколько обгорелая снаружи, но в ней жили.
Когда наши путешественники подъехали, Федосья Лаврентьевна выглянула в своё крошечное оконце.
- Батюшки святы! - вскричала она. - Ведь это мой Степаша.
С этими словами она выскочила второпях на улицу. Подбежала к телеге, протянула сыну руки, подхватила его крепко, сняла осторожно и душила поцелуями.
Мальчик обнимал её и целовал, спрашивая:
- Рада ты, маменька?
- Рада, кормилец, рада, родимый! А, видно, ногам нет лучше? Ну, что делать!
- Видишь, ты какая! Думаешь, что с ногами, что с блинами, взял да испёк! Повремени маленько, не спеши.
- Ах, ты мой балагур, всё-то шутит! - продолжала мать, спустив его с рук на землю.
- Благодарю тебя, батюшка, - сказала она, обращаясь к Михаилу Васильевичу и кланяясь в пояс. - Благодарю, что привёз, я без него совсем пропадаю. Войди в мою келью - посмотри на наше сиротское житьё. Плохо, нечего сказать! Вот он у меня и убогой, а все же подмога! Я совсем сбилась - одна-то одинёшенька! Вот и огород не полотый стоит. Некогда! Еле-еле с делом управляюсь.
- Какое же у тебя дело, Федосья Лаврентьевна?
- Ах, родимый, какое дело? Всё-то я одна, ну, и коровушка есть, и лошадка, и печки истопить, и по хозяйству кое-что надо; известно, кому же и дело делать, как не мне? Всё утро по канавкам лазила, да кое-где травки нащипала целый мешок! Лошадка одна, да и та голодна.
Они вошли в избу. Боже мой, какая бедность видна была во всей её жалкой обстановке! Пол косой, кривой, с огромными щелями, всё так грязно, стол чёрный, как уголь, подпёртый поленцем вместо четвёртой ножки, лавки поломанные. Печка без угла, оконце с выбитым стеклом, заткнутое кое-как тряпками. Даже одежда, какую было видно, именно суконный кафтан и шуба, едва ли не в лохмотьях, висели у дверей на гвоздике!
- Садись, батюшка, вот тут, - говорила Федосья, - я сбегаю и принесу кое-чего закусить, только уж извини, гость дорогой, чем Бог послал.
- Благодарствуй, голубушка, да ведь мы пообедали.
- Ну, батюшка, теперь и поужинать можно: не взыщи, родимый, чем богата, тем и рада, от нашего сиротского житья, где и ждать чего лакомового?
С этими словами вдова вытащила из стола толстые куски ржаного хлеба, потом принесла в каменной чашке творогу, кринку молока, кружку квасу и, выложив ложки, пригласила гостя покушать.
- Не побрезгай, родимый, не обижай меня бедную.
- Да где же Степаша? - спросил учитель.
- Он, небось, кинулся к своему милому Сивке, ведь хочет поглядеть, целую неделю у тебя гостил, вестимо, что по своим соскучился.
- А где же бабушка?
- Она в огороде на солнышке сидит, может, и он около неё вьётся!
Вдова выбежала поискать Степашу: Михайло Васильевич, жалея искренно бедность Федосьи Лаврентьевны, вместе с этим невольно возмущался против нечистоты и беспорядка, его окружающего. Тараканы кучами ползали по всей избе, не исключая и стола: их была бездна. Жаль ему было обидеть вдову, а вся эта грязная обстановка поневоле отбивала охоту есть.
- Ох, ох, ох, - подумал он, - живут же так люди! Почти как скоты бессмысленные! Привыкли же к такой грязи! Неужели они не чувствуют, что это гадко, вредно, отвратительно? Это уже не нищета, это низкое, тупое невежество.
Люди необразованные ничего этого не чувствуют! Они не понимают, что человеку определено свыше возможное и необходимое усовершенствование и стремление к лучшему устройству вседневной его жизни! Они живут себе день за день, потому что привычка сильнее бывает, чем все наши внутренние лучшая стремления.
Федосья Лаврентьевна, как и все почти бедные крестьянки, действительно, была бедна, но эта бедность могла быть гораздо менее грязною, тяжкою, если бы кто-нибудь поучил её уму да разуму, если бы кто-нибудь растолковал ей, как мы сами можем помогать себе.
Жаль было Михале Васильевичу Федосью, но и сердито смотрел он на всё, его окружающее, а живой голос чистой христианской любви, из глубины души, тихо ему шептал на ухо:
- Не сердись, успокойся! Тяжела и так её сиротская жизнь, не прибавляй своим гневом лишней капли горечи в безотрадное и без того трудовое существование; подумай лучше, как облегчить, как пособить горю.
И ему совестно было самого себя: за что он сердился, в самом деле? Разве она, бедная, с самого рождения видела что иное? Кроме своей избы, что она знала?
В эту минуту Степаша показался на пороге.
Он ползал с помощью правой руки, а левою держал маленькую, хитро сделанную ветряную мельницу. Рожица весёлого мальчика сияла удовольствием. За ним Федосья в обеих руках несла две другие мельницы.
- Дяденька, - сказал мальчик, - вот оно, моё-то мастерство; ты в окошечко погляди, а я пойду, по ветру их поставлю - лихо будут вертеться, вот сам увидишь, - и, не дождавшись ответа, мальчик отправился на крыльцо.
- Иди, Степаша, поесть, иди, - кричала ему мать, - ужо с мельницами поладишь.
- Как ужо? А как ветер спадёт? - живо отвечал он и, проворно работая всем телом, в одну минуту очутился на улице.
Мельницы, действительно, вертелись на славу, хотя вся их польза была в том только, что они вертелись; маленькому самоучке-механику казалось, что они уже мелют превосходно, и в его детском воображении рисовалась вся выгода им созданной мельницы.
Он был в совершенном восторге, потому что опять был дома, опять любовался своими машинами, как он их называл!
- Я есть не хочу, - кричал он матери, которая не переставала звать его в избу, и, перестанавливая мельницы с места на место, он приноравливался к силе ветра и был занят, как будто, и в самом деле важным соображением.
Покушав немного, Михайло Васильевич вышел к мальчику. Федосья шла за ним.
- Уж ты мне его оставь, батюшка, - говорила ему Федосья про сына, - видно, его не вылечить, а две лишние руки в доме много значат.
- Федосья Лаврентьевна, я бы одну только недельку ещё посмотрел!
- Родимый, ты загляни в огород: сорные травы всю капусту заглушили, а огурцов за ними совсем не видать.
- Степаша, - крикнул Михайло Васильевич, - ползи в огород, и я туда же.
Он мигом сообразил, что этой беде легко помочь.
- Мы в один час всё выполем начисто, как следует, - продолжал он, - а жаль мне тебя здесь оставить. Полечимся еще, Бог даст, и будет легче.
- Дяденька, и мне жаль, а всё же маменьку и бабушку больше жаль. Они говорят, что без меня пропадают; даром, что я калека, всё в доме, как мужик есть, оно вернее.
- Ну, какой же ты ещё мужик?
- Безногий только, - отвечал весело мальчик, - а всё же мужик.
Федосья открыла калитку в огород. У стенки избы, на самом припёке, сидела старушка, еле живая. Закутанная в худой шубёнке, её морщинистое лицо казалось пергаментом, и тусклые глаза едва его оживляли. Она, однако, поклонилась входящим и, опираясь на коротенькую палку, говорила слабым голосом:
- Здравствуйте, батюшка, здравствуйте, отец родной.
Михайло Васильевич, поговорив с ней слова два, тотчас же принялся полоть огурцы, а Степашу посадил в капусту. Работая усердно, они не жалели рук, и сорные травы кучами ложились между гряд. Михайло Васильевич был в раздумье: чем мог он помочь вдове?
Этот вопрос поворачивал он во все стороны, а Степаша покуда заливался весёлою русскою песнею, которая так и отдавалась вдалеке.
- Экой ты голосистый, Степаша, а я и не знал за тобою такой прыти песни петь, - заметил учитель.
- Он у нас лютой на всё, - сказала, шутя, мать.
- А хорошо ли ты там полешь? У меня работа кипит, - продолжал он.
- И у меня не дремлет, - отвечал весело мальчик, - уж немного осталось...
Правда, впрочем, что и весь-то огород был невелик.
- Лаврентьевна, ты дала бы мне грабли - весь этот сор надо в кучу сгрести, чтобы он не мешал, а там, пожалуй, я капусту, да и огурцы полью. Земля очень суха.
- Сейчас, кормилец, я за граблями сбегаю, а там с вёдрами и за водой схожу, колодец тут, под боком.
Михайло Васильевич менее, чем в час времени, весь огород выполол, вычистил, полил, и это придало ему какой-то праздничный вид. Степаша всё им любовался.
- Никогда-таки у нас так хорошо не было - спасибо, дяденька, - он ему до земли поклонился.
- Вот тут, у стенки, - заметил учитель, - надо бы лавочку поставить и стол. В полдень тут солнца не бывает, и чем тараканов и мух прикармливать в избе, лучше было бы здесь вам и обедать.
- А иконы-то где? - спросил Степаша.
- Иконы в избе, а Бог везде, - отвечал ему учитель. - Ты, глядя на иконы, кому молишься?
- Вестимо, Богу.
- Ну, значит - в избе ли, в огороде ли, всё равно.
Солнце катилось к закату, и день вечерел.
- Лаврентьевна, нам пора собираться. Дай мне Степашу на недельку ещё, - сказал Михайло Васильевич.
- Ах, родимый, не охота мне!
- А вот тебе целковый, ты найми себе кого-нибудь в подмогу, только отпусти его со мной.
- За что это, батенька! Я много и без того довольна,  я вижу, что ты добрый человек. Чего уж, и огород-то мой выполол, вымел, да и полил, а теперь ещё целковый пожаловал. Совестно, родимый.
- Не совестись, это тебе на сиротство, покуда Степаша у тебя не поправится.
Крестьянка низко кланялась, приговаривая:
- Да благословит тебя Бог! Да наградит и утешит.
Она сама крестилась и, как казалось, не могла даже себе растолковать удивительного по её понятиям, а, впрочем, такого обыкновенного поступка Михайла Васильевича.
В деревнях деньги дороги; их так мало. Целковый для Федосьи был почти суммой.
Когда они сели в телегу и тронулись с места, Лаврентьевна шла с ними рядом, и, подперши голову рукою, всё приговаривала:
- Благослови тебя Бог!
У околицы она отперла ворота, поцеловала ещё раз Степашу и поклонилась низко учителю; они поехали далее, поднимаясь в гору, а она стояла и всё им глядела вслед - пока они не исчезли за густою зеленью кустов и деревьев.