Ребята нашего двора

    Все-таки и на самом деле Санкт-Петербург это город «полусумасшедших». Как прав классик, как прав!
Придумал среди болот царь Пётр эту грандиозную копию Амстердама, Венеции, Рима, Парижа и Вены, причем вместе всех взятых, так и слитых в один флакон государевой прихотью. Вот и получился необычайный "дурной" напиток, состоящий из западноевропейской утонченности и азиатского беспредела, с людьми, попавшими и живущими здесь не разумея, зачем и почему боженька их выбрал для этого странного и не обоснованного логикой эксперимента.

К счастью, бог прибрал Петра вовремя - иначе, не выжить бы тогда нам совсем в этой « Северной Венеции», хоть половину каналов и засыпали! Порасти нам мхом и покрыться болотной тиной, вырасти зеленой кривой поганкой на болоте!
Город просит и требует от нас постоянной энергии. А где ее взять-то, если над головой все время свинцовые нашлепки туч, а в лицо - то плевок колючей мороси , то пощечина ветра, снежная или мокрая, или  всегда жесткий удар в спину?

Эх, Петя, Петруччо, что же ты наделал?

Вот и бродим-ходим тут, как носатые венецианские маски. Только вот морды вокруг, в основном, татарские!

Мы все жили в одном дворе - Профессор, Поэт, Мент, Марина-Очко, Рыжая, Боксёр, Вор и Виолончель.
Нас совершенно не беспокоила известная переменчивость и мерзопакостность быстрой и удушающей перемены климата потому, что молодость не внемлет классике, а тем более погоде. У молодости другие заботы.

     Начнём с Профессора.
Звали его так за успехи в школе и кроткий нрав, простую внешность и полноватое тело. Он не был типичным «ботанюгой» и тоже прикреплял зеркальце на ногу, чтобы подглядывать за перемычкой трусов между ног у соседки по парте.
Он и вправду стал профессором медицины. Телефонная трубка не отлипала от его
уха. Полгорода звонили ему, чтобы устроить родственников на лечение или помочь с экзаменами по его медицинской тематике застрявшему в болоте безделья и праздности студенту-медику. Если кто-нибудь из кошмарных друзей с нашего двора звонил ему, он отвечал:
«Что надо, придурок? Я – занят!», - и шел исполнять клятву Гиппократа.

Все больные для него были одинаковы.
Однако, если впавший в алкогольную жуть Поэт приезжал к нему, Профессор смотрел на него спокойным, изучающим, ироничным взглядом. Его лицо не выражало ничего, кроме признаков неприкрытого выражения мерзости к этому опустившемуся существу, но, тем не менее, он аккуратно и нежно высаживал последнего в больничное кресло с алюминиевыми колесами и вёз в реанимацию, вопреки всем строгим правилам, установленным в медицинском заведении, чтобы снять запой и облегчить страдания несчастного пропойцы.
 
После работы и операций профессор брал гитару, выпивал пару-тройку рюмок коньяка и ужасающим голосом драного дворового кота, которому дверью случайно прищемили хвост, которому безразличны санитарные нормы и несвойственна бальнеологическая пресность, напевал:
« Мадам, уже падают листья и осень в смертельном бреду…
Я вас слишком долго желала.
Я к вам никогда не приду… Ау-мяу-гау!»
Гитара сжималась от ужаса и почти ломалась от этого жуткого исполнения и кошмарной интерпретации.

     Марина-Очко получила своё прозвище из-за маленьких черных очечков на кончике острого, как бритва, носа. Она нашла себе парня, выпускника восточного факультета, большого и умного, который служил в милиции - в службе, занимающейся иностранными гражданами. В свободное от работы время он писал эссе и исследовал арабскую литературу.
Но эти все его размышления, экскурсы в прошлое, особенно подробности арабских святых писаний и парадоксальные суждения восточных мудрецов, казались Марине-Очко пресными. Это уж для нее было как-то чересчур.

Она решила заняться настоящим сексом, а получилось - проституцией. По правде говоря - совсем не из-за денег. Вроде даже, ей за это и ломаного гроша не платили, а просто угощали кофе с птифурами и винишком с конфетами. В ней кипела безудержная и нерастраченная сексуальность, которую она не знала куда деть и куда пристроить. Она ехала в гостиницу и предавалась неистовой любви с иностранцами. Ее друг включал все полицейские оперативные каналы и силой возвращал Марину домой, вырывая из объятий, очумевших от похоти и жажды недорогих развлечений,  иностранных граждан.

     Рыжая была переводчицей с английского. Ее внешний вид слегка повернутой "инженю" и хорошей девочки-отличницы вызывал сочувствие, даже сострадание, чем она со временем научилась прекрасно пользоваться, хотя бы не для приобретений непосредственных материальных выгод, а для для сохранения и cбережения своей внутренней жизни, которая выражалась в страшной комбинации из штудирования заумных философских романов английских сюрреалистов и проникновения в тайны странных теорий "исцеления" человеческой души и кармы, прочей ерунды и ахинеи.

 Все привыкли, что она, то занималась уринотерапией и вся квартира была уставлена мутными банками с мочoй и перепечатанными инструкциями по ее использованию в лечебных целях, то подбором комбинаций  из полудрагоценных камней, предсказывающих будущее, то посещала сеансы подпольных индийских врачевателей. Понятно, что, чтобы заниматься всем этим, надо было иметь железное здоровье, которым Рыжая не могла похвастаться. Она даже отдаленно не напоминала образы физкультурниц в сатиновых трусах и майках в обтяжку с плакатов физкультурного общества " Трудовые резервы". Когда она упала в обморок на очередном спиритическом сеансе, испуганные звездочеты вынуждены были трусливо вызвать банальную пролетарскую скорую помощь, чтобы быть не застуканными органами правопорядка за нелегальную трудовую  деятельность.
 
Однажды она работала с одной из оперных див "Ла Скала",сеньорой К.Р, затем вечером пошла на ее концерт, на который билеты было не достать ни за какие деньги. Вернулась. Мы спросили с нескрываемым любопытством:  "Ну, как?"
Рыжая в ответ:" Хорошая певица - 100 долларов дала!".
Мы одновременно кивнули:
- Да уж, неплохая!

 Она вышла замуж за военного, который был много старше. Но он был полковником, и это грело ее душу и страшно поднимало престиж среди глупеньких и завистливых подруг, которые искренне считали, что успех и счастье в жизни состоит всего из четырех компонентов - квартиры, дачи, машины "Жигули" и песен певицы Марии Пахоменко. Рыжая родила ему сына.

 Однажды она вихрем ворвалась в дом Поэта и, повалившись в тупом бессилии на пол, закричала:
 - Что же мне теперь делать? Я ведь все для него уже сделала! Ведь я читала на ночь сонеты Шекспира в переложении Маршака, вытирала попку, делала духовые котлетки и высаживала на горшок, варила по утру кашку! Я же произносила эти сакраментальные фразы, важные для всякого ребенка:
"На свете старушка спокойно жила,
Сухарики ела и кофе пила!
И был у старушки породистый пес,
Косматые уши и стриженый нос!".

Сын украл все ценное - весь антиквариат, который был необыкновенной ценностью и гордостью семейства и считался предметом наследия последующих поколений, знаком величия и грандиозности дома, флагом непоколебимых принципов, семейных устоев и традиций. Это были странные и совершенно ненужные, но дорогие, абсолютно бесполезные побрякушки, привезенные из зарубежных командировок. Он забрал бабкины кольца с разноцветными фальшивыми камнями и странного нелепого слона с ужасающе-огромными медными бивнями "под золото", привезенного из Индии. Сынок просто тупо продал все по дешевке для каких-то своих корыстных подозрительных целей.
 
Поэт подумал:
- Не зря мне ночью снились какая-то мокрая противная ворона, почему-то в очках, перебирающая игральные карты сморщенной лиловой лапой! Черт знает, что такое!
Он поднял Рыжую с пола, положил на диван, укрыл теплым плюшевым одеялом.
Дальнейших комментариев не последовало.

     Мент, несмотря на свою грязную работу, лелеял и холил своё тело, трижды в неделю посещал престижный фитнес-клуб, пользовался дорогими иностранными кремами, которыми натирал свою рожу, напоминающую изображение бодрого краснощекого бойца с плаката, приносящего присягу Родине, а в потайном ящичке рабочего стола ,на всякий непредвиденный случай, хранил для мужской надежности упаковку «Виагры».

 Мент был бесконечно безнравственен, обогащаясь за счет рассеянных и подвыпивших граждан. В минуты коротких душевных терзаний, скоротечных дум и тревог он направлялся в подопечную полиции сауну, надевал маленькие красные трусики, чтобы его мужские достоинства были более, чем красноречивы, и вызывал « массажистку».  Правда, если его не перехватывала и не прерывала его душевные терзания жена - Инна, агрессивно-яркая брюнетка с огромными грудями и накрашенными губами, похожая в этот момент на мрачный черный германский торпедоносец времён первой мировой войны, и не наносила ему поражающий удар в прямо в лоб прямым попаданием. Торпеды действовали незамедлительно, но корабль Мента не тонул, не терпел       крушения и оставался на плаву, а в глазах Мента появлялось что-то небесное, наивное и ангельское. В приступах мужской злости и агрессии, свойственной мужчинам, не до конца уверенным в своей независимости, в очередной и такой обычной, естественной для его жизни измене, он напевал Инне, дерзко глядя прямо в глаза:
"В синем небе пролетают сизые голубки,
Ни одной не пропускаю я по жизни юбки!" ,
за что получал последний залп резервной торпеды по затылку, но и далее оставался спокойным и безмятежным, как буревестник, зависший над бушующим морем, как  будто ничего и не было, ничего ранее не происходило. Инна брала огромные кухонные ножницы и в клочья кромсала его маленькие красные трусы, приговаривая:
- Предатель, изменник, шулер!
Мент взирал на этот процесс равнодушно и с полным спокойствием -
у него на работе в резерве хранилась еще несколько аналогичных штук для поддержания мужского приоритета и самолюбия.

     Вор вообще не отличался никакими добродетелями. Он считал, что день просто прожит зря, если ему не удалось надуть кого-либо, вытащить что-нибудь ценное из наивного лоха или сотворить хитроумную схему по изъятию в свою личную пользу государственного или иного бесхозного имущества.

Вор был человеком широким и любил повеселиться - в том смысле, как он это понимал. Однажды в дорогом ресторане он почему-то включил пятую передачу и форсаж - то есть очень сильно перебрал и заорал на весь золоченый зал, украшенный пальмами и гипсовыми ангелочками:
" Ах водка, водка, водочка-душевная игра,
  Ах водка, водка, водочка, как я люблю тебя!".

Увидев это безобразие, заботливые, внимательные и предупредительные официанты ласково пытались урезонить разбушевавшегося посетителя, что-то шепча ему в ухо, а потом перешли и к более решительным действиям. Но он ловко оборонялся и метко швырялся в них салфетками, ножами и вилками.
Тогда на подмогу был вызван портье в расшитой красной ливрее и черным цилиндром на голове.
Дело обернулось еще хуже. Через минуту ливрея лежала распластанная на полу, а цилиндр с треском укатился под  ближайший стол.
Вор покинул заведение в полном удовольствии и душевном порядке.

Однако, когда Поэта пленили и арестовали и дали 15 суток тюрьмы за дебош и непечатные высказывания, Вор мрачно сказал:
 - Ещё чего не хватало! Какие страсти господни!
Он связался с Ментом - и Поэт понуро, в полной тоске, готовый нести повинности заключенного, уже ощущая себя в страшной полосатой робе каторжника, в цепях ,с гирей на ноге, чтобы, наконец, испить до дна горькую чашу раскаяния за противоправные поступки и нецензурные высказывания перед благородным обществом, был отправлен... к себе домой. Все-таки внутренне все осознавали, что с великими писателями его объединяло только врожденное стремление к прекрасному, некоторые странности поведения и периодическое предание огню написанных им опусов, а так он был просто свой обычный парень!

     Боксёр испытывал бесконечное уныние от жизни со своим голубым глазом и прекрасным от природы телом, но тщательно и методично исследовал своим пестиком - не будем употреблять простые и грубые слова - потайные места всех проходящих мимо дам и смазливых студенточек, неблагоразумно попавшихся в сети его обаяния.

Боже мой, если был бы умный маркетолог среди нас, скинулись бы всем двором, и купили бы Боксеру « железный пояс верности», но испанская участь расплаты и казни по приказу инквизиции на костре за бесконечный и бессмысленный блуд ему была совершенно не близка. Просто тема ему была совершенно неизвестна. По сути дела, он был убогой репликой образов и символов идеолога фашистского кинематографа и последней гениальной сволочи Третьего Рейха, Лени Рифеншталь, прославлявшей в своем творчестве напористость в применении красоты подаренного природой тела и постоянного желания секса, важности употребления мужского и женского естества по назначению и без.

Все было бы почти так, кроме бесконечности глубины, синевы его глаз, одной маленькой, но важной детали - он был слишком и даже с перебором русским парнем и проиграл войну, которую даже и не мыслил начинать, а в мозгу не было ничего, кроме идеи постараться максимально раздать свое семя всем окружающим и мимо проходящим женщинам, дамам и легкомысленным кокетливым девицам.

Однако, все в жизни имеет конец, и, увы, не только чудесное начало!
Прекрасное и смешное, подлое, счастливое, смешное и гениальное!
Это когда Пушкин уезжал на дуэль за оскорбление своей жены и родственников, а Наталия Николаевна проезжала мимо в карете по Дворцовой набережной и их повозки пересеклись, она просто его как-бы не узнала, поскольку была близорука и слегка и мило косоглаза.

Одна из очередных подруг Боксера была настолько косоглаза, что ловко женила его на себе, потом развелась и оставила без квартиры, штанов и средств к существованию.
Боксёр приперся оборванный и почти голый, грязный, без копейки в кармане к Поэту и тихо сказал: « Я больше не хочу быть мужчиной! Трахни меня, пожалуйста!»
Поэт покрутил у виска пальцем, но оставил жить у себя дома и дал жрать ублюдку.
И это было нормально, как обычная питерская хмарь, унылая трескотня дождя по стеклу, неумолимый ветер, который уносит в никуда, в вечность, к Фонтанке и Неве.

     Виолончель вообще всех раздражал.
Он пилил без конца « Умирающего лебедя», выносил ухо всем окружающим резкими звуками виолончели, необычность которых не совпадала с представлениями о прекрасном ребят нашего двора.
Однако, его никто не бил, и даже не обижал - ни словом, ни действием. Более того, к нему даже не подходили с неуместными расспросами о его жизни. Просто это было всем «по барабану». Его считали «педиком», потому что он обращался с виолончелью, как с самой любимой женщиной и таскал ее на спине с утра до вечера и вместо того, чтобы подглядывать девчонкам под юбки, все-равно продолжал подвергать унижению своего « Лебедя» на зло или во благо окружающим.

     Но странное дело. В этом городе так происходит, что вдруг в нас и в наш разорванный мозг под страстью серого неба, вдруг являются души наших предков, ушедших на небеса, их честные взгляды, едкие комментарии, ироничный юмор, заботливые руки, гордые сердца, измученные политиками, чиновниками, коммерсантами и всякой сволочью, но не покоренные, которые никогда не будут преданы вечной разлуке с нами и забвению, пока этот город жив.

И вот тогда из страха, безверия, из бездны леденящего холода и темноты выйдет профессор и любезно  поднесет свои склянки с лекарствами; успокоится и простит предательство сына Рыжая; подумает об одной единственной, а не обо всех женщинах и барышнях сразу, Боксер; оправится и отречется Вор от жажды наживы, и вдруг торжественно заиграет на огромной сцене « Умирающего Лебедя» Виолончель; весело и беззаботно будет предаваться настоящей любви Марина-Очко; представит, наконец, на всеобщее обозрение под длительные и продолжительные аплодисменты своё прекрасное холеное тело Мент и перестанет обкрадывать мелких правонарушителей.

Но почему это вдруг мы все вместе объединяемся?
Мы что действительно чокнутые?
Мы - такие разные и единые одновременно.
Как это может быть? Нет ответа.

Вернее, он есть. И это просто, как на кончиках пальцев почувствовать прохладный след растаявшей снежинки на ладони.

     Появится в черной, грустной, прогорклой и бессмысленной ночи моя старая бабушка в строгом платье с белым кружевным воротничком, с маленькой собачкой под мышкой, с тугими пружинками буклей по сторонам лица, отполированного холодным питерским ветром и снегом, с кольцами на сморщенных, но прекрасных пальцах, маленьким букетиком лесных ландышей, жарко и остро пахнущим весенним лесом и только что сошедшим снегом, со своей лаковой "крокодиловой кожи" сумочкой с золотой цепочкой и торчащей оттуда программкой последнего симфонического концерта.
Мы сядем и выпьем чаю с дешевыми бархатными, золотыми леденцами и поболтаем, что же все-таки у нас тут в Питере только что произошло, или происходит, или будет происходить. Отчего? Зачем? Почему?

И завоет и загудит ветер на Неве, река выйдет из берегов, соревнуясь с Фонтанкой и Мойкой, памятуя о светлых и грешных людях, улетевших в пропасть свинцовой северной воды, вспомним Лизавету Ивановну, которая просто и банально вышла замуж и не задумалась о только что почившей в бозе, но не завершившей свое женское мур-мур-мур с дьяволом, старой графине и сошедшем с ума и сидящем в 17 номере Обуховской больницы, Германне.
Лизавета Ивановна не знала и не хотела знать, что же такое на самом деле это означает:" Тройка, семерка, туз !".
А Германн? Не возжелал ли он вместе с деньгами и саму графиню, как женщину, которая ранее в Париже была в большой моде? Иначе зачем же он "был свидетелем отвратительных таинств ее туалета", прежде, чем вытащил пистолет?

 Эх, Петя, Петруччо, что же ты наделал?