Ребята нашего двора

     Все-таки и на самом деле Санкт-Петербург это город «полусумасшедших». Как прав классик, как прав!
     Придумал среди болот царь Пётр эту грандиозную копию Амстердама, Венеции, Рима, Парижа и Вены, причем вместе всех взятых, так и слитых в один флакон государевой прихотью. Вот и получился необычайный "дурной" напиток, состоящий из западноевропейской утонченности и азиатского беспредела, с людьми, попавшими и живущими здесь, не разумея, зачем и почему боженька их выбрал для этого странного и не обоснованного логикой эксперимента.
     К счастью, бог прибрал Петра вовремя - иначе, не выжить бы тогда нам совсем в этой « Северной Венеции», хоть половину каналов и засыпали! Порасти нам мхом и покрыться болотной тиной, вырасти зеленой кривой поганкой на болоте!
     Город просит и требует от нас постоянной энергии. А где ее взять-то, если над головой все время свинцовые нашлепки туч,а в лицо - то плевок колючей мороси,  то пощечина ветра, снежная или мокрая, или  всегда жесткий удар в спину?

    Эх, Петя, Петруччо, что же ты наделал?

    Вот и бродим-ходим тут, как носатые венецианские маски. Только вот морды вокруг, в основном, татарские!

     Мы все жили в одном дворе -  Профессор, Поэт, Мент, Марина-Очко, Рыжая, Боксёр, Вор и Виолончель.
Нас совершенно не беспокоила известная переменчивость и мерзопакостность быстрой и удушающей перемены климата потому, что молодость не внемлет классике, а тем более погоде. У молодости другие заботы.

     Начнём с Профессора.
Звали его так за успехи в школе и кроткий нрав, простую внешность и полноватое тело. Он не был типичным «ботанюгой» и тоже прикреплял зеркальце на ногу, чтобы подглядывать за перемычкой трусов между ног у соседки по парте.
Он и вправду стал профессором медицины. Телефонная трубка не отлипала от его
уха. Полгорода звонили ему, чтобы устроить родственников на лечение или помочь с экзаменами по его медицинской тематике, застрявшему в болоте безделья и праздности, студенту-медику. Если кто-нибудь из кошмарных друзей с нашего двора звонил ему, он отвечал:
- Что надо, придурок? Я занят! - и шел исполнять клятву Гиппократа.

     Все больные для него были одинаковы. Однако, если впавший в алкогольную
 жуть Поэт приезжал к нему, Профессор смотрел на него спокойным, изучающим, ироничным взглядом. Его лицо не выражало ничего, кроме признаков неприкрытого выражения мерзости к этому опустившемуся существу, но, тем не менее, он аккуратно и нежно высаживал последнего в больничное кресло с алюминиевыми колесами и вёз в реанимацию, вопреки всем строгим правилам, установленным в медицинском заведении, чтобы снять запой и облегчить страдания несчастного пропойцы.
     После работы и операций профессор брал гитару, выпивал пару-тройку рюмок коньяка и ужасающим голосом драного дворового кота, которому дверью случайно прищемили хвост, которому безразличны санитарные нормы и несвойственна бальнеологическая пресность, напевал:
« Мадам, уже падают листья и осень в смертельном бреду…
Я вас слишком долго желала.
Я к вам никогда не приду… Ау-мяу-гау!»
Гитара сжималась от ужаса и почти ломалась от этого жуткого исполнения и кошмарной интерпретации.

     Марина-Очко получила своё прозвище из-за маленьких черных очочков на кончике острого, как бритва, носа. Она нашла себе парня, выпускника восточного факультета, большого и умного, который служил в милиции - в службе, занимающейся иностранными гражданами. В свободное от работы время он писал эссе и исследовал арабскую литературу.
     Но эти все его размышления, экскурсы в прошлое, особенно подробности арабских святых писаний и парадоксальные суждения восточных мудрецов, казались Марине-Очко пресными. Это уж для нее было как-то чересчур.
     Она решила заняться настоящим сексом, а получилось - проституцией. По правде говоря совсем не из-за денег. Вроде даже, ей за это и ломаного гроша не платили, а просто угощали кофе с птифурами и винишком с конфетами.
     В ней кипела безудержная и нерастраченная сексуальность, которую она не знала куда деть и куда пристроить. Она ехала в гостиницу и предавалась неистовой любви с иностранцами.
     Ее друг включал все полицейские оперативные каналы и силой возвращал Марину домой, вырывая из объятий, очумевших от похоти и жажды недорогих развлечений,  иностранных граждан.

      Рыжая была переводчицей с английского. Ее внешний вид слегка повернутой "инженю" и хорошей девочки-отличницы вызывал сочувствие, даже сострадание, чем она со временем научилась прекрасно пользоваться, хотя бы не для приобретений непосредственных материальных выгод, а для для сохранения и cбережения своей внутренней жизни, которая выражалась в страшной комбинации из штудирования заумных философских романов английских сюрреалистов и проникновения в тайны странных теорий "исцеления" человеческой души и кармы, прочей ерунды и ахинеи.
      Все привыкли, что она то занималась уринотерапией, и вся квартира была уставлена мутными банками с мочoй и перепечатанными инструкциями по ее использованию в лечебных целях; то подбором комбинаций  из полудрагоценных камней, предсказывающих будущее ; то посещала сеансы подпольных индийских врачевателей.
     Понятно, что, чтобы заниматься всем этим, надо было иметь железное здоровье, которым Рыжая не могла похвастаться. Она даже отдаленно не напоминала образы физкультурниц в сатиновых трусах и майках в обтяжку с плакатов физкультурного общества "Трудовые резервы".
     Когда она упала в обморок на очередном спиритическом сеансе, испуганные звездочеты вынуждены были трусливо вызвать банальную пролетарскую скорую помощь, чтобы быть не застуканными органами правопорядка за нелегальную трудовую  деятельность.
     Однажды она работала с одной из оперных див "Ла Скала",сеньорой К.Р, затем вечером пошла на ее концерт, на который билеты было не достать ни за какие деньги. Вернулась. Мы спросили с нескрываемым любопытством:
- Ну, как?
Рыжая в ответ:
- Хорошая певица, 100 долларов дала!
Мы одновременно кивнули:
- Да уж, неплохая!
     Она вышла замуж за военного, который был много старше. Но он был полковником, и это грело ее душу и страшно поднимало престиж среди глупеньких и завистливых подруг, которые искренне считали, что успех и счастье в жизни состоит всего из четырех компонентов - квартиры, дачи, машины "Жигули" и песен певицы Марии Пахоменко.
    Рыжая родила ему сына.
    Однажды она вихрем ворвалась в дом Поэта и, повалившись в тупом бессилии на пол, закричала:
 - Что же мне теперь делать? Я ведь все для него уже сделала! Ведь я читала на ночь сонеты Шекспира в переложении Маршака, вытирала попку, делала духовые котлетки и высаживала на горшок, варила по утру кашку! Я же произносила эти сакраментальные фразы, важные для всякого ребенка:
"На свете старушка спокойно жила,
Сухарики ела и кофе пила!
И был у старушки породистый пес,
Косматые уши и стриженый нос!".
     Сын украл все ценное - весь антиквариат, который был необыкновенной ценностью и гордостью семейства и считался предметом наследия последующих поколений, знаком величия и грандиозности дома, флагом непоколебимых принципов, семейных устоев и традиций. Это были странные и совершенно ненужные, но дорогие, абсолютно бесполезные побрякушки, привезенные из зарубежных командировок. Он забрал бабкины кольца с разноцветными фальшивыми камнями и странного нелепого слона с ужасающе-огромными медными бивнями "под золото", привезенного из Индии. Сынок просто тупо продал все по дешевке для каких-то своих корыстных подозрительных целей.
     Поэт подумал:
- Не зря мне ночью снилась какая-то мокрая противная ворона, почему-то в очках, перебирающая игральные карты сморщенной лиловой лапой! Черт знает, что такое!
     Он поднял Рыжую с пола, положил на диван, укрыл теплым плюшевым одеялом.
Дальнейших комментариев не последовало.

     Мент, несмотря на свою грязную работу, лелеял и холил своё тело, трижды в неделю посещал престижный фитнес-клуб, пользовался дорогими иностранными кремами, которыми натирал свою рожу, напоминающую изображение бодрого краснощекого бойца с плаката, приносящего присягу Родине, а в потайном ящичке рабочего стола ,на всякий непредвиденный случай, хранил для мужской надежности упаковку «Виагры».
     Мент был бесконечно безнравственен, обогащаясь за счет рассеянных и подвыпивших граждан. В минуты коротких душевных терзаний, скоротечных дум и тревог он направлялся в подопечную полиции сауну, надевал маленькие красные трусики, чтобы его мужские достоинства были более, чем красноречивы, и вызывал « массажистку».  Правда, если его не перехватывала и не прерывала его душевные терзания жена, Инна, агрессивно-яркая брюнетка с огромными грудями и накрашенными губами, похожая в этот момент на мрачный черный германский торпедоносец времён первой мировой войны, и не наносила ему поражающий удар в лоб прямым попаданием.
     Торпеды действовали незамедлительно, но корабль Мента не тонул, не терпел       крушения и оставался на плаву, а в его глазах появлялось что-то небесное, наивное и ангельское.
     В приступах мужской злости и агрессии, свойственной мужчинам, не до конца уверенным в своей независимости, в очередной и такой обычной, естественной для его жизни измене, он напевал Инне, дерзко глядя прямо в глаза:
"В синем небе пролетают сизые голубки,
Ни одной не пропускаю я по жизни юбки!".
     За что получал последний залп резервной торпеды по затылку, но и далее оставался спокойным и безмятежным, как буревестник, зависший над бушующим морем, как  будто ничего и не было, ничего ранее не происходило. Инна брала огромные кухонные ножницы и в клочья кромсала его маленькие красные трусы, приговаривая:
- Предатель, изменник, шулер!
     Мент взирал на этот процесс равнодушно и с полным спокойствием -
у него на работе в резерве хранилась еще несколько аналогичных штук для поддержания мужского приоритета и самолюбия.

     Вор вообще не отличался никакими добродетелями. Он считал, что день просто прожит зря, если ему не удалось надуть кого-либо, вытащить что-нибудь ценное из наивного лоха или сотворить хитроумную схему по изъятию в свою личную пользу государственного или иного бесхозного имущества.
     Вор был человеком широким и любил повеселиться в том смысле, как он это понимал. Однажды в дорогом ресторане он почему-то включил пятую передачу и форсаж - то есть очень сильно перебрал и заорал на весь золоченый зал, украшенный пальмами и гипсовыми ангелочками:
" Ах водка, водка, водочка-душевная игра,
  Ах водка, водка, водочка, как я люблю тебя!".
     Увидев это безобразие, заботливые, внимательные и предупредительные официанты ласково пытались урезонить разбушевавшегося посетителя, что-то шепча ему в ухо, а потом перешли и к более решительным действиям. Но он ловко оборонялся и метко швырялся в них салфетками, ножами и вилками.
     Тогда на подмогу был вызван портье в расшитой красной ливрее и черным цилиндром на голове. Дело обернулось еще хуже. Через минуту ливрея лежала  распластанная на полу, а цилиндр с треском укатился под  ближайший стол.
     Вор покинул заведение в полном удовольствии и душевном порядке.
     Однако, когда Поэта пленили и арестовали и дали 15 суток тюрьмы за дебош и непечатные высказывания, Вор мрачно сказал:
 - Ещё чего не хватало! Какие страсти господни!
     Он связался с Ментом - и поэт понуро, в полной тоске готовый нести повинности заключенного, уже ощущая себя в страшной полосатой робе каторжника
 в цепях ,с гирей на ноге, чтобы, наконец, испить до дна горькую чашу раскаяния за противоправные поступки и нецензурные высказывания перед благородным обществом, был отправлен... к себе домой.
     Все-таки внутренне все осознавали, что с великими писателями его объединяло только врожденное стремление к прекрасному, некоторые странности поведения и периодическое предание огню написанных им опусов, а так он был просто свой обычный парень!

     Боксёр испытывал бесконечное уныние от жизни со своим голубым глазом и прекрасным от природы телом, но тщательно и методично исследовал своим пестиком - не будем употреблять простые и грубые слова - потайные места всех проходящих мимо дам и смазливых студенточек, неблагоразумно попавшихся в сети его обаяния.
     Боже мой, если был бы умный маркетолог среди нас, скинулись бы всем двором, и купили бы Боксеру « железный пояс верности», но испанская участь расплаты и казни по приказу инквизиции на костре за бесконечный и бессмысленный блуд ему была совершенно не близка. Просто тема ему была совершенно неизвестна. По сути дела, он был убогой репликой образов и символов идеолога фашистского кинематографа и последней гениальной сволочи Третьего Рейха, Лени Рифеншталь, прославлявшей в своем творчестве напористость в применении красоты подаренного природой тела и постоянного желания секса, важности употребления мужского и женского естества по назначению и без.
     Все было бы почти так, кроме бесконечности глубины, синевы его глаз, одной маленькой, но важной детали - он был слишком и даже с перебором русским парнем и проиграл войну, которую даже и не мыслил начинать, а в мозгу не было ничего, кроме идеи постараться максимально раздать свое семя всем окружающим и мимо проходящим женщинам, дамам и легкомысленным кокетливым девицам.
     Однако, все в жизни имеет конец  и, увы, не только чудесное начало!
Прекрасное и смешное, подлое, счастливое, смешное и гениальное!
Когда Пушкин ехал на дуэль за оскорбление своей жены и родственников, а Наталия Николаевна проезжала мимо в карете по Дворцовой набережной и их повозки пересеклись, она просто его как-бы не узнала, поскольку была близорука и слегка и мило косоглаза.
     Одна из очередных подруг Боксера была настолько косоглаза, что ловко женила его на себе, потом развелась и оставила без квартиры, штанов и средств к существованию.
     Боксёр приперся оборванный и почти голый, грязный, без копейки в кармане к Поэту и тихо сказал:
 -  Я больше не хочу быть мужчиной! Трахни меня, пожалуйста!
Поэт покрутил у виска пальцем, но оставил жить у себя дома и дал жрать ублюдку.
     И это было нормально, как обычная питерская хмарь, унылая трескотня дождя по стеклу, неумолимый ветер, который уносит в никуда, в вечность, к Фонтанке и Неве.

     Виолончель вообще всех раздражал.
     Он пилил без конца « Умирающего лебедя», выносил ухо всем окружающим резкими звуками виолончели, необычность которых не совпадала с представлениями о прекрасном ребят нашего двора.
     Однако, его никто не бил и не обижал - ни словом, ни действием. Более того, к нему даже не подходили с неуместными расспросами о его жизни.
     Просто это было всем «по барабану».
     Его считали «педиком», потому что он обращался с виолончелью, как с самой любимой женщиной и таскал ее на спине с утра до вечера и вместо того, чтобы подглядывать девчонкам под юбки, все-равно продолжал подвергать унижению своего « Лебедя» на зло или во благо окружающим.

     Но странное дело. В этом городе так происходит, что вдруг в нас и в наш разорванный мозг под страстью серого неба, вдруг являются души наших предков, ушедших на небеса, их честные взгляды, едкие комментарии, ироничный юмор, заботливые руки, гордые сердца, измученные политиками, чиновниками, коммерсантами и всякой сволочью, но не покоренные, которые никогда не будут преданы вечной разлуке с нами и забвению, пока этот город жив.
     И вот тогда из страха, безверия, из бездны леденящего холода и темноты выйдет профессор и любезно  поднесет свои склянки с лекарствами; успокоится и простит предательство сына Рыжая; подумает об одной единственной, а не обо всех женщинах и барышнях сразу, Боксер; оправится и отречется Вор от жажды наживы, и вдруг торжественно заиграет на огромной сцене « Умирающего Лебедя» Виолончель; весело и беззаботно будет предаваться настоящей любви Марина-Очко; представит, наконец, на всеобщее обозрение под длительные и продолжительные аплодисменты своё прекрасное холеное тело Мент и перестанет обкрадывать мелких правонарушителей.

     Но почему это вдруг мы все вместе объединяемся?
Мы что, действительно чокнутые?
Мы - такие разные и единые одновременно.
Как это может быть? Нет ответа.

     Вернее, он есть. И это просто, как на кончиках пальцев почувствовать прохладный след растаявшей снежинки на ладони.
     Появится в черной, грустной, прогорклой и бессмысленной ночи моя старая бабушка в строгом платье с белым кружевным воротничком, с маленькой собачкой под мышкой, с тугими пружинками буклей по сторонам лица, отполированного холодным питерским ветром и снегом, с кольцами на сморщенных, но прекрасных пальцах, маленьким букетиком лесных ландышей, жарко и остро пахнущим весенним лесом и только что сошедшим снегом, со своей лаковой "крокодиловой кожи" сумочкой с золотой цепочкой и, торчащей оттуда, программкой последнего симфонического концерта.
     Мы сядем и выпьем чаю с дешевыми бархатными, золотыми леденцами и поболтаем, что же все-таки у нас тут в Питере только что произошло, или происходит, или будет происходить.
     Отчего? Зачем? Почему?
     И завоет и загудит ветер на Неве, река выйдет из берегов, соревнуясь с Фонтанкой и Мойкой, памятуя о светлых и грешных людях, улетевших в пропасть свинцовой северной воды; вспомним Лизавету Ивановну, которая просто и банально вышла замуж и не задумалась о только что почившей в бозе, но не завершившей свое женское мур-мур-мур с дьяволом, старой графине и ,сошедшем с ума и сидящем в 17 номере Обуховской больницы, Германне.
Лизавета Ивановна не знала и не хотела знать, что же такое на самом деле это означает -" Тройка, семерка, туз !".
     А Германн? Не возжелал ли он вместе с деньгами и саму графиню, как женщину, которая ранее в Париже была в большой моде? Иначе зачем же он "был свидетелем отвратительных таинств ее туалета" прежде, чем вытащил пистолет?

      Эх, Петя, Петруччо, что же ты наделал?