Любимов и его время

Роман в 2-х книгах
КНИГА ПЕРВАЯ
Часть I
УТВЕРЖДЕНИЕ
1
Двадцатидвухлетний выпускник Московского пединститута Николай Ильич Любимов согласно распределению назначен учителем в далекую, заброшенную в необъятных просторах Сибири, среди тайги и таежных рек (где, как ему казалось, и жизни-то быть не должно, не то что школы) довольно большую по тамошним меркам деревню с симпатичным названием — Тараскино. Больше двух недель Николай был в дороге, заехал в наробраз райцентра Калиновка прежде, чем тараскинцы на взгорке, кладущем начало их владениям, увидели белокурого, широкоплечего с симпатичными усиками, необыкновенно подходившими к его лицу, молодого человека с чемоданом и небольшой котомкой в руках. Едва только Любимов ступил на главную деревенскую улицу, как его тотчас обступили вездесущие и все узнающие первыми мальчишки.
- Дядь, вы к кому приехали? — такой же светлоголовый, сероглазый мальчик лет восьми слегка тронул за руку Николая.
- К вам и приехал, — улыбнулся тот, обнажив при этом ровные зубы.
- Неужто к нам?
- Ну да, к вам, в Тараскино.
- А чё вы здесь делать будете?
- Работать. Учить вот таких, как вы.
- Учитель приехал! Новый учитель приехал! — толпа из пяти-шести сорванцов побежала разносить весть но всей деревне. Только пыль клубилась за ними и, отражаясь в лучах знойного летнего солнца, золотистыми кристалликами стелилась под ноги приезжему. С интересом он разглядывал резные крестьянские избы, с упоением вдыхал живительный сельский воздух, не оскверненный выхлопными газами автомобилей и промышленных заводов. Иные колхозники, даже весьма пожилые, которых, впрочем, было подавляющее большинство, ибо лето в колхозе — жаркая пора и в прямом, и в переносном смысле, вышли к калиткам поглазеть на молодого (да и отнюдь не урода) учителя. Некоторые даже здоровались с ним.
- Где тут у вас школа, бабушка? — спросил он у старушки, сидевшей на лавке у плетня.
- Туда вон, милок, иди, — прошамкала та в ответ, указывая палкой направление. — Тольки дирехтурши нету, в волости она, — по старинке ответила бабушка.
- А как же мне быть?
- Не знаю, милок. Сходи-тко в школу, може хто и есть тама.
- Спасибо, бабуля.
Немного огорченный тем, что директор уехала, Николай подошел к школьной ограде. Большое одноэтажное деревянное здание и такая же деревянная пристройка немного поодаль образовали школьный двор, огражденный низким, по пояс, с большими промежутками забо-ром из крепкого кедра.
Открыв слегка поскрипывающую дверь, Любимов вошел в здание школы и почти сразу же столкнулся с седобородым старичком.
- Вам кого, молодой человек? — Любимов удивился достаточно бодрому голосу старичка.
- Мне бы... Я — учитель... Меня сюда распределили, — смутившись, Николай поставил чемодан на иол и начал перекладывать котомку из одной руки в другую.
- А документики ваши можно подсмотреть?
- Пожалуйста, — Любимов присел на корточки, положил котомку, открыл чемодан и, немного порывшись в нем, поднялся, протягивая старику документы. — Вот... здесь паспорт, диплом, направление... Здесь все.
- Так-с. Ну-ну, — старик делал вид, что внимательно осматривал все бумаги. — Значит, говоришь, учитель?
- Конечно, учитель.
- А учитель чего, осмелюсь спросить?
- Там же написано, — неуверенно пробормотал Любимов. — Специальность — исто-рия, литература...
- Верно, верно, — не дав ему договорить, прищурил правый глаз старик. — А откуда я знаю, что это твои документы? Может ты кого убил или о-ограбил.
- Да что вы... такое, — кровь прилила к вискам Николая, но в это время за спиной ста-рика раздался громкий девичий смех.
- Что это вы, Игнат Вавилыч, издеваетесь над человеком.
Любимов поднял глаза и увидел невысокую стройную девушку с симпатичными ямочками на щеках.
- А ты, мартышка, все подслушиваешь? Эть, Настька, уши-то надеру.
- Да что вы, Игнат Вавилыч! Я просто шла мимо и увидела, что вы конфузите парня. Решила помочь ему.
- Эх вы, молодежь, шуток не понимаете. Почему бы и не пошутить с таким молодым симпатичным. А, Настька, понравился, небось? — старик опять прищурил правый глаз и за-лился веселым детским смехом.
- Да ну вас, Игнат Вавилыч. Все бы вам шутить, — щеки у Насти зарумянились, но Николай успел заметить, как она исподлобья бросила на него меткий взгляд. — Да у меня и жених нареченный есть, — скорее для себя, чем для других, едва слышно пробормотала де-вушка.
- На-ка вот, помоги парню устроиться, пока Галька не приедет, а я уж пойду, — Игнат Вавилыч отдал Насте документы Любимова и направился, было к выходу, но возле самой двери остановился.
- Так ты говоришь, значит, что в истории силен? Скажи-ка мне, паря, когда царь-батюшка отменил крепостное право на грешной Руси?
- Это же любой школьник знает — в 1861 году.
- Эть, Настька, а ведь знает? Верно, сынок, и запомни эту цифирь хорошенько. Ну, ладно, Настька, я пойду, а вы тут без меня разбирайтесь. А когда Галька-то приедет, сей ми-нут к вам пришлю.
Когда дверь за стариком закрылась, Любимов громко выдохнул и улыбнулся.
- Чудной какой старикашка.
- Это директорши нашей, Галины Игнатовны, отец. Большой баламут, несмотря на то, что уж век свой доживает. А 1861 год — это год его рождения, вот он и носится с этой да-той. Это он еще скромно с вами. Обычно он продолжает так: мол, царь-батюшка как услышал, что в Орловской губернии такой смышленый мальчонка-крепостной родился, тут же повелел отменить крепостное право, чтобы, мол, мальчонка, не дай бог, от плети барской не сгинул. Вся деревня эту дату лучше своего года рождения знает... А вы что, к нам по распределению? — Настя внимательно осматривала приезжего.
- Да вроде бы.
- Из Калиновки?
- Да нет, из Москвы.
- Из самой Москвы-ы? — Настя даже присела от удивления.
- Но вообще-то я н-на Украине вырос...
- А я бы и не сказала даже. Москвич, самый настоящий, — словно невидаль какую Настя пощупала его за рукав. — И в нашу тьмутаракань?..
- Ну почему же. Я так не считаю.
Но Настя его не слушала.
- Пойдемте в учительскую комнату разбираться. Извините за беспорядок. Я здесь полы мыла — школу готовим уже к первому сентября.
- А вас много здесь вообще? В школе... учителей.
- Ты третий будешь. Ой, простите... я как-то по-деревенски, сразу на «ты».
- Ничего, так даже лучше. Привычней.
- Значит, ты совсем-совсем не важный?
- То есть? — не понял Николай.
- Ну, москвичи обычно все такие важные, церемонные.
- Ну и представленьице же здесь у вас о москвичах, — засмеялся Любимов. — Пять лет в Москве прожил, ни одного такого москвича не видел. — Кто тебе такое наплел?
- Макар сказал.
- Макар — это кто? Жених твой?
Настя опомнилась и словно бы отмахнулась от прежних слов.
- Ну, вот и хорошо, что ты не важный. Тогда так, Любимов Николай Ильич, все, чем я могу помочь сейчас, это попросить тебя подвигать столы в двух классах. А часов в пять-шесть пойдешь в контору, там сейчас все равно никого нет. Договорились?
- Что ж, я готов.
- Ну и прекрасно. А вещи пусть стоят пока здесь, в учительской.

2
Время шло своим чередом. Август перевалил уже на третью декаду. Все чаще и чаще в воздухе пахло сыростью, а под ногами чавкала слякоть. Короткое сибирское лето подходило к концу, хотя солнце еще работало на полных оборотах.
Уже третью неделю жил в колхозе «Красный сибиряк» учитель Любимов. Ему отвели под жилье небольшой флигелек из двух маленьких комнатушек. Флигелек находился рядом с избой-читальней, помещавшейся в большом просторном доме, еще не так давно принадлежавшем кулаку Кедрину. Кедрина раскулачили и выслали из родных мест. Флигель принадлежал ему же. В нем, как рассказали Любимову, бывший хозяин частенько забавлялся с девками, привозимыми им большей частью из Калиновки, волостного центра. Однако, как говорится, весь сор из избы был вынесен — флигелек прибрали, подремонтировали, поставили необходимую на первый случай мебель и он ждал только своего часа, то бишь жильца. Да ведь учителю и не помешает соседство избы-читальни, не так ли? Еще бы! Любимов даже и не ожидал, что его так быстро обеспечат жильем. А самого Любимова надо было только видеть. Он освоился, попривык. Как говорили тараскинцы, начал потихоньку становиться сибиряком. Свой новый, сшитый по последней моде, серый в полоску костюм он сменил на самые обычные крестьянские штаны, широкополую шляпу повесил на крючок в шкафчике, а вместо нее носил купленный в Калиновке картуз. Единственное, что он не хотел менять — это вышитую украинскую сорочку, которую им, каждому хлопцу, подарили девчата, когда они все расходились-разъезжались из своего, ставшего родным, детдома в разные концы необъятной родины.
Так и ходил он по деревне, почти ничем не выделяясь среди остальных деревенщиков. И он гордился этим, ибо полагал, что прежде, чем слиться с чуждой средой, необходимо полностью влиться в нее.
Он с удовольствием ходил вместе с другими колхозниками на покос (все удивлялись, как он быстро приноровился к косе — весьма сложному и своеобразному орудию), с наслаждением вдыхал смолистый, первозданный аромат тайги, когда участвовал в собирании богатых даров ее, ну а уж о школе и говорить нечего (пригодились все же разнообразные трудовые навыки, приобретенные им в детдоме) — Галина Игнатьевна Степняк и глазам своим сначала не верила — городской парень, а на все руки мастер.
Что и говорить, как-то приглянулся всем в Тараскино этот тихий, внешне спокойный и неброский парень. Чего греха таить: уже не одна девица заприметила удальство парня и тайными, а порой и явными знаками давала ему понять, что он ей нравится.
Короче, Любимов и не заметил, как наступило долгожданное первое сентября. И тут внезапно вспыхнула новая проблема: это вроде как праздник (для него, во всяком случае, это первый день учительской работы), следовательно, и одеться нужно по-праздничному. Не-удобно ведь предстать перед учениками в мятых штанах. Глубоко вздохнув, он снял с вешалки свой костюм, благо, утюжить его еще не надо, надел и только сейчас пожалел, что в доме нет большого зеркала. («Обязательно нужно будет купить, как буду в Калиновке».) Вытащил из чемодана и надел свой модный широкий галстук. Оглядев себя, насколько это было возможным, он вышел в сени, где снял с гвоздя картуз. «Ну, это уж совсем не годится — в костюме и при картузе». Он вернулся в комнату, взял шляпу и невольно посмотрел в окно. «Да что я, в самом деле, как в церковь собираюсь». Он бросил шляпу на стол, взял портфель и вышел на улицу.
Войдя в класс вслед за Галиной Игнатьевной и взглянув на учеников, он несколько опешил. Он ожидал увидеть полный класс, ну, скажем, хотя бы человек двадцать-тридцать, а тут сидело всего восемь ребят. Живя здесь уже почти месяц, он как-то не задумывался над количеством учеников. Ему просто в голову не приходило, что в деревне с какой-то сотней домов и детей школьного возраста наберется немного. Учеников было бы еще меньше, если бы в Тараскино не приходили, преодолевая пешком по нескольку верст, дети из ближайших маленьких деревушек, где строить школу было излишней роскошью.
- Дети, разрешите вам представить вашего нового учителя — Николая Ильича, — Галина Игнатьевна держала у груди в обеих руках тетрадку, служившую классным журналом. — Он будет учить вас языку, литературе и истории, очень интересным и нужным предметам.
Дети заерзали на лавках, зашептались, им не терпелось поскорей остаться наедине с новым учителем. Если честно, они побаивались строгую и требовательную «директоршу».
- Прошу вас, дети, вести себя хорошо, слушать и уважать Николая Ильича. На этом я вас оставляю. Вот, Николай Ильич, журнал и будьте с ними построже, — Галина Игнатьевна улыбнулась приятной и доброжелательной улыбкой и вышла из класса. Любимов же замер на месте, не зная, что ему делать. Он стоял так несколько секунд, от волнения потирая руки.
- Да вы садитесь, Николай Ильич. Не волнуйтесь.
- Да, да, начнем урок, — Любимов с благодарностью посмотрел на соломенноволосого сероглазого мальчугана, который когда-то первым его встретил на взгорье перед Тара-скином.
- Первым делом, я думаю, нам нужно познакомиться. Вы меня знаете, а я вас еще нет.
Любимов сел за стол, раскрыл тетрадку, полистал ее, потер указательным пальцем правой руки переносицу и неуверенно произнес:
- Бадейкин Ваня...
Встал тот самый сероглазый мальчуган, каким-то преданным взглядом посмотрев на учителя.
- Так, будем знакомы, Бадейкин Ваня. Садись, пожалуйста. Игнатов Сережа...
Пожалуй, слишком взрослым и серьезным казался для своих восьми лет этот мальчуган.
- Очень приятно, товарищ Игнатов. Садитесь, пожалуйста.
Улыбка забродила по классу.
- Степняк Даша, — Любимов уже знал, что Даша является племянницей Галины Игнатьевны и внучкой Игната Вавилыча. Внимательно приглядевшись к чертам лица этой худенькой девчушки, можно было заметить тот же разрез глаз, тот же выпирающий, острый подбородок, что и у главы рода. Даша была дочерью младшего сына Игната Вавилыча — Степана, который четыре года назад неожиданно собрался и уехал с женой в неизвестном направлении, оставив дочь на попечение отца и сестры. С тех пор Степан прислал всего несколько писем, причем, в одном из них обещал, получше устроившись, забрать дочь к себе. Да так это и осталось на бумаге.
- Ну как, Дарья, поживает Игнат Вавилыч? Здоров ли?
- Спасибо, дедушка здоров и чувствует себя хорошо.
Любимов видел, что подобные его слова к каждому нравятся детям и он продолжал, привлекая всю свою фантазию, знакомство с первыми в своей жизни учениками. Это даже лучше, что их так мало — каждому из них можно уделить побольше внимания.
- А теперь, ребята, я хочу задать вам один вопрос. Знаете ли вы, что такое история?
Все молчали, удивленно переглядываясь.
- Ну, смелей же, ребята, смелей!
- История — это наука такая, по ней еще книжки пишут, я читал, — поднялся Сережа Игнатов.
- Правильно, наука. А о чем эта наука?
- Об истории, наверное, — пожал плечами Ваня Бадейкин.
Любимов улыбнулся.
- В 1917-м году рабочие и крестьяне отсталой России под руководством партии большевиков во главе с Владимиром Ильичом Лениным совершили революцию, свергли царя и власть капиталистов и помещиков. Тот незабываемый семнадцатый год прошел, но мы пом-ним о нем, он навсегда вошел в учебники по истории. Но это — близкая история. А есть история на десять, двадцать тысяч лет старше этой. И это все — история: как жили люди раньше, как появились первые государства, как чернь восставала против своих господ, как строились города, как велись войны, как делались революции — обо всем этом рассказывает нам история. Я хочу, чтобы вы полюбили эту науку так, как я ее люблю. Я хочу, чтобы вы поняли, что знать историю так же важно, как арифметику и русский язык. Как сказал великий русский революционер, борец за освобождение народа Николай Гаврилович Чернышевский: «Можно не знать математики, физики, но не знать истории — это значит быть некультурным человеком».

3
Семья Чулымовых жила дружно. Однако эта дружба покоилась не на всеобщем семейном мире и счастье, а на крепких нервах, спокойствии и вседозволенности. Нетипичность ее для деревенского образа жизни, чуждость его патриархальному укладу рождала многие сплетни и побрякушки в среде тараскинцев.
В этой семье не существовало никаких запретов — каждый волен был делать все, что угодно его душе. И, как ни странно, ни ругани, ни ссор, ни недовольства друг другом никогда не видели и не слышали в этой семье тараскинцы. По этому поводу одни из них недоумевающе пожимали плечами, другие недовольно ворчали, третьи просто молчали, делая вид, что им это не интересно. А между тем все, от мала до велика, знали, что у Семена Чулымова есть любовница в Калиновке (не оттого ли он чуть не каждую неделю рвется туда, якобы по колхозным делам, доказывая председателю, что лучше него никто этого не сделает), знали, что небезгрешна и Дарья Чулымова, хотя никто точно не мог указать на того, с кем делила постель эта женщина. Знали это и сами супруги, однако это не помешало им родить троих детей — двух сыновей-великанов, Виктора и Макара, и дочь Прасковью, из той породы, про которую на Руси говорили — кровь с молоком.
Вероятно, это все оттого, что родители их рано поженили и они не успели нагуляться смолоду. Ведь Дарье было всего шестнадцать, когда она переступила церковный порог не-вестой. Да и Семену тогда было ни много, ни мало — двадцать лет. О том, что такое любить друг друга, они и понятия не имели. Через год у них родился первенец — толстенный кара-пуз, которого назвали Витькой. Незадолго до того, как должна была родиться Прасковья, Се-мена призвали в армию и бросили в самое пекло — на австро-германский фронт. Там-то, вдали от строгого отца и жены, Семен почувствовал себя вольготно и вполне возможно, что сейчас где-нибудь в Чехословакии или в Польше бегают дети, похожие на его Прасковью или Виктора. Придя же с войны целым и невредимым, он решил по-новому устроить жизнь своей семьи, ибо в революции, как он думал тогда, не место легкой, ветреной жизни, семья же является ячейкой нового, социалистического общества. Однако, будучи человеком слабохарактерным, непостоянным, он легко поддавался всяческому постороннему влиянию и пропаганде. По простоте душевной, он поверил, что при социализме общим будет не только добро, но и жены, и семьи. И хоть он понимал, что все это слишком глупо, не мог уже сдержать себя. Дарья молча переносила свой позор, а однажды, когда Семена не было дома, поздно вечером к ней в окно постучался какой-то неизвестный, прося местечко переночевать. Ничего в этом странного не было — просторы Сибири огромны и порой, чтобы из одной деревни перейти в другую, нужно идти весь день. Поэтому селяне частенько давали ночлег прохожим. Не смогла отказать и Дарья. Незнакомец оказался весьма общительным и веселым человеком, знающим множество разнообразных историй и, если честно, чем-то приглянулся женщине. Час был поздний и Дарья пошла стелить гостю на лавке в углу большой комнаты. Однако, когда незнакомец в одном белье через какое-то время тихо подошел к ее кровати, она не испугалась и не прогнала его.
Однажды, лет десять тому назад, произошла история, которая потрясла все Тараскино, да и ближайшие окрестности тоже. В деревне начали гулять слухи, что Семен Чулымов едва не обесчестил Марью Кедрину, дочку самого Кедрина, которой было тогда неполных семна-дцать. Да батраки вовремя поспели. Прослышав об этом, Кедрин долго допытывался у доче-ри, так ли это. А затем велел батракам привести к нему Семена и собственноручно, при всем народе высек его. Неделю после этого Чулымов не показывался на улице. Никто не знает, что он делал. И вдруг, среди одной из темных, безлунных ночей, тараскинцев разбудило огромное зарево и нечеловеческие крики сгоравшего заживо человека. Это горела усадьба кулака Кедрина. Мысли односельчан сразу же повернулись на Чулымова. Впрочем, никто не видел, кто поджег усадьбу, и то, что подозрение пало на Семена, было лишь обоснованной догадкой тараскинцев. Вместе с усадьбой сгорела и Марья Кедрина. Откуда ж было знать несчастному поджигателю, что сам Кедрин вместе с сыном Ефимом был в это время на охоте за несколько верст от дома.
Ни Семен, ни Дарья не отличались ни особым ростом, ни дородным телосложением и всех потому удивляло то, что им удалось родить таких богатырей, как Виктор и Макар. Осо-бенно первый — рост за метр девяносто и вес больше шести пудов. Слава о его необычной силе гуляла по всему району. Может быть поэтому отец и любил больше всего именно Вик-тора, способного кулаком перешибить хребет быку. Когда Виктор женился, Семен отгрохал избу под стать жильцу — такую же огромную и такую же неуклюжую. А на свадьбе гуляло все Тараскино и длилась она целых пять дней.
А потом у молодых Чулымовых, как горох, посыпались дети — за четыре года, что они жили вместе, Степанида рожала трижды, и все трое оказались мальчуганами. То-то радо-сти было у отца, и у деда — мол, знай наших.
Однако, несмотря на это небольшое семейное размежевание, Чулымовы и сейчас со-ставляли собой единое целое: веселиться? — веселились все вместе, да так, что окрестности табуном ходили; работать? — такой бригаде, как эта, позавидовал бы любой колхоз. Одним словом, семейное чувство у Чулымовых было наиболее развитым чувством. Вот и сейчас, целая мужицкая артель возвращалась из лесу с запасом дров на зиму. Их басистые голоса далеко разносились во все стороны в этот тихий поздний сентябрьский вечер. Проезжая мимо речки Молчуньи, Чулымовы заметили одинокую женскую фигурку, на подмостках усердно стирающую белье. Виктор приложил ладонь ребром ко лбу над глазами и внимательно пригляделся к девушке.
- Эге-е, бать, — тронул он за плечо правившего лошадью Чулымова-старшего, — да это никак наша невестушка в речке, как лебедушка, полощется. Неужто, Макарка, ты дозволишь ей одной заниматься этим мокрым делом? А, Макарка?
Семен с Виктором заржали, будто жеребцы. Макар исподлобья посмотрел на них и, спрыгнув с телеги, злобно крикнул:
- Чего зубы-то скалите, дурачье! Вам бы все издеваться.
Эти слова вызвали новый взрыв хохота на телеге, так что даже лошадь испуганно мотнула головой. А Макар отстал, посмотрел секунду-другую на удалявшуюся телегу и медленно направился к берегу.
Виктор был прав: белье стирала Настя. Сердце у Макара забилось сильнее. Настя была старше Макара на два года, но он безумно в нее влюбился, и вот уже целый год ходил за ней тенью, вызывая насмешки не только у отца и брата, но и среди односельчан: как же, держи карман шире — Чулымов, и вдруг большая любовь. Не принимала сначала всерьез ухажива-ния Макара и сама Настя. Но время шло и девушка видела, что чувства Макара не ослабева-ют, что он изо дня в день ищет встречи с ней, а найдя ее, теряется, как первоклассник, вы-шедший первый раз к доске. И Настя начала постепенно привыкать к мысли, что Макар дол-жен стать ее мужем, что она вот уже и невеста. Любила ли она Макара? На этот вопрос, по-жалуй, она бы не ответила и самой себе. Просто без него она уже не мыслила своего будуще-го. А может всего-навсего ей нравилось, как этот верзила при виде ее, маленькой, хрупкой девчушки, делается беспомощным и послушным, как цыпленок?
- Здравствуй, Настюша. Дай-ка я тебе помогу.
- Макар? Как ты здесь оказался? Опять следишь за мной, — ласково начала выговари-вать ему Настя, выпрямившись и держа в руках мокрую простынь.
- Честное слово, не следил, Настюша. Просто мы дрова везли и тебя увидели.
- Ладно, ладно, — засмеялась Настя. — На, держи, давай выкрутим, — она протянула ему простынь.
- Да я сам, ты отдохни, — Макар схватил простынь и взгляд его невольно упал на ноги Насти, красивые, стройные, чуть полноватые, могущие свести с ума любого, были видны из-под высоко подоткнутой юбки. Перехватив его взгляд, Настя слегка покраснела, но, увидев, как яростно стал отжимать белье Макар, снова засмеялась.
- Тише, тише ты, дьявол, порвешь простынь.

4
- Николай Ильич, если вы не торопитесь, останьтесь, пожалуйста, на полчасика. Мне с вами поговорить нужно, — Галина Игнатьевна сидела в учительской и проверяла тетради.
- Да, да, конечно, я подожду, я никуда не тороплюсь, — Любимов заметил, что директор смотрит на него поверх очков, и едва заметно улыбнулся. Он сел на стол у стены и стал ждать, когда Галина Игнатьевна освободится. Он скользнул глазами по стенам учительской, по портретам Ленина и Сталина и стал смотреть в окно. Там последние ученики покидали школьный двор. Вот появилась и баба Дуся, которая раз в неделю приходила сюда, чтобы сделать в школе влажную уборку.
- Вот, полюбуйтесь, Николай Ильич, — Галина Игнатьевна протянула Любимову тет-радку. — Это работа Сережи Игнатова, за которую я поставила ему двойку. Первую двойку за два года.
Любимов подошел к столу и взял тетрадь.
- Поэтому я и решила, не откладывая дело в долгий ящик, поговорить с вами.
- Я вас слушаю, Галина Игнатьевна.
- Вы садитесь. Да. И знаете, почему Сережа стал так безобразно учиться? Из-за вас.
- Из-за меня?! — Любимов даже привстал от удивления. — Вот так штука. При чем же здесь я к вашей математике. У меня он один из лучших...
- В том-то и дело. В один прекрасный день он мне заявил, что математикой заниматься не будет, так как она ему не нравится. К тому же еще Николай Ильич, то есть вы, сказали-де во всеуслышание, что можно не знать математики, но главный предмет есть история.
Рука Любимова невольно потянулась ко лбу и он потер его всей пятерней сразу.
- Вот так штука. Когда же я им такое говорил?
- Уж и не знаю, Николай Ильич, как дальше работать.
- A-а, вспомнил! — вскочил Любимов, щелкнув пальцами. — Это он несколько пере-вернул мою цитату из Чернышевского, которую я им приводил на первом же уроке: «Можно не знать математики, физики, но не знать истории — это значит, быть некультурным челове-ком». Но здесь ведь лишь подчеркивается важность истории и в то же время ни в коей мере не отрицаются другие науки.
- Так значит нужно доносить до детей истинный смысл своих слов, — грозно-поучающе смотрела пожилая учительница на своего молодого коллегу.
- Простите меня, Галина Игнатьевна, я им завтра же все объясню.
- Вот и хорошо, — Галина Игнатьевна вышла из-за стола. — Вот, собственно, и все, что я хотела вам сказать. До свидания, Николай Ильич.
- Если не возражаете, я бы вас проводил домой.
Галина Игнатьевна удивленно подняла брови.
- Было бы весьма любезно с вашей стороны.
Они вместе вышли во двор и, не спеша, пошли к дому Степняков.
- Простите, Галина Игнатьевна, за нескромный вопрос. Вы не замужем?
Женщина удивленно посмотрела на молодого человека и, помолчав немного, ответила слегка недовольным тоном:
- Нет. А почему это вас волнует?
- Просто я подумал, не приревновал бы меня к вам ваш муж, увидев, как вы идете со мной под руку.
Галина Игнатьевна отошла немного в сторону и глянула сначала по сторонам, а потом на Любимова. Тот заметил, как добродушное лицо ее с едва заметными старческими усиками сначала налилось краской, потом слегка полиловело и тут же он услышал веселый, увлекаю-щий смех своего директора.
- Ох, насмешил... вот это сказал... Ох, не могу, — она отмахивалась рукой, будто от до-саждавших ей мух.
Любимов был совершенно серьезен, но потом и он не выдержал и расхохотался.
- А может зашли бы к нам, Николай Ильич? Чайком бы вас угостили. Да и Игнат Вави-лыч часто спрашивает о вас.
- Да не знаю, удобно ли.
- Отчего же неудобно. Не на свидание же я вас приглашаю, а всего лишь на чашку чаю, — улыбнулась Галина Игнатьевна. — Да и потом никогда не помешает знать друг о друге немного больше. Ведь верно?
Они подошли к невысокому, редкому, недавно выкрашенному в зеленый цвет забору. Во дворе залаяла собака.
- Тайга, на место! Перестань!
- Какое красивое у собаки имя. Я и не знал, — изумился Любимов.
- Это все папа.
На крыльце дома появился Игнат Вавилыч.
- Кого это ты к нам ведешь, дочка? — старик прищурился, чтобы лучше видеть. — A-а, да это наш исторический учитель. Милости просим.
Галина Игнатьевна улыбнулась. Все трое вошли в дом.
- Папа, я вам сколько раз говорила: не исторический учитель, а учитель истории. Впро-чем, и других предметов тоже.
- А вот это уж ты помолчи, Галька. Николай знает, что я не в обиду ему сказал.
- Верно, верно, — на щеках у Любимова появился едва заметный румянец. — Так даже интереснее звучит.
- Вот, сразу видно — человек с понятием, — довольно похлопал в ладоши Игнат Вави-лыч.
- Ну, хорошо, хорошо. Вы тут беседуйте, а я пока самовар поставлю.
- Поставь, поставь. Чем не невеста? — посмотрел вслед вышедшей за водой дочери Иг-нат Вавилыч. — Сколь разов ей говорили, ищи жениха, выходи замуж — нет и все. Только тс-с-с, — Игнат Вавилыч приставил палец ко рту и продолжал шепотом, — она у меня страсть как не любит говорить об этом. Сердится до жути.
Любимов усмехнулся и понимающе кивнул головой. Вошла Галина Игнатьевна с черпаком — Мы вот сейчас самоварчик соорудим. Чай у нас вкусный, все хвалят.
- А где же Даша? — Любимов оглядел избу.
- Где-нибудь с подружками. Она раньше пяти никогда домой не приходит.
Любимов с удовольствием разглядывал большую светлую комнату, увешанную картин-ками, фотографиями и вдруг увидел на дальней стене саблю в ножнах.
- Чья же это сабля?
Игнат Вавилыч даже подпрыгнул от такого странного вопроса.
- Это то есть как чья? Неужто ты думаешь, что Галька с Дашкой ею дрова рубят? Моя, стал быть, — он встал и подбежал к стене. — Именная.
Любимов заметил, как у Игната Вавилыча затряслись руки, когда он снимал со стены саблю.
- От самого товарища Блюхера. Гляди, — старик бережно передал оружие подошедшему Любимову.
Немного выдвинув лезвие из ножен, Николай Ильич прочитал: «Красному партизанскому командиру Игнату Степняку от начдива Блюхера. 1919 год».
- Так вы, значит, партизанили, Игнат Вавилыч?
- Почему — значит? Человек я, аль кто? Ужель я в политике не разбираюсь? Я сразу смекнул, что советска власть для нашего брата, бедняка, стал быть, как мать родная. А коли так, то как же за нее не биться? — Игнат Вавилыч взял у Любимова саблю и так же бережно, дрожащими руками, повесил назад.
- Игнат Вавилыч, разрешите спросить? — Любимов со стариком снова сидели за сто-лом.
Игнат Вавилыч начал ножом колоть сахар, который положила на стол во время их раз-говора у стены Галина Игнатьевна.
- Спрашивай, коли вопрос дельный.
- Вот вы говорите, что родились в год отмены крепостного права...
- Эть, Галька, — старик от удовольствия даже стукнул кулаком по столу, — запомнил. Вот память, а?
- Да, но ведь в Сибири-то не было крепостного права.
- Ну, что я говорил! Все знает! — в глазах Игната Вавилыча загорелись огоньки удовле-творения.
Галина Игнатьевна поставила на стол самовар и подошла к полке с посудой, что была у двери.
- Так эть мы, Степняки — калужские. Прозвище-то наше не сибирское.
- Ну, давайте чай пить, мужчины. За чаем и разговор бойчее пойдет.
Любимов следил, как Галина Игнатьевна ловкими движениями рук разливала чай и ста-вила чашку перед каждым сидящим. Чай получился румяный, крепкий и Любимов с удовольствием вдыхал аромат, который тот испускал.
- В Сибирь ведь мы из-за меня переехали, — Игнат Вавилыч даже поперхнулся — так неожиданно было для него то, что дочка сама начала разговор на тему, которую она больше всего не любила и запрещала даже ему, своему отцу, говорить об этом.
- Это было в 1907 году. Революция по всей стране была подавлена. Россия захлебыва-лась собственной кровью. Революционеров либо казнили, либо они эмигрировали, либо их ссылали в ссылку. Сюда ссылали, в Сибирь. Суждено мне было полюбить одного револю-ционера. Был он рабочий. Жили мы с ним на одной улице. Дружили с детства, а вот не знала, не догадывалась даже, что пошел в революцию. Читал Маркса, Энгельса, Плеханова, «Искру» и так, для самообразования, любил и художественные книги читать. Особенно он в восторге был от «Отверженных» Виктора Гюго. Как сейчас это помню. Он-то меня и обучил грамоте. Пятнадцать лет мне тогда было. Затем отдали меня в пансион. Потом революция. Одним словом, сослали его...
Игнат Вавилыч молча пил чай, смачно покрякивая и изредка приговаривая: «Так, дочка, так». Любимов даже про чай забыл и слушал как, завороженный.
- Вы, пейте чай, Николай Ильич, это ведь беседе не помеха. Как узнала я об этом, зауп-рямилась и все тут. Мол, за ним поеду, замуж только за него выйду, куда он, туда и я. Надо сказать, любили меня очень и мама покойная, да и папенька не в ладах с душой был, ежели я к нему подсяду, обниму, приголублю и о чем-нибудь попрошу.
- Так, дочка, так, — Игнат Вавилыч с шумом опустил чашку на блюдце.
- Хитрая бестия была, всегда добьется, чего хочет.
- Деньги у нас водились, хотя и не очень большие. А тут еще эта переселенческая ре-форма подвернулась. Словом, решил отец вспомнить молодые годы и вернуться в деревню. Приехали мы сюда. И через несколько месяцев узнаем, что милого моего медведь задрал. Ре-вела я с неделю, не меньше. Когда успокоилась, пришла в себя и работу нашла по сердцу — крестьянских детишек грамоте учить.
Несколько минут стояла тишина и только слышалось, как три рта отхлебывали чай, с шумом заглатывая его внутрь, ощущая какую-то расслабленность и нежность после каждого глотка.
- Была у меня и еще одна любовь...
- Ай, Галька! Не на шутку разошлась, — Игнат Вавилыч был явно доволен нынешним чаепитием.
- Первым председателем нашего колхоза был такой статный, с казацкими усами краси-вый мужчина — Игнат Неверин. Смотрю я, приглядываться он ко мне стал. Поначалу я даже струхнула — уж не диверсию ли какую мне шьет. Я ведь того, из старорежимных. На любовь с его стороны я тогда и не рассчитывала — ведь не молода уже была. А он, однако, среди мо-лодых только на меня и смотрел. И тут щелкнуло что-то в моем сердце. Я уж думала, после Ивана и не полюблю никого, ан нет. Уж и расписаться мы с ним порешили, да, видать, судьба проклятия витала над всеми, кто был ко мне неравнодушен. Убили его, кулачье проклятое. Кедрина это рук дело, его людей.
Зареклась я с тех пор. Боюсь. Да и куда уж мне нынче — полсотни разменяла... Вот так и живем мы, Николай Ильич. На жизнь не жалуемся, да и она нас не жалует, — горько усмехнулась в конце рассказа Галина Игнатьевна и, тяжело вздохнув, умолкла.
Вскоре пришла и Даша, запоем начав рассказывать обо всех своих новостях. Любимов стал прощаться со всеми, поблагодарил за чай и в сопровождении Игната Вавилыча вышел во двор.
- Ты это, Николаша, заходи, коль свободен будешь. Толковый ты парень и поговорить с тобой интересно. Я тебе в следующий раз расскажу про то, как саблю-то эту заработал.
- Обязательно приду, Игнат Вавилыч. Спасибо за приятный вечер. До свидания.
- Бывай здоров, сынок.

5
« Замела пурга дорожку, забросало все кругом.
Выпьем, что ли, понемножку и опять гулять пойдем.
Эй, гармоника, играй-веселись,
эх, душа моя, свернись-развернись...»
По деревне шла компания веселых молодых людей во главе с невысоким, но симпа-тичным гармонистом Иваном Капелюхом. Тараскино уже привыкло к прогулкам этой компании из шести-семи ребят, хотя поначалу никак не могло спокойно терпеть ее незлобные дебоши и придирки, ее слегка хмельное веселье и шум, который мог продолжаться по нескольку часов даже в самую невыносимую стужу. Никого ребята не оставляли без внимания, зачастую даже друг друга.
Так и сейчас, проходя мимо кузницы, где не спеша, со знанием дела, работал Максим Авдюшин, отец Насти, Иван перестал играть и, глянув на Макара Чулымова, лукаво подмиг-нул и крикнул:
- Эй, дядь Максим, ты сапог на горне не сменил? А то ведь он под стать твоим шта-нам.
В толпе грянул дружный смех и только Макар, нахмурившись, недовольно посмотрел на товарищей — еще чего доброго Максим Иванович обидится и запретит Насте встречаться с ним. Ох и зубоскал же этот Ванька.
- Твоей энергией, Иван, поля пахать можно, — привел в себя Макара неожиданный голос председателя.
- А чё их сейчас пахать, Антон Захарыч. Они ж под снегом, их не видно, — как видно, Иван за словом в карман не лез. — А летом и тракторов хватает.
На лице председателя вспыхнула улыбка.
- А ты сходи на мельницу. Мельник говорил, что у него жернов сломался, муку нечем молоть.
Председатель пошел своей дорогой, и дружный хохот ребят еще долго его провожал. Но Капелюха, казалось, ничем не проймешь. Вот он снова развернул меха своей видавшей виды гармоники и слегка хрипловатый голос снова пропел скороговоркой:
- Эй, гармоника, играй-веселись,
эх, душа моя, свернись-развернись.
Вышла девка за водою, мимо милого прошла,
повела своей бровёю, будто углем обожгла.
- Эй, Макар, гляди, не твоя ли девка вышла за водою, — потянул за рукав Макара один из дружков, показывая на колодец. Макар посмотрел направо — там и в самом деле с коро-мыслом шла к колодцу Настя. Нерешительно вздохнув,
Макар потоптался минуту на одном месте, осмотрел насмешливые лица товарищей и, махнув рукой, устремился навстречу невесте.
- Осторожно, Макарка, не споткнись и не сломай ножку, а то за инвалида кто же пойдет, — догнал Макара голос Ивана.
- Макар, ну ты приходи вечерком-то. Еще выпьем.
Только снег хрустел под валенками Макара, шапка еле удерживалась на макушке, тулуп перекосился. С красным лицом, тяжело и часто дыша, Макар остановился у самого колодца, где Настя уже наполняла первое ведро.
- Настюша, как я рад тебя видеть, — Макар хотел обнять ее, но девушка ловко вы-скользнула и пустила колодезное ведро вниз. Только слышно было, как оно через несколько секунд плюхнулось в воду и пошло вниз, на сколько хватало цепи.
Макар, опережая Настю, схватился за колодезное колесо и легко, будто небольшой кувшин, тяжелое ведро, до краев наполненное студеной водой, поплыло вверх.
- Настя, не сердись, ей богу. Ведь я же перед тобой ни в чем не виноватый...
- А кто клялся-божился, что больше к этому Капелюху и на версту не подойдет?
Макар поймал на себе укоряющий взгляд девушки и, покраснев, опустил глаза.
- Пил опять с ними?
- Не пил я.
- Врешь поди?
- Честное слово, не пил... Самую малость только глотнул, а потом отказался. Капелюх весь иссмеялся, — Макар, забывшись, бросил колесо и тяжелое ведро выстрелило, будто из пушки. — Прости меня, Настюш, это все Витька баламутит. Все говорит Капелюху, мол, сте-пенный я уже, детями обзавелся. Макарка вон меня и заменит. За Чулымовыми, мол, не про-падет.
- Неужто у тебя своих извилин нету, что ты Витькиными пользуешься? — Настя улыбнулась, прощающе.
Макар снова сильными движениями начал крутить колесо.
- Какие извилины? Это ты у Любимова московских штучек нахваталась? Ты мне смот-ри, как увижу тебя с ним, кости ему посчитаю. Ты меня знаешь.
- Неужто ревнуешь? — за алыми, красивыми губками показались белые ровные, один к одному, Настины зубы.
- Просто мы, Чулымовы, не любим оставаться в дураках, — Макар переливал воду в Настино ведро.
- Ах, вот как! — Настя ловко поддела ведра коромыслом. — Ну, тогда прощевай.
- Я помогу, Настя.
- Да нет, спасибо, не тяжело.
- Ну вот, опять обиделась, — Макар все время пытался обогнать девушку, но та ловко перегораживала тропинку коромыслом.
- Настя, погоди, — рассердился Макар и остановился.
- Вот, еще не женился даже, а уже командуешь, — повернулась к нему Настя. — А что будет потом? И на люди не покажешься.
- Значит, прошла любовь, завяли помидоры?
- А это все будет зависеть от тебя самого, Макарка, — снова улыбнулась Настя и бы-стро пошла навстречу приближавшейся тетке Прасковье, шедшей по воду. Макар не стал до-гонять девушку, а, дождавшись тетку Прасковью, поздоровался с ней и пошел прочь.

6
- Ну, вот и зима началась. С первым снегом, девчонки, — Прасковья Чулымова слепи-ла снежок и подбросила его вверх.
Все трое задрали головы и следили за его полетом. Когда маленький снежный комок, долетев до предельной точки, начал падать вниз, подружки расступились и снежок плюхнул-ся посередине.
- Три сестрицы вышли освежиться, — девушек обогнала ватага сорванцов-мальчишек, во главе со Славкой Озорновым, голос которого и узнали подруги, и в ответ лишь улыбну-лись.
Действительно, в Тараскино их так и называли — «три сестрицы», потому что были они неразлейвода, хотя характеры у всех трех совершенно различные: Паша — заводная, ве-селая, горластая, решительная, статная; Настя Авдюшина — скромная, застенчивая, но тоже веселая и хрупкая, как хрусталь; и совсем другой была Анюта Вегина — тихая, немного замкнутая, но отзывчивая, чуткая к чужой беде, этакая симпатичная пышка. Единственное, что объединяло их, — это способность бесшабашно влюбляться во все и вся, ибо чувство доброты и непосредственности, способствующее влюбляемости, было свойственно всем трем в равной мере. Разве что влюблялись они не в одно и то же, или не в одного и того же. В этом отношении вкусы у них различались. Впрочем, это-то их и сближало, ибо нет ничего на свете более скверного, чем соперничество в любви. Тогда самые близкие друзья могут стать ненавистными врагами, тогда братья и сестры могут навсегда отречься друг от друга. Нужно иметь большую силу воли, чтобы уступить по-человечески другому.
- Девчонки, что бы вы сделали, если бы, скажем так, в Тараскино приехал один симпа-тичный молодой человек, вскружил бы вам голову, предложил бы вам выходить за него, но с условием, что сразу же после свадьбы вы уедете куда-нибудь далеко-далеко?
- Неужели, Пашка, это все произошло с тобой? — Анюта заставила Прасковью слегка покраснеть.
- Разве Любимов сделал уже тебе предложение? — Настя остановилась и робко взгля-нула на подругу.
Та вздрогнула. Она удивилась, как это Настя проникла в ее чувства. Однако, испугав-шись, что подруги вскроют причину ее замешательства, Прасковья отмахнулась и улыбка заиграла на ее круглом лице.
- Ох, Настя, все бы тебе уколоть человека. Я вовсе не о Любимове. Да и потом, разве он собирается куда уезжать? Да ехать-то ему некуда. Я вообще говорю. Вот представьте себе: появляется в Тараскино высокий мужчина, уже немолодых лет, с легкой сединой на висках, с аккуратными усиками...
- Военный? — не выдержала Анюта.
- Может и военный. Подходит, и говорит вам: «Девушка, вы мне нравитесь. Я знаю, что душа ваша принадлежит другому, что в сердце вашем пылает огонь, не мною зажжен-ный, но знаю также и то, что искры от этого огня подожгли мое спокойствие, растопили мою льдину, что свет этого огня выхватил ваше прекрасное тело из тьмы безответственности и заставил ответить на вашу любовь мое сердце...».
- Пашка, тебе поэтом надо быть, — восхищенно воскликнула Настя.
- За таким человеком я поехала бы на край света, — еле слышно произнесла Анюта.
- А я бы... я бы еще подумала. Не врет ли его сердце. Чужая душа — потемки. Сначала завлечет, а потом бросит, — Прасковья засмеялась и побежала вперед.
Девушки стали догонять. Они бежали по берегу речки, оставив Тараскино за спиной. Вдали чернела своей неприступной пустотой и спокойствием тайга. Под ногами жалобно поскрипывал зимний первенец. В воздухе то и дело похрустывал пар, вырывавшийся из открытых уст девушек. Превращавшийся на лету в прозрачную корочку и с едва слышным звуком падал наземь.
Наконец, все трое, разгоряченные и запыхавшиеся, остановились у одинокого, сирот-ливо стоящего вдали от другой растительности, могучего, в полтора обхвата, кедра. Тяжело дыша, они прислонили спины к дереву и на мгновение закрыли глаза.
- А кстати, — прервала молчание Паша, — как он вам, этот Любимов, а?
О, если б знали подруги, сколько усилий от нее потребовал этот вопрос и сколько тай-ного смысла он в себе заключал. Не имея возможности видеть Любимова каждый день, чтобы не показаться навязчивой, она старалась всегда быть в курсе его дел и как-то незаметно, намеками, ей удавалось выспрашивать об учителе у других. И сейчас ее вопрос, прежде всего, относился к Насте. И та как будто поняла это.
- Чего эт ты, Пашка, им интересуешься? Никак замуж за него собралась?
- Да ну тебя, — отмахнулась, покраснев, Прасковья.
- Ладно, ладно, — засмеялась Настя. — Не сердись. Я же шучу. А вообще-то, девчон-ки, я так скажу. Как человек, он мне нравится. И не будь я помолвлена с Макаром, ей-богу, приударила бы за ним.
Чулымова только губу прикусила.

7
А в это время Любимов сидел в кабинете у председателя колхоза Антона Завозина. И пока тот ходил по кабинету, обдумывая его предложение, Любимов внимательно рассматри-вал председателя. Вот именно таким и представлял себе Любимов настоящего сибиряка — среднего роста, широкоплечего с ладно скроенным телом, сильными, большими руками и мощной, бычьей шеей. Только вот глаза у Завозина были карие, а он почему-то считал, что у всех сибиряков глаза должны быть либо голубыми, как ясное зимнее небо, либо серыми, как пасмурные осенние дни. А тут карие, коричневые.
Впрочем, и тут Любимов довольно быстро и легко нашел сравнение: какому человеку не известен цвет древесной коры.
Завозин делал большие шаги, держа в углу рта папиросу и изредка почесывая затылок бритой головы, что уж совсем не вязалось с Сибирью, этой страной морозов и вьюг. Впро-чем, Любимов слышал, что у Завозина были слишком жидкие и некрасивые волосы, являю-щиеся постоянным предметом насмешек односельчан. Поэтому вот уже несколько лет, пожа-луй, почти сразу после того, как он стал председателем, Антон бреет голову. А сменил он на председательском посту убитого раскулаченными Игната Неверина. При Завозине колхоз окреп, стал одним из самых мощных хозяйств в районе.
- Ну что ж, затея твоя хорошая, — Завозин подошел к столу и бросил окурок в пепель-ницу. — Конечно, такую дату необходимо отметить, но ведь мы всегда отмечали годовщину революции — проводили собрание колхозников, награждали лучших...
- И все?
- Все. Какие же могут быть концерты у нас? У нас же талантов-то нету.
- А вы их искали?
Председатель поймал на себе прямой взгляд Любимова и немного смешался.
- А чё их искать. Видно ж все. Чай, не в городе живем. Все на виду.
- Вот именно, на виду. Это-то и мешает вам разглядеть таланты в своих земляках. Взять, к примеру, Ивана Капелюха...
- Капелюха-а? — Завозин засмеялся, откинувшись на спинку стула. — Уморил ты ме-ня, учитель. Какой может быть талант у Капелюха. Так, вякает на своей сраной гармошке...
- Вот именно, — теперь уже встал Любимов. — И поверьте мне, моему слуху, не так уж и плохо вякает, если брать в расчет его, как вы выразились, сраную гармошку. А вы дайте ему новый инструмент и посмотрите, как он запоет...
- Но где ж я возьму новый инструмент?
- Купите. Неужели наш колхоз настолько беден, что не сможет купить один баян? Для всего колхоза, если хотите. Я ж вам не говорю, чтобы вы его отдавали Капелюху. Неужели вы, Антон Захарович, думаете, что если будет инструмент, то не найдется охотников нау-читься на нем играть?
- Ну, хорошо, — Завозин на секунду задумался. — Но ведь с одним Капелюхом каши не сваришь, то бишь концерт...
- Почему с одним? Вы разве никогда не слышали, как хорошо поет Прасковья Чулы-мова?
- Что?! — Завозин опять залился заразительным смехом.
Любимов недоумевающе посмотрел на председателя.
- Нет, ты знаешь, Николай Ильич, о чем я сейчас подумал? — председатель все еще не мог успокоиться. — Вполне достаточно тебя одного выпустить на сцену, чтобы ты колхозни-кам рассказал все то, что ты мне сейчас рассказывал. Уверен, ржать будут целую неделю. Тоже мне — Капелюха выпустить с Прасковьей.
- Я вас не понимаю, — Любимов обиженно сел на свое место. — Очевидно, нам с вами не сговориться.
- Погоди, не сердись, — председатель уже полностью успокоился. — Все дело в том, что взаимное влечение этих двух семейств началось еще с Семена и Капелюшихи Авдотьи, матери Ивана. Они когда-то хотели друг на друге жениться, но почему-то рассорились и весьма серьезно. Так, что она ему рога тогда наставила еще как жениху, а он ей отомстил не-много по-другому. Но привязанность осталась. И никто не может точно сказать, не от этой ли привязанности появился Иван. Ведь замужем Авдотья никогда не была. И не братские ли чувства связывают Ивана с Витькой Чулымовым, а теперь вот еще и с Макаром? И когда увидят вместе Ивана и Прасковью, я не уверен, что воспримут это так, как надо.
- Да разве дело только в Иване и Прасковье! — горячо воскликнул Любимов. — Вы бы послушали, как вечером, после утомительной дневной жатвы поют многие ваши жен-щины. А как отлично, с каким чувством читает стихи Настя Авдюшина. Я один раз, идя по коридору в школе, случайно услышал, как она читала детям Пушкина. Это же... непередаваемо.
Председатель задумался, посерьезнел. Достал из нагрудного кармана пиджака пачку папирос. Прикурил. Затем медленно поднял глаза на учителя.
- Что ж, Николай Ильич, пожалуй, ты прав. Я вообще невнимательный. Живу в Тара-скино, можно сказать, всю жизнь и ничего не видел и не слышал... Может оно все так и есть. Действуй, только учти — раскачать, расшевелить Тараскино очень нелегко. Но если тебе удастся большое большевистское тебе спасибо.
Завозин обошел вокруг стола и протянул свою ручищу поднявшемуся Любимову.
- С моей стороны ты получишь всяческую поддержку. Обещаю тебе. К тому же, свя-жись с Владимирцевым, нашим секретарем партячейки, и с Васей Клопиным, комсо-мольским вожаком. Важное дело ты затеял, учитель, они с удовольствием тебе помогут, чем смогут. Буду ждать вестей от тебя.
- Спасибо за слова и поддержку. Я вам обещаю, что седьмого ноября тараскинцы уви-дят концерт. До свидания!
- Ну, ну! — Завозин проводил Любимова до двери.

8
- А ведь верно, — думал Любимов, — как это я сам не догадался обратиться к Васе Клопину.
За те несколько месяцев, которые Любимов жил в Тараскино, они сталкивались всего три или четыре раза, но сумели друг другу понравиться. Очевидно, была у них какая-то об-щая нить, притягивавшая то одного к другому, то наоборот. Хотя и необремененный никаки-ми комсомольскими заботами, Любимов все же не хотел оставаться в стороне от дел и по ме-ре своих возможностей и способностей уже пару раз давал Васе дельные советы. И поэтому сейчас он не без оснований надеялся на помощь комсомольского вожака. Ну, а у секретаря партячейки и вообще прямая обязанность была помогать молодежи во всех ее начинаниях и инициативах.
Теперь оставалось сделать основное — уговорить колхозников выступить в концерте, а это, как и предполагал председатель, было сделать весьма нелегко. Однако Вася Клопин обещал поговорить с наиболее трудно поддающимися. Такими, например, как Иван Капелюх.
Уже на следующий день Любимов предложил Насте проводить ее до дома. Та не-сколько удивилась, но все же согласилась почти без колебания.
- Настя, видишь ли, дело в том, что мы с председателем решили устроить концерт в честь двадцатилетия великой революции. Конечно, концерт силами наших тараскинцев.
Настя удивленно посмотрела на Любимова и улыбнулась.
- Ну, Коля, это будет что-то потрясающее. Но я-то здесь при чем?
- Как?! — Любимов даже приостановился. — Но ведь ты — учительница, образован-ный человек... и потом... я слышал, как прекрасно ты читаешь стихи.
- Где? Неужто и ты следишь за мной?
Краска бросилась Любимову в лицо.
- Почему: и я? Нет, я, случайно идя по коридору в школе, слышал, как ты читала: «Зи-ма! Крестьянин торжествуя, на дровнях обновляет путь...» Мне так понравилось. Честно, че-стно.
- Ну разве что так, — засмеялась Настя.
Любимов не получил ответа на свой вопрос, почему и он следит. А эти слова не были праздными, так как даже сейчас, в этот момент, держась от Насти с Любимовым на опреде-ленном расстоянии, по пятам за ними шел Макар Чулымов. Весь дрожа от злости и ревности, он еле сдерживал себя, чтобы не догнать шедшую впереди парочку и не надавать тумаков Любимову. Ведь он договорился сегодня с Настей поехать в Калиновку, в кинематограф, ку-да привезли новый звуковой фильм. И одет был Макар по-праздничному, даже гладко вы-брился по такому случаю, на щеках не проступало ни единой щетинки. Да и не в этом только дело. Именно сегодня Макар собирался решительно поговорить с Настей обо всем, то есть об их общем будущем. А тут вмешался этот пришлый, столичный... Единственная мысль, согре-вавшая и немного успокаивающая Макара, была та, что он сумеет поквитаться с Любимовым, когда тот будет возвращаться домой один.
Макар слишком задумался для того, чтобы и дальше скрытничать. Он неосторожно вышел из-за дерева и Настя, случайно посмотревшая назад, словно бы ей чутье это подсказа-ло, увидела его и от испуга даже губу прикусила. А Любимов продолжал рассказывать ей о вечере, о том, кто будет выступать, о том, как он будет вести этот вечер, о том...
Настя незаметно для Любимова свернула на ту улицу, которая вела к его дому. Для большей убедительности она взяла Любимова под руку, продолжая его внимательно слушать, изредка оглядываясь назад.
- Что, Настя, может, ты должна была с кем-то встретиться? — заметив это, Николай Ильич остановился и тоже посмотрел назад.
- Нет, нет, пойдем, — Настя испуганно потянула его вперед.
- Ой, куда же это мы идем? Я вроде собирался провожать тебя, а оказалось, что веду тебя к себе домой.
- Так вышло, бывает, — виновато улыбнулась она.
- Пойдем назад, я не могу так тебя отпустить.
- Нет, что ты, я сама дойду, — и тут свежая мысль промелькнула у нее в голове. — А может, ты меня пригласишь в гости, на чай? Там и договорим. Мне кажется, к этому концер-ту нужно подключить и учеников, — Настя посмотрела Любимову прямо в глаза.
Он на миг задумался, а потом даже просветлел, хлопнув себя ладонью по лбу.
- Ведь верно! Как же это я, башка садовая, сам не догадался. Что ж, тогда, действи-тельно, пойдем ко мне, все обсудим.
Ох, и долго же пришлось ждать Макару, когда выйдет из любимовского дома Настя. Злость накапливалась вместе с холодом. Даже тулуп не спасал от пронизывающего ветра. И когда, наконец, Настя сошла с крыльца, Макар уже не мог даже себе сказать, от чего он сту-чит зубами.
Смеркалось. Настя тревожно оглядывалась по сторонам, пытаясь обнаружить спря-тавшегося где-то Макара. Она чувствовала, что он здесь, неподалеку, даже негромко позвала его, но ответа не последовало, да и увидеть его она не смогла. И, облегченно вздохнув, Настя направилась домой. Скольких трудов стоило ей уговорить Любимова не провожать ее. Она была рада, что Макар ушел отсюда и, возможно, ждет ее где-нибудь около их дома. Во вся-ком случае, за Любимова сегодня она могла быть спокойной. А завтра все уладится.
Но Настя ошиблась. И ошиблась дважды. Ошиблась и на счет Макара, и на счет Лю-бимова. Ибо уже через двадцать минут после ее ухода Любимов, окрыленный счастливой мыслью о привлечении к вечеру учеников, выскочил из дому и помчался было к Галине Иг-натьевне, но тут дорогу ему преградил Макар. Криво усмехнувшись, младший Чулымов оск-лабил свои ровные желтоватые зубы.
- Погодь, маленько, учитель, поговорить надо.

9
Наступил и долгожданный день 7 ноября 1937 года. Исполнилось двадцать лет со дня свершения октябрьской революции. Своего рода юбилей, каких еще мало было на памяти у «потрясших мир» большевиков. Хотелось отметить эту дату как можно праздничнее, дабы заглушить у людей хоть надень постоянно угнетавшее их чувство страха перед возможными арестами, и доказать всему миру, что русский человек не отвык радоваться и веселиться, что русская душа по-прежнему распахнута во всю свою исполинскую ширь.
Вот и сегодня собрались тараскинцы в своей избе-читальне, чтобы отдохнуть и пове-селиться. Тесно им здесь, правда; яблоку негде упасть. Воздух через полчаса пресытился ис-парениями людских тел и голосов, и каждый новый входящий после этого поневоле задерживал на минуту дыхание, чтобы хоть немного привыкнуть к этому запаху.
Было условлено начать вечер в шесть часов с тем, чтобы занять тараскинцев часа на три, а потом устроить гуляние на свежем воздухе. Открыть вечер должен был председатель, затем с речью было поручено выступить Владимирцеву, секретарю партячейки. Он должен был рассказать о победе революции и завоеваниях социализма, о положении внутри страны, об успехах пятилетки и гигантских новостройках, а также об угрозе фашизма. Ну, а затем, полновластным хозяином так называемой сцены становился Любимов. Он вызвался вести вечер, ибо вся программа целиком была его детищем.
Когда появился Любимов, в зале воцарилась тишина. Замолчали те, кто какую-нибудь минуту назад перебрасывался словами с соседом или соседкой. Все пытались определить, чего было больше сейчас во внешности учителя — комического или трагического. По случаю такого торжественного дня Любимов надел свой почти еще новый московский костюм, нагладил и завязал галстук и... с огорчением посмотрел в зеркало: лицо его явно не влезало в рамки торжественности. Под левым глазом лоснился крупный синяк, оставшийся после разговора с Макаром. Верхняя губа вспухла и, казалось, нависла над нижней, закрыв собой алую полоску. Однако другого выхода не было, так как кроме него вечер вести было некому. Никогда еще Любимов не чувствовал себя так скверно. Легкая природная робость и без того сковывала его действия, а тут добавился еще этот синяк. Но все усиливающееся нетерпение зала заставило все же Николая Ильича выйти, так как пауза слишком затягивалась. Он взял себя в руки и посмотрел на своих «артистов».
- Ну как, друзья, все готовы?
- Чё готовиться? Чай не в городе выступаем. Все свои, — бросил скучающе Иван Ка-пелюх.
Он уже раскаивался в том, что дал Любимову себя уговорить выступить, сейчас-то он понял, что у Тараскино появится новая возможность посмеяться над ним. Но уйти Капелюх не решился — каков он ни есть на самом деле, но в глаза любому человеку посмотрит, не по-краснев.
Взгляд Любимова неожиданно встретился со взглядом Насти Авдюшиной. Нежданно для себя он заметил, что ее глаза повлажнели и, видимо, ей стоило большого труда держать себя в руках, чтобы не расплакаться. Любимов ощутил, что она будто просит прощения у не-го. Но за что? Ах, да. Ведь именно в тот день, когда он провожал ее, и состоялся этот «разго-вор» с Макаром. Но почему извиняется ОНА?! Любимову даже в голову не приходило, что во всем этом виновата Настя. Любимов отвел глаза от Насти и посмотрел на Прасковью Чулымову. Та была спокойна и смотрела куда-то в сторону.
Вроде все в порядке. Можно начинать. Любимов вышел на импровизированную сцену, стараясь не глядеть в зал. Но едва он успел открыть рот после минутной паузы, небольшой зал избы-читальни покрыл сочный голос Виктора Чулымова:
- И хто ж это тебе печать этакую поставил, милок ты наш? Уж не какой ли нерадивый ученик?
Зал загрохотал, а Виктор сидел бароном, раскинувшись на лавке, обнимая своего старшого.
- Чай, таким придурком и помрешь, а Витька? — щуплый Игнат Вавилыч казался щепкой в сравнении с таким поленом, как Чулымов. И все же Виктор получил достойный отпор своей шутке, которая была тотчас же забыта и повернута в его же сторону. Да и Семен щелкнул сына по загривку; правда, не за то, что он поддернул учителя, а за то, что сам стал посмешищем.
- Товарищи, имейте же совесть. Человек же для вас старается, — пытался всех пере-кричать Владимирцев.
Когда, наконец, все утихло, Любимов объявил номер, открывавший концерт.
- Учительница нашей школы Авдюшина Настя прочтет сейчас стихотворение замеча-тельного русского поэта Александра Сергеевича Пушкина «К Чаадаеву».
Настя стояла перед односельчанами немножко растерянная. Впервые ей приходилось выступать перед ними и от этого ее сердце билось учащенней, лицо покрылось румянцем, что, однако, делало всю ее внешность еще более привлекательной. Это не без удовлетворения отметил про себя Макар, сидевший в третьем ряду прямо напротив нее.
- Любви, надежды, тихой славы
Недолго тешил нас обман,
Исчезли юные забавы,
Как сон, как утренний туман...
Голос Насти журчал, как слабый ручеек, делающий лишь первые движения на этой сухой земле в направлении к своему могучему покровителю, чтобы зазвенеть потом с ним во всю мощь своего серебристого потока, чтобы потом своим мощным движением увлекать за собой все живое.
- Товарищ, верь: взойдет она,
Звезда пленительного счастья,
Россия вспрянет ото сна,
И на обломках самовластья
Напишут наши имена!
Настя замолчала в поэтическом порыве, будто хотела читать еще и еще. Ей казалось, что Пушкин сделал только небольшую передышку, и сейчас ее устами будет продолжать свою творческую мысль.
Наступившая в зале тишина заставила Настю прийти в чувство. Она вдруг повлаж-невшими глазами посмотрела на своих земляков и те, будто это послужило для них сигналом, дружно захлопали в ладоши, бурно выражая свой восторг.
- Ай, да девка!
- Вот те и учителша!
- Молодец, Настя!
- Молодчина, доченька!
В сильном возбуждении Настя убежала в маленькую комнату, где находились все «ар-тисты».
- Спасибо, Настя. Молодец, здорово получилось, — Любимов дружески пожал ей руку и девушка, еще больше зардевшись и окончательно смутившись после теплых слов одно-сельчан, забилась в угол, не в силах удержать слезы. «Ну что ж, начало отличное. Значит, не осрамимся. Значит, затея моя не впустую. Я очень рад». Любимов удовлетворенно потер ла-дони и пошел объявлять следующий номер, пожалуй, самый важный.
- Песню «Дан приказ ему на запад...» исполнят сейчас для вас.., — Николай Ильич на-меренно сделал паузу, — Прасковья Чулымова и Иван Капелюх.
Тараскинцы мгновенно замерли в удивленном ожидании.

10
ПИСЬМО ЛЮБИМОВА СВОЕМУ ДРУГУ
«Здравствуй, Федор!
Вот, собрался тебе написать. Заодно и с новым, 1938-м годом поздравить. Как ты там живешь, Тиша? Как твоя аспирантура? Много ли хлопот доставляет тебе дальнейшая учеба? Как наши? Пишет ли тебе Курочка Ряба-Лешка Рябский? Я совершенно потерял его следы. Да и вообще, пишет ли тебе кто-нибудь? Помнится, перед расставанием все собира-лись поддерживать связь друг с другом. Ну, я-то, понятно, из числа этих «всех» выпал сразу: кому охота писать в эту глушь. Даже ты, мой лучший друг, и то молчишь, хотя адрес я тебе сообщал.
Не знаю, как для кого, но для меня эта глушь заманчива. Как ни странно, но я доволь-но быстро привык к ней и почти совсем освоился. Может быть, это благодаря моей ужив-чивой и прилипчивой натуре? Не знаю. Одним словом, мне здесь понравилось и, если все на-чистоту, то и эта глушь живет полнокровной жизнью, и здесь есть свои прелести и недос-татки, как и везде. Конечно, здесь нет радио, даже газеты привозят через год на третий, но для меня это не страшно. Ты, я думаю, прекрасно помнишь, что я и в Москве газеты ред-ко читал.
А деревушка эта чудная. Как идти из Калиновки (это райцентр, в 18-ти км от Тара-скино), перед самой деревней огромный холм. Он у меня ассоциируется с нашими степными курганами. Холм, по-существу, если не считать кустарника, лысый, но с него открывается великолепная панорама. Видимость — прекрасная. Все Тараскино, как на ладони. Да и ла-донь-то не больно велика — 180 дворов. Дальше за Тараскино колхозные поля версты на три, там еще пару совсем уж крохотных деревушек, а за ними тайга. Я не в силах описать, что такое тайга, даже не буду пытаться это делать — тайгу нужно видеть своими глазами. Это настоящее сибирское чудо.
Где-то в километре от Тараскино протекает речушка под названием Молчунья. Она и правда, течет совсем беззвучно. Даже ветер не в состоянии вырвать у нее хоть какой-нибудь журчащий звук. Приятная речка. Даже летом вода в ней прохладная и особенно при-ятно купаться в ней в летнюю жару. Берега ее живописны той, непонятной для европейцев, неброской сибирской красотой, к которой я начинаю постепенно привыкать и которую, мне кажется, начинаю уже улавливать и понимать. Даже жгучая сибирская зима неповторимо прекрасна по-своему.
Знаешь, Тиша, если бы мне сейчас предложили переменить место (позвали бы даже в Москву), я бы отсюда не уехал, наверное.
И люди здесь неплохие. Один старик, отец нашей директрисы, Игнат Вавилыч, вооб-ще привязался ко мне. Странно, но один раз он у меня даже совета спрашивал. Представля-ешь, он, которому вот-вот восемьдесят стукнет, у меня, совсем мальчишки. Уважает, зна-чит. Приятно, естественно, это чувствовать. А девицы здешние, так вообще чуть ли не павлинами передо мной ходили в первые дни моего здесь пребывания. Из-за одной даже, моей коллеги, «разговор» у меня произошел с ее женихом. Он, естественно, мужик, риторики и пафоса не понимает. Он по-простецки, чуть что не так — кулаком в морду. А кулак у него дай боже. Позже Настя извинялась за него. Хорошая девушка, скромная, чувствительная и, главное, волосы у нее неописуемы. Я, честно, даже пожалел, что у нее жених такой мужлан неотесанный. Ей бы в коллеги нашего Вовочку Рыбкина или, коль лучшего нет, так хотя бы меня, а не этого... Как увидишь порой, какое несоответствие человеческих судеб в одной се-мье, аж сердце кровью обливается. Подумаешь, зачем только люди иногда женятся. Только лишь затем, чтобы детей делать, да чтобы жена чтила мужа своего, да чтобы дом толь-ко лишь на своих плечах держала... Пускай он и любит ее, но делает тем не менее свою жену несчастной, пускай по-хорошему, не по-злому, но все же несчастной. А женщины так часто этого не понимают.
Начинаю замечать, что на меня заглядывается подружка Насти и сестра этого ее жениха. Она хорошая девушка, но меня к ней не влечет. Видимо, у нас с ней несоответствие судеб.
А больше всего меня влечет в школу. Знаешь, когда я ехал сюда, даже не задумывался, что еду в сельскую школу. А приехал: школа деревянная, учеников в классе на пальцах можно пересчитать, да и учителей-то всего трое со мной. Одним словом, благодать. И самое глав-ное, детишки почти все смышленые, к науке тянутся, прямо в рот тебе заглядывают, когда им что-нибудь рассказываешь. А один, так не только в рот заглядывает, а, кажется, готов всего тебя заглотнуть.
Одним словом, столько впечатлений всего за несколько месяцев. И работа пока мне нравится, и жить есть где. Представляешь, специально для меня будто держали пустым флигелек одного местного кулака. Так что, если соберешься, Федор, приезжай. Встречу хле-бом-солью и сибирским чаем. Понимаю, что далеко и дорого, но, ей-богу, не пожалеешь, если приедешь.
С искристым сибирским приветом, твой Николай Люба!
25 декабря 1937 года».

11
Прошумела, прозлилась вьюжная и жгучая сибирская зима. Оттрещали свирепые мо-розы, словно их и не было. Отбесилась снежная метель; отвылась, отстонала пурга. Сызнова начиналась борьба природы за жизнь, борьба суровая, нешуточная. Нелегко, ай, нелегко да-ется победа. Уж и месяц май стоит у руля, а еще там и тут можно увидеть свинцовые, мрач-ные словно сама смерть, снежные сугробы. Уж и ласточки появились, а ночью когда-никогда еще как ударит мороз, аж затрепещет все и застонет, и завоет, и заплачет. И все же неодоли-мые силы жизни, пусть медленно, но уверенно, надолго и бесповоротно берут свое. Вот и Молчунья-река уж разговорилась. Май — единственная пора, когда она подает голос. Не от того ли и любят сельчане в это время приходить на ее берега и слушать, слушать? Все обиды и горести, все удачи и радости выскажет река в эти дни своим слушателям, чтобы потом сно-ва замолчать до следующего ледохода.
Да и тайга об эту пору оживает. Да и как же ей не ожить, коль пришла пора созывать всех на брачный пир, коль пришла пора просыпаться самому хозяину, коль сквозь густые, плотные колючие ветви впервые согрело землю и растительность своим материнским теплом, впервые оглядело хозяйским оком свои владения почти летнее солнышко. Наступило как раз то мгновение, когда не нужно еще ни о чем заботиться, когда можно просто радоваться пробуждению жизни, вдыхать еще влажный, таежный смолистый запах, наблюдать, как пар от прогревающейся земли мягко стелется сначала совсем низко, покрывая своей прозрачной вуалью траву и кустарники, затем низкие деревца, а потом вздымается все выше и выше, в лазорево-синие небеса, и, найдя своих братьев и сестер — молочно-белые облака, сливается с ними в едином организме, в едином теле, чтобы позже, когда-нибудь вернуться назад, на землю, теплыми, нежными каплями весеннего дождя, в этом бесконечном и беспрерывном водовороте жизни.
Май — эго горячая пора для сельчан. Зашевелились и они — как-никак, взошли ози-мые, засеваются яровые, а это главное для деревни. Вот так и живут они из года в год, изо дня в день: вчерашним днем думая о сегодняшнем, сегодняшним — о завтрашнем, а завтра, кто знает, может быть, придется думать о далеком будущем.
- Вот так, дети, хитрость, коварство и жестокость Василия Шуйского, с одной сторо-ны, и доверчивость, некоторая нерешительность и человеколюбие Ивана Исаевича Болотни-кова, с другой стороны, привели к поражению этой первой в России крестьянской войны, этого невиданного дотоле народного восстания против беспощадной эксплуатации, против непосильных налогов, против жестоких помещиков и царя.
Произнеся последнюю фразу на едином дыхании, Любимов почувствовал, как на лбу у него выступили капельки пота. Он помолчал минуту, вытерев платком нот, и посмотрел на притихший класс. Ему нравилось, как дети слушали его. Пускай они почти не задавали ему вопросов, но он видел, что сумел привить ученикам любовь к этому предмету. А не это ли самое главное для учителя?
Вот уже заканчивается учебный год, а на его уроках всегда тихо и не было еще ни од-ного пропуска. И это также не могло не радовать учителя. Он улыбнулся.
- На сегодня, дети, урок закончен. Вы свободны.
И тут же застучали крышки парт. Тут же Славка Озорнов дернул Дашу Степняк за ко-су и, как всегда, первым пулей вылетел из класса. Постепенно школа опустела и только за-держался, как всегда, Ваня Бадейкин. Он еще несколько секунд сидел молча, затем неслышно встал, вздохнул и, взяв свою сумочку с книжками, пошел к выходу. У самой двери он остановился и повернулся лицом к Любимову.
- До свиданья, Николай Ильич.
- До свиданья, Ванюша. Иди отдыхай.
Когда за Ваней закрылась дверь, Любимов, поставив локти на стол, сжал ладонями го-лову. Ему было тяжело и грустно. Он чувствовал в своей душе какую-то перемену. Хорошую перемену. Но оттого, что он не мог вынести эту перемену наружу, от того, что она сидела глубоко внутри него, и о ней никто на свете не знал, ему было еще тяжелее. Весна подействовала на него опьяняюще и отрезвляюще одновременно. Он стал замечать, что порой делает какую-нибудь работу, думая совсем о другом; читая книгу, он никак не мог сосредоточиться и по этой причине ему приходилось читать одну и ту же страницу по нескольку раз. С другой стороны, он не без удовольствия отметил, что чувствительность зрения у него намного улучшилась. Сейчас он стал замечать то, на что раньше вовсе не обращал внимания, чего раньше просто не видел.
Как нужен ему сейчас друг, человек, которому бы он смог поведать самого себя, кото-рому смог бы открыть свою душу, будучи уверенным в том, что она после этого останется такой же чистой...
- Николай, что с тобой? — легкое прикосновение к его плечу чьей-то руки вывело Любимова из небытия.
- Что?! — он повернул голову и резко встал. Перед ним стояла Настя.
- Что с тобой, Коля? Тебе не плохо?
- Да... То есть нет, н-нормально, — он тряхнул головой.
- Я позвала тебя раз — ты не отозвался, другой — ты молчишь. Думаю, уж не заснул ли?
- Да нет, я просто задумался. Сам не знаю, как, — Любимов ответил улыбкой на улыб-ку Насти. — Просто со мной что-то непонятное творится.
- Так весна же, — Настя кивнула головой в направлении окна и тут же сама пошла к нему.
Любимов стоял, не зная, как себя вести.
- А... у... тебя дело есть ко мне, или просто так?..
- Просто так, — Настя резко обернулась и посмотрела на Любимова. Но тут же, когда их взгляды встретились, она опустила глаза и слегка покраснела.
- Мы вот уже почти год знакомы, а друг о друге практически ничего не знаем. Нехо-рошо? — она глядела куда-то вниз и голос, казалось, уходил туда же.
- Н-не хорошо, — кивнул он в ответ и посмотрел на Настю удивленными глазами.
И тут ему показалось, что он понимает, откуда пришла к нему эта тоска.
- Но ведь мы и не стремились что-либо рассказывать друг другу о себе.
- Верно. А ведь зря, правда?
Зрачки Любимова расширились, глаза выражали недоумение и... догадку. Икры его ног задрожали. Он мимо воли разглядывал Настю всю — с ног до головы. Настя это чувство-вала и также дрожала всем телом. Рот его был слегка приоткрыт, будто он постоянно что-то хотел сказать. Наконец, он робко сделал шаг вперед. Тут Настя подняла голову и посмотрела ему в глаза. Рот Любимова тотчас же непроизвольно закрылся, а сердце забилось учащенней.
- Я н-не понима-аю, — протянул он.
- Совсем? — Любимов заметил, как губы у Насти повлажнели.
Не в силах что-либо сказать, он молча закивал головой. Она недовольно сжала губы и тоже мотнула головой. Молчание длилось целую вечность. И тут Любимов почувствовал, что он становится невесомым — чья-то сильная, заботливая рука незаметно сняла тяжелый груз с его души. На мгновение забывшись, он облегченно вздохнул.
Настя не могла больше смотреть на Любимова, она почувствовала, что ее глаза покры-ваются влагой. Часто заморгав, она отошла к окну и прижалась к стене.
- Ты не... — все мышцы на лице Любимова напряглись до предела.
- Нет!
- Это...
- Да!
- А как же... Макар?
- Он получил повестку. Его через несколько дней забирают в армию, — и тут Настя решительно повернулась к Любимову. — Но я не понимаю, при чем здесь Макар? С ним я разошлась уже давно.
- А он?
- Этого я не знаю. Не интересуюсь.
- Но ведь это же...
- Ну и что?! Он ведь тоже не всегда мягкий и чувствительный.
- А он... знает об этом?.. Ну, об этом?
- Не знаю, — она снова посмотрела на Любимова, а он уже давно не спускал с нее глаз.

12
- Эх, Макарка, и гульнем же мы с тобой на прощаньице! — Виктор хлопнул брата по плечу и от удовольствия аж глаза закатил. — Ниче, братуха, и в армии жить можно. Главное, вовремя подсуетиться и ущипнуть не опоздать. А ты, я думаю, не из сереньких.
- Чему мальчонку учишь, — недовольно проворчала Дарья.
- Хо-хо-хо! Маманя, где ж вы мальчонку-то видите? Это вот этот бугай, что ли, маль-чонка? — Виктор хлопнул Макара по спине, но тот взорвался и тут же вскочил.
- Хватит, Витька, клыками сверкать! Ты не волк, я не ягненок.
Макар огромными шагами измерил комнату, вышел в сени и оттуда, сердито хлопнув дверью, на улицу. У Виктора от неожиданности и удивления челюсти так и остались полуот-крытыми.
- Вот, маманя, видели, как этот мальчонка старших почитает?
- И поделом тебе, хреновина тертая, — вышел из чулана Семен Чулымов с большим куском сала. — Чего зубы скалишь, как тот конь при виде кобылы? Тебе бы гульнуть, а пар-ню маета. Пошел бы сам послужил, тебе, я чай, тоже полезно. Испытал бы на своей шкуре, что это такое, не гыгыкал бы. Время-то сейчас вон какое. Того и гляди, кто-нибудь на нас полезет.
- Господь с тобой, Семен. Чего городишь-то? — отмахнулась Дарья.
- А ты, коль страшно, сунь в ухи затычки и не слушай.
Сердито гоняя вверх-вниз желваки, Семен подошел к столу и стукнул куском сала о стол.
- Готовь жратву, старуха. Чай, не приемыша провожать будем — сына родного. Я для Макарки ничего не пожалею.
Макар искал встречи с Настей. Ему хотелось попрощаться с ней, расстаться по-доброму, по-хорошему. Он даже не ожидал, что будет так переживать их ссору и разрыв. Он искал Настю и в то же время не хотел первым подходить к ней и заговаривать с ней, хотя и чувствовал свою вину.
Уже неделя прошла с того дня, как Макар получил повестку о призыве. За это время он, неожиданно для всех, посерьезнел, остепенился и даже возмужал. От компании Капелю-ха, к которой у него никогда не лежало сердце, он откололся окончательно. И, как это ни больно, именно сейчас он заметил, что друзей, настоящих друзей (а не дружков) у него не было. Не с кем ему было разделить последние минуты перед большой дорогой.
Незаметно для себя он свернул на улицу, ведшую к школе. Он втайне надеялся столк-нуться с Настей. И в этот момент до его ушей донеслись звуки потрепанной гармоники Капелюха и вслед за этим чуть хрипловатый голос самого Ивана:
- Эй, гармоника, играй-веселись,
Эх, душа моя, свернись-развернись…
«Нет, эта встреча сейчас как раз совершенно ни к чему». Макар резко повернулся и, прибавив шагу, скрылся в довольно узком переулке, не имевшем конца и выводившем в чис-тое поле.
Макар был уже за деревней, на полпути к реке, когда услышал голос Насти. Он обер-нулся на ее зов и ветер подхватил полы его расстегнутой телогрейки и устремил их назад, в ту сторону, куда только что шел Макар, как бы не желая смириться с его остановкой.
- Макар, я была у тебя, мне сказали, что ты куда-то подался. Я и подумала, уж не к Молчунье ли?
Настя остановилась перед Макаром, вся запыхавшаяся и зардевшаяся. Симпатично непослушные локоны выбились из-под платка и делали ее лицо еще более миловидным и по-детски выразительным.
- Настена, как хорошо, что ты пришла. Если б ты знала, как я хотел тебя видеть, — он подошел к ней, обнял и поцеловал в щеку.
Настя слегка отстранилась и, глядя прямо в глаза Чулымову, после некоторой нереши-тельности произнесла:
- Макарка, я хочу тебе сказать... — она замялась.
- Только не надо ничего плохого, — умоляюще посмотрел на нее Макар.
- Я не смогу быть на твоих проводах.
- Почему?!
- Маму нужно везти в Калиновку. Захворала она что-то сильно. Третий день с постели не встает. А папа, сам понимаешь, в такое время отлучиться не смеет.
Макар непроизвольно задвигал головой, подошел к Насте почти вплотную и, глядя на нее, не моргая, срывающимся голосом закричал:
- Почему, Настя? Зачем? Ведь это же больно! Мне больно, Настя. Понимаешь?
Он обхватил ее плечи, затряс их, потом, опомнившись, отпустил и отвернулся.
- Ты ведь мне тоже иногда больно делал, Макарка. Но никогда не чувствовал этого.
- Прости, я ведь не со зла, — не оборачиваясь, ответил Макар.
- А знаешь, когда не со зла, бывает намного больнее и обиднее. Но я прощала... пока любила...
Боясь поверить в то, что услышал, Макар медленно поворачивался.
- А сейчас?
- Разные мы с тобой, Чулымов.
Это «Чулымов» резануло его в самое сердце. Дыхание его стало глубже, внутри легких почувствовалась прохлада.
- С каких это пор?
- Да с самого детства, Макарка. Просто боялась в этом признаться тебе... да и себе то-же. Закрывала глаза и...
- А учителишка этот открыл их тебе, хочешь сказать, да?
- Да! — почти одновременно с ним выкрикнула Настя, но тут же остыла. — Прости, Макар. Я ведь совсем не то хотела... я ведь перед прощаньем... — она от волнения начала по-кусывать губу. — Я ведь проститься хотела, Макар, наедине, чтоб никто не видел и не слы-шал.
- Прощайся, — безразлично сказал он.
Настя не знала, что сказать, и стояла молча, потупившись и не зная, куда деть свои ру-ки.
- Ну, что же ты, — Макар измерял ее с высоты своего роста.
На его бычьей шее вздулись вены и было видно, что он едва сдерживает себя, чтобы не броситься на колени перед этим хрупким созданием, так измучившем его, неотесанного детину, который-то и ласки, истинно женской ласки, почти никогда не чувствовал на себе, и все хорошие его чувства по большей части заглушались сначала грубыми окриками и на-смешками его отца, а потом и старшего брата. И вот, благодаря этой девушке, его добрые чувства иногда могли прорываться наружу, но их в его душе осталось так мало, что, Макар ощущал это, порой не хватало даже для Насти. О, как он за это ненавидел себя! А еще боль-ше отца и брата, которые постоянно пытались освободить его от всего личного, Макаркино-го, и оставить лишь то общее, чулымовское, что объединяло и роднило всю их семью.
- Прощай, Макар, и прости. Разные мы. Ничего у нас с тобой не получится.
Слезы ручьем брызнули из ее глаз, она закрыла их рукой и, повернувшись, побежала.
- Настя! — он в несколько прыжков догнал ее, остановил, схватив за плечи и, обойдя ее, прижал к себе. — Я люблю тебя, Настя, люблю!
Макар посмотрел на нее и стал целовать ей все лицо жарко и необыкновенно нежно.
- Не надо, — простонала девушка, пытаясь освободиться из его объятий, но Макар еще крепче сжал ее.
- Я люблю тебя. Люблю навсегда!
- Не надо! — наконец, Настя вырвалась и побежала.
- Настя! — Макар упал на колени и заплакал. — Настя, я люблю тебя, — голова его все ниже склонялась к земле. Он не стеснялся слез, пожалуй, впервые в жизни.
- Николай Ильич! Товарищ учитель!
Любимова остановил неожиданный женский оклик. Он посмотрел в ту сторону, отку-да его звали. Это была Прасковья Чулымова. Любимов узнал ее сразу и не знал, что теперь делать: подойти к ней или сослаться на занятость, извиниться и уйти. Пока он раздумывал, Прасковья сама подошла к нему.
- Что-то вы Коленька, стали избегать меня. Даже не здороваетесь.
- Здравствуй, Прасковья. Извини. Все некогда, все дела... Вот и сейчас.
- Ну да, я понимаю. Учебный год кончается, и все в той же упряжи.
- Да, вот... Сама знаешь, а обижаешься, — Любимов даже улыбнулся.
- Знаю, потому вот и решила тебя во что бы то ни стало поймать. Такой день не часто бывает и отказываться не смеешь.
- А что за день? — искренне удивился Любимов.
- Как?! Ты разве не знаешь? Макарку нашего провожаем в армию.
- A-а! Ну и что? Я-то здесь при чем? Меня же ведь не звали, — Любимов хотел было продолжить свой путь, но Прасковья схватила его за руку.
- Ну, а если я позову, пойдешь?
- Да и... Макару это не понравится, — немного замялся Любимов. — Он ведь меня не любит.
- Что с того? Тебе мало, что я тебя люблю?
Любимов удивленно посмотрел на Прасковью. Она была совершенно серьезной, вы-зывающе глядя на него, но уже буквально через секунду вполне искренне расхохоталась. И все же Любимов успел поймать в ее глазах какую-то искорку печали и еще чего-то очень нежного и жалостливого. Он с трудом отогнал комок, подступивший к самому горлу.
- Так придешь?
- Приду, если просишь. А сейчас извини, у меня действительно дела.
- Смотри, буду ждать, — Прасковья еще долго смотрела вслед Любимову, а тот, чув-ствуя это, не решался оглянуться.

13
На всю деревню разносилось веселье из чулымовского двора. Провожали в армию Макара. Едва ли не половина тараскинцев сидела в этот час у Чулымовых, а уж то, что все мужики были там, это точно. Даже председатель, Антон Завозин, с секретарем партячейки. Да и то — не каждый ведь день из Тараскино парней в армию берут: после принятия закона о всеобщей воинской обязанности Макар был первым. А за ним уже целый взвод на выданье. Все хлопцы крепкие, ядреные; такими любая армия любого государства гордиться будет...
Настя не совсем правдиво сказала Макару. То, что ее мать, Вера Григорьевна, была больна — верно, но не настолько тяжело, чтобы везти ее в больницу. Сказалась старая бо-лезнь — ревматизм ног. Когда-то, еще в ранней молодости, она застудила их, пробираясь че-рез тайгу по студеным ноябрьским болотам. Укрывала она тогда от царских жандармов сво-его жениха Максима Авдюшина, молодого рабочего-кузнеца, одного из организаторов не-удавшейся стачки в Калиновке. С тех пор вот по временам и дают себя знать ледяные боло-тистые корки, хоть и довольно успешно лечила различными травами да настойками Веру ее мать. Однако до конца выгнать хворь не удалось. Вот и сейчас скрутил Веру Григорьевну ревматизм, и должна была Настя одна хлопотать по хозяйству. Но главной причиной отказа Насти прийти к Макару была та, что не хотелось ей бередить старые раны, ворошить про-шлое. Она ведь действительно полюбила Любимова и, найдя в нем взаимное чувство, окон-чательно отказалась от Макара, хотя сделать ей это было нелегко. Она ведь привязчива, как кошка. Она из той породы людей, которые готовы идти за тем, кого они полюбят, куда угод-но и, если суждено будет с ним расстаться, этому человеку они оставляют кусочек самое се-бя, частицу своего организма. Так и случилось у Насти с Макаром.
И все это она переживала молча, одна, ни с кем не делясь. Даже с матерью.
- Макарка, там этот, учитель пришел, — Виктор нагнулся к самому уху брата. — Вы-гнать, аль как?
Макар быстро отыскал глазами ладно скроенную, широкоплечую фигуру Любимова, который как-то робко переминался с ноги на ногу, не зная, куда себя деть. Странно, но сейчас Макар не почувствовал никакого озлобления при виде этих больших, близко посаженных глаз, этой белокурой головы и усов Любимова. Ему даже приятно стало, что вот и он, учитель, приехавший из самой столицы, пришел попрощаться с ним, Макаром Чулымовым, и носа не казавшего дальше Калиновки и окрестных деревень.
- Нет, зачем же. Коль пришел, значит, гостем будет.
В этот самый момент к Любимову подошла Прасковья.
- Пришел все-таки. Спасибо! Я-то думала — обманешь.
- Что ты! Слово мое — честное. Раз сказал, значит исполню.
- Хорошо, коли так. Пойдем, я и место возле себя тебе припасла.
Она пошла вперед, а Любимов, идя за ней, все искал глазами Настю.
- Ба-а, кого я вижу, — Капелюх приподнял свой стакан. — Товарищ учитель, какая честь. Вот мы вас сейчас попросим, товарищ учитель, сказать нам тост. А то что-то в горле драть начинает, а все молчат.
- А и верно, учитель, скажи тост, — поддержал Капелюха Семен Чулымов, сидевший рядом с меньшим сыном. — Прасковья, налей-ка гостю да покрепче.
Любимов, едва только успевший положить в рот несколько кусочков студня, растерялся. Не ожидал он, что все взоры тотчас же устремятся на него. Кровь прилила к лицу. Он посмотрел на Макара и встал. Все, как по команде, замолчали, ожидая, что скажет Любимов. А он поднял стакан и какую-то секунду стоял, задумавшись.
- Знаете, давным-давно я жил в детском доме у себя на родной Украине. Там было много детей, около шестидесяти. Мы, бывало, ссорились, кричали, даже... дрались иногда, — Любимов улыбнулся и веселый шумок прогулялся по всему застолью. — Но когда дело до-ходило до каких-нибудь событий, дат или просто... что-нибудь отмечали, то все, весь дом, и дети, и воспитатели собирались вместе и веселились вместе, и радовались все вместе и ис-кренне, а ежели с кем-нибудь случалась беда или горе, переживали и сочувствовали все тоже вместе. И все это называлось дружбой, большой и широкой дружбой всех детдомовцев... И вот, когда я увидел здесь, на проводах вашего земляка, Макара Чулымова, практически всю деревню, я сразу вспомнил наш детдом и у меня так светло и радостно на душе стало.
Любимов замолчал, обводя всех взглядом. Все молча ждали.
- Я предлагаю выпить за дружбу. За большую человеческую дружбу и искреннюю лю-бовь.
Любимов на одном дыхании выпил водку и сел, взяв рукой соленый огурец, который ему заботливо положила на тарелку Прасковья.
- Вот это сказанул, учитель.
- Да, за такой тост грех не выпить.
- Слишком уж длинный был тост, мог бы и покороче.
- Тебе, Гуляшка, все б из бутылки да в стакашку, а из стакашки да в прогнившую нут-ряшку, — под ржанье всей своей компании, отыскав место для слов во рту, набитом до отка-за, проговорил Капелюх. И уже прожевав почти все, закончил:
- Никакой чувственности в тебе нету, забулдыга ты дешевенький.
Через некоторое время Любимов почувствовал, что его кто-то тронул за плечо. Он обернулся. Сзади него стоял Макар.
- Слышь, учитель, выдь на минутку. Пару слов сказать надо.
Вытерев рот полотенцем, Любимов перелез через лавку и отошел, провожаемый рев-нивым взглядом Прасковьи. Они подошли к забору и остановились. Макар вынул из кармана пиджака пачку папирос «Беломорканал» и предложил Любимову.
- Спасибо, не курю.
Макар закурил и немного помолчал.
- Слышь, Николай, ты это, ты прости меня за давнишнее. Не по злобе, от ревности. Ты ведь неплохой человек, я думаю, простишь меня.
- Ну, что ты, Макар. Я про то уж и думать забыл. Забудь и ты. Я не сержусь. Дело-то ведь молодое.

14
Трудно себе поверить, какую штуку судьба проделала с Алексеем Рябским. Учился парень в пединституте, увлекался историей, готовил себя к роли учителя и вдруг... Получив диплом, пошел в военкомат и попросил направить его на курсы красных командиров. Впро-чем, и красный командир тоже своего рода учитель. Воспитывать молодых бойцов доверяют не каждому.
Повезло Алексею после окончания курсов. Его направили служить в Ленинградскую область. Правда, недалеко была граница с Финляндией, но, впрочем, особых неудобств от этого он не испытывал.
Получив в подчинение взвод, Алексей с энтузиазмом начал постигать азы командова-ния людьми. Он легко входил в контакт с молодыми бойцами и те отвечали ему взаимностью. Вот и первые учения на полигоне прошли успешно. Едва Алексей отошел от них, как к нему в комнату вошел вестовой.
- Товарищ комвзвода, вас приглашает к себе комполка.
- Хорошо, сейчас буду.
Признаться, Алексея несколько удивило это приглашение. Учения его взвод прошел нормально — в числе первых, правда, не был, но и среди отстающих не значился. Возможно, командир полка хочет поближе с ним познакомиться. Это вполне естественно. Оправив фор-му, пригладив ладонью волосы, Алексей постучался в дверь и тут же открыл ее и вошел в кабинет, вытянувшись в струнку.
- Комвзода Рябский прибыл по вашему приказанию...
Алексей осекся и удивленно посмотрел на сидевшего за столом незнакомого ему чело-века в звании полкового комиссара. Тот же встал, вышел из-за стола и, благожелательно улы-баясь, пошел навстречу Алексею, заранее протягивая ему руку для приветствия.
- Проходите, комвзвода. Рад с вами познакомиться.
Полковой комиссар подвел Рябского к черному кожаному дивану, пригласил сесть и сам устроился рядом.
- Не удивляйтесь, что вместо командира полка с вами буду разговаривать я. Товарища Павлова срочно вызвали в штаб дивизии, и я решил воспользоваться случаем, чтобы позна-комиться с вами поближе.
Полковой комиссар расстегнул нагрудный карман кителя, достал оттуда портсигар, раскрыл его и протянул Алексею.
- Курите!
- Спасибо, — Алексей взял папироску, другую вытащил сам комиссар, спрятал порт-сигар, помял в руках папиросу и, поднявшись, пошел к столу за зажигалкой. Прикурил сам, поднес огонек Рябскому.
Несколько раз затянувшись, он прошелся по кабинету. Продолжая вышагивать, заго-ворил:
- Вы мне стали интересны, Рябский, тем, что пренебрегли карьерой историка, которую прочили вам ваши педагоги, и решили связать судьбу с Красной Армией. Похвальная, скажу я вам, метаморфоза, но, если честно, для меня совсем не понятная. Что побудило вас, молодой человек, так круто изменить свою жизнь?
Алексей порывался встать, но комиссар жестом осадил его.
- Сидите, сидите.
- Ну, во-первых, жизнь свою я не менял, тем более круто, — Алексей внимательно взглянул на невысокого роста комиссара. — Мое мировоззрение каким было, таким и оста-лось. Просто я почувствовал, что история — не мое призвание, хоть и учился я легко. Захоте-лось испытать себя в более мужской профессии. К тому же, видимо, это у меня наследствен-ное — мой отец в гражданскую ротой командовал...
- А чем сейчас занимается ваш отец?
- Сейчас он на заводе токарным цехом командует.
- Член партии?
- Еще с ленинского призыва.
- А мама?
- Мама — учительница, беспартийная.
- Вы — комсомолец?
- Так точно.
- А как у вас складываются отношения с Лидией Пономаренко?
Рябский вздрогнул. Какие-то подозрения начали закрадываться в его душу. Странный какой-то этот комиссар: спрашивает про отца и мать, а сам осведомлен даже о его неудачном жениховстве с Лидой.
- Мы с ней порвали...
- До ареста ее отца — врага народа, или после?
Алексей испуганно посмотрел на комиссара.
- Я даже не знал, что он арестован.
Увидев, что Алексей уже докурил папиросу, комиссар взял со стола пепельницу и по-дошел к дивану. Алексей молча поблагодарил и, затушив окурок о край, оставил его в пе-пельнице. Комиссар сделал то же самое, вернулся к столу и сел на место комполка.
- Этот разрыв произошел по вашей инициативе или?..
- Послушайте, это что, допрос? — не выдержал Алексей и встал.
Ни один мускул не дрогнул на лице комиссара.
- Ах да, — улыбнулся он. — Я же забыл вам представиться. Я — полковой комиссар Рушадзе. А теперь садитесь, комвзвода, и постарайтесь ответить на мой вопрос, потому что это, если вам так угодно, не допрос, а просто дружеская беседа.
- Нет. Это была ее инициатива, — голос Алексея был взволнованно-дрожащий и он ничего не мог с собой поделать. Ему хотелось прекратить этот разговор, встать и уйти, но какие-то гипнотические волны исходили от Рушадзе, не позволявшие Алексею уйти.
- Она вам не объяснила, почему решила с вами порвать?
- Нет.
- Вы знаете, кто ее родители?
- Отец — известный геолог, профессор Владимир Павлович Пономаренко...
- И не менее известный шпион...
- Не понял? — Алексей медленно поднялся, на лбу выступила испарина.
- Да, да, молодой человек. Как оказалось, геолог Пономаренко разведывал не только недра нашей социалистической родины. Теперь, я думаю, вы понимаете, что за связь с доче-рью врага народа вас по головке не погладят.
- У меня с ней не было связи, мы просто любили друг друга.
- Но пятно-то, пятно все равно осталось.
Алексей был в шоке. Он не мог поверить, что Владимир Павлович оказался каким-то шпионом. Да и почему он должен верить человеку, которого видит первый раз в своей жиз-ни?
- Почему я должен вам верить, товарищ полковой комиссар? — невольно мысли Алексея вырвались наружу.
- Такими вещами не шутят, товарищ красный командир, — налет благожелательности сошел с лица Рушадзе. Их взгляды встретились и несколько мгновений они молча смотрели друг на друга.
- Впрочем, из любой, даже самой неприятной, ситуации бывает выход, — нажимал Рушадзе на уже почти повергнутого собеседника.
- Вы — из НКВД? — наконец решился спросить Алексей.
- Вы догадливы, комвзвода.
- И что вы мне хотите предложить?
- Ну, вот теперь и начинается наш деловой разговор, — Рушадзе удовлетворенно по-тер руки, достал еще одну папиросу, уже не предлагая Алексею, закурил. Откинулся на спинку стула.
- Забудьте обо всем, о чем мы только что с вами говорили. Это ведь уже прошлое, не так ли?.. Вы с кем-нибудь в полку уже сдружились?
- Вы предлагаете, мне стать вашим осведомителем?
- И, представьте, мы за это хорошо платим.
- Я ведь одинок, мне много денег не нужно.
- А родители?
- Отцу с матерью на двоих вполне хватает их зарплаты.
- Не горячитесь, молодой человек! Я бы, например, посоветовал вам поближе сойтись с командиром вашего батальона Усиевичем.
- Нет!
- Что — нет?
- Я не могу сходиться с человеком, которого, во-первых, мне навязывают со стороны, а во-вторых, который мне антипатичен.
- А кто симпатичен?
- А это уже, простите, не ваше дело. Я пока еще не ваш клиент.
- Вот именно — пока, — Рушадзе явно занервничал.
- Разрешите идти, товарищ полковой комиссар?
- Подумай, Рябский. А то ведь иногда и прошлое может сказаться в будущем.
- Разрешите идти?
- Ну что ж, товарищ красный командир, идите. Но, если что надумаете, позвоните мне вот по этому телефону, — Рушадзе протянул Рябскому вырванный из блокнота листок с за-ранее написанным номером телефона.
Алексей стоял, не зная, как быть. Взять листок — значит, фактически согласиться на сотрудничество. Не взять — самому можно навлечь на себя беду. А, впрочем, о какой беде идет речь? Он чист, как солнечный луч.
- Извините, товарищ Рушадзе. Я не хочу и не буду звонить вам по телефону. Значит, и телефон брать нет смысла.
Алексей вышел. Он был весь в испарине. Расстегнул верхнюю пуговицу. Вдохнул полную грудь воздуха. Пошел на плац, где его заместитель, старший сержант Онопко прово-дил занятия по строевой. Алексей не стал подходить к взводу, следил за ним издалека. И вдруг в глаза ему бросился новобранец, на голову превосходивший всех остальных. Даже странно, что он его до сих пор не замечал. До этого ему казалось, что все солдаты-новички на одно лицо. Разговор с энкавэдешником заставил его внимательнее присматриваться к людям, его окружающим.
Встретив проходившего мимо старшину роты, Рябский задержал его и, кивком головы указав на гиганта, спросил:
- Что это у нас за Илья Муромец такой объявился, старшина?
- Если не ошибаюсь, Макар Чулымов. Призвался из Сибири, товарищ комвзвода.
Старшина не ошибся — это действительно был Макар, волею судьбы которому выпа-ло служить во взводе Алексея Рябского.

15
Щедрое июльское солнце от души пригревало землю, словно извиняясь перед ней за свое зимнее бессилие. Вовсю буйствовала зелень и живность своими чистыми голосами поч-ти беспрестанно оглашала округу, приветствуя по-своему лето на своей родной земле.
Каких-нибудь еще три месяца назад ни он, ни она не могли бы и подумать, что им так трудно и так скучно будет друг без друга. А сейчас Любимов и Настя каждый день гуляли вместе, вопреки косым и любопытным взглядам тараскинцев, и не могли надышаться одним и тем же воздухом, не могли насмотреться на одно и то же небо, не могли насладиться одним и тем же чувством.
Первые дни после своего сближения они все больше молчали, не решаясь первым пре-рвать молчание, да и не зная толком, о чем говорить в такие минуты. Затем неловкое, сковы-вающее обоих молчание начало отступать, и они почувствовали, как неведомой силы камень наконец-то свалился с их плеч, как комок, сжимавший их горло, скатился вниз, и ими овладело вполне естественное поведение, все их члены и суставы приобрели вполне органические жесты и движения.
- Мне всегда нравится, когда ты рассказываешь о своем детстве, — они шли, взявшись за руки, по тайге, не различая ни тропок, ни направления, просто шли, куда вели их ноги. — А вот о родителях своих ты даже не упомянул.
- Это, наверное, потому, что я их почти не помню.
Любимов на минуту замолчал, задумавшись. Он смотрел себе под ноги, разгребая ими многолетний слой опавшей, пожелтевшей листвы и хвои, будто там, под ним, пытался рас-смотреть то, о чем сейчас думал.
- Мама умерла от тифа в двадцатом году, а отца еще раньше беляки изрубили прямо на наших глазах. После этого я год у тети жил, но у нее, кроме меня, еще семеро было.
Довольно рано я понял, что быть кому-то обузой — ниже моего достоинства. А что было делать? В то время уже таких, как я, ни на какую работу не брали, к нэпманам же в ус-лужение я идти не хотел. Не знаю почему, но я их уже в то время сильно невзлюбил. Может потому, что меня один из них сильно избил за то, что я у него хотел что-то стянуть. Что именно, я уже не помню. И пошел я бродяжничать, стал беспризорником. Вскоре прибился к одной шайке таких же сорванцов, как я. А потом попал в колонию для беспризорных, пере-именованную впоследствии в детский дом имени Первого мая.
Через секунду Любимов улыбнулся и немного оживился.
- Но, как ни странно, мне почему-то гораздо лучше запомнились годы моего бродяж-ничества, чем детдомовские дни. Может быть потому, что тогда дух свободы, дух вольности играл во всех членах нашего организма? Не знаю.
И вдруг Любимов, отпустив Настину руку, побежал вперед, затем остановился, повер-нулся к ней лицом, обхватил левой рукой кедровую сосну и, набрав полную грудь воздуха, разом выдохнул:
- Кто дорог мне и в штиле, и в ненастье?
И эхо, этот чуткий улавливатель человеческого настроения, этот природный телепат, тут же ответило:
- Настя-а... Настя-а...
Настя рассмеялась и побежала к Любимову.
- С кем разделю свое большое счастье?..
- С астей... С астей...
- Эгей, эхо! Еще: Настя, Настя!
И эхо послушно повторяло.
Настя обняла Николая и сквозь смех просила:
- Перестань дурачиться. Ну, перестань же.
- Не перестану-у! — тем же тоном, каким он разговаривал с эхом, ответил Любимов. — Заставить замолчать меня сможет только твой поцелуй-уй...
«Поцелуй-уй! Поцелуй-уй!» вторило эхо и, я думаю, сейчас оно жалело, что не было рядом с ним такого чудесного создания, как Настя, чтобы оно смогло и его согреть сладким, волшебным поцелуем.
Потом снова некоторое время они шли вперед, не разбирая дороги. Им было хорошо. Казалось, на всей планете их было только двое. Как Адам и Ева...
Вдруг Настя, наступив на что-то мягкое, вскрикнула. Они глянули вниз и замерли от изумления. На земле, распластанный, лежал мальчик лет двенадцати-тринадцати. Глаза его уже остекленели, лицо стало мертвенно-бледным, но тело остыло еще не до конца.
- О боже! Откуда здесь, в этой глуши, взялся мальчик? — Настя прикрыла рот ладо-нью и испуганно посмотрела на Любимова.
Тот наклонился, закрыл мальчонке глаза и долго о чем-то размышлял.
- Ты ничего не слышала или не читала о потере ребенка? Или о том, что кто-то сбежал из дому?
- Нет, — немного подумав, ответила Настя.
- Странно, насколько я в этом разбираюсь, этот мальчик умер естественной смертью. Во всяком случае, никаких внешних следов насилия не видно. Но как он здесь оказался?
- Пойдем отсюда, Коля. Мне страшно. Лучше сообщим в милицию.
- Погоди! Мне все это не нравится. Давай немного пройдем вперед.
Любимов взял Настю за руку и повел ее за собой, как ребенка. Они шли медленно, глядя под ноги, как бы боясь еще на кого-нибудь наступить. Пройдя метров двести, Любимов повернул направо. Наконец Настя не выдержала.
- Пойдем назад. Здесь больше никого нет, — в ее голосе чувствовалось нервное на-пряжение.
- Да, наверное. Но не можем же мы так вот оставить мальчонку на съедение зверью.
- Но у нас же нет ничего...
И вдруг Любимов исчез. Вот так, в самом деле: стоял рядом и раз... Как сквозь землю провалился. Настя сделала шаг вперед и тут же поняла, куда делся Николай: он действитель-но провалился не то в какую-то берлогу, не то в нору, не то в вырытую кем-то и прикрытую сверху яму. Она даже вскрикнуть не успела, как глаза ее наткнулись на... женщину, полуси-девшую, опершись о земляную стену. С обеих сторон у нее на вытянутых ногах лежали дети. Дрожь пробрала Настю до костей. Она уткнулась сзади в плечо сидевшему рядом на корточ-ках Николаю и сжала до боли локоть его левой руки. Так они и сидели некоторое время, мол-ча изучая друг друга. Дети не шевелились и казались мертвыми. Да и сама женщина, если бы не широко открытые, изредка моргающие глаза, похожа была на покойницу... И тут Насте, даже несмотря на полумрак, показалось знакомым лицо этой женщины. Она силилась вспом-нить ее имя и от этого усилия еще сильнее, до крови, вонзила свои ногти в руку Любимова.
- Мне больно, Настя, — не сводя глаз с женщины, словно заколдованный, произнес Николай.
- Извини, Коля, это я от... — она не договорила, вздрогнула и чуть подалась вперед.
- Матрена... Матрена Куделина, ты, что ли?
Любимов заметил, как в глазах у женщины зажглись искорки страха. Она хотела от-прянуть назад, вжаться в землю, исчезнуть, но не могла даже пошевелиться. И только чувст-вовалось, что она еще сильнее обняла своих мертвых детей.
- Это я, Настя Авдюшина. Ты меня узнаешь, Матрена?
Та молчала, только еще сильнее заблестели ее повлажневшие глаза.
- Ты знаешь ее? — удивился Любимов и впервые, после падения в эту берлогу, повер-нул голову к Насте.
- Да. Четыре года назад Куделиных, как и еще три семьи, раскулачили и увезли из Та-раскино в неизвестном направлении. Увезли всех. И Матрену с детьми тоже.
- Как же она оказалась здесь? — Любимов снова взглянул на женщину.
- Матрена, ты помнишь меня? — голосу Насти задрожал.
Она вспомнила, как происходило это раскулачивание, в котором участвовал и ее отец; как избивали кулаков, когда те пытались отбивать у тараскинцев свою разграбленную жив-ность; как тогда досталось и их женам, и детям. Разумеется, Настя была всецело на стороне колхозников и считала раскулачивание вполне справедливым: не для того большевики в ок-тябре семнадцатого брали власть, чтобы спустя столько лет всякие куделины или кедрины могли заставлять на себя батрачить. Но сейчас ей стало жалко Матрену и, особенно, ее детей. Ведь тот мальчик, на которого она наступила, тоже ее сын.
- Это в куделинском доме сейчас находится сельсовет, — неизвестно зачем сказала Настя.
- Вы меня слышите, Матрена? — Любимов несколько приблизился к ней. Та в ответ слегка кивнула.
- Как вы оказались здесь? Вы можете говорить?
- Я... вас... ненавижу, — тихий, грудной голос Матрены звучал словно издалека.
- Ну, меня-то вам ненавидеть не за что. Я — учитель, и, к тому же, я здесь человек но-вый, вам плохого ничего не сделал и не сделаю, — он еще больше придвинулся к Матрене и почувствовал, что та вся сжалась, как пружина.
- Мы нашли здесь недалеко мертвого мальчика. Это ваш сын?
Слезы беззвучно полились из ее глаз.
- Хотите, мы принесем его сюда?
Она молча кивнула.
Любимов с Настей развернулись и стали выбираться наверх. Земля осыпалась под их руками и ногами. С трудом они выкарабкались, но тут же упали наземь — от долгого сидения на корточках отекли ноги. Переждав немного, они молча поднялись и так же, не произнося ни слова, отыскали труп мальчика. Любимов взял его под мышки, Настя за ноги и они пошли назад. С большой осторожностью спустили тело в берлогу, положили у ног матери.
- А теперь... оставьте меня... я хочу умереть рядом... с детками.
- Может, вам нужна помощь?
- Уйдите!
Любимов в нерешительности смотрел то на Настю, то на Матрену.
- Хорошо, мы, конечно, уйдем. Но мне хотелось бы все-таки узнать, каким образом вы оказались здесь?
Женщина помолчала немного. Потом вздохнула и сказала:
- Мы живем здесь уже полгода... Вырыли эту яму потому, что не рискнули возвра-щаться в Тараскино... Там бы нас снова арестовали. А в родные места тянуло... Когда всех нас увезли отсюда и привезли в тайгу... на Енисей... и там бросили без пищи, без крова... мы чуть все не умерли... Но тогда как-то выкарабкались... А потом все порешили, чтобы выжить, разбежаться. Соболеву с Кедриным было проще — у них уже дети взрослые, кто где. Потому терять им уже нечего и они, как выразились, подались за обрезами, а мы... Нас-то они за сво-их не считали... Да и то... какие мы кулаки. Разве только в пьяном воображении коммуни-стов... Вот и решили мы со Степаном тайком, украдкой... вернуться назад... Степан сделал лук, стрелы... Мы охотились, собирали ягоды... Потом Степана задрал медведь на полпути сюда... А мы вот... дошли... чтобы здесь, на родине, и помереть... Пусть наша смерть станет проклятьем для Советов...
Она замолчала и было ясно, что она больше не произнесет ни слова. Настя разрыда-лась. Она только сейчас задумалась о том, что возможно, при раскулачивании что-то делали не так.
С большим трудом они выбрались наружу. День для них померк.

16
Никогда еще Любимов не видел Игната Вавилыча таким сердитым. Старик шел и чер-тыхался вслух, поминая не только святых, но и нечистых.
Игнат Вавилыч шел из лавки Кедрина с полной кошелкой покупок. Любимов быстро догнал его и на ходу подхватил кошелку.
- Игнат Вавилыч, что с вами? Кого вы так ругаете? Уж не меня ли?
- Отцепись, чертяка! Он еще спрашивает, кого я ругаю?
- Но я ведь перед вами ни в чем не провинился.
Только сейчас Игнат Вавилыч понял, что он на самом деле с кем-то разговаривает, да к тому же в руках он не почувствовал кошелки. Старик немного смешно отскочил в сторону и глянул на спутника.
- Господи, боже мой, никак ты, Николашка?
- Я, дедушка, — улыбнулся Любимов. — Я слышу, вы идете и кого-то пилите вовсю. Думаю, интересно, кто так сумел досадить Игнат Вавилычу, что ему даже на улице невтер-пеж стало.
- Сын, стало быть, приехал, Степка-то. Дурак-дураком! Всю жизнь по Рассее шляется, будто у него в гузне шило. Ни годочка нигде не удержится. И Ленку, сноху, стало быть, мою, всюду за собой таскаить. Хорошо, хоть Дашку уговорили оставить, а то ведь он по-первой и ее за собой таскал. А теперь, ирод, приехал и чего придумал-то, чего придумал.
Игнат Вавилыч на некоторое время замолчал, не переставая, однако, сердито качать головой и зло и отрывисто шевелить губами. Любимов в первое мгновение подумал, что у старика внезапно отнялся голос, но он не заметил этого и продолжает говорить дальше. Морщинистое, высохшее лицо его слегка раскраснелось, на самой макушке его головы тре-петал на ветру жиденький хохолок его седых волос.
- Приехал, стало быть, как в гости, погостил чуток, а днесь по утру и выдал: отда-вайте, мол, нам папаня, нашу дочку. Дашку, значит. Будто иде-то они хорошо обустроились, обзавелись хозяйством и, стало быть, по дочке соскучились. А я ж по глазам вижу, и по его, Степкиным, глазам, и, особливо, по Ленкиным — брешет ведь, паршивец, как последний пес. А что делать, не знаю.
Игнат Вавилыч глянул выцветшими, доверчивыми глазами на Любимова.
- Посоветуй, Николашка, как быть, а? Ты человек с мозгой, напраслину не скажешь. В самой Москве учился. Выручи старика, а?
Любимов понял, что сейчас действительно нуждаются в его совете. А что мог посове-товать он, мальчишка, умудренному и убеленному жизнью старику. «Ну, хотя бы посмотрю, что к чему», — а в слух добавил:
- Пойдемте, Игнат Вавилыч, посмотрим.
Любимов не без удовольствия отметил перемену в лице старика. Даже шагать он сразу начал как-то легче, свободнее. У самого крыльца Игнат Вавилыч обогнал Любимова и, отво-ряя дверь, уже в сенях закричал:
- Галька! Ставь самовар! Гостя привел.
Затем выхватил у Любимова кошелку с покупками и вбежал в избу.
- Здравствуйте, — Любимов вошел вслед за Игнатом Вавилычем и сразу же заметил сидевшую за столом женщину средних лет, круглолицую, довольно упитанную, с прямым пробором, заканчивающимся пучком красивых каштановых волос. Даша сидела рядом, при-жавшись к ней.
Когда Любимов вошел, обе встали, здороваясь. Но если мать сразу же села снова, то Даша, смутившись при виде учителя, убежала во двор.
- Вот, это учитель Даши Николай Ильич Любимов. А это, — Галина Игнатьевна, стоя у печки, вытирала полотенцем тарелки, — Елена Борисовна Степняк, Дашина мама.
- А Степка-то где? — выкладывая на стол покупки, спросил Игнат Вавилыч.
- Вышел он. Сейчас придет, — Елена начала помогать свекру.
Словно бы услышав, что говорят о нем, в избу вошел Степан — невысокий, щуплый, с глубоко врезавшимися в лицо морщинами (что никак не вязалось с его сорока годами) и крупной, рано облысевшей головой. Лишь хорошо присмотревшись, можно было определить, что в молодости его лицо не было лишено привлекательности.
- Да у нас никак гость, а папань? А я вроде этого, по-домашнему, не в форме, — изви-няясь, указал он на свои трусы и майку.
Любимова поразили отцовские интонации в голосе Степана, да и его манера говорить была почти такой же, как у Игната Вавилыча.
- Гость не у вас, а у нас, а на счет формы, так ты ее давно где-то потерял, — недоволь-но фыркнул старик.
- Ну, зачем же вы меня, папаня, перед чужим человеком страмите, — Степан обидчиво вздернул губы, натягивая шаровары.
- Это хто чужой-то? Это Николашка-то чужой? Да он мне родней, чем ты, паршивец. Помидор ты стриженый.
Степан густо налился краской, и Любимову в этот момент его голова действительно показалась похожей на помидор. Он даже едва заметно улыбнулся, но, глянув в следующий миг на Степана, извинительно-кротко улыбавшегося, Любимов почему-то вдруг пожалел этого человека, которого (он неоднократно слышал это) в деревне прозвали шатуном. Что же поделать? Не всем сразу удается найти свое место в этом мире. Да и от безысходности ли это? Не такие ли «шатуны» открыли для русского глаза и сердца вот это самую необъятную, суровую и прекрасную Сибирь? Только сейчас Любимов подумал, что, в сущности, нет ниче-го плохого в том, что Степан долго не может усидеть на одном месте. Гораздо хуже то, что сердце у него ни к чему не прикипает, что не может он найти того, что так долго ищет. А мо-жет, просто не хочет, вернее, не стремится к этому? Любимову вдруг захотелось встать на сторону Степана, который, все же, как и все, имел право на семью и семейный уют.
И тут Любимов поймал себя на том, что совсем отключился и не слышал, как Игнат Вавилыч продолжал ворчать на своего сына.
- Ну, ладно, ладно, петухи, — не выдержала Галина Игнатьевна. — Что вы, в самом деле, папа? Сколько времени Степана не видели, а приехал, так вы его съесть готовы. Сади-тесь лучше за стол.
За обедом и после рюмки разговор пошел живее и интереснее. Игнат Вавилыч все больше молчал, не проявляя никакого интереса к рассказу сына, зато Любимов и Галина Иг-натьевна слушали внимательно.
-  Вот и полюбил я с тех пор строительство. Решил ехать учиться. На институт, однако, меня не хватило — через два года надоело, бросил. И тут женился. Потом Дашутка родилась. Но даже тогда не смог я усидеть на месте. Города строил, школы всякие. Один раз меня даже на Днепрострой судьба забросила.
- Не судьба, а бес ирод кованый, — не преминул вставить Игнат Вавилыч.
- Даша с женой в то время тут жили, в Тараскино. Вот в этой избе. Строил я и трак-торный завод в Челябинске, и другие разные заводы. Нигде, правда, долго удержаться не мог. Не знаю. Нет во мне, наверное, того клинышка, за который моя душа могла бы зацепиться.
- Клинышек-то этот у тебя есть, только в другом месте, — засмеялся Игнат Вавилыч, да так искренне, что никто из присутствующих не смог сдержать улыбку.
Немного помолчав, Степан продолжал все с той же извинительно-кроткой улыбкой.
- Но мне, вон, уже сорок один и волос почти не осталось...
- Умную голову волосы не оставят. Вон, погляди на мою.
- Отец, я хотел сказать, что пора уже осесть. Остепениться. A-то, вон, и Елена измучи-лась, да и Дашутке родители нужны.
- А где же вы жить собираетесь? — поинтересовался Любимов.
- Да вот, мы уже полтора года работаем в Омске, там и квартиру нам дали.
- В общежитии, правда, — вставила Елена.
- Потому и приехали-то за дочкой, что комната есть.
- Ну, видишь, Николашка? Хочет ведь Дашутку увезти, — старик с надеждой посмот-рел на Любимова.
- А как сама Даша? Хочет ехать?
- Да как же ей не хотеть? Все ж не чужие мы ей. Родители, — всхлипнула Елена.
- Ро-ди-те-ли! Да мы с Галькой ее лучше воспитаем, чем такие родители, как вы.
Любимов на минуту задумался. Что ему было делать? Ведь он не мог советовать ни той, ни другой стороне, ибо не обошлось бы без обиды. Он ведь им действительно чужой че-ловек, несмотря на высказывания Игната Вавилыча. Хуже всего было то, что тот, и другой в какой-то степени были правы.
- Игнат Вавилыч, я вам скажу так: родителей ведь не выбирают. Какие уж есть. Вы меня простите, я пойду, — Любимов поднялся.
- Как так, Николашка? Галька, гость-то уходит, — засуетился Игнат Вавилыч, тоже выйдя из-за стола.
- Нет, нет, спасибо за угощение и за интересный рассказ, но мне действительно нужно идти. До свиданья!
- Ты же обещал Степку-то отговорить, Николашка. Как же так, — обиделся Игнат Ва-вилыч.
Любимов виновато посмотрел и на старика, и на его сына.
- Извините, Игнат Вавилыч, но мне трудно в таком непростом деле быть советчиком. Вам трудно что-либо решить, а мне и подавно. Однако скажу: ребенку нужны родители. Ни-какие дед с теткой, пусть самые лучшие на свете, не заменят ему их. Да и потом, может и правда, Степан Игнатьич, как он сказал, осядет и остепенится.
- Конечно! — Степан, естественно, был рад неожиданной поддержке.
- Кто?! Степка остепенится? Я уж его, как это Тараскино, знаю.
Любимов стоял, не зная, куда себя деть, переминаясь с ноги на ногу. Потом виновато на всех посмотрел и пожал плечами. Медленно повернулся и открыл дверь. Вышедшая в сени проводить его, Галина Игнатьевна, чуть придержала его за локоть и улыбнулась:
- Если по большому счету, то вы безусловно правы, Коленька.
Через неделю Степан, Елена и Даша уехали в Омск. Внешняя привязанность Игната Вавилыча к внучке не проявлялась почти ни в чем, но внутренне он любил ее и тяжело пере-носил расставание с ней, скрашивавшей довольно часто его долгие старческие дни. Уже на третий день после ее отъезда он слегка захандрил.

17
Уже много лет колхозники, собрав урожай, заполнив все амбары и отдав государству столько, сколько было нужно, и приготовившись к зиме, выходили всей деревней, от мала до велика, в тайгу на сбор кедровых шишек, из которых потом выбирали орешки. Было это в октябре и в такие дни даже занятия в школе отменялись и ученики с учителями также шли в тайгу. Повели в этот день своих учеников и Настя, и Галина Игнатьевна. Даже Любимов, простудившийся три дня назад, порывался идти вместе со всеми, и Насте стоило больших трудов отговорить его от этого.
В тайге Настя заметила, что Виктор Чулымов все время держится около нее и как бы старается оттеснить ее от остальных. «С чего бы это? Может от Макара какая весточка?» На-конец, она сама решилась подойти к нему.
- Ты чего, Виктор?
- Я? Чего?
- Сказать что хочешь или просто дурью маешься?
Чулымов недовольно сверкнул глазами вокруг — не слышал ли кто, случайно, этих слов.
- Поговорить надобно, — бросил он и быстро пошел в сторону от других, продолжая одновременно сбивать шишки.
Настя пошла за ним, собирая маленькие кругляши, падавшие на землю. Отойдя на приличное расстояние, когда уже никого не было видно, она выпрямилась и подозвала Вик-тора.
- Говори здесь, дальше не пойду.
С тех пор, как они с Любимовым наткнулись в тайге на семью Куделиных, она никак не могла перебороть страх перед таежной чащей.
Чулымов бросил на землю палку, поправил телогрейку и подошел почти вплотную к Насте, так что та почуяла из его рта неприятный запах табака.
- Привет тебе от Макарки! Ты от него-то весточки получаешь?
- Да, прислал три письма. Знаю, что служит где-то под Ленинградом.
- Жалуется братка, что ответа не шлешь.
- И это все, что ты мне хотел сказать? — Настя собралась уходить.
- Погоди, — Виктор попридержал ее за рукав. Оглянувшись по сторонам, он набрал побольше воздуха. — Слышь, Настасья, чего скажу. Брось ты этого учителишку...
- А вот это уже не твое дело, Чулымов, — она повернулась, чтобы идти обратно, но Виктор схватил ее за руку и повернул к себе так, что Настя едва не ударилась о дерево.
- Нет, ты это брось. Не мое дело! Я пообещал Макарке следить за тобой и сдержу свое слово.
- Ах, вот оно что, — Настя улыбнулась. — Видно, это у вас в крови — таскаться за чужими бабами. Ну, так знай же, что я люблю Николая и буду принадлежать только ему.
- А как же Макарка? — Чулымов несколько растерялся.
- Мне очень жаль его. Он хороший парень. Лучше вас всех, Чулымовых, но и только. Я поняла, что я его никогда не любила. И его женой не буду.
- Вот как? — ощерился Чулымов, подойдя вплотную к девушке. — Ну, тогда — про-щай молодость, — он прижался к Насте, одной рукой расстегивая ее телогрейку, другой за-дирая платье.
- Ты что, рехнулся? — в первый момент Настя опешила, потом начала отчаянно отби-ваться, пытаясь вырваться.
Ей удалось сделать подножку Чулымову и свалить его на землю, но он в последний момент схватил ее за рукав и увлек за собой. Они скатились с небольшого бугорка, и тут бо-лее ловкой Насте удалось вскочить на ноги и отбежать в сторону.
- Черт, дурак, кобель неуемный! Я про все это Макару напишу, — слезы выступили у нее на глазах.
- Тю, дура-баба! Я же пошутил, Настя, — Чулымов медленно поднимался.
- А если ты хоть пальцем тронешь Николая — пеняй на себя, — Настя быстрым шагом удалялась.
Чулымов начал отряхиваться.
- Вот стерва. Только штаны из-за нее запачкал.
Он посмотрел вслед Насте, сплюнул, закурил, взял палку и оставленную девушкой корзину, и пошел к односельчанам.
Настя шла к Любимову. Слезы катились по ее щекам, она вытирала их кулаками и шла, не оглядываясь и не останавливаясь. Именно сейчас она решила ответить на предложе-ние Николая, сделанное им полмесяца назад. Да, она согласна выйти за него замуж. И чем раньше, тем лучше. Хоть завтра! Она хочет, наконец, стать еще счастливей, хочет, чтоб зем-ляки ее перестали коситься на нее втайне, упрекая в ветренности и неверности; она хочет, чтоб отстали от нее, наконец, эти прилипчивые Чулымовы. Она будет любить Николая всю жизнь, будет ухаживать за ним. Она хочет, чтоб у них были дети — две девочки, маленькие и похожие на него, Любимова. Она так хочет и она все это скажет ему сейчас. И, быть может, это поможет ему быстрее встать на ноги.
А вокруг было так красиво и свежо, так легко и хорошо дышалось. Казалось, осень от-ступила. Во всяком случае, на душе у Насти было светло и по-весеннему солнечно. Даже Та-раскино преобразилось.

18
Немало удивились Авдюшины приходу Любимова: до сих пор он не был у них ни ра-зу. И хотя втайне они догадывались о цели этого визита (ибо жили все же в деревне, да и дочь ни от кого не скрывала своих чувств), Максим Иванович искренне удивленно спросил:
- С чем пожаловали, молодой человек? В нашем доме, насколько я знаю, учеников не водится.
- Да я, собственно, — сконфузился Любимов, еще плотнее прижимая к телу что-то за-вернутое в газету, — я, собственно, к учительнице...
- Вот те раз! К кому? — лукавые искорки запрыгали в глазах у деревенского кузнеца.
- К Насте я... Вот!
Любимов, наконец, решился, шагнул на середину горницы, развернул газету и поста-вил бутыль водки на стол. Вера Григорьевна молча, затаив дыхание, следила за всеми дейст-виями учителя. У Максима Ивановича даже брови приподнялись.
- Это что?
- В-водка.
- Так я ж, с некоторых пор, не пью... И Настя, насколько я знаю, тоже. А впрочем, мо-жет, я ошибаюсь. Настя! Времена ведь меняются. Настя, ты слышишь меня?
- Нет, нет, — замахал руками Любимов. — Она тоже... не пьет.
- A-а, видать, ты ей и раньше предлагал, да она отказала, — улыбнулся Авдюшин, подморгнув жене, стоявшей, прикрыв рот ладонью. — Тогда в чем же дело? Хочешь, чтоб я на нее повлиял?
В это время в горницу вбежала Настя. Взгляды их на мгновение пересеклись. Но и этого мгновения вполне хватило для того, чтобы кровь обоим ударила в голову, чтобы сердце у обоих сначала сжалось, а потом быстро-быстро, как после долгого бега, забилось. Тут же Любимов подошел к Насте и взял ее за руку.
- Я пришел просить руки вашей дочери...
- Ой, батюшки, — всплеснула руками Вера Григорьевна.
- Не пьян ли ты, братец? Ты уже за эту руку держишься и взял ее без спросу. Чего уж после драки кулаками махать.
- Нет, Максим Иванович, я совершенно трезв... Я только для храбрости... пару глоточ-ков.
- Уж не из этой ли бутыли? — лицо кузнеца еще больше оживилось и он посмотрел на принесенную Любимовым посудину с горючим так, словно и правда хотел определить, не из нее ли пил Любимов.
- Нет, — Любимов сделал несколько шагов вперед. — Я там, у Кедрина...
- Папа! — зардевшись и едва владея голосом, крикнула Настя. — Речь идет о серьез-ном, а ты все шутишь.
- Так я ж тоже серьезно... шучу, — улыбнулся Максим Иванович.
- Перестань, Максимушка. Они заплачут вот-вот, — вступилась за молодых Вера Гри-горьевна.
- Ну, добрэ. Коли дело серьезное, садитесь за стол. Будем и говорить серьезно. А мать нам что-нибудь к этой бутыли подаст.

Вечер был лунным и морозным. Серебристый декабрьский снег поскрипывал при ходьбе, и Любимову казалось, что земля под белым покровом дышит, а скрип был не что иное, как ее громкие вздохи. На душе у Любимова было радостно и так же светло, как в этот лунный миг. Со свадьбой было улажено и еще в этом году они с Настей назовут друг друга мужем и женой. Он с удовольствием втягивал в свои легкие чистый, холодный воздух и от этого внутри у него приятно пощипывало. Ноги сами шли домой.
Вдруг Любимов заметил, что от ствола толстого старого кедра отделилась какая-то темная, массивная тень. Он остановился и перед ним вскоре выросло грузное, плотно сбитое тело Виктора Чулымова.
- Слушай, Любимов, — Чулымов тронул Николая за рукав. — Ты это, ты учителшу-то, Настасью, брось. Ты человек пришлый, чужой. Отработаешь свое и уедешь. А девке голову задуришь. А она ведь наша, деревенская, тараскинская, — вслед за этим Любимов услышал хлопок в грудь, будто этим Чулымов хотел доказать, что он тоже — тараскинский. — Она выросла здесь, тут ей и помирать...
- А чего это ты ее раньше времени в гроб загоняешь?
Насмешливый тон учителя вывел Чулымова из себя.
- Она невеста Макаркина, братана, значит, мово меньшова, — он схватил Любимова за концы воротника тулупа. — Понимаешь ты это или нет? А ты воспользовался тем, что братан заступиться за свою девку не может и хвост подмазал. Но у Макарки, слава богу, пока есть я, старший брат, который не даст в обиду ни его, ни его друзей, а тем более невесту.
Любимов освободился от чулымовских рук и смело глянул в глаза гиганту.
- У него, твоего Макарки, есть бумага из сельсовета с печатью и подписью, что Настя официально является невестой Макара Чулымова?
- Нет, — удивился старший Чулымов подобному вопросу.
- Ну, вот видишь — нет. И ничего тут не попишешь.
Уверенной походкой Любимов пошел в прежнем направлении.
Виктор Чулымов, озадаченный, несколько секунд смотрел ему вслед, а потом, опом-нившись, крикнул вдогонку:
- Так об этом же все Тараскино знает!
- А я верю только документам, только с печатью и подписью, — даже не оглянувшись, ответил Любимов.
- Ай, учитель, ай молодец, — Чулымов покачал головой. — Но я ведь не допущу, что-бы род Чулымовых был посрамлен. Учти это, Любимов!
- Ты чё это бормочешь в одиночестве, Витька? — трудно сказать, как за спиной у Чу-лымова оказался Игнат Вавилыч. — Уж не с похмелья ли?
- Да нет, дед. Это я так, чтоб язык на морозе не замерз, — зло посмотрев на старика, Чулымов развернулся и пошел прочь.
- Ну-ну, и такое могет быть, — Игнат Вавилыч снял рукавицу и погладил рукой бо-родку, всю мокрую от мороза. — Не дай-то бог.

19
- Мама, я красивая?
Настя вместе с матерью стояла в предбаннике. Вера Григорьевна сидела уже в сорочке и расчесывалась. Настя стояла рядом и, подобрав свои мокрые волосы, вертелась перед над-треснутым зеркалом, которое она держала в одной руке, стараясь получше рассмотреть себя со всех сторон. Мать подняла глаза и взглянула на дочь. Ее красивые большие глаза свети-лись необычным светом, алые, аккуратные губки дрожали от возбуждения, девические тугие, налитые груди высоко вздымались от глубоких вздохов. Вера Григорьевна с наслаждением смотрела на стройную фигуру дочери и всей душой была рада тому, что ее дочь удалась на славу.
- Красивая, — подтвердила мать. — Такие нравятся мужчинам... Нравятся — не то слово. Такие, как ты, способны свести с ума любого.
- Ну, мне любого не надо, — улыбнулась Настя. — Мне бы одного только.
- Счастливая ты, Настька! А мне мой Михаил только весной обещал, — вздохнула не без грустинки Аня Вегина.
Прасковья молча заплетала подруге косу, с остервенением кусая губы, чтобы не разре-веться. Она потому и молчала, чтобы никто ни о чем не догадался, а особливо, чтобы Настя ничего не узнала. И все же, несколько бессонных слезных ночей не могли не сказаться на ее лице: и без того пышное, оно нездорово округлилось, да свинцовые мешочки под глазами, если хорошенько присмотреться, можно было заметить под густым, но аккуратным слоем пудры.
- Вот оно, подружки, как все обернулось. Честное слово, я все это время, как во сне, — Насте сейчас искренне казалось, что вокруг нее все розовое, весь мир розовый и насыщен благоуханиями.
Подруги пришли к Насте помочь ей убраться и привести себя в порядок. До прихода сватов оставались считанные часы. Весь дом, наполненный торжественностью, был готов уже к приему многочисленных гостей. Отец и мать невесты достали из сундука ни разу не надеванные наряды, купленные специально к такому событию. Различных яств и питий было приготовлено на всю деревню и далеко не на один день. Одним словом, когда в доме появился Игнат Вавилыч в качестве свата, все было готово и его уже с нетерпением ждали.
А затем жениха и невесту веселая буланая тройка доставила к сельсовету, где их встречали комсомольский и партийный секретари ячеек, председатель колхоза и председа-тель сельсовета. В торжественной обстановке, после краткой, но сердечной речи, Антон Завозин объявил Николая и Настю Любимовых мужем и женой... И веселая тройка с поющими колокольчиками объехала все Тараскино, созывая гостей на праздник, и после этого остановилась во дворе дома Авдюшиных.
Гости рассаживались по личному желанию, но как-то незаметно у многих проявлялось стремление сесть поближе к молодым. Ну, а по правую руку жениха сидел посаженный отец — Игнат Вавилыч.
- Ну, что ж, друзья, по такому случаю наполняйте свои стаканы и кружки. Первый раз нужно выпить за молодых, за то, чтобы жизнь у них была такой же сладкой, как и это вино.
Антон Завозин стоял с наполненным стаканом в руке и, дождавшись, когда все запол-нили свои сосуды, закончил свой тост словами:
- За здоровье молодых!
Все дружно встали и не менее дружно выпили.
- Чем это тебе, Антон, вино сладким приглянулось. Такую горькую бормотуху мне от-родясь еще не приходилось пить.
- Ой, горькое, — поддержала свою соседку Дарья Чулымова, представлявшая здесь вместе с мужем и дочерью свое семейство.
Виктор Чулымов на свадьбу не пришел. Не пришел и Капелюх со своей ватагой. Они в это время собрались все вместе у Капелюха и раздавили уже не одну бутыль самогона, не известно, за чье здоровье.
И тут уже все застолье подхватило:
- Горько! Горько!
Молчала только Прасковья. Она даже не смотрела на молодых, еле сдерживая слезы.
После того, как молодые выполнили требование гостей, Игнат Вавилыч, грызя огурец, недовольно проворчал:
- Сладкие слова говорить все сейчас мастаки стали. А вот в мое время на свадьбе при первом тосте молодым ключи вручали от новой избы.
- Будут и ключи, дед. Давай до весны подождем, — засмеялся Завозин. — В твое вре-мя, Игнат Вавилыч, наверное, и не женились так, с бухты-барахты, через неделю после обру-чения.
- Что верно, то верно, — улыбнулся старик. — Так теперь же время другое. Ты б ишо Катерину Великую вспомнил.
Все рассмеялись.
Была выпита еще одна чарка. Еще раз всем стало горько, мало-помалу гости стали ок-рашиваться в красный и багровый цвета. Одна из женщин сочным голосом затянула:
- Ой, как улетела белая лебедушка...
Тут же ей помогла другая:
- Ой, как приставала да к другому бережку...
И здесь уже вся женская половина застолья подхватила:
- Ой, как горевала дома мать лебедушки,
умоляла доченьку воротитися.
И опять первый голос запевал:
- Но на чужом бережке милый жил зазнобушка.
И опять второй голос подхватил:
- Обнял он лебедушку крылышками нежными...
И снова грянуло все застолье:
- И она прижалася к своему любимому:
понапрасну, матушка, ты кручинишься.
Прасковья Чулымова почувствовала, что слезы все сильнее начинают душить ее. Она вырвала у своего соседа, готовившегося наливать, бутыль с самогоном, наполнила свой ста-кан и одним махом выпила, не став закусывать. Даже мужики присвистнули. Теперь уж она могла не скрывать своих слез.
- Погоди, любимая, дай мне только времечко
с милым полюбезничать да расправить крылышки,
и к родному бережку прилетят лебедушки,
будешь ты на старости любоватися.
Утирала слезы и Вера Григорьевна, ее обняла за плечи одна из поющих соседок и лас-ково тормошила ее и улыбалась. Вера Григорьевна только отмахивалась.
Максим Иванович тоже сидел серьезный, глядя куда-то сквозь стену. Он и радовался, и печалился одновременно.
- Ничего, Иваныч, вот сойдут снега, избу твоим срубим, — говорил сидевший рядом с кузнецом председатель. — Сейчас где они будут: с вами или...
- Николай хочет в своем флигельке. И Настя с ним заодно, естественно. Говорят — коль начинать, так уж полностью.
- Оно и верно.
А женщины продолжали песню:
- Ой, не плачь ты, мати, белая лебедушка,
посмотри на зятя, белокрыла лебедя.
Не забудь на свадьбу пригласить соседушек,
будем мы до ночи веселитися.
Не выдержала Прасковья, встала и, стараясь поменьше привлекать к себе внимания, вышла. А уж когда была на дворе, слезы брызнули рекой, рыданья вырывались из груди, мысли одна чернее другой проносились в голове. Под вечер погода разбушевалась. Снежные вихри крутились и вздымались до небес, словно ведьмы в каком-то неистовом, безумном танце. «Ой, не будет у них счастье долгим, чует мое сердце, — Прасковья гнала прочь от себя эти мысли, но они снова и снова упорно рвались наружу. — Плохое они время выбрали для свадьбы. Вот так же и жизнь закружит их и унесет, неизвестно куда».
Она прибежала домой и прямо так, не раздеваясь, грохнулась на кровать, впадая в ис-терику.
А почти совсем рядом, на той же улице вовсю продолжалось веселье. Игнат Вавилыч что-то весело рассказывал молодым (очевидно, эпизоды из своей богатой приключениями жизни и тем стоило большого труда сдерживаться, чтобы не прыснуть, а лишь улыбаться.)
Да и другие гости с успехом совмещали разговоры с едой и питьем. Так что порой ка-залось, что все или, во всяком случае, многие забыли, кому и чему они обязаны этим застоль-ем. И лишь иногда, будто очнувшись, то на одном, то на другом конце стола раздавалось призывное и лукавое «горько!».

20
На дворе стоял февраль. Студеное зимнее солнце еще вовсю спало в своем огромном небесном ложе. Каленый ветер глухо, злобно завывал за окном. Деревья аж потрескивали от лютого холода. Даже звезды, кажется, млели от сорокаградусного мороза. Зато в такую ночь сон пробирает человека до косточек. Это естественная реакция организма, таким образом дольше сохраняющего тепло. И нет ничего удивительного в том, что Любимов и Настя долго не могли проснуться, несмотря на громкие выкрики людей и огромное, всепоглощающее пламя горевшего коровника и амбара с сеном.
Толком еще не поняв, что к чему, наспех одевшись, Любимовы выскочили во двор. Они побежали туда, где в это время находилась вся деревня.
- Что случилось?
Любимов тронул за плечо стоявшего ближе всех к нему Васю Клопина.
- Горит, не видишь разве, — Клопин повернулся к нему лицом и оно, в отблесках пла-мени, казалось необычайно суровым и страшным.
В следующий миг Вася был уже в самой гуще событий.
Из коровника раздавалось ужасное мычание и храп, раздирающий душу. У ворот, бо-рясь одновременно и с огнем, и с запорами, которыми они были закрыты, возилось несколько мужиков.
- Воды, воды давайте! Снега!
Завозин пытался перекричать весь этот хаос. Он был у самого огня и то и дело нагре-бал в ведро снег и швырял его в огненную пасть.
- Товарищи, в сторону! Освободите дорогу! Ворота открыли.
В следующий миг десятки обезумевших животных вырвались на волю, давя и толкая друг друга, их выкатившиеся из орбит глаза ничего не видели перед собой, ноги несли их куда-нибудь подальше от этого пекла, их местами обгоревшая кожа нервно подрагивала от студеного ветра. Мычание и топот заглушили собой другие звуки. Поэтому-то никто и не услышал вскрик Васи Клоиина, последний удар которого по забитой доске ломом и помог воротам отвориться. В тот же миг пылающие ворота обвисли и упали, ударив по спине убегавшего подальше от них Васю. Удар был такой силы, что тулуп на спине срезало, как ножом, пламя мгновенно набросилось на свою жертву, жадно глотая и материю и самую кожу парня. Волосы мгновенно обуглились. Упавшему после удара лицом в снег, Васе с трудом удалось перевернуться на спину и, катаясь с боку на бок, он начал сбивать пламя.
- Вася-я! — мать едва не потеряла сознание, увидев все это. Она, отталкивая мешав-ших ей сельчан, бросилась к сыну.
- Миленький мой, как же так, а? — глотая слезы, она начала гасить огонь, сорвав с се-бя платок и засыпая сына снегом. — Люди, что же вы... Человек же горит, сынок мой. Помо-гите.
Эти негромкие, как бы и не рассчитанные на помощь, слова словно разбудили всех. О коровах тотчас же забыли. Бросились к Клопину.
- Врача! В больницу его надо. Мужики, кто-нибудь дуй за лошадьми.
На зов председателя тут же откликнулись двое и на всем ходу бросились к конюшням.
Огонь утих, пожар кончился. Всю скотину, уже немного успокоившуюся, собрали и, по предложению Завозина, каждый колхозник повел на свой двор по одной-две коровы — кто сколько мог. Хуже было с кормом: все колхозное сено сгорело. Личного едва хватало, чтобы прокормить свою скотину. Оставалось одно — просить помощи у района. Однако, это будет несколько позже. Сейчас, в первую очередь, необходимо выяснить причину пожара. Из Калиновки вызвали следователя. Вместе с ним приехал и секретарь райкома Стрешин. Максим Сергеевич успокоил Завозина и колхозников, пообещав помощь, и уединился с председателем и секретарем тараскинской партячейки Владимирцевым.
А следователь, Федор Макаров, молодой еще по виду да и по возрасту не такой уж старый, начал свое дело. Первым делом он выяснил, что охранял коровник в ту ночь Гуляш-ка. Как его звали, никто из тараскинцев сказать не мог, так как уже лет пятнадцать по имени его никто не называл. Лишь кому-то удалось вспомнить, что фамилия у него — Гуляшкин, отсюда и прозвище, которое необычайно подходило его натуре, ибо проку от него ни для колхоза, ни для жизни не было никакого, и если его держали в колхозе, то только из жалости и из-за того, чтобы не позволить ему упасть на дно жизни окончательно. Ни семьи, ни дома у Гуляшки не было, а жил он в какой-то конуре, всем своим видом напоминавшей плохонький хлев и сельчане только диву давались, как этот Гуляшка умудрялся не замерзнуть в своем хлеву в самый лютый мороз. Очевидно, его дружба с горючей жидкостью помогала ему в этом. Но самым удивительным было то, что никаких сведений, никаких данных о Гуляшке не было даже в сельсовете, очевидно, по какому-то недоразумению. И сам Гуляшка уже на-столько свыкся со своей судьбой, безвредной и веселой, что давно позабыл и родителей, и собственное имя, и год рождения. И стар, и мал был с ним запанибрата, а легкие, незлобивые подтрунивания над ним нравились ему и он привык к ним, как привыкают к собственному дому.
Но вот, кажется, впервые жизнь серьезно и злобно посмеялась над ним. Все это ему так не простится: сгорел коровник с четырьмя коровами, сгорело все колхозное сено (и это в самый разгар зимы), тяжелые ожоги и раны получил Вася Клопин, который вот уже два дня не приходит в сознание. У его постели день и ночь поочередно дежурят то мать, то его де-вушка Варвара Игнатьева.
Макаров вызвал Гуляшку на первый допрос. В распоряжение следователя был предос-тавлен кабинет председателя колхоза. Когда вошел Гуляшка, Макаров, впервые увидевший этого человека, где-то пропадавшего вчера целый день и целую ночь и лишь сегодня с утра очутившегося в лавке у Кедрина, не смог скрыть брезгливости. Гуляшка стоял перед ним, маленький, сгорбившийся, с вечной щетиной на лице в палец толщиной, с толстым некрасивым носом, трясущийся не то от холода, не то от хмеля. Макаров даже забыл предложить ему стул.
- Вы охраняли коровник в ночь с пятого на шестое февраля, когда случился пожар?
- Да, я, гражданин следователь, — Гуляшка от неожиданности даже икнул.
Это «гражданин следователь» у него вырвалось непроизвольно, и он почувствовал, что даже его нутро, отравленное алкоголем, жестоко ненавидит его оболочку, если оно само стремится обвинить его, Гуляшку. Ведь его никто еще не арестовывал и не велел называть следователя «гражданином».

21
То, что это был не простой пожар, а умышленный поджог, стало ясно всем и сразу. Ну, во-первых, потому, что дело было зимой, а во-вторых, потому, что ворота коровника оказались накрепко забитыми. Макаров сразу же отбросил и такую версию, что поджог совершил Гуляшка. Эта версия не годилась хотя бы потому, что, как известно, для совершения преступления необходимы какие-нибудь мотивы, побуждения, озлобленность, наконец, хороший навар. По всей логике, ничего из перечисленного у Гуляшки не было. О каком-то наваре или деньгах, вдруг появившихся у него, сразу стало бы известно всей деревне. Да и о какой озлобленности могла идти речь, если он существовал только благодаря благодушию сельчан. Значит, Гуляшка, как поджигатель, отпадает... Если только он не действовал по чьему-либо наущению. Впрочем, нет. Этот бы сразу раскололся и выдал бы с головой не только себя, но и подстрекателя.
Все эти мысли роились в голове у следователя, которую тот обхватил руками, сидя за председательским столом. Он смотрел на бумаги, разбросанные по всему столу, но ничего не видел. Он только думал. Думал о том, что следы сожрало пламя и стоптало бесчисленное ко-личество ног тараскинцев и копыт бедных животных, что никаких улик нет, что единствен-ный свидетель настолько путается в показаниях, что Макарову однажды так захотелось хотя бы за эту путаницу и за разгильдяйство забросить этого Гуляшку в каталажку. Больших тру-дов стоило Макарову удержать себя в руках. За два дня, которые он ведет следствие, ему удалось узнать лишь то, что Гуляшка, как всегда, перед своим приходом в коровник, заглянул к Кедрину, захватил бутылек с прозрачной жидкостью, как тот выразился, «для сугреву». До полуночи он либо сидел внутри, либо прогуливался вокруг. Затем зашел в коровник и закрылся изнутри. Хлебнул несколько раз прямо из горлышка, закусил больше запахом собственного кулака, чем краюхой ржаного хлеба. Подложил некоторым коровам сена. Затем его начала охватывать дремота. Чтобы хоть как-то отогнать навязчивый сон, он закурил...
На это-то и обращал внимание Гуляшка: дескать, закурил, потом и сам не заметил, как заснул, самокрутка, вероятно, выпала изо рта, упала на сено и... Но объяснить, как же после этого он смог оказаться на улице, и как могли запереться ворота, он, естественно, не мог и именно здесь он больше всего и путался.
Но затем Гуляшка вспомнил, что, будто сквозь сон, он услышал какой-то стук. Снача-ла ему показалось, что это ветер. Но стук повторился и Гуляшка думал, что так стучать ветер не может. Может волки или медведь-шатун? Выпив еще для храбрости, Гуляшка крепче сжал свою «берданку» и вышел через дверь на улицу. Больше, как ни старался, Гуляшка ничего вспомнить не мог.
Странно, но никто из близко живущих колхозников не слышал никакого стука. Впро-чем, нет в этом ничего странного: была ночь, все спали, и был ветер, который не скупился на завывание. А может, и стука никакого не было, может просто у Гуляшки пьяные галлюцина-ции?.. А если нет? Значит, так: был стук, то есть начали прибивать к воротам деревянный засов. Гуляшка услышал это, вышел через дверь на улицу и тут... и тут преступник или даже преступники увидели его и чем-то оглушили, а затем оттащили его тело подальше, облили керосином коровник и амбар и подожгли.
От этой догадки у Макарова даже пот выступил на лбу. Он встал и нервно зашагал по комнате взад-вперед, не вынимая изо рта уже давно погасшую папиросу. Но кто были эти преступник или преступники? Эти люди обязательно должны были знать, что в эту ночь сто-рожить коровник будет Гуляшка. Значит, кто-либо из местных либо поджог, либо сообщил... Но кто?! И тут непроизвольно в голове следователя всплыла фамилия Кедрина. Что это за тип? Единоличник, не колхозник. Завозин говорил ему, что Кедрин — кулацкий сын. Вот и ниточка.
С просветленным лицом Макаров побежал разыскивать Завозина, и Владимирцева вместе. Рассказав им о своей догадке, он с нетерпением ждал, что же скажут эти люди. Заво-зин побледнел и сжал кулаки.
- Вот и проснулись мрак и зависть в этой черной душонке. Сын врага народа — тот же враг.
Но Владимирцев отрицательно покачал головой.
- Это исключено, товарищи. Я собственными глазами видел Ефима за день до пожара в Калиновке и домой в этот день он не собирался — он выбивал товар для своей лавки.
- Это дела не меняет, — ободренный Завозиным, ответил следователь. — Вы же виде-ли его в Калиновке не в день, а за день до пожара. А потом, не он, так его дружки подожгли коровник. Кстати, жив ли его батюшка?
- Жив, кажется, — неуверенно ответил председатель, глянув на Владимирцева.
Тот, тоже в сомнении, пожал плечами.
- Вот и прекрасно! Значит, эта ниточка и размотает нам весь клубочек.

22
Таким злым Наталья Кедрина никогда еще не видела своего мужа. Ефим вернулся поздно, около полуночи. Дети уже давно спали и только Наталья сидела при тусклом свете керосиновой лампы и штопала детские рубашки. Ефим даже дверью хлопнул, чего он нико-гда не делал в столь поздний час, зная, что дети уже спят. Наталья вздрогнула, подошла к мужу.
- Что они от тебя хотели?
- Хотят мне доказать мое участие в поджоге коровника.
Ефим сел на табурет у стола и, опершись о стол локтями, обнял голову. Губы его сер-дито двигались, желваки безостановочно бегали вверх-вниз. У Натальи кольнуло в сердце. Комок подступил к горлу. Три дня не решалась она сказать мужу страшную для него новость. Сейчас нужно решиться, тем более, что она должна помочь ему, она, эта новость должна до-казать невиновность Ефима. А он все больше распалялся и все труднее становилось ему сдерживать свой зычный голос, чтобы не разбудить детей.
- Самое главное, что этот следователь даже Владимирцева не слушает, который видел меня в Калиновке за день до пожара. Говорит: «Ну и что? Днем был в Калиновке, крутился на глазах специально, чтобы свидетели были, а ночью вернулся». Не берет его даже то, что и на следующий день меня никто в Тараскино не видел. Утверждает, будто меня кто-то где-то видел вместе с моим отцом, — Наталья при этих словах вздрогнула и внимательно посмотрела на Ефима, но тот был так возбужден, что не заметил этого. — Это была такая чушь, что я даже не удержался от смеха. А он принял мой смех за признание и начал поворачивать свои вопросы в эту сторону. Нет! Даже Завозин, который меня знает с детства, и тот верит, что я участвовал в поджоге. Что за люди!
- Ефим, — наконец решившись, тихо позвала Наталья.
- Ты понимаешь, Наташа, они мне сказали, что пока меня за неимением улик отпуска-ют, но если я покину Тараскино — мол, тогда вина моя будет доказана. Это же такая жуткая чушь, что... — Ефим лишь проглотил слюну, не найдя слов.
- Ефим, я должна тебе сказать... — Наталья собиралась с духом, а Ефим даже не смот-рел на нее, шагая по избе. — Одним словом, в ту ночь, когда тебя не было... — она снова за-молчала.
- Говори! Что случилось? — даже огонек внутри лампы метнулся в сторону после этих слов.
Ефим подошел к жене и взял рукой ее за подбородок. Она подняла глаза и посмотрела на него.
- В ту ночь приходил Степан Соболев, передавал тебе привет от отца и требовал, что-бы ты пришел к ним в ночь с пятого на шестое...
Даже при таком тусклом свете было заметно, как побледнело лицо Ефима.
- Ах, бандюги! Им мало одного Неверина, — Кедрин сел на лавку рядом с женой. — Почему же ты раньше мне этого не сказала?
- Я боялась, — в глазах у Натальи заблестели слезы. — Они сказали, что если об этом разговоре узнает кто-нибудь из посторонних, они убьют меня и детей, несмотря на родствен-ные связи. А я боялась, что они и тебя убьют, если ты пойдешь к ним, потому и не сказала тебе ничего. Но сейчас я вижу, что это должно помочь тебе.
Наталья уткнулась в плечо мужа и беззвучно, только плечи вздрагивали, заплакала.
- Ну, ну, успокойся, не плачь, — Кедрин гладил ее по голове. — Они не сказали тебе, куда я должен приходить?
- Они должны были ждать тебя либо у коровника, либо до самого рассвета у изгиба Молчуньи.
- Ну что ж, если следователь не дурак, то это действительно должно навести его на след истинных поджигателей. Я сейчас же пойду к нему, — Кедрин поднялся.
- И я с тобой, Ефим.
- Нет, тебе-то зачем? Я сам все расскажу.
- Но Соболев-то приходил, когда тебя не было и видела его только я.
Ефим на секунду задумался.
- Ну, хорошо, пойдем вместе и расскажем все, как есть.

23
ПИСЬМО ЛЮБИМОВА СВОЕМУ ДРУГУ
«Здравствуй, Федор!
Вот, хоть и обижен я на тебя немного, но не могу тебя забыть, а потому не могу и не писать. Шутка ли, не приехать на свадьбу! Никто не приехал. Я чувствовал себя этаким простачком: без роду, без племени, да еще и без друзей-товарищей. Спасибо за то, что, хоть и с опозданием, написал о причине, не позволившей тебе приехать (Курочка Ряба и этого не сделал). Конечно, экзамены — дело первоочередное. Так уж и быть, и на сей раз тебя прощаю. Ведь ты же у меня самый лучший друг, а другу невозможно не простить. И, к тому же, с годами разлуки все больше убеждаешься в том, что сердце способно нести в себе чув-ство к близкому человеку так же легко и свежо, будто он живет совсем рядом. Только то-гда сердце полнится не воспоминанием, а удовлетворением, что у тебя есть кто-то близ-кий. Тогда на сердце нет никакой боли и томления; и боль, и томление появляются лишь во время разлуки. Они-то и замещают собой близость друга, и в то же время не позволяют за-быть. Все это равносильно относится и к женщине-другу, и к другу-мужчине, разве что к первой больше места в сердце остается для осознания ее красоты и прелести, ко второму — мужественности и уверенности в себе.
Вот, так я и живу, разделив свое сердце пополам между тобой и Настей. И никакая сила, никакое чувство, я уверен, не сумеет больше отвоевать в нем место для себя, разве что поранив его и оставив по себе кровоточащую и гнилую рану.
Насте же, жене моей, еще проще — ее сердце всецело принадлежит мне одному и только. Что касается ее родителей, то я уже давным-давно стою на той точке зрения, что детские сердца никогда не заполняются любовью к родителям, инаЧё в них не хватало бы места для других людей, ставших близкими уже потом. Человек способен любить и ува-жать (по-моему, это даже важнее) родителей всей душой, всем организмом, всем телом, всеми своими поступками и словами, а сердце он в данном случае оставляет в неприкосно-венности. С другой же стороны, родители могут и должны любить своих детей сердцем, потому что дети — это частицы их крови и плоти, радости и страдания, а не любить свою кровь и плоть невозможно.
Вот ты уж, Федор, кажется, и подумал: не собираемся ли мы оторвать от себя частицу своей крови и плоти? Нет, пока не собираемся. Просто, мне захотелось излить те-бе свою душу, свою радость. Для меня, кажется, наступил тот момент в жизни, когда я могу и себе, и всем признаться, что я по-настоящему счастлив. У меня есть друзья, есть любимая жена, есть хорошая работа и прекрасный дом. Ты знаешь, Тиша, нам полмесяца назад соорудили такую избищу, что пол-колхоза может здесь жить. Председатель колхоза (кстати, прекрасный человек, хотя порой беспощадный и презирающий, иногда совершенно незаслуженно и неоправданно), вручая нам ключи, шутил, что, мол, если через пяток лет эта изба будет такой же пустой, как сейчас, то ее у нас отберут и отдадут более пер-спективным. А я рад и не рад этому дому. Ведь я уже привык к моему флигелю, обжил его. Да и Насте он нравился.
Да что я все о любви. Тебе, вероятно, интересно послушать и о жизни.
В феврале у нас произошло ЧП: сгорел коровник вместе с сеном. К счастью, почти всех коров удалось спасти. Обошлось без жертв. Лишь секретарь комсомольской ячейки сильно обгорел. Но сейчас с ним все нормально. Даже шутит: мол, только выпишусь из больницы, сразу свадьбу с Варварой сыграем. Как и полагается, приехал следователь, начал докапываться, кто же поджог совершил. В общем, устремил он свой взгляд на одного кулац-кого сына. Он в Тараскино лавку держит и питейное заведение, которое все здесь почему-то называют корчмой. Сталкивался я с этим человеком всего несколько раз и мне лично он по-казался совсем обычным. Во всяком случае, при мне он всегда был со всеми приветливым и всегда немного грустным. Но, сам понимаешь, прошлое у него (Кедрин его фамилия) не со-всем светлое, вот на него и тень пала. И не ошибся следователь: ночью перед поджогом приходили к нему панаша со своим дружком, звали его поджигать. Так следователю его же-на рассказала, а самого Кедрина, будто, тогда и дома не было. А когда следователь вызвал на допрос этого Кедрина, тот все это и подтвердил. Так ты знаешь, упрятали все же Ефи-ма в кутузку. За то лишь, дескать, что заранее о преступлении не предупредил. А как же он мог предупредить, если в ту ночь за двадцать верст отсюда был.
Вот такие дела у нас, Федор. А у тебя как? Где думаешь лето нынешнее проводить? Если же не надумал, то не торопись никуда уезжать, ибо если гора не идет к Магомету, Магомет идет к горе. Хотим мы с Настей в Москву приехать. Представляешь, она еще ни-когда не была в Москве. И, если ты не против, встречай нас в столице и согрей своими дру-жескими объятиями.
Да и мне, если честно, хочется тебя увидеть.
До скорой встречи! Твой Люба-Николай!
8 мая 1939 года».

24
Москва встретила Любимовых солнцем, музыкой, цветами и железными объятиями Федора Тищенко.
- Здорово, птички таежные! — Федор радовался, как мальчишка.
И это приветливое с едва пробивающимися морщинками лицо, этот аккуратный ма-ленький рот, щедро рассыпающийся в комплиментах, да и вообще, весь этот статный белоку-рый парень с первого взгляда понравился Насте. И она от души смеялась над его шутками, внимательно слушала его рассказы о своем житье-бытье, с удовольствием разглядывала Мо-скву под аккомпанемент объяснений Федора.
Наконец возле старого трехэтажного дома в одном из арбатских переулков такси оста-новилось. Они вышли.
- Вот здесь, Настя, мы и живем. Значит так, ребята, не знаю, на сколько вы приехали, но жить будете у нас. И мама, и Галя тоже настаивают на этом. Ни о чем не беспокойтесь. Вы нас ни капельки не стесните. Отец опять в отъезде, я на время поселюсь в его кабинете, а вы — в моей комнате. Ну, вы поднимайтесь, а я побегу домашних предупредить.
- К чему такие церемонии, Федька. Мы же не из народного комиссариата, — засмеялся Любимов, но Федор только рукой махнул и, перескакивая через одну-две ступеньки, умчался на второй этаж.
Едва он исчез, не удержалась от смеха и Настя.
- Ну и болтун.
- Язык мой — страсть моя. Его самая любимая поговорка. Но плюсом его является то, что он всегда говорит по поводу, мыслию по древу не растекается, как это делают многие.
Они взяли каждый по сумке (чемодан унес с собой Федор) и стали подниматься. Тут Настя тронула Любимова за локоть и почему-то шепотом спросила:
- Коль, а отец у него кто?
- Большой человек. Доктор наук. Профессор. Известный физик, — так же шепотом от-ветил Николай, но потом обычным голосом добавил:
- Институт, которым руководит отец Федора перевели в Москву, когда мы учились на пятом курсе. А до этого мы с Тишей жили в общежитии, так сказать, в одном номере на тро-их. Был с нами еще и Лешка Рябский, как мы его звали Курочка Ряба.
- Почему так? — засмеялась Настя.
- Не знаю. Нам так нравилось, а он не обижался... Квартирка у них загляденье, — по-следнюю фразу Любимов шепнул Насте на ухо.
- Ну, проходите, проходите, гости дорогие, — у открытой двери стояла, улыбаясь, мать Федора.
- Здравствуйте, Марианна Викторовна, — Любимов несколько смущенно пожал про-тянутую ему, как старому знакомому, руку женщины.
- Здравствуйте, Настя. Так, кажется, вас зовут?
- Да, Настя, — показав в улыбке свои белые зубки, она, чтобы скрыть волнение, нача-ла одергивать платье.
- А вы совсем не изменились, Марианна Викторовна.
- Спасибо за комплимент, — улыбнулась женщина.
- Нет, правда, правда, — Николай поставил свою и Настину сумки на пол. — Вы из породы тех женщин, которых года только украшают.
- Да вы, Коля, в своей провинции настоящим дон-жуаном стали, — пококетничала Марианна Викторовна. — Ну, проходите, садитесь в кресла, на диван, куда хотите.
- Идите сюда, ребята, — из гостиной раздался голос Федора.
Оставив вещи в прихожей, надев предложенные им тапочки, приведя себя в порядок перед зеркалом, Николай и Настя вошли в небольшую, но уютную и со вкусом обставленную гостиную. Посреди комнаты стояли Федор и симпатичная, немного похожая на него, рыжеволосая девушка в модном шелковом платье.
- Знакомьтесь, это моя сестра. Ты ведь с ней, Люба, так и не был знаком?
- Да, как это ни странно. Коля, — Любимов протянул девушке руку.
- Галя, — та сделала небольшой реверанс, а затем своей влажной маленькой ручкой пожала руку Любимова.
- Настя!
- Очень приятно!
- Ну, вот и хорошо. Все перезнакомились, а теперь я, с вашего позволения, изымаю из вашего общества Галю и мы идем с ней готовить угощения.
Галя вышла вслед за матерью, на секунду изобразив перед тем на своем лице сожале-ние.
- Хорошая девушка. Сколько ей лет? — поинтересовался Любимов.
- Уже невеста. Вот-вот девятнадцать стукнет.
Друзья устроились на диване и Любимовы со вздохом облегчения устало вытянули ноги. Федор улыбнулся.
- Устали? Ничего, сегодня будете отдыхать, примете ванну. А с завтрашнего дня нач-нем экскурсии по Москве. Обязательно съездим на Красную площадь, если хотите, посетим мавзолей Владимира Ильича...
- Конечно! — неожиданно перебила Федора Настя и тут же, смутившись, покраснела.
- Да, в парк имени Максима Горького нужно сходить обязательно.
- Там различные аттракционы, ну, то есть, качели, карусели и тому подобное. Ко-нечно, обязательно нужно в метро покататься. Настя ведь даже не знает, что это такое. Прав-да?
- Правда, — едва слышно произнесла она.
- Да ты не стесняйся, Настюш. Ведь Федор мировой парень.
- А я все забываю вас спросить, — Федор встал, подошел к граммофону, стоявшему на тумбочке, и поставил пластинку. Тихая лирическая музыка наполнила комнату. — Вы на сколько-то в Москву приехали?
- Ну... на недельку, дней на десять, не больше, — Любимов посмотрел на Настю и та удовлетворительно кивнула.
- Вот и отлично. Значит, все успеем.
- Да что ты все о нас, да об экскурсиях. Ты о себе, да о ребятах расскажи, о ком знаешь. Ну, и вообще, какие новости.
И пока Федор рассказывал, неторопливо вышагивая по комнате, Любимовы сидели, не шелохнувшись. Николай обнял Настю за плечи, а она положила голову ему на грудь и, не отрываясь, слушала Федора. Следила с любопытством за каждым его движением, каждым жестом. И слушала, внимательно слушала одним ухом, а другое ведь лежало на груди у Николая, на том месте, где маленький жизненосящий орган человека выстукивал свои миги, мгновения, секунды, складывающиеся в жизнь, в жизнь ее дорогого, родного Николая; она не могла не слушать и этих выстукиваний.
- Да, Люба, знаешь, что учудила наша Курочка Ряба?
- Нет, конечно. Я же говорю, что полностью оторвался от большой земли. Никакой информации ни о ком не получаю. Вон, даже ты мне не пишешь... но, надеюсь, с ним все в порядке?
- Да как сказать, — Федор на секунду замялся. — Нет, то есть, он конечно, жив-здоров. Но... послал куда подальше науку и подался, знаешь куда?
- Не томи, Тиша.
- На курсы красных командиров. И служит нынче где-то под Ленинградом. Взводом командует.
- Письма хоть пишет? Адрес его у тебя есть?
- Да написал одно, но я... честно признаюсь, я даже на него не ответил. Все недосуг было, в аспирантуре много дел. А конверт с адресом куда-то подевался.
В это время раздался звонок в дверь. Послышался голос Марианны Викторовны и ка-кой-то женщины.
- Ну как ты мог, Федор!
- Да, да, я такой вот, сякой, — Федор склонил голову, словно прося прощения, и под-нял вверх руки.
Настя засмеялась.
- Стоп, я, кажется, вспомнил, где лежит конверт — в папином кабинете. Минуточку!
Федор вышел из комнаты и, пройдя несколько шагов по коридору, вошел в отцовский кабинет, оставив дверь открытой. До него донеслись всхлипывания женщины, тут же заглу-шенные словами матери:
- Пойми, Лиза, Роман ничего писать не будет, как бы хорошо он прежде ни относился к Ивану Кузьмичу. Не хватало еще неприятностей из-за этого и ему, и Феде.
- Но ты же прекрасно и давно знаешь Ивана — какой из него вредитель, какой враг народа.
- Вот что, золотце мое, прошу тебя, не ходи больше к нам. Время, сама знаешь, какое.
- Ах, Мара, Мара, дай бог тебе не пережить такого. Прощай! — послышался тяжелый вздох и, через несколько секунд, щелчок закрываемой двери.
Федор узнал голос приходившей женщины — это была Елизавета Владимировна Си-нявина, жена папиного зама. Федор вышел в коридор и едва не столкнулся с матерью. Они обменялись понимающими взглядами. Федор узнавал и не узнавал мать — они ведь с Синя-виной были подругами.
- Сегодня ночью арестовали Ивана Кузьмича, — после некоторой паузы шепнула мать сыну. — Но прошу тебя, Федя, никому ни звука об этом. И вообще забудь о Синявиных.
Федор вернулся к Любимовым какой-то подавленный.
- Не нашел? — спросил Любимов, именно этим и объяснивший его подавленность Федор лишь рукой махнул.
В этот момент в проеме двери появилась улыбающаяся Марианна Викторовна.
- Ну что, соловушки, сыты ли твои птенчики от таких сладких песенок?
Любимовы вздрогнули и непроизвольно отстранились друг от друга.
- Прошу всех к столу, — пригласила Марианна Викторовна.

Насытившись до усталости, Федор, уже напрочь позабывший о печальном визите Си-нявиной, откинулся на спинку стула, расставив ноги, выпятив живот и выпучив глаза.
- Спасибо, все было оч-чень вкусно.
Настя не выдержала и прыснула со смеху. Все, кроме Федора, тут же поймали ее сме-шинку.
- Я не понял: я, что, не прав? Или сказал что-то смешное?
Это еще более подлило масла в огонь, особенно наивно серьезный тон вопроса — один из элементов Федора для поднятия настроения.
Смеялись долго и весело, до слез на глазах, которые Марианна Викторовна утирала салфеткой, а остальные просто руками.
- Ну вот, растрясли животы, теперь и чай с пирогом влезет.
- Вечно, Федор, ты обед в цирк превращаешь. Вы знаете, на него даже папа махнул ру-кой и только просит, когда к нему приходят гости, не сажать его за стол, — Галя все никак не могла успокоиться.
- Да, — подтвердила Марианна Викторовна. — Но все-таки чай будет после неболь-шого перерыва.
- Вот и хорошо, мама. Тогда мы с Колей покурим на балконе, а? А Галчонок пусть развлекает Настю, если, конечно, она не возражает, что мы уединимся.
- Нет, нет, конечно, — улыбнулась Настя в ответ. — Я с удовольствием здесь посижу.
- Прекрасно!
Мужчины вышли. Галя встала из-за стола.
- Мамочка, я, пожалуй, посуду помою, а вы отдохните.
- Хорошо, дочка, — Марианна Викторовна, не поднимаясь, собрала всю посуду вме-сте, Галя с помощью Насти перенесла ее в раковину.
- Вы давно замужем, Настя?
- Полгода всего лишь. А мне кажется, будто уже целую вечность.
- Ах, да, — кивнула головой, вспомнив что-то, Марианна Викторовна. — Федор гово-рил, что Коля приглашал на свадьбу. Это было...
- В декабре, мама, — повернула к ним голову Галя.
- Да, да, как раз тогда, когда с Федей несчастье... — Марианна Викторовна осеклась, но Настя тут же подхватила это слово.
- Что за несчастье?
- Видите ли, Настя, Федя нас очень просил никому не рассказывать об этом... Но вам, коль уж проговорилась, я расскажу. Только попрошу вас не говорить об этом Коле. Федя не любит, когда его излишне жалеют.
- Хорошо, обещаю.
- Вы знаете, меня мой сын удивляет: несмотря на свою молодость, он прекрасно умеет разбираться в людях, и совершенно трезво и обстоятельно мыслит. Мне кто-то из коллег мое-го супруга, Романа Витальевича, сказал, что с подобными задатками Федя может стать пре-красным ученым... Да, а тут на его пути встретилась некая совершенно развязная... одним словом, взбалмошная и непутевая особа, хотя и очень красивая. И ей удалось влюбить в себя Федора. Он ее полюбил, а точнее был одурманен, той бесшабашной, бешеной любовью, ко-гда никого и ничего не замечаешь. Ей удалось добиться того, что Федор потерял сердце и го-лову, и едва, впервые в своей жизни, не начал терять себя. Никакие наши с отцом уговоры не действовали на него. Он перестал внимать разуму, забросил аспирантуру. Эта особа требовала от него денег и подарков, а взамен не давала ничего, даже щепотки любви. Наконец, она заставила Федора жениться на ней в надежде на то, что и ей достанется часть этой большой квартиры. Мы с отцом, естественно, отказались играть свадьбу и запретили ей даже просто появляться здесь. Федор обиделся на нас. Он ходил мрачный, как туча, осунулся, перестал бриться и следить за собой. Целыми неделями они жили, не известно где. Но, слава богу, всему на свете приходит конец. Через два месяца после того, как они расписались, эта особа, понявшая, что профессорская квартира ей не светит, прислала через какого-то своего дружка записочку, в которой уведомляла Федора, в тот день заглянувшего домой, что он ей надоел, что она нашла себе кавалера побогаче и пошикарнее и подает на развод, — Марианна Викторовна поднесла салфетку к глазам, утирая выступившие слезы. — А вы знаете, сколько эта переросток нэпа за три месяца знакомства с Федором вытянула из него денег? Больше тысячи рублей. И ей ли еще говорить о шике, хамке!
- Не надо, мама, больше нервничать, успокойтесь, — Галя закончила возиться с посу-дой, вытерла руки о полотенце и подошла к матери, обняв ее.
- С тех пор несколько месяцев Федя не мог прийти в себя. Ничего не мог делать, почти ничего не ел, даже наука не отвлекала его...
- А тут вы письмо прислали, — продолжила за мать Галя. — Знали бы вы, как он ему обрадовался! Это было прямо как бальзам для него.
В это время в гостиной заиграла музыка и в столовую вернулся Федор.
- А вы все сидите, сороки? А танцевать кто будет? Танцевать, танцевать! Позвольте, — он протянул Насте руку, приглашая, и тут же увлек ее за собой. Вышла в гостиную и Галя, составив пару Любимову.

25
Ноябрь 1939 года. В Европе вовсю разгоралось пламя мировой войны. Фашистский орел сожрал уже Польшу. Эсесовский символ — череп с костями — давно уже висел на каж-дом столбе в Австрии и Чехословакии, насильственно присоединенных к Германии. Пожар охватывал все больше и больше стран. Догорала и обугливалась, обессиленная в схватке с фашизмом, Испания. Желая выжить, в страшной погоне за жизнью правительства многих стран вступали на скользкий путь сделки с Германией, надевая на себя, подобно гитлеров-ским штурмовикам, коричневую рубашку фашизма. Таких стран становилось все больше — Венгрия, Румыния, Болгария, Финляндия, начала колебаться Югославия.
Не остался не у дел и Иосиф Сталин. Руководствуясь тайным протоколом советско-германского пакта о ненападении, части Красной Армии вошли в Эстонию, Латвию, Литву, до семнадцатого года входивших в состав Российской империи, присоединили к СССР За-падные Белоруссию и Украину и Северную Буковину с Бессарабией.
Не мудрено, что в этой грозной железной суматохе затерялось событие, ставшее пере-ломным в судьбе нашего героя — Макара Чулымова. Где уж в этой круговерти было разо-браться далеким от политики тараскинцам? Они знали то, что Макар служит где-то под Ле-нинградом. Что служба у него идет отлично. Одни благодарности. Уже подал заявление о приеме в партию. Нашел много новых друзей, сдружился даже со своим взводным, лейтенантом Рябским. Узнал много нового. Не раз бывал в Ленинграде, любовался этой северной жемчужиной России, видел крейсер «Аврора». И тут, как гром среди ясного неба, в одном из писем Макара Семен Чулымов прочитал о том, что Финляндия навязала нам войну и он уже ходил в первую атаку...
Все, разумеется, было не так просто, как представлялось тараскинцам.
Хотя в последний день августа 1939 года и был заключен пакт о ненападении между СССР и Германией, не нужно было быть семи пядей во лбу, чтобы понять, что война, рано или поздно, коснется и Советского Союза. Значит, нужно было укреплять границы. И если на востоке Европы пограничная проблема была «решена» подписанием тайного, секретного протокола о сферах влияния, то на севере ситуация выглядела иначе — граница с Финлянди-ей, ближайшей союзницей Германии, находилась всего в тридцати двух километрах от Ле-нинграда. И это обязательно нужно было учитывать. И, в данном случае, нужно отдать долж-ное долготерпению и такту Сталина: по его инициативе начались переговоры с финляндской стороной, в которых Суоми предлагался обмен территориями в пропорциях 1:2 (т.е. 2761 кв. км финской территории предлагалось обменять на 5529 кв. км советской). По сути, было предложено вернуться к старым границам Финляндии и России, существовавшим до административного присоединения северной страны к Российской империи в 1811 году, да еще с частью новой территории в придачу. Однако министр иностранных дел Финляндии Эркко занял исключительно жесткую, бескомпромиссную позицию, несмотря даже на то, что многие в правительстве, включая и министра обороны, маршала Маннергейма, считали, что можно договориться с Россией мирно и избежать ненужного кровопролития. Но Германия, Англия и Франция хотели этой войны. К тому же, сильной козырной картой была практически непреодолимая линия Маннергейма — система пограничных укреплений на Карельском перешейке, которую финны начали возводить еще в 1927 году всего в тридцати двух километрах от Ленинграда.
Генерал-лейтенант Российской царской армии, в которой служил до 1917 года, барон Карл Густав Эмиль Маннергейм отличался жестоким характером, ненавидел всякое проявле-ние свободомыслия. В 1918 году, будучи командующим белофинской армией, он лихо рас-правился с финляндской революцией. В 1931 году он возглавил Совет государственной обо-роны. В 1939-м Маннергейм пригласил участника постройки «линии Мажино» бельгийского генерала Баду возглавить завершение затянувшегося строительства «линии Маннергейма», которая упиралась флангами в Ладожское озеро и Финский залив и имела в ширину по фронту 135 км, глубину до 95 км и состояла из четырех полос укреплений...
Опять же, с провокации на границе в Карелии началась Зимняя война, в начале кото-рой проявилась полнейшая бездарность советского военного командования.

26
В войне есть не только страшное и чудовищное. Война — такое незаурядное событие в человеческой истории, которому суждено стать переломным в судьбах многих миллионов людей. Война — лучший психолог. Ей суждено проверить человеческие характеры и отсеять, выбросить вон все то мелкое, пошлое, заурядное, дикое, что накопилось за всю жизнь внутри рода человеческого. С войной заискивать и лицемерить бесполезно: рано или поздно все выйдет наружу и тогда лицемеру будет еще хуже, с ним поступят еще беспощаднее. С войной нельзя лавировать, нельзя многое ловить: она признает только твердое, уверенное «да» или «нет». Если «да» — у человека есть шанс стать героем. Если «нет» — гнить ему еще при жизни. Война — отличный экономист. Она назначает твердую, постоянную цену человеческой жизни, человеческим поступкам. Не обязательно, чтобы эта жизнь стала подвигом, не обязательно, чтобы эти поступки были геройскими; важно, чтобы жизнь стала беззаветной любовью к родине, а поступки — оправданными и человечными.
Военные мерки совсем иные, нежели мирные. И характеры, прошедшие сквозь пламя битв, закалившиеся во время стуж и водных переходов, проверенные военным, фронтовым братством и великой любовью, не сломить ничем и никогда.
Война началась и продолжалась со страшными потерями для Красной Армии. Необхо-димый опыт по руководству и ведению боевых действий верхушка армии, как всегда, к сожалению, постигала во время кровопролитной практики. Суворовский принцип «тяжело в учении — легко в бою» командный состав, как оказалось, соблюдал с точностью до наоборот. И счастье великой России, что в данном случае ей противостояла маленькая страна Суоми. Несмотря на огромное численное превосходство в живой силе (в 2,5 раза), в легкой артиллерии (в 3,5 раза), в авиации (в 4 раза) и абсолютное превосходство в танках и тяжелой артиллерии, наступление Красной Армии на Карельском перешейке через месяц после его начала захлебнулось. 7-я армия перешла к обороне с 26 декабря. Командующий армией командарм Кирилл Мерецков был смещен и впоследствии арестован.
Вслед за ним «козлами отпущения» сделали и командующих 8-й (комдив Хабаров) и 9-й (комкор Духанов) армиями. И лишь войска 14-й армии комдива Валериана Фролова, дей-ствовавшей в Заполярье, успешно двигались вперед. Да и то, вероятно, потому, что на пути ее продвижения не было серьезных укреплений.
163-я стрелковая дивизия 9-й армии, в составе которой был взвод лейтенанта Рябско-го, действовала в центральной части Карелии. Поначалу она сравнительно легко проникла в глубь территории Финляндии и двигалась к побережью Ботнического залива. Если бы ей удалось достигнуть поставленной цели, Финляндия оказалась бы расчлененной надвое. Кро-ме того, это перекрыло бы сухопутную финляндско-шведскую границу, через которую шли военные поставки, а корабли Балтийского флота блокировали бы Финляндию с моря, полно-стью отрезав ее от внешнего мира.
Но маршал Маннергейм впервые применил тактику партизанской борьбы, приспособ-ленной к условиям зимней войны — небольшие отряды финских лыжников методом наскока нападали на вытянувшуюся вдоль дороги дивизию и постепенно рассекали ее на части, отрывая от армейского штаба и тылов. Главная трагедия произошла в первый день нового, 1940-го, года.
Алексей Рябский, подняв воротник шинели (затребованные штабом дивизии тулупы еще не дошли до его полка) и периодически похлопывая себя по бокам, возвращался от ко-мандира батальона, получив задание на ближайшее время — окопаться на самой опушке леса и отбивать наскоки врага, пока основные силы полка будут передвигаться, сколько хватит сил, в сторону уже оставленного финнами важного опорного пункта Суомиссалми с тем, чтобы затем выйти к побережью Ботнического залива.
- Держаться, пока будет возможность, а затем догонять полк, — завершил постановку задачи комбат Усиевич. — Задание ясно? Вопросов нет?
- Так точно, нет! — в один голос ответили ротный и взводные.
- Выполняйте!
- Есть!
Увидев приближающегося Рябского, солдаты (кто лежал прямо на снегу, кто сидел) встали, построились. Алексей обвел взглядом несколько поредевший за последние дни строй: погибло четверо, в санбат отправлено трое, в том числе и политрук. Да и среди стоявших в строю несколько человек было перебинтовано. Удивительно только, как это пули обходят стороной такого гиганта, как Макар Чулымов. Заколдован он, что ли? Вчера, перед самым новым годом Макар в самом прямом смысле слова спас ему жизнь: столкнул его, зазевавшегося, в сугроб, а сам тут же метко снял с дерева финского снайпера.
- Взво-од, слушай мою команду! — раздался голос, расположившегося чуть левее взводного Матвея Смирнова, получившего то же задание.
Рябский, словно бы опомнившись, тоже прервал затянувшуюся паузу и скомандовал:
- Взво-од, слушай мою команду! Нашей роте поставлена задача прикрывать от наско-ков вражеских лыжников продвижение полка вперед. Мы должны развернуться на 180 градусов и у самой опушки леса, вытянувшись в цепочку на расстоянии двух метров друг от друга, окопаться и поражать огнем любого врага, который попытается прорваться на шоссе. Задание понятно?
- Так точно!
- Выполняйте! И помните, от того, как вы окопаетесь, зависит ваша жизнь.
Все три взвода роты капитана Куликова перебежками направились к опушке леса и вскоре работа закипела. В другую сторону от шоссе направилась еще одна рота с таким же заданием.
Срезались целые пласты снега кирпичиками, трамбовались и укладывались друг на друга, пока не появлялась земля. Мерзлый грунт долбился с трудом, но все же окапываться было можно. Рябский оглянулся назад — полк стронулся с места и походным шагом пошел вперед. Алексей искал высокую, худую фигуру командира полка и вдруг в промчавшейся мимо «эмке» усмотрел знакомое лицо полкового комиссара особиста — Рушадзе. Мурашки пробежали по коже Алексея. Он вспомнил тот давний с ним разговор и брезгливо передер-нулся: неужели он должен рисковать своей жизнью и жизнью своих ребят, чтобы прикрывать и этого подонка?
Но приказ есть приказ! Рябский взглянул на работу своего взвода, вынул из чехла би-нокль и стал просматривать окрестности. В лесу было тихо, словно и нет никакой войны. Белые шапки елей и сосен лишь изредка осыпались после беличьих и куньих прыжков. Нетронутая целина снега, отражаясь в солнечных лучах, слепила глаза. «Ну что ж, это хорошо, что тихо. Успеем окопаться. Да и полк отойдет подальше. А там другие части прикроют».
Алексей подошел к старой кряжистой сосне, оперся спиной о ствол и присел на кор-точки. Прикрыл от усталости глаза. Трое суток почти без сна. Нервы напряжены до предела. Ему даже показалось, что он стал засыпать. Во всяком случае, словно во сне, издалека по-слышался сорочий стрекот. Потом все ближе, ближе. Привело его в чувство прикосновение чьей-то руки. Он открыл глаза — перед ним стоял Макар Чулымов.
- Командир, кажется, начинается.
- С чего ты взял? — устало и как бы отрешенно спросил Рябский.
- Я ведь сибиряк, товарищ лейтенант. В тайге вырос. Раз сорока брешет, значит, чело-века видит.
Рябский вскочил на ноги, сон сняло, как рукой.
- Иди на место, Чулымов! Взвод, смотреть в оба!
Он достал бинокль и снова начал всматриваться в лес. Так и есть, Макар не ошибся. Осторожно, от одного дерева к другому, держа карабины наперевес, в белых маскхалатах приближались финны.
- Приготовиться к бою! — скомандовал ротный на всю растянувшуюся цепь.
Вдруг в воздухе раздался гул. Алексей поднял голову и приставил к глазам бинокль.
- Наши! — успокоительно произнес он и в этот момент где-то справа раздался вы-стрел — не выдержали нервы у одного из бойцов.
Финны, поняв, что их открыли, уже не таясь, то и дело стреляя, упрямо и настойчиво пошли в атаку. Начался бой. Причем, не только на земле. Где-то по ту сторону леса заговори-ли финские зенитки и минометы. Бомбардировщики, так, вероятно, и не долетев до постав-ленной цели, отбомбились в лесу и стали ложиться на обратный путь. Но вернуться на род-ную базу суждено было не всем: у одного из самолетов зенитный снаряд прошил крыло, ко-торое тут же вспыхнуло. Вероятно, последним усилием летчик развернул машину в сторону врага, а сам выбросился с парашютом. Все это Рябский наблюдал каким-то боковым зрением. Его рота отвечала на яростный огонь врага... и тут случилось невероятное: финны вдруг пе-рестали стрелять и, словно напуганные чем-то, бросились назад. Легкое замешательство на позициях красноармейцев и вот уже, увлекаемый азартом погони и уничтожения ретирующегося врага, ротный встал во весь рост и, выстрелив в воздух из своего пистолета, скомандовал:
- Р-рота, вперед! Уничтожим врага до единого! Ура-а!
- «Что же он делает! — молнией пронеслось в голове у Рябского. — Вполне воз-можно, что это ловушка».
- Товарищ капитан! — закричал было он, но его голос утонул в многоголосом «ура!» и какая-то неведомая сила подняла его вслед за всеми и понесла вперед.
Утопая в глубоком снегу, падая, вставая, снова спотыкаясь и падая, рота углублялась в незнакомый лес, преследуя невидимого врага. Финнов не было. Казалось, они растворились в снежной дымке. Как призраки. Лишь оказавшись на большой поляне, ротный остановил бойцов. По его растерянному лицу было видно, что он уже осознал свою ошибку, но теперь не знал, что делать дальше.
- Кажись, заблукали, хлопци, — задрожавший голос одного из красноармейцев тем не менее добавил решительности капитану.
- Отставить панику! Паникеров расстреляю тут же, на месте! Всем быть начеку и не разбредаться! Организованно возвращаемся назад. Командирам взводов возглавить свои под-разделения! Мы, во всяком случае, свою задачу выполнили — дали полку уйти вперед. Те-перь наша новая задача — выбраться на шоссе и догонять свою часть. Задание ясно? Выпол-няйте!
И в этот момент со всех сторон началась стрельба. Упали первые жертвы.
- Нас окружили! Спасайтесь! — заорал сержант Онопко из взвода Рябского и первым помчался к спасительным деревьям.
Но добежать не успел — его подкосили финские пули.
Самым страшным было то, что финских солдат нигде не было видно. Стреляли наугад, в надежде на то, что какая-нибудь шальная пуля-дура достанет врага. Финны же расстреливали русских, словно на учениях по пулевой стрельбе. Казалось, конца не будет этому кошмару. В небе снова загудели самолеты, но на сей раз было не понятно — наши или финские. Стрельба слышалась со всех сторон. Перекрикивая ее, капитан скомандовал:
- Беречь патроны! Стрелять только по видимым целям! И рассредоточиться!
И снова стрельба утихла так же внезапно, как и началась. Финны вновь растаяли, как миражи в пустыне. Сбившиеся в кучу красноармейцы падали от усталости. Боялись смотреть в глаза товарищам, словно каждый только себя считал виновным в случившемся. Рябский молча пересчитал своих ребят — из тридцати человек осталось лишь тринадцать, чертова дюжина. Начал искать глазами ротного и в конце концов обнаружил, что из командиров ос-тался единственным, да еще политрук из соседнего взвода. В зимнем северном лесу смерка-ется рано и быстро. Понимая, что в темноте можно окончательно потеряться и заблудиться, Рябский решил, что пришла пора действовать и ему.
- Товарищ политрук, ко мне! — скомандовал он, а когда тот подбежал, заговорил как можно тише, чтобы не слышали красноармейцы:
- Из начальствующего состава роты остались только мы с вами. Поэтому я принимаю на себя командование ротой, а вас назначаю политруком роты.
- Есть! — также вполголоса ответил политрук.
- Наша главная задача до полной темноты собрать всех бойцов, которые, может быть, еще где-то поблизости, и определить направление движения. Я уверен, не сегодня завтра мы выйдем к своим. Организуйте поиск, но через тридцать минут, в любом случае, найдете кого или нет, вы обязаны быть здесь. Потом мы двинемся дальше. Выполняйте!
- Есть!
Политрук подозвал к себе нескольких красноармейцев и стал объяснять им задачу. Рябский вдохнул полную грудь чистого прозрачного воздуха, постоял в задумчивости не-сколько секунд и скомандовал:
- Рядовой Чулымов, ко мне!
- Слушаю, товарищ лейтенант! — великан Чулымов вынырнул словно из-под земли.
- Выручай, сибиряк! У меня сейчас надежда только на тебя.
Их взгляды на секунду встретились. Но этой секунды вполне хватило на то, чтобы выразить огромное доверие друг другу, надежду и благодарность.
- Слушаю, товарищ командир, — уже тихо, как-то по-домашнему произнес Макар.
- Я надеюсь, что тебе, выросшему в таежном краю, проще будет определиться и в этом лесу. Эту ночь мы переночуем здесь, а на рассвете нам нужно двигаться на восток, слышь меня, Макар? На восток! К своим тылам.
- Приказ понял, товарищ командир. На восток, так на восток.
Два дня они бродили по лесу — голодные, обмерзшие, злые. Один раз снова едва не попали в окружение. Даже выйдя на какое-то шоссе (карт ведь не выдали никому из офице-ров), долго не встречали живой души. Наконец, вдали замаячил какой-то поселок. Рябский приказал остановиться и укрыться за деревьями.
- Чулымов! — позвал он. — В разведку! — кивнул Рябский в сторону поселка.
- Есть! — козырнул тот и огромными прыжками, от дерева к дереву, побежал вперед.
Через несколько минут все услышали его истошный радостный крик:
- Наши, товарищ лейтенант! Там наши!
И уже не прячась, напрямую побежал назад, к своей роте. И вдруг раздался страшный взрыв. Под Макаром разорвалась мина. Слезы выступили на глазах Рябского и многих бой-цов. Политрук первым добежал до Чулымова. Тот лежал неподвижно, весь в крови и без ле-вой руки. Для него все закончилось. Для Рябского же и других бойцов все только начиналось.
Действительно, в поселке оказались тыловые части Девятой дивизии, а также особый отдел, возглавляемый полковым комиссаром Рушадзе. Услышав взрыв, тыловики переполо-шились. Но разглядев в бинокль своих, тут же сообщили об этом самому Рушадзе. И вот уже его «эмка» остановилась недалеко от окруженцев. Поначалу он не узнал в этом изможденном лейтенанте Рябского, но когда тот подошел к нему и, представившись, назвал свою фамилию, Рушадзе даже задрожал от внутреннего торжества.

27
То не страшной силы ураган пролетел по деревне, ломая ветви и вздымая за собой снежные вихри; то не зверь дикий со свирепым храпом, брызжа пеной, гнался за своей добы-чей, то Макар Чулымов, хрипя и злясь, мучимый ревностью и жаждой мести, мчался по де-ревне навстречу своей судьбе, а точнее, своему злому несчастью, своей разлучнице-судьбине. Лишь у самой калитки любимовского дома он остановился, чтобы малость отдышаться. За-тем резко отворил калитку и вошел во двор, заметив к своему неудовольствию, в себе какую-то нерешительность. Однако не в чулымовских правилах было отступать от задуманного.
В один прием Макар вскочил на крыльцо и толкнул дверь. Она оказалась незапертой и бесшумно растворилась. Он перешагнул порог, громко выдохнул и резко открыл сенную дверь так, что сидевшие за самоваром Любимов с Настей невольно вздрогнули. Взгляды их остановились на Макаре.
- Чаевничаем?! — губы Макара расползлись в разные стороны и от Насти не укрылись его злые огоньки в глазах.
Она не на шутку испугалась: зная Макара, она почувствовала, что он в любой момент может потерять самообладание. И тут случайно ее взгляд опустился на то место, где должна была быть у Макара левая рука. Настя вздрогнула. И хотя она уже из письма командования части знала о том, что Макар, рискуя своей жизнью, сумел проползти через минное поле, доставив в штаб новейшие разведданные, благодаря которым нашим войскам удалось сорвать наступление противника и самим первыми начать атаку; хотя она уже знала о том, что именно во время этой игры со смертью он лишился руки, подорвавшись на мине, окропив донесение своей кровью; хотя она уже знала об этом несчастье, но вот так увидеть это своими глазами было до слез больно и невероятно жалко ей сделалось Макара, весьма возмужавшего и повзрослевшего после армии. Куда подевались его вихры, вместо которых голову его покрывали аккуратно уложенные, несколько коротковатые, но густые рыжие волосы?
- Здравствуйте, Макар! — первым опомнился Любимов. — Садись и ты за стол. Тако-му гостю каждый рад.
- Нет уж, я как-нибудь, — Макар не отрывал глаз от Насти. — Если можно, учитель, оставь нас на пару минут. Нам с Настасьей поговорить надо бы.
Чулымов даже сам поначалу удивился своим словам. Эта мысль родилась у него мгно-венно и неожиданно, но он теперь ей был даже рад.
- А нужно ли, Макар? Ведь все ушло в прошлое.
- Иногда бывает полезным посмотреть на прошлое с высоты настоящего, чтобы это прошлое не казалось слишком безоблачным или, наоборот, слишком мрачным. Да и не тебе, учитель, говорить о прошлом. А коли сейчас прошу, значит нужно, — Макар впервые взгля-нул на Любимова. — По-хорошему прошу, Любимов, дай с бабой поговорить.
Любимов посмотрел на жену. Та слегка прикрыла глаза.
- Ну, хорошо, поговорите, коли нужно. А я в избу-читальню загляну.
- Загляни, загляни, учитель.
- Ну, и что же ты хочешь мне сказать, Макар? — едва за Николаем захлопнулась дверь, спросила Настя. — Садись, если не торопишься.
- Сяду. Не тороплюсь. Теперь уже некуда, — Макар закинул ногу на ногу и локтем оперся о стол.
- Чаю хочешь?
- Нет, не хочу.
Наступило томительное для обоих молчание, никто не решался его нарушить. Было слышно, как где-то высоко в небе пролетел самолет, да громко перекликались соседки. Лег-кий ветерок сквозь чуть приоткрытое окно теребил занавески и впускал в комнату свежий, немного терпкий от мороза воздух, освежавший и окончательно успокоивший Макара.
- Так что ты мне хотел сказать, Макарка?
- Я?! — Макар растерялся. Сейчас он почувствовал себя снова мальчишкой, робею-щим под пытливым и немного насмешливым взглядом Насти. Все слова и упреки, которые он заранее, будучи в гневе, приготовил, мгновенно вылетели из головы.
Он беспомощно посмотрел на Настю и не мог не отметить при этом, что она похоро-шела. Сердце его сжалось.
- Настюша, зачем ты меня бросила, предала?
- Не надо, Макар! Не предавала я тебя. Ведь у нас ничего с тобой не было. Так, увле-чение. А любви не было. Я это поняла потом, полюбив всем сердцем Николая.
- Не правда! За тебя говорить не берусь, но я любил тебя, Настя. И сейчас люблю крепко.
- Ты?! — неожиданно вспыхнула та. — Да разве вы, Чулымовы, способны кого-нибудь крепко любить? Нет, привязаться, как собака к хозяину, вы можете, а затем будете добиваться, чего хотите. Добившись же, вы успокаиваетесь и начинаете заглядываться на других, не брезгуя даже теми, кого прочите своим родным...
- Что?! — Макар встал, выкатив глаза.
- Вы, Чулымовы...
- Я не просто Чулымов, — побагровел Макар, стукнув кулаком по столу так, что сто-явший на нем самовар подпрыгнул, словно мяч. — Я — Макар Чулымов. Запомни это, Настя — МАКАР!
Он быстро вышел, не простившись, и побежал домой. Слезы душили его. Боль распи-рала грудь. Как? Неужели Витька мог что-то плохое сделать с его Настюшей? Даже сейчас, безвозвратно потеряв ее, он продолжал любить эту женщину и готов был защищать ее от кого угодно, даже от Любимова, если тот чем-нибудь ее обидит, даже от родного брата, который посмел оскорбить ее честь.
- Где Витька? — Макар тигром ворвался во двор, объединяющий два дома, два семей-ства Чулымовых.
- Что случилось, Макар? — не на шутку испугалась его вида Степанида.
- Где этот негодяй? — рычал младший Чулымов, мечась по двору.
- Чего надо, Макарка? — Виктор вышел на крыльцо, выпятив живот и продолжая же-вать соленый огурец.
- Ты приставал к Насте, соболь потертый? — Макар подбежал к нему и схватил един-ственной рукой за ворот, да так сильно, что недожеванный огурец полез наружу. Да и сам Виктор едва удержался на ногах.
- Ты чо, чокнулся?
- Говори всю правду, — наседал Макар.
- Успокойся, дурень! Ничего я ей не сделал. Все время пытался отговорить ее от свадьбы с этим...
- Врешь! Она мне все рассказала.
- Что она могла тебе рассказать? — закричал Виктор, оттолкнув, наконец, брата. — Стерва! Слегка пощупал ее, а она уже возомнила себя Девой Марией.
- Да я тебя за это... — слезы выступили у Макара.
Он бросился на брата, но был остановлен ударом в лицо.
- Те, те, те, щенята, — подбежал к сыновьям Семен. — Чуть зубы прорезались, и сразу кусаться. И было б из-за чего. Я-чай опять бабу не поделили.
Семен встал между сыновьями и грозно смотрел то на старшего, то на младшего.
- Чего рты пораззевали, как псы на солнце? Ну-ка, помиритесь.
- Нет, батя, не маленькие уже, — Макар держался за скулу. — Не буду я с ним ми-риться ни за что.
-  Как так? — растерялся отец и беспомощно посмотрел на подоспевшую жену. — Не хотят, мать, мириться. Говорят, взрослыми стали. Да вы же все ЧУЛЫМОВЫ, — голос Се-мена снова стал властным. Он почувствовал, что назревает крупная ссора в их семье, а этого он боялся больше всего — ведь Чулымовы тем и славились, что жили дружно. — Вы же Чу-лымовы...
-  Чулымовы тоже разные бывают, — Макар ушел, не сказав больше никому ни слова.

28
И в семью Любимовых пришла радость, которую ждут все семьи во всем мире — ра-дость ожидания будущего материнства и отцовства. Уже не будут больше односельчане ук-радкой поглядывать на талию Насти, не будут потом судить-рядить да гадать: в чем же дело, почему это у Любимовых все никак не появится потомство.
Незаметно все разговоры, дела и поступки стали сводиться к одному — к будущему ребенку. Как ни странно, но Любимов всей душой желал иметь дочку. Он и имя для нее уже придумал — Настя. Пусть будет такой же прелестной и прекрасной, как и ее мама. Так он отвечал на вопросы об имени ребенка.
Настя радовалась не меньше мужа. И хотя она также хотела дочку (даже двух дочек), для Любимова она бы родила сына, ибо для отца сын значит куда больше дочери, даже если отец души не чает в своей любимице.
Так и проходили дни в хлопотах радостных и серьезных.
Втайне от матери Настя заготавливала распашонки и пеленки, вышивала и любовалась ими. Втайне потому, что Вера Григорьевна, хоть и не была женщиной верующей, но весьма суеверной, впрочем, как и все на селе. Поэтому она ни за что не хотела, чтобы вещи для ребенка заготавливались впрок, загодя — это дурная примета. С этим еще успеется. А ежели ребенок родится, а запеленать его не во что будет? Нет уж, для Насти будет спокойнее, если все будет готово заранее...
Всего месяц назад начался новый учебный год. Уже который год наробраз обещает прислать в сельские школы побольше учителей для поднятия культуры и уровня образова-ния, сколько раз в Тараскино наведывались всяческие комиссии, но все эти обещания накла-дывались одно на другое, все эти резолюции и просьбы перекладывались из одной папки в другую, а в итоге все это не выходило из стен соответствующих инстанций. Так и тянули на себе школу в Тараскино три человека, три учителя, из которых двое были женщинами, к тому же одна уже в летах. А сейчас и вообще трудно стало — Настя быстро начала уставать и порой к концу недели она уже еле двигалась. Чтобы хоть как-то облегчить ее положение, чтобы она могла побольше отдыхать и для большей ее безопасности — ведь на дворе октябрь, начались заморозки, особо опасная осенняя гололедица, часто Любимов, а порой и сама Галина Игнатьевна подменяли Настю, хотя Настя и была этим недовольна: «Бережете, как корову перед отелом», — улыбаясь, ворчала она. И Вера Григорьевна каждый день навещала дочку с зятем, помогала по хозяйству, хлопотала у печки.
В один из таких вечеров заглянула к Любимовым и Галина Игнатьевна. На ее устав-шем, осунувшемся лице легко можно было прочитать заботу и растерянность. Не зная, как начать разговор, она беспомощно смотрела то на Настю, то на Любимова.
- Да вы садитесь, Галина Игнатьевна, у нас еще и чай не остыл, — Любимов взял ее под руку и подвел к столу. — Рассказывайте, что случилось. Ведь у вас что-то случилось?
- Да. Ребятки, я даже не знаю, как быть, — Галина Игнатьевна на секунду замолчала, краешком платка утирая повлажневшие глаза. Потом встала, подошла к вешалке, в кармане пальто отыскала какой-то листок бумаги, уже слегка помятый, и снова села на стул, протянув Любимову руку с письмом. — Читайте, Коля.
Любимов машинально пробежал глазами по строчкам и ему показался очень знако-мым этот детский почерк. Он читал вслух:
- «Дорогие дедушка Игнат и тетя Галя!» – ну, конечно же, это писала Даша Степняк. – «Я вам много раз писала, но ответа почему-то все не получала. Я уж начала думать, не забы-ли ли вы меня. А потом догадалась, в чем дело. Я всегда просила папку, когда он шел на ра-боту, бросить письмо в почтовый ящик, который довольно далеко от дома. А он то ли от рас-сеянности, то ли еще почему-то не бросал эти письма. Один раз я сама видела, как у него из кармана выпало мое письмо, которое я просила отослать еще неделю назад. Вот я и решила сама сбегать на почту и отправить это письмо, потому что жить мне с родителями становится все трудней и трудней. Даже не знаю, как быть. Папка с мамкой каждый день ругаются, ино-гда даже дерутся. Папка пьет, а когда я ему на следующий день начинаю выговаривать, он сделает такое виноватое лицо, так жалобно начинает улыбаться, что мне становится его сразу жалко, и я его прощаю. А потом все начинается сначала. Я уж не раз мамке говорила: «Уедем к дедушке, бросим папку». А она говорит: «Куда же мы папку бросим. Ему одному плохо без нас будет». Вот так и живем. Я от такой жизни даже в школе хуже учиться стала. И подружки ко мне не ходят. Папка не разрешает, говорит: «Только шантрапы нам для полного счастья не хватает. И так весело живем».
Прошу тебя, дедушка, или тетя, приезжайте, заберите меня отсюда, а если не приедете, я буду думать, что и вам я уже не нужна. А зачем мне тогда жить? Тогда я просто утоп-люсь...»
Любимов замолчал и перевел взгляд на Галину Игнатьевну. У той на глазах дрожали слезы.
- Я не знала, что делать с этим письмом: показывать его Игнату Вавилычу или нет. А тут и он сам подошел, ну, и увидел письмо, разнервничался. Потом плохо ему стало. Впер-вые за сколько лет сердце схватило. А ведь за девочкой нужно ехать.
- Нужно ехать, Галина Игнатьевна, — в один голос произнесли Любимовы.
- И нужно ехать мне, старик же не в состоянии, да и не пустила бы я его в такой даль-ний путь.
- Конечно, поезжайте. А на счет школы — не волнуйтесь, — угадал просьбу Галины Игнатьевны Любимов, — занятия мы проведем. Нам не привыкать. Верно ведь, Настюш? — Любимов обнял жену за плечи.
- Конечно, Галина Игнатьевна. Ведь Даше очень плохо.
- Спасибо, мои родные. Положение ведь совсем безвыходное. Я скоренько. Ни в чем разбираться не буду, лишь туда и назад.
Все будет в порядке, Галина Игнатьевна.

29
- Кузьма Самсонович! Кузьма Самсонович! — Любимов колотил во все окна и двери фельдшерского пункта, однако в ответ следовало глухое, бесчувственное молчание. Ни одной лампочки не горело внутри, ни одного шороха не доносилось оттуда.
- Ну где же вы, Кузьма Самсонович? — голос Любимова дрожал, он в последний раз с усилием дернул дверь.
Потом сбежал с крыльца, едва не поскользнувшись на обмерзлых за одну ночь сту-пеньках, и помчался к дому фельдшера, иногда не успевая вовремя затормозить и свернуть на скользкой дорожке, куда надо, с разбега врезаясь в сугроб. В одном месте он потерял шапку, но обнаружил это лишь через несколько минут, быстро развернувшись, он нашел ее и еще быстрее помчался вперед. Вот уже замаячила и изба, в которой жил старый фельдшер, прие-хавший в Тараскино еще до революции. Не останавливаясь, на ходу отворив никогда не за-пиравшуюся калитку, Любимов на бегу еще закричал:
- Кузьма Самсонович, куда же вы пропали!
У Любимова захватывало дух, дышать становилось все труднее, пот вперемежку со слезами ручьями катились по его небритым щекам.
Проходившая мимо соседка Кузьмы Самсоновича заметила бессильно опустившегося на скамью у крыльца Любимова и закричала испуганно:
- Батюшки, Николай Ильич, не плохо ли тебе?
- Где Кузьма Самсонович? — Любимов тут же вскочил и подбежал к калитке.
- Нету его. За лекарствами уехал с самого утра. Что стряслось-то? Лица на тебе нет.
- Насте плохо. Рожает она. Врача надо.
- Батюшки, — женщина обхватила ладонями щеки. — А фелшер, как назло, уехал. Да и приедет, не много от него проку будет — ведь он и себе внутренности-то не прочистит...
- Делать-то что? — изменившимся голосом прервал ее Любимов.
- Кабы ж я знала...
- Ай! — Любимов махнул рукой и, сам не зная куда, побежал.
- К председателю беги, авось поможет! — вдогонку ему крикнула женщина.
Совет оказался дельным: поможет — не поможет председатель, но лошадей может дать, а значит и доктора можно будет привезти.
День был воскресный и Завозин сидел дома с женой и шестилетним сыном Мишей. Когда во дворе раздались возгласы Любимова, Завозин сапожничал — штопал сыну валенки. Увидев во дворе раскрасневшегося, взмыленного учителя, председатель отложил в сторону все инструменты и изделия и встал, чтобы встретить гостя.
- Что случилось, Николай?
- Антон Захарович, помогите, дайте мне лошадей. В Калиновку вот так нужно, — Лю-бимов провел ребром ладони по горлу. — Настя рожает, плохо ей, а Кузьма за лекарствами уехал.
- А как же она там одна, — заволновалась жена Завозина.
- С ней Вера Григорьевна осталась, и отец. Антон Захарович, каждая минута горит.
- Сейчас, Коля. Погоди, только тулуп да валенки накину, — Завозин на ходу одевался. — Пошли.
Они вышли во двор и направились к калитке, но, пройдя мимо сарая, Завозин вдруг остановился.
- Постой, Николай. Лошади — это дело долгое, пока запрягут, пока доедут. А у меня в сарае железная лошадь, и уже запряженная. Постой здесь.
Завозин вернулся в избу, затем с ключами подбежал к сараю, открыл дверь, затем во-рота и через десять минут Завозин и Любимов мчались на мотоцикле к Калиновке.
Долго пришлось уговаривать дежурного акушера, прежде чем тот согласился поехать с ними. Его тоже можно было понять — он дежурил на своем рабочем месте, а вдруг во вре-мя его отлучки привезут какую-нибудь роженицу. Однако после некоторого раздумья, он со-гласился, вызвав предварительно себе сменщика. И через какое-то время он уже начал осмат-ривать Настю.
Доктору помогала Вера Григорьевна, а Любимов и Максим Иванович стояли на крыльце, опершись о перила. Любимов заметил, как у старого кузнеца дрожали пальцы, когда тот мял и прикуривал папиросу. Сам Любимов почувствовал, что его начинает знобить. Он поднял воротник тулупа и застегнул пуговицы по самое горло. Он постоял, съежившись несколько минут, прислушиваясь к тому, что делается внутри дома.
- Знаете, отец, я только сегодня понял, что в жизни каждого человека в определенный момент наступает прозрение, в его душе происходит переоценка ценностей. У каждого чело-века должна быть своя любовь, будь-то к другому человеку, к какому-нибудь животному или предмету, которому он посвящает жизнь, труд, помыслы, себя. Если таковой любви нет, нет и счастья, нет и жизни, есть только прозябание. Только сегодня я понял, что в моей жизни значила Настя, чем она была для меня. До этого события я любил ее, как люблю свою жизнь, теперь же я полюбил ее больше жизни...
В этот момент послышался скрип открываемой сенной двери и мужчины, не сговари-ваясь, взялись за ручку наружной двери. Их взгляды устремились на коренастую фигуру док-тора. Тот снял очки и платочком начал протирать вспотевшие стекла.
- Не буду скрывать — положение весьма серьезное. Ребенок в чреве располагается не-правильно, боком. Необходимо хирургическое вмешательство. У роженицы сильный жар и необычайная слабость. Вопрос стоит только так: либо ребенок, либо мать. Обоих спасти не-возможно. Уже слишком поздно.
Зрачки у Любимова мгновенно расширились. У Максима Ивановича начался острый приступ кашля.
— Конечно, Настя, мать. Ее спасайте, — ни секунды не раздумывая, воскликнул Лю-бимов.
— В больницу ее надо, — покачал головой доктор.
— Да что ж вы стоите, ей же там помощь нужна.
— Молодой человек! Мне тоже помощь нужна. Такую  операцию в одиночку не сде-лаешь. Пока там вода греется, дайте отдышаться.
Дело осложнилось тем, что у Насти долго не было схваток, а когда они начались, в ор-ганизме уже почти не осталось жидкости. Когда врач сделал кесарево сечение, ребенок, так и не появившись на свет, задохнулся. Настя потеряла сознание, температура ее подходила к сорока. Трудно было определить, успешно или нет прошла операция. Настя была слишком слаба, и сейчас все зависело от ее организма: сумеет он погасить внутренний огонь — все будет в порядке, не сумеет — последствия могут быть самыми печальными.
Вот так, нежданно-негаданно перед Любимовым и родителями Насти вырос, как ядо-витая поганка после дождя, вопрос о жизни и смерти самого дорогого для них человека. Ей бы сейчас быть в больнице, где есть препараты, лекарства, инструменты, врачи-специалисты в конце концов.
Акушер уехал, пообещав тотчас же прислать сюда специалистов и дав необходимые на данный момент указания.
Незаметно промчалась ночь. В доме у Любимовых никто не сомкнул глаз. Все по оче-реди сидели у постели Насти, которая всю ночь бредила. Наутро приехал врач на машине. Настю перевезли в районную больницу. Через день она пришла в себя и, увидев рядом Нико-лая, улыбнулась.
- Тебе лучше, Настюша? — Любимов взял в свои прохладные ладони пашущую жаром руку жены. Та еле заметно кивнула и открыла рот, пытаясь что-то сказать.
- Молчи, молчи, врач сказал, тебе пока нельзя говорить. Здесь и мама твоя. Мы меня-емся. Хочешь, я позову ее? Я скажу, что ты пришла в себя. Подожди немножко.
Любимов встал и почти бегом направился к двери. И не увидел он, как Настя покачала головой, прося остаться, как протянула за ним руку, пытаясь задержать его. Не знал он, что это была лишь минута просветления перед еще одним, теперь уже последним спуском в ночь, во тьму; это была всего лишь минута жизни перед вечностью смерти.
А Любимов выскочил в коридор с криком:
- Доктор, мама, ей уже легче, она улыбается.
Когда в палату вбежали Любимов, Вера Григорьевна, врач и медсестра, Настя уже бы-ла мертва. Голова ее неестественно повернута лицом к двери и большие, еще такие живые глаза смотрели, будто прощаясь, на вошедших. Рука, которой Настя пыталась остановить мужа, свисала с кровати. Доктор подошел вплотную к девушке, взял ее руку, нащупал место, где должен был биться пульс, и через несколько секунд бережно положил руку и закрыл умершей глаза.
Медленно повернувшись к глядевшим с надеждой матери и мужу, снял медицинскую шапочку. Вера Григорьевна, зарыдав, бросилась на грудь Любимову.
Через два дня Настю похоронили. А на следующий день после похорон Любимов слег в постель, температура у него подскочила до критической отметки.

30
Сердце Макара обрывалось. Страданиям его не было конца. Казалось, он готов был убить Любимова. Даже не за то, что он отбил у него невесту, это он ему уже почти простил, а зато, что погубил ее. Знал ли Любимов, кем была для Макара Настя? Наверное, не знал. Ина-че не осмелился бы он жениться на ней. В долгие лютые сибирские зимы одно лишь дыхание Насти согревало его большое тело. Он купался в ее глубоких теплых глазах. Он вдыхал неж-ный аромат этой сибирской гвоздики. Он готов был для Насти на все — готов был идти на край света, если это будет нужно для нее, готов был взлететь в ночное небо, чтобы сорвать для нее самую большую и яркую звезду, если этого захочет она, готов был отдать за нее свою жизнь, если для спасения ее не будет другого выхода. Но тут ворвался в их судьбу черный вихрь — Любимов, закружил, смял гвоздику, вырвал ее с корнем из родной земли и унес с собой с тем, чтобы потом бросить в мрачную бездонную яму смерти. Этого никогда не про-стит Макар Любимову, никогда не забудет.
Долго кружил Макар по деревне, пытаясь самого себя запутать в своих следах, а потом упасть где-нибудь на дороге и забыться, а может и умереть. Так и ходил он в расстегнутом тулупе, в съехавшей на затылок ушанке, если бы не остановился вдруг у корчмы Ефима Кедрина. Помотав головой, словно стараясь выбросить из нее весь лишний хлам, Макар решительно переступил порог корчмы и уже от самой двери закричал:
- Хозяин, Макар Чулымов пришел. Гони что-нибудь от душевной боли. Да покрепче и побыстрее.
От его окрика вздрогнул Гуляшка, завсегдатай корчмы, обуза всего Тараскина.
- Чего, свинья, взъерошилась. Макар гулять начал. Садись рядом, угощать буду.
Гуляшка относился к той категории людей, которым никогда не нужно было повто-рять одно и то же дважды, а тем более, не нуждался он в уговорах. И в тот момент, когда На-талья Кедрина вынесла из-за прилавка литровое угощение, он уже сидел рядом с Макаром и восхищенно-преданными глазами посмотрел сначала на Чулымова, а затем на стаканы, в ко-торые Макар широким жестом разливал бормотуху.
Почуяв звериным нюхом запах спиртного, вскоре наведался в корчму и Иван Капе-люх. Гуляние приняло совсем иной оборот. Была выпита не одна бутылка, а потом, распи-раемые изнутри, все вышли наружу. Что им было минус тридцать на улице, если внутри у них было плюс сорок. Такой большой контраст внешней и внутренней температур сделал свое дело. Кровь разгулялась. Разгулялась и компания. Почувствовав себя всемогущим, Ма-кар сумел еще довольно внятно произнести:
- Айда, ребята, в школу. Учение, говорят, свет.
- Айда!
Идя по деревне, они орали вовсю похабные песни, задирали всех, кто попадался им на пути. Один раз даже едва не дошло до драки.
В тот день Дарья Чулымова ходила в райцентр в магазин — накупить товару перед Новым годом. И так получилось, что именно в этот момент она возвращалась домой. Уже издали, заслышав горлание пьяных мужиков, сердце ее сжалось; она почуяла недоброе. Уско-рив шаги, она напряженно смотрела перед собой, пытаясь разобрать, есть ли среди этой ком-пании ее сын. Вот он! Она узнала его по росту и по лохматой рыжей лисьей шапке. Дарья почти бежала, не упуская из виду Макара. Троица свернула на улочку, ведущую к школе.
- Макар! — надрывным голосом закричала мать.
Куда там! До нее ли было разгоряченным телам и душам.
- Я этому учителю роги отшибу! На всю жизнь калекой сделаю, бля буду. Я ему пока-жу, как учить наших детей. Приезжают сюда всякие... Р-разнесу всю школу!!!
- Долой школу! — во всю глотку заорал Гуляшка. — От нее все одно толку мало. Я, вон, как был дураком, так им и остался.
Но в голове Капелюха вдруг появилась совсем другая мысль. Он испугался. Он понял, что Макар разозлился не на шутку и, если его сейчас не остановить, будет большая беда. Так часто бывало у Капелюха, что в тягчайшие минуты опьянения, у него неожиданно проясня-лась голова и он мог совершенно здраво рассуждать и вести себя так, как очень редко дейст-вовал, будучи совершенно трезвым.
- Макарка! — дернул Капелюх Чулымова за рукав. — А школа-то причем? Может не надо... школу-то?
Гуляшка не услышал его слов и шагал дальше, но через несколько шагов заметив, что он один, остановился и повернулся назад.
- Ты что, увильнуть хочешь?! Да я тебя этой рукой... в квашню... сделаю, — Макар за-махнулся, но Капелюх в последний момент увернулся от удара.
- Постой, Макар. С чего ты взял, что я хочу увильнуть. Просто, я хочу сказать, что ни к чему школу громить. Пойдем-ка, лучше, к Любимову, с ним и поговорим.
- К Любимову? — Макар стоял, покачиваясь.
- Айда к Любимову! — снова во всю глотку заорал Гуляшка. — Замочим...
- На кой ляд мне нужен этот... Любимов. В школу айда.
- Айда в школу!
- Макар, послушай меня...
- Пош-шел ты, Капелюх, — Макар сделал несколько шагов, но здесь услышал голос матери.
- Макарка, сынок, остановись. Не делай глупостей.
- Мать?! Ты что?
- Иди домой, сынок.
- Ш-ша, мать! Макар Чулымов гуляет, — отстранив Дарью, Макар подошел к собу-тыльникам.
- Айда со мной, ребята!
- С тобой хоть в ад, хоть в пекло, Макарка.
- Ай, Макар, беда будет. Тетка Дарья, беги-ка ты за Витькой, пущай выручает. А я здесь его остепенить попытаюсь.
- Подсоби, Ванюша. А я мигом домой.
Не чуя под собой ног, помчалась Дарья домой, не замечая тянущего к земле веса поку-пок. А Капелюх догнал компанию.
- Макарка, опомнись.
- Э-эх, Капелюх, а еще другом был. Ты-то хоть, Гуляшка, со мной?
- А как же, Макарка. Всех замочим: и школу, и Любимова.
- Вперед!
В этот момент мимо проходил Ваня Бадейкин. Услышав фамилию любимого учителя, он быстро смекнул, в чем дело, и, минуту потоптавшись на месте, глядя вслед троице разгу-лявшихся односельчан и размышляя, куда бежать — к учителю или председателю. «Пожалуй, лучше к председателю», — Ваня круто развернулся и побежал в контору.
Макар отодрал примерзшую палку, торчавшую из сугроба и, злобно стуча по снежно-му насту, ускорил шаги. Мстительная злоба покрыла его глаза непроницаемой пеленой. В ушах его звучал лишь голос его любимой женщины. Он ничего и никого не видел и не слы-шал. В его мозг пробилось алкогольное безумие, хотя исподволь он чувствовал, что хватил через край. Но не в его принципах было отступать. Да и усилившийся попутный ветер все быстрее гнал его вперед. Вот еще несколько шагов и Макар, значительно обогнавший ос-тальную братию, нерешительно остановился перед школьным крыльцом. Он вдруг осознал всю глупость своего положения. К тому же, в школе могли быть дети. Их дети, тараскинские. Его, Макара, земляки. Как они на него посмотрят, и, главное, как он сам потом будет смотреть им в глаза?
- Ур-ра-а! Долой школу! — завопил подоспевший Гуляшка и запустил снежком. Сне-жок, сделанный на совесть, угодил прямо в окно и стекло, покрытое художествами деда Мо-роза, звонко раскололось в этом морозном воздухе.
Почти одновременно добежали до своих целей Дарья Чулымова и Ваня Бадейкин. Но если первой сразу же удалось поднять на ноги все семейство, то Ване долго пришлось объяс-нять председателю суть дела. Хотя Завозин и не понял до конца взволнованных, а потому путаных объяснений мальчика, он вскочил из конторы и побежал к школе.
Первым очнулся Макар. Он повернулся к дружкам и те не на шутку испугались его дикого взгляда.
- Вы чо, бля, рехнулись?
- Макарушка, ты что? Ты же сам...
- Кто разбил окно?
- Это не я, — промямлил, отступая, Гуляшка.
- А кто же? Я, может быть?!
- Нет, что ты, господь с гобой, — Гуляшка отмахнулся.
Взгляд его упал на стоявшего в стороне с выступившими от колючего ветра слезами на глазах Капелюха.
- Это... вон... Ванька...
- Что-о!! — Макар вплотную приблизился к Гуляшке. — На мово друга бочку катишь, алкаш занюханный?
Гуляшка не успел ни увернуться, ни защититься, как тут же отлетел на несколько мет-ров после мощного удара.
- И ты хочешь? — Макар повернулся к Ивану. — Я вам всем пок-кажу.
Он замахнулся, но ударить не успел: еще в воздухе его кулак перехватила еще более могучая рука старшего брата.
- Сдурел, что ли, пацан, сопляк? Нахлебался, так молча ступай домой, — голос Семена Чулымова от гнева сделался визгливым.
- Пойдем, — подхватил под руку брата Виктор.
- Вы думаете, что я пьяный? Я не пьяный, я еще любому тр-резвенику в мор-рду дам, — Макар почувствовал, что земля начала внезапно ускользать из-под ног. Буквально за ка-кой-то миг его страшно развезло.
- А ну, дай, — поднявшись, пошатываясь приближался к Макару Гуляшка.
- Иди своей дорогой, Гуляшка, — бросил сквозь зубы Семен.
Капелюх потащил Гуляшку за шиворот и с усилием рванул на себя, встретив одновре-менно его кулаком. Гуляшка снова оказался на снегу.
- Иди, иди. Напился, как свинья, и гуляй — свищи, — Виктор безжалостно толкал Ма-кара вперед. — На подвиги его потянуло.
- Свиньи не п-пьют, они р-ржут, э-э, — Макар помотал головой, — жрут.
- Во-во, и я о том же.

31
На следующий день Владимирцев собрал партячейку на внеочередное собрание. На повестке дня был один-единственный вопрос — проступок коммуниста Макара Чулымова.
Собрались уже все восемь тараскинских коммунистов — кроме секретаря был предсе-датель, Максим Иванович Авдюшин, жена Владимирцева, работавшая звеньевой дояркой и другие. Ждали только самого виновника — Макара. Но вот и он явился. Когда он разделся и предстал перед всеми — все так и ахнули: молодой, статный, высокий, сильный; гимнастер-ка, которую он надел, красиво облегала его тело; казалось, будто он рожден для нее. К тому же, на груди его сверкал, начищенный до блеска, орден Боевого Красного Знамени. Лишь лицо Макара было мрачным и безмолвным. Он прошел через всю комнату и сел в углу на стул, будто зная, что этот стул поставлен специально для него так, чтобы все могли его видеть и чтобы он каждому мог смотреть в глаза.
Этот его приход шокировал всех присутствующих. Несколько минут в комнате было слышно, как свирепствует за окном вьюга.
- Товарищи коммунисты! Мы собрались здесь, чтобы разобрать безобразный, неком-мунистический поступок нашего с вами земляка и товарища, коммуниста и орденоносца Чу-лымова Макара Семеновича, — голос Владимирцева с каждой фразой становился все тверже и увереннее. — Все вы знаете, что коммунист товарищ Чулымов вчера, будучи в сильном опьянении, устроил дебош в деревне, пел, — Владимирцев на секунду замялся и прокашлял-ся, — далеко не революционные песни, а потом в компании со своими дружками, именно дружками, потому что друзьями их назвать ни в коей мере нельзя (я говорю о Капелюхе и Гуляшке, если кто этого не знает), совершил налет на школу, в результате чего оказалось вы-битым окно...
- Это не я разбил... — поднял голову Макар.
- Товарищ Чулымов, вам не давали слова. Да, так вот, этим самым проступком комму-нист Чулымов осквернил не только свое имя, но и свое звание партейца и даже свой орден...
- А орден не тронь, — Макар встрепенулся. — Он кровью заработанный, ценой вот этой самой руки, — он схватился за пустой рукав.
- Сядь, Макар, — оборвал его зычный голос Антона Завозина. — Никто твой орден у тебя не отымает, речь идет о твоем поведении.
Макар сел, обхватив голову рукой так, что лицо также оказалось закрытым.
После серьезной паузы Владимирцев продолжал.
- Я не знаю, товарищи коммунисты, какое название дать этому проступку, — Влади-мирцев обвел глазами присутствующих и вышел из-за стола. — Все мы с детства знаем Ма-кара. Знаем то, что, несмотря на свой буйный и порой не в меру горячий нрав, он парень не-плохой, как человек — отзывчивый и, я бы даже сказал, иногда кроткий и даже лирический по-детски, как колхозник — работящий, головастый. Это не высокие слова, это оценка чело-века человеком. Но, мне кажется, именно вот эта чуткость и отзывчивость, а порой и слабо-вольность мешают и очень часто мешают Макару идти по прямой дороге. Именно это и тол-кает его порой на труднообъяснимые поступки, на пьянки и братания с такими известными, печально известными личностями, как Иван Капелюх и Гуляшка, которого даже имени никто не помнит, потому что он его не достоин. Но это все было в прошлом, когда Макар Чулымов не был еще ни членом ВКП(б), ни героем-орденоносцем, а был просто мальчишкой-сопляком, — Владимирцев был снова за столом и снова прокашлялся. Затем, опершись кулаками о стол, продолжал:
- На тогдашние компании никто, к сожалению, не обращал внимания — гуляешь, ну и гуляй, лишь бы воздух не портил.
В кабинете раздался смех.
- А сейчас, когда подобный поступок совершил не просто Макар Чулымов, а комму-нист Макар Чулымов, мы не можем закрывать на это глаза. И прежде, чем Макар услышит суд своих земляков, мне хотелось бы, чтобы он сам дал объяснение своему поступку.
Все взоры обратились на Макара. Он по-прежнему сидел, обняв голову рукой. Он да-же не сразу понял, что все ждут его слова. Лишь когда председатель позвал его, Макар мед-ленно поднялся, свинцовым взглядом обвел комнату. Глаза его случайно на миг останови-лись на портрете Сталина, потом на плакате с надписью: «Болтун — находка для шпиона!»
- Горе у меня, потому и не сдержался.
- У Максима Авдюшина еще большее горе. Ты потерял просто любимую женщину, которая даже женой тебе не была, а он потерял дочь, притом единственную.
Никто не думал, что подобные слова Владимирцева вызовут у Чулымова слезы.
- Нет, дядя Григорий, ты не прав. Даже тогда, там, на фронте, когда меня ранили, даже позже, когда мне отрезали висевшую на одной кишке руку, я не плакал, мне просто было стыдно. Стыдно, что я такой здоровый бугай буду теперь числиться калекой. Я не мог бы этого перенести и потому, возвратившись домой, я попросил председателя не делать для меня поблажек и дать обычную колхозную работу. И пусть скажет председатель, хуже ли я работаю остальных? А сейчас я потерял не «просто любимую женщину», а, мне кажется, что мне отрезали кусок моего сердца и поэтому я плачу. Потому что руки не жалко было, а сердце жалко. И мне не стыдно. Потому и напился. Потому и гулял, — Макар опустил голову, но тут же снова встряхнул ею. — Но окна я не разбивал, честное слово.
Макар сел и уже не опускал голову, а пытался найти в чьих-нибудь глазах понимание и сочувствие, а также ответ.
Здесь встал со своего места Антон Завозин.
- При всем моем уважении к геройскому подвигу Макара Чулымова в бою с белофин-нами, честно признаюсь, если бы спросили моего совета на счет того, вручать ему пар-тейный билет или нет, я бы голосовал против.
- Ты мой билет не тронь, в ём капли моей крови.
- Я говорю, Макар, — повысил голос председатель, — что я горжусь тем, что мой зем-ляк совершил на войне такой подвиг. А потому, из уважения к этому, мы не выносим, как говорится, сор из избы. В противном случае, подобный поступок коммуниста рассматри-вался бы на бюро райкома и распрощался бы ты со своей каплей крови, то бишь с партбилетом. Потому как время сейчас суровое. Сами знаете: совсем рядом с нами, по всей Европе, грохочет война, повсюду в стране зверствуют диверсанты и шпионы империализма. И если мы будем делать поблажки коммунистам, то бишь лучшим представителям народа, то как же мы сможем договориться с миллионами беспартийных товарищей. Потому я и предлагаю не оставлять безнаказанными вредительские действия коммуниста товарища Чулымова Макара Семеновича, дабы он больше не подавал дурного примера беспартейным товарищам. И предлагаю: первое — товарищу Чулымову объявить выговор, и второе — товарищ Чулымов сегодня же должен вставить стекло в школе, дабы наши же дети не померзли и не сидели в темноте, так как мы-то окно пока забили досками.
Владимирцев встал.
- Товарищи коммунисты, кто за предложение товарища Завозина? Прошу голосовать.
- А можно вопрос? — поднял руку Карп Соснин, единственный тракторист в колхозе.
- Пожалуйста, товарищ Соснин.
- А где Макарка стекло возьмет?
- Об этом пусть уж он сам позаботится, — повернулся к Соснину Завозин. — Когда Макар начинал гулять, он же не спрашивал нас, что с ним потом будет.
- Честное слово, Антон Захарыч, не разбивал я эго проклятое стекло — стукнул кула-ком по колену Макар.
- Итак, товарищи, прошу голосовать. Кто за предложение товарища Завозина?
Макар жадными глазами следил за каждым движением голосующих. Каждая нереши-тельность и заминка вселяла в него надежду — может не все будут «за». Честное слово, не мог он себе представить, где сейчас найти это дурацкое стекло и как его вставлять в такой собачий холод. Ну и удружили ему дружки-собутыльники, мать их за ногу. Ах, как хочется Макару вспомнить, кто же все-таки разбил это стекло и всыпать ему... но только так, чтоб никто этого не видел.

32
Когда на тебя свалилось огромное горе, такое, как потеря близкого и очень любимого тобой человека, нужно обладать большой силой воли, чтобы всухую переносить несчастье. Однако Любимову было еще труднее. Он постоянно слышал сочувственные слова своих од-носельчан, успокаивающих его, жалевших. Но ведь он чувствовал, очень хорошо чувствовал, что далеко не все, да и не всё, говорили искренне; он остро ощущал, ощущал спиной, когда проходил мимо, недружелюбные, порой до обидного злые взгляды. Он угадывал в этих взглядах слово (о, неужели же он достоин этого слова? Как порой жестоко судят люди) — убийца. Да, на него в Тараскино смотрели, как на человека, погубившего Настю Авдюшину. «Эх, парень, парень, какую девку загубил». Но он в чем виноват? В том ли, что любил ее до самозабвения? Любил такой любовью, какой в Тараскино, пожалуй, за всю историю этой де-ревни и не видели. В том ли, что холил ее, лелеял, готов был каждый день ее на руках но-сить? В том ли, что оба они любили детей и желали иметь две дочки, чтоб одна была похожа на него, Николая, а другая на нее, Настю? В том ли, что врачи, поняв, что не смогут спасти ребенка, бросились спасать мать, но в обоих случаях смерть оказалась сильнее их опыта и мастерства? В этих ли грехах обвиняли тараскинцы Любимова? Да нет, скорее в них сказа-лось сердитое чувство родины. Как это мог пришлый, пусть и из самой Москвы, окрутить их самую видную невесту на деревне... Впрочем, в этом явно чувствовалось направление чулы-мовского языка. Не кто иной, как Виктор Чулымов обещал мстить Любимову за то, что по-следний отбил невесту у Макара.
Впрочем, отнюдь не все поддались на чулымовские наговоры. С самого начала траге-дии оставались при своем мнении и Максим Иванович, и Вера Григорьевна Авдюшины. Да в этом и не было ничего странного, ибо кому как не родителям лучше всего видно счастье своего дитяти. А то, что Настя была счастлива с Николаем, они прекрасно видели и искренне привязались к нему за эти годы. Они были рады, что именно в их деревню пришел молодой учитель и что он приметил и полюбил именно их дочь. А то ведь всей округе известна широкая натура Чулымовых и не известно, как бы Настенька ужилась с Макаркой.
Авдюшины так же, как и прежде, приветливо встречали его, помогали ему, чем могли, и они втроем по-настоящему переживали эту утрату. И все же, даже сочувствие этих двух добрых людей не могло перевесить скрытое недружелюбие большинства односельчан. Последнее и привело Любимова в лютый февральский вечер в корчму Ефима Кедрина.
Едва только он прикрыл за собой дверь питейного заведения, как хозяйка, до этого стоявшая за прилавком, моментально исчезла, а местные завсегдатаи приподняли от удивле-ния свои водянистые задницы.
- Здра-ась-сь, товарищ учитель, — слегка заплетающимся языком один из них на-смешливо приветствовал Любимова. — Уж не по наши ли души? Не учить ли нас, что нить, а что не пить?
- Я... — Любимов затоптался на месте, не зная, что делать, и чувствуя, как комок под-ступает ему к горлу. — Нет...
Он сам удивлялся, до чего же язык стал ему непослушен.
- А коли нет, так садись. Угощаем! — промямлил другой.
Любимов уже взялся за ручку двери, чтобы уйти, но в этот самый момент появился сам хозяин — Ефим Кедрин.
- Поменьше трепитесь вы, гниды. У человека горе, он сам не знает, что делает, — че-ловек невысокий, коренастый, с пышными бакенбардами и залысинами, Кедрин обладал на редкость зычным басом, которому завидовал даже председатель в то время, когда ему нужно было успокоить взорвавшееся собрание колхозников.
- Проходите, Николай Ильич, сюда. Здесь, в углу вам никто не помешает, — Кедрин указал на полутемный угол небольшой комнатки, служившей забегаловкой для местных за-булдыг.
Деревенские жаловались на это заведение, требовали и у председателя, и в районе, чтобы его закрыли, убеждая всех в том, что Ефим спаивает мужиков. Однако потом, пораз-мыслив, решили, что так даже лучше, нежели мужики будут собираться кучками у кого-нибудь дома или бог весть в каком-другом месте и болтать невесть о чем. Тут хоть, по край-ней мере, все знают, где искать полностью отрубившегося мужика. Да и потом, Ефим никого насильно к себе не зазывает и в горячую пору чаще всего сидит на голодном пайке. С другой же стороны, в его лавке подчас можно было купить необходимейшие в любом хозяйстве ве-щи. О нужности этой лавки колхозники не раз говорили, когда Ефима арестовали, а лавку закрыли. Так решили, на том и порешили.
- Что желаете?
- Я не знаю. Чего-нибудь...
- Хочется или просто так? — Ефим присел напротив Любимова и посмотрел ему в глаза.
- Не знаю, Ефим. Но думаю, что это станет хоть какой-то разрядкой.
- Сейчас. Чуток подождите.
Любимов сидел, потупив взгляд, и, казалось, ничто в этом мире больше не трогало его.
Через некоторое время появился Ефим, держа в руке поднос с бутылкой дорогого молдавского вина, двумя стаканчиками и миской со всевозможными закусками, начиная от хлеба и сыра, и кончая огурцами и помидорами. Он все это поставил на стол и собрался снова сесть напротив Любимова, но в этот момент один из завсегдатаев закричал, прилагая большие усилия, чтобы его поняли:
- Эй, Ефимка, получ-чи за угощение, — и как бы в подтверждение того, что его трапе-за окончена, в комнатенке раздалась громкая отрыжка.
Ефим с отвращением повернулся в их сторону и подошел к ним.
- Держи, хозяин, — тот, который угощал остальных, пытался попасть прямо в ладонь Ефиму, но так, как это стоило больших трудов и невообразимой меткости, то он, конечно же, промахнулся и мелочь рассыпалась по столу, а потом скатилась на пол.
- До свидания, т-товарищ у-учитель, — каждый из троих приподнял и снова надел на голову шапку и все вместе вышли вон.
Ефим закрыл за ними дверь на засов и подошел к столу в полутемном углу, где молча сидел Любимов.
- Паршивые у нас люди на деревне, паршивые, учитель. Ни за что могут обидеть и, коль ты им чем не приглянулся, сживут тебя, живьем сожрут. Вы угощайтесь, Николай Иль-ич. Иногда это помогает, — он налил в два стограммовых стакана вина и они выпили, слегка чокнувшись
Ефим понюхал огурец, слегка надкусил его и продолжал:
- Вот хотя бы меня взять. Я ведь никому из них ничего плохого не сделал. Да, мой отец был кулаком, но я ли виноват в этом? Я всегда уважал и буду уважать советскую власть, ибо понял, что она лучше тараскинцев. Я отделился от отца еще в двадцать девятом году — мне было тогда всего девятнадцать. Он мне угрожал, даже избил, но я твердо стоял на своем. Я понял, что отец не жилец на этом свете, а мне жить хотелось. Мне бы уйти из Тараскино, да и жить — не трястись, ан не смог — прирос я к этим местам, корнями своими прирос. А ведь здесь, даже если люди промолчат, то их глаза обо всем скажут.
- Ты знаешь, учитель, в чем-то мы с тобой похожи. В непонимании этого мира, что ли? Или в том, что нас не могут, вернее, не хотят понять?
Вина в бутылке стало еще на сто граммов меньше и Любимов уже с некоторым живым интересом смотрел на собеседника. Задели его эти слова. Он понял, что Ефим не зря закрыл корчму, — ему уже давно хотелось облегчить душу. Для этого необходим был просто человек, способный его выслушать и понять.
- В двадцать два я женился. Многие тогда осуждали мою Наталью. «Вот, мол, за ку-лацкого сынка выходишь, роскошной жизни захотелось». Даже родители от нее отказались. Из соседней деревни они. А она мне верила, и сейчас верит, верит, что у нас все наладится, все будет хорошо. Должна же быть на свете справедливость. И я ей верю. Верю и люблю ее. За эти восемь лет, что мы вместе, пальцем ее не тронул. Затем, я хотел вступить в колхоз, хо-тел честно трудиться — не приняли. Говорят, мое классовое происхождение не подходит, а Наталья была в колхозе. Затем я, с разрешения властей, открыл эту лавку: жить-то надо. У нас ведь дети — старшему, Андрюшке, уже семь, младшему, Семену, три с мелочью. Когда жена стала помогать мне в лавке, ее выгнали из колхоза. Никто не видел, как мы оба плакали. Никто не знает, что у нас на душе. Паршивые люди у нас в Тараскино. Сторонись их, учитель. Не понимают они тебя и оттого не верят тебе. А не понимают потому, что сами запутались в сетях рутины: ни назад, ни вперед. Они видят, что ты принес с собой хорошее, потому и любят тебя, как учителя своих детей, и верят в то, что ты помогаешь их детям вырваться из этих сетей. Сами же в том отчаялись, оттого и злятся. И нужно, чтобы свершилось что-нибудь, чтобы ударило их по голове, ошарашило, тогда и они изменятся.
Они выпили по третьей. Закусили, помолчали несколько минут.
- Извините, Ефим, вы вот сказали, что старшему вашему уже семь лет. Отчего же его в школе не видно?
- Так его же все кулаком зовут, — выкрикнул Ефим, — купецким сынком. Уже не один раз он приходил домой избитым. А он у меня мальчик смышленый. Я его грамоте поти-хоньку учу. Да я и сам книжки люблю. У меня дома больше десятка книг, да что толку — я их все давно перечитал, а в район когда еще съездишь.
- Так вы в избу-читальню ходите.
- Ты смеешься надо мной, учитель? Кто же меня, сына бывшего эксплуататора, пустит в избу-читальню?
- А хотите, — Любимов даже икнул от страстного порыва, — хотите, я буду брать для вас книги?
- Было бы здорово, — лицо Кедрина на миг просветлело. — Да только не стоит.
- Почему?
- Если в Тараскино узнают о вашей связи со мной, ох как плохо вам придется. Нет, то-гда вам не позавидуешь.
- Но это в корне неверно. Я им скажу, что они не правы, что так нельзя...
- Ха-ха-ха, — Любимов обратил внимание, что у Кедрина на редкость белые и ровные зубы.
- Простите, я, наверное, пойду. Сколько с меня?
Ефим перестал смеяться и виновато посмотрел на Любимова.
- Что вы! Считайте, что вы были у меня в гостях. Спасибо за то, что пришли.
- До свидания, — Любимов поднялся. — А книги для вас я все-таки буду брать.
Ефим ничего не сказал в ответ. Он молча подошел к двери, выдвинул засов и еще раз посмотрел на Любимова, стараясь получше рассмотреть его при не совсем ярком свете.

33
Выйдя из гостеприимного заведения, Любимов несколько минут постоял у двери, за-стегивая тулуп и поправляя на голове шапку. Мороз вокруг звенел вовсю. Пар, вырывавшийся изо рта, казалось, мгновенно замерзал и падал вниз полупрозрачными льдинками. Далекий собачий лай отзывался в ушах Любимова скрипом ржавой калитки. Уже стемнело и снег, при лунном свете, слепил глаза. Любимов почувствовал, что на душе у него полегчало, то ли от выпитого вина, то ли от сердечного разговора с Кедриным. Ему стало жаль этого человека. Он уже забыл и о собственной своей обиде, и о боли, и думал только о нем. До чего же несправедливы иногда бывают люди в своих отношениях к другим в то время, когда эти другие не имели ничего дурного против первых. Любимов вдохнул полную грудь леденящего сердце воздуха, да так глубоко и сильно, что холодная дрожь прошла по всему телу, а в горле запершило. Он закашлялся. Остановился еще на несколько минут. Затем, видимо, дала себя знать непривычно обильная хмельная закуска и он неожиданно для себя запел в полный голос сочным баритоном:
- Ой мороз, мороз, не морозь меня, не мороз меня, моего коня...
Так он и шел — с песней, как-то по-смешному переставляя ноги. И вдруг почувство-вал, что земля закачалась и уплыла у него из-под ног. Он с головой окунулся в сугроб. Это было хорошим холодным душем для него. И тут, барахтаясь в снегу,
Любимов почувствовал, что кто-то помогает ему выбраться. Наконец, ему удалось встать на ноги.
- Ч-черт, ну и скользко же здесь... Ты что, мальчик? — он отряхивался и, когда на-гнулся, ему удалось разглядеть лицо своего помощника. — Даша? Ты как здесь? — хмель мгновенно выветрился у него из головы, когда он узнал Дашу Степняк, закутанную так, что не мудрено было спутать ее с мальчиком. — Ты не боишься в такой мороз из дому?
- Мы, сибиряки, привычные к таким морозам.
- Да? — Любимов шмыгнул носом. А я вот до сих пор не могу привыкнуть. Ты откуда так поздно?
- Я от подруги иду. А вы откуда?
- Я? Я... так... Я тоже... от друга. Друг у меня здесь появился, понимаешь. Давай, я тебя провожу.
- Нет, Николай Ильич, вам домой надо и лечь спать. Сами-то дойдете?
- Что? A-а, конечно, дойду. Спокойной ночи, Даша, и передавай привет Галине Иг-натьевне и, особо, Игнату Вавилычу, — и сам не зная, почему, может просто от поднявшего-ся настроения, Любимов снова запел, хотя уже гораздо тише:
- У меня жена раскр-расавица...
И тут ему на глаза навернулись слезы и он побежал домой. А Даша еще долго смотре-ла ему вслед своими умными глазами.
Когда в понедельник Любимов пришел в школу, он невольно заметил, что Ваня Ба-дейкин не спускает с него испуганных глаз. Однако, не придав этому особого значения, он вел урок дальше, правда, несколько медленнее и более вяло, чем обычно. До конца урока ос-тавалось минут пять, Любимов закрыл свою тетрадь и журнал и, обведя взглядом учеников, спросил, как обычно:
- Ну, матросы, есть вопросы?
Изредка ему задавал вопросы лишь Сережа Игнатов, но сейчас вдруг поднял руку Ва-ня Бадейкин.
- Пожалуйста, Ванюша, спрашивай.
- Николай Ильич, это правда, что Николай Ильич в субботу был пьяным? Нам об этом сказала Даша. И если это правда, то зачем вы так?
Лицо у Любимова вытянулось, нижняя губа отвисла, в висках нервно забился пульс. Испуганно, покрывшимися пеленой глазами он еще раз осмотрел класс. Что он мог ответить на этот вопрос? Как теперь оправдаться перед всеми этими чистыми детскими душами, кото-рые с таким же испугом, недоверием и непониманием смотрели на него? Мучительно долго тянулись последние минуты урока и, когда дед Сухарь колокольчиком оповестил его оконча-ние, Любимов, все еще не зная, как ему нужно поступить в этом случае, медленно встал, вы-шел из-за стола и, глядя куда-то в туманность, свинцовой походкой вышел из класса.
Класс проводил его гробовым молчанием.

34
- Я тебя, сволочь, последний раз спрашиваю: с кем из офицеров финской контрразвед-ки ты встречался, когда оказался в окружении?
В очередной раз отлитого водой и усаженного на стул Рябского пытался заставить сознаться в том, чего не было, такой же молодой, но уже с висячим подбородком и холеной плешью на макушке следователь. И в очередной раз Алексей отвечал ему той же, словно вы-ученной фразой:
- А я тебе, сволочь, последний раз отвечаю: если бы я в окружении увидел хоть одного офицера финской контрразведки, я бы его, гада, задушил своими руками за то, что они унич-тожили почти всех моих ребят.
- Да я тебя, мр-разь, в лагерную пыль сотру! — взвизгнул следователь.
- А я разве все еще не пыль? — презрительно скривился Алексей, сглатывая кровавую слюну.
На удивление, этот ответ несколько остудил следователя. Он, с досады, хлопнул ладо-нью по столу и откинулся на спинку стула. Вытащил из нагрудного кармана помятую пачку папирос, закурил.
- Хорошо! Ты знаешь политрука Смакова?
- Немного. Он был не в моем, а в соседнем взводе.
- Отлично! Я надеюсь, читать ты еще не разучился, — следователь выдвинул ящик стола, достал оттуда наполовину заполненную папку-скоросшиватель, отстегнул один листок бумаги и протянул его Рябскому. — Ознакомься! Это показания Смакова.
Глаза у Алексея слезились, строчки расплывались, читать ему было необыкновенно трудно, а еще труднее вникать в смысл написанного. Следователь, сквозь папиросный дым, неотрывно следил за лицом Рябского. Но на нем практически ничего не читалось, эмоции напрочь исчезли. Наконец, Алексею удалось сосредоточиться и прочесть, пожалуй, самое главное: «... Когда выяснилось, что мы оказались в окружении и другие командиры погибли, лейтенант Рябский подозвал меня и тихо, чтобы не слышали солдаты, сказал: «Политрук, я приказываю вам углубиться в лес и войти в контакт с представителями финской контрразведки, чтобы получить инструкции о дальнейшем нашем поведении...» Дальше читать не было смысла. Рябский бросил листок на стол и устало процедил сквозь зубы:
- Бедный политрук, с такой плохой памятью ему нельзя служить в армии.
И тут следователь окончательно взорвался. Он выбежал из-за стола и с размаху ударил в лицо Рябского. Тот слетел с табурета и, ударившись затылком о бетонный пол, потерял соз-нание.

35
Низкие облака висели над землей, когда пароход бросил якорь недалеко от берега. Впереди, куда ни кинешь взгляд, лежала ледовая и снежная пустыня. Нигде ни единого де-ревца! Кругом одни кустарники. В душах заключенных родилось ощущение, что все потеря-но, что уже нет ни спасения, ни надежды на него. Даже у бывших окруженцев финской вой-ны дрожь прошла по всему телу, хоть и держались они обособленно — взводами, ротами — от других заключенных. Выделялись лишь несколько деревянных домиков и здание железно-дорожной станции.
Началась высадка. Чтобы провести поверку, всех усадили в снег. Не спеша затем дви-нулись к станции и заполняли поезд. Это оказалась узкоколейная 120-километровая железная дорога Дудинка-Норильск, построенная зэками не только для перевозки добываемых полез-ных ископаемых из Норильска к порту на Енисее, но и для этапирования самих заключенных в обратном направлении.
В маленькие вагончики набилось до пятисот человек. Подъехал небольшой паровозик — «кукушка» и поезд тронулся, разрезая своим железным лбом снежную пургу.
Чем ближе подъезжали к Норильску, тем чаще встречались едущие в разных направ-лениях грузовики и подводы, даже впряженные в нарты северные олени. Вот побежали мимо окон и примитивные, сбитые из досок бараки, служившие одновременно и складами для орудий труда, и небольшими мастерскими. Перед бараками лежало множество разбросанных в беспорядке шпал. Поезд остановился. Это был Норильск.
Это место было известно еще в шестидесятые годы прошлого столетия. Известный ку-пец Морозов пытался использовать огромные природные богатства этой глуши. Но его по-пытка не увенчалась успехом, поскольку для такого предприятия у него не было рабочих. Морозов обратился за помощью к губернатору Енисейской губернии. Тот послал в Петербург царю Александру II сообщение о наличии драгоценных металлов в Норильске и его окрестностях. Через несколько лет в Енисейск прибыла комиссия. В сопровождении вице-губернатора и купца Морозова комиссия отправилась на север. В результате дано было в столицу заключение, подтверждающее наличие в Норильске огромных месторождений полезных ископаемых, но комиссия считает их использование невозможным, ибо лето здесь длится всего два месяца. А остальные десять месяцев такие лютые морозы и снежные бура-ны, что поселение людей в этих местах невозможно. На проекте купца Морозова, таким образом, был поставлен крест самим императором.
Но Сталин, в свое время отбывавший срок в той же Енисейской губернии, решил доказать Александру II, что был прав не он, а купец Морозов.
В 1935 году Сталин поставил перед НКВД задачу найти специалистов и рабочих для строительства лагеря в Норильске. Тут же закрутился маховик репрессий и уже в начале 1936 года сотни горных инженеров и несколько врачей получили «за вредительство» десять лет лагерей. В то же время в разных тюрьмах НКВД ждали открытия навигации на Енисее пять тысяч рабочих, крестьян, интеллигентов. В первые дни лета на пароход в Красноярске погрузили людей, инструменты, продукты, палатки.
Первая партия зэков, отправленная в Норильск, состояла из молодых здоровых людей, тщательно отобранных. Медкомиссия особое внимание обращала на зубы заключенных, по-скольку на Крайнем Севере свирепствовала цинга. Прибывшие сразу принялись за дело. От Енисея до озера Пясино, т.е. на расстоянии 40 километров, через каждые пять-шесть кило-метров установили палатки, в которых у стен были деревянные нары, а посередине — желез-ная печь.
В двух палатках оборудовали кухню. Продукты хранились под открытым небом. Кор-мили и снабжали заключенных обильно. Давали даже лимон и различные препараты от цин-ги.
В первый год построили только бараки и административное здание. Поскольку лесов в этих краях не было вообще, стройматериалы сплавляли по реке. Прежде всего, место нужно было очистить от высокого и смерзшегося снега. Ломами, кирками, лопатами очищали мерзлую почву и укладывали фундамент для бараков. От непосильной работы, холода и болезней за полгода умерла большая часть первых поселенцев. Пока заключенные строили бараки, группа геологов производила разведку полезных ископаемых. За короткое время в Москву были отправлены образцы олова, меди, кобальта и других ценных металлов. Тут же обнаружены и большие залежи каменного угля.
В 1937 году в Норильск прибыло двадцать тысяч заключенных. Только часть из них могла разместиться в бараках, остальные жили в палатках. Часть заключенных строила ме-таллургический комбинат, другая — узкоколейку Норильск-Дудинка. На следующий год прибыло еще тридцать пять тысяч заключенных. Транспорты прибывали один за другим, но число зэков не увеличивалось: смертность была страшная. Оттого и результатов трехлетнего труда практически не было видно. Страна же шла к войне, нужны были драгметаллы, цены на которые на мировом рынке повышались изо дня в день. У России же не хватало средств на их закупку. Сталин был сильно разгневан. Он вызвал к себе начальника строительства Норильска Матвеева и назначил ему срок: или до 1939 года Норильск начнет давать продукцию, или он, Матвеев, лишится головы. И в 1939 году Сталин свое обещание выполнил: Матвеева и четверых его помощников отправили на Колыму и расстреляли. На место Матвеева пришел Авраамий Завенягин. Но, соглашаясь на эту должность, он осмелился поставить Сталину условие, чтобы в Норильск были направлены квалифицированные кадры — инженеры и техники, экономисты. И в скором времени с Соловецких островов прибыла партия в четыре тысячи человек. Завенягин распорядился предоставить им лучшие помещения и лучшее питание. Даже разъяренное своеволием этого человека руководство НКВД не смогло с ним ничего сделать: инженеры и техники делали свои проекты в теплых помещениях, а не долбили мерзлую землю. И результат не замедлил сказаться — в начале 1939 года в Норильске задымили трубы и первое олово было погружено на суда в порту Дудинка.
Во время короткой навигации на Енисее прибывали все новые этапы заключенных. Работали круглые сутки, несмотря на погоду, выходных почти не было. Морозы стояли страшные. Казалось, что даже мозг замерзает. Но гораздо страшнее морозов были снежные бураны. При пурге видимости не было никакой. Заключенные, идя на работу, вынуждены были держать друг друга за руки, чтобы их не унес ветер. Но иногда даже это не помогало. Люди падали, как подкошенные, и их тут же заметало снегом. Густой мрак, завывание ветра, свист и шипение в такие дни создавало иллюзию конца света. Иногда эта бешеная снежная круговерть длилась беспрерывно три-четыре недели. Заметало и бараки, и дороги.
Но страдали не только от лютых морозов и свирепой пурги. В Норильске четыре ме-сяца в году стояла полярная ночь. Но четырехмесячный полярный день действовал на орга-низм гораздо губительней. Ведь когда была ночь, заключенные меньше работали.
В такие условия попал Алексей Рябский вместе с шестью тысячами солдат, попавших в плен или даже просто на некоторое время окруженных финнами. Поначалу многие все-таки наивно верили, что речь идет просто о временной изоляции. Первое время они даже на работу ходили без охраны. Да и разбили их не на бригады, а на роты и батальоны. Кроме того, они не желали разговаривать с политическими заключенными, искренне считая их контрреволюционерами и врагами народа.
Но прошло всего несколько недель. Всех бывших красноармейцев собрали возле кух-ни. Те посчитали это за добрый знак. Появился уполномоченный НКВД. Вынесли стол. Уполномоченный положил на него стопку бумаг, которую он держал подмышкой, а началь-ник лагеря закричал:
- Внимание! Те, которых сейчас будут вызывать, должны выходить вперед и называть свои имя и фамилию.
Красноармейцы и красные командиры выходили вперед по одному. После установле-ния личности, им приказывали становиться либо направо, либо налево, либо выходить на середину площадки. После поверки уполномоченный подошел сначала к одной группе и зачитал решение «специальной комиссии НКВД», в котором говорилось, что все они «за недостойное поведение перед лицом врага» осуждаются на пять лет лагерей по статье 58 Уголовного кодекса. Потом он подошел к следующей группе и сообщил им, что они осуждены на восемь лет. Третья группа, в которой оказался и Алексей Рябский, получила десять лет. Красноармейцы были ошарашены.

36
Любимов выполнил свое обещание. Через четыре дня после разговора с Кедриным, он снова постучал в дверь его дома, держа подмышкой что-то весьма массивное, аккуратно за-вернутое в тряпицу. Последние два дня Любимов чувствовал, как к нему подступала болезнь, у него начался жар, ему все тяжелее становилось ходить. Сказалось то, что он от души нахватался морозного воздуха. Снова сдали бронхи — результат его холодного бездомного детства, когда он почти два зимних месяца обитал на улице, прежде чем его подобрали и привели в детский дом-коммуну. Было это в далеком двадцать четвертом. С тех пор периодически его и преследуют бронхит с ревматизмом.
Дверь открыл сам хозяин. Даже полутьма сеней не смогла скрыть искреннее удивле-ние Ефима.
- Николай Ильич? Добрый день! Проходите, коли в гости пришли.
- Здравствуйте, Ефим. Я, вот, слово свое держу, — он вошел в сени и протянул Кедри-ну сверток. — Книгу вам принес. Хорошую. «Тихий Дон» называется. Писателя Михаила Шолохова.
Любимову тяжело было говорить. Вместе со словами изнутри у него вырвались болез-ненные хрипы. И чтобы скрыть это, он говорил медленно и отрывисто.
- Да ты проходи, проходи, Николай Ильич, — засуетился Ефим.
Он вместе с гостем прошел в горницу.
- Садись. Чаю хочешь?
- Да, спасибо. Мне бы согреться.
- Да вы не больны ли, Николай Ильич? — Наталья Кедрина, поставив на стол самовар, внимательно посмотрела на Любимова. — Что-то выглядите вы странно.
- Нет, нет, мне болеть сейчас никак нельзя — дети ведь без учителя останутся. Что од-на Галина Игнатьевна сделает.
- Чай, не впервой ей одной-то. А вам, коли плохо, лечиться надобно, — продолжала настаивать Наталья, разливая чай в чашки.
- Мне сейчас главное первую недельку не слечь. Я себя уж знаю — если продержусь первую неделю, отступит болезнь. Не очень-то она любит, чтобы ее на ногах носили, вот и сдается.
- Это верно, по себе не раз замечал, — поддержал Ефим, докуривая самокрутку. — И все-таки поберечься бы тебе надобно. Что, Наталья, дай-ка ему настойку из трав. Авось и по-может.
В это время со двора прибежали сыновья Ефима, Андрюша и Сеня, и, увидев гостя, остановились в нерешительности, не зная, как к этому отнестись.
- Чего стали, хозяева? — улыбнулся Ефим. — Поприветствуйте гостя.
- Здравствуйте, дядя учитель, — Любимов сразу выделил абсолютно одинаковую то-нальность голосов мальчиков.
- Здравствуйте, ребятки.
Дети хотели уж было уйти за перегородку, но тут неожиданно Ефим взял старшего за руку.
- Ну-ка, Андрюшка, подь сюда, — Ефим развернул сверток и показал книгу сыну. — Ну-ка, прочти.
- Ми-ха-ил Шо-ло-хов. Ти-хий Дон, — хоть и по слогам, но довольно бегло прочитал мальчик.
- Ну как? — торжествующий отец посмотрел на Любимова.
- Да ему же в школу надо, учиться.
- Какая школа, — вздохнула Наталья. — Заклюют ведь его там.
- Об этом уж я позабочусь. Завтра же пусть и приходит. Ну, спасибо за чай. Пойду я, — Любимов поднялся, подошел к двери и надел тулуп. Так слышите? Завтра пусть Андрюша и приходит. Я думаю, у него уровень знаний не многим отличается от наших первоклашек. До свидания.
Но на следующий день не суждено было выйти Любимову на работу. Поборола его болезнь. Когда пришедшая на работу Галина Игнатьевна обеспокоилась — не заболел ли Ни-колай Ильич? — она словно в воду глядела. И она послала одного из учеников проведать Любимова.
Любимов бредил, у него был сильнейший жар. Не мудрено поэтому, что он и не узнал мальчика. Более того, он даже не слышал, как Вера Григорьевна и Игнат Вавилыч перевезли его в калиновскую райбольницу. Да и там он очнулся далеко не сразу. Болезнь его протекала в особенно острой форме — двустороннее воспаление легких.

37
Любимов проснулся и полежал с закрытыми глазами еще несколько минут. Летние солнечные лучи щекотали ему ноздри. Он подергал носом, чтобы не чихнуть, и, наконец, открыл глаза, потянулся и сел. Товарищей по палате уже не было — очевидно, ушли на завтрак, а может просто гуляют. Даже в воскресенье им не спится. Любимов глянул на календарь, который по его просьбе сделал и принес Ваня Бадейкин. Любимов каждый день, проведенный в больнице, зачеркивал карандашом, как безвозвратно ушедший. И сколько таких дней уже прошло? Сегодня 22 июня. Ого! Ровно четыре месяца, как он здесь прохлаждается. У детей уже давно каникулы, а его все не выписывают. Правда, доктор обещал выписать завтра, но ведь это будет только завтра. Серьезно же, видать, он заболел, коли столько держат. Да и то сказать: двустороннее воспаление легких — это не так себе простуда. Нянечка тетя Фекла говорила, что дважды чуть ли не при смерти был, но, благодарение богу, доктор здесь уж больно хорош — и чего он только не делал, но все-таки выходил его. Да и товарищи по палате денно и нощно следили за ним и, чуть что, звали сестру или врача. И дети без внимания не оставляли, особенно Ваня Бадейкин. Тот почти каждую неделю навещал его, а свет ведь не близкий — 18 километров как-никак. Как только родители его отпускали. Ведь, как пить дать, и сегодня опять примчится. А дважды навещали его тесть с тещей — вот уж приятно ему было. Были и Игнат Вавилыч с Галиной Игнатьевной. Бедная Галина Игнатьевна! Как она осунулась за эти месяцы.
Шутка ли, целую школу нести на своих пожилых плечах. Как мучился из-за этого сам Любимов и, наверное, если бы здесь не было ни врачей, ни сестер, ни няни — давно сбежал бы в свое Тараскино, в свою школу. Но ведь вернут же его назад, коли узнают, что сбежал.
Любимов подошел к окну. Буйная на деревьях колыхалась в такт ветру. В больничном дворе прохаживались отдельные больные. Завтрак уже прошел, но Любимову и не хотелось есть. Он умылся, причесался и тоже собрался идти на улицу. Но в этот самый момент дверь в палату отворилась и вошел Ваня Бадейкин. «Ну вот, и легок на помине», — усмехнулся Любимов.
- Николай Ильич, это снова я и не один. Здравствуйте, — улыбка очень шла Ване и он, это зная, нередко пользовался ею в разговоре с другими.
- Добрый день, Ванюша. Но с кем же ты? Я, кроме тебя, никого не вижу.
- А я вот вам, — Ваня полез за пазуху, — яблоки принес. Две штуки.
- Откуда же такое богатство? — искренне удивился Любимов, обняв мальчика.
- На базаре у спекулянтов за рубль купил.
- А деньги же откуда?
- У папки попросил.
- И он тебе так и дал, когда узнал, на что ты их хочешь потратить?
- Ха! Он даже не знает ничего. Я ведь никому ничего не сказал. А папка у меня доб-рый.
- А тебя не хватятся? Искать не будут?
- Не, они уже все привыкли.
Любимов улыбнулся. Ему хотелось расцеловать мальчика, к которому он по-отцовски привязался. В самые тягостные минуты одиночества здесь в больнице он вспоминал Ваню и ему сразу становилось радостней, теплее и не так одиноко.
Ради таких минут и ради таких учеников он готов был пожертвовать всем.
- Слушай, Ванюша, а не пойти ли нам подышать свежим воздухом, а?
- Пожалуй, можно.
Любимов незаметно сунул яблоки в карман больничной куртки и, обняв мальчика за плечи, вышел с ним в коридор.
- Ну, как дела там, в Тараскино? Делись скорей новостями.
- А чё ими делиться. Все по-старому. Сейчас ведь все в поле. Наши тоже помогают. И я, и Славка Озорнов, и Сережа, и Даша... Да, к Даше ведь опять папа с мамой приехали...
- Что, опять забирать хотят?
- Да не знаю еще. Они только третьего дня приехали.
Они гуляли по уютному больничному садику и где-то среди ветвей весело щебетали птицы. День был прекрасным, дышалось легко и полно. Свежий ветерок разбавлял солнеч-ную гущу и вносил новый аромат в устоявшиеся запахи.
- Ну, вот видишь, а говоришь нет новостей. Какая сегодня чудесная погода, правда?
- Ага, хорошо. У меня даже в желудке защекотало.
- Это, наверное, от голода. Ты ел-то хоть сегодня?
- Да, — слегка замялся Ваня. — Перехватил чуток.
- Здрасьте пожалуйста, чуток. На-ка вот тебе яблоко и пожуй, пока мы гуляем.
- Спасибо.
Лишь дважды откусив, Ваня виновато посмотрел на учителя, чуть замедлив шаг.
- Ой, Николай Ильич, это ж я вам яблоки купил.
- Ничего, ничего, — Любимов утопил свои пальцы в Ваниных волосах. — Ты же ку-пил два, правильно? Следовательно, у меня еще одно есть.
- Спасибо, а то ведь я только краюху хлеба сегодня и съел. А вы-то как, Николай Иль-ич?
- Я? Алексей Фомич обещал меня завтра выписать. Значит, ты сегодня здесь был по-следний раз. Да и то, сколько же можно болеть. Сегодня у меня, так сказать, юбилей — четы-ре месяца, как я здесь. Чувствую, что и силы начали ко мне возвращаться. Пора и честь знать.
Долго они еще ходили и так (ни о чем и обо всем) разговаривали. Незаметно для само-го себя Ваня съел и второе яблоко. Время пролетело быстро. Учитель и ученик простились. С хорошим настроением возвращался в палату Любимов, даже не сразу заметил, как помрачне-ли лица у врачей и больных. Лишь когда он у самых дверей палаты столкнулся с заплаканной тетей Феклой, он в недоумении остановился.
- Тетя Фекла, что с вами? Почему вы плачете? Та сперва лишь рукой махнула и хотела было уйти, но потом повернулась лицом к Любимову и, задержав на секунду свой взгляд на бледном лице Николая Ильича, еле выдавила из себя, глотая одновременно и слезы и слюну:
- Война, сынок. Чума поганая началась.
- Какая война? С кем?
- Да что ты, сынок, аль и вправду радиву не слушал? Гитлер проклятый напал на нас. Война началась.

Часть II
БОРЬБА
1
В десятый день июля Завозин собрал колхозников на собрание. В повестке дня был всего один вопрос — выборы председателя колхоза. Но, пожалуй, это был вопрос жизни и смерти колхоза, ибо решалась его судьба в эти грозные военные дни. Все члены правления были мобилизованы, секретарь партячейки Владимирцев ушел на фронт с первым призывом; по-существу, распалась и сама партячейка, так как из коммунистов в Тараскино остались лишь Макар Чулымов да он сам, председатель. Теперь же, после недельного пребывания Ан-тона Завозина в Калиновке, в райкоме и райисполкоме, ему удалось добиться снятия с себя брони, положенной ему, как председателю колхоза, и отправки на фронт. Точнее, ему дали рекомендацию в школу политруков.
Когда все колхозники собрались в избе-читальне, Завозин вдруг помутневшими глаза-ми посмотрел на своих земляков. Что с ними стало? Уже не видно на лицах улыбок, не слышно бессменных шуток и подтруниваний друг над другом. Отгуляли, отыграли последние аккорды состарившиеся меха гармоники Ивана Капелюха, отзвенел последний удар молота по наковальне в кузнице Максима Авдюшина, отзастольничало в последний раз в полном составе семейство Чулымовых, даже Гуляшка плакал. Не от выпитой водки плакал, а от того, что все-таки остались еще на свете люди, которые помнили о нем, помнили не просто как о Гуляшке, а как о Федоре Николаевиче Гуляшкине, 1903 года рождения, которого призвали на сборный пункт в Калиновке точно так же, как и его земляков-тараскинцев.
Вмиг опустела деревня, вмиг повзрослели дети, вмиг постарели матери, а к старикам вдруг снова вернулась прежняя мужская сила, решительность и властность.
Две женские головы уже покрылись черными платками, а в глазах у матери и жены не просыхали слезы: вчера в Тараскино пришла первая похоронка — на Васю Клопина, комсо-мольского вожака тараскинской молодежи, сраженного вражьей пулей в первом же бою.
Когда-то тесная изба сейчас полностью поглотила в себя все Тараскино. Да и как ей не поглотить, ежели добрая половина сельчан была на фронте — из мужчин остались лишь ка-леки (как Макар Чулымов), больные и, следовательно, непригодные к воинской службе (как Любимов) да отслужившие свое раньше (Семен Чулымов, Игнат Вавилыч, дед Сухарь и дру-гие).
Одиноко было сидеть в президиуме Завозину — ни слева, ни справа от него не было, как раньше, членов правления. О них напоминали лишь пустые стулья. Председатель провел ладонью по лицу, на секунду закрыл глаза, выдохнул оставшийся воздух и поднялся. Тотчас же множество глаз устремилось на него, наступила выжидательная тишина.
- Товарищи колхозники, — Завозин поймал себя на том, что голос его задрожал от волнения. — Дорогие мои земляки! Я собрал сегодня здесь вас всех с тем, чтобы сообщить: меня мобилизовали. Через день мне нужно быть на сборном пункте в Калиновке. Следова-тельно, колхозу нужен новый председатель.
Шум сорвался со своих насиженных мест и разлетелся по всему залу. Некоторые женщины запричитали, другие, в глубокой задумчивости, сидели молча. Мужики, устроив-шиеся все вместе на первом ряду, негромко совещались. Однако вслух высказать свое мнение не решался никто.
- Так что же, товарищи? — спросил председатель.
- Ты лучше вот что, председатель, скажи, — Игнат Вавилыч теребил свою бородку, глядя прямо в глаза Завозину, — как там на фронте?
- На фронте? — председатель немного помолчал. — Трудно на фронте, очень трудно. Фашисты все уничтожают на своем пути. Не жалеют ни землю, ни людей. Потому и должны мы сейчас трудиться и за себя, за свой колхоз, и за тех, кто на фронте, за те колхозы, которые уже уничтожили фашисты. Поэтому и нужен нам такой председатель, чтобы сумел вести хо-зяйство по-боевому, нет, даже по-фронтовому, так, чтобы ни себе, ни другим поблажки не давать, чтобы все необходимое посылать на фронт, чтобы наш колхоз не осрамился перед ро-диной и перед всем народом.
- А у тебя самого-то есть кто на виду, ай нет? — спросила, не вставая, одна из жен-щин.
- У меня? — Завозин замялся.
- А чё тут думать, бабы, — поднялся Игнат Вавилыч, — встав полуоборотом, чтобы одновременно видеть и председателя, и колхозников. — Председатель говорит, что его за-меститель должен быть глубоко ответственным. Так? — старик искоса глянул на Антона За-харовича.
- Так, — кивнул тот.
- И ишо, он должон быть испытанным и проверенным перед родиной, то есть партей-ным. Я так понимаю, Антон?
- В общем-то так, — Завозин одной рукой опирался о стол, а другой — почесывал за-тылок. — Только тут дело...
- Погодь маленько, председатель. Я ишо речь не закончил, — робкий смешок прошел-ся но избе. — Только вот одна беда — старый уже я. Не дай бог, помру через неделю-другую. А то бы и я... — смеху стало просторнее в этой уютной избе. — А в таком случае, чего ж тут, стало быть, думать. Все эти... как ее, — старик ссохшейся ладонью потер лоб, — аргументы сходятся на Макарке Чулымове. Он и партейный, и перед Родиной проверенный — руку свою за нее отдал, и, этот, э-э, орден имеет.
Игнат Вавилыч орлиным взглядом старейшины посмотрел на земляков и сел на свое место. Завозин облегченно вздохнул, едва заметно улыбнувшись, а Макар от удивления даже привстал. Все замолчали. Первым прервал тишину Семен Чулымов.
- Я не согласный, — тут он встал и вышел перед собранием. — Это ж как, бабы, полу-чится? Спокон веку старшим в доме считался батька, он был и бог, и царь. А теперича что? Макарка, то есть сын мой, станет над батькой головой? И ни слова не посмей ему сказать? Меня ж куры засмеют. Я не согласный. Я против председательства Макара.
Все зашумели. Кое-кто поддерживал Семена (в основном, старики и старухи), кто-то был против.
- Почуяла собака, что плеткой пахнет, и в конуру, — старая Капелюшиха даже при-встала. Это была круглозадая, плотно набитая, но бойкая баба. За последние годы она успела настолько растолстеть, что ей стали тесны все ее старые наряды, а новые купить было не на что.
- Тише, товарищи, — старался всех перекричать Завозин. — Вы, наверно, забыли, что идет война, — подождав, пока все стихнет, продолжал он. — Ты, Семен, брось пустые речи. Все, что было до войны, сейчас не в счет. Одно дело — твоя личная семья, другое — колхоз, одна из социалистических ячеек, которая должна кормить в такую годину страну. Теперь су-ди сам, что тебе важнее — главенство в доме или скорейшая победа над Гитлером.
- Правильно!
- Батька! Ишь ты! — кое-где засмеялись.
- Так ведь я к тому, что молодой ишо, зеленый, — Семен не собирался сдаваться сразу.
- А Родину защищать не молодой был. Не по зелености ли своей он за нее кровь про-лил?
- Правильно!
- А ты-то как сам, Антон, думаешь? — подал, наконец, голос и дед Мартын-Сухарь.
Снова стало тихо и все посмотрели на председателя. Антон, так и не присевший за все это время, задумался.
- Я?! Я так скажу. Я и боялся, и хотел этого предложения. С одной стороны, все мы знаем характер Макара...
- Не из родни, а в родню, — снова не выдержала Капелюшиха.
- ...а с другой, он кровью доказал свою преданность социалистической революции. Да и головастый парень, хозяйский, несмотря что молодой.
- Хорошо сказал, Антон.
- Молодец!
Довольна была и Дарья Чулымова. Как же — это о ее сыне говорят. Она то и дело смотрела либо на Макара, либо на соседок, на последних, правда, несколько горделиво. Если честно, то не был против Макара и Семен Чулымов. Как-никак отец. Да и потом, Чулымовы ведь воспитаны на уважении к старшим, следовательно, в «Красном сибиряке» будет два председателя — отец и сын.
- В общем, я за. Прошу всех голосовать. Кто за Макара?
- Погодите, Антон Захарович. А как сам-то Макар? Согласен ли? — Любимов посмот-рел сначала на председателя, затем на Макара.
- Ведь верно, — поддержал Игнат Вавилыч. — Чей-то мы не спросясь его самого.
- Дело-то ведь серьезное. К руководству тоже надо решиться.
- Что ж, учитель прав. Как ты, Макар? — Завозин посмотрел на младшего Чулымова с надеждой и одновременно подбадривающе.
Макар встал, нерешительно глядя на всех. Шутка ли, такая ответственность и такое доверие.
- Даже не знаю. Безрукий я... Калека...
- Так ить не безголовый же. Голова-то есть, аль как? — Игнат Вавилыч лукаво прищу-рился.
- Кажись, еще пока есть, — улыбнулся Макар.
Громкий, веселый смех был ответом на его слова.
- Ну и порядок! Тебе ведь больше головой нужно будет работать, Макар. Значит, ты согласный, Макар? — председатель, все еще улыбавшийся, посмотрел на Чулымова.
- Трудно будет.
- Трудно! — согласился Завозин. — Но хозяйство я тебе передаю крепкое, это раз. И второе, ты же не в пустыне будешь работать. Твои же, односельчане, рядом с тобой будут. Неужто не помогут, не подсобят?
- Как не подсобить. Свой ведь. Нашенский.
- Конечно, подсобим.
- Всем миром не пропадем, Макар.
- Ну что ж, коли так, то я согласный, — Макар вышел перед собранием.
- Тогда давайте голосовать.
- Чё голосовать, Антон. Ты, ей-богу, как ребенок. Все же высказались за него. Других мнений нет.
- Верно, Сухарь. Почем зря голосовать. Стало быть, Макар и есть председатель, — Иг-нат Вавилыч стукнул сухими кулаками по коленям.
Колхозники согласно зашумели.
Видно было, что Завозин хочет сказать что-то важное. Макар посмотрел на него и, словно прочитав его мысли, потупился и покраснел.
- А сейчас я хочу, Макар, чтобы ты перед всем миром дал слово, к прошлому, я наде-юсь, уточнять не нужно, больше не возвращаться.
- Антон Захарыч, молодой был. Дурак. Да и положение сейчас не то. Одним словом, не быть мне председателем, если прежнее повторится. Вот так, пред всеми и говорю.
Макар посмотрел широко открытыми глазами на сельчан и лицо его засветилось уве-ренностью и радостью.
Завозин закрыл собрание. Все разошлись. Макар и Антон остались наедине. Первый принимал дела, второй их сдавал. Первый внимательно слушал, второй поучал. Была друже-ская беседа. На прощание Завозин крепко пожал руку и тепло, по-братски, обнял Макара.
- Ну вот, браток, ты и остаешься всему головой. На тебе теперь не только колхоз, но и партия. Высоко носи и свою, и ее честь. Будет трудно или запутаешься в чем, поезжай в Ка-линовку к Стрешину. Он умный мужик. И выслушает, и поможет, и совет дельный даст, — а потом улыбнулся и похлопал Макара по плечу. — Хочешь, секрет открою? Мы ведь тебя уже на бюро райкома утвердили в председателях. Я не говорил, хотел, чтоб колхозники сами проявили инициативу. Другой кандидатуры ведь фактически и не было. С мужиками сейчас, сам знаешь, не густо. А колхоз в такое время должен быть в крепких мужицких руках. Тру-дись, учись и не сдавайся. Ты ведь крепкой породы, чулымовской, а?
Макар усмехнулся в ответ.
- Спасибо за доверие. Я знаю цену себе, да, пожалуй, и земле своей. Будьте уверены, Антон Захарыч, не подведу.
- Да, еще одно, чуть не забыл, — Завозин полез в карман штанов и вытащил оттуда связку ключей, отцепил один, протянул его Макару. — Вот, держи. Передаю тебе по наслед-ству, так сказать, и своего козла — мотоцикл. Какого-нибудь пацаненка обучишь, хоть пле-мяша свово, и будет тебя возить. А то ведь всю землю ногами не обходишь.
- Спасибо, Антон Захарыч. И за это тоже спасибо.
Они снова пожали друг другу руки. И снова обнялись.

2
Любимов зашел в лавку Кедрина. За прилавком стояла Наталья, осунувшаяся и даже подурневшая за эти дни. С началом войны ей стало еще труднее. Если раньше люди хулили ее за глаза, то теперь, брызжа слюной, издевались над ней в открытую; муженек-то, небось, к немцам подался? Хорошую жизнь при будущей власти хочет себе заработать? Не дождется, не бывать русскому под каблуком немца. Не бывало такого доселе, не будет и сейчас.
Сколько слез и бессонных ночей стоили эти разговоры самой Наталье, сколько тума-ков и синяков стоило это ее детям... Их детям: ее и Ефима, ушедшего добровольцем на фронт в первые же дни войны.
- Здравствуйте, Наталья! Как дела?
- Здравствуйте! Какие у меня дела. Сам знаешь, — отмахнулась женщина.
- Зашел вот сахарку купить. Есть ли?
- Есть пока. Сколько свесить?
- Граммов четыреста.
Наталья наклонилась под прилавок, зачерпнула совком неровные крупные куски белого сахара, насыпала его в поданный Любимовым мешочек и поставила на весы.
- Ефим-то пишет?
- И не знаю, что с ним. Уже два месяца на фронте, а не прислал ни весточки.
- Ну, значит, не до писем ему там. Война ведь нешуточная.
- Кабы знать, что живой, все стерпела бы.
- А что ему сделается. Он ведь у тебя живучий.
- Спасибо, Коленька. Ты-то хоть все понимаешь, — тяжело выдохнула Наталья и по-смотрела в окно. И тут словно что-то вспомнила.
- Андрюша, — позвала она. — Сынок, принеси книжки, что Николай Ильич папе приносил. Книги-то твои так у нас и лежат, — улыбнулась Наталья, взглянув на Любимова.

3
Рота, в которой служил рядовой Ефим Кедрин, с тяжелыми боями выходила из окру-жения. Осенняя распутица, раскисшая почва в лесах и почти постоянные туманы до макси-мума осложняли передвижение. Нужно было быть вдвойне бдительней: чтобы не нарваться на немцев и чтобы не оказаться где-нибудь в болоте.
Положение было весьма сложным. Советские дивизии уже давно не являлись таковы-ми — они были настолько потрепаны и разрознены на отдельные части, настолько переме-шаны, что дивизии эти превратились в плохо укомплектованные полки, полки в роты, а роты напоминали усиленные численно отделения. Даже более того, в одном таком «отделении» порой оказывались представители не только разных полков, но и дивизий. И, тем не менее (вот он, русский характер! Вот он, русский непобедимый дух!), эти пестрые боевые единицы представляли собой, если не действующую (и бьющую врага) армию, то хотя бы грозную партизанскую силу, выматывающую фашистов в каждодневных серьезных стычках, зачастую побеждая врага не только физически, но и психически, заставляя его шарахаться от каждого куста, каждого дерева, каждого телеграфного столба, за которыми его частенько подстерегала смерть. Не помогала гитлеровцам и танковая броня — среди всех лесных хищников танки были наименее опасны и наиболее уязвимы для людей, ибо в непролазных чащах и топких болотах полесских и брянских лесов им очень часто не хватало воздуха, а точнее оперативного простора, и, даже, не успев порой вынуть когти и изрыгнуть смертоносный яд из своего хобота-ствола, они становились добычей советских воинов. Потому и предпочитали воевать в лесах немцы одной пехотой. Но и ей приходилось несладко. Партизанская война действующей армии, с одной стороны, срывала гитлеровский блиц-криг, с другой же, позволяла сделать стране передышку и оглядеться по сторонам с тем, чтобы выявить самые большие дыры, и по возможности быстрее их заштопать — будь эти дыры на фронте, в тылу врага или на пока еще мирной, не слышавшей орудийных раскатов и автоматных очередей российской территории.
- Сержанта убили! — вскрикнул Сысоев, восемнадцатилетний щуплый маленький солдатик, которого, едва оторвав от школьной парты, сразу бросили в пекло войны.
- Т-ш-ш! — зашипел на него лежащий слева Кедрин. — Обалдел, что ли, малый? Хо-чешь и ты разделить участь сержанта? Счастье, что немцы оглохли от своих автоматов.
Теперь их осталось четверо. Четверо из семи разведчиков, вышедших на разведку еще вчера вечером. Под командой сержанта Николаенко они должны были разведать окрестности и найти наименее опасный путь (пусть хоть в несколько километров) для продвижения на восток. Полночи они двигались во тьме осторожно, шаг за шагом пробивая себе дорогу среди чащи, пока не подошли к небольшой деревеньке Пчелки, где и нарвались на немецкий патруль. В перестрелке погибло двое из группы Николаенко. Остальным удалось уйти. И не с пустыми руками — на карту была нанесена эта заброшенная деревенька. Обычное селение не будет охранять такой мощный патруль. Оставалось определить направление движения немецких войск в этом районе и разведать пути передвижения для своей роты. Рассвет застал разведчиков в засаде близ шоссе. Они намеревались взять языка и неожиданно дура-шальная пуля сразила их командира: немцы, проезжая на грузовике по шоссе через лес часто постреливали в гущу деревьев для того, чтобы согнать с себя страх. Одна из таких пуль и застряла в груди у сержанта Николаенко.
- Слушай мою команду! — громкий шепот Ефима достиг ушей трех его товарищей, желторотых стриженых птенцов — семнадцати-восемнадцатилетних ребят. — Своих мест не оставлять, языка будем брать.
Ефим замер на месте и, не сводя больше глаз, следил за шоссе. Операция была разра-ботана заранее, изменились теперь только исполнители: если появляется легковушка, ей на-перерез выскакивают с разных сторон дороги Кедрин и ефрейтор Бутрин. Находящийся на противоположной от Кедрина и Сысоева стороне дороги, вместе с Бутриным, Манасян за-крывает путь к отступлению. Сысоев остается в засаде для прикрытия, в случае непредви-денных обстоятельств. Ему и вручили трофейный немецкий автомат. Еще один, ППШ, был у Бутрина. Нужно было провести всю операцию тихо, быстро и, по возможности, без выстре-лов. Главная ставка была сделана на неожиданность.
Вот проехал мотоциклист с автоматчиком в коляске, и в тот же миг Манасян, наблю-давший за дорогой с дерева, подал условный сигнал и кошкой спрыгнул на землю. Кедрин мгновенно схватил приготовленную заранее проволоку с острыми большими стальными ши-пами и, покрутив ею в воздухе, бросил. Колючая проволока перекрыла всю ширину шоссе. Разведчики притаились. Бежевый «опель» на большой скорости мчался по дороге и с каждой секундой приближался к засаде. Внезапно раздались один за другим два глухих хлопка и за-шипел воздух в проколотых автомобильных скатах.
- Donnerwetter! Was ist los, Max?  (Черт возьми! Что случилось, Макс?) — лицо под-полковника, сидевшего на заднем сиденье, исказила недовольная гримаса.
- Es ist ein Durchstechen! (Прокол!) — Макс нервно стукнул ладонями по рулю и от-крыл дверцу машины.
Макс присел возле передних колес и присвистнул. Он прошел несколько метров назад и приподнял проволоку.
- Herr Oberstleutnant, hier ist ein Stacheldraht... (Господин подполковник, здесь колючая проволока)
Немец не успел договорить. В этот момент в спину ему воткнулся нож, метко брошен-ный Манасяном. В предсмертной агонии Макс резко поднялся и, вскинув вверх руки, пова-лился замертво на спину, вогнав себе нож по самую рукоятку. Подполковник схватился за кобуру, но уже было поздно: к виску его, разбив стекло в дверце, был приставлен пистолет Кедрина. А через открытую дверцу на месте шофера прямо в лоб фашисту смотрел автомат Бутрина. Сзади машины расположился Манасян, смотря то назад, то вперед.
- Хенде хох! Выходи из машины, — не отводя от немца пистолет, Кедрин осторожно открыл дверцу. — Выходи, кому говорят.
Бутрин дулом автомата показал подполковнику на выход.
- Ребята, быстрее! Быстрее! — поторапливал Манасян, постоянно оглядываясь.
Немец краем глаза уловил это беспокойство и ухмыльнулся. Ну что ж, этот парень прав. Вполне возможно, что вот сейчас или чуть позже по дороге проедет еще кто-нибудь из своих. И тогда разговор будет совсем иным. Он не торопился. Он надменно держал свою го-лову. Он верил в то, что это маленькое недоразумение, которое легко поправить.
- Шнель, шнель, — Кедрин снял с плеча винтовку, засунув перед тем пистолет за ре-мень, и подтолкнул стволом пленника.
Тот вспыхнул, лицо его покрылось багровым румянцем, но сказать что-либо ему не дали. Кедрин снова довольно грубо толкнул немца к кустарнику, где его уже ждал Сысоев, который обыскал его и обезоружил.
- Давай быстрей, ребята! — Ефим подбежал к машине.
Бутрин с большим трудом поднял налившееся свинцом безжизненное тело водителя и впихнул в машину, которую затем втроем завели за первый ряд деревьев и слегка забросали ветками.
- Кажись, все! Одно дело сделали. Теперь пора сматываться, — Бутрин грязной рукой стер со лба нот.

4
Снег искрился на солнце и снежинки походили на маленькие жемчужинки. Легкий, щекотливый морозец прихватывал снежный наст и поскрипывал при каждом шаге человека, лошади или от санных полозьев. В такую погоду особенно легко дышится и на душе как-то оживленно, радостно и свежо, даже петь хочется. Но петь вслух Семен Чулымов не решался — еще услышит кто-нибудь, тогда совсем насмешками изведут. Поэтому он пел больше про себя, а вслух лишь намурлыкивал какой-то, только ему известный, мотивчик. Впрочем, он зря боялся, что его кто-нибудь услышит. Разве что его же собственная лошадь, лениво тянувшая сани с хозяином. Семен возвращался из Калиновки, куда ездил по просьбе сына, то бишь председателя Макара Семеновича Чулымова. А просил Макар, чтобы в Калиновке нашли какого-нибудь кузнеца. Ведь свой-то, Максим Авдюшин, ушел на фронт и бьет сейчас где-нибудь фашистских гадов и не знает (а может и знает, чай не один год прокузнечил), что накопилось в Тараскино кузнечной работы столько, что на всю зиму хватит. Но разве найдешь так просто кузнеца даже в таком городе, как Калиновка? Нету, нету людей. Все на фронте! Единственное, что смог сделать секретарь райкома Стрешин, так это дать обещание, что если вдруг где-нибудь объявится какой-нибудь кузнец, тотчас пришлет его в Тараскино. С тем и уехал Семен, завернув, правда, на обратном пути в магазин — гостинцы для внуков купить.
Как медленно ни ехал Семен, но все же лошадь движется быстрее человека. Поэтому уже на полпути, недалеко от развилки дорог, одна из которых вела из соседней с Тараскино деревеньки Таежной, он догнал невысокую женщину с маленьким ребенком на руках и ко-томкой на плече. Семен дал повод коню и, уже почти сравнявшись с женщиной, крикнул:
- Эй, молодуха, погодь маленько. Може подсоблю. Куды идешь-то?
- В Тараскино, — ответила та севшим от усталости голосом.
- В гости, ай как? — обрадовался Семен попутчице. — Да ты садись, садись. Места хватит и тебе, и дитю, и вещичкам, — он помог женщине устроиться.
- Так в гости, ай как, я спрашиваю?
Женщина тяжело вздохнула.
- Все мы сейчас гости в этом мире. Хозяева-то наши на фронте.
- Эт точно. Н-но-о! Совсем ведь заморозишь людев, — Семен несильно хлестнул во-жжами по крупу лошади, которая тут же побежала резвее.
- Ты меня так и не узнаешь, дядя Семен? — лукавые глазки заморгали от снежного блеска.
- Где ж тебя узнать. Мало, вон, дитятко закутала так, что оно свету не видит, так еще у самой из-под платка только нос да глаза блестят.
Женщина засмеялась и открыла лицо.
- Анюта я, Вегина. Сейчас, правда, Смирнова я. Степана Вегина дочка.
- Степки-то? — Семен внимательно посмотрел на попутчицу. — А ведь верно — Анютка. Прасковьина-то подружка. И не узнать совсем, как изменилась.
- Жизнь ведь тоже изменилась, как же нам-то без перемен обойтись.
- Это да, жизня постоянно меняется.
Семен все внимательнее вглядывался в Анюту. Изменилась она и правда сильно, но изменилась по-хорошему. Тело окрепло, лицо еще больше округлилось и похорошело. Теплая толстая одежда не давала хорошенько разглядеть ее, скрадывала многие черты, но и так было видно, что рядом с ним едет красавица в теле.
- Что ты так смотришь на меня, дядя Семен, будто голодный?
- Дитю-то сколько? — перевел он разговор на другое, не без содрогания подумав о том, что девушка попала в самую точку — такого голода Семен еще никогда не испытывал.
- Скоро два годика будет.
- Пацан аль девка?
- Сын. Михайлой прозвали, как и отца.
- Наследник, значит, — несколько секунд они помолчали, а потом Семен снова спро-сил:
- А не слыхала, случаем, про мово наследника? Про Макарку?
- Нет, а что?
- Как что! Как Завозин на фронт ушел, так с тех пор мой Макарка и председательству-ет. Во как!
- А Прасковья как же?
- Что Прасковья, — Семен был недоволен тем, что Анюта никак не отнеслась к его словам. — Баба есть баба и бабой всегда будет.
До Тараскина они больше не промолвили ни слова. А когда он высадил Анюту с ре-бенком у вегинского двора, то долго еще стоял в задумчивости и объятый непонятной, неиз-вестно откуда взявшейся тоской.

5
В один из последних дней декабря сорок первого года неторопливая, размеренная жизнь Тараскино как-то сразу взорвалась, изменилась. Сельчане почувствовали себя более причастными к тому, что творилось далеко на западе. Они вплотную столкнулись с тем го-рем, какое испытывали люди, оказавшиеся в огненном, беспощадном военном пекле. Пока судьба миловала тараскинцев: кроме той, самой первой похоронки, не было больше ни одной. А поскольку и долго-, и нетерпеливо жданные бумажные треугольнички приходили крайне редко, то о войне люди слышали лишь то, что говорят в далекой Калиновке. Ведь радио в Тараскино не было, газеты же никто не читал.
И вот, в один из морозных декабрьских дней, когда ртутный столбик держался на два-дцатипятиградусной отметке, в Тараскино въехало три, груженые доверху, телеги во главе с «эмкой» Стрешина. Извещенный заранее, их уже ждал Макар и встретил, как дорогих гостей. А за ним, председателем, собралась на небольшой площади возле конторы вся деревня: крепящиеся старики, укутанные с ног до головы бабы, шустрые, непоседливые пацаны и внезапно как-то повзрослевшие девчонки. Все следили за тем, что же будет дальше.
- Здравствуй, Макар Семеныч, — протянул руку, выйдя из машины, Стрешин. — Вот, привез рабочую силу. Позаботься о них, пригрей, чтобы не чувствовали себя гостями. Люди из Ленинграда приехали.
«Ленинград! Ленинград!» — одного этого слова было достаточно, чтобы все проник-лись к приезжим горячей любовью, огромным уважением и даже небольшой гордостью: как же, в их глухомани, в оторванном от мира островке жизни будут жить ленинградцы, жители города Ленина, люди, не покорившиеся фашизму, не допустившие, чтобы враг осквернял священную землю города. О чем, о чем, но о Ленинграде были наслышаны и здесь.
- Только что же я буду делать, Максим Сергеевич, с ними, с бабами-то? У меня своих-то, вон сколько. Со всеми и не совладать.
- А ты не боись! Бабы бабам рознь. Да и потом, сейчас вся наша страна на бабьих пле-чах держится. Так-то вот. Время такое.
Стрешин посмотрел на часы.
- Ну, брат, я и так задержался. Делов-то у меня и кроме этих хватает. В общем, устраи-вай их, обхаживай. А я через несколько дней нагряну, проверю. Прощевай, — они снова по-жали друг другу руки. — До свидания, товарищи! Не обижайте наших гостей.
- Бывай здоров, секретарь. А на счет гостей — не сумлевайся. Присмотрим.
- Ну, коль ты за это дело взялся, Игнат Вавилыч, я спокоен.
Стрешин уехал.
- Ну вот... товарищи, — Макар посмотрел сначала на земляков, а затем повернулся к приехавшим.
Их было три семьи. И если в одной всего мать да дочка-подросток, то в двух других — детишки мал мала меньше, по трое в каждой семье. И все тощие, как тростиночки. Казалось, даже сквозь зимние наряды проглядывают их, обглоданные голодом, ребра. Да и сами они маленькие (то ли по росту, то ли по возрасту?), только глаза серьезные, взрослые, светящиеся недобрыми огоньками. Сгрудились вокруг матерей, прижались к ним: не поймешь, то ли сами защищаются, то ли матерей своих защищают. А матери стоят и молча ждут, боясь оторвать от земли глаза. Прекрасно они понимают — не каждый рад такой обузе.
Несколько минут длилось это молчание, во время которого только лошади прядали ушами, грызли удила да невольно фыркали, передвигая от мороза кожей.
- Поди-ка, золотая моя, — неожиданно для всех выступила из толпы Капелюшиха. — Одна я живу, сынок на фронте. В доме пусто, а так, чай, веселей будет.
Капелюшиха подошла к девочке-подростку, обняла ее и посмотрела на мать.
- Пойдем ко мне, голуба-душа. Бери свой скарб.
- Ай, да Авдотья! И тут всем нос утерла, — не удержался Семен Чулымов. — Коли пусто, так всех бери.
Но в этот момент загалдели и все остальные, и последние слова Чулымова утонули в общем гуле. «Ну, и лучше так. А то невесть что брякнул. Дело-то тут...» Мысль Семена вне-запно прервалась: он очень явственно почувствовал на себе чей-то острый взгляд. Повернув голову, он увидел, что на него смотрит Анюта Вегина, или как ее там сейчас.
- Зачем вы так, дядя Семен. Она ведь от всей души, — Семен даже удивился, как это ему удалось лишь по одному движению губ прочитать то, что сказала Анюта. Мороз прошел по его коже. Ему показалось, что внезапно пересохли губы и он, забыв про холод, начал об-лизывать их.
- Товарищи! Макар Семеныч! — неожиданно над общим шумом поднялся голос Лю-бимова. — Зачем спорить, кто кого возьмет. Я предлагаю сделать так, — Любимов взглянул на Макара взглядом решительным и уверенным. Все вы знаете, в каком доме я живу. Вы сами его строили. Так вот, в этом доме вполне могут поместиться не то, что восемь, а все десять человек. Тесновато, правда, будет, но, как говорят, в тесноте да не в обиде. А я снова переселюсь в свой флигелек. Дом-то мне одному такой огромный ни к чему. Да и во флигельке жилая площадь мерзнуть не будет. И я его, и он меня греть будет.
Все засмеялись и согласно закивали головами — и верно, ни к чему одному человеку такая избища.
- Спасибо, учитель, — впервые Макар сам протянул руку Любимову. — Оказывается, и ты можешь добрые дела делать, — улыбнулся председатель. — Не сердись. Это я в шутку. И уже в следующий миг он направлял оставшиеся сани к любимовскому дому.
- Садись, учитель, подвезем и тебя.
Любимов подбежал к задним саням и запрыгнул на ходу.
- Извините, я здесь ничего не раздавил?
- Нет, нечему там давиться, коллега.
- Неужели вы — учительница? — от радости Любимов даже поперхнулся и закашлял-ся.
- Учительница, — улыбнувшись, кивнула та головой.
Сельчане, еще несколько минут смотревшие вслед саням, начали расходиться, обсуж-дая на ходу сегодняшнее событие.

6
ПИСЬМО АНТОНА ЗАВОЗИНА ЖЕНЕ
«Здравствуйте, мои любимые, Марьюшка и Мишка!
Привет всем тараскинцам!
Как вы там живете, мои милые? О чем думаете? Что поделываете? Как поживает колхоз? Держится ли Макар, как надо, или нет? Больно уж он человек неуравновешенный. Ну, и вообще, как там дела?
А я вот уже скоро месяц на фронте. Отучился в школе политруков. Дела идут не-важно (все отступаем). Но в последнее время мы все больше мечтаем о наступлении, и по-водом к таким мечтам послужило наступление наших под Москвой. Представляешь, Марья, какая сила фрицев навалилась на нашу столицу, а мы всеравно ее отстояли. Вот он разо-злившийся русский характер! С тех пор у нас в полку только и разговоров о том, когда же и мы, всей нашей дивизией, двинем на Запад. Честное слово, у каждого из нас под ногами го-рит родная земля, когда мы отступаем, когда дозволяем фашистским гадам поганить ее своим дерьмом, когда дозволяем им властвовать на нашей земле. Люди людьми, но чем же земля виновата?
Странно порой распоряжается нами наша судьба. Да и страна наша, как бы огромна она ни была, имеет в себе такие узкие места, на которых двум человекам никак не разой-тись, а значит и встреча их неизбежна. Я это к тому пишу, Марьюшка, что на себе испы-тал хитроумные повадки нашей судьбы-матушки. Когда я прибыл в часть, меня назначили политруком в разведроту. И вот я, значит, хожу, знакомлюсь, так сказать, с хозяйством и вдруг совершенно случайно сталкиваюсь... С кем бы ты думала? Уверен, никто из тараскин-цев не догадается! А столкнулся я с самим Ефимом Кедриным. Вот так встреча! И у него, и у меня от неожиданности едва ноги не подкосились, а языки так аж куда в глотку залезли и не то, что говорить, а даже дышать мешают. Так и разошлись мы с ним в тот раз, обме-нявшись лишь удивленными взглядами. Я, раз такое дело, сразу к командиру: так мол и так, в части вражеский шпион, кулацкий сын и сам ублюдок, знаю мол, я его лично, нужно немедля принять меры... Все, естественно, переполошились, подняли тревогу, начались розыски. Вскоре я увидел Ефима среди солдат, сидит курит, и спокойно так о чем-то рассказывает. Ага, думаю, агитирует; сейчас поагитируешь.
И указал на него особистам. А они, как увидели «шпиона», сначала от неожиданно-сти только рты поразевали (я уж боялся, как бы скулы не свихнули), а потом как начали ржать, аж пупки через спины повылазили. Я, конечно, не знал, в чем дело, и смотрел то на них, то на Ефима. А он, видать, все понял и даже как бы виновато мне улыбнулся и пожал плечами.
Потом мне, конечно, все объяснили. О чем тебе и пишу, Марьюшка. Передай всем од-носельчанам, что они могут гордиться тем, что в их деревне родился разудалой — лихой разведчик, гроза всех фрицев и прочих гадов Ефим Кедрин. Передай, пусть более не обижа-ют ни Наталью его, ни мальчонков, не заслужили они этого. Это я пишу не только с чужих слов, я сам дважды уже видел его в деле. А рассказали мне следующее. Еще в самом начале войны привел Ефим из разведки крупного зверя. Он и сам того даже не знал. Не знали того поначалу и в штабе полка. А зверь этот, фашистский подполковник, поначалу этак кобенил-ся — мол, ежели вы меня сейчас отпустите, то, после прихода наших, я о вас, так уж и быть, замолвлю словечко. Этакая стерва! Даже в плену вел себя господином, а нас за слуг почитал. Но потом вдруг он как-то сразу скис, расклеился и язык у него развязался. А ока-зался он начальником штаба одной из дивизий наступавших на Киев. Ого, какая птичка! Словом благодаря неожиданной его разговорчивости, и удалось полку, где я сейчас служу, обмануть врага, выйти из окружения, да еще проход для других оставить. А всех красноар-мейцев, что были тогда с Кедриным, к ордену Красной Звезды представили.
И потом не раз еще Ефим в разведку ходил, о чем и медаль «За отвагу» тоже свиде-тельствует. Такова вот наша жизнь, Марьюшка. Сам черт в ней ногу сломит; да и для бога задачка не из легких.
Ну, а я пока воюю — не спешу. Дважды уже в бою участвовал, словом, пороху поню-хал и смертей насмотрелся. Особливо жаль ребят-желторотиков, которые вчера только из-за парты встали. Им бы, башкам дурьим, похитрее быть, поосторожней, как старики, так нет же, они удаль свою показывают — напролом прут, а матерям только горе одно бе-зысходное. Так еще и кой-кто из командиров пользуется этим и бросает их вперед, как пу-шечное мясо...
Прости, Марьюшка, у нас тут перекур кончился, опять стрелять начали. Потому и писать кончаю. Передавай еще раз привет землякам. Пусть уж и за себя, и за нас работа-ют, назло всяким гадам, а мы уж тут и за вас постараемся. Поцелуй Мишутку. Чай, уже большой стал. Скажи, папка велел тебе помогать, потому как он теперь в семье единст-венный мужик остался...
Целую крепко и обнимаю горячо, твой Антон!
Такое время, даже с Новым годом не поздравишь.
3 января 1942 года».

7
Алексей Рябский снова замкнулся в себе. В стране полыхала война, а он, офицер, ва-лил деревья и добывал руду в этой проклятой тьмутаракани. Он написал заявление на имя начальника Норильлага с просьбой разрешить ему уйти добровольцем на фронт и собствен-ной кровью доказать свою любовь к первой стране социализма. Через неделю его вызвал к себе начальник учебно-воспитательной части и сообщил ему об отказе в удовлетворении его просьбы:
- Родина и товарищ Сталин не могут доверить оружие врагу народа и, тем более, из-меннику родины уже один раз показавшему свою несостоятельность даже не как красного командира, а просто как красноармейца.
- Это ответ начальника Норильлага Воронова или самого товарища Сталина? — не удержался Рябский.
- Это ответ уполномоченного товарищем Сталиным начальника Норильлага. Еще во-просы есть?
- Никак нет, гражданин начальник.
Конечно, Алексей понимал, что этот ответ Воронова решал едва ли не все в дальней-шей судьбе заключенного Рябского. Он несколько дней ходил сам не свой. Не обращал вни-мания на попытки сдружившихся с ним за последний год известного в стране драматурга Петра Соболева, чьи пьесы в свое время годами шли на сценах самых популярных в стране театров, и геолога, еще довольно молодого профессора Ильи Эйземана, каких-то шесть-семь лет назад исследовавшего в составе экспедиции Таймырский полуостров и Норильский район на предмет определения полезных ископаемых. Первый получил десять лет за рассказанные в кругу друзей два, казалось тогда, совсем невинных анекдота, второй вообще не известно за что — возможно, просто за то, что имел неосторожность родиться в семье не той национальности. Оба, и Соболев, и Эйземан, пытались растормошить Алексея, даже шутили иногда столь опасно, что вполне бы могли, если бы кто-то их в тот момент услышал, схлопотать, по крайней мере, недельную отсидку в карцере.
Оживился Алексей лишь когда в их бараке появился однорукий заключенный в форме краснофлотца. Несколько дней назад его судили в Норильском трибунале и, как немецкого шпиона, приговорили к двадцати пяти годам. Это был капитан Меньшиков, бывший комендант острова Новая Земля. Известие о том, что поступил участник непосредственных боевых действий, молнией облетело лагпункт. Ведь о войне известий сюда почти не поступало. Практически все политические по очереди подходили к Меньшикову, выражали ему свое сочувствие и выслушивали его историю.
На Новую Землю плыли морские транспорты под усиленным конвоем американских и английских военных судов. От Новой Земли суда до Дудинки и Игарки плыли уже без охраны. Часть груза, предназначенного для норильских предприятий цветной металлургии, оставалась в Дудинке. Там же, а также в Игарке транспорты перегружались и доставлялись по Енисею в Красноярск. И в августе 1941-го на Новую Землю прибыл такой же караван судов. Военные корабли развернулись, чтобы вернуться на свои базы, в Англию. Но спустя всего лишь несколько часов часовой с вышки доложил, что на горизонте неизвестное судно. Посчитали, что это отставший корабль союзников и больше никто не обращал на него внимание. Через некоторое время часовой доложил, что судно приближается к заливу.
- Я вышел, — продолжал свой рассказ Меньшиков, — чтобы проверить, что же проис-ходит. Едва поднявшись на вышку, я ужаснулся — это был немецкий военный корабль. Я тут же приказал объявить тревогу, но было слишком поздно. Караван судов, прошедший долгий и трудный путь, стоял на рейде. Экипажи отдыхали. Требовалось несколько часов, чтобы развернуть суда. А немецкий крейсер все приближался. Одно из союзных транспортных судов не выдержало и попыталось покинуть залив. Немцы только этого и ждали: как только судно вошло в самое узкое место, раздался залп. Затонув, «союзник» закрыл выход остальным. Береговая артиллерия тщетно пыталась блокировать огонь немецкого крейсера. Поняв, что наша береговая артиллерия не может их достать, немцы приблизились к острову и стали засыпать его снарядами. Убито и ранено сто сорок человек. И мне самому досталось на орехи, — показал Меньшиков на обрубок левой руки. — Меня вместе с другими ранеными отправили в больницу в Дудинку, где я провалялся три недели, после чего и был арестован.
Во всяком случае, теперь всем стало ясно, с чем связано катастрофическое сокращение лагерной пайки почти в полтора раза. Снабжение Норильска взяли на себя союзники. Взамен продовольствия и товаров, отправляемых в Норильск, американцы получали никель, медь, кобальт и другие цветные металлы. Теперь же, после затопления каравана, не только заклю-ченные, но и население города остались без продовольствия. В продовольственных хранили-щах запасов было лишь на два месяца. Разумеется, в первую очередь снабжали НКВД, кон-войных и немногочисленное свободное население...
На этот раз Алексей сам подошел к Соболеву, держа в руке сложенный вчетверо лист бумаги. Тот тоже что-то писал, в промежутках жонглируя карандашом в правой руке, забыв про всякую осторожность. Алексей положил свою большую ладонь на плечо писателя. Тот даже вздрогнул от неожиданности.
- Нельзя так неосторожно, Петр Васильевич. Ведь увидят, что вы что-то пишете, бог знает что могут подумать.
- А, Алексей Андреевич. Да, да, я, действительно, увлекся. Знаете, в этих местах муза не часто посещает меня. Поэтому сейчас я и не смог ей отказать, — улыбнулся Соболев, по-правляя очки.
- Что-то художественное?
- Да, новую пьесу пишу. О нас с вами, Алеша. О строителях Норильска.
- Почитать дадите?
- Не сейчас. Вот допишу и обязательно дам. И вам, и Илье Аркадьевичу.
Тут Соболев увидел в руке у Алексея бумагу.
- Да и вы, Алексей Андреевич, я вижу тоже с музой согрешили.
- Да нет, у меня все гораздо прозаичнее, — отмахнулся Рябский. — Я написал новое заявление с просьбой разрешить мне уйти на фронт добровольцем. Только теперь я обраща-юсь непосредственно на имя Сталина. Надеюсь, эти звери не посмеют завернуть письмо, от-правленное в Кремль. А уж там, уверен, товарищ Сталин примет верное решение. Ведь я же гораздо больше пользы принесу на фронте, чем здесь.
Соболев лишь горько усмехнулся и промолчал, не желая огорчать друга своим скеп-тицизмом.

8
Уже второй день дождь лил, как из ведра. Лил — не то слово. Он беспощадно хлестал по крышам домов и построек, заливал все поля и превратил землю в огромное черное месиво. Стоило какому-нибудь человеку выйти из дому на пару минут, как эта страшная прорва обрушивала на него всю свою силу и накопившуюся злость и он тут же промокал до нитки и чувствовал себя не лучше кошки, брошенной в водоем в завязанном мешке. Жизнь в эти дни, казалось, покинула Тараскино — ни одной живой души не было видно. Впрочем, если бы кто-нибудь и захотел увидеть эту живую душу, ему для этого потребовалось бы разогнать сплошную стену дождя и мрака, окутывавшую землю и днем и ночью. Даже собаки, и те забросили свою сторожевую службу и залезли в конуру, лишь изредка поскуливая от голода и тьмы.
Любимов сидел в маленькой комнатенке, служившей ему одновременно и спальней и кабинетом, и проверял тетради. Робкое пламя керосиновой лампадки колебалось при каждом сильном дуновении ветра за окном. Вдруг Любимову послышалось, что кто-то постучал в окно. Приблизив глаза вплотную к стеклу, он с трудом различил какую-то расплывчатую фигуру.
- Кто бы это мог быть?
Любимов вышел в сени, щелкнул щеколдой.
- Кто здесь?
- Ой, Николай Ильич, это я — Прасковья Чулымова. Спасибо, что открыли. Промокла я вся до внутренностей. Да и во внутренностях уже хлюпать начинает.
- Зачем же ты в такой ливень по деревне шастаешь?
- Да в лавку я ходила. На пасху хотели куличей испечь, а муки нет. А у Натальи, к со-жалению, мука тоже кончилась, — Прасковья сняла с головы платок и выжала его на пороге. Затем отжала волосы.
- Проходи в дом, а я сейчас дверь закрою.
Прасковья в сенях сняла сапоги и вошла в комнату, оставляя на полу следы от про-мокших чулок. Она стояла вся раскрасневшаяся, в висках неистово бился пульс. Она подра-гивала всем телом, и ей так хотелось верить, что это от холода.
- Давай сюда кофту, я ее отожму над тазом, — Любимов помог девушке снять кофту и, выдвинув из-под кровати таз, подошел к печке.
- Ох и промокла же я.
- И какой же леший вынес тебя в это время из дому? Так ведь и заболеть можно.
- А коли нужно было, что ж сделаешь.
- Как же ты домой-то пойдешь? Дождь ведь неизвестно когда кончится. — Любимов встряхнул кофту и повесил ее на веревку у печки.
- А вот пообсохну, ежели, конечно, перед тем не выгоните, и пойду.
- Сиди уж, куда тебя гнать. Только вот как... Ты, небось, промерзла-то вся. Дрожишь вон.
- Есть немножко.
- Вот что, я пока выйду, буду чай заваривать, а ты сними-ка одежонку, да под одеяло лезь. Оно у меня теплое, пуховое. А постель чистая почти...
- Что вы, Николай Ильич, я, чай, не брезгливая.
- А я буду за занавеской... Кстати, где-то должны быть еще Настины платья, может ка-кое тебе и подойдет переодеться.
- Нет, нет, что ты, — Прасковья рванулась вперед, но тут же остановилась. Лицо ее выражало вдруг вырвавшуюся тоску. Но она выдавила из себя улыбку. — Это я так, чего-то... Спасибо за хлопоты. Я все сделаю, как ты велишь. Только...
- Что только?
- Только я себя знаю — я ведь от чая до-олго буду согреваться. Нет ли у тебя, Николай, чего покрепче?
- Посмотрю. Должно быть и покрепче.
Любимов вышел. Прасковья посмотрела ему вслед. Затем выдохнула воздух, закрыла на мгновение глаза и чему-то ненароком улыбнулась. Оглядев комнатушку, она начала рас-стегивать платье и тут увидела на столе фотографию. Подошла поближе — это была Настя. Весело улыбаясь, она в летнем, легком платьице смотрела на кого-то в стороне и поправляла прическу. Закусив губу и нахмурившись, Чулымова схватила фотографию, перервала ее по-полам и оглядела комнату, ища, куда бы спрятать обрывки. Глаза ее остановились на этажер-ке с книгами. Прасковья подошла к ней, сунула фото между книг, не без гордости при этом отметив, что этажерка сделана руками ее отца.
Когда в комнату вошел Любимов, держа в руках кружку, Прасковья уже сидела в кро-вати, по самый подбородок завернувшись в одеяло. Мокрое платье и сорочка лежали на сту-ле. Любимов остановился и замялся, не зная, как себя вести.
- Ну что, Николай Ильич?
- Вот... Водка. Пойдет ли?
- Пойдет, отчего же ей не пойти. Впихнем, — Прасковья засмеялась и, взяв кружку, одним махом опорожнила ее. Лицо перекосилось, на глазах выступили слезы, но Прасковья глотнула все, до последней капли.
- Сколько же ты налил?
- Не знаю. Почти все, что было.
- Как сразу тепло стало и голова закружилась. Мягкая у тебя перина, учитель.
- Это приданое моей Настеньки, — взгляд Любимова упал на стол, где обычно стояла фотография, но ее на месте не оказалось. Он поставил кружку и нагнулся, взглянув под стол.
- Ты что ищешь, учитель? — голос Прасковьи дрогнул.
- Да так... Здесь фотография была, — Любимов заглядывал под каждую тетрадь, пере-листывал каждую книгу. — Настина фотография. Единственная. Все, что осталось от моей милой.
Прасковья вся сжалась под одеялом. Ей казалось, что сердце вот-вот выскочит вон и укажет Любимову на то место...
- Ты не видела?
- Нет! — вздрогнула та. — Не видела.
- Странно, она всегда стояла здесь.
Любимов стоял посреди комнаты, о чем-то задумавшись, поглаживая шею. Затем взял мокрые Прасковьины вещи и вышел.
Уткнувшись лицом в одеяло, Прасковья заплакала.
- Дура, дура, дура! Ой, какая же я дура. Сейчас же уйти отсюда. Да, разве что с этим одеялом... он до сих пор любит Настьку, антиллигент проклятый, а на меня и не смотрит... Дура я, дура.
Слезы ручьем катились по ее лицу и, если сначала она пыталась сдерживать рыдания, то теперь Прасковья, казалось, получала удовольствие от того, что ее, женские всхлипы слы-шали эти мужские покои, такие же угрюмые и неприступные, как и их хозяин.
Развешивая белье над печкой, Любимов про себя улыбнулся.
- Чудная какая-то. Ни с того, ни с сего прибежала, даже накидку не взяла... А говорила — в лавку бегала... Эх, Чулымовы, Чулымовы, кровинушка ваша бесшабашная.
Когда он вернулся в комнату с Настиным платьем, Прасковья уже почти успокоилась, но рыдания еще периодически вырывались из ее души, пытаясь сдержать их, она с остерве-нением зажимала рот руками, но этим лишь вызывала икоту и новые потоки слез.
- Ты плачешь, Паша? Что с тобой?
- Не знаю... Прости меня... Я не знаю, что со мной... Мне страшно, не оставляй меня... Коля... — рыдания с новой силой вырвались на свободу.
- Успокойся, ради бога. Прошу тебя, Паша. Что с тобой? — Любимов бросил платье на табурет, придвинул его к кровати и сел у изголовья.
- Делай со мной, что хочешь. Я дура, дура, — вперемежку со слезами, всхлипами и икотой прокричала девушка. — Я полная идиотка. Невозможное хочу сделать настоящим... Это я порвала и спрятала фотографию... Но я люблю тебя, люблю, как никогда не любила. Люблю тебя, мешок ты кожаный, — она обхватила руками шею Любимова, целуя в волосы, лоб, щеки, губы и все сильнее прижимая его к себе. — Я хочу быть твоей, хочу быть сейчас и всегда. Возьми же меня, милый мой...
Любимов изо всех сил упирался, пытаясь освободиться, но руки Прасковьи еще силь-нее сжимали его. Он барахтался, отбивался, упал на кровать, запутавшись в одеяле.
- Дура! Пусти меня! — Любимов сам испугался своего крика, таким необычно гром-ким он оказался. Казалось, эхо вынесло его далеко за пределы этого дома.
- Не пущу, не пущу... Я люблю тебя, — Прасковья залилась нервным смехом и осла-била свою крепкую хватку.
Любимову удалось вырваться и, взглянув испуганными глазами на трясущееся от нервной судороги тело девушки, он бросился к двери.
Схватив на ходу плащ-палатку, он выскочил во двор. Поскользнувшись на крыльце, он едва удержался на ногах. Затем ступил сапогами в густую жижу и, с трудом вытягивая ноги, направился к конторе. Контора была закрыта, на двери висел замок и Любимов, сплюнув от такой неудачи, присел на край скамьи, прибитой к перилам крыльца.
Через минуту он поднялся и побрел к дому Чулымовых. Макар оказался там.
- Любимов?! Ты что? Что-нибудь случилось? — Макар помог Любимову войти в дом, цепко подхватив его подмышку единственной рукой.
- Там... у меня, — Любимов с трудом владел продрогшим телом, — Прасковья. Она... она в истерике... Она пыталась... Забери ее, Макар, прошу тебя.
- Обнаглела все-таки, стерва. Не выдержала.
- Ты что! Как ты можешь так... о своей сестре.
- А разве сестра не может быть стервой?.. Чего мы только не делали, сколько ни уго-варивали ее. Сохнет она по тебе, учитель, ой как сохнет. Почти каждую ночь плачет. Мы уж и не знаем, что с ней делать теперь... Женился бы ты на ней, что ли.
- Ты в своем уме, Макар? — Любимов выпрямился и гневно посмотрел на председате-ля. Однако и в таком положении ему пришлось смотреть на него снизу вверх — Макар едва не задевал головой потолок.
- Вполне.
- Идет война. Там, на фронте и в оккупации гибнут люди... Они лишены всего, порой даже куска хлеба, мы же здесь будем торжества закатывать да любовь крутить в такое время.
- Здесь ты не совсем прав, учитель. Да, идет война, но это совсем не значит, что жизнь должна умереть. Впрочем, обсохни, а я схожу за Прасковьей.
Он подошел к двери, взялся за ручку, но тут остановился и повернулся к Любимову.
- Где тебя отыскала человеческая напасть, Любимов? Неужели ей мало того, что мать рожала нас в муках? Что же ты делаешь со всеми нами, Любимов? Мою жизнь перевернул, исковеркал. Ладно! Так зачем же ты теперь сестру мою изводишь? Ведь больно же нам, больно, Любимов.

9
Любимов внимательным взглядом обвел весь класс и поразился своему открытию. Лица у его детей стали совсем другими, глаза, даже глаза изменились до неузнаваемости. И странное дело — все стали относиться друг к другу с каким-то глубоким уважением и забо-той. Даже вечный задира и грубиян, хохотун и насмешник, этот «маленький Капелюх», Славка Озорнов стал смирным, по-взрослому серьезным и рассудительным. Даже к Андрюше Кедрину у многих появилось расположение, будто он от рождения был с ними заодно.
И все же Любимов не без удовольствия замечал, что его ученики не утратили оконча-тельно своей детской непосредственности и привлекательности. Нет-нет, да и ловил он по классу лукавые взгляды пересмешников. Нет-нет, да и замечал порой, как кто-нибудь испод-тишка подталкивал другого, перебрасывал записку, дергал за девичью косу...
- Даша, пожалуйста, иди к доске.
Даша Степняк, не глядя себе под ноги, ставила на пол всю ступню сразу и, устремив взгляд куда-то сквозь стену, не спеша вышла к доске.
- Напиши, Даша, такое предложение: «На наши позиции неожиданно ворвались вра-жеские танки, но взвод не растерялся и тотчас приготовился к бою».
Даша старательно вывела первые три слова, но потом вдруг нахлынувшие слезы за-стлали ей глаза; она положила мелок и закрыла лицо руками.
- Что с тобой, Дашутка? — не на шутку испугался Любимов и встал из-за стола.
- У ней папка погиб, — еле слышно произнес Ваня Бадейкин.
Эти слова вызвали у Даши новый прилив слез, она разрыдалась и выбежала из класса.
- Ванюша, проводи ее, пожалуйста, до дому.
Любимов молча прошелся по классу. Глянул на вспотевшие окна и тихо сел за стол, не решаясь даже облокотиться на спинку стула.
- Ну что ж, дети, продолжим урок.
Сразу после занятий Любимов пошел к Степнякам. День для него тянулся целую веч-ность. Он проводил свои уроки, как ему казалось, в состоянии какого-то полузабытья. Он все время думал о смерти Степана Степняка. Эта новость была для него не просто известием о смерти, но черной вестью о гибели сына Игната Вавилыча, одного из самых близких Люби-мову людей в деревне — это, во-первых. А во-вторых, Николай Ильич знал, что Степан слу-жил в интендантской роте, то есть был самым настоящим тыловиком, а потому известие о его гибели стало в некоторой степени неожиданным.
Тайга уже привыкла к посещениям Любимова, а потому только приветливо завиляла хвостом, да добрыми глазами, чуть склонив голову в сторону, посмотрела на гостя, когда тот открыл калитку и прошел во двор. Но сегодня не услышала Тайга привычного любимовского: «Приветик, песик!» Любимов быстрым шагом прошел к дому и Тайга только недовольно зарычала вслед.
- Здравствуйте, Елена Борисовна! — уже в сенях Любимов столкнулся с женой, то есть уже вдовой Степана.
Она была повязана черным платком и лицо ее от этого сразу как-то состарилось. С на-чала войны, с тех пор, как Степана призвали на фронт, Елена вернулась в Тараскино и ее по-мощь по хозяйству была как нельзя кстати.
- Примите мои соболезнования.
- Здравствуйте, Николай Ильич. Проходите в дом, — кивнула женщина в сторону две-ри, а сама пошла в чулан. Любимов открыл дверь и сразу увидел Игната Вавилыча, нервно вышагивавшего по горнице своей подпрыгивающей походкой. Он весь покраснел, глаза по-влажнели, бородка подергивалась. В руках он держал лист бумаги, очевидно, письмо. В углу сидела на лавке, утирая платком слезы, Галина Игнатьевна.
- Здравствуйте, — еле слышно произнес Любимов.
Игнат Вавилыч резко повернулся к вошедшему и выстрелил поблескивавшими глаз-ками. Узнав Любимова, старик слегка просветлел и заговорил дрожащим голосом, едва не переходящим в плач:
- Николаша, родной, хорошо, что пришел. Степка-то мой, помер. Помер мой балбеси-на, непутевый мой. На, почитай-ка, — Игнат Вавилыч протянул Любимову уже не раз смо-ченный слезами и порядочно измятый листок. — Почитай, Николаша. Дураком жил мой Степка, по-дурацки и помер. Видно, так бог ему судил. Царство ему небесное, — Игнат Ва-вилыч перекрестился.

ПИСЬМО РОДНЫМ СТЕПАНА
«Здравствуйте, родные Степана Степняка!
Не знаю, кому из вас попадет это письмо, потому и обращаюсь ко всем сразу. Пишет это письмо Смирнова Марья, сослуживица Степана. Служили мы с ним в одном хозяйстве и умер он на моих глазах, потому и написать решилась. Хороший он был человек, ваш Степан. Хоть и не принято в таких случаях описывать смерть — ведь умер он далеко не геройски — но, думаю, для вас нужнее узнать правду, а от вранья, да от сухой похоронки боль-то не станет меньше.
Одним словом, частенько помогал нам, прачкам, Степан: то воду носил, то огонь разводил, а то и просто словцом каким веселил, дух поддерживал. Хотя сначала недоволен был своей работой. Все ворчал: мол, дожился — к бабам в услуженье попал. Но потом пооб-вык. А мы ведь так, только числимся в тылу, а ведь и нас бомбят, и у нас стреляют, потому и ходим с ружьями.
Простите, расписывать много времени нет — работа не ждет. Словом, сидим мы сейчас посреди болот — не по своей прихоти, конечно. Фрицы нас сюда загнали. Со светом соединены только узкими тропинками-бродами. И Степан все их знал наизусть. И вот, 16 мая шел Степан к нам с мешком грязного белья. И тут совершенно неожиданно в небе поя-вились немецкие самолеты и сбросили бомбы. После первого же взрыва, который был до-вольно далеко, Степан вздрогнул от испуга, оступился и болото тут же потянуло его к се-бе. До нас оставалось метров пятьсот. Пока мы добежали к нему по болоту да еще цепоч-кой, по одному, он уже окончательно скрылся под водой...»

10
Семен Чулымов даже лишился всяких слов от неожиданного везения — в доме Веги-ных в этот час оказалась одна Анюта. Признаться, он даже причину не успел придумать, а сейчас и выдумывать ничего не нужно — просто шел мимо, и потянуло его сюда, неведомая сила какая-то потянула. Он и сам не понимал, что с ним происходило в последнее время: и хозяйство свое забросил и на жену даже ворчать перестал. Та об этом и не беспокоилась — перестал и ладно; видать, и на него война подействовала. Ан нет, если война и была причастна ко всему этому, то не настолько, чтобы на нее можно было ссылаться. Здесь дело было совсем в другом...
- Дядь Семен, ты что? Аль случилось чего? — Анюта, простоволосая, в одной юбке поверх сорочки, отступила на шаг, пропуская гостя в дом.
- Случилось? А ничего не случилось. Просто так зашел. Али нельзя? — попытался улыбнуться Семен, теребя в руках картуз.
- Матери-то нет. У крестного она, а я чем могу быть тебе полезна, дядь Семен?
- А мальчонка-то где? Я ему, вот, гостинцев принес.
- Мама его с собой взяла.
- Жаль, жаль. Ну, ты ему передай вот, — он протянул несколько леденцов, бог знает, сколько времени пролежавших в его кармане.
- Спасибо. Целое богатство.
Семен прошел в конец горницы и остановился возле лавки.
- Сесть можно, хозяйка?
Какое-то внутреннее сознание начинало догадываться о причине визита Чулымова, но внешнее не хотело этому верить.
- Конечно, садись, дядя Семен. Только все же, зачем ты пришел?
- Да вот, знаю я, что Прасковья моя любит у тебя посидеть да поболтать. А ее мать сейчас повсюду ищет. Думал, она у тебя, вот и пришел.
- Сегодня не было ее у меня...
- Ну и бог с ней. Присядь-ка со мной, хозяюшка. Чего-то сказать надо.
Анюта осторожно села, удивленно глядя на Чулымова, а он, казалось, и не видел ее. Однако весь его организм в этот момент чувствовал ее тело, жил ею, Анютой. Его губы едва задрожали, руки мгновенно заледенели, не мог пошевелиться ни один палец. Семен прива-лился к стене и на секунду забылся, закрыв глаза.
- Знаешь, Анютка, вся моя жизнь, как колесо от телеги. Пока новое, ездило по чем по-пало, все переламывало под собой, все терпело, чуть пообтрепалось — стало поскрипывать, хандрить, все чаще требовало смазки, начало не ездить, а колесить, еще через некоторое вре-мя потрескалось в некоторых местах, стало не круглым, а восьмеркой и вот уже, того гляди, бросят его в какую-нибудь канаву и засосет его грязища непотребная, как и оно само...
- Ты к чему это, дядя Семен?
- А к тому я, дочка, — тяжело вздохнул Чулымов, — что я, как и это тележное колесо, всю жизнь пахал, свету божьего не видел почти, чувств никаких не имел, а придет время, помру где-нибудь и никто меня не вспомнит: ни Дарья, поскольку я ей еще при жизни всю душу вымотал, надоел до седьмого колена, ни Витька с Макаром — они и о себе-то раз в году вспоминают. Разве что вот Прасковья когда всплакнет. Дак и она ж непутевая, все бегает, все ищет, а чего и сама не знает.
- Знает. Оттого и бегает.
- Знает? — Чулымов удивленно взглянул на Анюту. — И чего ж она знает?
- Ей бы найти мужика такого, за которым она могла бы...
- Любовь? — хмыкнул Семен. — Все мы, Чулымовы, падки на любовь, но любить-то толком и не умеем. Вот я — всю жизнь прожил, а только сейчас начинаю понимать, что это такое.
Семен не решился смотреть в глаза Анюте, боясь, как бы она не поняла всего сразу и не прогнала его.
- Дядя Семен, я ведь уже не девочка, у меня муж есть, сын...
- Муж, сын. Еще скажи — и отец с матерью. А много ли ты успела понять? Я же, вон, благодаря батьке с маткой едва и не помер неучем. Женили меня пацаном да без всякого чув-ства-охоты и, не смешно ли, я ведь и жил боле полувека ничего не подозревая, думая, что все так и должно быть.
- Дядя Семен, — не выдержала Анюта, щеки ее залил румянец. — Уйдите. Я хочу, не стыдясь, ходить по деревне.
- Чай, я ничего не понимаю? Дуреха ты розовощекая, — и в это «дуреха» Семен влил столько тепла и ласки, что Анюта ничего не смогла ответить и, если бы, случайно взглянув в окно, не увидела спешившую к ней Прасковью, наверное, расплакалась бы.
- Ой, дядь Семен, чего будет-то! Прасковья идет сюда, — она обхватила пылавшие щеки руками.
- А чего будет? — поспешно поднялся Семен. — Я и пришел-то к тебе ее искать. Ви-дать, не зря пришел... Э-эх, а может как раз и зря, пень обтесаный.

11
Виктор Чулымов вложил в вещмешок последнюю банку тушенки, затянул веревку, за-вязал ее на узел и отнес к своим нарам, положил под одеяло и вздохнул. Почесав затылок, направился к столу, взял пожелтевшую бумагу, карандаш и начал писать:
«Вот, Степанида, и еще раз пишу тебе. Но сейчас пишу по серьезному делу. Один у нас едет в отпуск на излечение в Горький, домой, его и прошу похлопотать о посылке. До Горького ее довезет, а там по почте отправит — и дойдет своим ходом. Ешьте, поправ-ляйтесь. Угости гостинцем папашу с мамашей. И Макарку с Прасковьей не позабудь. На всех хватит. А ежели возникнут вопросы, откуль все это я взял, так объясни, что, мол, не ворованное. Мы ведь на войне живем, а на войне не знают, кто выживет, а кто помрет. Летчики ведь народ неприхотливый, непритязательный — им своего по горло хватает, чу-жого и не надо. Вот они, харч-то погибших, помянув их сперва, и отдают мне. А я что, ты ж знаешь, я не гордый, коли дают, никогда не откажусь. Вот так за пол годика и подсоби-рал кой-чего.
О себе скажу коротко: бью фрицев, как последнейших стервей. Наград пока, правда, не дали, но ты ж знаешь, я не гордый — не дают, просить не стану. Зато и свинцовой при-мочки еще ни разу не изведал. А это тоже не последнее дело.
Ну ладно, некогда расписываться. Не на гулянке ведь. А то и парень уедет.
Привет родным и землякам! Чай, не развалилось еще Тараскино? Живет?
Прощевай, Степанида. Спасибо за письма.
Витька Чулымов, супруг твой ».
Чулымов вложил письмо в вещмешок и вышел из землянки. Ему нужно было уточ-нить, когда уходит машина в тыл, чтобы передать посылку. Идти было довольно далеко — больше километра, но погода была хорошая, свежая. После вчерашнего дождя солнце хорошо пригрело землю, поэтому воздух был чистым, пыль не успела еще проснуться, а грязь уже засыпала. Чулымов по хорошо проторенной тропе направился в соседнее хозяйство Никити-на. На душе было легко и, пожалуй, впервые Виктор ощутил своей грудью всю прелесть лет-него дня, всю красоту жизни. Он даже забыл в тот момент, какая сила забросила его в эти, далеко не сибирские, края.
Настолько задумался Чулымов, что даже не сразу услышал за своей спиной мерный рокот авиационных моторов. Наконец, он очнулся и глянул вверх. «Свой, красавчик. Небось, к соседям полетел. И меня бы подбросил — идти все ж немало». Летчик, словно услышав внутренний голос Чулымова, сбросил высоту, сбавил скорость и Виктору показалось, будто самолет вот-вот заденет его и придавит всей своей массой.
- Эй, ты что, рехнулся? — заорал не своим голосом Чулымов и бросился наутек, то и дело оглядываясь и размахивая кулаками. — Ему шутки шутить, а тут и до греха недалеко.
Чулымов наткнулся на кустарник и со всего маху грохнулся наземь и, как бы все еще продолжая бежать, скатился в овражек, подминая под себя кустики и умываясь грязью, для которой подобные места самые благодатные.
Когда Чулымов очнулся и открыл глаза, самолета уже не было, но гул его продолжал звенеть в ушах. Однако постепенно этот гул мотора перешел в гул голосов. Виктор оконча-тельно пришел в себя и, услышав незнакомую речь, весь сжался и замер. Ему не было видно тех, кто шел по тропе, и это еще больше усугубляло его настороженность.
- Kada tu gavai paskutin; laisk;? (Ты когда получил последнее письмо? – литовск.)
- Mazdaug m;n;n, atgal. (Около месяца назад)
- Ir k;, ra;o? (И что пишут?)
- K;, goli ra;yti motina s;nui ; front;? Pergyvena verkia, pra;o sangoti save. Altajuje jie dabav ;sitaire... (Что может писать мать сыну на фронт? Переживает, плачет, просит по-беречь себя. На Алтае они сейчас устроились…)
- ...O a; jan visus pus; meti; nieko negaunu. Net n;sinau, kas su mama, su seserimis,  (А я уже целых полгода ничего не получаю. Даже не знаю, что с мамой, с сестрами) — они оста-новились, свернули «козьи ножки», прикурили от зажигалки, сделанной из пустой гильзы.
- Nesijaudink. A; ;sitikiu;i, kad su tavi;kiais viskas tvarboje. О tai, hod nera;o — ju; volui;ioi Lietuvoje... (Не волнуйся, я уверен, что с твоими тоже все в порядке. А то, что не пишут, так в Литве же немцы…)
- Tylian! Girdi, ten ka;kas kr;muore kreb;da, (Тише! Там, в кустах кто-то шевелится) — автоматы тотчас же были сняты с предохранителя. Осторожно, наведя дула на кустарник, солдаты приближались к овражку.
- Немцы! — словно вражеская пуля впилась Чулымову в висок. Он еще больше съе-жился.
- Эй, кто там? Виходи!
Плохой русский язык еще больше утвердил Чулымова в мысли, что перед ним враг. Что делать? Ведь он даже винтовку с собой не захватил. Ой, как мерзко. Черт! Только этого и не хватало — Чулымов почувствовал, как из-под него что-то полилось.
- Виходи! — снова прозвучала команда, заставившая Виктора поднять голову.
Сначала он увидел сапоги гармошкой с потрескавшейся кожей, затем... Он никогда не видел немцев вблизи и потому даже не представлял их формы и ему показалось совершенно естественным то, что у «этих» и покрой, и цвет формы совершенно совпадал с нашим. Чулы-мов медленно поднимался. «Вот тебе и тыл, едрить твою... Не хватало, чтобы меня выкрали из-под носа своих». Он теперь уже не сомневался, что это были вражеские лазутчики, при-шедшие за языком.
- Я это... я сам сдаюсь... Скажите это там... своим.
Двое товарищей переглянулись.
- Ти русский?
- Я? Русский... кажись...
- А ми — литовцы, — усмехнулся один из них.
- Как? Свои значит? — Виктор даже не знал, что ему делать теперь. Это действитель-но, свои. И пилотки у них со звездочками, и автоматы ППШ. «Ч-черт, как нехорошо-то». — А я тут это... шел и споткнулся. Ха-хаха! А я думал, неужто лазутчики. Ну, думаю, щас я вас... — Чулымов залился нервным смехом, взирая на довольно щуплых друзей с высоты своего роста.
Они тоже засмеялись.
- А ми думали, тшорт какой-то там забрался, — смех еще больше усилился.
- Да уж, чего только не привидится на войне. Ну ладно, я сушиться пойду, а то весь, как в дерьме, мать его за ногу.
- Давай, давай, — снова улыбнулись литовцы, а второй добавил:
- Так как, нам сказать своим, что ти это... сам сдаться хотел?
- Чего-о? — Виктор выпрямился и побагровел, но, прочитав на лицах литовцев снис-ходительность, успокоился. — С юмором, я смотрю, и у вас нормально.
Все трое снова засмеялись и разошлись в разные стороны.
Чулымов шел, как можно шире расставляя ноги и поскуливая: «Ой, как стыдно, мать его! Как нехорошо-о. Ч-черт!» Литовцы, все еще видимо, обсуждая происшествие, посмеива-лись и негромко переговаривались друг с другом.

12
Макар и не знал, как отблагодарить Антона Завозина, оставившего ему в наследство свой мотоцикл. Обучив нехитрому искусству вождения старшего племянника, девятилетнего Сережку, Макар целыми днями носился с ним из одного конца деревни в другой, с одного поля на другое: там поспевала рожь, там пшеница, там кормовые, а здесь уже в полном разгаре покос травы, — за всем нужно было следить, все видеть, обо всем знать. Голова шла кругом. Обрубок руки ныл от усталости.
Макар вышел на крыльцо конторы и, еще не спустившись с крыльца, закричал:
- Сережка, заводи, поедем на покос.
Обрадованный мальчуган в два прыжка очутился возле мотоцикла и нажал на педаль. Ему нравилось носиться на мотоцикле. В такие моменты он чувствовал себя вторым челове-ком в колхозе после дяди Макара.
Издалека было видно множество женских голов, покрытых платками. Высокая трава поднималась местами выше колен. Солнце стояло высоко в зените и пригревало не на шутку. Трава начала желтеть, несмотря на то, что корни ее сидели в земле. После лютой зимы пришло засушливое лето, весь урожай грозился выгореть. Пришлось организовывать ручную поливку полей. Забот было по горло. Макару казалось, что судьба специально устроила ему проверку. Подчас ему хотелось отказаться от председательства, попросить замены. Но Макар сразу же отгонял подлые мысли. Нет, он должен справиться, он выдержит.
- Здорово, косарики мои милые, — Макар остановился позади косарей, среди которых был и Любимов, и мальчишки.
 - Здорово, соколик наш. Али соскучился по нам? — остановившись и вытирая тыль-ной стороной ладони вспотевший лоб, ответила одна из женщин.
- Как дела движутся? Успеете ли до воскресенья все скосить на этом участке?
- А это все от бригадира нашего зависит. Какой он темп задаст, так мы и работать бу-дем, — усмехнулся Любимов, с трудом разгибая налившуюся свинцом спину.
- А где он, кстати? — Макар глазами пытался отыскать знакомую фигурку, но безус-пешно. — Поговорить бы с ним надо.
- Поговори, поговори, — закивали женщины головой. — Только сперва найди его. Чай, где-нибудь под кустом отдыхает.
Макар не стал больше продолжать разговор. Ему стало стыдно перед земляками. Вто-рой раз за два дня он наведывается сюда и второй раз не находит на месте бригадира. А бри-гадиром был его отец — Семен Чулымов.
- Сережа, пошли деда искать, — тихо, чтобы не слышали другие, сквозь зубы произ-нес Макар. — Не бывать ему больше бригадиром, как мне двуруким.
Сильно вылинявшая гимнастерка, с белыми пятнами соли на спине, плотно прилипла к телу, неприятно мешая Макару энергично размахивать рукой при ходьбе, что он делал все-гда, находясь в сильном возбуждении или раздражении. Сейчас же к этому раздражению примешивалось еще и кровное чувство обиды за свою фамилию.
- Дядь Макар, — Сережа тронул Макара за руку и головой кивнул туда, откуда стру-ился табачный дым и где на воткнутой в землю косе висел прохудившийся, непонятного цвета пиджак Семена.
- Поди погуляй, племяшок. Я с ним хочу поговорить по-серьезному, — Макар окунул свою большую руку в мальчишеские вихры и по-дружески подмигнул ему. Беря себя в руки, Макар постоял еще несколько секунд, отрешившись от всего, и затем решительными шагами, подминая под себя кустики, направился к крохотной полянке, где разбил свой лагерь Семен Чулымов.
- Огоньку не найдется, папань? — по тому, с какими испуганными глазами вскочил Семен, Макар понял, что он, разомлев на солнце, вздремнул, прямо не выпуская изо рта па-пиросу.
- Носит тебя, словно кобеля за сукой. Испугал чуть не до смерти. Думал, зверюга ка-кой забрел.
- А вы бы не прятались от людей и пугаться бы не пришлось, — Макар казался сидев-шему на земле Семену великаном. Такой он стоял мужественный, решительный, беспощадно впившись глазами в маленькую фигурку отца.
- Как же не прятаться от них. Они ведь вздремнуть не дадут, задергают меня, старика, до изнеможения.
- Значит, вы считаете...
- А ты не греми и руку свою опусти, неча воздух дырявить. Я-чай, не глухие мы. Са-дись рядком да поговорим ладком.
Ноздри Макара расширились, со свистом вбирая и выпуская воздух. Но он сдержался и через некоторое время сел на траву, по-турецки скрестив ноги.
- Только ладком-то не получится, батя, — спокойным тоном возразил Макар отцу.
- Почему же, позволь тебя спросить, кровинушка моя родная?
- Потому что с этого момента вы больше не бригадир, — Макар легко выдержал лука-вый взгляд отца и заметил, как у того после этого беспомощно забегали глаза.
- Ну, спасибо, сынок, за доверие...
- Вы гляньте, кто с вами работает. Бабы да пацаны. Они, значит, могут работать до из-неможения, на износ, причем еще и хозяйство держут в своих руках. Они, значит, могут, а вы — нет? Неужто они, бабы, больше сил имеют, чем вы?
Семен усмехнулся и растянулся на траве, подложив под голову руки и закрыв глаза.
- Старею я, Макарка, силы быстро меня покидают. Вот и не могу подолгу работать. Все члены ноют. А бабы, они много мудрей нашего брата. Мужик по дурости своей с моло-дости всем свою силушку показывает, а как года стукнут по макушке, глядь, и нет ужо си-лушки, неча показывать — в молодости надорвался. Оттого и мрут мужики часто раньше своих баб. А баба, она всю жизнь потихоньку тянет свою лямку и любое лихо ей нипочем.
- Любую возьми — хоть мать твою, хоть сестру, хоть ишо кого, да на них пахать и се-ять можно, за неимением лошади. Да ишо пацанят на шею им посади, они и их выдюжат. По-тому — как очень разумное это животное — баба. Не боись, Макарка, они не переработают-ся: как пупок начнет трещать — тотчас и остановятся, и передых организму дадут. А мужик бы пахал, покуда не свалится...
- Дурак вы, папаня, как оказалось.
Семен, не ожидавший подобного, вскочил, будто кипятком ошпаренный. Макар, уве-ренный в себе, тоже поднялся.
- С вами не то, что социализм построить, с вами — войны не выиграть. Гитлер как раз и мечтает о таких, как вы. Вам бы сейчас на царя-батюшку спину-то погнуть, как бы тогда вели себя ваши члены?
- Паршивец недоношенный, как смеешь ты так обзывать бывшего партизана, кровь свою проливавшего за Советску власть, — слюна потекла у Семена по подбородку и он злоб-но растер ее рукавом. — Да к тому ж еще на отца единокровного.
- Вот именно, бывшего. Потому как сейчас вас бы и конюхом в отряд не взяли, а то как бы на коней хворь не перешла.
Макар в отчаянии махнул рукой и хотел было уйти, но потом снова повернулся к отцу, еще раз испытующе глянул на него и перевел взгляд на косу, торчащую из земли. Он молча подошел к ней, выдернул из земли, словно былинку, бросил отцовский пиджак на землю и направился к косарям. У Семена выступили на глазах слезы и заходили от обиды желваки. Долго смотрел он вслед сыну, а затем украдкой, незаметно побрел в деревню.
- А ну-ка, учитель, приладь мне ремнем косу, — Макар остановился возле Любимова и протянул ему свой солдатский ремень.
- Гляди, председатель, как бы портки не потерял, — пошутила одна из молодок, уви-дев, что Макар снял ремень.
- Как бы не потерять того, что в портках, а портки дело наживное, еще справлю. Верно ведь, учитель?
Под веселый хохот Макар взмахнул косой и пожелтевшая, но еще налитая соком трава мягко легла перед ним на землю.

13
Любимов вернулся из Калиновки, когда уже смеркалось. Он не совсем был удовлетво-рен результатами своего хождения, где он должен был приобрести тетради и ручки или хотя бы карандаши для учеников. Ручками и перьями его обеспечили, но тетрадей дали, как он сам сказал «на два дня». А что делать? Не они одни были в таком положении.
Было у Любимова еще одно поручение. Просил его Макар заглянуть в райком партии и взять газеты за последний месяц для избы-читальни, почтальон-то заболел, а заодно и уз-нать, когда же все-таки им проведут радио. Стрешин обещал еще два месяца назад. С этим поручением Любимов справился более успешно. Придя домой, сразу положил на стол солид-ную стопку газет и теперь, по мере того, как он все более успокаивался, у него возникло же-лание усесться за стол и просмотреть все эти газеты. Да и фронтовые новости неплохо бы переварить в спокойной обстановке. Он придвинул к себе газету наугад и ему сразу же бросилась в глаза статья о том, как жительница Хабаровска отдала на нужды фронта пять тысяч рублей из личных сбережений. И это был не первый случай пожертвования трудящихся. Представители советского народа не только беззаветно трудились на благо своего Отечества, отдавая все силы приближению великой Победы, но и, не задумываясь, отдавали родине заработанные этим трудом деньги, на которые затем строились танки, самолеты, корабли, громившие фашистов на фронтах Великой Отечественной.
Любимов встал, прошелся в задумчивости по комнате. Мимоходом взглянул в окно и удивился, увидев, что Игнат Вавилыч с Сухарем куда-то очень спешно шли. Затем подошел к старому шифоньеру, открыл дверцу и достал оттуда небольшую шкатулку. Открыл ее и по-смотрел на лежавшие там деньги. «Голова дурья! Ведь страна нуждается в деньгах, как нико-гда. А ты! Что ты сделал для победы? Когда тебя спросят об этом ученики, что ты им отве-тишь? Ничего!» Он положил шкатулку на место и решительно направился к столу.
Внимательно перечитал прежнюю заметку и пролистал остальные газеты.

14
Однажды ночью заключенных разбудил нечеловеческий крик. Открыв глаза, Алексей увидел, что посреди барака стоят пьяные часовые и кричат:
- Фашисты, контрреволюционеры, троцкисты!.. Мать вашу за ногу!..
Они подбежали к нарам, где лежали политические, стащили их на пол и стали пинать коваными сапогами. Алексей сквозь тьму сумел различить, что среди жертв оказался и про-фессор Эйземан.
- Мы покажем вам, как нужно работать!
И тут они схватили Эйземана за шиворот.
- Ты будешь лучше работать, сволочь? Будешь выполнять норму?
Бедняга ничего не мог ответить. Это еще больше разозлило пьяных солдат. Они стали бить его по голове. Через полчаса в барак пришел начальник конвоя Панов (которого зэки величали не иначе, как Зверь) — с квадратным и вечно красным лицом — и увел своих пья-ных подчиненных.
Эйземана увели в амбулаторию, где диагностировали сотрясение мозга.
На следующий день на работе конвойные продолжали свои издевательства. Когда им казалось, что кто-то отлынивает, Зверь Панов подзывал его к себе и начинал бить пистоле-том.
- Так будет с каждым, кто будет плохо работать, — кричал он.
В тот день избили двадцать и без того изнемогающих заключенных.
Вечером, перед возвращением в лагерь, Панов прошелся перед строем:
- Я сейчас иду в контору за распиской. Если в ней будет значиться, что вы не выпол-нили норму, то я вас всех перестреляю.
Конвойные неистовствовали все больше. Панов с помощниками не уходили, пока не избивали кого-нибудь до полусмерти. Сначала били прикладами до тех пор, пока жертва не падала, после чего ее пинками заставляли подниматься. Избитый мог вернуться в лагерь только с помощью своих товарищей.
Как-то в барак зашел начальник трудовой части и спросил бригадира-уголовника, по-чему его бригада так плохо работает.
- Да я сам ломаю голову над этим, гражданин начальник. Даже не знаю, как этих фа-шистов заставить работать.
Тут уже не выдержал Петр Соболев, взявший себе за правило никогда ни во что не вмешиваться:
- Гражданин начальник, это неправда, что мы не желаем работать. Мы все работаем сверх своих сил, но посмотрите на этих людей, — он указал на окруживших его товарищей. — Разве они могут выполнить норму?
Эти слова придали мужества и другим. Они сбросили свои грязные рубашки, показы-вая ребра и кровоподтеки.
- Откуда у вас синяки? — удивился начтруд.
- Помимо тяжелого труда, мы вынуждены терпеть и издевательства.
Не говоря больше ни слова, начальник покинул барак.
Зато Панов на следующий день вел себя, как взбесившаяся собака. Прежде всего, он подозвал к себе бригадира и о чем-то говорил с ним несколько минут. Затем он вызвал всех тех, кто вчера жаловался и, отправляя их работать в одной группе (куда попали и Рябский с Соболевым), процедил сквозь зубы:
- Если вы, сволочи, хотите вернуться в лагерь живыми, выполняйте норму. Я покажу вам, как жаловаться.
В конце смены Панов выяснил, что эта группа выполнила норму всего на пятьдесят процентов. Кривая усмешка злобы высветилась на его лице.
- Вы что, фашисты, думаете, что вы будете здесь симулировать, а советская власть бу-дет вас кормить? Раз вы не желаете работать, то и не достойны жить на советской земле.
Панов повернулся, схватил кирку и протянул ее ближайшему заключенному. Им, к несчастью, оказался Соболев.
- Держи! И бей их, но только так, как это сделал бы я, понимаешь?
Соболев не сдвинулся с места.
- Ну, чего ждешь! — рявкнул Панов.
Соболев молчал.
- Так, значит, не желаешь?
- Не могу, — ответил тот. — Я писатель, а не палач.
Панов с яростью вырвал у него из рук кирку и стал бить его самого. Соболев пытался защищаться рукой, но это еще больше разъярило Зверя?
- Что?! Ты еще защищаться?
Он отдал винтовку стоявшему рядом с ним солдату и изо всей силы начал бить заклю-ченного. Тот упал в снег.
- Встать! — заорал Панов.
Соболев не реагировал.
- Встать!
Но Соболев продолжал неподвижно лежать на снегу. Панов бросил кирку и побежал в сарай, откуда принес полное ведро воды и вылил ее на лежащего.
- Сейчас ты встанешь, как миленький.
Но Соболев не шевелился. Панов подозвал бригадира.
- Поставь его на ноги!
Бригадир поднял драматурга, но он тут же снова упал. Он был мертв.
- Ах ты зверь, зверь! — не выдержал Алексей Рябский. — Ты бы на фронте так, с фа-шистами! Ты знаешь, кого ты убил? Это же цвет нашей литературы.
- Молчи, сука! — огрызнулся Панов. — Да я тебя за это в лагерную пыль сотру!
Панов, словно хищник, почуявший кровь, стал приближаться к Алексею.
- Сколько же мы будем еще все это терпеть, товарищи! — Алексея уже нельзя было остановить. — Неужели нам недостаточно голода и тяжелой работы? Неужели и нас вот так убьют?
Первым к Алексею успел подскочить бригадир:
- Людей подстрекаешь? Против кого их бунтуешь? Против Советской власти?
Бригадир замахнулся, но Алексей перехватил его руку и тут же кулаком сшиб его с ног. На помощь бригадиру бросились его помощники-урки, но тут уже вышла из оцепенения вся бригада, и уголовникам пришлось бы несладко, если бы не раздался винтовочный залп и дикий окрик Панова:
- Всем стоять! Иначе всех сейчас перестреляю!..
Молчание длилось несколько минут. После этого Панов, все же не решившись подой-ти к Рябскому, на удивление спокойно произнес:
- А ты фашистский прихвостень, завтра же пойдешь в карцер. Впрочем, нет, я сгною тебя в тюрьме.
Панов не бросал слова на ветер. За оскорбление и угрозу в адрес начальника конвоя, а также за избиение бригадира Рябского бросили в лагерную тюрьму. Впрочем, вконец обесси-левшего на каторжных работах Алексея это даже обрадовало. Он сознавал, что его снова мо-гут подвергать пыткам, но уже то, что он не будет надрываться на работе, было несомненным плюсом в его положении...

Два месяца приглядывался Алексей к своему сокамернику — молодому однорукому учителю норильской средней школы Куликову. Он никак не мог понять, почему этот парень, потерявший руку на фронте, куда его призвали прямо из пединститута, а затем учительство-вавший в местной школе, оказался в тюремной камере. Его чувство юмора, постоянная го-товность прийти на помощь, его начитанность и образованность сразу же превратила парня во всеобщего любимца. Коротая время, в камере пересказывали романы, повести, повество-вали о своих приключениях. И в этом пальму первенства держал Куликов. Его до сих пор ни разу не вызывали на допрос, и о причинах своего ареста он даже не догадывался. Как ни пы-тался Алексей раскрутить его, ничего не получилось.
- Да ты вспомни, тезка, не водил ли ты с кем-нибудь на фронте или в госпитале слиш-ком откровенные разговоры?
- Нет, ничего такого я вспомнить не могу. Даже больше того, я и в школе не говорил ничего такого, что могло бы послужить причиной ареста.
- Куликов, на допрос! — крикнул надзиратель в открытую кормушку.
Всегда такой спокойный, в этот миг Куликов побледнел. Алексей помог ему одеть бушлат, так как стоявший уже на пороге открытой двери надзиратель то и дело поторапливал его.  Когда, спустя несколько часов, Куликов вернулся в камеру, все, наконец, узнали, в чем его обвиняют.
После отзыва из Норильска Завенягина, на должность управляющего норильскими предприятиями назначили генерала Панюкова. Панюков жил вместе с сыном и снохой на роскошной вилле. После призыва сына в армию, генерал остался на вилле со снохой. И пока сын воевал, отец коротал время с его женой, которая вскоре после этого и родила от него ре-бенка. Каким-то образом узнав об этом, сын отпросился в отпуск, приехал в Норильск и уст-роил дома большой скандал. Но отец откупился большой суммой денег и сын на пароходе отправился назад. А генерал и дальше продолжал жить со снохой.
Молодежь Норильска взволновал тот факт, что отец-генерал в то время, когда сын воевал на фронте, соблазнял его жену. Об этом и зашел однажды разговор на комсомольском собрании. Куликов был одним из тех, кто больше всего возмущался по этому поводу, не за-думываясь над тем, что его за это могут обвинить в антисоветской деятельности.
Однако обвинить его в одной лишь критике и возмущении по поводу поступка Паню-кова было нельзя. Поэтому НКВД за те два месяца, пока Куликов сидел в тюрьме, собрал еще коекакие фактики и из всего этого в совокупности вывел состав преступления: «...Куликов обвиняется в распространении ложных слухов о высших офицерах Красной Армии...»
Суд признал смягчающим обстоятельством тот факт, что Куликов на фронте стал ин-валидом. Его приговорили «лишь» к пяти годам.
Пять дополнительных лет лагерей получил по приговору ОСО Норильска и Алексей Рябский: за оскорбление и угрозу избиения начальника конвоя и бандитское нападение на руководителя бригады.
Алексей требовал к себе прокурора, но, когда тот явился (лишь с третьего раза), тот подтвердил справедливость приговора и посоветовал Алексею поменьше жаловаться, а полу-чше работать. В этом случае советская власть может скостить ему срок.

15
- А Ленинград красивый город?
- Красивый — это не то слово. Он — прекрасный город. Особенно я люблю белые но-чи, когда над Ленинградом спускаются нежные, пепельно-молочные белые сумерки и даже в полночь видно, ну вот как сейчас. И ночи в такое время особенно ароматные и приятные.
Ваня Бадейкин и Люба-ленинградка сидели на берегу полузамерзшей Молчуньи на стволе поваленного дерева. С трех сторон их защищали толстые стволы дубов и ветра почти не ощущалось. К тому же, плечи и спины их были накрыты теплым отцовским полушубком, который Ваня осмотрительно захватил с собой.
Первый морозец уже прихватил землю, но стояла все еще тихая октябрьская погода, когда особенно легко дышится, когда воздух, забираясь в ноздри, лишь приятно пощекотыва-ет, когда природа еще окончательно не уснула в своих зимних квартирах, но уже и не бесну-ется, не резвится, как то было еще каких-нибудь месяц-полтора назад.
- А мой папка писал, что он где-то под Новгородом воюет, а это, он писал, очень близ-ко от Ленинграда.
- Да, это совсем рядом, — Ваня посмотрел на Любу и снова заметил, как у той загоре-лись глаза, что случалось всегда, когда либо она, либо кто-то другой упоминал ее родной го-род. — Я несколько раз была с мамой и с папой в Новгороде. Там тоже красиво — Софий-ский собор, Золотые ворота... Но в Ленинграде лучше. Мы ведь живем на Васильевском ост-рове, совсем рядом с Невским...
- А мне тут нравится, в Тараскино, — Ваня вздохнул и в задумчивости посмотрел на реку. — Разве в Ленинграде есть такая тайга, така река, такие избы? Там же все, наверно, большое, шумное, суетливое, а здесь все чистое, маленькое, тихое, спокойное. Все знают, что завтра будет, а там разве можно такое узнать?
- Да, здесь тоже красиво. Мне нравится. Пойдем?
- Куда?
- А хоть куда. Надоело здесь сидеть, — Люба встала и начала выбираться на дорогу. Ваня последовал за ней.
- А то б еще посидели. Мне приятно с тобой сидеть и разговаривать с тобой приятно. А то все здешние мне уже надоели, а в тебе есть что-то свежее, для меня необычное. Да и красивая ты.
Люба резко остановилась и повернулась к Ване да так неожиданно, что тот, не успев среагировать, едва ее не сшиб. Она уставила на него свои немигающие серые кругляшки и, покрывшись румянцем, дрогнувшим голоском спросила:
- Ты что, мне предложение делаешь?
- Нет, но все равно можно тебя поцеловать?
- Я подумаю, — кокетливо вскинула голову Люба и направилась по дороге в деревню.
Ваня, потупившись, побрел за ней следом. Ему вдруг и правда захотелось до умопо-мрачения, до боли в скулах захотелось поцеловать такую красавицу.
Он, невдалеке от первых домов, потянул Любу за рукав тулупа.
- Любань, ну как, подумала? — еле слышно пробормотал он.
- Подумала, — Ваня увидел ее засветившееся от улыбки лицо. — Целуй, только в щечку.
Робко, закрыв глаза, Ваня еле коснулся влажными губами прохладной щеки девушки. А уже в следующий миг они, взявшись за руки и чему-то, только им понятному, улыбаясь, побежали в деревню.

16
Пуля взвизгнула и рикошетом от старого вяза вонзилась в ногу Завозина. Боль оказа-лась настолько резкой и неожиданной, что мгновенно повергла его на землю. Сцепив зубы, Антон еле слышно простонал. Кедрин оглянулся, пополз назад и склонился к Завозину.
- Ранило? Куда?
- В ногу, кажется.
Ефим Кедрин оглянулся вокруг. В слабых предрассветных сумерках черными тенями маячили на снегу деревья. Не слышно было ни звука. Кедрин прислушался. «Неужели отста-ли?» Но от этого ненамного легЧё — Завозин самостоятельно идти уже не сможет, а до своих еще километров двадцать пять и местность почти совершенно открытая. Да и день не за горами. Единственное, что успокаивало, — это то, что немцы сами очень редко наведывались в эту местность и, если они нарвались час назад на небольшой немецкий патруль, это было совершенно случайным. Да и немцы, кажется, не поняли, что столкнулись с русскими разведчиками. Правда, было темно и их разделяло приличное расстояние. А то, что они не отвечали на стрельбу, видимо, успокоило немцев — район-то ведь пустынный, никаких стратегических объектов здесь нет, значит, нет смысла быть здесь и разведчикам. Откуда было знать фашистам, что эти «ночные странники» проделали по их тылам тридцатикилометровый рейд, собрав весьма важные и нужные сведения.
- Идти совсем не сможешь? — Ефим заканчивал бинтовать ногу.
- Мне бы палку какую, навроде костыля.
- Сейчас сообразим что-нибудь. Погодь немножко.
Ефим достал из-за голенища сапога финку и направился на поиски подходящего дере-ва. Завозин остался сидеть, прислонившись спиной к стволу дуба. Выбрав подходящую ветку с раздвоением, Ефим сильными, резкими ударами отсек ее от ствола.
Ходьба затруднялась еще тем, что ноги тонули в сугробах. Обнимая одной рукой Ефима, другой упираясь в самодельный костыль, Завозин чувствовал, как руки наливаются свинцом, но старался не показывать этого Кедрину. Они медленно, но уверенно продвигались вперед, зная, что их возвращения ждут с большим нетерпением.
Советское командование готовилось к большому наступлению на этом участке фрон-та. Подтягивались из тыла свежие части, пополнялись запасы боеприпасов, добывались све-дения о противнике. В частности, стало известно о том, что одну из деревень немцы начали укреплять и усиленно охранять. Аэрофотосъемка ничего конкретного показать не могла, так как все работы проводились в ночное время и практических результатов и изменений почти не было видно — конспирация соблюдалась очень жестко. Не удавалось определить даже, в какой из деревнь все это происходило. Сведения могла дать только наземная разведка, только опытные разведчики могли проникнуть в глубокий тыл вражеской армии.
Выбор пал на политрука Завозина и сержанта Кедрина, испытанных бойцов и лучших разведчиков, закаленных в постоянных встречах с врагом с глазу на глаз. И они не подвели командование, совершили тридцатикилометровый рейд, постоянно глядя в глаза смерти и чувствуя за своей спиной холодное дыхание стволов немецких автоматов. И обидно было сейчас, на обратном пути, когда, слегка расслабившись, дали отдохнуть перетруженным от постоянного напряжения нервам, влипнуть в эту дурацкую перестрелку, затеянную немцами больше от страха, чем от уверенности в том, что они действительно кого-то увидели.
Обессилев после двухчасового перехода, разведчики повалились в сугроб.
- Как ты думаешь, Ефим, сколько мы прошли? — Завозину с трудом удавалось сдер-живать дыхание. Сердце, казалось, стучало на всю округу.
- Черт его знает. Единственное, в чем я уверен, так это то, что нам до сумерек не доб-раться до Пановки.
- Да, отдыха в Пановке не получится.
Пановка — деревня в десяти километрах от линии фронта, где находилась связная с рацией и где должны были отдохнуть, прежде чем переходить линию фронта.
- Нет, председатель, — по старинке назвал Завозина Ефим, — дойдем. А сейчас в са-мый раз перекусить, а, Антон? Как ты думаешь?
- Давай.
Короткий декабрьский день уже клонился к закату. Нежно-багровое солнце алело на снежной равнине, лоснясь и поблескивая алыми кристалликами. Вечер обещал быть удиви-тельно спокойным и тихим. Прозрачная воздушная дымка, слегка курясь, поднималась от самой земли, вызывая у уставших, покрасневших от воспаления глаз, навязчивые видения, от которых удавалось избавиться лишь благодаря большому напряжению воли.
Ефим на глазок прикинул по карте, что им осталось пройти еще не более десяти кило-метров. Усталые, они легли на обочине дороги. Грудь высоко поднималась, стараясь поболь-ше сначала выпустить, а потом глотнуть воздуха, чтобы побыстрее успокоить сердце.
Внезапно тишину прорезал рокот мотора. Кедрин с Завозиным, как по команде, при-поднялись. Дорога, по которой они шли, была неровной — со спусками и подъемами. И сей-час они как раз находились на спуске, в небольшой ложбине. Метрах в восьмидесяти от дороги чернел большой куст, рядом стояло дерево. Это было единственным укрытием и Завозин ругал себя в душе последними словами, что, попавшись на удочку везения, расслабившись, позволил и себе, и Ефиму повалиться на отдых прямо здесь, на обочине дороги. Успеют ли они теперь укрыться?
- Ну-ка, Антон, подальше от греха. Давай-ка в кусты, — словно прочитал его мысли Кедрин. Он подхватил Завозина под мышки и чуть ли не волоком потащил в укрытие. Антон помогал товарищу здоровой ногой, отталкиваясь от земли. Ефим неожиданно поскользнулся и упал навзничь, не успев даже отпустить руки. В итоге Антон оказался под ним, глухо застонав от потревоженной раны. И в этот самый момент на гребне дороги показался мотоцикл.
- Вот она, смертушка, в гости пришла, — прошептал Ефим. — А помирать ой как не-охота.
Ефим поднял голову и глянул на приближающийся мотоцикл. Кроме мотоциклиста, в коляске сидел еще автоматчик. Была какая-то надежда, что, благодаря большой скорости и сумеркам, немцы проскочат эту ложбинку, никого не заметив. Ефим с Антоном вжались в снег. Но, наученные горьким опытом партизанской борьбы, немцы внимательно следили за дорогой и особенно за растительностью у дорог, ибо не исключено, что там могут скрываться партизаны.
От легкого шевеления ногой, находившейся в неудобном положении, как-то самопро-извольно выпрямившейся, чего даже не ожидал Завозин, было достаточно, чтобы наметан-ный глаз фашиста увидел на снегу двух человек.
- Halt! Partizanen!
Мотоциклист резко затормозил и в то время, как мотоцикл начало заносить, прозвуча-ла автоматная очередь. В следующий миг автоматчик уже стоял на земле и держал на прице-ле разведчиков. Он был уверен, что русских только двое, ибо больше здесь скрываться было негде.
- Steht auf! Встафай, рус партизанен!
- Будут тебе, бабушка, и пироги с маком, — снова зашептал Кедрин. — Ты как, пред-седатель, к переговорам готов?
- Ты о чем? — так же шепотом спросил Завозин.
- Я о них, — Ефим кивнул головой в сторону немцев и начал медленно подниматься.
Завозин внимательно следил за каждым шагом Ефима. Что-то засосало у него под ло-паткой. Стараясь не делать резких движений, Антон расстегнул тулуп и нащупал теплую ру-коятку пистолета.
- H;nde hoch! — не унимался автоматчик. Немного в стороне от него стоял и другой немец, тоже держа наготове автомат. — Und der! Тфой товарищ.
- Товарищ мой ранен, — подняв руки, Ефим приближался к немцам. — Нога у него, фусс, — он опустил одну руку и показал на ногу.
- H;nde hoch! Johann, komm. — Автоматчик кивнул мотоциклисту на продолжавшего лежать Завозина.
Мотоциклист направился к Антону. Тот вспотевшей рукой обнимал рукоять пистоле-та, большим пальцем снял его с предохранителя и краем глаза продолжал следить за Кедри-ным. «Что ж он стоит? Неужели струсил? Кулацкая порода! Но я живым не дамся».
- Что гад, поджилки затряслись? — выкрикнул Антон, увидев, как Кедрин опустился перед немцем на колени.
Одновременно с криком из пистолетного ствола вырвалась пуля и, чихнув, вонзилась в брюхо гитлеровца. Следом за этим прозвучало еще два выстрела. Немец свалился, как под-кошенный. В тот же миг стоявший на коленях Ефим бросился в ноги автоматчику и резко свалил его на землю. Немец успел нажать на спусковой крючок и Ефим почувствовал, как что-то обожгло ему лицо. Он с остервенением вцепился в крупные руки немца, цепко дер-жавшие автомат. Злоба перекосила лицо автоматчика и он, собрав все свои недюжинные си-лы, перевернулся, подмяв под себя Ефима и пытаясь автоматом передавить ему горло. Невы-сокого роста и ловкому от природы, Ефиму удалось, воспользовавшись тем, что немец слегка привстал, глубже поднырнуть под его грузное тело и удар автомата лишь едва коснулся его головы.
В пылу борьбы Ефим даже не услышал выстрелов, которыми Завозин свалил замертво автоматчика. Тот, даже не успев издать ни звука, повалился на бок и только кованый сапог, как бы продолжая дело хозяина, всей своей тяжестью опустился на лицо Кедрину и Ефим тут же почувствовал, как из носа пошла кровь.
- Жив, чертяка? — бледное лицо Завозина склонилось над Ефимом.
- Кажется. Только нос от такого удара, наверняка, концы отдал, — Ефим захватил при-горошню снега и приложил его к носу.
- Главное, голова цела, а нос — им ведь думать не нужно. А я, признаться подумал, что ты этого... того...
- Чего того? — Ефим встал. — Единственное, чего я боялся, так это, что за этими фри-цами еще кто-то едет следом. Потому и время тянул.
- Кажется, ничего не слышно? — выставил ухо Завозин.
- Слышно, не слышно, а сматываться отсюда пора.
Отобрав у убитых автоматы и повесив их себе на шею,
Ефим подошел к мотоциклу.
- А поможет нам смотаться вот эта телега, а, Антон? Вспомни председательство и свою козу.
- Это наука нехитрая, — держась обеими руками за коляску мотоцикла, Завозин встал на ноги. — Только нога вот... Как же я за рулем сидеть буду.
- Так сам же сказал, что дело нехитрое. Ты мне только покажи, — Ефим махнул рукой и задел правую щеку. Острая боль пронзила до самых пят. — А ч-черт! Никак и меня, сука, тяпнуло.
- Э-э, да у тебя вся щека разворочена.
- Щека не голова, ею тоже думать не нужно. Показывай, чего куда крутить, а то как бы снова не влипнуть.
Завозин коротко объяснил Ефиму несложную систему управления мотоциклом, помог ему завести мотор, скрипя от боли зубами, удобно устроился в коляске. Кажется, теперь-то уж они точно доберутся сегодня до своих. Завозин малость отдышался и тронул Кедрина за рукав.
- Знаешь, Ефим, я ведь искренне считал тебя врагом советской власти, окопавшимся в нашем колхозе и ждущем своего часа. Признаться, не думал, что ты способен с оружием в руках идти со мной в одном строю... Прости, если можешь. Я ведь столько неприятностей тебе учинил.
Кривая усмешка вспыхнула и тут же погасла на лице Кедрина. Он глянул сначала вперед и вокруг, затем оглянулся на облепленного комьями грязи и снега и обливающегося кровью, такого сейчас жалкого и беззащитного Завозина.
- Не извиняйся, Антон. Ты недалек от истины. Я действительно недруг советской вла-сти, во всяком случае, до войны был таковым. Потому как, сам понимаешь, любить мне ее не за что. Всю мою житуху нараскоряк поставила. Ведь и тебе, Завозин, я платил той же моне-той... А чтобы еще больше насолить твоей советской власти, я... — Ефим замолчал, опять всмотревшись в посуровевшее лицо земляка-однополчанина и решая, стоит ли ему так уж до конца и откровенничать. Потом все же махнул рукой и злобно сплюнул. — Ты помнишь, За-возин, тот пожар в коровнике?
- Еще бы не помнить.
- Так вот, я его действительно не поджигал, в чем и ты, надеюсь, больше не сомнева-ешься. Руку к этому приложил мой папаня с дружком своим. Но я об этом даже не знал. А засадил ты меня в кутузку от бессилия своего да от злобы. Но как ты думаешь, удалось ли бы мне, единоличнику, кулацкому сыну, да еще подозреваемому в таком страшном преступле-нии вывернуться из рук НКВД, если бы я не стал... сексотом?
Завозин вздрогнул.
- Самому гадко это говорить, но я был вынужден пойти на это ради Натальи и деток моих. Впрочем, вреда от меня тараскинцам было немного... — Кедрин снова помолчал. — Страшно стало? Но ты меня не боись, Завозин. Мне честь моя дорога. Хоть ты сейчас и в мо-ей власти, но я скорее свою жизнь за тебя отдам, чем позволю себе или кому-бы то ни было прикончить тебя. А рассказал я все, потому как накипело на душе. И ежели, даст бог, выкру-тимся из этой мясорубки, клянусь Христом, плюну в харю первому же энкаведешнику и на-прочь порву со своим прошлым... Вот видишь, теперь и я в твоих руках, — Кедрин устало засмеялся и прибавил газу.
Завозин молчал, бессмысленно глядя куда-то вдаль. Он в эту минуту завидовал Кед-рину, завидовал его мужеству, которого сейчас не хватило Антону, чтобы признаться в том же грехе.
- А что касается того, что мы нынче с тобой в одном строю... — Кедрин снова скло-нился ближе к Завозину. — Строй-то, может, и один, да вот идеалы у нас разные. Ты воюешь за свою советскую власть, а я за свою Россию. За свободную Россию! Я верю, что после вой-ны она станет свободной. Зря, что ли, мы союзничаем с Америкой и Англией?

17
Пришла пора отчитываться Макару Чулымову перед своими земляками за проделан-ную работу. В один из последних дней декабря состоялось собрание колхозников. Похудев-ший и от этого, казалось, еще больше вытянувшийся, едва не достигая потолка, Макар обвел глазами присутствующих и чуть хрипловатым голосом попросил всех успокоиться.
- Товарищи! Нам с вами накануне нового года нужно отчитаться перед Родиной за наш труд. Чего мы сделали, чего не успели, а чего не смогли сделать.
Макар на минуту замолчал, собираясь с силами и унимая дрожь.
- Что и говорить, этот год выдался тяжелым для нас. Сухое лето, острая нехватка лю-дей. На фронте тоже было не сладко. Потому от нас требовалось двойное усердие в работе. Ведь если мы с вами и можем затянуть пояса потуже, то солдаты...
- Мы-то можем, а вот вы, Чулымовы, видать, не из той тряпки сшиты.
- Ты об чем, Игнат Вавилыч? — Макар уловил на себе недружелюбный взгляд стари-ка.
- Я о тушенке, которую Витька поставляет вам с фронта, отнимая у солдат.
Макар побледнел.
- Об этой тушенке, дед, не мне надо говорить. Я ни грамму ее во рту не держал. По этому поводу я разругался со всей семьей. Да и Степанида ее не ест, стесняется. Только и кормит пацаняток да отца с матерью.
- А я так думаю, — подал голос со своего места Семен Чулымов, — лучше уж свою семью кормить чужой тушенкой, чем своим собственным мясом жаб в болоте питать.
Все поняли намек Семена на смерть Степана Степняка, но мало кто ответил на эти слова смехом. Даже наоборот, чего совсем уж не ожидал Семен, он услышал недобрые слова в свой адрес.
Игнат Вавилыч сел на скамью с повлажневшими глазами. Этот старый Чулымов и не подозревал, какой больной нерв затронул. Да и кто мог здесь знать, как тяжело переживал Игнат Вавилыч, бывший красный партизанский командир, бесславную смерть своего сына. Уж лучше бы прислали обычную похоронку. Пускай они с Галькой и Ленкой и не узнали бы правды о смерти Степана, но не знали бы об этом и все остальные...
- Тише, товарищи! — успокаивал собрание Макар. — Кроме того, я по-братнему отпи-сал Виктору письмо, в котором попросил его не делать боле таких гостинцев.
- Вы, Чулымовы, нигде и никогда не пропадете. Где не удается голову — зад втис-ните, — подлила масла в огонь Капелюшиха.
Едва успокоившись, собрание снова забродило, загудело. Макар начал понимать, что это не сиюминутная вспышка, что этот взрыв произошел в результате долгого тления посте-пенно накапливавшегося в сердцах тараскинцев недовольства всей чулымовской четой. И Макар растерялся. Он не знал, что делать. Он стоял перед всем народом, пунцовый и насу-пившийся. Не известно, что бы произошло в следующий миг, если бы со своего места не поднялся Любимов.
- О чем, собственно, спор, товарищи? Вы недовольны Макаром как председателем на-шего колхоза или тем, что он еще в довоенное время не очень-то мирился со своим старшим братом и отцом? А может, вы недовольны Виктором Чулымовым? Ответьте мне, пожалуйста, на эти вопросы, — Любимов перевел дух. — Если Макар, как председатель, не справляется со своей работой, вы скажите прямо — в наших силах его переизбрать. Но, товарищи дорогие, причем же здесь тушенка? Согласен, поступок Виктора Чулымова бесчестен по отношению к его однополчанам, может быть даже... подлый, но это особый вопрос и его мы будем решать с самим Виктором, когда он, я верю в это, вернется с фронта домой.
- Так это что ж, Николашка, выходит ты супротив собрания выступаешь? — в голосе Игната Вавилыча послышались капризные нотки.
- Я супротив несправедливости выступаю, Игнат Вавилыч. А она, несправедливость, способна смертельно зашибить и такого сильного человека, как наш председатель.

18
Иван Капелюх не знал, как относиться к своему назначению. Он был мобилизован в один из первых грозовых дней сорок первого года. Однако эшелон с красноармейцами, в ко-тором находился и Иван, уехал в сторону, противоположную от взрывов бомб и автоматных очередей, рокотов авиационных и танковых моторов, стонов и криков раненых и умирающих. Его эшелон направился на Дальний Восток, на советско-китайскую границу. Впрочем, и здесь мир и тишина, относительная тишина, были обманчивы. Каждую минуту можно было ожидать провокации со стороны японских самураев, провокации, на которые нельзя было поддаваться, нельзя было отвечать смертью на смерть своих товарищей, ибо по всему Восточному фронту был отдан приказ: «Огня не открывать!» Потому что Россия нужен был мир на Дальнем Востоке, чтобы избежать войны на два фронта. И этот мир держался ценою невероятных усилий пятидесяти советских дивизий, которые могли бы внести свою лепту в разгром врага на Западе.
Так и служил Капелюх уже второй год, не подозревая о том, что всего лишь через не-сколько дней судьба круто переменит к нему свое отношение. Впрочем, в этом не столько «заслуга» судьбы, сколько его собственного характера.
Иван посчитал, что старый, 1942-й, год заканчивается для него не совсем удачно. Ну, в самом деле, получить тридцать первого декабря наряд на кухню — это уж никак не могло примириться с его самолюбием, которое здесь, в армии, не так уж часто и задевалось. Его любили в полку. Любили за веселый, неунывающий нрав, за постоянное поддержание бодрого духа, даже шутки, брошенные им по поводу старших чинов, порою прощались ему — ведь они были незлобливыми и, самое главное, остроумными и всегда говорились к месту. А тут решил поспорить со старшиной, ну и...
Впрочем, уже через час, узнав от повара об ожидаемом прибытии генерала и о том, что по этому поводу будет готовиться огромный пирог, Иван просиял, довольно потирая ру-ки. Он с удовольствием принялся помогать повару, выполнял все его просьбы, даже картош-ку, хоть и не для пирога, почистил с веселыми шутками и, к удивлению, быстро.
Через некоторое время огромная масса теста, начиненная различными сластями и кре-мами, развалилась на столе, будто почувствовав свою, генеральскую, власть над остальными снадобьями и даже над людьми, участвовавшими в его взбивании. В таком виде эту массу и сунули торжественно в печь.
- Слышь, Егорыч, а я и не знал, что генерал наш такой сластена, — устало облокотив-шись на спинку стула и вытянув ноги, кутаясь в табачном дыму, произнес Капелюх.
- А почему нет? Я, вон, тоже генерала знаю, так тот не чета этому. Тот один был спо-собен скушать целый такой пирог, а для его свиты другой пекли, поменьше, — повар сидел на корточках у стены и тоже дымил самокруткой.
Оба засмеялись.
- Вот я думаю, Егорыч, почему к приезду генерала пекут такой огромный пирог, а ко-гда я приехал, хоть бы кто-нибудь какой ни завалящий пирожок с капустой про мою честь не испек.
- Не по чину честь.
- Не скажи, Егорыч. Кто знает, может я к концу войны тоже генералом стану...
- Вот тогда и будут про твою честь пирожки с капустой.
- А на кой хрен мне они тогда нужны будут! Ешьте вы тогда сами пирожки, а мне пи-рог подавай, да с медом, да посдобней, а не то — всех разжалую к едрене фене.
- Грозный, поди, был бы генерал? — Егорыч подошел к плите и заглянул в духовку.
- А то! Вам ведь дай послабление — вы ж сами пирог и сожрете, а мне пирожок с ка-пустой подсунете.
Егорыч усмехнулся и посмотрел недоверчиво на Ивана.
- Ты на что намекаешь, кость тебе в горло?
- Нет, что ты, Егорыч. Не надо ради меня пирожки печь. Ты мне маленький кусочек пирога выдели, а?
- Это за какие ж заслуги?
- Ну уж, коли ты на заслуги смотришь, так я его заслужил больше, чем твой генерал. Хотя бы даже вот в изготовлении этого пирога.
- Ты думаешь, Капелюх, мне не хочется посмаковать пирогом? Ого! Я, знаешь, какой сладкоежка. Так ведь нельзя. Генеральский пирог-то. Сам комполка придет проверять.
- Генеральский, — проворчал Капелюх. — С каких это пор пирогам чины раздавать стали?
- Это кто здесь чины раздает? — неожиданно раздался строгий голос комполка. Все, как по команде встали навытяжку.
- Готов ли пирог, Егорыч?
- Так точно, товарищ комполка, через полчаса будет готов.
- Вкусный будет пирог?
- Такого не ел даже самурайский царь, товарищ командир. Это по рецепту моей ба-бушки печется, а она большая мастерица была в этом деле.
Капелюх в это время что-то бормотал себе под нос. Комполка повернулся к нему и по-смотрел на него в упор.
- Ты чего там шепчешь, Капелюх?
- Да ничего, товарищ комполка. Это я так. Присказку одну вспомнил.
- Что за присказка?
- Да вот был тоже один повар, который все любил приговаривать: «Я то сам не едал, а вот мой дед видал, как барин едал».
Комполка засмеялся, а Егорыч нахмурился.
- Смотри, дошутишься, Капелюх.
- Ну, хорошо, Егорыч, — комполка поправил фуражку. — Полагаюсь на тебя и, наде-юсь, что хватит на всех.
- Должно хватить, товарищ комполка, ежели, конечно, добавки просить не станут.
Комполка с Егорычем засмеялись, а Капелюх тяжело вздохнул и жадно проглотил слюну. «Генеральский, генеральский, на всех хватит, — едва слышно ворчал Иван. — Разве генерал не был в свое время простым солдатом? Разве рядовой не мечтает стать генералом?»
Наконец, пирог был готов. Егорыч с довольным видом, как мать на свое детище, смотрел на дымящийся пирог, который он с помощью Капелюха вынул из духовки и положил на стол.
- Эх, не пирог, а целый дворец из теста, — вздохнул Иван.
- Такие пироги пекла еще моя бабушка в прошлом веке.
- Она что у тебя, буржуйка была?
- Господь с тобой! Самого что ни на есть крестьянского роду.
- Да уж, только крестьянам и оставалось печь такие пироги.
Егорыч показал Капелюху пожелтевшие от времени и табака зубы.
- Так она ж стряпухой у князей Медынских работала. Почитай, с десяти лет все при печке стояла. Слушай, Капелюх, надоть мне сходить к начальству срочно, а ты пригляди за пирогом, никому ни-ни... Да и сам отойди подале, так-то оно сподручнее будет и ему, и тебе.
- Ладно, раскомандовался. Я сам знаю, как мне будет сподручней. А ты мигом, долго у начальства не сиди.
Егорыч ушел. Иван ходил некоторое время по кухне, не зная, чем заняться. А аромат все сильнее забивался в ноздри, все чаще гнал слюну.
- Я думаю, товарищ генерал не обидится, если рядовой Капелюх поделится с ним ку-сочком пирога.
Решительными шагами Иван подошел к столу, взял большой кухонный нож и отрезал себе маленькую краюшку. Еще теплый, сладкий, сочный, почти воздушный кусочек пирога тотчас же растаял во рту, да и второй и третий куски оказались в его желудке. Обжигаясь, испачкавшись в варенье и яблоках, которыми был наполнен пирог, Иван с наслаждением уплетал генеральский гостинец, от коего осталось чуть больше половины.
Кульминация наступила через несколько часов, после приезда генерала и разноса, ко-торый устроил Капелюху командир полка.
Развязка же пришла на следующий день, когда у Капелюха до невероятности вздулся живот от переедания и он попал в лазарет. А затем двое суток он страдал от расстройства же-лудка, освобождая его ежечасно не только от пирога, но и от всего остального.
Через неделю командир полка подписал приказ, согласно которому рядовой Иван Ка-пелюх откомандировывался на фронт.

19
Уже почти неделю Игнат Вавилыч чувствовал себя очень плохо. Это была даже не бо-лезнь, а, скорее, старческая хворь, от которой редко когда поправляются старики. Ни один врач в таких случаях помочь не в силе. Слишком живой и шустрый для своих почти восьми-десяти двух лет, Игнат Вавилыч выглядел сейчас необычайно вялым, желтая, стянувшаяся кожа обнажала все его внутренности; обезумевшие впавшие глаза ни на минуту не могли остановиться, то и дело прыгая по горнице, по стенам, по потолку. Беспомощное тело лежало недвижимо на такой же старой, как и оно само, деревянной кровати и ссохшиеся, потрескавшиеся, обесцветившиеся губы изредка еле заметно шевелились, будто не соглашались с этой беспомощностью и неподвижностью.
Смерти следовало ожидать со дня на день, но она никак не могла побороть слишком живое и чересчур горячее сердце старика, испытавшего на своем длинном веку и ряд удач, и счастье борьбы, и радость жизни, и мрачные, лихие годины, пережившего на своем веку не только жену, но и сына. Слишком нежное, легко ранимое, чувствительное сердце это облада-ло, однако, такой (и приносящей радость, и не защищающей от нередких ударов судьбы) чер-той, как прилипчивость, быстрая приспособляемость и к жизни, и к людям. Именно она, эта черта, и помогала старику пока с успехом бороться со смертью.
На шестой день Игнату Вавилычу полегчало. Хворь отступила, прибавилось сил и, са-мое главное, рассудок его заработал, как прежде. Особенно оживлялся Игнат Вавилыч, когда видел рядом с собой Любимова.
- Николашка! Хорошо, что ты пришел. Мы с тобой тогда повздорили...
- Что вы, Игнат Вавилыч. Просто мы тогда друг друга не так поняли.
- Ты думаешь?
- Уверен.
- Хорошо, если так, — Игнат Вавилыч снова закрывал глаза от усталости. Любимов заботливо поправлял подушку.
Тихо, на цыпочках, вошла Галина Игнатьевна. Положила руку на плечо Любимова.
- Коленька, измаялся ты весь. Поди отдохни, а я посижу.
- Нет, нет, что вы, Галина Игнатьевна, — также шепотом ответил Любимов. — Я не устал. А вам-то по хозяйству нужно... Вы не беспокойтесь обо мне, я еще посижу.
Галина Игнатьевна повлажневшими глазами смотрела на отца, непроизвольно покачивая головой.
- Вот, вроде и я уже старуха, а не представляю, как буду жить без отца.
- Что вы, Галина Игнатьевна, поживет еще маленько наш старичок. Выживет. Он крепкий.
- Крепкий? Слышь, Галька, что человек-то говорит? Крепкий я! Знать, поживу еще, — и Любимов, и Галина Игнатьевна вздрогнули не столько от скрипучего до неузнаваемости голоса Игната Вавилыча, сколько от неожиданности.
Слезы брызнули из глаз старой учительницы, она махнула рукой и, поднеся к глазам кончик платка, которым она была повязана, вышла.
- Конечно, поживете, Игнат Вавилыч. Ведь вы мне еще не рассказали, за что саблю свою получили. Помните, вы обещали?
Лицо старика оживилось и благодарные выцветшие его глаза взглянули на младшего друга.
- Славное было времечко. Рубали мы врагов, как капусту. Коли обещал, надо расска-зать. С грехом и должком на душе... кому ж помирать хочется.
Снова наступила тишина. Было слышно только, как с трудом Игнат Вавилыч глотает слюну.
- Дай руку, Николашка, — Игнат Вавилыч протянул навстречу Любимову свою сухую, трясущуюся, холодеющую руку — Привык я к тебе, Николашка. Полюбил. Ни Степа-на, ни Гальку так не люблю, как тебя... Да вот еще... Дашутку... А как там... на фронте? Бьют фрицев?
- Бьют, Игнат Вавилыч, — оживился теперь уже Любимов. — И в хвост, и в гриву. Особенно под Сталинградом...
Любимов подсел ближе к постели и принялся рассказывать все, что знал о последних событиях на фронте. В эти минуты он совсем забыл, что перед ним больной, умирающий старик. Он увлекся и без умолку говорил минут десять, не замечая, как начали стекленеть глаза, как все тело прогнулось...
- Так что по всему видать, не прожить Гитлеру и года... Игнат Вавилыч! — лицо Лю-бимова исказилось, голос его мгновенно осип, он вскочил со стула, перевернув его. — Игнат Вавилыч! Галина Игнатьевна!
Он побежал к двери.
Через день все Тараскино хоронило старого Степняка.

20
Не вдруг пришло к Любимову такое решение. Это стоило ему и коротких зимних дней и длинных бессонных ночей. Он долго взвешивал все «за» и «против». По-новому стал смотреть и на сельчан, и на свою работу. С тревогой следил за событиями на фронтах Великой Отечественной, как будто и от этого зависело исполнение его желания. И еще не давало ему покоя то извещение, которое он прочитал в «Правде» в начале зимы о деньгах, пожертвованных народом государству во имя победы. Пройдясь по комнате, Любимов остановился у окна. Валил густой снег, свинцовой пеленой покрывая двор.
Любимов сел за стол, вырвал из тетради листок, обмакнул перо в чернила и, на секун-ду задумавшись, написал:
«Секретарю райкома
товарищу Стрешневу М. С.
 от учителя Тараскинской
 семилетней школы Любимова Н. И.
Заявление
Я считаю себя вполне созревшим для того, чтобы продолжить свое дело служения Отчизне в рядах ВКП(б). Меня не могут призвать на фронт по состоянию здоровья, но можно защищать Родину и здесь, в глубоком тылу. Я передаю на нужды оборонной про-мышленности две тысячи рублей своих личных сбережений... пусть этот мой скромный дар поможет построить моей стране орудие смерти для ненавистного фашизма.
Я по профессии — учитель. И свою задачу вижу в том, чтобы учить и воспитывать наше молодое поколение в духе преданности делу Ленина и Сталина. Я не жалею своих сил для этого.
Прошу рассмотреть мой вопрос и, если посчитаете возможным, прошу принять меня в ряды наших коммунистов-большевиков.
Любимов Николай Ильич, учитель».
Еще раз перечитав написанное, Николай Ильич с удовлетворением кивнул головой, сложил листок вдвое, быстро оделся и вышел.
Макар было удивился подобной просьбе Любимова, но, какую-то минуту после про-чтения заявления, поразмыслив, согласно рубанул рукой воздух.
- Правильно сделал, Николай, что написал заявление в партию. Я поддержу тебя на бюро райкома. Думаю, и Стрешин не будет возражать. Я знаю тебя уже не один год и пускай у нас с тобой было по-всякому, но это жизнь, а борьба и ненависть — движущие силы жизни. Я уверен и буду доказывать это на бюро, что написанные на бумаге слова — не простые слова. В них вся твоя правда.
Макар протянул руку Любимову и крепко, по-дружески пожал ладонь учителя.

21
Федор Гуляшкин взглянул на небо. Серые тучки медленно плыли куда-то вдаль. Захо-дящее солнце играло с ними в прятки и Федору казалось, что оно ему ободряюще подмарги-вает.
Пулеметная очередь вновь заставила прижаться к грязному весеннему снегу. Круглый диск ППШ больно врезался в грудь. Гуляшкин незаметным движением отодвинул автомат в сторону. «Красиво умираю. Черт побери, даже обидно, что никто из тараскинцев этого не увидит». Гуляшка посмотрел назад — туда, где залегли его товарищи по роте. Всем своим организмом он чувствовал, что они с надеждой и, одновременно прощаясь, смотрят ему вслед. Изо всей силы стараются ему помочь, отвлекая внимание немцев от этого фланга. Фе-дор горько улыбнулся и окунул лицо в освежающий холод тающего мартовского снега. Ему вдруг до невозможности захотелось не умирать сегодня, захотелось дожить до того прекрас-ного мига, который называется ПОБЕДОЙ.
После блестящей победы под Сталинградом, повернувшей вспять весь ход мировой войны, Красная Армия окончательно и бесповоротно завладела инициативой. Движение на Восток прекратилось, зарождалось движение на Запад. В Германии был объявлен трехднев-ный траур. Гитлер и его приближенные переживали самые мрачные дни своего фашистского триумфа. Начиналась эпоха тотальной мобилизации. Ценой невиданных потерь в живой силе и технике фюрер пытался вырваться из полосы неудач и занять прежнее, преобладающее положение на Восточном фронте. Росло остервенение нацистов. Они не чувствовали себя больше хозяевами на русской земле и злобой пытались выместить свое бессилие. Жглись и уничтожались целые города, сравнивались с землей и расстреливались целые деревни. Каждый населенный пункт фашисты превращали в опорный пункт своей обороны. Ускоренными темпами строились новые доты и дзоты, рылись новые окопы и траншеи, с Западного фронта на Восточный в срочном порядке перебрасывались новые дивизии и полки, в самой Германии началось фактически перевооружение армии — создавались новые типы самолетов и танков, ученые работали над, по словам Гитлера, «оружием возмездия». Словом, Германия готовилась к новому генеральному сражению, которое должно произойти летом, то есть в такое время, когда русской армии не будут помогать такие великие тактики и стратеги, как генерал Грязь под Москвой и генерал Мороз под Сталинградом. Потому и был отдан приказ, как можно упорнее сражаться за каждый населенный пункт, за каждый метр оккупированной территории, чтобы дать это летнее генеральное сражение, которое должно решить судьбу всего мира, как можно подальше от европейских границ. Оттого и зарывались немцы глубже в землю, оттого и бои становились все упорнее. Однако, ободренные большими успехами, обдуваемые ветрами победы, советские войска все увереннее шли вперед, все труднее было их остановить. И там, где бессильным оказывалось оружие, всесильным становился человек. Сколько горящих танков и самолетов направляла рука советского человека в скопище фашистов, сколько раз стальная броня фашистских танков не выдерживала и плавилась от бессмертного порыва советского человека, бросавшегося под танк с последней гранатой, сколько раз захлебывались кровью советского человека амбразуры вражеских дотов и дзотов, когда, исчерпав все другие возможности, он грудью бросался на это изрыгающее смерть отверстие, открывая тем самым дорогу к победе своим товарищам.
130-й гвардейский полк, в котором и служил Федор Гуляшкин, развивая наступление, достиг уже границ Воронежской области, но неожиданно споткнулся о маленький камешек, называвшийся деревней Будаловкой. Здесь немцам удалось соорудить два ряда оборонитель-ных траншей и эта, устроенная по всем правилам военного искусства, оборона уже четвертый день выдерживает сильный натиск гвардейского полка. За три дня боев первый рубеж обороны удалось преодолеть, хоть и с немалыми жертвами. Удачно выбранная местность, холмистая со стороны немцев и почти ровная, без естественных прикрытий со стороны русских, позволяла фашистам хорошо обозревать все их позиции и предупреждать огнем пулеметов и пушек все их атаки и выпады. Возвышался над всем этим оборонным сооружением дзот, имевший радиус обстрела в семьдесят градусов и защищенный открытой вокруг местностью. Трое уже пытались пробраться к этому дзоту и все трое навсегда приникли к родной земле. Гуляшка был четвертым. Он сам вызвался на это, ничуть не задумываясь. В роте он был, пожалуй, самым старшим по возрасту, к тому же, ни семьи, ни родных у него не было. Оплакивать его будет некому, а стоит ли жить на свете человеку, о котором после смерти никто и не вспомнит? Только здесь, на фронте, он понял всю бездарность, всю ненужность своего существования. Иногда именно это ощущение и вредило ему: он твердо решил после войны начать новую жизнь, но для этого нужно всего лишь навсего выжить, не погибнуть. И порой
Гуляшка малодушно прятался за спины спешивших вперед товарищей во время атаки, и поглубже зарывался в землю во время обороны. Но сегодня он вдруг понял, что это такое же приспособление, такое же выживание за счет других, как и в довоенное время. Сегодня он понял, что для того, чтобы построить новое, нужно напрочь забыть старое; что для того, чтобы снова ожить, необходимо заново родиться. Потому-то он и, не задумываясь, вызвался на это. Он не воспринимал это, как героический поступок, как дорогу к подвигу, он просто думал о будущем.
Война, война. Что же ты делаешь с людьми! Одних вытаскиваешь из болота и подни-маешь на недосягаемую высоту, заставляешь их парить орлами над туманной жизнью. Дру-гих же низвергаешь с насиженных мест на небесном троне и швыряешь их в вонючую гниль болот, от которой порой задыхаются даже лягушки. Да, на войне не только умирают, но и рождаются... Рождаются по большей части те, кому не суждено было родиться при мирной жизни.
Толстый пористый дуб, видавший виды за свою долгую жизнь, не одного путника ук-рывал тенью своей кроны от все выжигающего летнего зноя, давал приют многим, спасав-шимся от сбивающего с ног ветра и залепляющим глаза жестким снегом бурана. Спрятал он от черного ока дзота и Федора. Дуб этот стоял в гордом одиночестве и это было единственное место, где можно было чуток передохнуть и набраться сил для решающего броска. Федор пересчитал гранаты — все четыре были на месте. Не густо, конечно, но это все, что могли выделить ему товарищи, да еще два полных патронов магазина для ППШ. Ну, и, естественно, прикрывали они его своим огнем.
Недолгий мартовский день начал сереть. Подул свежий ветерок. Федор на секунду за-крыл глаза и сидел так, опершись о ствол дерева. Голова кружилась, воплощая в себе малень-кую модель большой планеты. Федору показалось, что он уловил запах прелых листьев и мо-лодой травы. Замотав головой, чтобы окончательно прийти в себя, он поправил белый маск-халат, вдохнул полной грудью прохладный воздух и прижался к земле. До точки оставалось не более ста метров.
Раз, два, три — Федор мысленно отмерял расстояние и примерялся к броску. Предчув-ствуя развязку, он совсем потерял осторожность и тотчас же был замечен фашистами. Пуле-метный лай раздался по его адресу. Острая боль пронзила правую руку в предплечье. Миг — и. первая граната полетела к амбразуре. Взрыв, и столб мерзлой земли вперемежку со снегом взмыл в воздух. Несколько секунд выиграно и цель стала на несколько метров ближе. Но огонь усилился. Прижал Федора к земле. Не было никакой возможности пошевелиться. И тут не то послышалось Федору, не то в самом деле сзади него раздался треск пулеметов и по воздуху пронеслось громкое «ура!». Почувствовав, что огонь ослаб, Федор поднял голову и осмотрелся. Сзади пошли в атаку, отвлекая на себя внимание врага, его товарищи. Мгновенно оценив ситуацию, Федор, собрав всю силу, швырнул гранату и двумя прыжками отскочил в сторону. И в этот миг он явственно увидел свою мать, обессилевшую от бесконечной дороги, от голода и замерзшую на заснеженном тракте, и себя, шестилетнего, рядом с ней. Закутанный в материнские платки, с одним лишь торчащим наружу носом, Федя бегал вокруг матери, бегал по дороге, кричал, звал на помощь и плакал, плакал не столько от предчувствия близкой и невозвратимой потери (детское сердце было еще слишком легкомысленным для серьезных чувств), сколько от страха, что он останется один на этой ужасной, бесконечной дороге, в этом ужасном морозном крае...
Внезапно стало трудно дышать. Во рту ощущался терпкий привкус крови. A-а, вот в чем дело — пуля впилась Гуляшке в грудь и выскочила через спину, чуть пониже лопаток. Еще шаг в сторону и он уже в мертвой зоне. Вражеский пулемет ему теперь не страшен. Но силы стали быстро покидать его. Ах, как не вовремя его ранило. Ведь на него надеются сотни людей. Левой, тоже раненой, рукой зажимая грудь, Федор перебежками добрался, наконец, до зловещего осиного гнезда. Противотанковая граната угодила точно в черное отверстие. Порыв радости от выполненного долга переполнил в один миг весь организм Федора. «Ура!!! Ко мне!» — он повернулся лицом к позициям своей роты и, высоко вскинув руками, сжимая в правой автомат, призывал своих товарищей, всем своим видом показывая, что путь к победе свободен... Однако волчий организм живуч. Хищник, сидевший внутри бетонного укрытия, наученный при жизни, даже умирая, давить на спусковой крючок, в последний раз насыщался человеческим мясом.
Медленно, тяжело опустился Федор на землю, закрыв своим телом черную пасть фа-шистского хищника. Через несколько минут его тело, накрытое шинелями, бережно перено-сили на КП батальона.

22
Любимов открыл глаза. Солнце уже было высоко и его лучи пробивались сквозь плот-ные занавески. Он приподнял одеяло и сел. Прасковья повернулась к нему лицом, но про-должала спать. Любимов встал, почесал обеими руками голову и, как был в нижнем белье, вышел в комнатушку, служившую кухней. Потянувшись до ломоты в костях, он умылся из рукомойника, выпил свежей воды и взял со стола краюху хлеба. Неслышно подошел к спа-ленке и оперся о дверной косяк, посмотрев на спящую Прасковью. И вдруг (Любимов даже головой мотнул) ему показалось, что это лежит Настя: та же русая коса, тот же светлый ши-рокий лоб. Но нет, эта была не Настя. Это была совсем другая. Сделала свое дело и сопит те-перь в две дырочки, и хоть ты ей что хошь делай. Настя же, едва только он шелохнется, тот-час просыпалась и, если Любимов продолжал спать, ласково целовала его, улыбалась про се-бя и тоже счастливо засыпала.
Тихо, чтобы не разбудить Прасковью, Любимов собрал свою одежду, молча, сердясь на себя, оделся и вышел на улицу. Ноги сами вынесли его на дорогу, ведущую в Калиновку.
Даже сейчас, на свежую голову, Любимов никак не мог понять, как случилось, что Прасковья добилась своего. Он винил в этом только ее, однако же полностью доказать ее ви-ну не мог. Да и, если подумать, ведь это он вполне сознательно вчера пустил ее к себе в дом, ведь это он с ней по-дружески разговаривал, угощал ее тем, что имел в доме. И как-то так получилось, что они засиделись допоздна и потом... Хоть убей, Любимов никак не мог вспомнить, что было потом, как они оказались в постели, и что говорили при этом. Будто кто колом вышиб память. Единственной бесспорной виной Прасковьи было то, что она пришла к нему, сама пришла, без всякого приглашения.
После того случая в дождливый осенний день они не виделись друг с другом более двух месяцев. Точнее, они избегали этих встреч. Но, странное дело, Любимов чувствовал по отношению к Прасковье Чулымовой несправедливость: сердцу ведь не прикажешь; и откуда ему, несчастному, знать, замечает твоего владельца его избранник или нет. И когда однажды случайно Любимов встретил Прасковью, он растерялся, не знал, куда себя деть. Она же едва слышно поздоровалась, чуть наклонив голову, и, также не зная, что делать, медленно прошла мимо. Потом как-то постепенно их отношения наладились, они стали разговаривать друг с другом, порой даже им приходилось вместе работать — в поле, на косьбе, в тайге. Только замечал Любимов, что смотрит она на него все так же, как тогда, преданно и умоляюще. Иногда аж сердце щемило от укола этих жгучих глаз. Мурашки бежали у него по коже и если бы не Настя, если бы не память о той, которую любил больше всего на свете... Он знал, что уже никого никогда так не полюбит, а если и полюбит, то Настя будет ходить за ним вечной тенью и в сравнении с ней любая другая женщина, он это чувствовал своим сердцем, всегда будет проигрывать.
Незаметно для себя, в раздумьях, он преодолел восемнадцать километров, разделяв-ших Тараскино с Калиновкой, и, уже стоя на городских улицах, удивленно думал, зачем это ноги привели его сюда. Потом, будто очнувшись, пошел уже хорошо знакомой дорогой к райкому партии.
- Слушаю тебя, Николай Ильич. Чем порадуешь? — секретарь райкома Максим Сер-геевич Стрешин поздоровался с Любимовым за руку и указал ему на черный кожаный диван. И сам сел рядом, дымя папиросой.
- Я изменил жене, Максим Сергеевич.
От неожиданности даже пепел с секретарской папиросы упал на пол.
- Как так, Николай Ильич?
- Я не достоин чести носить звание коммуниста. Верните мне, пожалуйста, мое заяв-ление о приеме. Или порвите его сами.
Придя в себя от первых слов гостя, Стрешин вспомнил, что у Любимова еще в конце сорокового года умерла жена.
- Что вы такое говорите, Николай Ильич? Ведь ваша жена...
- Да, она умерла. Но я изменил памяти о ней. Я ведь до сих пор ее очень люблю, — Любимов посмотрел на мясистое лицо секретаря, на его круглый подбородок с ямочкой по-середине, посмотрел в его умные карие глаза.
Стрешин поднялся и начал медленно ходить по кабинету, размеренно произнося каж-дое слово.
- Успокойся, Николай Ильич. Я уверен, что все, что произошло с тобой — хотя и не знаю в точности, что именно — чистая случайность. Из-за этого не стоит ломать свою жизнь. Тем более, я знаю тебя, ты ведь не станешь с первой...
- Нет! — Любимов испуганно посмотрел на Стрешина. — Эта женщина любит меня, Максим Сергеевич. Да и она мне симпатична, скажу откровенно.
- Ну, вот видишь, — облегченно вздохнул секретарь и снова сел на диван, похлопав ладонью по колену Любимова. — Мы же все живые люди, Николай Ильич. А женщины... Им сейчас приходится гораздо труднее, чем нам. Им нужно работать не только за себя и за нас, но еще и на нас, мужиков; им нужно воспитывать детей, им нужно кормить целую армию, они огрубели на работе. И в то же время они — женщины, они всегда нуждаются в мужской ласке и силе, им всегда хочется чуть-чуть женского счастья, даже сейчас, в эти суровые годы. Прости же и этой женщине ее слабость, ее минутный порыв любви и страсти.
Любимов задумался. Прав, безусловно прав был Стрешин, а он повел себя совершенно как мальчишка.
- А к бюро готовься. Я уверен, ты будешь достойным имени большевика.
Стрешин, прощаясь, протянул Любимову руку.

23
Любимов в трепетном волнении прохаживался по приемной секретаря райкома. Нако-нец, его позвали. Он поправил галстук, ладонью стер пот со лба, одернул пиджак и вошел. Сколько раз он входил в этот кабинет. Малейшая деталь здесь была ему знакома. Но он не узнавал ничего. Даже Сталин на портрете, кажется, изменился в лице. Куда делась его легкая, приятная,улыбка, огоньки в его глазах? Сейчас вождь смотрел строго, казалось, пронзал насквозь всего Любимова, будто пытался вывернуть его наизнанку. Учитель замялся у входа, и только добродушный голос Стрешина привел его в чувство.
- Входи, входи, Николай Ильич. Не робей.
Любимов взглянул с благодарностью сначала на секретаря, затем бегло пробежал по лицам всех присутствующих членов бюро.
- Здравствуйте, товарищи!
- Вот, товарищи, учитель тараскинской школы Николай Ильич Любимов. Многие из вас, я вижу по вашим лицам, знают его. А потому лишних слов от меня не потребуется, — Стрешин выжидательно замолчал, прохаживаясь глазами по лицам значительно уменьшив-шихся количественно своих партийных помощников, затем большим и указательным паль-цами обеих рук едва приподнял лежавший перед ним листок. — Вот, передо мной заявление товарища Любимова, которое начинается словами: «Я считаю себя вполне созревшим для того, чтобы продолжать свое дело служения Отчизне в рядах ВКП(б)...» Таким образом, това-рищ Любимов в это черное для нашей страны время хочет стать коммунистом. Каково ваше мнение на этот счет, товарищи?
- Я видел лица бойцов, которые, уходя в свой последний бой, оставляли политрукам заявления о приеме в партию. Они писали: «Я хочу умереть коммунистом», — хриплый, на-всегда сорванный голос второго секретаря райкома Бузукина, комиссованного после тяжело-го ранения и направленного сюда на партийную работу, прервал тишину, установившуюся в кабинете после того, как заявление Любимова передавалось из рук в руки.
- Но то было на фронте, — продолжал Бузукин, — то было трудное время, когда мы ничего не могли поделать с Гитлером и отступали. Сейчас же времена другие. После Сталинграда все переменилось. Партия сейчас все более нуждается в живых коммунистах, в тех, которые не только на фронте, но и здесь, в глубоком тылу, приближают победу с тем, чтобы после нее идти дальше и строить социализм не только у нас в стране, но и во всем ми-ре. А для этого нужны люди крепкие в моральном смысле, проверенные в делах неоднократ-но. Для этого нужны люди, которым партия могла бы довериться и на которых она могла бы всецело положиться. Я хочу спросить вас, всех вас, товарищи члены бюро райкома, — счи-таете ли вы, что товарищ Любимов действительно, как он здесь пишет, созрел для партии? Не придется ли нам за него краснеть перед самим товарищем Сталиным?
В кабинете снова воцарилась тишина. Любимов чувствовал, как комок подступил к горлу, но боялся его сглотнуть, чтобы не нарушить эту тишину.
Наконец, встал Макар Чулымов.
- Товарищи! Я несколько больше и лучше, чем вы, знаю товарища Любимова. Знаком с ним уже, — Макар на мгновение замолчал, пересчитывая в уме года, — почти шесть лет. Сами понимаете, за такое время можно до косточек изучить человека. Потому я сейчас и ре-шился взять слово, что имею что сказать об нашем учителе, — Макар вздохнул и, посмотрев на Любимова, мягко улыбнулся. — Чего греха таить, были у меня с Любимовым и неприят-ные стычки... Всяко бывало, но то касаемо лишь нас двоих... В остальном же я очень уважаю Николая Ильича как человека. Да и как учителя тоже. Вы бы видели, товарищи, как за ним детишки бегают. Души в нем не чают. А один, открою вам маленький секрет, — Макар при-ложил согнутую в кулак ладонь к груди и снова улыбнулся, — один до того к нему привязался, что, ей богу, если б Любимов появился у нас в Тараскино, скажем, годиков так пятнадцать назад, то отец этого мальчонки вправе был бы задуматься, отец ли он на самом деле.
Даже суровое, пропитанное порохом и дымом лицо Бузукина просветлело от улыбки.
- Это, конечно, шутка, товарищи. Но я хочу просто сказать этим об том, что любовь детей к учителю — высшее признание его авторитета.
- Однако Николай Ильич не замыкается лишь в узкий мирок школьного преподава-ния. У нас в Тараскино до его приезда ни разу, по-существу, по-настоящему не отмечался ни один всенародный праздник. Любимов же уже в первые месяцы своего пребывания в Тараскино сумел разбудить спавшие в наших душах таланты и с тех пор каждый Первомай и Октябрь в нашей избе-читальне проходят, так сказать, концерты, синяя блуза из Калиновки даже в прошлом году приезжала... словом, можно еще много говорить об нашем дорогом учителе. Я считаю, что более достойного человека для принятия в партию нам не найти в данный момент.
Макар сел, пригладив большой ладонью непослушные вихры.
- Я хочу лишь несколько слов добавить к сказанному, — Стрешин подождал, пока за-кончится обсуждение чулымовских слов. — Я, как первый секретарь райкома, также неодно-кратно сталкивался с товарищем Любимовым и могу подписаться под каждым словом Мака-ра Семеновича. Любимов — человек щедрой, но чистой души и кристальной честности и обаяния. Кроме того, вы сами знаете, сколько зарабатывает сельский учитель. Но Николай Ильич подарил нашему государству две тысячи рублей на строительство танка. Словом, я, не колеблясь, подписал товарищу Любимову рекомендацию и считаю, что он станет верным нашим соратником.
- Ну что ж, в таком случае пусть товарищ Любимов немножко расскажет о себе, для расширения, так сказать, нашего кругозора, — предложил Бузукин.
- Прошу Вас, Николай Ильич, — Стрешин посмотрел на Любимова, — расскажите нам о себе.
- Да что рассказывать. Биография у меня короткая. Родился я в 1915 году в небольшом украинском городке на берегу Днепра. Родителей лишился рано — отца убили во время им-периалистической войны в шестнадцатом году, мать умерла, когда мне было всего шесть лет. Беспризорничал, скитался, был в детском доме, откуда через месяц убежал, но вскоре сам же туда и вернулся. Затем учился в Москве в пединституте, там же вступил в комсомол в 1935 году. После окончания института приехал сюда... Вот, пожалуй, и все, — Любимов нереши-тельно замолчал, мысленно соображая, все ли основное он сказал, ничего ли не упустил. Ка-жется, все.
С надеждой посмотрел на Стрешина.
- Ну что ж, товарищи, если больше вопросов нет, я предлагаю голосовать.
Зазвонил телефон. Стрешин извинился и поднял трубку.
- Стрешин на проводе... Так... Хорошо! А как колхозники?.. Не верят?! Сомневаются? Ну что ж... А когда будет первая передача?.. Очень хорошо. Извини, Михаил, у нас бюро. Жду тебя.
Загадочно улыбаясь, секретарь положил трубку и посмотрел вначале на Макара, затем на Любимова.
- Хотел сделать вам сюрприз, товарищи тараскинцы. Не знаю, рады ему будете или нет. Только что звонил из Тараскино Михайла Смирнов, говорит, все в порядке, скоро заго-ворит...
- Кто заговорит? — Макар даже привстал.
- Как кто?! Радио, конечно, — засмеялся Стрешин.
Тотчас же встретились взгляды Макара и Любимова. Оба были счастливы.
- Однако нам все же нужно продолжать заседание. Итак, товарищи, кто за то, чтобы принять товарища Любимова в ряды нашей большевистской партии? Прошу голосовать!
Раздумий не было. Почти одновременно руки одиннадцати человек поднялись вверх, а Любимову показалось, что эти руки не просто поднялись вверх, что они подняли вверх его самого на небывалую доселе высоту. Сердце его учащенно забилось, во рту тотчас же пере-сохло, глаза повлажнели. Все дальнейшее происходило словно во сне и лишь когда Любимов на своем лице ощутил ласковые прикосновения ветерка и грудь наполнилась свежим, чуть прохладным воздухом, он окончательно пришел в себя. Осторожно ощупывая в кармане только что полученную маленькую священную книжицу, не решаясь вынуть ее на свет, он медленно двигался вниз по улице...
А в Тараскино в эти минуты впервые слушали Юрия Левитана, читавшего сводку Со-винформбюро о событиях на фронтах второй мировой.

24
Так уж повелось на нашем белом свете, что чаще всего близкие узнают о неблагопо-лучии в семье последними. Люди же посторонние искренне удивляются этому, а порой во-обще полагают, что в подобном «незнании» есть немалая доля притворства или же умение хорошо держать себя в руках и делать вид, будто ничего не произошло. Но все же, в любом случае, эти люди не говорят при родственниках о случившемся, дабы не причинять им боли, лишь сочувственно смотрят им вслед, да за глаза обсуждают «жись». И только благодаря ка-ким-то намекам да догадкам порой приходит прозрение. Затем начинается подозрение, слеж-ка и уверенность. А после этого — тяжелые, беспощадные разговоры начистоту, слезы или горечь вперемежку с желчью в душе, чувством униженности, оскорбленности, а то и нена-висти в сердце.
Впрочем, при том порядке, который царил в стане семейства Чулымовых, ничего по-добного не было. Так было заведено уже давно и удивления ничто не вызывало. В семье ца-рил внешний мир, постоянный мир, на удивление и зависть соседей. Но так было раньше. С годами же все переменилось. Резкий, железный характер Макара окончательно окреп, его грубое, когда-то холодное сердце уже раз и навсегда согрето женским теплом и освящено светлым чувством, юношеской неуравновешенности и сумасбродству пришли на смену муж-ская хозяйская расчетливость, решительность и авторитет. Если к этому еще добавить мечта-тельный, во все влюбляющийся и ревнивый ум Прасковьи, ее легкую ранимую душу и все-прощающее (кроме обид, задевающих ее девическую честь и честь ее близких людей) сердце, станет ясно, что совсем немного осталось до взрыва. И этот взрыв однажды произошел.
Забежав домой, чтобы хлебнуть ложку-другую щей да переодеться, Макар услышал глухие то ли рыдания, то ли стоны, доносившиеся с печи. С плеч мгновенно умчалась уста-лость. Он удивленно, ничего не понимая, подошел к печи и увидел уткнувшуюся в подушку голову Прасковьи. Не часто он видел ее в истерике, а потому что-то жалостливое задело его сердце. Он положил свою большую мозолистую ладонь на ее вздрагивающие плечи.
- Что случилось, сестра?
- Уйди, ирод! Все вы одним миром мазаны.
Макар от неожиданности вздрогнул и невольно отступил на шаг.
- Что с тобой, Паша?
- Отстань от меня, кобель чертов!
- Да в чем дело, ты скажешь мне или нет! — сорвался Макар, но его окрик подейство-вал гораздо лучше, нежели прежние спокойные слова.
Прасковья подняла голову и красными от слез глазами посмотрела на брата. И стран-ное дело, прочитав на его лице удивление и обеспокоенность, она почти сразу успокоилась и, всхлипывая время от времени, ожидающе смотрела на Макара.
- Успокойся, слезь с печи и расскажи по порядку обо всем, что случилось.
- А ты разве... ничего не знаешь? — икнув от слез, она удивленно-недоверчиво взгля-нула в глаза Макару.
- Конечно, нет, сестра. Мне ведь очень трудно уследить за всеми твоими похождения-ми, — Макар ласково улыбнулся. — Сама должна понимать, работа у меня не здрасьте.
- Это не мои похождения, Макарка, — Прасковья приподнялась и с помощью Макара спрыгнула с печи. — Скажи, а ты действительно ничего не знаешь?
- Верил бы в бога, перекрестился бы.
- Я умоюсь, Макарка, ладно? — Прасковья все еще продолжала всхлипывать.
- Ладно. Хоть и горит у меня, но я подожду.
Макар сел на табурет, стоявший возле стола, снял с глубокой глиняной миски марлю, достал оттуда полусухую горбушку хлеба и с жадностью и наслаждением захрустел ею. Во-шла Прасковья, уже умытая и от этого немного посвежевшая. Макар, слегка отклонившись назад, взял еще один табурет и поставил напротив себя, хлопнув по нему ладонью, приглашая Прасковью сесть.
- Ну, так что у тебя произошло?
- Пошла я это, к Анютке Вегиной. А ее дома нету. Только тетка Марья да сынишка Анюткин, Михайла. Ну, я это, как завсегда, поздоровалась и спрашиваю Анюту. А тетка Ма-рья, — Прасковья снова налилась краской, готовая вот-вот расплакаться. Макар положил ей на колени ладонь и успокаивающе похлопал. — А тетка Марья сперва ничего не ответила, только косо так на меня взглянула. Я справилась, не случилось ли что. Так она зло усмехну-лась  и процедила сквозь зубы: «А то ты, девица, не знаешь, что случилось». Я сказала, что и в самом деле не знаю, так она мне плюнула в лицо: «Так и я тебя с этой поры знать не хочу. Поди прочь, кобелья дочь. Передай Семену, отцу своему, что я прижгу раскаленной кочергой его чирь промеж ног, коли еще раз увижу его с моей Анюткой».
Прасковья припала к плечу Макара и разрыдалась, не в силах более сдерживаться. Ошарашенный этими словами, Макар потерял дар речи. Постепенно придя в себя, он отнял от своего плеча голову сестры и посмотрел ей в глаза.
- Ты... ты... соображаешь, что говоришь? Да как... что... кто такое мог сказать... Да они что все...
- Вся деревня об этом... только и говорит, — еще громче зарыдала Прасковья, — что, мол, старый дурак Семен соблазнил Анютку-у...
Прасковья снова склонилась к брату, но тот, вскипев от гнева, резко вскочил, да так, что табуретка отлетела далеко в сторону, а Прасковья тут же грохнулась на пол, заголосив еще громче. С искаженным от гнева лицом, резко, тяжело ступая, Макар несколько раз про-шелся по комнате, затем, схватив скрюченными пальцами свой старый пиджак, вышел во двор, хлопнув дверью. Кровь прилила к вискам, сердце ошалело рвалось наружу. Куда идти? Что делать? Ноги машинально привели его к коровнику, где после возвращения в Тараскино работала Анна.
- Где Вегина? — огромными шагами Макар несколько раз измерил весь коровник. — Почему я не вижу ее здесь? Она что, всегда так работает?
Испуганные доярки толпились вместе. Они впервые видели таким председателя. Его громкий голос мгновенно отбил у них желание подшутить над ним, а то и съязвить, что они и готовились сделать, заприметив издали направлявшегося к ним Макара.
- Где Анна, я спрашиваю? Неужто всем коровы языки оттоптали? Отвечайте!
- А ты, Макар, не ори. Чай, не на ярмарке, — вступилась за всех Марья Завозина. — А коль Анну ищешь, то спросил бы у отца...
- Молчи... — Макар удержал в себе вырывавшееся наружу слово. — Вам бы все чело-века с кизяком смешать... А! — Макар с досады махнул рукой и вышел.
Анна уже два дня не показывалась людям на глаза. Она пряталась даже от матери, ко-торая тоже не знала о пристанище дочери и от этого ей, матери, было еще тяжелее. Лишь на несколько минут появлялась Анна в своем доме, набрасываясь со слезами и поцелуями на сынишку. А потом, даже не сев за стол, снова исчезала.
Отчаявшись найти Анну, Макар повернул к родному дому и еще издали увидел иду-щую неспешным размеренным шагом ссутулившуюся фигуру отца. Макар ускорил было шаг, пытаясь догнать его, но тут же отказался от этого. Ему необходимо было собраться с духом и побыть чуть-чуть наедине со своими мыслями. Ему необходимо было переварить все происшедшее и найти нужные слова для объяснения с отцом.
Когда Макар вошел в дом, мать хлопотала у печи, отец сидел за столом и перебирал свои «охотницкие снасти». Прасковьи дома не было. Макар остановился у порога, опершись о дверной косяк, и молча следил за уверенными движениями отца. Макар пытался угадать, о чем тот сейчас думает, но Семен всегда был покрыт непроницаемой маской обыденности, а потому весьма нелегко было даже его родным окунуться в его душу. Макар мельком взгля-нул на мать, но та стояла спиной к нему и, казалось, не замечала сына.
- Чего стоишь, как в гости пришел.
- Смотрю.
- А ты сядь за стол и смотри. Так оно сподручнее будет, — Семен даже не поднял гла-за на сына.
- Неужто на охоту собрались, отец?
- Не время сейчас.
- А когда время?
Почувствовав всем организмом, что между сыном и мужем назревает крупный разго-вор, Дарья заторопилась во двор. Пусть поговорят. Бабы слезами облегчают душу, мужики — словами.
- Так когда будет время, председатель? — повторил свой вопрос Семен.
- Поговорить бы надо.
- Об чем?
- Сами знаете, об чем, отец.
Семен побагровел.
- Мал еще больно, сосунок, учить меня.
- Хватит! — Макар с размаху стукнул по сто луда так, что одна из ножек не выдер-жала и переломилась. Ружье, разобранное по частям, грохнулось на пол. От испуга и неожиданности Семен вскочил на ноги и ошалело посмотрел на сына. Тот тоже поднялся.
- Был сосунком. Хватит! Теперь я, в первую очередь, председатель колхоза, партеец и мне далеко не безразлично, что обо мне и о моей семье говорят в деревне. Я не хочу, чтобы из-за вас, отец, марали и мое имя.
- Макарка, ты не смеешь так с отцом...
- Я хочу знать, что у вас было с Анной, — Макар уже успокоился и голос его звучал ровно.
- А это не касается ни тебя, ни кого другого.
- Не правда, отец! Это касается и меня, и других, поскольку речь здесь идет не о вас лично. Итак, я жду, отец.
- Да как ты, выдренок, такое посмел батьке сказать. Да я тебя выпорю... — Семен за-махнулся, но Макар перехватил его руку и больно-больно сжал ее. Рука Семена посинела и тот от боли аж закатил глаза.
- Я жду, отец, — совершенно спокойно произнес Макар. — В данном случае, задета честь двух семей и, чтобы прекратить все сплетни, необходимо всем знать правду. И на сей раз, отец, вам придется рассказать мне все.
Воцарилась тишина. Семен в смятении ходил по горнице. Глаза его заблестели. Он за-курил и сел на стоявший в углу сундук, накрытый покрывалом. Затем долго, неотрывно смотрел на Макара. Смотрел просто так, ни о чем в тот момент не думая.
Макар поднял стол, накрыл его скатертью и сел возле него, облокотившись локтем.
- Я знаю, сынок, что обо мне говорят в деревне! Слышал краем уха, — голос Семена звучал еле слышно и Макару поначалу пришлось напрягать слух. Однако он не пропустил ни одного отцовского слова. — Но что они все об этом знают, что все они видели?.. Да ничего они не могли видеть, потому что... ничего не было. А болтают потому, что языки чешутся. Болтают потому, что мною хотят замазать свои личные грехи...
Семен замолчал, затянувшись самокруткой и выпустив дым из ноздрей и рта.
- Знаешь, Макарка, когда твой дед, мой отец, сообщил мне, что пора приводить в дом невестку, мне было всего восемнадцать лет. Я, если честно, тогда еще не думал о женитьбе, хотя, конечно, как и все в ту пору, уже начал таскаться по бабам. А потом меня женили... на Дарье, матери вашей. Но любить я ее никогда не любил. Да и она меня, наверное, тоже. Но прижилось-стерпелось. Так бы, может, и перемололось все, кабы я случайно не встретил на своем пути Машку Кедрину, сестрицу Ефимову. Красивая была девка, каких свет не видывал. В свои семнадцать лет налитая была, ядреная, кровь с молоком. Не влюбился я в нее, просто зависть меня взяла — кто возьмет ее, кулацкую дочь, кому достанется такой лакомый кусочек? Неужто еще какой кулак подцепит? Ну, и порешил я обесчестить ее, чтоб ужо, значит, никому никуда. Только насильно брать я ее не хотел. Не таков был. Ну, и начал приударять за ней. А она — бабенка мягкая, податливая. Я ведь еще лет пятнадцать назад не так уж и плох был, в смысле ухаживания. Да только кто-то из батраков пронюхал обо всем и рассказал Карпу. Кедрину, значит. Тот и начал дочери допытываться: так ли это, мол, или не так. Не знаю уж, призналась она иль нет, но токмо скрутили меня его прислужки да приволокли на его двор. Всыпали мне, одним словом, двадцать пять горячих. Я чуть богу душу не отдал. Долго дома отлеживался, тысячу дум передумал. И поклялся себе отомстить Кедрину, а тут вскоре и дом его вместе с Машкой сгорел. Знаю, многие тогда смотрели в мою сторону, но поверь мне, Макарка, не я его поджигал.
- С тех пор уж много лет прошло, а все не мог я забыть Машку Кедрину. Не мог до той поры, пока не пришлось подвезти однажды до дому Анютку Вегину.
С того дня что-то во мне надломилось. Поверь мне, сын, такое может случиться с че-ловеком лишь однажды за всю его жизнь. Влюбился я в Анютку, как пацан. И что бы там ни трепались в деревне, не верь, Макарка, ни одному их слову. Ничего они не видели, а значит, ничего и знать не могут. Мне больно только, что они своими языками бесчестят такое боже-ское создание, как Анна. Они не достойны даже мизинца ее. А она, как она тяготится моей любовью. Она ж ровесница Прасковьи. Каково ей с выжившим из ума стариком? Я все понимаю, Макар. Я стараюсь видеться с ней, как можно реже. Но не могу, тянет меня к ней и все тут, — Семен тяжело вздохнул и взглянул грустными коровьими глазами на сына. Самокрутка уже давно потухла, но он все еще продолжал ее держать двумя пальцами. — Ах, кабы все эти трепухи и трепалы знали, что даже ни один мой поцелуй не осквернил ее святых губ, что самое большее, что я себе позволял с ней, так это держать ее руку в своих ладонях. Кабы они все знали это...
Ты хотел знать правду, Макарка, так вот тебе весь мой сказ. А дальше... делай, как знаешь. Лишь об одном хочу тебя попросить, сынок, — Семен встал, подошел к сыну и тре-вожно-просительно посмотрел ему в глаза. — Спаси Анютку от блевотины человеческой. Спаси во имя ее сына и ее мужа.

25
Комбат Суровцев вызвал к себе командиров рот. Когда первым вошел в блиндаж Фе-дор Тищенко, комбат рассматривал карту.
- Товарищ майор, разрешите?
- Здравствуй, здравствуй, капитан! Входи, — вздохнул Суровцев.
- Что вздыхаете, комбат? Тяжело?
- Да нет! Это я от предчувствия скорой разлуки с тобой, — улыбнулся Суровцев.
- Не понял, — насторожился Тищенко, но комбат ответить не успел — появились дру-гие офицеры, замполит.
Все разместились вокруг стола.
- Буду краток, — Суровцев одним взглядом охватил сразу всех. — Все вы знаете, то-варищи, что значит для немцев Днепр. Вопрос ставится двузначно — или-или. Третьего не дано. С нашей стороны, Днепр тоже является последним крупным препятствием для успеш-ного продвижения к Европе. Но останавливаться нельзя. Нельзя давать фрицам передышки. Ставка Верховного Главнокомандования приняла решение, не снижая темпов наступления, с ходу форсировать Днепр, сломить оборону противника, захватить, расширить и закрепить плацдарм на правом берегу, создать условия для дальнейшего наступления.
Комбат сделал паузу, расправил карту.
- Штурм «восточного вала» начнется сегодня ночью. Начать штурм доверено нашему батальону. Штатных плавсредств ждать некогда. Пойдем на подручных — плоты, лодки. На-шими союзниками, в данном случае, будет внезапность и ночь. Командиром штурмового от-ряда десантников назначен капитан Тищенко.
Многие с завистью посмотрели на Федора, а тот лишь слегка склонил голову.
- Благодарю за доверие, товарищ майор. Мой отряд с честью выполнит поставленную задачу.
- Не сомневаюсь. Твоей роте будут приданы еще отделения саперов, пулеметчиков и связистов. Много людей, к сожалению, добавить не могу. Нужны для решающего штурма. Задание группе: форсировать реку, укрепиться на одном из участков правобережья и дер-жаться до подхода основных сил. Тебя будет поддерживать отсюда полковая артиллерия. Только смерть может быть оправданием невыполнения поставленной задачи.
- Не надо, комбат, красивых слов. Все мы здесь на том и стоим.
Суровцев подошел к Тищенко и крепко пожал ему руку:
- Понимаю, что будет очень трудно, но постарайся выжить.
Тищенко вернулся в расположение своей роты. Смеркалось. Первым Федор ввел в курс дела замполита. Напряжение, легкое волнение вперемежку с непоколебимой решитель-ностью прочел тот на лице командира.
- Когда начало? — коротко спросил замполит.
- В 1 час ночи. Как ребята?
- Отдыхают.
- Командиры?
- Лейтенант Павлов получил письмо от двоюродного брата. Первое письмо за полтора года.
- Ну что ж, нашему счастливчику снова повезло, — улыбнулся Тищенко. — Прове-даю-ка его.
Иван Павлов не услышал, как вошел командир. Весь погрузившийся в чтение письма, он опомнился лишь когда Тищенко положил ему на плечо свою руку. Павлов хотел было вскочить, но рука Тищенко удержала его.
- Читай, читай, лейтенант.
- Товарищ капитан, вот, брат двоюродный письмо прислал. Первое письмо за полтора года. Мама переслала. Он ведь до войны учительствовал. Потом стал политруком роты. А в начале сорок второго след его пропал. Писал в Москву, но оттуда отвечали: пропал без вес-ти...
- Да твою историю, Иван, даже комдив знает, — улыбнулся Тищенко. — Рад за тебя. Дочитывай письмо и готовься к бою. К сожалению, ответ писать нет времени. Но, я думаю, после победы еще увидитесь и наговоритесь всласть обо всем.
- Это уж, конечно, товарищ капитан.
Тищенко устало опустился на табурет и, опершись спиной о стену землянки, вытянул ноги. Закурил. Павлов, раскрасневшийся от радостного возбуждения, продолжал читать: «...В мае 42-го меня, раненого и без сознания, фашисты взяли в плен. Девять месяцев провел я в нечеловеческих условиях. Наконец, удалось бежать. В белорусских лесах отыскал партизан. Приняли, как брата. Вылечили, поставили на ноги. Теперь воюю.
Я уже писал об этом тебе. Но ответа не получил. Возможно, что письмо мое не дошло. Почту доставляют самолетами, а не все из них благополучно минуют линию фронта. Наде-юсь, что это послание дойдет до тебя — ведь посылаю на твой домашний адрес. Да и времена теперь другие, фашистов бьют на всех фронтах.
В отряде я теперь парторг роты. Работы хватает. Кроме того, через день хожу на бое-вые задания. Летят под откосы гитлеровские эшелоны. Редеют полки эсесовцев — карателей и их прихвостней — полицаев. Скоро, очень скоро будет всем им конец...»

26
Ночной прохладой веяло от великой реки. Еле слышно, словно рыбешка плескалась на поверхности, шлепались на воду весла. Устремив взгляды вперед, на семи плотах и лодках группа капитана Тищенко приближалась к высокому правому берегу. Ночь, хоть глаза выколи. И вдруг... взошла луна. Река — как на ладони. Все непроизвольно прижались к бортам лодок и днищам плотов. Что сейчас будет?
«Плохого союзника выбрал комбат, — пронеслось в голове у Тищенко. — Ночка и предала нас».
Шквал огня обрушился внезапно, будто ощетинился весь противоположный берег. Вода закипела от взрывов. Трассирующие пули прокладывали себе светящимися огоньками путь в сереющем каждую новую минуту мраке. Вдобавок ко всему, в небо еще взметнулись осветительные ракеты. Напряжение росло.
До берега оставалось всего лишь метров пятьдесят-шестьдесят. Снаряд попал в лодку, на которой находился и Тищенко.
- Всем добираться вплавь! — резко прозвучала его команда.
- Хорошее дело, а если я плавать не умею, — кто-то еле слышно прошептал за спиной Федора. Он обернулся: на него широко раскрытыми глазами, выражавшими одновременно и страх, и решимость, смотрел служивший в его роте Иван Капелюх.
- Придется срочно научиться, если не хочешь стать кормом для рыб.
- Уж лучше рыб кормить, чем немцев, — еще тише прошептал один из бойцов, и Ти-щенко так и не смог понять — кто.
Но, тем не менее, лодка наполнялась водой, а никто не решался ее покинуть. Даже для хорошего пловца эта задача казалась архитрудной: плыть в холодной, октябрьской воде, да еще когда по тебе стреляют, когда на тебе шинель, оружие, вся нехитрая, но увесистая аму-ниция, действительно нелегко. Тищенко посмотрел кругом. Совсем рядом, справа начала то-нуть лодка, где старшим был лейтенант Павлов.
- Всем добираться вплавь! — громко повторил команду Федор и встал готовый пер-вым броситься в реку.
Его опередил Павлов. С криком: «За мной, ребята!» — он окунулся в ледяную купель и саженками начал двигаться к берегу. Тищенко, а за ним и Иван Капелюх тут же, почти од-новременно оттолкнулись от борта лодки. Федор оглянулся — снаряд попал прямо в середи-ну одного из плотов, на котором стоял пулемет, и все мгновенно затонуло; в воде бултыха-лась уже почти вся группа десантников.
Какими же длинными казались эти последние метры. Холодная вода обжигала руки и лицо, оружие, снаряжение и мгновенно намокшая одежда тянули ко дну. А тут еще поневоле заставлял погружаться в воду страшный, ядовитый свист и вой вражеских пуль и снарядов. Мощный Тищенко пытался если не помочь, то подбодрить или подсказать, как лучше удер-жаться на воде, Ивану Капелюху и еще таким же бойцам, постигающим в этих условиях ис-кусство плавания.
Наконец, ноги нащупали дно. Разгребая воду руками, солдаты скорее пытались выйти на берег. Казалось, вот он уже совсем рядом, но, глухо застонав, упал, сраженный пулей, «счастливчик» Павлов, первым ступивший на правый, вражеский берег. Утонуло, то ли от тяжести обмундирования, то ли от вражеских пуль и снарядов еще несколько человек. Двое десантников, хлебая днепровскую воду, тащили на себе станковый пулемет и патроны к не-му. А впереди уже с криками «ура!» первая часть десантников бросилась на кручу правого берега. Начался бой за правобережье. В ход пошли гранаты, приклады, лопаты... Самое глав-ное — ошеломить врага, не дать ему прийти в себя. Да и потом, первый успех всегда важен, обнадеживающ. И вот уже маленький пятачок захвачен. Немцам пришлось отступить. Можно сделать передышку — отдохнуть, осмотреться, укрепиться, ибо предстоит продержаться здесь хотя бы сутки, пока не придут на помощь товарищи.
Светало. Кроваво-красное зарево покрыло нижнюю часть неба. Подул влажный, про-низывающий осенний ветер. Тищенко оглянулся. От уреза воды их отделяло около ста мет-ров. А впереди... Впереди — в три ряда проволочные заграждения и, возможно, минное поле. Дальше — вторая и третья линии обороны. Посланные Федором разведчики вскоре вернулись и доложили, что через каждые сто метров у фашистов установлены пулеметы, дальше минометы. Ну что ж, легкого боя никто и не ожидал. Днепр — это был последний шанс фашистов удержаться на Украине.
Наступило утро. Гитлеровцы раз за разом накатывались волнами на позиции десант-ников, но каждый раз их встречал уничтожающий огонь автоматов и пулеметов. Тищенко сбился со счета: сколько же атак им пришлось отбить — шесть, семь, а может восемь. Ряды десантников редели, но никто даже не думал об отступлении. Какой-то азарт охватил бойцов: продержаться, выжить, победить во что бы то ни стало.
Оглянуться было некогда, но все чувствовали, что за спиной, там, на другом берегу приступают к форсированию Днепра, готовятся прийти на помощь другие подразделения. В ход шли не только понтоны, лодки и плоты, но даже простые доски, а то и обычные бочки, на которых устраивались солдаты, готовясь преодолеть почти километровую ширину реки. И от десантников сейчас зависело очень многое: отогнать немцев от берега, не дать им расстрелять форсирующих.
Бой продолжался. Фашисты начали стервенеть. Шли в атаку в открытую, в полный рост, психически давя на десантников. Силы были неравными, но на стороне русских было ощущение близкого успеха, недалекой победы. И вот, не выдержав, десантники пошли в ру-копашную. Эта атака принесла успех — еще десяток метров отвоевано у врага.
А вот и первая группа, одолевшая Днепр, пришла на помощь десантникам капитана Тищенко. Бой разгорелся с новой силой. Плацдарм был значительно расширен. Новая атака немцев на позиции Тищенко. Отряд прижат к реке.
- Солдаты за мной! — скомандовал Тищенко. — Вперед! За Родину!
Федор поднялся из окопа и устремился на врага. За ним бросился в атаку весь отряд. Фашисты не выдержали натиска и откатились назад. Подбодренные успехом, десантники ворвались во второй ряд вражеских траншей. Этот прорыв красноармейцев был неудержим. Немцы отступали.
Рядом с Федором, в каких-нибудь десяти метрах бежал Иван Капелюх. Федор мельком взглянул на него  непроизвольно улыбнулся — таким чумазым и остервенелым было его ли-цо. И тут средь бела дня смерклось. Иван наступил на мину. Мгновенно обрывки его тела взметнулись вверх. Контуженный и присыпанный землей упал Федор Тищенко.
А сзади все новые и новые подразделения, преодолевая реку, вступали в бой, и эту си-лу уже невозможно было удержать, этот порыв невозможно было остановить.

27
Приближался 1944-й год. Год великих побед, год закрепления успехов на всех фрон-тах, год непрерывного, неудержимого победного шествия Советской Армии, год, оконча-тельно подготовивший крушение нацистского хищника, год падения фашистских сателлитов, год окончательной уверенности в неизбежной победе русского оружия, русской военной мысли.
В январе 1944-го окончательно была прорвана не знавшая себе равных в истории че-ловечества девятисотдневная блокада героического Ленинграда. Весной окончательно был освобожден Крым, затем Белоруссия, Украина. Советские войска восстановили государст-венную границу СССР на всем ее протяжении. Русский народ начал новую борьбу — борьбу за восстановление разрушенной войной экономики, заново строились заводы и фабрики, возрождались из пепла города и поселки. Военные действия были перенесены за рубежи государства Российского. Началось триумфальное шествие советских войск по странам Северной, Восточной и Центральной Европы: фашистская махина, работавшая на крови покоренных (но не сдавшихся) малых европейских народов, рухнула под натиском русского оружия в Норвегии, Финляндии, Польше, Чехословакии, Венгрии, Австрии, Югославии, Румынии, Болгарии. Переворот в умах большинства жителей совершился в самой Германии, даже в среде высшего военного руководства зрело недовольство и зародились трезвые мысли о будущем — отсюда и покушение на Гитлера, отсюда и бесчисленные заговоры и сепаратные переговоры за спиной руководителей рейха.
6 июня правители США и Великобритании наконец-то приняли решение ввязаться в драку в Европе и открыли там второй фронт, столь долгожданный и столь необходимый для ускорения общей победы во второй мировой войне. В Советском Союзе этого события ждали долгих и трудных, кровавых и мозолистых три года. Сколько за это время было получено русскими людьми душевных ран, которые, увы, ни один лекарь в мире залечить не сможет!
Даже в маленькой деревушке всего в пару сотен жителей, за тысячи километров нахо-дящейся от грохочущих пушек, от военного пекла, чувствовалась горечь пожаров, ощуща-лось смрадное дыхание, величайшей по своей жестокости из всех предшествующих, войны.
Пали смертью храбрых бывший комсомольский вожак Вася Клопин и секретарь парт-ячейки Владимирцев, погиб Степан Степняк, сын Игната Вавилыча, также скончавшегося год назад. Похоронка пришла и на имя старой Капелюшихи, постаревшей за несколько дней сразу, кажется, на целую вечность. Пропал без вести (ох уж эта война — все-то она перевернула вверх дном, все перепутала, да и сама порядочно запуталась!) славный разведчик Ефим Кедрин. Геройски погиб Федор Гуляшкин, которого даже оплакивать было некому.
Не обошла война стороной и эвакуированных в Тараскино семей — сражавшийся в рядах Второй ударной армии отец Любы-ленинградки оказался в плену вместе с командую-щим армией генерал-лейтенантом Власовым, где и потерялись его следы, а третьего дня схо-ронили сельчане и Любину мать. Долго плакали в лютую стужу над свежей могилой, стоя в обнимку, приютившая в свое время семью Капелюшиха и Люба; разбитая горем, никогда не знавшая семейного счастья расплывшаяся старуха и красивая, худенькая, счастливая до не-давних пор четырнадцатилетняя девчушка, оставшаяся сиротой.
- Ну что ж, дочурка, война нас крепко связала вместе. Смерть породнила нас, чтоб она сгорела в огне, треклятая, вместе с Гитлером. Живи у меня, оставайся со мной, Любаня. При-выкла я к тебе, привязалась всей душой. Отдам тебе все оставшееся в моем старческом теле тепло. А ты будь мне дочкой.
Так, в обнимку, они и возвращались домой. И не видели того, что, глотая слюну, еле сдерживаясь, чтобы не зарыдать, брел за ними в нескольких шагах Ваня Бадейкин, еще не знающий того, что горе не обойдет стороной и их дом — где-то под Веной, не то под Буда-пештом погибнет в атакующем порыве Красной Армии и его отец.
Люба стояла и плакала. Ее лицо припухло от слез, но было таким же симпатичным, а для Вани вдвое-втрое притягательнее, чем прежде. Горе его подружки стало и его горем. За три дня, прошедшие после похорон, они еще больше сдружились и уже не представляли, что все могло бы идти по-другому. Ваня даже несколько охладел к преданному своему другу Се-реже Игнатову, несколько отошел от баламутного, щедрого на выдумки, веселого Славки Озорнова. У Любы же вообще здесь не было подруг. Не от сложного ее характера, нет. Про-сто друзьям своим она предъявляла (про себя, естественно) определенные требования и, если они не отвечали этим требованиям, она просто не сближалась с ними до тесной дружбы. Ваня же ей нравился. Нравился своей простотой, естественностью, в какой-то степени даже простоватостью, свойственной многим жителям глухих деревень и городишек, но и искренностью, честностью, неумением лукавить и льстить. Все мысли этого юноши выражались не только словами, но и лицом, жестами.
Странно, но, видимо, по наследству пришло к Любе, еще девочке, это умение хорошо разбираться в людях. С необычайной легкостью могла она составить мнение о человеке уже после нескольких встреч с ним. И, как правило, это мнение было безошибочным. Родители ее поражались этому, но и старались дальше развивать в ней это чувство, это умение. Может быть поэтому у нее и раньше никогда не было настоящих друзей, хотя товарищей было мно-го. Здесь же, в Тараскино, она, по-существу, общалась только с матерью да с Капелюшихой, нравившейся ей своей непосредственностью, а также с похожей в этом плане на Капелюшиху Дашей Степняк. Да иногда она ходила гулять с Ваней Бадейкиным.
Теперь же они практически целыми днями были вместе.
- Знаешь, Люба, я с тобой никогда не расстанусь. Ты можешь на меня во всем поло-житься. Я знаю, тебе трудно. Но, когда человек чувствует и видит, что он не одинок, ему го-раздо легЧё переносить свое горе. Я буду всегда-всегда помогать тебе. Я буду... я всегда бу-ду... любить тебя, — Ваня замолчал, посмотрев в Любины глаза. — Ты мне веришь?
- Верю... Ты хороший.
Этот тихий ответ и добрый взгляд красных от слез, влажных глаз проник в самое сердце юноши. Он робко, несмело и неумело погладил ее по голове.

28
Семен Чулымов сидел спиной к внуку Сережке, старшему сыну Виктора, и курил, что-то бормоча себе под нос. Он был доволен сегодняшним днем: сани были полны не только дровами, но ему удалось подстрелить даже две белки. Значит, меток еще глаз, крепка еще рука. Не зря, выезжая рано утром из дому, Семен захватил ружье. Пригодилось.
Чистый искристый снег поскрипывал под широкими деревянными полозьями саней, мороз щекотал ноздри, и Сережке все время казалось, что он вот-вот чихнет. Лошадь шла не-спеша, мерно покачивая головой и прядая ушами.
- Вот так-то, сынок, — будто продолжая прерванный разговор, произнес вслух Семен. — То-то Митрюха, младшой-то будет доволен, что мы ему белку подстрелили.
- А мне все равно жаль животину. Какая ни есть, а все живая тварь была.
- Эх ты, жаль ему, видите ли, — засмеялся Семен. — Твари-то ведь разные бывают и надо знать, какую из них жалеть, на какую просто смотреть, а какую и истреблять надоть. К примеру, лошадь взять, так без нее и не обойтись. А белка, что в ней проку? Знай себе, пры-гает с ветки на ветку.
- Отец и лошадь-то не очень жалел, — возразил Сережка.
- Ну и дурень он, отец твой. Хоша я в молодости и не то вывертывал, — Семен на ми-нутку задумался. — Все приходит с годами, и прозрение тожа.
Дальше они ехали молча, каждый думая о своем.
Откуда-то издалека послышался едва заметный треск обломавшихся обмерзлых веток и невнятное, едва слышное ржание лошади.
- Кто-то ишо промышляет в лесу, слышь, Сергуня? Ветки трещат, кони ржут, — Се-мен посмотрел вокруг. — А запах какой, Сергуня. Летом такого не бывает — запах смоли-стой коры вперемежку с морозцем. Аж в носу щекотно. Да и кедры только зимой умеют так покряхтывать своими ветками.
- Дед, погляди, следы саней чьих-то.
- Уж не лесорубов ли? — Семен глянул на снег и тут ему показалось, что рядом со следами от полозьев лежали, присыпанные порошей, пучки сена. Семен спрыгнул с саней и наклонился. Так и есть — сено. Старый Чулымов покачал головой.
Еще месяц назад тараскинцы стали замечать, что сено в общественном хранилище стало слишком быстро таять. Появились опасения, что до лета, до первого укоса оставшегося сена не хватит для скота. Пытались выяснить, куда исчезает сено. Но все безуспешно. При усиленной охране все было хорошо, но стоило ослабить бдительность — все пошло по-старому. Вызвали из Калиновки следователя и наряд милиции. Через три дня следователь уехал ни с чем, снова и снова периодически появляясь в Тараскино. Наряд милиции охранял сено постоянно. Но вот, два дня назад один из милиционеров бесследно исчез во время сво-его дежурства. Труп найти не удалось, а потому у всех теплилась надежда, что милиционер жив. По предложению Любимова, старшие ребята-комсомольцы — Бадейкин, Игнатов, Озорнов и другие организовали группу помощи наряду милиции. Но вредители были поистине неуловимы. И вот, Семен Чулымов почувствовал, что ему удалось наткнуться на их след. Догадку его подтверждали эти клочки сена.
Семен подошел к саням, взял «берданку», осмотрелся вокруг. Вверху с ветки на ветку прыгала белка, стряхивая вниз уснувший на ветвях снег. Подняв у шапки-ушанки ухо, стал прислушиваться к шороху лесному. Затем посмотрел на внука.
- Так, Сережка, только тихо, шепотом. Сено вот это видишь, сынок?
- Вижу, — шепнул Сережка.
- Заметь хорошенько место, где мы сейчас стоим. Погода нонче хорошая, ясная, по следам можно кого угодно найти. Я пойду вперед, а ты, сынок, скачи в деревню к дяде Мака-ру. Пусть поднимает милиционеров и мигом сюда. Только, ради бога, здесь тихо и быстро.
Сережка понимающе кивнул и дернул вожжи. Когда внук скрылся из виду, Семен, всматриваясь в отметки на снегу, пошел не спеша вперед, держа наготове ружье. Впереди послышались чьи-то возгласы и смех. Семен притаился, спрятавшись за ствол старой толстой сосны. Так он подкрадывался все ближе и ближе, пока, наконец, не увидел отчетливо две фи-гуры, одна из которых, приземистая, широкоплечая, показалась Семену хорошо знакомой.
И тут блестящая мысль пришла к Семену — ведь ситуация для него в данный момент была почти безнадежной: обе фигуры находились в совершенно противоположном друг дру-гу положении, и захватывать на мушку одновременно обоих было невозможно. «А что если применить маленькую военную хитрость? Удастся — не удастся, но другого выхода нет». Семен еще раз взглянул на мужиков, укрывавших что-то хворостом. Так и есть: один из них — Карп Кедрин, второй — Соболев. Судьба, видимо, именно на сегодня назначила всем тро-им в этом месте последнее свидание.
- Макарка, держи покрепче на прицеле Степана, — что было мочи заорал Чулымов, да получилось так громко, что оба сотоварища по разбою резко разогнули спины и руки их нервно задрожали, выронив ветви, — а с Кедриным у меня свои счеты, старые, — уже тише, но срывающимся от нервного возбуждения голосом, закончил Семен.
- Унюхали, га-ды, — процедил сквозь зубы Соболев.
«Голос-то больно знакомый. Не иначе, как старшой Чулымов пожаловал. Что ж, нын-че, может, и его сила, — пронеслось в мозгу у Кедрина. — Но если бог поможет увернуться, ох и не завидую я ему!» Кедрин хотел повернуться к Чулымову лицом, но тот мгновенно за-кричал:
- Не двигаться! Буду стрелять!
Соболев медленно, незаметно, сантиметр за сантиметром придвигался к лежавшему на земле карабину — карабину того самого исчезнувшего милиционера. Все свое внимание Семен сосредоточил на Кедрине, почти совсем позабыв о Соболеве. А тот уже начал смутно догадываться о хитрости Семена, но все же еще, не уверившись в этом окончательно, побаивался действовать напрямую.
Солнце было в зените, посылая на землю свои холодные лучи. Ветер начал стихать и природа, при удивительно прозрачном воздухе, вдруг поплыла перед глазами Семена.
- Стоять! — закричал он, но было уже поздно — Соболев бросился на снег почти у са-мого карабина.
- Он же один, Карп! — слова прозвучали одновременно с выстрелом.
Это Чулымов, поняв, что сейчас может решиться его судьба, выстрелил в Соболева. Пуля просвистела рядом с его ухом, сожрав при этом ушную мочку. Соболев схватился за ухо и завыл. Но тут пришел в себя Кедрин. Он также бросился на снег, вытаскивая на ходу из-за пояса «браунинг», верой и правдой служивший ему много лет.
- Э-эх, матушка, не поминай лихом, — Семен быстро перезарядил ружье и прицелил-ся. Все решали доли секунды: кто раньше нажмет на спусковой крючок — он или Кедрин.
Сережка, едва не загнав коня, примчался в деревню. Осадил взмыленное животное возле самого сельсовета. Вихрем ворвался в контору, едва не сбив с ног кого-то из сельчан.
- Дядя Макар, — задыхаясь от бешеной езды и волнения, закричал мальчишка. — Дед велел тревогу бить — он напал на след вредителей.
Макар выскочил из своего кабинета и бросился к племяннику.
- Что говоришь? Дед бандитов видел?
- Ага, мы вдвоем следы видели...
- А ты уверен, что это были именно вредители?
- Там сено было.
- Дорогу помнишь?
- А то как же!
- Фроськин! — позвал Макар дежурного милиционера. — Поднимай отряд!
Фроськин, на ходу застегивая тулуп, выбежал на улицу.
Однако ни Семен, ни Кедрин, направившие друг на друга оружие, не успели еще, как следует, прицелиться, а Соболев, с остервенением схватившись за карабин, выстрелил, не целясь. Пуля впилась в правое плечо Чулымова. Но тот, будучи в невероятном напряжении, не почувствовал этого. В следующий миг два выстрела прозвучали одновременно: Кедрину разворотило живот, Семену пуля попала в ногу. Соболев, словно разбитый внезапным параличом, замер.
- Ага-а! — нервный смех вырвался из груди Семена. — Мы с тобой квиты на всю жизнь, Кедрин.
Лицо Соболева обезобразила гримаса ненависти и остервенения. Он выстрелил еще раз.
Отряд милиции во главе с Макаром Чулымовым уже был в тайге. Сережка, правивший лошадью на первых санях, уверенно вел отряд к тому месту, где они расстались с дедом. И в этот момент раздался выстрел. Затем еще и еще. Кони шарахнулись в сторону. Тайга становилась все гуще. Отряд в десять человек спешился, спрыгнули с саней и Сережка с Макаром. Оставив мальчишку при лошадях, отряд, определив направление по выстрелам, со всех ног помчался вперед, проваливаясь по колено в снег. И тут прогремел еще один выстрел.
Семен медленно оседал на снег. Кровь хлынула изо рта. Тело обмякло, налилось свин-цом. Семен уткнулся лицом в рыхлый холодный снег. Одна рука его, перед этим державшая ружье, неестественно откинулась в сторону. В один момент снег вокруг тела Семена окра-сился в темно-красный цвет.
Раненный в ухо и руку, Соболев бросился к Кедрину. Опустившись рядом с ним на колени, он приподнял голову друга. Остекленевшие глаза Кедрина смотрели куда-то вдаль, тело, перед смертью скорчившееся в судорогах, так и застыло скрюченным.
- Прощай, Карп. За твое убийство я отомстил.
Послышалось далекое ржание коней. Соболев вскинул голову. «Бежать!» Увязая в снегу, перепрыгивая через валежник и ветви, через припорошенные снегом кусты, Соболев бросился в чащу. Судьба и сегодня благоволила ему — вековые деревья укрыли его от пре-следователей. Когда небольшой отряд очутился, наконец, на поляне, где и разыгрались все события, даже ветви деревьев, пропустившие через себя Соболева, успокоились и замерли в хрупком прозрачном воздухе.

29
Виктор Чулымов ехал на своем «Студебеккере», разыскивая место, где остановился Самойленко со всем своим хозяйством. Маленькие, будто сказочные, деревушки тесно жа-лись одна к другой и из таких же маленьких, игрушечных домиков порой выскакивали мадь-яры, махая ему во след. Чулымов был доволен этим — и он тоже был освободителем, и его тоже все здесь уважали.
Чулымов возвращался в свою часть, не совсем выполнив задание — вместо двадцати он вез всего восемь бочек горючего (все, что удалось достать, даже несмотря на его чулымов-скую пробиваемость), но зато он прихватил с собой большой кусище мяса — только что ос-вежеванную тушу теленка — и много банок с тушенкой. Этого хватит на все хозяйство. Только вот куда занесло этого Самойленко? Вдруг, сразу за поворотом он увидел прямо на дороге тощую, изможденную войной и голодом женщину в простом холщовом крестьянском платье.
Она стояла посреди дороги и, глядя прямо перед собой, даже не думала сходить с мес-та. Большого труда стоило Чулымову вывернуть руль и съехать на обочину. Он затормозил. С матерщиной на губах он выскочил из кабины и подбежал к женщине, направившейся к нему навстречу.
- Ты что, ... твою мать, под колеса захотела?
- Руски, хлеб, — женщина протянула к нему свои костлявые руки.
Чулымов посмотрел на нее. Страшное, изборожденное морщинами лицо, глубоко впавшие глаза с мешками под ними, острый, выступающий нос, взлохмаченные черные волосы. Невозможно было определить ее возраст: ей можно было дать и тридцать, и пятьдесят лет.
- Руски, хлеб! — умоляюще повторила она.
Чулымов в нерешительности стоял, глядя на нее и прикусив язык. Женщина упала пе-ред ним на колени, протягивая руки, Он отступил на несколько шагов, затем снова подошел к ней и, взяв неожиданно задрожавшими руками ее за плечи, начал поднимать.
- Встань! Ты что. Этого не надо.
Женщина вскочила на ноги, схватила его за руки и потащила вперед, показывая на стоявший поблизости дом.
- Сейчас, сейчас, — он насильно вырвался из ее цепких пальцев, побежал к машине, вынул из кабины вещмешок и хлопнул дверцей.
Женщина нетерпеливо его ждала. Когда он поравнялся с ней, она снова схватила его за руку, словно боялась, что он опять вырвется и быстро повела его за собой.
Они вошли в дом. Чулымов лишь в последний момент заметил, что двери довольно низки для его огромной фигуры, и все же успел пригнуться, когда входил. В доме было до-вольно темно: два маленьких оконца наполовину занавешены и Чулымов успел заметить только стол в углу и кровать.
- Руски, хлеб! — женщина дернула Чулымова за вещмешок.
Он посмотрел на нее и только сейчас обратил внимание, какая она маленькая и хруп-кая по сравнению с ним.
Женщина подошла к кровати, продолжая не моргая смотреть на Чулымова. Медленно, мучительно, с огромным трудом она сняла с себя платье, оставшись в одной сорочке, и, за-дрожав всем телом, также медленно легла, продолжая смотреть на Чулымова, и какой-то внутренний голос на этот раз еле слышно произнес:
- Руски, хлеб!
Лицо Чулымова в этот момент страшно исказилось. Со странной ухмылкой он подо-шел к кровати и поймал себя на том, что старается не смотреть на это до боли жалкое тело. Сбросив на пол вещмешок, он снял с груди автомат, поставил его прикладом на пол, присло-нив к спинке кровати, и начал снимать ремень. Взгляд его случайно упал на лицо женщины. Глаза ее были закрыты и из-под закрытых век наружу пробивались крупные капли слез.
«Что же я делаю?!» — впервые за все это время мысль пронеслась в голове у Чулымо-ва. Он застыл на какое-то мгновение, держа в руках расстегнутый ремень. И тут он услышал за спиной жалобный всхлип.
- Кто здесь? — ремень всей тяжестью грохнулся на пол, а Чулымов резко нагнулся и схватил автомат, передернув затвором.
Женщина вскочила с кровати и в несколько прыжков оказалась в углу у плиты, закрыв собой темный закуток. Чулымов медленно подошел к ней и, наведя на нее автомат, еще раз спросил:
- Кто здесь?
Женщина молчала, съежившись и дрожа всем телом. Она сейчас напоминала собой пантеру, готовившуюся к прыжку в случае, если кто тронет ее детей. За ее спиной всхлипы участились, и Чулымов ясно расслышал детский плач. У него отлегло от сердца. Он улыб-нулся. Поставил автомат на предохранитель и перебросил его через плечо.
- Ну-ка, гражданка, посторонись. Дай мне посмотреть, кто там в углу копошится, — он бережно отодвинул женщину в сторону, а она, неожиданно для себя услышав в этом зычном голосе нотки нежности, что-то едва слышно сказала по-венгерски и в тот же миг из закутка вышли, держась за руки, четверо малышей, которые сразу же прижались к матери. Чулымов пытался всмотреться в эти детские и не по годам серьезные и все понимающие лица. Сумерки в доме мешали, но он все же смог определить, что старшей, и единственной, девочке было лет восемь-десять, а самому младшему — с такими же смолистыми, как и у матери волосами — годика три-четыре не больше.
- Так что же вы... Так что ж ты... молчала. Я же... У меня у самого трое деток, три мальчугана, он подбежал к вещмешку и начал рыться в нем, вытащив буханку хлеба, не-сколько банок тушенки и консервов. — Сказала бы сразу. Чай, не фашист я какой, понял бы. А то сразу в постель, даже без «здрасьте», — он подбежал к столу, все это вытряхнул на него (может быть только на какую-то секунду задумавшись: «А стоит ли?») и, даже не взглянув на женщину и прижавшихся к ней детей, вернулся назад, застегнул ремень и снова завязал вещ-мешок.
- Ну и нравы у этого Запада. У самой детей полон огород, а она платье стаскивать, да в постель, — бормотал Чулымов, поправляя пилотку и форму. — Дела.
Он бросился к двери, открыл ее и со всего маху стукнулся о притолоку. В глазах у Чу-лымова замерцали тусклые, как и всё на этом Западе, звезды, он застонал, выругался и тут же схватился за вещмешок.
- Да, чуть не забыл. Тут у меня где-то... Ага, вот, — он вынул что-то плоское. — Тут вот шоколад для детей, — он бросил его на кровать.
- Прощевайте и не вспоминайте меня худом.
Через несколько минут женщина, у которой по щекам текли теплые солоновато-горькие слезы благодарности, услышала, как мимо дома, сердито урча, пронеслась машина русского солдата.

30
Люба вернулась домой, когда уже совсем стемнело. Ранние сумерки в этот час перехо-дят в настоящий вечер и звезды в небе светят по-особому ярко, щедро низвергая на землю свои серебристые блики. Луна расточала свет, улыбаясь во весь свой круглый серебряный бок, как бы кокетливо приглашая всех полюбоваться на свою красоту.
Едва сдерживаясь от слез, Люба проскочила в комнату и шмыгнула на печь. Капелю-шиха подметала в избе и сначала даже не заметила девочку. И лишь подойдя к печи, она по-чувствовала, что там кто-то есть.
- Пришла уже, Любаня? Ну как, все в порядке?
- Ах, тетя Авдотья, лучше и не спрашивайте.
- А что, неужто отшили?
- Хуже! Ваня сказал, что даже пригрозили сообщить матерям. Молодые, мол, еще, зе-леные! Как за станком стоять или трактором управлять, так вполне взрослые, а как в армию, на фронт, так молодые.
- Ну, что ж, они правы, конечно. Молоды слишком наши мальчики, чтоб воевать.
- Да вы что, тетя Авдотья! А если потомки наши спросят: «Что ты делал, отец, когда война была?» А мы что ответим? В деревне сидели, землю пахали?
- Ну-ну, — улыбнулась Капелюшиха явно не своим словам Любы, — если бы некому было землю пахать, что бы солдатики наши ели?
И тут же на глаза ее навернулись слезы — вспомнила она сына своего, Ивана.
Капелюшиха, единственная из взрослых, была посвящена в эту тайну мальчишек, да и то после длительных уговоров Любы («Тетя Дотя, — так Люба шутя называла Капелюшиху, — свой человек. Она никогда никого не выдаст, и вообще ничего не скажет, если ее попро-сить»). А потому и начала Люба свободно говорить с ней о том, о чем с другими взрослыми говорить было строжайше запрещено.
- Но Ваня не такой, чтобы успокоиться после неудачи. Он своего обязательно добьет-ся, чего бы это ему ни стоило.
- Ну и чего же твой Ваня добился? — заинтересовалась Капелюшиха.
- Раз так, сказал тогда Ваня, раз они не хотят нас брать по-хорошему, мы сами добе-ремся до линии фронта... — и тут Люба почувствовала, что этого все-таки не следовало гово-рить даже Капелюшихе, которая при этих словах сразу же забеспокоилась. — Только я прошу вас, миленькая тетя Дотя, никому-никому не говорить об этом, — Люба соскочила с печи и, подбежав к сидевшей за столом Капелюшихе, обняла ее за шею. — А то Ваня после этого и знать меня не захочет...
- Я и вижу, ты на своего Ваню не надышишься. Уж не втюрилась ли ты в него, девка?
Люба покраснела от смущения и снова убежала на печку, откуда вскоре послышался ее звонкий голосок:
- Просто он очень милый и хороший мальчик. И добрый... очень.
Первой прибежала в школу к Галине Игнатьевне мать Славки Озорнова. Был месяц июнь. Занятия в школе кончились, но Галина Игнатьевна с Любимовым подводили еще итоги учебного года, убирали до сентября учебные пособия, чинили и ремонтировали, чтобы не копилось все до конца августа.
- Галинушка Игнатьевна, — еще с порога закричала Славкина мать, — Славки-то мово нету. Не иначе, как сбежал куда-то. Он у меня озорной, это есть, но из дому, вот уже шестнадцать лет, ни-ни. А тут вот второй день дома нету, — заплакала мать, утирая слезы кончиком платка. — Я совсем с ног сбилась, всю деревню обегала.
- Успокойся, Аннушка, может он где по соседям ходит...
- Какой по соседям, — махнула рукой Анна, — говорю же, всю деревню обегала.
Подошел Любимов, покусывая кончики усов.
- Да нет, я тоже согласен, что от Славки всего можно ожидать, но чтоб из дому... пря-мо не знаю, — Любимов взглянул на Галину Игнатьевну. Та лишь озабоченно покачивала головой.
В это время быстрым, размеренным шагом направлялся в школу и Макар. За ним се-менили, на ходу утирая слезы кончиками платков, мать Вани Бадейкина и мать Сережи Игнатова. У них было то же горе, что и у Анны Озорновой — пропали их сыновья.
- Галина Игнатьевна, Николай Ильич, — загремел председатель, — у нас мужики про-падают, а мы о том и не ведаем.
- Та-ак, — в изнеможении сел на стул Любимов. — Ну, теперь хоть одно точно из-вестно — они убежали. Не известно только, куда и сколько их было всего.
- Ты думаешь, они убежали?
- Да, Макар. Если одновременно исчезает, как минимум, трое мальчишек, что еще ос-тается предположить? Сдается мне, что это идея Славки Озорнова.
Озорнова только рукой махнула и тихо заплакала.
- Не верю я, что Славка мой из дому сбежал.
- Может они об чем говорили с вами перед этим? — Макар посмотрел сразу на трех женщин.
- Мой Сережка такой тихий всегда был, серьезный мальчик...
- Да и на Ваню я не могу пожаловаться. Иногда, правда, он чересчур упрямым бывает. — Мать Вани Бадейкина, казалось, из всех была самой спокойной. Впрочем, в их семье все умели сохранять спокойствие в самых трудных ситуациях. И Ваня здесь не являлся исключе-нием.
Любимов чаще всего смотрел именно на Бадейкину, поскольку к Ване у него было особое отношение. Это была даже больше, чем привязанность. Это была любовь и любовь взаимная. Но только сейчас Любимов понял, что он еще недостаточно хорошо изучил харак-тер Вани, да и у Вани, оказывается, были от него тайны. Значит, близкими друзьями они пока все же не стали.
Женщины так и не смогли вспомнить хоть что-нибудь, касающееся этого бегства. Правда, Сережина мать припомнила, как дня три назад неожиданно вошла в избу и заметила, как вздрогнул и нервно передернулся ее сын, быстро сунув под подушку какой-то узелок.
- Ну, вот и нашли мы в этом узелке ниточку, — улыбнулся Николай Ильич. — Раз был узелок, значит, был и «заговор», была и подготовка к побегу.
- Это и наше с вами упущение, Николай Ильич, — прошлась по классу взад и вперед Галина Игнатьевна. — Не доглядели за учениками.
- Я предлагаю, — поднялся Любимов, — если мальчишки сегодня до ночи не вернут-ся, идти в Калиновку и объявлять розыск.
- Правильно! — поддержал Макар.

31
Любимов ошибался, когда считал, что идея побега принадлежала Славке Озорнову. Он недооценил упорства в достижении цели своего любимого ученика Вани Бадейкина. Упорство и решительность в сочетании с холодным, рассудительным умом выгодно отличали Ваню среди сверстников и, несмотря на бесшабашность Славки Озорнова, несмотря на его талант заводилы, мальчишки в Тараскино, да и Славка, в том числе, признавали именно Ванино первенство, именно к нему тянулись больше всего, хотя он и не выделялся ни силой, ни статью.
Будучи хорошо осведомленным о делах на фронте, Ваня понимал, что война подходит к концу. Мысль, что он останется в стороне от этого, что он так и не окунется в настоящее военное полымя, не давала ему спокойно спать. Ваня втайне от всех ходил на сборно-командный пункт, но его начальник, строгий, колючий подполковник даже разговаривать не стал с ним, узнав, зачем он явился. Тогда Ваня сагитировал ближайших своих друзей идти вместе с ним. Не удержался Ваня и от того, чтобы посвятить в это дело Любу-ленинградку, взяв предварительно с нее слово обо всем — всем молчать. Так они вчетвером и ходили в Калиновку. Но снова Ивана постигла неудача. Хоть на этот раз строгий подполковник и принял юношей, но все логические доводы Ивана, все его философские размышления разбились о вежливый отказ:
- И слава богу, ребятки, что войны на вас не хватило. Матерям-то какое счастье — ви-деть ваши буйные головушки на плечах. Гораздо больше пользы от вас будет сейчас здесь, в тылу, нежели на фронте. Чтобы восстановить страну, нужны именно ваши молодые сильные мужские руки, ваш комсомольский задор. А пушечное мясо на данном этапе войны для нас уже слишком дорого.
Не помогли и уговоры Сережки и Славки. Вконец уставший подполковник попросту довольно грубо попросил их освободить кабинет, в противном случае, он сообщит обо всем этом матерям или, если они сейчас же не уйдут, их под конвоем отведут домой. Такой обиды не могли стерпеть молодые, легкоранимые сердца мальчишек. Едва сдержавшись, чтобы не наговорить дерзостей, они тотчас же направились на железнодорожную станцию.
И вот поезд уже второй день вез их все дальше на восток. Мерный стук колес навевал им мысли о доме, о том, что там сейчас творится и о том, что будет там, за линией фронта, и что они будут чувствовать, когда увидят живых немцев. В ожидании этого они крепко, аж ногти бледнели, сжимали кулаки (особенно Славка, у которого погиб на фронте старший брат). За окнами пролегали пыльные дороги, густые леса, редкие деревни и города.
Мальчишки вполне осознавали, что их наверняка уже хватились и ищут, а потому они старались держаться незаметно, тихо, не привлекая ничьего внимания, и передвигались пре-имущественно на товарняках. Воду набирали на станциях, а неприхотливой пищи, которую они захватили с собой, им должно хватить еще на пару дней. А потом? Потом они уже надея-лись попасть в армию, а там все устроится. В этом был один из самых главных просчетов мальчишек: никогда раньше не выезжавшие дальше Калиновки, они совершенно не пред-ставляли громадность расстояния, отделявшую их Тараскино от центра России, от линии фронта, а потому не могли они рассчитать и время, какое пробудут в пути.
- Зря мы все это затеяли, — не выдержал Славка. — Ничего из этого не выйдет. Нам же сказали в Калиновке...
- Кому не нравится, того держать не будем, — оборвал его Ваня.
Его нервозность объяснялась тем, что сам он начал осознавать свою горячность и преждевременность решения отправиться на фронт.
- Не нужно никогда жалеть о прошлом и укорять себя за то, что ты уже сделал. Все, что было — ушло бесповоротно, а пускать слезу — не для настоящих мужчин, — Сергей ре-шительно посмотрел в Славкины глаза.
- А по мне — эти дни пока самые лучшие в моей жизни, — Иван на секунду заду-мался и потом смело и счастливо посмотрел на товарищей. — Что я видел до этих пор? Пропыленный холм вблизи Тараскино? Речку Молчунью? Калиновку? Сытую, с блинами и чаем материнскую избу? Вам этого достаточно? Мне нет! Ребята, нам уже по шестнадцать лет. Наши сверстники с оружием в руках защищают родину. И даже гибнут, а мы еще даже не слышали звука выстрела, не нюхали даже, чем пахнет настоящий фронтовой порох, а уже плачем о том, что уехали от мамки. Это же ведь первое в нашей жизни самостоятельное решение, мужское решение. Да, нас могут не взять в Красную Армию, но ведь есть партизаны...
Иван почему-то запнулся и взглянул исподлобья на Сергея, интуитивно почувствовав, что тот хочет ему возразить. И, остуженный этой запинкой, уже гораздо тише Иван продолжал:
- Мне кажется, что если бы я сейчас увидел немца, я бы... я бы его собственными ру-ками задушил. Помните, Николай Ильич рассказывал: чаще всего Россия воевала с турками и с немцами. И не было более жестоких и кровопролитных войн, чем с турками и с немцами. Самые изощренные пытки, самые коварные и беспощадные люди — это турки и немцы. Ну, турки — ладно, они азиаты и еще далеки от цивилизации. Но немцы! Этого я не понимаю. И может быть поэтому особенно ненавижу их. Убивать людей только за то, что живут на земле — это безумие.
Казалось, очень много времени промчалось прежде, чем Славка с Сергеем пришли в себя. Первым опомнился Сергей.
- Я только боюсь — успеем ли? Ведь война кончается. Наша армия движется гораздо быстрее, чем эта улитка на колесах.
- Не знаю, — просто ответил Иван. — Должны бы успеть.
В это время шум на станции отвлек мальчишек и они чуть приоткрыли дверь теплуш-ки, в которой сидели.
Большая толпа народа с галдежом и решительностью гнала впереди себя почти маль-чишку, оборванного, взлохмаченного, чумазого, насмерть испуганного. Он ежесекундно ог-лядывался, путаясь в своих ногах и отклоняясь, когда была возможность, от непрестанных тумаков, сыпавшихся на него со всех сторон. Рассерженные, даже яростные лица решительно настроенных баб, иногда сдобренные захудалым, а то и дебилым мужичьим ликом, наседали на паренька и тот, устав, наконец, уклоняться и бежать, остановился и повернулся лицом к озверевшей толпе.
- Я те покажу красть! Ты у меня не возрадуешься.
- Свету белого не увидишь больше!
- Щенок паршивый! Люди кровь на фронте проливают, а этот ворует...
- Надо же, мешок украл с добром...
И вся эта жаждущая, алчущая, тычащая, рокочущая толпа переселенцев, беженцев, инвалидов, мешочников, спекулянтов поглотила паренька и уже никто (ни Иван, ни Сережа, ни Славка) не могли различить его чумазую фигурку среди этой массы тел.
И тут послышался заливающийся свисток милиционера, а вслед за ним тяжелые, на полную ступню, шаги бегущего сержанта и женщины в железнодорожной форме, начальни-цы станции. Толпа замолкла и расступилась. Кто-то завыл: «Убили, убили!» — кто-то всхлипнул, кто-то безнадежно вздохнул и шепот: «Убили, убили!» — распространился по всей толпе. Толпа образовала в центре большое пространство, посреди которого на земле ле-жал неподвижно забитый до смерти чумазый паренек.
- Фашисты, настоящие фашисты, — слезы выступили на глазах у начальницы стан-ции, пробившейся вместе с милиционером в центр толпы и склонившейся над мальчишкой. — Что же он вам сделал такое? Изверги! Ведь он же еще почти ребенок.
Бабы завсхлипывали, иные перекрестились, мужики стояли, понурив головы. Мили-ционер растерянно смотрел по сторонам, не зная, что предпринять.
Широко раскрытыми глазами смотрели друзья на все происходящее, не понимая по-добной жестокости и удивляясь ей необыкновенно.

32
Шестой день везли колеса поездов трех друзей на запад, поближе к линии фронта. Из-можденные, уставшие лица, опустевшие узелки, в которых еще пару дней назад лежали хар-чи, почти абсолютное безденежье и неуемная жажда увидеть своими глазами хоть одного живого фашиста — все это совмещалось в ребятах в этот момент, не давало им покоя. И не знали они, что, обгоняя все поезда, бежало по проводам сообщение о том, что разыскиваются трое шестнадцати летних подростков, бежавших из дому предположительно на фронт. При-меты прилагались. А поскольку самой быстрой дорогой на фронт была дорога железная, то милиция и служащие всех станций и полустанков по прибытии каждого восточного поезда внимательно шарили глазами по каждой более или менее подходящей фигурке. Мальчишки же, поскольку отъехали от дома довольно далеко, отбросили всякую осторожность и чувст-вовали себя свободно. А тут еще подсел к ним возвращавшийся после отпуска на фронт заго-релый, коренастый сержант лет тридцати с орденом Красного Знамени на груди. Почувство-вав на себе жадные мальчишеские взгляды, сержант заговорил первым:
- Что, землячки, уставились? Уж не махорочки ли хотите? — улыбнулся солдат.
- И махорки тоже, — неизвестно зачем, брякнул Славка.
- Ну что ж, можем и по «козьей ножке» на брата, — сержант полез в вещмешок, доста-вая кисет и четвертинку газетного листа. — Махорочка у меня знатная, вся рота ею корми-лась.
Сержант разорвал газету на четыре равные части и на каждую четвертушку насыпал узкую полоску крупной, здорово пахнущей махорки, мгновенно защекотавшей непривычные к табаку мальчишеские ноздри.
- Оставьте махорку для вашей роты — там она нужней, — Иван кончиками пальцев дотронулся до колен солдата. А мы без нее не умрем.
- Ну что вы, земляки... Как хотите, — сержант уже склеил себе слюной «козью ножку» и начал ссыпать оставшуюся махорку обратно в кисет.
- А я бы курнул, — робко произнес Славка и несмело потянулся рукой к еще неубран-ной самокрутке.
- Вот это по-нашенски, по-мужски, — засмеялся солдат и хлопнул Славку по плечу.
Он поднес огонек зажигалки Славке, закурил сам. Запахло терпким дымом. Славка тут же закашлялся и, нагнувшись вниз, чтобы откашляться, почувствовал легкое головокружение. Но самокрутку не бросил.
- Вот это по-мужски, по-солдатски, — снова засмеялся сержант, а Иван с Сергеем строго и недовольно посмотрели на своего товарища.
Несколько минут все молчали, впитывая в себя махорочный запах. Затем снова заго-ворил солдат:
- Куда едем, земляки?
- А вы, наверное, на фронт возвращаетесь? — упредив друзей, вопросом на вопрос от-ветил Иван.
- Да вот, фрицев надо же кому-то добивать...
- А кто такие «фрицы»? — спросил Сергей.
- Ну-у, земляки! Фриц — он и есть самый, что ни на есть, фашист. Я вот к матушке с сестрой ездил в Астрахань. В отпуск, значит. А теперича назад, в свой полк.
- Дядь, а за что вам орден дали? — Славка сидел красный от нескольких затяжек. Даже языком, к его удивлению, он стал плохо владеть.
- Слушай, племянничек, брось-ка самокрутку, — он вынул ее из Славкиного рта и бросил на пол, растерев сапогом. — На первый раз хватит. И не называй меня дядей. Понял, земляк? А орден мне дали по ошибке — сосед справа танк подстрелил, а подумали, что это сделал я. Ну и... наградили.
Сержант совершенно спокойно выдержал на себе удивленно-недоверчивые взгляды мальчишек, выпустил изо рта несколько колец дыма и лишь затем улыбнулся.
- А вообще было дело... под Полтавой.
- Полтава — это где? — шепотом спросил Славка у всезнающего Сережки.
- Это на Украине, — также шепотом ответил тот.
- Вообще-то — это у Пушкина, — сказал сержант. — Но это не так важно. Я ведь до войны в пединституте учился, учителем хотел стать... Вот таких, как вы, учить... A-а, живы будем не помрем, — махнул рукой сержант.
Внезапно поезд стал сбавлять скорость и вскоре остановился совсем. Пассажиры прильнули к окнам: там, через переезд, по пыльной проселочной дороге шла большая колон-на военных в странной форме мышиного цвета. Некоторое время все молча присматривались, а затем по вагону пронесся, подобно летнему ветерку, шепоток: «Немцев ведут! Пленных немцев ведут!» Многие высыпали из вагонов наружу, чтобы поближе рассмотреть вражеских солдат. Иван, Сергей и Славка молча переглянулись и тут же все трое встали и, расталкивая остальных, наступая на ноги, задевая мешки и кошелки, бросились к выходу. Спрыгнув на землю, они побежали к дороге и, работая локтями, пробрались в первый ряд. Зрелище ясно предстало перед их глазами, но то, что они увидели, казалось им неправдоподобным. Длинная, на несколько сот метров растянувшаяся колонна военнопленных под охраной двух взводов советских солдат медленно двигалась, глотая пыль, уже несколько дней. Мундиры многих фашистов пооборвались, лица заросли щетиной, сутулые, усталые фигуры, изможденные, безразличные лица, стоптавшиеся, запылившиеся, собравшиеся в гармошку сапоги, пилотки, повернутые набок, надвинутые на лоб, а то и вовсе отсутствующие. Но главное — глаза. Запуганные, наглые, безразличные, беспокойные, трусливые, заискивающие, злые, беспощадные, холодные, мглистые, затуманенные — они четко выражали то, что было припрятано в сердцах и душах их владельцев. В основном, только глаза и оставались самой живой, самой красноречивой частью их тела. И все же, вся эта масса оборванных, голодных, изможденных людей вызывала более жалость, чем ненависть — ведь вот они, наши враги, фашисты, которые убивали, жгли, грабили, насиловали. Быть может, этот низкорослый, или тот, широкозадый, а может тот, в разорванной гимнастерке, стрелял в моего отца, брата, сына, мужа... Но вот уже какая-то сердобольная старуха бросила в толпу пленных полбуханки хлеба, еще кто-то сухари, даже печеную картошку...
«Вот они — фашисты, фа-шис-ты! Это они ворвались на нашу землю голодными вол-ками, а теперь идут, похожие на затравленных зайцев. А им еще хлеб бросают, — на лице Ивана выразилась брезгливость. — Да их душить нужно, убивать... Убивать!.. А смог ли бы я сейчас наброситься на кого-нибудь из этих... и убить его? Смог ли бы?» И тут Ивану живо представилась картина, как на одной из станций разъяренная толпа людей окружила чумазого паренька и срывала на нем всю накопившуюся за годы войны и голода, и страха, злость и как потом кто-то завыл: «Убили!», а железнодорожница закричала: «Фашисты, настоящие фашисты». Кулаки Ивана непроизвольно, сами собой, разжались, «Нет, наверное, не смог бы я убить его», — пронеслось в мыслях Ивана.
Словно примагниченные стояли все на тех же местах еще долго, хотя от колонны фа-шистов даже пыль улеглась.
Загадочная русская душа! Уже поезд, загудев, тронулся, но лишь немногие, как бы проснувшись, побежали к поезду, на ходу цепляясь за поручни вагонов. Одними из послед-них опомнились наши мальчишки. Совсем уж было собравшись бежать за поездом, они уви-дели внезапно выросшего перед собой огромного роста мужчину в форме железнодорожника.
- Здорово, ребятки. Вам привет из Тараскино.
- От кого? — вырвалось у Славки.
- От мамаш, естественно.
- Это к нам отношения не имеет, — Сережа хотел было обойти железнодорожника, но тот схватил его за руку.
- Э-э, нет, ребятки. К вам это имеет самое прямое отношение. Приметы — вещь инте-ресная. Пройдемте-ка!
И не имея уже ни сил, ни желания ехать дальше, на фронт, ребята последовали за же-лезнодорожником.

33
Освободительный порыв Красной Армии докатился до Черновцов, до Буковины.
Майор Федор Тищенко был удивлен, как быстро его ребята возвратились назад. Всего каких-то двадцать пять минут тому он послал младших сержантов Еремина и Костенко на «добычу языка», а они уже возвращаются, волоча под руки еле державшегося на ногах ма-ленького щуплого мужичка. Тот жалобно о чем-то скулил и держался за нос. Войдя в дом, где расположился со своим штабом Тищенко, солдаты отпустили пленника и стали по стойке смирно.
- Вот, товарищ майор, доставили, — доложил Еремин.
- Это что такое? — Федор с любопытством осматривал престранный экземпляр, дер-жавший что-то под мышкой и едва стоявший на ногах с явной дрожью под коленками.
- Да он же пьян!
- Нияк нет, товарыш майор, — заступился за пленника Костенко. — Выйшлы мы цэ з Мыкытою на поимку языка, дывымось...
- Подожди, — перебил товарища Еремин. — Дай лучше я расскажу... Значит, идем мы с Костенкой по околице. И тут совершенно неожиданно нам навстречу вот он, — Еремин кивнул на пленного. — Согласитесь, товарищ майор, личность вполне подозрительная, да еще и будто крадется. Я ему: «Стой! Руки вверх!» Он остановился и поднял одну руку, а вто-рой придерживает что-то продолговатое под мышкой...
- И тут я пытаю: «Хто такый?» — снова вставил фразу Костенко.
- Да, а он отвечает: «Гитлер». «Кто-кто?» — уже вдвоем переспрашиваем мы. А он, жидовская морда, будто издевается: «Адольф Гитлер», — говорит.
- Ну, я й нэ выдержав и трохы йому нюх намяв, — словно извиняясь, развел руками Костенко.
- А он сразу оружие и выпустил. Мы присмотрелись, а это дудка...
- Так, понятно. Вы свободны. Можете выполнять поставленное вам ранее задание, то-варищи младшие сержанты, — отпустил Тищенко приятелей.
Обойдя пленного вокруг, он, наконец, пригласил того сесть на табурет, а сам устроил-ся напротив на стуле, повернув спинку вперед.
- Так все-таки, кто вы такой?
- Так я ж и кажу — Гитлер Адольф, флейтист, — всхлипнул тот. — Солист местной филармонии.
- Флейтист, говоришь? А ну-ка, сыграй.
- Нэ можу, товарыш майор. Ваши солдаты зломалы мэни струмэнт. Та и настрою нэма. Пэрэпугався я...
- Чего ж перепугался, если не шпион, не фашист...
- Побойтесь бога, дэ ж вы бачилы фашистов серед евреев.
- Тогда зачем же вы носите такое имя.
- А шо делать? И дид мой був Гитлером, и батько мий, и я. Уси мы Гитлеры. Я и в гет-то попав, як Гитлер, шоб йому кысло стало, — музыкант говорил очень забавно, нараспев, на местном буковинском диалекте. — Насылу выжив.
- Ну, так перемените фамилию.
- Нэ знаю... Вона ж наша... Увэсь наш род — Гитлеры. Може и той... фашист клятый, тоже буковыньскый еврей.
Тищенко рассмеялся.
- Да нет, наверное, все-таки тот Адольф Гитлер не буковинский еврей.
Адольф Гитлер пожал плечами и, словно врач, внимательно осматривал и ощупывал свою флейту. Наконец, лицо его просветлело.
- Пане майор, а струмэнт мий усэ ж такы цилый. Хочете, заграю?
- Конечно, хочу, — Федор встал, развернул стул и снова сел, откинувшись на спинку, и приготовился слушать.
Через мгновение зазвучала волшебная музыка флейты.

34
1944-й год. Переворотный год в европейской истории и в судьбах всего человечества. Фашизм трещал по швам. Еще совсем недавно благопышущее дитя человеческого сума-сбродства и извращения захирело, подхватило острейшее воспаление всего организма, начало отхаркиваться кровью.
В Италии был казнен Бенито Муссолини, главарь одного из старейших фашистских режимов. Народ Италии повернул колесо военной истории вспять и объявил войну третьему рейху, который тем самым потерял своего самого верного и надежного союзника. Зародив-шееся еще в самом начале мировой войны, в этот год особенно широкий размах в этой стране приобрело партизанское движение, уничтожавшее на корню малейшее воспоминание о фашизме. Как знать, куда бы все повернулось, если бы на помощь итальянцам не пришел союзный России англо-американский десант.
Разорвали стальные цепи фашистских вассалов Хорти и Цанкова народы Венгрии и Болгарии. В Польше и Словакии, почти стертых с лица земли, вспыхнули национальные восстания, пусть и потерпевшие поражения, но доказавшие, что народ в этих странах жив, что он не хочет покоряться злому року в лице черной свастики и коричневых рубашек, что он борется за свободу и жаждет победы, до которой осталось совсем немного.
Вся Европа заполыхала огнем освобождения. Свинцовые тучи рабства сменились лег-кими облаками свободы. Вернула свою независимость Австрия. Снова объединилась Чехо-словакия. Отразила семь фашистских наступлений по всему фронту Югославская народная армия, начав свое решающее контрнаступление, приведшее к полному очищению от захват-чиков страны и к разгрому хорватского фашистского режима усташей во главе с близким другом итальянского дуЧё Анте Павеличем, убийцей почти миллиона югославов. Сверг про-фашистский режим маршала Антонеску народ Румынии. Вышла из войны Финляндия.
Наконец, 6 июня 1944 года союзниками в Европе был открыт второй фронт. Многие рядовые американцы и англичане с восторгом восприняли известие об этом и в порыве осво-бождения, с упоением и энтузиазмом обрушили на голову Гитлера накопившуюся злость и ненависть.
Да и сама Германия стала похожей на вспугнутый, переполошенный улей. Летом 1944 года было совершено еще одно (и вновь неудавшееся) покушение на Гитлера, со всей свире-постью обрушившего машину гестапо на его участников. За спиной фюрера остальные вожди рейха вели тайные переговоры с американцами о дальнейшей своей судьбе. Ежемесячно, с молниеносной быстротой производились перестановки в гитлеровской армии, имевшие своей целью остановить безудержный наступательный порыв Красной Армии. Для самого Гитлера в разных местах и в разных странах сооружались бункеры, где бы он мог укрыться от неминуемого возмездия истории.
Но ничто уже не могло спасти и его, Гитлера, и фашизм. Не могло спасти потому, что против них поднялась самая могущественная сила — свободолюбивый дух русского народа, никогда никому не покорявшийся.
1944 год вошел в историю второй мировой войны и как год десяти решающих ударов Советской Армии, окончательно сломавших хребет немецкому фашизму. Территория Совет-ского Союза была очищена от врага полностью, западная граница СССР была восстановлена на всем ее протяжении, военные действия были перенесены в оккупированные Германией страны. Одновременно в России началось восстановление разрушенного войной хозяйства, постепенно жизнь начала входить в прежнее русло.
На смену решающему 1944-му пришел победный 1945-й. Даже ярый антикоммунист премьер-министр Великобритании Уинстон Черчилль, который, впрочем, имел одну замеча-тельную черту характера: он был здравым и умным (одним из умнейших в мире в XX веке) политиком, — не смог удержаться от того, чтобы, все в том же порыве скорого освобождения от фашистской чумы, не написать по случаю дня Советской Армии такие строки: «Красная Армия празднует свою 27-ю годовщину под аккомпанемент непрерывных побед, которые завоевали безграничное восхищение ее союзников и решили участь германского милитаризма. Будущие поколения будут считать себя в долгу перед Красной Армией столь же безоговорочно, как и мы, которым довелось быть свидетелями этих великолепных подвигов».
И самым закономерным итогом всего этого, невиданного еще доселе, беспощадного истребления миллионов человеческих жизней явилось подписание в ночь с 8 на 9 мая 1945 года акта о полной и безоговорочной капитуляции фашистской Германии. Звездным же ча-сом этого великого триумфа русского оружия стал незабываемый Парад Победы, состояв-шийся 24 июня 1945 года на Красной площади, у седых стен московского Кремля.

35
Алексей Рябский вот уже полгода работал в Дудинке в управлении железной дороги. В его задачу сначала входило приносить уголь и топить две имевшиеся на товарной станции печки. Как выяснилось, там работали как заключенные, так и вольнонаемные. Причем, по-следними были, как правило, девушки. На основании первых впечатлений Рябский пришел к выводу, что между заключенными и вольнонаемными существовали не только служебные контакты, но и более тесные связи. Место было доходным: позволяло воровать не только консервы и муку, но даже шелковые чулки, пудру и одеколон. И Алексей имел от этого свою выгоду — ведь он получал от служащих ворованные продукты, а значит, какая-то часть пере-падала и ему. Впрочем, через два месяца его перевели в служащие. Его работа теперь заклю-чалась в том, чтобы следить за погрузкой и выгрузкой вагонов и точно фиксировать время начала погрузки-разгрузки и ее конца. Ему постоянно нужно было оповещать дежурного диспетчера о ходе работ.
Эта была та желанная отдушина от непосильного бремени заключения, которая впер-вые за пять лет позволила Алексею снова почувствовать себя человеком.
В этот день Алексей принял несколько вагонов, груженных техническим материалом. До начала навигации оставалось всего несколько недель и все старались освободить склады, готовя их к приему новых грузов с «большой земли».
- Поторапливайтесь, поторапливайтесь, — прикрикнул Алексей на рабочих. — Ва-гоны нужны мне для состава, формируемого для Норильска.
Чтобы не терять времени зря, он позвонил дежурному диспетчеру в транспортный от-дел и попросил его выслать за вагонами паровоз. Паровоз подъехал уже через несколько ми-нут. Машинист высунулся из окна и, размахивая грязной шапкой, закричал во все горло:
- Братцы, подписан мир! Немцы капитулировали!
Словно гонимый ветром огонь, эта весть быстро разнеслась по всему порту. Работа остановилась. Заключенные двинулись в сторону выхода из порта. Массы народа стекались со всех сторон. Конвоиры не знали, что делать. Впервые слово «мир» объединяло всех: и зэков, и вольных, и, на какое-то время, даже охранников. Все кричали:
- Мир! Мир!
- Ведите нас в лагерь, сегодня праздник. Нельзя работать в такой день! — уже коман-довал не конвой, а подконвойные.
Офицеры им отвечали, что они на этот счет не получали никаких инструкций.
- Какие инструкции?! Мир!! Ведите нас в зону!
Масса вырвалась наружу. Конвой никого не останавливал и не пересчитывал, как обычно. Все дружно шагали в лагерь: зэки, а рядом с ними и вперемежку солдаты, повесив-шие автоматы на плечо. Первый раз конвоиры не кричали на заключенных, не ругали их. Слово МИР соединило человеческие сердца.
Когда «портовики» подошли к зоне, они увидели ту же картину, что и на выходе из порта: ворота были открыты настежь. Никакой переклички не было. Конвоиры, даже не до-жидаясь, пока все войдут, сразу же направлялись в свою казарму. Заключенные (и политиче-ские, и уголовники), встречаясь в зоне с друзьями, пожимали друг другу руки и обнимались, радуясь, что страшная война закончилась.
- Теперь все мы скоро отправимся по домам.
- Конечно, будет амнистия и все мы вернемся к своим семьям.
- Да, если у кого еще осталась семья. Моих уничтожили фашисты.
И только один голос, тут же утонувший в эйфории восклицаний, пытался отрезвить остальных:
- Наивные вы мои! Все на свете меняется, только ГУЛАГ остается!
Тут появился начальник Норильлага полковник Воронов, в парадной форме и сам сияющий. Взойдя на небольшое возвышение, он поднял руку, успокаивая возбужденную толпу.
- Товарищи! Да, да, товарищи, я не оговорился. Все вы наши товарищи, только вре-менно изолированные... Теперь, когда Гитлер разбит и Советская Армия победила, советское правительство во главе с великим продолжателем дела Ленина товарищем Сталиным не за-будет, как вы во время войны хорошо работали и тем самым помогли уничтожить оккупан-тов. Могу вас заверить, что все вы, независимо от полученных сроков, будете амнистирова-ны. Разумеется, всех сразу домой не отпустят, но от наказаний и повинностей вы будете ос-вобождены.
Все были счастливы. С удовлетворением разошлись по своим баракам. Когда же на ужин снова разливали обычную, опротивевшую до невозможности баланду, многие тут же опустились с небес на землю:
- Сегодня эти собаки могли бы приготовить и что-нибудь получше.

36
Казалось, все Тараскино пересилилось в Калиновку. Да и только ли Тараскино? Пыль столбом стояла на всех дорогах, ведущих в райцентр. Каждая женщина (мать, жена, сестра, дочь, невеста) спешила поскорее добраться до железнодорожной станции и там ждать — день, два, неделю, сколько понадобится, лишь бы дождаться своего любимого, желанного, единственного, родного, своего мальчика или брата. В это время забывались все обиды и ос-корбления, нанесенные ранее, все горести и несчастия, пережитые прежде, все ссоры и руга-ни, синяки и мозоли, добытые дотоле. В это время забывалось всё, ибо наступил час, в корне и бесповоротно разграничивающий время и мир на две неравные половины — на то, что бы-ло тогда (до войны), и то, что есть теперь (после победы). Но «теперь» еще почти ничего не было, так как жизнь начиналась заново. И всем казалось, что начинается жизнь какая-то дру-гая, совсем не похожая на ту бывшую, довоенную. Сейчас людям разрешалось все, ибо при-шла Победа. На которую надеялись, в которой все были уверены, которую ждали.
Потянулись долгие эшелоны с Запада, везущие в себе Победителей — таких разных, ибо все они люди, и таких похожих, ибо все они дети одной матери-Родины. При подходе очередного вагона на перрон высыпала необъятная толпа встречающих в юбках и платьях, в платках и косынках, в кофтах и душегрейках, которые явно подавляли своей массой и напо-ристостью тех, кто был в штанах, а порой в бороде и усах. Еще с движущихся эшелонов вы-крикивались имена и обладатели этих имен устремлялись к вагонам, желая первыми встре-тить своего Победителя.
Пришли сюда, однако, и те, ожидание которых в черную годину войны омрачилось короткой похоронкой, принесенной почтальоном. Но и они в такой день имели право на ра-дость — ведь это была и их Победа, ведь кровью и их мужей или сыновей окрашена свобода милой Отчизны. Имели право они и на тайное ожидание — чего не бывает на этом свете: вдруг ошиблась война, вдруг жизнь перехитрила смерть и вдруг, назло всем несчастьям и смертям, их горячо любимый человек спрыгнет с вагонной подножки, подбежит к ним, об-нимет их и скажет, жизнерадостно улыбаясь: «Ну, здравствуйте, вот и я!»
- Степанида! Макар! — зычный бас Виктора Чулымова, казалось, заглушил гудок па-ровоза.
В следующий момент грузное тело Чулымова оказалось на земле и он бегом, продира-ясь сквозь толпу незнакомцев и земляков, машинально отвечая на их приветствия и пожимая им руки, приблизился к своим родным. И вот уже огромные объятия его сразу захватили же-ну, брата и трех чулымовских пацанят.
- Ребята, как я рад вас снова видеть. А где же мать, Прасковея?
- Неможется матери. После смерти отца болеет часто. И Прасковья с ней осталась, — Макар смотрел на брата и не узнавал его — казалось, костлявая рука войны совсем не трону-ла старшего Чулымова. Он потучнел, лицо заплыло жиром, оставив лишь узкую щелку для глаз. Нетуго затянутый ремень лишь подчеркивал обрюзгшие его мощи. И если бы не медаль «За взятие Будапешта» на мощной груди Чулымова да ефрейторские погоны, которые, как медаль, лишь оттеняли его могучую фигуру, можно было бы подумать, что он вернулся не оттуда, где гибли люди и полыхали города и целые страны, а, скажем, с Черноморского побережья, где щедрое солнце, целебный воздух и живительное море так благотворно сказались на его телесах.
- Прости, Виктор. Мне ведь нужно и других тараскинцев встречать. Я ж не просто Чу-лымов, я — председатель колхоза «Красный сибиряк».
- Валяй, председатель, встречай, коли душа зовет. Так уж и быть, не обижусь, — Вик-тор ощерил свои крепкие желтые зубы.
- Гляди-ка, Степанида, и мы, Чулымовы, в люди выбиваемся, а? — Виктор с некото-рой завистью посмотрел вслед младшему брату, а потом нагнулся к сыновьям:
- Ну, как вы тут без меня, обормоты, росли?
Но тут старший, Сергей, не сказав отцу ни слова, вырвался из его объятий и побежал догонять дядю Макара.
- Куда, пострел, а батька?..
Радостно улыбаясь, обнял жену Максим Иванович Авдюшин. Война окончательно по-серебрила его голову. Не веря своим глазам, Вера Григорьевна слегка отстранила мужа, гля-нула сначала в его быстрые, карие глаза, затем на его запыленное кузницей и войною лицо, на его грудь, где выделялся орден Красной Звезды и медали «За отвагу» и Суворова, и при-жалась к нему крепко-крепко, словно хотела вся втиснуться в этого родного ей человека.
- Ну что, Ванюша, не видно папки? — мать Вани Бадейкина вертела головой и пыта-лась глазами, полными слез и горя, среди этой всеобщей радости и веселья отыскать знако-мое и близкое ей лицо. Иван искренне желал увидеть отца живым и невредимым (даже пус-кай он будет калекой) и становился на цыпочки, чтобы хоть немного быть выше остальных, чтобы увидеть, приближается ли к ним отец. Но отца не было видно и Ваня, не стыдясь своих слез, плакал.
- Гляди, гляди, никак Наталья Кедрина? — толкнул в бок Степаниду Виктор Чулы-мов. Он уже успел накоротке переговорить со своими и теперь зорким глазом перебирал ряды односельчан. — Да ты никак тоже кого встречаешь, Наталья? Неужто Ефима? — Чулымов заметил злые огоньки в посмотревших на него глазах Натальи и это еще больше его раззадорило. — Это тебе нужно баб поспрошать, может он где-нибудь у них под юбкой...
Тут Чулымов даже осекся от крепкого и неожиданного тумака жены.
- Ты чё, баба, сдурела?
- Ты вон, лучше, туда погляди.
Виктор повернулся в ту сторону, куда глазами указала Степанида. Там, выпрыгнув из вагона, медленно шел, жадно рассекая глазами толпу, старший сержант Ефим Кедрин, чья грудь, казалось, испускала не меньше света, чем это щедрое солнце — и блеск этот исходил от трех орденов Славы, ордена Красного Знамени, ордена Красной Звезды и двух медалей «За отвагу».
- Ефим!!! — еще долго в воздухе носился отзвук этого имени, заставивший вздрогнуть не одно исстрадавшееся сердце и солдат, и солдаток. Наталья, ничего не видевшая перед со-бой, бросилась к мужу. И люди молча расступились перед ней.
Да, это была одна из ошибок войны — пропавший без вести солдат вернулся на роди-ну в блеске своей славы, вернулся героем. Тараскинцы с завистью и гордостью за своего зем-ляка следили за этой встречей. В этот час они забыли о насмешках и передрязгах, об издева-тельствах и угрозах, в этот час они забыли (навсегда!) о том, что это кулаций сын — все это осталось там, за огненной чертой. Сейчас он был для них таким же, как и все — Героем-Победителем. Победителем дважды — ведь одна из его побед, была над собой, над своей судьбой, над тараскинцами, а другая — победа над черной безвестностью, победа над тем, что в военных сообщениях обозначалось коротко, всего тремя словами: пропал без вести.
- Ну, здравствуй, Ефим. С возвращением, герой, — Макар протянул Ефиму свою большую, сухую от постоянной работы ладонь.
- Здорово, председатель! — обнимая левой рукой плачущую, уткнувшуюся ему в пле-чо Наталью, правой он пожал руку Макару.
- Ефим, я верил, что ты вернешься. Ведь ты должен был доказать, что ты прав, — Лю-бимов обнял и похлопал по спине своего друга.
- Спасибо, Коля. Я тоже рад, что вернулся. Наталья писала, что ты все интересовался обо мне. Спасибо!
- Эй, Люба! Николай! Любимов! — Любимов даже растерялся, что зовут именно его. Но кто же это — голос незнакомый, с хрипотцей, по всей видимости, надорванный от посто-янного крика. И тут он увидел, как, раздвигая толпу, к нему подбирается веселый блондин в офицерской фуражке и погонах майора. Да это же Федор Тищенко, его старинный друг.
- Федор! Тиша! — бросился к нему Любимов.
- Коля! — друзья обнялись и поцеловали друг друга в щетинистые, давно не бритые щеки.
- Какими судьбами, Федор?
- Да в Хабаровск я еду. Мои ведь туда эвакуировались. А тут смотрю — ты или не ты.
- Вот счастье-то! Живой, чертяка. Ух ты, где ж ты Звезду Героя отхватил? — Любимов восхищенно смотрел на друга.
- А! Да твой же город освобождал. При форсировании Днепра.
- Правда? Ну, обязательно съезжу туда, посмотрю, может, ты там камня на камне не оставил и Звезду тебе зря дали.
Друзья рассмеялись и снова обнялись.
- Вот так встреча. А я ведь к тебе еще до войны собирался приехать.
- Так остановись на пару дней сейчас.
- Правда? А ведь и верно, случай-то какой. Ну ладно, Люба, встречай гостя!

37
Народные гуляния — лучшее выражение общенационального праздника души. В та-кие дни даже хмурый человек преображается, и пускай душа его противится, но тело страст-но поддается всеобщему порыву радости и веселья. А радоваться и веселиться было от чего — сломлен хребет фашизму, одному из порождений цивилизованного человеческого ума, хотевшего обратиться к прошлому, но в соответствии со своим больным воображением — к инквизиции, к кострам и пыткам, к убийствам и повиновению.
Радовались все. Радовалось всё. И птицы, щебечущие в прозрачно-лазоревой глубине. И лес, распростерший свои тела-древа, воркующий своими бархатно-зелеными устами. И река, несущая свои темно-прохладные воды, извиваясь и изгибаясь, позванивая и шумя водя-ным потоком по обглоданным и, кажется, неподвижным каменьям. И воздух, насыщая землю пьянящим ароматом лета и цветенья. И люди, совершившие этот праздник.
Второй Белорусский братался с Третьим Украинским. Четвертый Украинский братал-ся с Первым Прибалтийским. Пехота браталась с артиллерией, танкисты с летчиками, разведчики с саперами. Считались ордена и медали, подсчитывались раны. И всем было хорошо, всем было весело и грустно. Грустно за тех, кто не дожил до этого дня.

38
Три дня пролетело, как один миг. Вроде и не было этой встречи, вроде и не было вос-поминаний и тревожных рассказов о войне и мире, мечтаний о будущем. Тищенко сидел за столиком на кухне и, глядя в зеркальце, намыливал щеки перед бритьем.
- Да, Люба, будто и не было жизни. Так, проскрипело, прожужжало, закрутилось вих-рем, смотришь, уже и волосы седые.
- И не говори, Федор. Почти десять лет с тобой не виделись. Сколько за это время все-го переменилось. Жизнь такой бешеной стала, даже дни рождения считать не успеваешь.
Любимов мыл и вытирал около рукомойника тарелки и ложки с вилками.
- Да и в личной жизни, как говорится, мы с тобой друзья, а, Коль? — прохладное лез-вие бритвы коснулось бронзовой щеки Тищенко, оставляя после себя гладкий след. — По-стой, Люба! Ты вот о днях рождения. Сколько ж это тебе? Ба, да в этом году уже тридцать. Ну, уж совсем зрелый муж.
- И не говори, — Любимов улыбнулся. — Уж совсем созрел. Как никогда.
- Погоди! Какое сегодня число?
- Четвертое, вроде бы.
- Верно ведь. Четвертое июня. Э-э, нет, брат, шалишь. Хочешь невинным остаться?
- Ты о чем, Тиша?
- Что, в самом деле не вспоминаешь? — Тищенко удивленно повернул голову к сво-ему другу.
- Нет, а что, собственно... — и тут лицо Любимова вытянулось, он поставил тарелку на полку и подошел к Федору.
- То-то же, удовлетворенно заметил тот. — Ну что ж, придется еше на день отложить отъезд. Не могу же я, в самом деле, уехать в день рождения друга, не отметив его. Ну-ка, дай мне умыться, — Тищенко подошел к рукомойнику.
Уверенной походкой Федор направился к дому Кедриных. За эти три дня он успел присмотреться к односельчанам Любимова и, с детства обладая наблюдательностью, Тищен-ко успел заметить, что какое-то внутреннее влечение притягивало друг к другу Кедрина и Любимова. Ни с кем так много не говорил Любимов за эти три дня, как с Ефимом. Ну конеч-но, если не брать в расчет самого Федора. Да к тому же и повод сейчас был идти именно только к Кедрину.
Зачуяв приближение постороннего, сердито залаял пес во дворе. Тищенко остановился у калитки и стал ждать, пока кто-нибудь не появится на крыльце. Ждать пришлось недолго — вскоре из открытой двери избы вышла Наталья в удивительно шедшем ей сине-красном платье, делавшем ее походку прямо воздушной.
- Перестань, Шарик, — она успокоила пса и подошла к калитке.
- Здравствуй, хозяйка. Ефим дома?
- Дома, дома. Входите, Федор Романович.
Тищенко шел по с любовью посыпанной песком дорожке.
Навстречу ему уже торопился сам Ефим.
- Что, товарищ майор, проститься зашли? — Ефим протянул руку для приветствия.
- Да нет, сержант, по техническим причинам отъезд пришлось отложить.
- Что так?
- Причина весьма уважительная, — улыбнулся Тищенко. — У моего друга, Любимова, день рождения. Тридцатник мужику стукнуло.
- Правда? Вот новость! Что же он молчал, — Ефим тут же свернул в чулан, откуда вернулся с двумя бутылками водки.
- Да ведь какие у нынешней жизни повороты. Замотался человек, забыл.
- И то верно. Наташа, я думаю, ради такого события можно и корчму нашу пожертво-вать, а?
- Не убрано там...
- Зачем корчму, сержант. Смотри, погода какая. Все дышит, все поет, все живет. Если позволишь, плошадь перед корчмой мы вот арендуем.
- О чем речь, Федор Романович.
Всеобщая великая радость как-то необычайно сплотила людей. Каждый желал друго-му только добра. Не мудрено, что услышав о юбилее учителя, ставшего родным и близким для многих тараскинцев, почти вся деревня собралась в тот день у корчмы Ефима Кедрина. Угощение собрали со многих домов. По воле судьбы этот день стал для тараскинцев настоя-щим праздником победы, который они собирались отметить все вместе.
- Эх, сейчас бы Ивана сюда, Капелюха, — кто-то вслух пожалел о том, что деревен-ский заводила и лоботряс, гармонист и балагур остался где-то на неведомом поле брани.
Услыхав это имя, Тищенко вздрогнул, как бы что-то припоминая, но не решался сразу спросить об этом кого-нибудь, а потом, увлекшись своими новыми обязанностями, и вовсе забыл об этом.
- Наташа, заведи-ка нам патефон, — шепнул на ухо жене Ефим, который добровольно взял на себя роль устроителя этого празднества.
- Ну вот, совсем другой снаряд, — услышав первые звуки патефона, кто-то довольно потер ладони.
- Как, Ефим Карпович, всё ли на столе, все ли за столом?
Тищенко сидел по правую руку Любимова и молча следил
за всей процедурой приготовления.
- Вроде все, Федор Романович, — хозяйским глазом окинул Ефим столы, поставлен-ные буквой «т».
- Товарищи! — Тищенко поднялся и постучал вилкой о стакан. — Я прошу тишины.
Понемногу все успокоились и повернули свои лица к говорившему.
- Товарищи! Мы с вами сейчас присутствуем при рождении замечательного человека. Этот человек, правда, еще не знает, что он будет замечательным. Сегодня исполняется три-дцать лет всем вам известному учителю Николаю Ильичу Любимову.
- Поздравляем, Николай Ильич.
- Доброго тебе здоровьечка.
- Живи столько же, и еще два раза столько же.
- Товарищи, товарищи! Куда же вы спешите? И вообще, где это видано, чтобы горло драть насухую? Мы ж не басурмане какие-нибудь, — Федор снова почувствовал в себе страсть к командованию. — Прошу всех наполнить бокалы.
- Чего наполнить, милок? — Старик Мартын-Сухарь от смеха затряс бородой.
- Дедуль, это по этикету так полагается, — Виктор Чулымов не замедлил выполнить просьбу Тищенко, — про бокалы-то говорить.
- По чем полагается, милок? — Старик наклонил голову теперь уже в сторону Чулы-мова.
- Ты, дед, наливай, коли не хочешь с одной бородой остаться.
- А что, это мы могём. Плесни-ка, милок, в кружечку.
Любимов сидел весь раскрасневшийся, не зная, куда себя деть. Он ведь не привык к такому всеобщему вниманию.
- Товарищи! — уверенно продолжал Федор. — Я думаю, что вы понимаете, что только благодаря победе мы смогли сегодня с вами собраться здесь и отмечать эту памятную для нашего учителя дату. Поэтому первый тост я предлагаю за победу.
- За победу!
- А теперь, — после небольшой паузы снова встал Тищенко, — теперь, я думаю, никто не будет возражать против того, чтобы первым доброе слово о новорожденном сказал Мак-сим Иванович Авдюшин...
Вздрогнуло все застолье и на миг затаило дыхание. Сразу вспомнилось то, что было в прошлом. Именно эти слова заставили всех вспомнить, что и до войны была жизнь со всеми ее сложностями и перипетиями.
Не ожидал этого и Максим Иванович. Все его еще сильное тело слегка подергивалось. Он посмотрел на жену и та ободряюще что-то шепнула ему. Медленно, тяжело, будто молот над наковальней, поднимался Авдюшин и вот, зажав в руке кружку, наполненную водкой, он, проведя глазами по всему застолью, остановился взглядом на Любимове.
- Ну что ж, коль мне дали слово, я скажу, — Максим Иванович помолчал, взвешивая будущие слова. — От всего сердца я от себя лично и от моей жены, Веры Григорьевны, же-лаю тебе, Николай, всего самого лучшего. Мы знаем тебя очень хорошо как человека добро-го, душевного. Знай, что мы до сих пор и всегда будем считать тебя нашим зятем, нашим... сыном. Спасибо тебе большое, что не забывал Веру Григорьевну в лихую годину войны. Од-нако хочу сделать тебе замечание, что слишком редко заходишь к нам...
Максим Иванович постоял еще несколько секунд, ища новые слова, но, так и не найдя их, выпил залпом и сел. «Молодец, Максимка», — шепнула ему жена. Все с выкриками: «За тебя, Коля!» — поддержали тост.
- Я хочу сказать. Можно мне? — неожиданно перекрыл весь застольный шум звонкий женский голос.
- Можно, отчего ж нельзя. Главное, чтоб говорили все по одному, — Федор встал. Ко-гда же снова сел, негромко спросил у Любимова:
- Это кто ж такая?
- Это? — Любимов поднял глаза и посмотрел на вставшую уже Прасковью Чулымову. — Сестра нашего председателя.
- Ничего девчонка, смазливая.
А Прасковья и не рада была, что встала. Грудь ее от волнения вздымалась высоко, кровь прилила к лицу, в горле, несмотря на выпитую водку, пересохло. Она стояла и с каким-то даже удивлением смотрела на сидящего напротив Ивана Бадейкина.
- Ну что, говори, коли встала. Не позорь братьёв-то, — дернул сестру за подол платья сидевший рядом Виктор Чулымов. Прасковья посмотрела на него, затем, наконец, подняла глаза на Любимова.
- За тебя, Коля!
- Во девка, а! Думала, думала и выдала, а? — старший Чулымов сразу же после этого не замедлил опрокинуть стакан.
- Товарищи! — со своего места поднялась Галина Игнатьевна, ожидая пока все замол-чат и дадут ей высказаться.
- Кто это? — шепотом спросил Тищенко.
- Директор школы, Галина Игнатьевна Степняк.
- Товарищи! Разрешите мне в этот знаменательный день от себя лично и от лица всех учеников нашей школы поздравить нашего уважаемого Николая Ильича с днем рождения и пожелать ему хорошей и успешной работы на посту директора тараскинской семилетней школы.
Любимов поднял удивленные глаза на Галину Игнатьевну. Она улыбнулась на его молчаливый вопрос.
- Да, да, Николай Ильич. Как это ни печально, но — я старею. И не по силам мне не-сти такой груз на хрупких старушечьих плечах. Вы же, Николай Ильич, достаточно хорошо знаете свое дело; вы человек умный, мудрый и честный, и я не сомневаюсь, что вы справитесь с этим делом. В районе одобрили мой выбор, так что заявление носит вполне официальный характер. К тому же, к новому учебному году мне обещали прислать нового учителя. Давайте же выпьем, товарищи, за нового директора школы и пожелаем ему удачи на новом поприще, — Галина Игнатьевна первой же и пригубила стакан.
Отовсюду послышались поздравления. Федор крепко пожал Любимову руку.
Наконец, после довольно продолжительной паузы, во время которой все усиленно на-жимали на яствия, поднялся Тищенко.
- Друзья мои! Я думаю, пришла пора дать немного отдохнуть вашим желудкам и дать поработать вашим ногам. Хозяин! Ефим! Попрошу музыку.
- Да, да, сейчас, Федор Романович. Сынок! — подозвал Ефим старшего.
- Ну-ка, сооруди нам музыку.
Каждый не прочь был поразмять свои кости и поэтому с удовольствием согласился на предложение Тищенко. И вот из открытого окна корчмы полились из патефона лирические звуки народной мелодии. Но далеко не сразу они заставили закружиться в танце присутст-вующих, и нужна была неугомонность Тищенко, чтобы разбудить это полусонное от счастья тишины и от выпитой водки царство. Показывая пример, он первым пригласил на танец... Прасковью Чулымову. Та, не ожидавшая этого, тут же вся раскраснелась, ища совета у одно-го из братьев, но Виктора уже невозможно было отыскать среди массы односельчан, а Макар о чем-то разговаривал с Кедриным.
- Ну же, девушка, не робейте. Хотя, впрочем, стеснительный румянец идет вашему ли-цу, — Тищенко ждал, расставив руки, будто уже обнимал свою напарницу.
Еще больше зардевшись, Прасковья сделала, наконец, шаг вперед и тут же Федор ввел ее в мир народного танца.
- Мне сказали, что вас Прасковьей зовут.
- Да. Не знаю кто, но вам сказали мое настоящее имя.
Они засмеялись и напряжение у Прасковьи спало.
- А за что вы получили звезду Героя, Федор Романович?
- За хорошее чувство юмора. И потом, не зовите меня по имени-отчеству. Это так ста-рит меня в ваших глазах.
Прасковья опять прыснула и сквозь смех выдавила:
- А все-таки, за что?
- За участие в боевой операции, — блестящие огоньки его глаз, казалось, сверлили Прасковью, она немного смутилась от этого и опустила голову.
- Да ну вас.
И она почувствовала, что ей было чертовски хорошо с ним.
Тищенко с удовлетворением отметил, что они уже не одиноки, что рядом с ними тан-цуют практически все участники застолья. Он с удовольствием вдыхал смолистый деревен-ский воздух, насыщаясь его свежестью и ароматом, и даже в некоторой степени завидовал сейчас своему другу: ему тоже хотелось, чтобы его все знали, чтобы день его рождения отме-чали всем обществом, чтобы в его честь поднимали тосты такие вот красивые девушки, как эта Прасковья. А кто знает его, Федора, в том большом городе, где он работает? Друзья, да коллеги, да еще ученики. Правда, учеников и коллег у него немного больше, чем жителей в деревне Тараскино, но все-таки...
- Друзья мои! — Тищенко снова стоял на своем месте рядом с Любимовым, снова держал в руке стакан, снова все сидели на своих местах и смотрели на него в ожидании.
- Когда-то, очень давно Господь Бог сотворил жизнь на нашей Земле и, создав Челове-ка по образу и подобию своему, сказал ему: «Будешь ты, Человек, главой всему на Земле; звери и птицы и природа будут подчиняться тебе. И жизни тебе будет тридцать лет». «Мало мне, Господи! Сам посуди — не жизнь, а малина и всего на тридцать лет. Добавь хоть  еще десяток». Но Бог не ответил Человеку. В это время он сотворил Ишака и сказал ему: «Будешь ты, Ишак, всю жизнь служить Человеку, денно и нощно будешь трудиться на него, а если станешь лениться, будешь получать от него побои, которые молча будешь сносить. И жизни тебе будет тридцать лет». Тут взмолился Ишак: «Куда мне, Господи, тридцать лет такой жиз-ни? Мне и десяти лет хватит». Обрадовался Человек и закричал: «Отдай мне, Господи, его двадцать лет!» «Ну что ж, будь по-твоему. Бери Человек, двадцать лет Ишачьей жизни». За-тем Бог создал Собаку и сказал ей: «Вот, Собака, перед тобой стоит твой хозяин. Ты будешь верно ему служить, охранять его добро и дом, но, если Человек будет в плохом настроении, первые палки лягут на твою спину». И взмолилась Собака: «Куда мне, Господи, тридцать лет такой собачьей жизни. Мне и десяти хватит». И снова обрадовался Человек: «Отдай мне, Господи, ее двадцать лет». «Ну что ж, будь по-твоему». И создал Бог Обезьяну и сказал ей: «Будешь ты подобна Человеку, но гораздо ниже его по развитию и будешь ты всю жизнь гримасничать и лазать по деревьям. И жизни тебе будет тоже тридцать лет». И сказала Обезь-яна: «Ты что смеешься, Господи? Да для такой жизни мне и двадцати лет хватит». И попро-сил Человек у Бога эти десять Обезьяньих лет. С тех давних пор и живет Человек первые тридцать лет по-человечески, затем двадцать лет работает, как Ишак, обеспечивая свою ста-рость и заботясь о потомстве. Потом он, подобно Собаке, стережет заработанное добро, лая при малейшем приближении к нему посторонних. А после семидесяти лет впадает в детство и ведет себя ничем не лучше Обезьяны.
Тищенко замолчал, чтобы перевести дух. Все, как зачарованные, молча ждали конца его необычного, не слыханного здесь никогда тоста. Федор Романович поднял вверх стакан и удивительно свежим голосом закончил свою мысль:
- Так выпьем же за то, чтобы наш Николай и после тридцати лет жил по-человечески.
Все дружно, с возгласами одобрения подняли свои стаканы и кружки.

39
В народе говорят: беда не приходит одна. И жизнь сотни, тысячи раз в крупных или в мелких масштабах подтверждала эту народную мудрость. Так было и на сей раз. Еще гнои-лись раны, нанесенные самой ужасной в человеческой истории войной, а страну потряс еще один, не менее ужасный кошмар — сильнейшая засуха прокатилась в своей телеге по самым плодородным пашням страны. Пожирая горячей своей пастью уже взошедшие колосья буду-щего урожая. Засуха грозила перерасти в неурожай, неурожай — в голод. Народ, еще не ус-певший отдышаться после беспощадного поединка с одним зверем, вступил в схватку с дру-гим. Но и в данном случае силы были неравные: природа, стихия пока еще была сильнее че-ловека.
Тараскинцы еще не видели своего председателя таким растерянным и беспомощным. По нескольку раз в день он ездил в Калиновку и обратно, да и сам первый секретарь райкома Антон Завозин частенько навещал свои бывшие владения. Совещания шли за совещаниями, собрания за собраниями, предлагались и рассматривались разные предложения, направлен-ные на то, чтобы спасти урожай, чтобы не допустить голода. Значительно подскочили цены на хлеб на «черном рынке». Мешочники и спекулянты освобождали свои закрома от сыпуче-го золота для того, чтобы заполнить их золотом металлическим или бумажным эквивалентом. И ничего нельзя было сделать — народ хотел есть, народ хотел жить...
Как и при всех несчастиях и бедствиях, и тут труднее всего пришлось детям. Их ма-леньким, растущим и развивающимся организмам нужны были более всего и более всех ка-лории. А калорий не хватало. Резко увеличились заболевания, дистрофия и истощение. И родители готовы были отдать все, лишь бы их дети выжили.
Виктор Чулымов, у которого недавно родилась дочка, едва забрезжил рассвет, напра-вился к конюшне и запряг в телегу колхозную гнедую кобылу Зорьку. Проверив еще раз на-личие денег в узелке, который он взял с собой в дорогу, он тронул вожжи и Зорька зарысила по сухой пыльной дороге в Калиновку. Вчерашний день он исколесил весь райцентр и уню-хал-таки, где можно поживиться зерном. Много ли, мало ли, но, во всяком случае, его дети будут сыты. Не оставит он, конечно, в беде и мать с Макаром и Прасковьей. Его беспокойная натура и тут с успехом ему послужила. Главное, чтобы успеть вернуться до полного света.
- Н-но-о! — Чулымов поослабил вожжи и стегнул Зорьку по крупу. Она побежала бы-стрее.
Вокруг трещал сухой прозрачный воздух знойного утра. Кровавый диск солнца почти полностью вылез из своей берлоги. Крупицы пыли безжалостно лезли в рот, в нос и столбом стояли за чулымовской телегой. Промчавшись по еще спящей Калиновке, Виктор остановил лошадь на дальней окраине, в Выселках возле одиноко стоящего дома, окруженного высоким забором и утопающем в зелени. Немного посидев в телеге, переводя дух и остывая, Чулымов встал и, отряхнув с одежды прилипшую пыль, подошел к калитке. Спит ли еще хозяин? Наконец, калитка скрипнула и Чулымов пошел по утоптанной тропинке к дому.
Хозяин дома, низкорослый, волосатый и щербатый тридцатилетний Егор Баулин уже не спал. Ему вообще последние ночи приходилось мало спать, а уж если договорится с кем о зерне, то вообще не ложился, дабы встретить потребителя на пороге дома с распростертыми руками. Вот и сейчас, услышав скрип калитки, Баулин, взглянул в окно, сладко зевнул, потя-нулся и, встав со стула, вышел в сени. Лишь только Чулымов начал подниматься по ступень-кам, Баулин открыл дверь и встал на пороге в серых, потертых на коленях брюках и в пиджа-чишке, наброшенном на волосатую спину.
- Ну, здорово, хозяин. Это я. Как договорились.
Баулин недовольно поморщился, оглядываясь по сторонам.
- Тише, тише. Не ори на всю улицу.
Чулымов в испуге закрыл рот ладонью и, больно стукнувшись о притолоку, вслед за хозяином вошел в дом.
Не любивший долгих церемоний, да и не видевший в них надобности, Баулин, даже не предложив гостю сесть, сразу перешел к делу.
- Деньги с собой?
- А как же.
- Сколько?
- Как договаривались.
- Договаривались-то мы вчера, — поморщившись, почесал затылок Баулин. — А в на-ше время цены растут с каждым днем.
Чулымов растерянно сверху вниз смотрел на Баулина. Хитрые глаза этого маленького человека, казалось, без особого труда буравили огромное тело Виктора, а нос в то же время будто принюхивался к запаху, исходившему от узелка, который Чулымов держал в своей ог-ромной и тяжелой руке. Баулин уже по опыту знал, что люди, приходившие к нему в послед-нее время, имели с собой денег больше, нежели было договорено заранее. Они брали лишние деньги так, на всякий случай (может еще что-нибудь удастся купить). И Баулин очень умело пользовался этим СЛУЧАЕМ.
- Если накинешь сотенку-полторы, получишь свои два пуда.
- Да ты... ты...
- В противном случае, — невозмутимо продолжал Баулин, — эти два пуда купит за назначенную мною цену кто-нибудь другой.
- Крахобор! Вор! Гнида! Паскуда!
- Ну что ж, — вздохнул Баулин, — придется еще сотенку накинуть.
У Чулымова отвисла челюсть и он стоял так несколько минут, ничего не соображая.
- Почему тех, которые берут, но которые и силу имеют в людях, всегда уважают? Или, во всяком случае, боятся. А тех, которые дают, пусть и за большие деньги, и дают то, что другие не имеют, всегда обзывают паскудами, спекулянтами и ругают матерными словами? А ведь таким людям кланяться надо, — Баулин немного помолчал. — Ну как, будешь брать или нет? У меня делов и без тебя хватает.
- Давай, — Чулымов дрожащими руками начал развязывать узелок.
Срывая всю накопившуюся в доме Баулина злость, Чулымов нещадно всю дорогу до-мой хлестал и хлестал лошадь. Та, обезумевшая от боли, с глазами, выкатившимися из орбит, из последних сил мчала Чулымова по пыльной разбитой дороге, понимая, видимо, что конец этому может наступить лишь тогда, когда она домчит его до дому. И, едва достигнув чулы-мовского подворья, загнанная, избитая, с пеной у рта лошадь рухнула на передние ноги, за-бившись в судорогах, кусая надоевшие ей оглобли и постромки.
Не обращая на это внимания, Виктор схватил под мышки пудовые мешки и направил-ся в избу. Плюхнув их на пол в сенях, он открыл дверь и еще оттуда закричал:
- Ну, Стеша, хлеба нам надолго хватит!
А затем плюхнулся на табурет и, отирая подолом рубахи вспотевшее лицо, закончил:
- Ну, однако, и стервец-мужик попался. Я б его, шибздика, в другой раз в муку растер бы.

40
Степанида пекла хлеб. Ржаной свежий запах распространялся по всей избе, приятно щекоча ноздри. Виктор, довольный своей добычей, лежал на лавке в углу, досматривая не-досмотренные ночью сны. Дочка спала в люльке за занавеской у самой печки. Мальчишки бегали где-то на улице.
Тут, будто вихрь, ворвался в дом Сережка.
- Мамка, папка! — закричал он. — Николай Ильич зерно привез. На школьном дворе раздает всем детям...
- Тш-ш-ш! — умоляюще шикнула Степанида, взглянув в ту сторону, где спал Виктор. — Отца разбудишь.
Но Чулымов уже открыл глаза, даже не рассердившись, как обычно, на сына за то, что тот его разбудил.
- Говоришь, учитель зерно привез?
- Да. На школьном дворе...
- Много?
- Очень много. Несколько мешков. И сейчас все там толпятся. Николай Ильич гово-рит, всем хватит на несколько месяцев.
- А потом?
- А потом, говорит, еще привезу.
- Видала, Стешка? Во где кулак сидит! Люди с голоду пухнут, а он пудами ворочает.
- Николай Ильич не кулак, — вспыхнул Сережка. — Он очень хороший. Он за свои деньги все купил.
- Я и говорю — кулак. Откуда у учителишки столько денег?
- Он всю жизнь копил. Он добрый. Он лучше тебя.
- Что-о!? — Виктор ступил своими босыми мохнатыми ногами на пол и встал в пол-ный рост. Сережка весь сжался, ожидая чего-угодно, но не отступил ни на шаг.
- Видала, мать, чего родный сын отцу выдает? Он добрый! Он лучше меня! — Виктор остановился перед сыном. — Может, ты хочешь сказать, что это он тебя кормит? Что это он дал тебе зерна, намолол муки, из которой мать хлеб выпекла? Что это все благодаря ему, а не мне?
- Потому я и отказался от зерна, которое мне одному из первых предложил Николай Ильич, что у нас уже есть, — еле слышно пробормотал Сережка, с трудом сдерживая слезы и прижавшись к матери.
- Что-о?! — Виктор беспомощно развел руками и сел на табурет перед сыном, взяв его за ухо. — Да кто же тебя, остолоп этакий, просил от добра отказываться. Добро ж лишним никогда не бывает. Сколько же тебя учить, засранец, можно: дают — бери...
- Здрасьте всем в этом доме, — в доме неожиданно появился Макар. Он неслышно вошел в оставленные Сережкой открытыми двери. Лицо его было раздраженным, недоволь-ным, чтобы не сказать — злым. — Хлебы пекём?
Виктор при виде брата вскочил, легким щелчком оттолкнув в сторону сына.
- Макарка, вот радость-то. Представляешь, узнал я, что учитель...
- Представляешь, брат, узнал я что ты хлеб себе купил, — перебил Макар старшего брата.
- Ага, купил, — улыбнулся Виктор.
- И о том никому ни гугу.
- Дак я ж... Я ж как раз хотел, чтоб Степанида напекла, а потом всех Чулымовых за один стол...
- А Озорновы, Степняки, Бадейкины, другие пущай подыхают с голоду? Это не наше. Наша хата с краю. Так?
Степанида, не выдержав, расплакалась и, услышав, что завозилась в люльке дочка, ушла за занавеску. Сережка выскочил на улицу, разыскивать братьев. И только Виктор стоял перед председателем, как провинившийся школьник перед учителем.
- По твоему, я сам этот хлеб жру? Для своих детев за свои кровные купил...
- Любимов тоже не на ворованные. И, к тому, колхозных коней не загонял.
- Я же как лучше хотел, Макарка.
- Как лучше? Хорошо! Сколько ты купил зерна?
- Два пуда... Нет, честно — два пуда.
- Где оно?
- В чулане.
Макар круто развернулся и в несколько шагов очутился у двух мешков.
- Макар, ты чё делать хочешь? — Виктор только сейчас догадался об истинной цели прихода Макара.
- Хочу сделать, как лучше, — он вытащил из чулана еще не вскрытый мешок и по-смотрел Виктору в глаза. — Хочу, чтоб мне, председателю, не стыдно было смотреть в глаза односельчан и не устраивать над тобой товарищеский суд, где тебя могут судить за нанесение ущерба колхозу в виде загнанной лошади.
- Значит, они тебе ближе, чем мы?
Макар расправил усталые плечи, большая поперечная складка убежала с его перено-сицы и грустные глаза младшего брата встретились со щелками заплывших глаз Виктора.
- Скажи мне, брат, неужели ты воевал только за себя, за нас, Чулымовых, а не и за них всех? Неужели наш с тобой отец погиб, защищая наше, чулымовское, добро, а не добро всего колхоза? Неужели ты так и не научился понимать жизнь, скажи мне, Витя? Не хотелось мне этому верить, но видно это так.
Макар взял мешок под мышку и, сгорбившись, медленно пошел на школьный двор.
- Ты не брат мне, Макар! — только и смог выкрикнуть вдогонку председателю стар-ший Чулымов.

41
Ударили первые заморозки. Лунный свет отражался от тонкого снежного покрова земли и, казалось, что все воздушное пространство светилось бледным холодно-матовым светом, от которого на душе ни у кого теплее не становится.
Егор Баулин проснулся от тихого, но настойчивого стука в окно. Жена его, уже при-выкшая к подобным ночным посещениям, только перевернулась на другой бок, что-то недо-вольно проворчав. Егор с неохотой поднялся, ругнувшись про себя, — ведь сегодня он нико-го не ждал и мечтал наконец-то выспаться. Стук повторялся периодически и Егора это начало раздражать. Накинув на плечи телогрейку, он вышел в сени. Заскрипели засовы, дверь открылась и Баулин увидел на пороге Степана Соболева, своего отца.
- Отец? — искренне удивился Баулин. — Входите.
Лишь совсем недавно, шесть лет назад, на смертном одре мать Егора назвала ему имя отца. Аксинья Баулина до революции батрачила на Степана Соболева, а частенько и подме-няла в постели его жену, которую Степан ненавидел то ли за то, что не могла родить ему ре-бенка, то ли за то, что был на ней женат насильно. Влекомые обоюдной страстью, Степан с Аксиньей и не пытались скрывать свои отношения — Степану это позволяло делать его по-ложение, Аксинье — ее безродство. Лишь когда родился у Аксиньи мальчик, Степан, чтобы лишний раз не раздражать попа, отправил ее с ребенком в Калиновку, справил избу, снабдил на первое время продуктами и деньгами, да и впоследствии никогда не забывал. Вот только отцовство Соболева держалось от Егора в тайне. А Соболев выдавал себя за родственника матери.
- Как живете-можете? — полушепотом спросил Соболев, входя в избу.
- Пока не жалуемся. Галь, отец пришел, — Баулин тронул жену за плечо. — Сооруди-ка чего на закусь.
Галина неохотно поднялась, поздоровавшись с Соболевым, накинула на плечи ста-ренький халат и пошла к печке. Соболев, сидя по-хозяйски на стуле, устало снимал сапоги. И вскоре по комнате распространился терпкий запах портянок.
- Как с деньжатами?
- Все, что вы привезли, отец, я продал уже. На двенадцать тысяч.
- Оставь себе все. Я-то обойдусь. Чую, недолго уж мне осталось. Намедни Карп при-снился, Кедрин. К себе звал.
- Ну что вы...
- Оставь! Я чай, не баба я какая цивилизованная, чтоб утешать меня. Поговорить бы мне с тобой об делах без свидетелев.
- У меня от жены секретов нету.
- И зря! Заложит когда-нибудь тебя твоя краля и сам не заметишь, как ночью ангелоч-ки придут, чтоб в рай тебя забрать...
В это время вошла Галина. Недобрые огоньки сверкнули в глазах Соболева.
- Хорошо, перекусите, а потом выйдем переговорим, — Баулин пригласил Соболева к столу и разлил в стограммовые стаканы свежий первачок.
Пока мужчины разговаривали, Галина, уткнувшись лицом в подушку, плакала, про-клиная и свою жизнь, и мужа, который довел ее до такой жизни, и, особенно, Соболева, который и положил всему этому начало практически через год после свадьбы.
Отец с сыном, раздраженные, вернулись в комнату, выпили еще по одной.
- А товар я привезу в ближайшее время. Жди!
Соболев оделся и, не простившись со снохой, уехал.
Он гнал коня так, будто боялся опоздать на собственные поминки. Полозья скрипели по бриллиантовому молодому снегу и пар, вперемежку с папиросным дымом, столбом вился над Соболевым.
Не известно, о чем думал в данный момент этот человек, посвятивший большую часть своей жизни борьбе с ненавистным ему режимом, лишившем его самого и близких ему лю-дей обеспеченного будущего. Именно этого и не мог простить людям Соболев. Он был кула-ком во втором поколении и только-только начал наслаждаться жизнью, как грянул «аврорин» выстрел, потрясший не только Россию, но и всю землю. Потом был нэп, когда жилось тоже не так уж плохо, но Соболев волчьим нюхом чуял, что это ненадолго. А когда выяснилось, что точно так же мыслит и Карп Кедрин, они вдвоем ушли в лес. И вскоре вокруг них, двух матерых волков, выросла из недовольных советской властью целая волчья стая...
Волчья стая!
Лошадь, словно взбесившись, заржала, присела на задние ноги и в следующий миг по-несла, не слушаясь вожжей и не разбирая дороги. Соболев очнулся в самый последний мо-мент, но было уже поздно и от резкого рывка он вывалился из саней. Тут же вскочил и вы-хватил из-за пояса обрез. Оглянулся вокруг. Со всех сторон светились злые, дырявящие ду-шу, голодные волчьи глаза. Волков было много. Одни из них продолжали погоню за лоша-дью, другие остановились возле Соболева. Тощие, впалые желудки хищников сводило от предчувствия близкой поживы. Соболев вздрогнул. «Не хватало, чтобы волки волка сожра-ли». Он сбросил на снег рукавицы и взвел курок обреза. Медленно, отступая назад, он выжи-дал, не решаясь первым перейти в атаку. Волки тоже стояли, не двигаясь. Но вот один из них, может быть вожак, выставил наружу свои клыки, с тихим завыванием двинулся вперед. В тот же миг на Соболева набросились волки со всех сторон. Он успел дважды выстрелить, скосив пулей одного из хищников. Другой, раненый, набросился на него с открытой пастью. Мысль Соболева работала лихорадочно, четко. И вот он уже воткнул в эту открытую, алчущую пасть обрез, провернув его несколько раз. Кровь брызнула прямо в лицо Соболеву, а завывающий, задыхающийся и издыхающий зверь рухнул на землю. Но уже клыки двух оставшихся волков впились в старое, но еще крепкое тело Соболева. В глазах у него потемнело. Отбиваясь руками и ногами, он пытался освободиться и бежать. Но тщетно. Он руками начал раздирать пасть одного из хищников, но силы его слабели, а волк разъярился еще больше. Соболев упал, оставляя на волчьих клыках клочки своего тела. Силы были неравными...

42
Когда уже совсем смерклось и Любимов, закончив проверять последнюю тетрадь, от-ложил всю стопку на край стола, в окно его домика кто-то тихо, нерешительно постучал.
Любимов сильно устал за день, очень хотелось спать, а потому он и не услышал сразу этот стук. Но стук повторился громче и настойчивей. Взглянув на часы, висевшие на стене, Любимов встал и, удивленный, подошел к окну. Видно было плохо и Николай Ильич, не раздумывая, тут же пошел открывать дверь. Каково же было его удивление, когда он увидел на пороге Федора Тищенко, единственного своего друга и самого близкого на земле человека.
- Федор?! Ты как здесь? — Николай Ильич впустил гостя в дом. — Глазам своим не верю.
Они крепко, по-братски, обнялись.
- Да вот, как говорится, шел мимо, дай, думаю, зайду.
- Ничего себе мимо. Небось, отмахал пешком почти двадцать километров?
- Не без того, не без того, — улыбнулся Федор.
- Ч-черт, как я по тебе соскучился, — хлопнул друга по плечу Любимов.
- Коленька, не узнаю тебя. Похудел, сединой обзавелся. Постарел даже, кажется. А всего-то полтора года прошло.
- Да-а, было дело... Все было. Разное. Ну, спасибо за комплименты. А теперь присажи-вайся, рассказывай, что тебя вновь привело сюда. Есть хочешь?
- Мне бы попить.
Осушив поллитровую кружку за один прием, Тищенко вытер кончиками пальцев губы и откинулся на спинку стула.
- У тебя-то как? Что значит, было дело?
- У меня все нормально. Не томи душу, Тиша. Рассказывай.
Тищенко засмеялся.
- Не узнаю тебя, друг мой. Любопытство душу распирает?
У Любимова отлегло от сердца — раз смеется, значит, что-то хорошее заставило его вернуться в эту глушь. Сон ушел напрочь. Любимов оперся о краешек стола и терпеливо ждал.
Внезапно Федор посерьезнел.
- Возвращаемся это мы из Хабаровска в Москву. Все вместе — мама, Галя с мужем и я. Поезд остановился в Калиновке... ну и не выдержал я. Галя с мужем поехали дальше, а мама сказала, что теперь-то уж она не оставит меня без присмотра. Но устала она очень. Устроил я ее в гостиницу, а сам сюда, — Федор замолчал и с надеждой посмотрел на Николая. — Помощь мне нужна твоя, Люба.
- Помощь? Буду рад.
Несколько минут Тищенко собирался с духом, а потом крепко сжал руку Николая.
- Расскажи, пожалуйста, подробней о сестре вашего председателя.
- О Прасковье? — удивился, ничего не понимая, Любимов.
Тищенко, с молчаливого разрешения Николая, закурил в ожидании.
- Знаешь, Федор, у нас ее называют колдуньей. В шутку, конечно, поскольку времена колдуний уже давно прошли. Но она очень хорошо предсказывает, предвидит, что ли, буду-щее своих земляков. Причем, она никогда не гадает, нет, а просто смотрит на тебя или вслед тебе и говорит что-нибудь... А вообще-то она хорошая девушка, — улыбнулся Николай Иль-ич и, подойдя к окну, открыл форточку, выпуская на улицу сигаретный дым. — Правда, у меня с ней связаны... даже не знаю, как это назвать... Ну, в общем... Постой, — складки на лбу Любимова разошлись и он лукаво посмотрел на друга, — да не влюбился ли ты сам в нее? Что это ты о ней так выспрашиваешь?
Федор устало закрыл глаза и на мгновение как бы забылся, держа сигарету между ука-зательным и средним пальцами.
- Знаешь, — голос Федора от усталости хрипел, — я как ее тогда увидел, что-то ек-нуло в моем сердце. И все это время не мог ее забыть, — Федор открыл глаза и выпрямился. — К чему бы это, а, Люба?
Тут же он, не дожидаясь ответа, затушил сигарету о блюдечко, которое ему, не имея пепельницы, дал Николай, и встал, сладко зевнув и потянувшись.
- А впрочем, давай ложиться спать, Коля. Простой мужик, он ведь мудрый. И коль он говорит, что утро вечера мудренее, так, значит, так оно и есть.
- Да, пожалуй. Ты устал, пойдем спать. Ты бы хоть маму сюда привез. Ведь мы с ней десять лет не виделись.
- Э, Люба, если я устал, что бы с ней было.
- И то правда.
Николай постелил Федору в большой комнате на старой тахте и, пожелав другу спо-койной ночи, разделся сам, лег и тут же заснул, сломленный дневными заботами. Федор же смог забыться только под утро.

43
Прасковье Чулымовой в эту ночь приснился весьма странный сон. Солнце, огромное, золотое, горячее, покрыло своим телом всю землю. Вся природа, все живое трепетало и сжи-малось от прикосновения его огненных рук. Все замерло, все осталось там, за огненной чер-той, в тени, словно в прошлом. И лишь она, Прасковья, нагая, идет по солнечному берегу, окунается в солнечное море, купается в солнечных лучах. И идет вперед, не спеша, протянув навстречу будущему руки, не имея никакого желания оглядываться назад. А впереди ее уже ждало что-то туманное, что-то расплывчатое...
Она проснулась вся в поту, словно и правда только что купалась в горячем солнечном море. Посидела, остывая и приходя в себя, на кровати, свесив ноги на пол. Потом подошла к зеркалу, всю себя оглядывая. Тронула свои густые, распущенные рыжие волосы. То ли улыб-нулась, то ли грустно поджала губы. Оглянулась на спящую мать и тихо, чтобы не разбудить ее, набросив на плечи душегрейку, вышла во двор, на воздух. Какое-то странное предчувст-вие сжимало ей грудь, уменьшало в объеме легкие.
Пели свои серенады сверчки, мычали проснувшиеся коровы, да и сам воздух, казалось, пел. Природа просыпалась от зимней спячки, покрывалась молодой бархатной растительностью. Солнце, еще не золотое и не горячее, уже начало путь по своей трудной дневной дороге, разливаясь на сотни, тысячи километров красным заревом.
Днем, когда Прасковья возилась на свиноферме с визжащими суетливо-беспокойными поросятами, которых она любила, и о которых заботилась, как о человеческих детях, она спиной почувствовала чье-то приближение. Она распрямилась, бросила остатки корма в корыто, вышла наружу, вытирая руки о фартук. Ей навстречу шел высокий мужчина уже немолодых лет, с легкой сединой на висках, в военной форме, но без погон и знаков различия. Лицо его показалось ей знакомым. О боже, да это же... Он же тогда, в сорок пятом гостил у Николая. А Федор подошел к Прасковье, лишь на мгновение взглянул на нее и сказал:
- Девушка, вы мне нравитесь. Я знаю, что душа ваша принадлежит другому, что в сердце вашем пылает огонь, не мною зажженный, но знаю также, что искры от этого огня подожгли мое спокойствие, растопили льдину моего сердца, что свет этого огня выхватил ваше прекрасное тело из тьмы безответственности и заставил ответить на вашу любовь к другому МОЕ сердце.
Онемевшая от неожиданности, Прасковья не решалась поднять на Федора глаза, боя-лась, что тот заметит в них слезы, а в слезах, как в зеркале, этот старинный, еще довоенный девичий образ любимого человека, который тогда она рисовала в мечтах своих. И правди-вость этого образа подтверждал сейчас стоящий рядом с ней Тищенко.
Сборы были короткими. Всего лишь один день понадобился Федору, чтобы убедить Дарью Чулымову, а также Виктора с Макаром отпустить в Москву Прасковью, убедить, что судьба свела их, обитавших в разных концах необъятной страны, на разных континентах, не случайно — они шли по долгой и трудной дороге жизни не один десяток лет и встретились на этом малом полустанке цивилизации с тем, чтобы не расставаться уже никогда. Все хлопоты по получению паспорта Прасковьи (как и все колхозники — Чулымовы были беспаспортными) Федор также брал на себя.
- Но ведь не по-людски все это, — упирался Виктор. — Свадьбу бы надо, как у людей положено. Чай, не антихристы мы какие, не бусурмане.
Все будет: и свадьба, и гости, — но только в Москве. Где-нибудь через недельку по приезде. А сейчас Федор ну никак не может здесь задерживаться — у него отпуск заканчива-ется, ждет работа и вообще целая куча дел. И на свадьбу чтоб все Чулымовы приехали. Заод-но и на Москву посмотрят. А из вещей ничего не надо, разве что смену белья для Прасковьи да немного продуктов и деньжат на первый случай.
Во время всего разговора Прасковья не проронила ни единого слова, только жадными глазами следила за Федором, за каждым его жестом, готовая в этот момент идти за ним хоть на край света, даже если против этого будет вся ее семья. Она поняла, что Федор — ее судь-ба, без него она уже не сможет жить...
- Да не могу ее я так отпустить: уже не девка, еще не жена. Что люди-то скажут? А ежели ты... бросишь ее где в пути... Как она жить-то дальше потом будет?
Тищенко опешил от этих слов старшего Чулымова, так они были неожиданны и бо-лезненны.
- Н-не надо так, Виктор Семеныч. Я, конечно, понимаю вас всех, но...
- А ты как, Прасковья? Что молчишь? Ты-то согласна? — наконец подал голос Макар, трезвее оценив ситуацию и поняв состояние сестры. Та только согласно закивала головой, готовая в любую минуту расплакаться.
- Ну что ж, мать, пожелаем Прасковье счастья, или как? — Макар подошел к матери и обнял ее за плечи. — А я верю, что счастье у нее будет. Пусть и вдали от отчего дома.
Тут мать с дочерью одновременно зарыдали и бросились друг другу на шею.
- Заводи, Виктор, свою полуторку.
Виктор недовольно посмотрел на младшего брата:
- И все ж, не по-людски это, Макар.
- Жизнь, ведь она не стоит на одном месте, Витек. И остановить ее невозможно. Не будем же этого делать и мы.

44
Не так давно колхозу «Красный Сибиряк» выделили новенькую полуторку — грузо-вой автомобиль «ЗиС». Нашелся и шофер — Виктор Чулымов, немало поездивший на подоб-ной же полуторке по военным дорогам Европы. С удовлетворением снова уселся Виктор за баранку и ничто уже, казалось, не оторвет от нее огромные, припухшие руки Чулымова.
Макар отправил брата провожать сестру и будущего зятя. С неохотой заводил мотор Виктор, не лежала у него душа к Федору. Слишком правильным казался Тищенко старшему Чулымову, а это может сказаться и на его отношении к Прасковье. Но лишь только послушно заурчала машина, Виктор забыл обо всем на свете и его зычный, не без веселости, голос на-помнил прощавшимся, что пора ехать, если они хотят куда-нибудь приехать засветло. Поце-ловав последний раз мать и Макара, Прасковья подошла к борту машины. Федор по доброму старому обычаю поцеловал Дарье Чулымовой руку, пожал руку и дружески хлопнул по плечу Макара и легко вскочил в кузов, в следующий миг помогая уже Прасковье занять место рядом с собой. В кабину к Виктору сел Любимов. Поехали. Долго махали руками, прощаясь. Выехали за деревню, вздымая за собой пыль. Тараскинцы провожали машину взглядами до тех пор, пока она не скатилась за холмом.
- Тебе не холодно, Паша? — Федор впервые обратился к Прасковье на «ты» и ей пока-залось, что даже ветер в этот момент затих.
- Нет, — покачала она головой. Но Федор все же снял свой китель и набросил его на плечи невесты. Она ласково и преданно посмотрела ему в глаза и положила голову ему на плечо. Он обнял ее нежно и горячо.
Виктор, весь уйдя в себя, не замечал Любимова. Столбы и деревья вдоль дороги со сдержанным звоном проносились назад, к Тараскино. Не пасмурное, но серое небо было пус-тынно: ни одного облачка не виднелось на его бескрайних равнинах.
Впереди появился какой-то странный человечек — маленького роста и передвигав-шийся как-то странно: не то шел, не то прыгал, не то ехал на чем-то. Это заметили Чулымов с Любимовым.
- Таких еще в наших краях не водилось, — фыркнул Виктор.
Но в момент, когда полуторка обдала пылью и газом калеку, безногого мужчину, ехавшего на самодельной тележке с шарикоподшипниками вместо колес, страшная догадка резанула Виктора по самому сердцу. Он резко, так что Любимов едва не уткнулся лицом в лобовое стекло, а в кузове едва не вылетели вперед, затормозил. Калека тоже остановился и оглянулся назад. Может быть, и ему что-то показалось знакомым?
Виктор открыл дверь и, выскочив на подножку, нервно забарабанил ладонью по ме-таллу кабины.
- Прасковья! Ну-ка, взгляни назад. Не Капелюх ли Иван там?
Прасковья вздрогнула от этого имени и подалась вперед, вглядываясь в обугленное, обросшее сантиметровой щетиной лицо калеки. На мгновение их глаза встретились, и тут же Капелюх отвернулся и быстро-быстро поехал прочь.
- Ой, батюшки, да это ж... Горе-то какое! Ваня! Капелюх! Родненький ты наш, — сле-зы полились из Прасковьиных глаз ручьем.
- Погоди голосить, баба, — сплюнув, зло гаркнул Виктор. — Какое же это горе, если мужик с того света живым вернулся.
Он соскочил на землю и побежал за Иваном.
- Иван, братанец! Постой! Неужто ты?! Иван!
Капелюх остановился в нерешительности, раздумывая, что ему дальше делать. Затем все же повернулся лицом к бегущему навстречу ему Виктору. Тищенко, Прасковья и Люби-мов, спрыгнув с машины, тоже побежали к Капелюху.
- Иван, дорогой... язви его в душу, — Виктор, не добежав нескольких метров, остано-вился, словно бы испугался изможденного, осунувшегося вида былого своего дружка. Со страхом он опустил глаза на то место, где когда-то (еще так недавно) были у Ивана быстрые, ловкие, никогда не ведавшие устали ноги. На их месте сейчас были лишь жалкие обрубки.
- Что, интересно? — зло сверкнул глазами, прохрипел до неузнаваемости изменив-шимся голосом Капелюх. — Даже в кине такого не увидишь.
- Иван... — комок подступил у Виктора к самому горлу.
- Иван, — остановилась рядом с братом Прасковья.
- Чего уставились? Да, больно мне, — голос Капелюха сорвался. Он резко повернулся на своей тележке и, помогая себе деревяшками, которые он держал в руках, быстро оттолк-нулся от земли. От резкости движения упала на дорогу его старая, потертая кожаная сумка и горлышко бутылки, словно любознательный ребенок, выкатилась наружу. Но Иван или не заметил этого, или не захотел возвращаться. Любимов нагнулся и поднял сумку. Чулымовы и Любимов заворожено смотрели вслед удаляющейся маленькой фигурке.
- Ефрейтор Капелюх, стоять! — зычный окрик стоявшего несколько в стороне Федора заставил вздрогнуть не только Ивана, но и всех остальных. Иван остановился, его усталые от постоянной нагрузки плечи выпрямились. Было заметно, что он поправляет дрожащими ру-ками свою выцветшую гимнастерку. В следующий миг Тищенко, возбужденно дыша, бро-сился к боевому соратнику, схватил его руками, поднял и прижал его колючую, давно небри-тую щеку к своей.
- Иван! Жив, славянин. Как же ты выжил-то, солдат? Да ты же... ты же подвиг сотво-рил тем, что выкарабкался с того света.
Капелюх от неожиданной встречи только и мог выговаривать: «Товарищ капитан! То-варищ капитан!» Тищенко опустил Капелюха на землю, а сам присел рядом на обочину доро-ги.
- Тебя же орденом наградили за тот бой... посмертно... Красного Знамени. Чертяка Ка-пелюх! И тут обдурил фрицев. Ну же, рассказывай.
Иван влажными от выступивших слез глазами смотрел на своего бывшего командира, на своих земляков, устроившихся вокруг него. Смотрел и от возбуждения никак не мог заго-ворить. А все молчали, ждали, понимая, что Ивану нужно прийти в себя. А потом он огру-бевшим хриплым голосом, сбиваясь и заикаясь поначалу, рассказал о том, что в том бою по-дорвался на мине. Затем в горячке прополз еще несколько метров, пока не потерял сознание. Очнулся в обычной крестьянской мазанке, в которой, словно в сказке, жили старик со стару-хой. Мазанка чудом уцелела после этого страшного боя и была настоящим островком жизни в безбрежном море пепла и руин. Старики его и выходили. Говорили: думали, что не выжи-вет. Слишком много крови потерял. А ноги пришлось старику топором оттяпнуть — начали гноиться, боялся гангрены, да и от ног-то остались одни каркалыги. На одной косточке и держались. А когда война кончилась, не хотели его старики отпускать, просили остаться. Троих сыновей потеряли они на войне, а дочку в Германию увезли. Вот и стал он им навроде сына. Да понимал он, что от такого сына ни проку, ни толку, одна обуза. Поблагодарил он их сердечно и ушел. Сделал ему старик удобную тележку, на ней-то и прокатал почти полземли, пока не добрался до родных краев. Как добирался, чем жил, как жил, о том не будет рассказывать...
Иван замолчал. Молчали и остальные. Наконец, Федор поднялся.
- Прости, герой. Ехать мне надо. Но я еще обязательно приеду к тебе, орден привезу. Там и поговорим. А вот это, — Федор подошел к Николаю, взял у него из рук сумку Ивана, вынул бутылку с остатками огненной жидкости. — Вот это — брось.
Он вылил водку на землю, а бутылку бросил подальше от дороги.
- Приказываю тебе, как бывший командир. Понял?
- А кому я нынче на земле-матушке, кроме нее, подружки стеклянной нужен...
- Ты брось эту философию, солдат! Ты нужен нам, людям, твоим друзьям, боевым со-ратникам, матери, наконец. Каждый человек, выживший в этой войне, должен стать памятником несокрушимости нашего народа точно так же, как каждый погибший стал памятником вечной славы и бессмертия. Ты меня понял, ефрейтор Капелюх?
- Так точно, товарищ капитан.
- Я войну майором закончил, солдат. Жди, я обязательно еще к тебе приеду. Ведь из нашего десанта в живых остались единицы. А потому каждая такая единица у нас на особом счету. Как на войне. Понял, ефрейтор?
- Понял, товарищ майор.
Медленно, урча и завывая, удалялась машина. Медленно приходил в себя от этой встречи герой прошедшей войны, кавалер двух боевых наград (медали «За отвагу» и ордена Боевого Красного Знамени) Иван Капелюх. Слезы счастья и горя одновременно текли по его заросшим, почерневшим от дорожной пыли и военной гари щекам.

45
После того, как вернулся домой изуродованный, но живой Иван, Капелюшиха преоб-разилась. Новые хлопоты и заботы не только не утомляли ее, но придавали ей новые силы. Единственное, что ее удручало, так это то, что Иван слишком много пил. Пил от сознания своей беспомощности. Но Макар, несколько раз навестивший Капелюха, обещал Авдотье куда-нибудь пристроить сына, чтобы он окончательно не пропал. И это обещание согревало стареющее сердце матери.
- Тетка Авдотья, Любу позовите, — оторвал Капелюшиху от домашних хлопот голос Ивана Бадейкина.
- Так она, касатик ты мой, за водой пошла.
- Спасибо.
Ваня побежал к колодцу. Еще издали он увидел ее цветастую косынку и прибавил хо-ду. Мысль о необходимости объясниться с Любой созрела у него окончательно несколько дней назад и он все подыскивал случай, а одновременно и набирался смелости, преодолевая природную робость, чтобы приступить к этому нелегкому, но самому важному в его жизни разговору.
- Давай помогу, — Ваня взялся за ручку ведра, наполненного до краев водой.
- Иванушка, здравствуй. Как раз кстати, а то я разогналась принести полное ведро, а сейчас чувствую, что тяжело.
Люба ласково поглядела на Ивана, и тот так же задержал свой взгляд на девушке. Как она похорошела. Теперь, в свои семнадцать лет, она стала настоящей красавицей, хотя тело ее еще окончательно не оформилось. Белизна ее лица, вьющиеся волосы и правильный ан-тичный нос с небольшой горбинкой приводили в трепет даже уже повидавшие виды и огру-бевшие мужичьи сердца. Деревенская же молодежь искренне завидовала Ивану — такая не-веста пришлась бы ко двору каждому. Иван тоже возмужал, окреп, вытянулся. Верхнюю губу его уже украшал белесый юношеский пушок.
Иван взял в руку ведро и они неспеша пошли, не решаясь прервать наступившее мол-чание.
- Я уже тебе говорил, Люба, что решился ехать в область, поступать в университет.
- Да, Иванушка, желаю тебе успешно сдать экзамены.
- Спасибо. Но только я думаю, что ничего страшного не будет, если сейчас не поступ-лю. Отслужу в армии, а потом догоню свое. Мне главное, чтобы ты меня ждала, — послед-нюю фразу, раскрасневшись, Иван произнес не слышно и сразу же остановился, поставив ведро на землю.
- Я очень долго не решался говорить с тобой об этом, Люба, но мне важно, чтобы ты меня ждала. Очень важно, слышишь, Люба. Чтобы ждала и верила в меня.
Люба посмотрела Ивану в глаза и затем прижалась к нему.
- Ты хороший-хороший, Иванушка. Я желаю тебе огромного счастья...
- Мое счастье только с тобой, Люба.
- Я тоже тебя люблю, Иванушка, и благодарна тебе за то, что в трудные минуты ты всегда был рядом со мной, за то, что ты открыл ключами своей души замок моего сердца, но... — Люба замолчала, не решаясь сказать Ивану самое важное и... самое страшное. Однако Иван не услышал этого «но». Обняв Любу за плечи, он, забыв о ведре, повел ее к берегу Молчуньи.
- Знаешь, Люба, я хочу стать известным ученым, делать открытия. Николай Ильич го-ворит, что у меня есть все данные для этого. И я верю, что мы с тобой будем счастливы. Мы поженимся. У нас будет много детей и они тоже будут счастливы. Ведь, правда, ты хочешь иметь много детей?
Иван повернулся лицом к Любе и тут заметил, что у нее в глазах стоят слезы.
- Ты что плачешь, Люба? Что-нибудь случилось?
Тут уже девушка не могла сдержаться и, разрыдавшись, она приникла лицом к плечу Ивана.
- Что с тобой, Люба? — испуганно спросил тот.
Люба быстро взяла себя в руки, утерла слезы краями косынки.
- Ничего, милый, это я так.
А потом она, прижавшись к Ивану, посмотрела ему в глаза.
- Поцелуй меня крепко-крепко, — и сама первая прильнула своими влажными, горя-чими губками к его губам.
Они стояли на высоком берегу реки посреди зелени и деревья заворожено шелестели листьями. Щебетали птицы. Прозрачные лучи солнца ласково трогали землю. Было свежо и хорошо.
Люба с Иваном сели на траву, вдыхая ее аромат и молча наслаждаясь природой. Нако-нец, Люба решилась.
- Помнишь, Иванушка, ты сказал, что очень долго не решался со мной заговорить об этом?
- Что поделаешь, если я такой несмелый, — улыбнулся Иван.
- Я тебя ни в коем случае не виню. Я люблю тебя. Я никого до тебя не любила и, уве-рена что больше никогда никого не полюблю. Да, я была бы с тобой счастлива и наши дети, разумеется, тоже были бы счастливы, но... Ты опоздал, Иванушка. Ты очень поздно загово-рил о нашем будущем счастье. Я... никогда не буду твоей женой. Потому что я уже... покля-лась... себе...
Рот у Ивана непроизвольно открылся, будто бы хотел не то набрать воздуха, не то что-то сказать. Глаза его широко раскрылись и в горле застрял комок.
- Знаешь, Иванушка, я не могу просто так оставить тетю Авдотью. С тех пор, как вер-нулся ее сын, она сама не своя. Не то от счастья, не то от горя. И я поклялась себе, что не брошу ее, что позабочусь об ее сыне, ведь он стал таким беспомощным, а она такая пожилая, что сил у нее не хватает на все.
- Но ведь он же... бес-про-буд-ный пьяница, — почти выкрикнул Иван, вскакивая на ноги.
- Но он и пьет оттого, что знает о своей беспомощности и ненужности. Если же он бу-дет чувствовать заботу о себе, если увидит, что он кому-то нужен, он, может быть, и переста-нет пить.
- Может быть! — Иван впервые начал выходить из себя. — Нельзя же делать счастли-вым одного человека, делая одновременно несчастным другого.
- Это замкнутый круг, Иванушка, — Люба смотрела на Ивана снизу вверх и сердце ее готово было в эту минуту разорваться. — Если я сделаю тебя счастливым, то одновременно несчастной будет Авдотья и ее сын тоже.
- Но что тебе до этого? Неужели они ближе тебе, чем я? — Иван снова присел и, по-ложив руки на Любины плечи, заглянул ей в глаза. — Неужели этот пропащий мужик-перекатиполе, пьянчуга и гуляка, тебе ближе, чем я?
- Тетя Авдотья мне заменила маму.
- Да я же не говорю тебе, чтоб ты порвала с ней окончательно. Неужели, когда дочь выходит замуж, это означает, что мать лишается дочери?
- У каждого есть свои понятия о благодарности, Иванушка.
- Не называй ты меня Иванушкой, — снова вскочил Иван. — За твоей спиной, но с твоей легкой руки меня бабы величают не иначе, как второй частью этого имени.
- Дурачком, что ли? — неожиданно засмеялась Люба. — А ты и вправду похож на него — такой же красивый, умный и с такими же светлыми вихрами. Ведь эти бабы тоже любят тебя, Иванушка.
Этот смех и эти слова огорошили Ивана. Он не знал, как нужно к этому относиться. Единственное, что он понял и осознал, так это то, что он навсегда потерял Любу. Он ведь достаточно хорошо изучил ее: слов на ветер она не бросала.
- Но теперь, — наконец произнес он, — если все узнают обо всем этом (а рано или поздно об этом узнают), то и мужики будут обзывать меня, но гораздо грубее, нежели бабы. И они будут правы.
Иван упал на колени и молящими, влажными от выступивших слез глазами посмотрел на Любу.
- Милая моя, ну скажи, что все это неправда, что ты пошутила...
- Это правда, Иванушка... Но прошу тебя, не надо так... я же не каменная...
Он положил голову ей на колени и, не стесняясь, заплакал. Она, также с глазами пол-ными слез, обняла его голову и несколько раз поцеловала его волосы. Это продолжалось не более минуты. Иван встал, утер рукавом глаза и расхлюпавшийся нос, глянул на продолжав-шую сидеть Любу и, удерживая дрожь в голосе, сказал:
- Ну что ж, в таком случае, считай, что этого разговора не было. Ты мне ничем не обя-зана. Прощай!.. Может быть, ты в чем-то и права, ведь даже калека имеет право на личное счастье.
Быстрыми шагами, не оглядываясь, Иван пошел прочь, а Люба, уткнувшись в траву, долго беззвучно плакала.

46
Политзаключенные, по наивности своей, все еще ждали перемен к лучшему. Впрочем, не только политические. Верили в эти перемены и уголовники. Ведь у всех еще сидели в па-мяти слова полковника Воронова. Это помогало легче переносить голод и терпеливее сно-сить издевательства...
Но обещанная амнистия охватила только уголовников, которые как раз меньше всего и работали, и совсем не коснулась политических, больше работавших и голодавших в военное лихолетье.
Это событие окончательно отвернуло Алексея Рябского от веры в светлое будущее и в то, что кто-то может ему помочь в этой жизни. Отныне он верил только в собственные силы. И решимость его добиться свободы любой ценой придала сил и уверенности и Эйземану. Он согласился пойти на то, на что никогда бы не решился сам.
Побег!
Они понимали, чем рискуют. Но даже если есть один шанс из тысячи, почему бы не воспользоваться. Да, как правило, бежавших либо ловили, либо убивали преследователи или голод с пургой, либо они сами возвращались после многодневных мытарств по снежной пус-тыне. Но ведь были и удачные попытки! Тем более нынешний режим в зоне позволял и Ряб-скому, и Эйземану ходить по Норильску свободно. Конвойные просто по нескольку раз в день (а иногда и всего лишь один раз) проверяли места, где они работали.
К тому же, стало известно, что часть архивов НКВД была уничтожена во время войны, поэтому не исключалась возможность где-нибудь укрыться. Возвращение домой фронтовиков и военнопленных позволяло беглецу затеряться в массе и жить под чужим именем.
Огромная территория от Норильска до Красноярска была практически незаселенной. Первые более-менее крупные поселения встречаются лишь близ Енисейска, а это целых че-тыреста километров. Между Енисейском и Норильском был лишь один крупный населенный пункт — Игарка, поселок, расположенный на правом берегу Енисея. Тундра же была проходима только зимой, поэтому и большинство побегов совершалось именно в это время года. Беглецам казалось, что с морозом и глубоким снегом справиться легче, чем с болотами и мошкарой, от которой летом не было никакого спасения. Летом сотни рек, протекавшие по тундре и тайге, становились непреодолимым препятствием. Людей беглецы боялись меньше всего, ибо так далеко заходить погоня не решалась. Бояться нужно было только кочевников-энцев и постов НКВД, разбросанных через каждые триста километров.
Когда запасы продовольствия, сменная одежда, ножи и веревки были припасены, Эй-земан решил, что пора преподать Алексею урок географии. Ему, проводившему здесь некогда геологическую разведку, места эти были известны не понаслышке. И именно это вселяло в заговорщиков уверенность в общем успехе дела.
- А теперь, Алеша, слушайте внимательно, ибо мой урок географии, вполне вероятно, поможет нам обоим спасти свои жизни.
- Я весь внимание, — Алексей оглянулся по сторонам. — Только давайте говорить шепотом.
- Так вот. На юге Норильска, как вы знаете, высится гора Лонтокойский Камень, — зашептал почти в самое ухо Алексея Эйземан. — Сразу за ней — спуск к реке Хантайка. Там, в двадцати километрах село Агапитово, а потом, свыше ста километров, вплоть до Игарки — пустыня. Именно в этом районе нам и следует пересечь Енисей и далее нужно идти вниз по левому берегу. И вот почему. Левый берег почти лишен гор до самого Урала. Правый же ими весьма богат: Енисейский кряж, Среднесибирское плоскогорье, хребет Путорана. Но: на левом берегу не только тянутся луга и поля, но и темнохвойные леса, правда, с обилием болот, которые, впрочем, об эту пору нам не страшны. На правом же берегу, в большинстве своем, каменная тундра и светлые, лиственные леса, голые в зимнее время. Единственное препятствие на левом берегу — поселок Курейка, куда, если помните, царь-батюшка сослал нашего товарища Сталина. Впрочем, дворы там, как и в Норильске, полностью закрытые, а люди испокон близко к сердцу принимали беды беглых каторжан. Поэтому, думаю, что там-то и можно будет сделать первый теплый привал и восполнить запас продовольствия. А дальше — до самого Енисейска прямая путь-дорожка. В Енисейске будет полегче — там можно затеряться.
Через пару дней, выбрав подходящий момент, Рябский с Эйземаном совершили побег. У них в запасе было, по крайней мере, восемь часов до того момента, как их хватятся и нач-нется погоня. За это время следовало миновать Хантайку и обойти стороной Агапитово. Дальше, в глубокой тундре могли встречаться только покрытые оленьими шкурами чумы эн-цев-самоедов, занимающихся разведением северных оленей и охотой на песцов.
Начало было удачным. Все шло, как наметили. Вот только силы немного не рассчита-ли. Огни Агапитово появились на горизонте на несколько часов позже, чем предполагали. Несколько раз вынуждены были подолгу отдыхать. Но, слава богу, и погони за собой не чув-ствовали. На руку была и легкая поземка, заметавшая их следы.
Усталость накапливалась с каждым дальнейшим шагом, мороз продирался уже до са-мой кожи. Даже несколько капель спирта (чтобы надольше хватило) не согревали. Первым стал отставать Эйземан.
- Оставьте меня, Алеша. Двоим нам не дойти. Я буду вам только обузой.
- Не выдумывайте, Илья. Неужели я похож на человека, способного бросить друга в трудную минуту.
Алексей поднялся в полный рост, если можно было назвать полным ростом верхнюю половину тела, ибо нижняя оказалась под снегом, подставил к глазам ладонь козырьком и осмотрелся вокруг. Практически ничего не увидел, поскольку глаза ослепли от блестящей белизны снега и, к тому же, начали слезиться, что на таком морозе было небезопасно.
- Решено! — Алексей сбросил с плеч котомку, достал нож и принялся вытаптывать площадку, а затем резать снег на квадраты. — Здесь и заночуем. Помогите мне, Илья, сделать укрытие.
Вдвоем они быстро соорудили из снега нечто вроде шалаша и, удовлетворенные, ныр-нули внутрь. Перекусив на скорую руку, они соорудили постели из вещей и, едва прилегли, отрубились.
На следующий день было уже немного легче. Организм привык да и горизонт успеха всего мероприятия казался ближе. Хотя, разумеется, опасность погони ничуть не исключа-лась.
Вдруг впереди послышался собачий лай. Собаки кочевников, по виду весьма похожие на лисиц, чуяли чужого на очень большом расстоянии и начинали неистово лаять.
- Значит, где-то недалеко чумы самоедов, — заключил Эйземан.
- Нам бы не надо сейчас ни с кем встречаться, — встревожился Алексей.
- Попробуем обойти становище, хотя, мне кажется, это уже не удастся. Раз нас учуяли собаки, они выведут к нам и людей.
Они помолчали, прислушались, с какой стороны лаяли собаки.
- Отлично! — заключил Эйземан. — Нам нужно принять вправо. Ну что, Алеша?
- Идем!
Они снова пошли, проваливаясь в снегу по колено, а то и по пояс. Шли, не останавли-ваясь, несколько часов. После чего, в изнеможении, упали в снег. Стояла мертвая тишина. Иногда, порывами, завывал ветер.
- Кажется, обманули, ушли, — устало, учащенно дыша, произнес Алексей и повернул голову к Эйземану.
Тот кивнул головой и вдруг залился резким нервным смехом. Алексей тоже не выдер-жал.
Они хохотали во все горло долго, сбрасывая нервную усталость и перенапряжение мышц. Потом долго, еще дольше молчали, отдыхая. Поели. Двинулись дальше.
Через некоторое время снова остановились. Эйземан посмотрел на небо, оглянулся по сторонам. О чем-то задумался.
- Что случилось? — Алексей также начал осматриваться.
- Мне кажется, мы немного сбились с курса.
- Вот это да! Здесь же со всех сторон, куда ни глянь, снег и больше ничего. Как тут можно что-то определить?
Эйземан улыбнулся.
- Есть у нашего брата, геолога, свои секреты. Пошли!
И снова молчаливое упорное продвижение вперед. И тут природа сыграла с ними злую шутку. Ослепшие глаза, легкая пурга, усталость привели к тому, что они оказались совсем недалеко от становища кочевников. Наконец, учуяли их и собаки (подходили с подветренной стороны). На их злобный лай вышли из чума люди. Скрываться уже было поздно.
- Мы пропали, — выдохнул Рябский.
- Еще не все так страшно, — успокоил его Эйземан. — Я немного знаю обычаи здеш-них аборигенов. Чужого встречают здесь, как дорого гостя. Более того, — улыбнулся Эйзе-ман. — Как выражение особого внимания и уважения, к гостю в постель ложится либо жена, либо дочь хозяина.
- Хорошо, если так. Я бы даже от жены не отказался, — пошутил Алексей. — Но толь-ко боюсь, времена сейчас уже не те, что были.
Вышедшие из чума двое мужчин о чем-то громко переговаривались, указывая руками на беглецов. Собаки рвались вперед, но хозяин окриком усмирил их. Самоеды приблизились и остановились невдалеке. Четверо мужчин, по двое с каждой стороны, внимательно рас-сматривали друг друга. Затем, один из хозяев, по виду более старший и плотный, махнул ру-кой в сторону своего жилища.
- Позаласта, белый целовек. Гостя будес.
Беглецы пошли вперед, за ними двинулись самоеды. Внутри чум оказался довольно вместительным. Нехитрая утварь, шкуры, тулупы. Посередине горел костер и на треноге ви-сел над огнем котел. Войдя в полутьму после долгого пребывания на снегу, беглецы почувствовали резь в глазах. Закрыв их на некоторое время, чтобы привыкнуть к перемене, они стояли, держа друг друга за руки.
- Позаласта, паспорта есь?
Когда они снова открыли глаза, перед ними стоял хозяин, уже снявший тулуп, сшитый из рыбьей чешуи.
- Мы отстали от поисковой партии. Мы ищем полезные ископаемые и заблудились, — начал Эйземан довольно виноватым тоном.
А Алексей в это время внимательно осматривал жилище и, машинально, посчитал, сколько здесь обитало людей. Шестеро. Видимо, родители и четверо детей, старший из кото-рых был уже вполне взрослым.
- Нета паспорт? — хозяин, казалось, даже не расстроился. — Ницего, будем пить цай.
Все сели на постеленные на полу оленьи шкуры. Хозяйка расставила перед каждым алюминиевые кружки, явный атрибут современной цивилизации. От кружек поднимался пар. Алексей подул в кружку, остужая, затем отхлебнул и тут же закашлялся. Хозяин засмеялся, кивая головой.
- Вкусная цай, горяций.
Эйземан постучал Алексей по спине.
- Что за гадость они нам налили? — откашлявшись, зашептал Алексей.
- Это их традиционный зеленый чай с солью и оленьим жиром, — так же шепотом от-вечал Эйземан. — Между прочим, весьма калорийный и прекрасно утоляет жажду. К нему нужно просто привыкнуть.
Алексей, взяв себя в руки, осилил необычный напиток. Затем их угощали рыбой. И постелили оленьи шкуры, предложив отдохнуть. Беглецы согрелись, наелись и их, естествен-но, потянуло на сон. Хозяева были любезны, постоянно улыбались и кланялись. Дети вели себя тихо. Хозяин тронул за плечо старшего сына и вышел с ним наружу. Долго их не было, затем послышался собачий лай, каюрский окрик и скрип полозьев по снегу. Засыпая, Алексей все же успел заметить, что хозяин — один — вернулся в чум. Затем он провалился в сон, словно бы догоняя уже заснувшего Илью.
Долго ли он спал, он не мог сообразить, но после какого-то щелчка в мозгу резко под-нялся и сел. Скрип полозьев, собачий визг, возвращение одного хозяина. Все сходилось.
- Илья! — начал тормошить он друга и, чтобы не разбудить хозяев, шептал ему на ухо. — Илья! Проснитесь! Сматываться нужно. Не нравится мне все это.
- Что? — вскрикнул Эйземан.
- Тс-с! — ладонью закрыл ему рот Алексей.
Но хозяева тут же проснулись и зашевелились.
Дальше скрываться не было смысла.
- Илья, вставайте! Эти подонки послали сообщение в НКВД. Нам нужно немедленно уходить.
Хозяин встал и подошел к Алексею, потрогав его за плечо.
- Белый целовек волноватца?
Алексей резко развернулся и своими ладонями сжал плечи самоеда.
- Где твой малый? Помчался закладывать нас?
- Не понимая.
- Сейчас поймешь! — Алексей замахнулся, но его тут же остановил окрик Эйземана.
- Алеша, осторожней!
Рябский обернулся. Жена хозяина стояла сзади, держа в вытянутых руках ружье.
- Белый целовек плохой, — причмокивая языком и покачивая головой, произнесла она.
- Пойдемте, Илья! Нам сейчас дорога каждая минута. Не известно, ведь, сколько мы проспали.
Они быстро собрали свои пожитки и покинули чум. Мела пурга. Постояв немного, привыкая к темноте и непогоде и определяясь с направлением, они наконец двинулись. По прикидкам Эйземана, до Енисея осталось не более десяти километров. А за Енисеем — спа-сение. Сначала они почти бежали, проваливаясь в снег, — главное, подальше уйти от этого места. Но довольно быстро стали выдыхаться. Вдруг прозвучало два ружейных выстрела, вновь подстегнувшие беглецов. Это стрелял самоед — вот-вот должен был появиться его сын с энкаведешниками и выстрелы были сигналом к тому, чтобы те поторопились, поскольку беглецы ушли.
И в самом деле, погоня появилась довольно быстро. Сыну негостеприимного хозяина повезло: он со всех собачьих ног в упряжке пустился в сторону Норильска к ближайшему посту НКВД, но оттуда уже на оленьих упряжках мчались в погоню преследователи во главе с Пановым. Пути молодого энца и Панова достаточно быстро пересеклись и они все вместе тут же помчались к становищу.
Самоед, увидев упряжки, выстрелил еще раз и ружьем указал направление движения беглецов. Панов зло выкрикивал, подгоняя упряжку, а молодой энец со своими собаками ос-тановился. Он свою миссию выполнил.
Расстояние между беглецами и их преследователями неуклонно сокращалось, но пока ни те, ни другие друг друга не видели. Рябскому с Эйземаном каждый шаг давался все труд-нее, но останавливаться на отдых нельзя — это означало бы стопроцентную гибель. И это в тот момент, когда успех мероприятия казался так близок. Их спасало то, что ветер дул им в спину.
Впереди показался взгорок — то ли новая гора снега, то ли уже предъенисейские хол-мы. Это добавило сил. И в этот момент они попали в поле зрения Панова.
- Ага, с-суки, попались! — истеричным голосом заорал тот. — Удрать сволочи, взду-мали! Да я вас в лагерную пыль сотру!
И выстрелил в воздух из карабина.
- Алеша, мы пропали! — крикнул вмиг побледневший Эйземан.
- Врешь, нас так просто не возьмешь! Вперед, Илья, вперед!
Они успели добежать до холма. Перед ними действительно раскинул свои великие бе-рега заснеженный, скрытый под толстым слоем льда могучий летом Енисей.
И в этот момент началась беспорядочная стрельба. Чуть сзади глухо застонал изреше-ченный пулями Эйземан. Да и сам Рябский ощутил, что правое его плечо прошило несколько пуль. Подсознательно он скатился под обрыв у самого берега и зарылся глубоко в снег. Уложив труп Эйземана на нарты, преследователи пытались отыскать и Рябского. Все вокруг изрешетили пулями. Истоптали почти весь снег — Рябский как сквозь землю провалился.

47
Николай Ильич добился у Макара Чулымова, чтобы он выделил деньги на приобрете-ние для школы новых пособий и подручных средств. Да и то сказать, последний раз такие приобретения делались в тридцать четвертом году. А коль уж затеяли делать в школе капи-тальный ремонт, то и подручные средства должны соответствовать времени. Любимов начал собираться в дорогу: путь предстоял неблизкий — в областной центр. А это более трехсот километров пути.
Нехитрый саквояж был уложен. Любимов поправил перед зеркалом галстук, снял с крючка шляпу и вдруг увидел в окне бегущего Ваню Бадейкина с плотно набитым портфелем в руках. Любимов вышел на крыльцо.
- Ванюша, ты что это?
- Николай Ильич, я с вами. Можно?
- Ну что ж, мне с помощником сподручнее будет. Матери-то хоть сказал?
- Сказал.
Любимов прикрыл дверь, спустился с крыльца и обнял Ваню за плечи.
- Пойдем сначала к сельсовету. Макар Семеныч обещал машину дать.
Они шли рядом по улице — многое повидавший и переживший учитель с уже посе-ребренными висками, несмотря на свои тридцать два, и набирающийся жизненных соков юноша с симпатичными соломенными, еще ни разу не тронутыми бритвой усиками в свои неполные девятнадцать.
- Скажи честно, Иван, откуда ты узнал, что я собираюсь в область? Следил за мной, что ли?
Юноша слегка покраснел.
- Что вы, Николай Ильич, такое говорите. Просто Славка сказал... Он же знает, что я собираюсь в университет поступать, ну, а в область просто так не поедешь... А тут Славка услышал, как председатель говорил Виктору Семеновичу о машине для вас.
- Ох уж этот Славка. Все-то он знает, все-то он слышит, — улыбнулся Любимов. — Ну, вот и пришли. Ты погоди здесь, а я зайду узнаю.
Любимов поставил саквояж на скамью, на которую тут же сел Иван, и вошел в конто-ру.
- Здравствуй, Лизавета. Председатель у себя?
- Да, да, Николай Ильич. Вы как раз вовремя. Ловите его, пока не убежал, — секре-тарша улыбнулась.
Любимов открыл дверь и вошел в кабинет председателя.
- Здравствуй, Макар.
Чулымов что-то писал стоя, согнувшись над столом. Не отрываясь от письма, он кив-нул. Через минуту бросил ручку в чернильницу и выпрямился так, что аж кости затрещали.
- По делу, товарищ директор? — лицо Чулымова расслабилось и обнажились его ред-кие, но крепкие зубы.
- Я всегда прихожу по делу, — улыбнулся и Любимов. — Ты обещал мне машину дать.
- Какую машину? Ах, да, — Макар влажной рукой протер лоб, — для школы. С костя-ми меня съесть хочешь, Любимов? Какая же машина — страда идет.
- Но ты же обещал, Макар.
- Обещал. На правлении обещал, где все под твою дудку пляшут... Ладно, дам я тебе машину, но только до Калиновки. А дальше сам добирайся. Идет?
Любимов покачал головой.
- И на обратном пути я тебя заберу в Калиновке. Это все, что я могу для тебя сделать, поверь мне, Николай, — Чулымов приложил руку к сердцу.
- Ну хорошо, давай хоть так.
- Вот и ладно. Счастливой дороги, — Чулымов протянул Любимову руку. — А впро-чем, пойдем-ка и я с тобой выйду.
- Лизавета, жди звонка Николая Ильича на обратном пути. Если меня не будет на мес-те, звони прямо в гараж Чулымову. Пусть высылает машину в Калиновку. Ясно? Я — в поле. Пойдем, учитель.
Славка Озорнов подогнал машину к самому крыльцу правления и трое мужчин рассе-лись на заднем сиденье.
- В бригаду Дарьи Степняк гони, — Макар вынул из кармана пиджака пачку папирос и закурил от зажигалки.
Через десять минут Озорнов затормозил. Чулымов выпрыгнул из машины и, выпустив дым изо рта, обратился к нему:
- Довезешь до Калиновки и сразу назад, понял? Ты мне еще сегодня будешь нужен.
Высокая фигура председателя быстро удалялась, одновременно приближаясь к ма-леньким, издалека, женским фигуркам — комсомольской бригаде Даши Степняк.
- Понял, отчего ж не понять, — проворчал Славка, трогаясь с места. — Я бы с удо-вольствием, Николай Ильич, рванул с вами в область. Но видите...
- Славка, подожди. Я вперед сяду, к тебе. Можно, Николай Ильич?
- Отчего ж, пожалуйста, Ванюша.
- Валяй, — Озорнов остановил машину и открыл дверцу своей открытой «эмки».
В последний год колхоз разбогател: купил несколько машин. Виктор Чулымов, не-ожиданно став завгаром, обучил нескольких ребят вождению. В их числе был и Славка Озорнов. Несмотря на молодость, он уже достаточно поднаторел в вождении машины и лихо, с ветерком, доставил своего учителя с однокашником в Калиновку.
- Ну, до свидания, Слава. Мы уж пойдем, задерживаться не будем, — Николай Ильич пожал большую, начинающую уже грубеть от работы, мужскую руку своего бывшего учени-ка.
- Давай, Славка, — стукнули друг друга по ладоням однокашники. — Как узнаешь, что мы вернулись сюда, жми за нами.
- Непременно, Ванюша, — лукаво подмигнул и радостно улыбнулся Озорнов.
Иван сделал вид, что не расслышал этих слов. Обычно он краснел, когда слышал, что его называли Ванюшей или еще какнибудь уменьшительно, а порою, если не дорожил чело-веком, назвавшим его так, мог и надерзить. Не позволял он так называть себя даже своей ма-тери, которую очень любил: «Не маленький ведь я уже!» Лишь в устах учителя (помимо, ра-зумеется, Любиного «Иванушки») это слово, как казалось Ивану, приобретало какой-то таинственно-приятный оттенок и ему нравилось, когда Николай Ильич называл его так. И тот факт, что он, Иван Бадейкин, едет сейчас с самим Любимовым в областной центр, сделал его организм невосприимчивым к подшучиваниям и подтруниваниям. По этой же причине он и пропустил мимо ушей дружескую насмешку Славки Озорнова.
В Калиновке, коль уж они были здесь, Николай Ильич решил зайти в районо, узнать, нет ли каких новостей в плане пополнения его школы новыми учителями. Одновременно он послал Ивана на вокзал купить билеты на поезд, чтобы не терять зря времени.
Более-менее работа железнодорожного транспорта начала налаживаться. Закончились спешка, неразбериха, безответственность, начались спокойствие, степенность, администри-рование. Все хозяйство перестроилось в этот период уже полностью на мирный лад, встало на мирные рельсы. И колеса поезда, в котором ехали наши герои, также спокойно мурлыкали свою извечную дорожную песню.
- Большой ты какой стал, Ваня. Усы растут, плечи вширь раздались. Скоро на деревне Иван Алексеичем величать будут, а? — Любимов засмеялся и похлопал Ивана по колену, заставив того смутиться.
- А я ведь еще помню, когда вы, мальчишки, впервые встретили меня на околице и спросили: «Дядь, вы к кому приехали?» Помнишь, Вань, а?
- Не помню, Николай Ильич, — на щеках юноши выступил румянец.
Любимов снова улыбнулся.
- Да, жизнь бежит, не останавливаясь. Одни уходят, другие приходят. И закон жизни состоит в том, чтобы войти в нее, в жизнь реальную, вечную, не раньше и уйти не позже от-веденного тебе времени и чтобы совершить в этой реальной жизни предначертанное тебе судьбой, чтобы стать учителем... Сколько уже у меня было учеников, но вы — первые, и мои самые дорогие. Ты, Даша Степняк, Славка Озорнов, Сережа Игнатов... Кстати, он тебе не писал, как он там? А то я что-то давненько от него писем не получал.
- Учится. Уже на втором курсе. Вы знаете, в одном из писем мне он написал, что именно благодаря вашим урокам, Николай Ильич, он еще до войны утвердился в мысли, что станет историком... — Иван как-то вдруг посерьезнел и замолчал, то ли смутившись прохо-дившего мимо пассажира, то ли поймав на себе благодарно-насмешливый взгляд учителя.
- А ты кем будешь, Ваня? Пора ведь уже определяться. О будущем нужно беспокоить-ся уже сегодня. Ты — мальчик способный и честный. Знаешь, я мечтаю о том времени, когда ты будешь известным ученым, а я уже стану старым, никому не нужным человеком. И ты придешь ко мне в гости, а я, наслышанный о тебе, сниму перед тобой шляпу и поблагодарю за то, что ты не забыл старика.
- Ну что вы, Николай Ильич. Зачем вы так? Мы все будем вас помнить.
Любимов поймал себя на том, что он впервые задумался о своем одиночестве, о том, что в старости, и в самом деле, останется один одинешенек...
- Меня, Николай Ильич, больше всего интересует наша жизнь, — продолжал Иван. — Как она появилась, как развивалась и как сделать так, чтобы она продолжалась вечно. Я еще не знаю, кем стану, но этим буду заниматься точно. А пока отслужу в армии — ведь настоя-щий мужчина, прежде всего, должен научиться защищать свою родину.
- За тебя можно быть спокойным, Иван Бадейкин — ты своего не упустишь и всего добьешся, — Иван почувствовал в голосе учителя нотки гордости за него.
Паровоз зафырчал, прочистил ноздри и горло — выпустив пар и дав гудок — и оста-новился. Эта была конечная цель пути Любимова и Бадейкина. Они вышли на перрон, уже заполненный людьми и, поразмыслив, в какую сторону идти, решили для начала пристроиться к толпе, которая, вероятнее всего, и вынесет их к выходу в город.
Ивану все в этом, казавшемся огромном, городе было внове. И он с интересом рас-сматривал людей, дома, улицы, площади, автомобили и особенно диковинными ему казались трамваи — бегущие по рельсам небольшие самоходные вагончики, окрашенные в яркие цвета. Да и для Любимова все было интересным — ведь он был здесь единственный раз в далеком тридцать седьмом, когда ехал по распределению в Тараскино. И сейчас он не без удовольствия отмечал про себя перемены, происшедшие в этом городе за огромные десять лет.
До областного отдела народного образования, как им сказали в справочном бюро, нужно проехать три остановки на трамвае и затем минут десять-двенадцать петлять по не-большим узеньким улочкам, пока не дойдут до массивного серого пятиэтажного здания на улице Коминтерна. Что ж, дорога не такая уж близкая, и они решили перекусить в буфете прямо на вокзале.
Наконец, впереди замаячил какой-то серый пятиэтажник. Иван перебежал через доро-гу и спросил у мороженщицы, не это ли об лоно. Та подтвердила. Иван было повернулся, чтобы бежать назад, но услышал за спиной добродушно-ворчливый голос мороженщицы:
- Хоть бы в благодарность мороженого купил.
Иван задержался и посмотрел на Николая Ильича, который прошел немного вперед и остановился у каких-то деревянных ворот. Сунув руку в карман брюк, Иван вытащил целую пригоршню мелочи и подошел к мороженщице.
- Два, пожалуйста. Самых вкусных.
Мороженщица улыбнулась.
- У меня, сынок, невкусного мороженого не бывает, — отсчитав нужную сумму денег, она вернула Ивану остаток и протянула ему две пачки эскимо.
- Спасибо, — уже на ходу прокричал Иван и перед самой машиной перебежал дорогу.
- Николай Ильич, а я мороженое купил, — Иван остановился рядом с Любимовым и прочитал надпись на воротах, перед которыми они стояли:
ДЕТСКИЙ ДОМ № 2 НКВД
имени товарища И.В. Сталина

- Детский дом, а детей не видно, — улыбнулся Иван.
- Спят, наверное, — Любимов только сейчас заметил рядом с собой Ивана. — Ну что, Ваня, правильно мы идем?
- Правильно, Николай Ильич. А я вот мороженое купил.
- Ну что ж, давай побалуемся. Держи-ка свой портфель, — Любимов взял у Ивана пач-ку мороженого, развернул ее и они медленно пошли дальше.

Любимов не ожидал, что ему так быстро удастся получить все подписи и печати, не-обходимые для приобретения учебников, пособий, тетрадей, карт, таблиц, плакатов и других школьных принадлежностей. Ему даже не пришлось ничего доказывать и никого убеждать — все выделяли ему по первому требованию. Ему указали адрес магазина, где он все это может иолучить, и подробно рассказали, как туда доехать. Более того, ему на одну ночь даже выделили место в гостинице. Весьма довольный, Любимов почти бегом выскочил на улицу.
- Ну, Ванюша, везучие мы с тобой. Все оформили за один день и завтра же домой.
Любимов сразу помолодел на несколько лет. Он почувствовал себя человеком, которого все уважают, к просьбам которого прислушиваются, от действий которого зависит качество преподавания в школе, в его школе. Ведь не каждый учитель в тридцать лет становится директором школы. Видя состояние своего старшего друга, Иван и сам искренне радовался и вовсю пытался поддержать подобное настроение.
Они шли назад той же дорогой, но ничего не замечали вокруг. Им было сейчас хоро-шо. Как-то по-особенному шептались листья на деревьях, а в небе, казалось, им подмаргива-ло солнце — то прячась за облако, то вновь появляясь. Немногочисленные прохожие удив-ленно оглядывались на эту парочку и, ничего не понимая, пожимали плечами, невольно за-ражаясь их настроением. А Любимов с Иваном шли и улыбались.
Вдруг они услышали совсем близко детский крик, смех, звонкие детские голоски. Они остановились и взгляд их скользнул по вывеске: «Детский дом».
- Ну вот, Ванюша, и дети. Давай подойдем, посмотрим.
Иван заметил, как Любимов сразу переменился в лице и стал каким-то задумчивым. Увидев странных людей за забором, к ним подошла женщина лет сорока.
- Вам чего, молодые люди? — недоверчиво взглянула она на них.
- Что, простите? — Любимов смотрел куда-то мимо этой женщины.
- Я спрашиваю, чего вы здесь ищете?
- Мы? То есть... Простите, у этих детей совсем нет родителей?
- Совсем. Все сиротинушки, как один, — вздохнула женщина.
- А какого они возраста?
- Да разного. От годика до шестнадцати... Ой, — женщина прикрыла рот ладонью. — А вам это зачем? Вы кто?
- Да, да, дети войны... Простите. Пойдем, Ванюша.
- Ходют тут всякие, а ты языком болтаешь, — сама себя пожурила няня, подозритель-но глядя вслед удалявшейся паре.
Они долго шли молча. Любимов о чем-то думал, и Иван, видя это, старался ему не мешать. В голове у Любимова вычерчивалось и зрело очень важное решение, которое впо-следствии перевернет всю его жизнь. На это решиться трудно, но Любимов решился, а реше-ния свои он имел привычку выполнять. Вновь включившись в реальную действительность, он обнял Ивана за плечи и, остановившись, посмотрел ему в глаза:
- Помнишь, Ванюша, однажды давным-давно ты меня спросил: «Николай Ильич, это правда, что Николай Ильич в субботу был пьяным?» Спасибо тебе за этот вопрос. Он вернул меня к жизни. Мне тогда было очень плохо. Мне казалось тогда, что жизнь моя потеряла всю прелесть и необходимость. Я был всеми забыт и презираем. И вот твой вопрос разбудил меня. Оказалось, что я кому-то нужен, что моя жизнь не напрасна. Как я был благодарен тебе за твой вопрос... Ты мне очень дорог, Ванюша, но я не могу тебе отдать всего себя, как бы ни хотел. У тебя есть мама, которая любит тебя, которую любишь ты, и которую я глубоко ува-жаю. А мне хочется, Иван, понимаешь, очень хочется отдать кому-нибудь не только свою любовь, но и свое тепло, свое сердце. И вот эти сироты натолкнули меня на очень серьезную мысль. Ты понимаешь меня, Ваня?
- Очень понимаю, Николай Ильич, и горячо поддерживаю ваше решение — уверен-ным, по-взрослому серьезным голосом ответил Иван.
- Спасибо, Ванюша. Значит, я не ошибся ни в тебе, ни в себе.

48
Четыре месяца Алексей Рябский жил полнокровной жизнью беглеца: вздрагивал от каждого шороха, скрывался от любой тени. Питался дарами леса и случайными находками. Наткнулся в тайге на несколько трупов в военной форме без знаков различия, что пришлось весьма кстати: его одежда изорвалась вконец. Он совсем потерял ориентировку, не знал, ка-кой сейчас месяц, день. Также случайно поднял скомканную газету. Развернул. Оказалась «Красная Звезда». С жадностью стал читать. Глаза остановились на небольшой заметке — «Бродячие герои». В ней говорилось о том, что по всему Советскому Союзу сейчас кочуют сотни и тысячи фронтовиков-инвалидов, отправленных на Дальний Восток лечиться на гря-зях, но потом покинувших эти места в силу разных причин, порою без документов, и теперь ищущих, куда пристать. Мысль у Алексея сработала мгновенно. Благо, на нем была военная форма. От Норильска он ушел настолько далеко, что фактор погони исключался полностью. Оставался, правда, фактор розыска, но здесь прикрытием ему служила густая борода и эле-ментарная осторожность в общении с людьми в милицейской форме и должностными лица-ми. Жизнь Алексею тут же показалась не столь мрачной.
И все же он продолжал чувствовать себя затравленным волком. Новая легенда: фрон-товик, едущий с дальневосточных грязей домой, в Подмосковье, документы у спящего выта-щили карманники, — хоть и производила на людей правдивое впечатление, но самому Алек-сею давалась с трудом. Где на местных поездах, где на попутках двигался Алексей сначала на юг (подальше от мрачного севера), а потом и на запад свернул. Миновал большие города, заглядывал в малые, а в деревнях и вовсе уж не боялся останавливаться. Там, разумеется, где не было милицейского участкового.
Таким образом, добрел он до Тараскино. Местные пацаны, увидев изможденного, за-росшего и тощего солдата с котомкой за плечами, тут же растрезвонили об этом по всей де-ревне. Большинство колхозников было в поле, а вот Ефим Кедрин, прослышав об этом, вы-шел навстречу и пригласил странника в свою корчму, отдохнуть и перекусить малость.
- Откуда бредешь, служивый?
- Издалека, — недоверчиво произнес Алексей, оглядываясь по сторонам и всматрива-ясь в Ефима.
- Да вижу, что не из района. Зайди, не побрезгуй, — еще раз пригласил Ефим. — По-сидим, поговорим.
Алексею послышались в голосе Ефима искренние нотки и он успокоился. Пошел за хозяином. Выбрал столик в самом углу. Ефим принес два стакана, бутыль самогона и нехит-рую закуску.
- Угощайся, не стесняйся. И я с тобой за знакомство выпью, — Ефим налил по полста-кана, но Алексей едва пригубил. Он понимал, что ему, едва державшемуся на ногах от уста-лости и нервного перенапряжения последних месяцев, этого полстакана будет достаточно, чтобы свалиться замертво и провалить себя. Но закусывал с жадностью.
- Где воевал, браток?
Этого вопроса Алексей боялся больше всего. Ведь любой фронтовик мог быстро рас-кусить его. Но тут, к счастью, он вспомнил капитана Большакова, военного коменданта Но-вой Земли. Вероятность того, что в этом захолустье встретится какой-нибудь новоземелец, была все же ничтожно малой. И Алексей, скосив на всякий случай глаза в сторону Ефима, дожевав очередной кусок колбасы с хлебом, произнес:
- На Севере... Охранял на островах транспорты союзников.
По реакции собеседника Алексей понял, что попал в самую точку: Кедрин не имел об этом кусочке войны ни малейшего представления. Но была здесь и опасность другого рода: начнутся любопытствующие расспросы. Спас от них Алексея неожиданный посетитель. Вы-сокий, статный, он показался Алексею знакомым. Вот только одной руки у него не было...
- Ну-ка, Ефим, угости меня пачкой «Беломора», — зычный голос до странности также походил на голос одного его бывшего сослуживца...
Ефим встал и пошел за прилавок.
- Больше ничего не желаешь, Макар?
- Да нет, пока, спасибо, — Макар Чулымов отсчитал мелочь, и хотел было уже выхо-дить, но обратил внимание на кедринского гостя.
- Кого это ты тут привечаешь, Ефим?
- Да вот, служивый забрел в нашу тьмутаракань. С Дальнего Востока на Запад топает.
Ну конечно, это же Макар Чулымов, собственной персоной. Значит, он не погиб, вы-жил. Только руки лишился.
Сердце у Алексея забилось учащенно. Он растерялся. Естественно, Макару его будет узнать трудно — сколько лет прошло, борода, изможденный вид. Признаться ему или нет? Есть риск, конечно. Но ведь с Макаром тогда, в финскую войну, жизнь друг друга спасали. И потом, ведь никто же не заставляет Алексея признаваться в том, что он бежал из лагеря. Можно вполне поддерживать версию Новой Земли.
- Ну что ж, мы рады нежданным гостям, — Макар, как на его месте любой другой председатель колхоза в то время, должен был примечать каждого незнакомца, а в случае его подозрительности, и сообщать, куда следует.
- Да и мы рады нежданной встрече со старым однополчанином, — Алексей отодвинул опустевшую тарелку и вытер губы рукавом гимнастерки. Макар еще внимательней стал при-глядываться к гостю.
- Так-то, Чулымов, привечаешь своего командира? — Алексей вымученно улыбнулся, обнажив свой наполовину обеззубевший рот.
- Товарищ... неужели это... товарищ комвзвода Рябский? — голос Макара задрожал и Ефим с интересом наблюдал эту сцену. — Алексей Андреевич, какими ветрами?
- О, о ветрах лучше не спрашивай, Макар.
- Господи, да что ж мы здесь. Извини, Ефим, заберу я у тебя своего командира.
Кедрин понимающе закивал головой и начал убирать со стола.
- Пойдемте, товарищ командир, ко мне в правление. Я ведь председатель колхоза. Времени у меня, правда, немного, но тут ведь случай особый.
Они шли довольно быстрым шагом к конторе и Макар, к счастью для Рябского, с ув-лечением и живостью рассказывал о колхозе, о местной жизни. Так они и дошли. Макар про-водил Рябского прямо в свой кабинет и был так увлечен, что даже не расслышал, о чем его спросила Лизавета.
- Ну, расскажите же о себе, Алексей Андреевич. Где воевали, куда путь держите? Как хотите, но просто так я вас не отпущу. У меня погостите. Лизавета! — крикнул Макар.
Девушка почти тут же открыла дверь.
- Сооруди-ка нам чайку, да покрепче. И к чаю чего-нибудь.
- Да обо мне тебе, наверное, и слушать будет неинтересно...
- Напротив! Мне ведь с фашистами повоевать не удалось. Проклятый финн руку оття-пал.
- Кстати, я очень рад, что ты выкарабкался. Мы ведь тогда тебя уже все похоронили.
- Да, повезло мне. Но вы-то как? Куда вас потом служба занесла?
- Да... на север, — нехотя, замявшись поначалу, ответил Алексей. — Слышал про та-кие острова — Новая Земля?
- Если честно, то не слышал. А что, неужели и там война была?
- Была, Макар, была, — вздохнул Алексей.
Помолчав немного, Рябский не выдержал и попросил Чулымова:
- Макар, мне очень трудно обо всем рассказывать. Если можно, давай поговорим о чем-нибудь другом.
- Хорошо, — удивленно пожал плечами Макар.
За дверью зазвенела посудой Лизавета. И тут же послышался ее и чей-то мужской го-лос. Через минуту Лизавета открыла дверь, внесла на подносе два стакана чаю и печенье, разложенное на блюдечке. Поставив все это на стол, она, оглянулась на дверь, сказала:
- Макар Семенович, там Николай Ильич пришел. Он хочет что-то вам сказать. Гово-рит, важное.
Макар тут же вышел из-за стола и, пройдя на середину кабинета, позвал:
- Заходи, учитель, заходи.
Любимов тут же вошел и удивленно глянул на незнакомца, а Алексей при виде его даже вздрогнул. Лизавета неслышно вышла и плотно прикрыла за собой дверь.
- Извини, Николай. Тут у меня неожиданный гость. Представляешь, захожу к Ефиму за папиросами, а там сидит, кто бы ты думал? Мой командир взвода, когда я в армии служил и в финскую воевал. Да я вас познакомлю. Это вот, — Чулымов положил ладонь Любимову на плечо, — директор нашей школы Николай Ильич Любимов. А это, Коля, мой командир, которому я обязан жизнью, Рябский Алексей Андреевич.
Алексей поднялся, а Любимов тут же отпрянул, всматриваясь в знакомые черты лица.
- Как тесен мир, как мала Россия. Вот где свидеться довелось, — усмехнулся Рябский. — Ну, здравствуй, Люба.
Теперь уже не было предела удивлению Чулымова.
- Как, вы знакомы?
- И, кажется, уже целую вечность, — задумчиво произнес Любимов. — Неужто ты, Курочка Ряба?
- Она самая.
И старые друзья в порыве радости бросились друг другу в объятия.
- Чудеса, да и только, — улыбаясь, покачал головой Макар и подошел к двери. — Ли-за, еще стаканчик чая для учителя.
- Что ж ты так опустился, Алеха — борода, одежда не первой свежести? Ты ведь все-гда был образцом аккуратности в институте.
- Так-то ж было сколько лет назад, — хмыкнул Рябский. — С тех пор жизнь-стерва постоянно бьет ключом, да все по голове меня норовит, подлая.
Алексей расслабился. Встретив совершенно неожиданно двух своих старых добрых знакомых, он оттаял. Здесь ему бояться было нечего. И если бы он не боялся розыска, он бы с удовольствием здесь и остался. Но, во-первых, это было все-таки близко (пусть и относи-тельно) от места его ссылки, а значит, уж слишком вызывающе для властей. А во-вторых, в случае чего, он бы поставил под удар всех этих людей.
В то же время, остыв от первой радости встречи со старым другом, Любимов вдруг вспомнил, в одном из писем к нему Федор Тищенко в нескольких строках обмолвился об аресте Алексея и последние слова самого Рябского где-то косвенно подтверждали это. Взгляд Любимова изменился, стал жестче. Он внимательно посмотрел на Алексея и поймал его глаза, обесцветившиеся от постоянного смотрения на снег.
- Тут я вспомнил одно давнишнее письмо нашего с тобой Федора... Он писал, что ты был арестован...
Алексей вздрогнул, но глаз не отвел. Выдержал взгляд Любимова. И тут же помрачнел Чулымов.
- Да, Люба, Федор написал тебе правду.
- Так ты... ты...
- Ну, договаривай, договаривай, — криво усмехнулся Алексей. — Да, в понимании несведущих людей я был, как принято называть невинно осужденных, врагом народа. Кстати, и зубы я там потерял от проклятой цинги.
Тут в дверном проеме появилась Лизавета. Макар резко повернулся к ней и крикнул:
- Закрой дверь! И можешь быть свободна на сегодня.
От неожиданности рука у Лизы вздрогнула. Кипяток брызнул ей на ладонь. Девушка ойкнула и разжала пальцы. Стакан разбился и кипяток обдал ей ногу. Слезы выступили у нее на глазах. Макар молча смотрел то на секретаршу, то на осколки, потом уже мягче сказал:
- Иди домой, Лизавета, я сам все здесь уберу.
- Как же вы без руки-то.
- Иди домой, я сказал! — прикрикнул Макар, сапогом отгреб стекло от двери и закрыл ее.
- Если хочешь знать, — продолжал наступать Алексей, — то больше всех тогда повез-ло, вон, Макару — он стал калекой, но остался человеком. Остальных же, попавших тогда в окружение, либо убили, либо потом, как меня, арестовали. А теперь скажи, Люба, ты меня знаешь уже лет пятнадцать, я мог бы предать Родину? Скажи и ты, Макар, знавший меня как своего командира, похож ли я был на изменника, когда собрал вместе разгромленную роту и выводил ее, кстати, не без твоей помощи, спасибо, из окружения? А меня, да всех почти нас потом обвинили в контактах с финской контрразведкой.
Воцарилось молчание. Было слышно, как в проеме окна билась муха. Макар закурил, нервно вышагивая по кабинету. Николай Ильич смотрел куда-то вдаль сквозь стену. Алексей стоял, опершись о край стола, и молча переводил взгляд с одного на другого. Он понял, что сейчас для него самое лучшее будет уйти. Потому что молчание затягивалось и становилось уже невыносимым для всех троих. К тому же, он не хотел ставить под удар никого, а в дерев-не и так уже знают о нем. Не хватало, чтобы сообщили в милицию. Наученный горьким опытом, Алексей перестал доверять людям.
- Судьба меня забросила сюда совершенно случайно. Но я безумно рад тому, что именно здесь она свела меня со старыми друзьями. Не хочу злоупотреблять вашим гостепри-имством. Спасибо за чай, Макар. Пойду я. Хочу засветло к следующему пункту дойти.
Рябский подошел к Макару и протянул ему руку. Тот тут же пожал ее и, не выпуская из своей, долго смотрел на Рябского. Потом они обнялись. Подал руку Алексей и Николаю, но тот лишь посмотрел в глаза бывшему другу и опустил голову.
- Извини, Алексей, не могу. Потому что считаю, что в нашей стране победившего со-циализма людей ни за что не арестовывают.
Он тут же вышел. Выждав некоторое время, ушел и Рябский, забросив за плечо свою котомку. Макар еще долго ходил взад-вперед по кабинету, куря свой «Беломор». Остановив-шись у двери, подумал немного и решительным шагом направился домой.
- Сережка! — еще с порога позвал он племянника. — Заводи мотор!
Макар открыл сундук, порылся в нем. Достал костюм и пару рубашек, которые уже давно были ему тесны, бросил их на лавку. Оглянулся на мать, удивленно смотревшую на него.
- Мамань, чего-нибудь из съестного приготовьте.
Во дворе уже тарахтел мотор мотоцикла. Дарья, привыкшая не спрашивать лишнего у сына-председателя, молча хлопотала у печки.
Макар вышел в сени, снял с гвоздя кошелку, бросил туда костюм, рубашки и подан-ный матерью сверток с едой и вышел во двор.
- Поехали! — хлопнул Макар племянника по плечу.
Мотоцикл догнал Рябского за околицей. Остановившись, Макар позвал Алексея.
- Алексей Андреевич! Племяш мой доставит вас, куда надо, без лишних разговоров. Вот здесь, в кошелке, немножко еды и одежда. А на билет и чуть-чуть на жизнь, — Макар полез в карман гимнастерки, — вот, самая малость. У нас же, в колхозе, трудодни и натура. Денег почти не получаем.
- Спасибо, Макар. Я рад, что довелось свидеться.
- Я тоже, товарищ командир.
Они еще раз обнялись. И уже, устроившись на заднем сиденье, Алексей повернулся к Чулымову.
- Прощай, и не поминай лихом. А Николаю скажи, что я на него не в обиде. Кто знает, поменяйся, не дай бог, мы с ним местами, может быть, я повел бы себя точно так же.
- Ехай, Сережка! И не докучай человеку.
- Не волнуйся, дядь Макар, все будет в порядке.
Только пыль заклубилась облаком, когда мотоцикл рванул с места.

49
Одержимый своей мыслью, Любимов через некоторое время вернулся в область. Лег-ко нашел ту маленькую улочку и, несколько раз вдохнув и выдохнув полной грудью, открыл деревянную калитку и вошел в небольшой уютный дворик. На пороге дома его встретила та же женщина, с которой он разговаривал несколько дней назад. Невысокая, полная, с круглы-ми очками на носу, она, видимо, тоже узнала Любимова.
- Здравствуйте, молодой человек, я вас слушаю.
Любимов несколько растерялся от этих слов, но быстро взял себя в руки.
- Здравствуйте. Я пришел... Нельзя ли... Видите ли, уважаемая, я учитель, директор одной из сельских школ Калиновского района. Несколько дней назад я был здесь по служеб-ным делам, а сейчас вот приехал сюда по личному делу.
- Я вас слушаю. Впрочем, что же мы стоим. Пройдемте в мой кабинет. Я — заведую-щая детским домом. Зовут меня Елизавета Петровна.
Любимов непроизвольно улыбнулся от этих слов.
- Простите, а фамилия ваша?..
- Романова.
Любимов снова улыбнулся. На сей раз заведующая обратила внимание на его улыбку и с некоторым подозрением осмотрела гостя с ног до головы.
- Я сказала что-нибудь смешное, молодой человек?
- Нет-нет, извините, пожалуйста. Дело в том, что я историк, и вы напомнили мне им-ператрицу Елизавету Петровну Романову, дщерь Петра Великого. Та тоже была примерно вашего роста и конституции. Не обижайтесь, пожалуйста.
- Ну что ж, спасибо за комплименты, — улыбнулась на эти слова Елизавета Петровна, — только вот империя у меня поменьше, да и подданные помельче.
Они прошли в кабинет, и заведующая жестом предложила Любимову сесть на черный потертый кожаный диван. Сама села рядом.
- Я бы, если не возражаете, для начала хотела бы взглянуть на ваши документы.
- Да, да, конечно, — Любимов достал из внутреннего кармана пиджака паспорт и справку из Калиновского районо. Предвидя все это, я заранее побеспокоился.
Несколько минут Елизавета Петровна внимательно изучала документы, затем со вздо-хом вернула Любимову.
- Ну, а теперь я слушаю вас очень внимательно.
- Много лет назад, еще до войны, у меня во время родов умерла жена. Так получилось, что не удалось спасти ни жену, ни ребенка. А мы с Настей мечтали иметь, по крайней мере, двух детей. Я — учитель и, думаю, вы понимаете, что эта работа каждый день связана с детьми, с множеством детей. Они мне дороги, но... Это ведь не мои дети. У них у каждого есть родители, а мне, мне нужно... словом, я, когда увидел ваш детдом, мысль о детях живет во мне постоянно. Я хочу усыновить, если можно, кого-нибудь.
- Но вы понимаете, что это потребует соответствующих отношений, расходов...
- Разумеется. Но много ли мне, мужику, надо? Если вы по поводу денег, то с этим все в порядке... Тут вот и справка о моих доходах...
Любимов открыл портфель, чтобы отыскать нужную бумагу. В коридоре послышался детский визг, крики. Любимов повернулся лицом к двери.
- Тихий час кончился, — изучая справку, проговорила Елизавета Петровна.
- Дети, дети, успокойтесь, — послышался грудной женский голос. — Все идите в зал.
- Ну, так что же вы хотите, Николай Ильич?
- Как? Я же сказал — усыновить...
- Дети наши очень нуждаются в родительской ласке, они травмированы жизнью, а точнее, войной, лишившей их родителей и дома.
- Я понимаю.
- Какого возраста ребенка вы хотите усыновить?
- Маленького, конечно. Годика два-три-четыре, не старше.
- Мальчика, девочку?
- Все равно.
- Но вы понимаете, сколько вам придется еще побегать, чтобы вы могли кого-либо официально назвать СВОИМ ребенком.
- Не маленький, слава богу.
- А как к этому отнесутся ваши соседи?
- Причем тут, извините соседи? Я же не в коммунальной квартире живу. И потом, это же не город, а деревня.
- Хорошо, пройдемте, посмотрим, — после некоторого раздумья Елизавета Петровна поднялась и направилась к выходу.
Они вышли из кабинета и прошли по длинному коридору в игровой зал. Едва Елизавета Петровна открыла дверь, как Любимов глаза в глаза встретился с маленькой симпатичной девчушкой с удивительно голубыми глазами и светлыми, вьющимися кудряшками волос до плеч. Она словно стояла и ждала, когда откроется дверь и появится на пороге... Кукла, которую девчушка держала в руках, упала на пол, глазки, почти не мигая, смотрели на Любимова. Сделав два шажка назад, девочка чуть слышно прошептала: «Папа». А потом громче, обращаясь к Любимову:
- Ты папа, да?
Комок подкрался к самому горлу, на глаза навернулись слезы, стало трудно дышать. Холодный пот выступил на лбу и на висках. Николай Ильич растерянно посмотрел на заве-дующую, та, также не ожидавшая ничего подобного, тоже растерянно смотрела на Любимо-ва. Воспитательница от неожиданности прикрыла рот рукой. Затем одновременно трое взрослых посмотрели на маленькое беспомощное, но уже мыслящее созданьице.
Пауза слишком затягивалась, плечики девочки все чаще стали подниматься и опус-каться, губки выпятились. Она была готова расплакаться. И тут Любимов сделал решитель-ный шаг к девочке.
- Да, моя родная, я твой папа.
Любимов присел на корточки и девочка с криком: «Папа!» бросилась в его объятия. Игравшие дети застыли в ожидании. Слезы появились на глазах заведующей и воспитатель-ницы. Дети— и большие, и малые — окружили Любимова с девочкой. И тут послышался плач. Плакала такая же малышка, как и та, которая назвала Любимова папой. Ее взяли за ру-ку, и подвели к Любимову и он, ничего еще не понимая, обнял и ее и, не стыдясь своих слез, заплакал, прижав девчушек к груди. Плакали все. То ли от радости, то ли от горя. Плакали взрослые, плакали молча, лишь утирая краями халатов слезы; плакали дети, навзрыд или то-же молча, вытирая глаза ладонями или кулачками.
- Николай Ильич, Полю и Верочку нам доставили вместе. Им по два с половиной го-дика, но никто не знает — сестры они или породнила их проклятая война. Держатся, играют, даже спят они всегда вместе. И если вы возьмете только одну из них, то вторая...
- Я возьму обеих, — Любимов, продолжая прижимать к себе девчушек, поднялся. — Может это и лучше. Настя ведь, жена моя покойная, и хотела двух девочек.
- Но ведь трудно вам будет...
- А вам легко? Да и не один же я на белом свете. Колхоз, государство поможет. Не пропадем!
Конец первой книги






КНИГА ВТОРАЯ
Часть III
В ДОБРЫЙ ЧАС
1
- Ну, детишки, как делишки? Вы всё те же, шалунишки?
Николай Ильич Любимов, депутат райсовета, вернулся из Калиновки с очередной сес-сии и, как всегда, привез полную сумку подарков для дочерей. Входил он в дом после выну-жденной отлучки всегда с одними и теми же шутливыми словами, но каждый раз они звучали неожиданно и девчонки визжали от радости и бросались Любимову на шею.
- Папка приехал! Папуля! Что привез? Как дела? Как съездил? — вопросы задавались хором, сразу в оба уха и Николай Ильич, шутливо отдуваясь от наседавших дочек, смеялся и кружился с ними по комнате.
- Большие вы у меня стали, тяжелые. Скоро как-нибудь обе на меня прыгнете и свали-те на пол. Вот потеха будет?
Девчонки звонко засмеялись.
Потом были рассказы о поездке, о делах (выслушивались они серьезно и сосредото-ченно), а потом доходила очередь и до подарков. После этого рассказывать начинали дочери, а отец внимательно слушал. Рассказывали не только о себе, но и о друзьях, о школе, о по-следних новостях в деревне.
- А еще мы поссорились с Катей Чулымовой, — под конец не удержалась Поля.
- Это почему же? Наверное, что-то не поделили?
- Совсем нет. Просто она обозвала нас с Верой подкидышами.
- Что-о?! — лицо Любимова мгновенно вытянулось, улыбка сошла с губ и он внима-тельно посмотрел на Полю.
- А ну-ка, рассказывайте все по порядку.
- Что тут рассказывать, — начала говорить Вера, — играли мы с ней в школу. А она, ты же знаешь, папочка, уроки совсем не учит. Поля была директором, а я учительницей, я и задала ей совсем простую задачу. Катя не решила ее и вообще сказала, что учиться она боль-ше не будет, мол, ей надоело. Ну, и я вызвала ее к директору, к Поле то есть. Начали мы ее журить, почему она не учится. А она и выдала: вы учитесь потому, что вам деваться некуда — самим нужно будет в жизни всего добиваться, а меня и неученую папка с мамкой прокор-мят.
- А я спросила тогда, — перебила сестру Поля, — почему это нам самим нужно будет всего добиваться? «Потому что вы — подкидыши», — ответила Катя.
- А ты кто? — тогда я ее спросила, — снова вступила в разговор Вера. — «А я — за-конная дочка своих родителев», — ответила Катя.
- Родителей, а не родителев, — поправил Николай Ильич.
- Это я знаю, — даже не задумавшись, ответила Вера. — Это ведь Катька так говорит.
- Ну, и что дальше было?
- А дальше я говорю: «Ты врешь!» — продолжала Поля. — А она говорит: «И не вру! Мой папа много раз говорил, что если бы вы поумнее были, давно бы на Настькиной могиле дату ее смерти заметили...»
- Ну, хватит! — Николай Ильич встал и прошелся взад и вперед. — Я все понял, де-вочки. А из Кати Чулымовой, и правда, плохая подруга, а если она не изменит свой харак-тер, то вырастет из нее никчемный человечишко.
Любимов еще несколько раз молча прошелся по комнате, затем остановился перед до-черьми.
- Ну, вы тут займитесь покупками, а я по делу одному ненадолго выскочу.
- Хорошо, папочка.

2
- Здравствуй, Виктор Семенович, — Любимов без стука вошел в дом старшего Чулы-мова.
- А, Николай Ильич, приветствую, — Чулымов забивал последние гвозди в подошву своего сапога. — Чем обязаны посещением такого уважаемого в нашем доме гостя? Сенька чё-нибудь натворил иль Катерина начудесила?
- Я не совсем по этому делу. У меня несколько иной разговор.
- Ну, если у тебя даже целый разговор, тогда садись, — Виктор отложил в сторону са-пог и указал Любимову на свободный табурет. — Угости-ка нас, Степанида, чаем. Или, може, чего покрепче, а, учитель?
- Не надо покрепче.
Степанида зашевелилась за занавеской и начала греметь посудой. Затем вышла за во-дой, поздоровавшись с Любимовым.
- Так я тебя слушаю, учитель, — между тем говорил Виктор. — Впервой ты пожало-вал в мой дом не из-за детев и не в гости, а с разговором.
- Вот именно, впервые. И сейчас очень об этом жалею.
- Неужто так сурьезно? — улыбнулся Виктор.
Вернулась Степанида, залила воду в самовар. Любимов и ее пригласил к столу.
- Степанида Алексеевна, вам бы тоже неплохо поприсутствовать при нашем разго-воре.
- Да я уж лучше по хозяйству, — отмахнулась та.
- Нет, нет, Степанида Алексеевна. У нас будет серьезный разговор, важный. О воспи-тании ваших детей.
- Ого! Это что-то новое, — Чулымов удивленно взглянул на учителя.
- Почему новое? Разве вы не слышали раньше о том, что детей нужно не только ро-жать и растить, но еще и воспитывать?
- Как не слыхать о таком. Чай, не в глухой тайге живем.
- Вот и прекрасно! Тогда, я надеюсь, вы понимаете, что слышать — это одно дело, а воспитывать — совсем другое?
- К чему клонишь, учитель? Я человек недалекий и далеко не всегда твои словесные выкрутасы раскусываю.
- Ну что ж, могу и без выкрутасов. Скажите мне честно, вы, как родители, занимаетесь своими детьми или нет?
- Еще чего спросишь? По-твоему, они беспризорники у нас?
- Я хочу услышать, что скажет на это Степанида.
- У нас с детями все больше Виктор, я как-то по хозяйству.
- А жаль!
- Как это жаль! — громыхнул Виктор, стукнув кулаком по столу. — По-твоему, Лю-бимов, я бестолковый человек, что даже с детями не могу обойтится по-родительски? А Се-режка?! Это ж гордость всей деревни. Скоро к нам агрономом приедет.
- Ну, во-первых, — Любимов изучающе посмотрел на Чулымова, — я не говорил здесь о твоей неспособности заниматься с детьми. На то ты и отец. Другое дело, как ими заниматься. А во-вторых, в том, что твой Сережка в люди вышел, твоя заслуга минимальна.
- Не понял...
- Чего ж тут непонятного. Воевал ведь ты в самые лучшие Сережкины годы. А он тут сам, за хозяина, с матерью да с Макаром, братом твоим. Вот и выходит, что они да сама жизнь его и воспитали.
Рот у Виктора приоткрылся и он, не зная, что на это ответить, беспомощно посмотрел на жену. Степанида же, услышав, что зашумел самовар, встала и, вынув из шкафа чашки с блюдцами, начала разливать чай.
- Младший твой, Виктор, тоже больше возле мамки трется, — продолжал Любимов, — и, как видишь, ты даже сам, при моем приходе о нем и не спросил.
- Так это ж не пацан, а настоящая баба, — осклабился Виктор.
- А Катерина твоя кто?
Чулымов вопросительно посмотрел на Любимова. Степанида в это время начала каж-дому пододвигать чашки с чаем.
- Настоящий пацан или ненастоящая баба? — продолжал не без издевки Любимов.
- Как это «ненастоящая баба»? Ты чё?
- Я ничё, — улыбнулся Любимов. — Ты же сам сказал, что Виктор у тебя не пацан, а настоящая баба. А кто же тогда Катерина? Ведь она любому мальчишке фору даст. Дерется — не приведи господь, боюсь, что и сквернословит не хуже тебя...
- Зубы выбью!
- Себе? Вряд ли!
- Ей.
- Но ведь учится-то она у тебя. Сам же говорил, что в доме ты главный воспитатель. А вот в школе учится тоже неважно, если не сказать из рук вон плохо. Тебе же на это на-плевать, — Любимов отхлебнул глоток чаю. — Уроки побоку. Главное — обсудить деревенскую «жись». А то, что при этом присутствуют дети, жадно заглатывающие все твои слова и выдающие их потом на людях, — это тебе тоже наплевать.
- Говори точнее, учитель. В чем ты меня обвиняешь?
- Ты обсуждал дома вопрос о том, откуда у меня появились Вера с Полей?
- Было, кажется.
- И Катя слышала этот разговор?
- Слышала, — вмешалась Степанида, раскрасневшаяся от разговора. — Дома она как раз была, уроки делала.
- Звучала ли в этом разговоре фраза о том, что мои девочки — подкидыши?
- Я уже не помню. Може и брякнул чего такого. Спьяну ведь...
- А то, что ее, Катерину то есть, и неученую папка с мамкой прокормят, а моим девоч-кам всего нужно будет в жизни добиваться самостоятельно, говорил?
- Не помню. Я ведь редко запоминаю то, чего говорю.
- А вот это как раз и совсем никуда не годится.
- Говорил, говорил он это, — слезы брызнули у Степаниды из глаз и она, поднявшись, ушла в свой угол, закрыв фартучком лицо.
- Так вот, впредь очень прошу тебя, Виктор Семенович, прежде, чем обсуждать «жись», позаботиться о том, чтобы дети твои при этом не присутствовали. Да и беспокоиться о моих девочках не надо. Я о них сам позабочусь, — Любимов встал, собираясь уходить. — А вот о своем потомстве тебе надо бы лучше заботиться. Пойми, Виктор, не обида это во мне говорит (этим ты не обидел ни меня, ни дочек). Чисто по-человечески это тебе советую. И как учитель тоже. До свидания. Спасибо за чай, хозяйка.
- Ну и девку мы с тобой отчебучили, а, Степанида? — едва за Любимовым закрылась дверь, Чулымов повернулся к жене. — Чего ревешь, дура!
- Эка невидаль, учитель маленько пофилософствовал. На то он и учитель. А Васька слушает да ест.
Ноги сами привели Николая Ильича на кладбище. Без труда отыскал могилу, подумал о том, что пора бы уж подновить загородку — краска совсем облупилась.
Задумался под бархатный шумок травы. Сколько лет прошло? Почти двадцать. А сердце не забыло, память сохранила воспоминания о самом дорогом и близком в его жизни человеке, о самом прекрасном периоде в его жизни. Ничто не смогло затмить нежно-голубых воспоминаний, даже черные дни войны. Он часто порою в забытьи беседовал с ней, придя сюда, советовался с ней в трудные минуты жизни, вспоминал различные эпизоды из прошлого. И на душе всегда становилось легче. Впрочем, сейчас Любимов все реже отыскивал минуты для самозабвения — основное было заключено теперь для него в детях, в его милых девчушках. Какими близкими они ему стали; без них он уже не мыслил своего существования. И какими разными они, к его удивлению, были. Поля — более боевая и более характерная: если что не по ней — молчать не будет. Вера же более спокойная и уравновешенная. И что лучше, Любимов пока не решил. Что же касается счастья, везения в житейском смысле — этого также у Поли было больше. Но Вера выигрывала в нежности, искренности и привязанности.
Радостный визг заставил Любимова прийти в себя.
- Мы так и думали, что ты здесь, папочка, — в один голос закричали дочери, с обеих сторон обхватив его за шею. — Ты очень долго не возвращался и мы подумали, что ты на-верняка здесь, у мамы на могиле.
Любимову вдруг страшно захотелось заплакать и, чтобы сдержать слезы, он сильно, но ласково прижал к себе девчушек, укрывшись от действительности в их маленьких, теплых тельцах. Затем, окончательно овладев собой, он усадил их себе на колени и, окунув свои ладони в их густые темно-каштановые волосы, тихим, но решительным голосом произнес:
- Давным давно, еще до войны, когда мы с Настей только поженились, мы часто дума-ли о том, сколько у нас будет детей, какими они будут, как мы будем их воспитывать. Настя очень хотела, чтобы у нас родились две девочки, а потом уж и о мальчике можно подумать. Но сначала девочки. Затем зимой, незадолго до войны, она умерла во время родов. Ей было очень больно и трудно, но помочь ей никто, к сожалению, был не в силах. Потом была война. Детский дом, собравший всех детей, которых война осиротила. Никто не знает, кто были родители этих детей. Никто не уверен в родственных отношениях многих детей, а порой и имена многим детям давались новые...
Девочки прекрасно поняли, о чем говорил их отец, их... приемный отец, человек, вы-растивший и заботившийся о них все это время. Им стало так хорошо, в душе разлилось та-кое тепло, что их ноги, руки, голос задрожали от блаженства. Они крепко прижались к Лю-бимову и, поцеловав его в щеку, Вера прошептала:
- Мы тебя никогда не бросим. Ты хороший, папочка.
- Очень хороший, — подтвердила Поля, положив свою головку на плечо Любимова.

3
Колхоз окреп, возмужал, расстроился. Тараскинцы стали жить много лучше. У неко-торых появились личные мотоциклы и даже автомобили. Несколько машин было и колхоз-ных, которыми все так же командовал Виктор Чулымов. Гордились тараскинцы и урожаями — колхоз стал одним из самых передовых хозяйств в районе. Гордились тараскинцы и свои-ми земляками. Сергей Игнатов преподавал в Калиновке в пединституте, Сергей Чулымов через год вернется в родное Тараскино агрономом, первым агрономом — коренным тараскинцем, Андрей Кедрин (старший сын Ефима) решил стать офицером, младший — врачом. Видимо, началось это еще с тех пор, как целыми днями бегал Андрей в отцовской пилотке, мечтая стать солдатом-разведчиком. Но дальше всех пошел Иван Бадейкин — он учился в далеком областном центре в аспирантуре.
Не часто в последнее время навещал Иван родное Тараскино. Можно даже сказать, что не был он здесь уже лет пять. Да и сейчас приехал только потому, что мать очень плохо себя чувствовала и боялась умереть, так и не увидев сына.
Накануне своего тридцатилетия Иван выглядел настоящим мужчиной — небольшая аккуратная бородка, уже покрывшаяся едва заметной сединой, очень шла к его худощавому лицу. Когда же он еще держал в зубах трубку, сразу становился похожим на капитана дальнего плавания, как их обычно изображают в книжках и на картинках. Весь он был на вид невысокий, щуплый, но жилистый, что чувствовалось даже через рубашку. И этим он мог нравиться женщинам.
Матери действительно было очень плохо и с большим трудом удалось Ивану угово-рить ее, чтобы она поехала с ним в область и там легла в больницу на обследование. Ведь тамошние больницы (как-никак большой город) ни в какое сравнение не идут с калиновскими. Иван был единственным сыном у матери, а мать для Ивана была не только единственным близким человеком, но и единственным родственником. Была, правда еще двоюродная тетка по линии отца, но ни Иван ее, ни она Ивана никогда не видела. Да и мать его видела эту родственницу всего один лишь раз на своей собственной свадьбе. Но было это уже давным-давно, даже лица ее мать не помнила.
Отъезжать Бадейкины собирались дня через два-три, а пока, сильно сдавшая за время разлуки с сыном, Нина Сафроньевна принимала лишь лекарства, которые ей выписал приез-жавший из Калиновки доктор.
Иван устало вытер вспотевший лоб и вышел во двор. Хотелось подышать деревенским воздухом, от которого он уже порядочно отвык. Да и не навестить ли Николая Ильича?
Иван уже два дня в деревне, а все не находил времени зайти к учителю. Но мысли его перебил не известно откуда нагрянувший Славка Озорнов. И уже в следующий миг Иван оказался в горячих объятиях друга.
- Здорово, Ванюха! Сколько лет, сколько зим!
- Славка?! Вот так неожиданность! Как я рад тебя видеть.
- А я, понимаешь, сам наездом в Тараскино. А тут вдруг слышу, что к Нине Бадейки-ной сын вернулся. Ну, я, не раздумывая, и сюда. Своих я еще увижу, а тебя в кои-то веки.
- Да уж, расстояньица у нас не маленькие.
Иван радостно, изучающе смотрел на старинного друга, с которым, действительно, не виделся много лет. Славка стал высоким, сильным. Озорные патлы свисали чуть ли не до самых плеч. И только голос у него был тем же — лукавым, озорновским.
- Пойдем к Молчунье, Ванюха. Поболтаем о жизни, о нас.
- Пойдем.
Они шли мимо заборов несколько минут молча.
- Ты как? — первым спросил Славка.
- Я? Обыкновенно. Сейчас аспирантуру заканчиваю. На следующий год защищаться буду.
- А чем занимаешься?
- В науке? Энзимами.
- Ясно, — как ни в чем не бывало ответил Славка.
Иван улыбнулся.
- Мы пытаемся найти замену живым белкам. То есть хотим получить искусственный белок, который ничем бы не отличался от природного, — пояснил Иван. — Теперь понял?
- Теперь действительно понял, — почесал затылок Славка. — Только не понял, зачем это нужно?
- Это нужно для нас с тобой, для всех людей. Это сделает человека менее зависимым от природы... Впрочем, тебе, Вячеслав, это, наверное, не интересно. Ты лучше о себе расска-жи.
- Я-то что. Сейчас в Калиновке живу. Уже скоро четыре года будет. Второй раз женат. Пацану третий год идет, а скоро и еще кто-нибудь родится — жена уже на сносях ходит.
- Поздравляю.
- Спасибо. Ты, кстати, пока не уехал, зайди как-нибудь вечерком, я вас познакомлю.
- Спасибо, зайду обязательно.
- Работал я три года в автоколонне, потом ушел. Коллектив неважный там был. Сей-час в Калиновке на механическом заводе работаю. Тоже шофером. На МАЗе. Знаешь, работа мне нравится. Чувствуешь в себе силу: вот ты, такой маленький человечек, а такая громадная махина повинуется каждому твоему движению... Ишь, голозадые, разбрызгались. А ну-ка потише, вы! Дядек потопите!
Друзья подошли к берегу реки и остановились. Иван шел настолько задумчивый, что не сразу заметил, как, визжа и брызжа во все стороны, плескались двое голых детишек. И только окрик Озорнова привел его в чувство. Он взглянул перед собой и увидел, как выско-чили на берег и сразу же скрылись в зарослях девчушка лет семи и пяти-шестилетний маль-чуган.
- Это чьи же такие?
- Капелюхины. Ну что, скупнемся, может? — Славка начал расстегивать рубашку.
- Капелюхины? Ну, дает! Неужто Иван женился?
- Да ты что, с луны свалился? Может, и правда ничего не знаешь? Да он же еще с со-рок седьмого с твоей бывшей... ну, с этой, ленинградкой Любой живет. Свадьбы у них, ко-нечно, не было никакой, но это Капелюху ни капли не мешает детей делать. Это ты только двоих видел. Третий еще в люльке кугыкает, а еще двое первенцев померло через несколько месяцев.
Слова эти были подобны грому среди ясного неба. Дыхание у Ивана сперло, глаза по-влажнели.
- Ты... ты это... это правда? Это действительно так? Я не... Я не могу этому поверить.
Полы расстегнутой Славкиной рубашки развевались на ветру.
- Да ты сядь, Иван, сядь, а то как бы... вон весь как побледнел. К сожалению, Иван, это все горькая правда. Такая девка была и ... по рукам пошла, спилась. Особенно изменилась она после смерти Капелюшихи. Та хоть сдерживала ее как-то, удерживала. Да Капелюху не давала над ней издеваться, бить ее. А сейчас... — Славка махнул рукой, не находя больше слов.
Иван молчал, тупо глядя в землю. Затем медленно, будто каждое движение причиняло ему нестерпимую боль, поднялся, опершись на Славкино плечо.
- Ты извини, Вячеслав. Мне нужно одному... побыть. Извини.
- Не ходил бы ты к ней, Вань, а?
Но Иван уже ничего не слышал.

4
Он стоял в полумраке улицы и безотрывно смотрел во двор, не решаясь, или не желая, открыть калитку и войти во двор. Люба, то и дело вышагивая по двору, поначалу не обраща-ла на него никакого внимания, но, наконец, ее терпение кончилось.
- Чё зенки-то выпучил? Али бабу на ночь ищешь?
Иван стоял, как вкопанный, потеряв дар речи, продолжая смотреть на Любу. Сердце у него защемило от боли. Люба все более выходила из себя. Она подошла почти вплотную к Ивану и посмотрела на него в упор.
- И чё ты на меня, кобель, смотришь, будто только из яйца вылупился и первого встречного за мамку принял, — она подошла к калитке.
На Ивана пахнуло перегаром.
- Люба, Люба, ты ли это? — покачал головой Иван.
Что-то зашевелилось в сердце у женщины, но она, все еще не поддаваясь этому чувст-ву и не узнавая Ивана, спросила напрямую:
- Выпить найдется? А то голова с похмелья раскалывается.
- Неужели ты могла дойти до такого, Люба? Ты же не живешь, ты пребываешь в кош-марном сне. Проснись, Люба!
- Чудной какой. О сне заговорил. Ну, пойдем, ладно уж, уступлю, — она открыла ка-литку, впуская Ивана.
Тот, словно в забытьи, вошел во двор и последовал за покачивающейся Любой. Войдя в дом, Иван сразу заметил копошащихся в углу детей. Он узнал их сразу — это они купались в речке, когда он пришел туда с Озорновым.
- Ну-ка, ироды, марш на улицу, — громыхнула Люба на детей и те моментально шмыгнули в отворенную дверь.
- Так говоришь, у тебя выпивона нету? Ну и черт с тобой! Мне раздеваться, али как?
Люба присела на краешек кровати и спавший Капелюх тут же, не просыпаясь, обхва-тил ее за талию.
- Уймись, ирод поганый, — она брезгливо отбросила его руку. — Ты думаешь, ты один мужик на свете? Кобель безногий.
- Люба! — наконец не выдержал Иван. Он бросился к ней, схватил ее за плечи и стал безжалостно трясти. — Проснись, Люба, проснись, проснись!
И тут она будто бы действительно проснулась, кошмарный сон остался где-то там, в глубине, а наружу вышла не менее кошмарная явь.
- Ваня? — Иван узнал ее прежний, такой милый его сердцу голос. — Господи, борода-тый-то какой стал, — она провела своей огрубевшей, шершавой ладонью по его щеке. — Ка-кими ветрами тебя сюда занесло?
- Как ты могла до такого дойти, Люба?
Она встала с кровати, нервно прошла к окну, глянула в него и повернулась лицом к Ивану. Голос ее снова стал грубым.
- До какого?
Иван, все еще боясь окончательно поверить в то, что он увидел, нерешительно подо-шел к ней.
- Ох, не надо было мне приходить сюда.
- А что, страшно стало?
- Я же тебя... любил. И крепко любил, Люба. Я виноват в том, что так легко сдался. Нельзя мне было тебя бросать.
- Это не ты... — вскрикнула она в исступлении и слезы вот-вот должны были брыз-нуть у нее из глаз. — Это не ты, это жизнь проклятая да дурость моя целомудренная.
Она заплакала, приникнув к плечу Ивана, но прежде, чем он успел обнять ее, она резко отстранилась от него и посмотрела ему в глаза.
- Ты ведь тогда еще, помнишь, хотел меня. Нет, ты не говорил, даже не намекал на это, но я ведь чувствовала... женщины всё чувствуют. Но теперь ты можешь удовлетворить свое жела...
- Прекрати! Нет, ты, действительно, свихнулась от такой жизни, — он снова подошел к ней, обнял за плечи. Тебе уехать нужно отсюда. Бросить все и уехать. Хочешь со мной?
- А дети?
- Дети?
- И вообще, уже слишком поздно, — она подняла на него свои мокрые от слез глаза. — Ну почему ты меня ненавидишь, Ваня? Ты брезгуешь мной. Ну и черт с тобой!
Она отошла от него, прошлась по комнате и остановилась у кровати, на которой спал упившийся вдрызг Капелюх. Затем подбежала к Ивану, больно обхватила руками его шею и злобно зашептала:
- Но я, я хочу тебя, бородатенький ты мой. Я ведь тоже тебя любила, тоже ждала, что придешь ко мне и позовешь за собой. Я бы пошла, не сразу, но пошла бы, — она зарыдала и в промежутке между всхлипами у нее прорывались наружу слова:
- А теперь я тебя зову: иди ко мне, дай мне насладиться тобой.
Жилы на шее у Ивана вздулись от напряжения, ему стало тяжело дышать, да еще Люба своим перегаром дышала ему прямо в лицо. Он напрягся, пытаясь освободиться из ее объ-ятий, но она, остервенев, все сильнее прижималась к нему.
- Пусти ты меня, дура!
Капелюх зашевелился и оторвал от подушки свою соловую голову.
- Это хто, а?
От неожиданности Люба ослабила хватку и Ивану удалось вырваться. Ни слова боль-ше не сказав, он выскочил на улицу и остановился только лишь у калитки своего дома.
- Кого, стерва, приводила, а? Потаскуха!
Люба не выдержала. В два шага подскочила к кухонной полочке, схватила лежавший там нож и так же, в два прыжка, очутилась возле кровати.
- Еще слово, сука, и я вгоню в тебя этот нож по самую рукоятку, — вне себя от ярости, она всадила нож в Капелюхово плечо и забилась в истерике. Капелюх заорал от боли благим матом и, вынув из плеча нож, швырнул его в открытое окно.

5
Радостные дни долгожданного затишья после жаркой уборочной страды. Колхоз снова перевыполнил план по урожаю ржи и надою молока. На подводящем итоги уборочной страды заседании бюро райкома Антон Завозин, первый секретарь райкома, от имени бюро вынес благодарность Макару Чулымову. Макар, от имени правления колхоза «Красный сибиряк» и всех колхозников, заверил, что колхоз и в будущем не собирается снижать темпы. В приподнятом настроении Макар вернулся в деревню. Колхоз вот уже который год считался одним из лучших в районе, а что может быть лучшей наградой для председателя, как не это. Тем более, что в этих успехах колхоза не последнюю и немаловажную роль сыграл сам председатель.
Может быть, не случайно именно в этот день внутреннее чувство подсказало Макару, что он должен решиться на главное для него сейчас. Должен решиться сегодня или никогда. И все же Макар довольно долго колебался. Он хотел мысленно прорепетировать не только свои действия, но и слова. И только после этого он — решился.
Макар вошел во двор к Степнякам и сразу же увидел в окне Дарью. На мгновение ос-тановившись, окончательно беря себя в «руку» (Макар шутил, когда ему говорили: «Возьми себя в руки!» — что он не может этого сделать, поскольку одну руку он еще двадцать лет на-зад оставил где-то на заснеженном поле в Финляндии), он решительно поднялся на крыльцо.
- Дарья, войти к тебе можно?
- Ой, Макар Семеныч, отчего нельзя. Входите, — она отложила в сторону штопку и встала, чтобы встретить гостя.
- Ты одна, что ль, дома? А мать-то где твоя? — Макар лишь в последний момент вспомнил, что двери в этой избе слишком низки для него, и что необходимо пригнуться по-сильнее, если он хочет обойтись без шишек, которые и так (несмотря на успехи) слишком часто в последнее время сыпались на его голову.
- Так вам мама нужна? Она в хлеву. Позвать?
- Да нет, собственно, — Макар немного смутился. — Мне ты только и нужна... то есть я... хочу сказать... вернее... Да, что я, конечно, не молод уже, да и ты... красотой не блещешь... — у Дарьи от неожиданности выпятилась нижняя губа, что сделало ее еще менее привлека-тельной и краска начала медленно сходить с ее лица. — То есть, я не то... хотел сказать... Я давно слежу, нет, присматриваю за тобой... Фу ты, черт побери, — Чулымов расстегнул верх-нюю пуговицу рубашки и освободил горло. — Аж упрел весь...
Он прокашлялся и посмотрел Дарье прямо в глаза.
- Одним словом, Дарья, нравишься ты мне. Работящая, скромная и эта, как ее... женст-венная. Так, что ли? Я, конечно, понимаю, что я калека, и так далее. Но ты на это не смотри. Сама видишь, сколько лет с таким хозяйством управляюсь...
В это время в избу вошла мать Дарьи — Елена с ведром молока в руках. Макар даже вздрогнул в первый момент от неожиданности, затем повернулся к ней лицом и, рассекая рукой воздух, решительным тоном произнес:
- Вот, Елена, сделал я твоей дочери предложение. Она, по-моему, согласная на него. Благословишь нас, или как?
Елена даже выпустила из рук ведро и крупные капли густого, парного молока растек-лись по полу.
Слезы счастья и сомнения стояли в глазах Дарьи (ей ведь давно нравился Макар, но все произошло так неожиданно), слезы недоверия и радости стояли в глазах Елены, когда мать и дочь посмотрели друг на друга.
На свадьбе гуляло все Тараскино, да еще сам Антон Завозин приехал, привезя с собой (будто специально подгадывал под такой день) указ о награждении Макара Чулымова орде-ном Трудового Красного Знамени.

6
Услышав звонок, Прасковья Тищенко поспешила к двери. Она ждала Федора, ушед-шего за покупками еще сорок минут назад. Однако на пороге стоял неизвестный мужчина средних лет с густой копной иолуседых волос, которая, по-видимому, в сию зимнюю пору вполне заменяла ему шапку. Да и пальтецо его было явно не по сезону. Довольно странный визитер... И только лицо, это сразу бросилось Прасковье в глаза, было интеллигентным и да-же мягким.
- Вам кого?
- Здравствуйте! Простите, не знаю вашего имени-отчества... — визитер несколько за-мялся, видимо, дожидаясь ответа хозяйки, но поскольку та не спешила представляться, он решил сделать сам первый шаг. — Мне, собственно, Федор нужен. Вы, вероятно, его жена? Ведь я его сестру... хорошо помню.
- И все-таки, кто вы такой?
- О да, простите. Я все еще не представился. Я Алексей Рябский, однокашник и ста-ринный друг Федора. Может быть, он вам и рассказывал обо мне. А может, и обо всей трой-ке...
- Тройке? Какой тройке?
- О нет, нет, — Алексей спохватился и улыбнулся. — Не о той тройке, о которой вы, быть может, подумали. О тройке друзей — Федоре, Алексее, это я, и Кольке Любимове...
- Любимове? — чуть не вскрикнула Прасковья. Сердце ее забилось учащенно. — Про-ходите, пожалуйста, что ж вы стоите на пороге-то.
Она впустила гостя и тут же закрыла дверь.
- Снимайте ваше пальто.
- Спасибо. А почему вы так отреагировали на имя Любимова? С ним что-нибудь слу-чилось? Я, признаться...
- Нет-нет, это я так!.. Федор должен вот-вот подойти. Я даже думала, что это именно он и есть. А я, действительно, его жена. Меня зовут Прасковья... Семеновна. Наверное, про-сто Паша, коль вы с Федором старые друзья.
Прасковья повесила пальто Рябского на вешалку, достала ему тапочки и пригласила в комнату.
- Спасибо, — Алексей поправил свитер, провел ладонью по своей шевелюре и после-довал за хозяйкой.
- Вы посидите, а я пойду поставлю чайник.
- Да вы не беспокойтесь обо мне, Прасковья Семеновна. Я не голоден.
Снова раздался звонок в дверь. Алексей вздрогнул, но Прасковья этого не заметила, она уже направилась в прихожую.
- Это, наверное, Федор.
Это в самом деле был Федор. Весь мокрый, с остатками снега на шапке, он ввалился в прихожую с двумя полными сумками.
- Извини, Пашутка. Везде такие очереди. Ты, наверное, заждалась.
Федор сразу прошел в кухню и поставил сумки на пол.
- Федя, а у нас гость.
Федор выпрямился и, расстегивая полушубок, снова направился в прихожую. Ему на-встречу вышел Рябский. Они долго смотрели друг на друга: Федор никак не мог узнать, кто же это, Алексей просто внимательно изучал почти не изменившиеся черты лица старого дру-га.
- Ну, Тиша, я вижу, ты совсем растерялся, — наконец улыбнулся Алексей.
- Как?! Неужто это ты, Лешка? — Федор, словно ища подтверждения, оглянулся на Прасковью и та, улыбнувшись, кивнула.
- Он самый.
- Сколько лет, сколько зим.
Друзья бросились в объятия.
Они сидели за наспех накрытым Прасковьей столом, посреди которого стояла непоча-тая еще бутылка коньяку. Посидев, для приличия, несколько минут и выпив рюмочку, Пра-сковья засобиралась.
- Пойду, навещу подругу, а там и за Леркой в садик побегу.
- Сын? — поинтересовался Рябский.
- Он самый. Четвертый годик уже нам.
- Поздравляю с наследником, — Алексей пожал Федору руку. — А вы, Прасковья Се-меновна, нам нисколько не мешаете.
- Нет, нет, я пойду. На всякий случай, до свидания.
- Надеюсь, мы еще увидимся.
Когда за женой закрылась дверь, Федор встал, прошелся по комнате.
- Куришь?
- Да нет, давно бросил.
- Правильно сделал. Я тогда тоже курить не буду, — Федор сел на диван, закинув нога на ногу и, забыв свое обещание, тут же закурил. — Ну, как ты, оторванный ломоть? Где жи-вешь? Где работаешь?
- Да я, собственно, пока не работаю. Потому и к тебе пришел. Может, подсобишь в трудоустройстве.
- Подсобить, может, и подсоблю. Работы у нас, слава богу, хватит на каждого. Но как ты мог столько лет не писать? За это время, вон, какая шевелюра отрасти успела, — засмеял-ся Федор.
- А тебе разве Люба обо мне ничего не писал?
- Люба? — пожал плечами Федор. — Ничего. А вы разве?..
- Да, мы как-то с ним виделись, лет пять-шесть назад.
- Ты чего-то темнишь, Курочка Ряба.
- Да нельзя мне было писать, Федя. Ты же сам знаешь, где я был. А из тех мест писать не разрешалось. Да если бы и было можно, тебе бы я не написал — я не желал ломать твою карьеру.
- Так ты и... в самом деле? — Федор даже уронил на пол сигарету, но тут же поднял ее и затушил о край пепельницы. — Я ведь это слышал на уровне слухов.
- Да, я был в лагере. Но сейчас я уже тебе карьеру не испорчу. Меня три недели назад реабилитировали полностью. Спасибо Никите Сергеевичу. Поэтому я и решился приехать к тебе.
- Но как ты... Как ты мог, Алексей...
- Прости, Федор, я тебя не понял? — Алексей весь сжался, как пружина.
- Ты ведь в армию ушел. Офицером.
- Совершенно верно.
- И в партии был, значит.
- Разумеется.
- Как же ты мог тогда против партии...
- Ты меня удивляешь, Федор, — на этот раз вскочил на ноги Рябский. — Я уже сказал тебе, что меня реабилитировали. Значит, я чист перед партией. Только не пойму, причем здесь армия, при чем партия? Ты разве не ознакомлен с докладом Хрущева на съезде партии? Мне казалось, что ты на такой должности...
- О каком докладе ты говоришь? Разве тот же Никита не заглядывал в рот Сталину при его жизни? А теперь, когда лев мертв, его может пнуть даже простая шавка.
- Это Хрущев-то шавка? Да ему при жизни памятник поставить нужно. Не у каждого на его месте хватило бы мужества...
- Нет! — Федор стукнул кулаком по столу. — Не верю! Ни единому слову Никиты не верю! — он налил коньяк в свою рюмку и пригубил. — Если бы не Сталин, сидеть бы нам сейчас под каблуком у Гитлера.
- Поверь мне, Тиша, сидеть под каблуком у Сталина ничуть не приятнее.
- Что-о?! — в глазах у Федора сверкнули злые огоньки.
- Прости, не хотел задевать за больную струну фронтовика, но я просто не так выра-зился. Я лишь имел в виду, что Сталин в своем ГУЛАГе уничтожал советских людей почище любого Гитлера.
Федор молчал, откинувшись на спинку дивана и глядя куда-то в ничто. Мысли его пе-ремешались, и он впервые в жизни не нашелся с ответом.
- Федор, скажи честно: ты мне веришь? А если веришь, то также честно скажи: похож ли я на врага народа?
Федор молчал.
- Хорошо. Я могу сказать тебе, за что я очутился в лагере (не дай бог тебе хоть краем глаза увидеть, что это такое). Так вот, я участвовал в Финской войне и моя рота попала в ок-ружение. Когда же мы вышли, наконец, к своим, нас встретили, как предателей. В конце концов, Федор, ты же сам воевал и прекрасно знаешь, что такое попасть в окружение. Далеко не всегда это отвечает желаниям окружаемых. Ведь так? Согласись! Кстати, мне в ГУЛАГе довелось встречаться и с окруженцами Великой Отечественной. Те же судьбы, что и наши.
Федор вздохнул, залпом выпил остаток коньяку. Налил себе еще, не забыв на сей раз и Рябского.
- Хорошо, Алексей. Глотни коньячку и объясни тогда мне, бестолковому, если смо-жешь, почему, для чего, зачем в нашей стране происходило то, о чем в своем докладе на весь мир протрубил этот пузатый...
- Эка ты его поддел как, — улыбнулся Алексей. — Интересно, а при Сталине ты бы смог самого Сталина вот в такой же беседе обозвать, скажем, усатым, а?
Федор подозрительно взглянул на Алексея, встал, вышел в прихожую, подошел к две-ри, глянул в глазок, зашел на кухню, осторожно, из-за шторы посмотрел вниз, на улицу. Дос-тал папиросу, закурил, сделал пару затяжек и только после этого вернулся к гостю.
- Напугал я тебя здорово, — Алексей сделал жест рукой, в которой держал рюмку. — Но в данном случае, тебе бояться нечего. Я уже тебе говорил, что я чист, а люди, по-бывавшие в заключении и прошедшие все круги ада, как правило, своих друзей, которые снизошли до беседы с ними, не закладывают. Скорее, это делают их друзья, — и тут же, опережая порыв Федора, он закончил фразу. — Но я в тебе уверен. Потому и так откровенен.
Алексей выпил коньяк, закусил бутербродом с колбасой и кусочком огурца.
- А теперь, отвечая на твой вопрос, скажу: государству, в данном случае, я уподобляю государство со Сталиным, это все (все эти лагеря с бесплатной армией трудящихся) было вы-годно.
- Как это?
- Ну что ж, попробую объяснить на цифрах. Но для начала хочу тебя заверить: я не разочаровался в партии и в коммунистической идее. Я против Сталина, а не против партии, ибо после смерти Ленина и прихода к власти Сталина постепенно было истреблено все, что имеет связь с подлинным социализмом. Прежде всего, было распущено общество старых по-литкаторжан, затем постепенно уничтожались все те, кто остался верен подлинному социа-лизму.
- Но как все это объяснить? Разве свободный труд людей — это плохо? Ведь люди бы тогда приносили больше пользы, чем работая в заключении.
- Неужели ты не понимаешь, что все это делалось ради привлечения дешевой рабочей силы?
- Ты хочешь сказать, что это одна из разновидностей рабовладельческого строя? — Федор старался все больше вникнуть в данную проблему уже как историк.
- Нет, отнюдь. Мы же с тобой историки, Федя. Рабовладельческий строй отличается от сталинского, как первая паровая машина от дизельного локомотива... Возможно, я не так вы-разился, но я этим хотел сказать, что рабовладельческий строй весьма примитивен, но даже он гуманнее сталинского, знаменующего собой современное варварство.
- Но ведь труд несвободных людей нерентабелен.
- Кто утверждает подобное, тот, извини меня, понятия не имеет о советских лагерях. На системе лагерей при Сталине строилась основа всей экономики Советского Союза. Ла-геря были не только рентабельны, но, пожалуй, это единственные предприятия, приносившие прибыль. Большая часть промышленных предприятий работает с дефицитом, не говоря уже о сельском хозяйстве. На промышленность и сельское хозяйство в виде субсидий идут и шли миллиарды рублей. Откуда их брали? Из прибыли, которую приносили лагеря.
- Можешь ли ты доказать то, что утверждаешь? — с сомнением покачал головой Ти-щенко.
- Начнем с Норильска, поскольку это мне ближе. Я ведь, к твоему сведению, там и от-бывал свой срок... Так вот, считай. На содержание каждого из более чем ста тысяч заключен-ных Норильлага советская власть ежемесячно расходовала по 240 рублей. Сюда включены также расходы на содержание администрации, охраны и так далее. Продуктами питания обеспечивали себя сами зэки в различных сельхозлагерях. Селедку, которой нас кормили, ловили заключенные в Мурманске. Уголь, которым отапливались бараки, добывался в том же Норильске в шахтах заключенными. Даже ткани и нитки производились в женских лагерях в Потьме и Яе. За то небольшое количество пищи, которое мы потребляли, мы добывали тысячи тонн никеля и меди, сотни тонн кобальта, а об уране я и говорить не буду. За все это сырье, большей частью идущее за границу, Советский Союз получает сотни миллионов долларов. Как по-твоему, можно ли после этого доказывать, что труд зэка нерентабелен?
- Хорошо, Алексей, на примере Норильска тебе удалось меня убедить. Но как быть с лагерями в других частях страны?
- Тогда приведу тебе еще несколько примеров. Начнем с Колымы. Еще каких-то два-дцать лет назад там вообще не было европейцев. Как и в Норильске, там жили племена ко-чевников, занимавшихся разведением северных оленей. При Сталине же там был построен огромный лагерь с полутора миллионами заключенных. Большинство из них работало на зо-лотых приисках. Неужели ты думаешь, что этот лагерь не был рентабелен?
Хочешь еще примеры? Пожалуйста! Воркутинский лагерь — это рудники. Уголь, до-бываемый там, лучше донбасского угля. Железную дорогу из Воркуты, протяженностью две тысячи километров, по которой транспортируется уголь, построили заключенные. Они же работали и на очистительных заводах. А деревообрабатывающая промышленность? Извест-но, что древесина является одной из важнейших статей экспорта. Не только бревна, но и дос-ки, и, особенно, шпалы приносят огромные суммы в валюте. А кто работал на лесоповале? Девяносто пять процентов всего количества древесины давал наш брат заключенный. Работали зэки и на большинстве лесопильных заводов в Сибири, на Урале, на Севере. На каждого из этих людей сталинское правительство тратило всего по двести сорок рублей в месяц, а в европейской части и того меньше.
- Хорошо, можешь сказать ты, но здесь речь идет о предприятиях, которые уже освое-ны и работали на рынок. А как быть с большими стройками? Например, с Беломоро-Балтийским каналом или строительством железных дорог — БАМа, южно-сибирской трассы, тянущейся от Челябинска через Абакан до монгольской границы? Или с веткой вдоль побережья Северного Ледовитого океана от Воркуты до Игарки, или трассой Тайшет — Братск—Лена — Комсомольск... Затем, как быть с гидроэлектростанциями, строящимися на сибирских реках?
Вопросы поставлены верно, но нужно иметь в виду, что, в данном случае, речь следует вести не о рентабельности, а о финансировании строек.
- Ты имеешь в виду государственное финансирование?
- Нет! Я говорю о финансировании за счет средств заключенных.
- Что?.. Но это же просто смешно, — отмахнулся Тищенко.
- И тем не менее, я не шучу. Я подчеркиваю, что заключенные финансировали все эти затеи лишь частично. К примеру, на строительстве БАМа было задействовано полтора мил-лиона заключенных. Так вот, как только заключенный попадал на стройку, лагерная админи-страция выдавала ему открытку следующего содержания:
«Мои дорогие!
Сообщаю вам, что я здоров. Сообщаю вам мой новый адрес: БАМ, почтовый ящик № 21311161. Прошу ежемесячно высылать по этому адресу немного денег, так как в ларьке я могу покупать самые необходимые продукты и табак.
С приветом...»
Заключенному оставалось только подписать открытку и дописать свой домашний ад-рес. Почти все родственники, несмотря на то, что и сами голодали, спешили что-нибудь по-слать несчастному. Уже через неделю в банк на лагерный счет поступали почтовые переводы на сумму от 50 до 1000 рублей. Но заключенный только в исключительных случаях мог по-лучить небольшую часть этих денег. Ему нужно было три месяца подряд выполнять норму на сто процентов, чтобы он мог снимать со своего счета 50 рублей в месяц. Но какой заключенный может три месяца подряд выполнять норму? Иногда все-таки случалось, что он получал свои пятьдесят рублей, и тогда он тут же снова требовал денег от родных. Большинство же родственников, даже не дожидаясь подтверждения о получении денег, продолжало посылать все новые суммы. У зэков не было возможности писать, и роспись на почтовом переводе чаще всего являлась единственным доказательством того, что они живы, пусть даже эту роспись сделал лагерный бухгалтер. Так собирались сотни миллионов рублей, которыми распоряжалась администрация ГУЛАГа. Но это только один способ. Могу рассказать и еще об одном.
Рябский сделал небольшую паузу, во время которой выпил еще немного коньяку и поймал взгляд Тищенко, желая определить отношение того к сказанному. По всему было видно, что Федор находится в смятении.
- Уже стало традицией для рабочих и служащих предприятий ежегодно обращаться к правительству с просьбой о новом займе, который необходим для «скорейшего построения социализма». Наше правительство, естественно, не могло отказать в такой просьбе и спешило удовлетворить ее. Каждый рабочий, служащий, колхозник добровольно отдавал в этот займ свой месячный заработок. Эта сумма, вычитаемая из зарплаты, распределялась на десять одинаковых взносов. Но знаешь ли ты, что и зэки «добровольно» ежегодно делали взносы в этот займ? Однако, поскольку у заключенных не было постоянного заработка, эти взносы брались из средств, которые им присылали родные. А это в сумме составляло сотни миллионов рублей в год...
- Я чувствую, что ты прав, но...
- Погоди, Федор, это не все. Ты знаешь, чем обычно заканчивался каждый приговор? Конфискацией всего имущества! Конечно, у нас в стране нет миллионеров, но у каждого из осужденных, особенно у интеллигенции, есть мебель, часы, картины, драгоценности. На чем держалось НКВД? Ведь осужденному запрещалось брать с собой даже пару старых сапог. Таким образом, собирались новые сотни миллионов.
- Ты преувеличиваешь, Курочка Ряба.
Рябский устало прошелся по комнате, прогоняя жажду, пригубил коньяк и посмотрел, глаза в глаза, на Федора Романовича.
- Я докажу тебе это... Во всех крупных городах, особенно в Москве, есть антикварные магазины. Там можно купить бриллианты, украшения из золота, картины, фарфор, ковры, даже старые иконы. Откуда берутся эти вещи? Да, часть из них продается самими владельца-ми. Но, уверяю тебя, что даже до сих пор основную массу составляет конфискованное иму-щество, за продажу которого правительство получает доллары, фунты и марки. Это миллио-ны рублей ежегодно. Не нужно забывать и о собственно деньгах, конфискуемых после аре-ста.
- Это весьма изощренный способ.
- Способ? Слишком мягко сказано! Это государство, которого нет ни на одной геогра-фической карте. Называется оно Г У Л А Г. А жители этой страны, которых было намного более двадцати миллионов, называются заключенными... И Хрущеву нужно быть благодар-ным уже за то, что он начал рушить это государство. Иначе мы бы с тобой на эту тему здесь не беседовали.
- Но этому никто на свете не поверит.
- Вот это и является самым ужасным. Да, в Москве работают иностранные корреспон-денты. Один хвалит, другой критикует. Но о чем эта критика? Один обратил внимание, что люди в Советском Союзе одеваются не по последней моде. Другому не нравится то, что в магазинах мало товаров. Третьему не по душе гостиничный номер, в котором он остановился. И об этом читают заграницей. И какая реакция у людей на это? Не так хорошо, как у нас, но и не так плохо. То же самое относится и к дипломатам...
- Но это же все умные люди. Неужели они, живя здесь годами, ничего подобного не примечали?
- Чтобы узнать все, что у нас творилось, нужно было оказаться в нашем положении и в тех местах. А этому препятствует и система закрытых для иностранцев городов и зон...  Из-вини, Тиша, я тебя утомил. Тебе нужно все это переварить. Но если все-таки, несмотря ни на что, ты не побрезгуешь старым другом и поможешь мне, буду искренне тебе благодарен. А адресок мой вот — пока снимаю комнатушку в Петушках, — Рябский достал из кармана брюк клочок бумаги с написанным адресом и, положив его на стол, тут же направился в при-хожую. Как раз в этот момент щелкнул замок. Пришла Прасковья с ребенком. Приласкав мальчика и попрощавшись с хозяйкой, Рябский ушел.

7
В последние дни декабря Николая Ильича вызвали в Калиновку на совещание дирек-торов школ. По окончании совещания его попросили еще ненадолго задержаться. И в личной беседе с ним заведующая районным отделом народного образования предложила ему занять место уходящего на пенсию своего заместителя.
- Спасибо за доверие, Виктория Петровна, но есть ведь у нас люди более достойные на эту должность, нежели я.
- Не скромничайте, Николай Ильич. Позвольте нам со стороны (а со стороны, вы сами знаете, всегда виднее) судить о том, кто более достоин, а кто менее, — Виктория Петровна, щелкнув зажигалкой, закурила.
- С другой же стороны, достоинства, выгодно отличающие человека на одном месте, далеко не всегда оказывают ему добрую услугу на новом месте. У вас же есть и способности, и хватка, необходимые в нашей работе. Да и кто еще из наших учителей является депутатом райсовета? К тому же вы еще достаточно молоды, что также вам в плюс. Сколько вам? Сорок пять.
- Сорок четыре.
- Ну вот, видите. Конечно, я понимаю, что такие решения не принимаются мгновен-но. Необходимо все обдумать, взвесить, посоветоваться. Словом, завтра, — Виктория Петровна перевернула листок календаря, что-то там пометила, и, затянувшись папироской и выпустив затем изо рта кольца дыма, посмотрела на Любимова. — Завтра в шестнадцать ноль-ноль я жду вас у себя еще раз. Я понимаю, что даю вам слишком мало времени, но, миленький Николай Ильич, у меня его еще меньше — послезавтра областная конференция, а там и Новый год нагрянет, и к нему готовиться нужно. Так что, жду вас завтра. Всего хоро-шего.
- До свидания, — Николай Ильич в задумчивости вышел из кабинета.
Весь вечер он находился под впечатлением этого разговора и, кое-как проглотив ужин в столовой общепита, решил прогуляться по парку, чтобы на свежем воздухе основательно все обдумать.
Предложение было, конечно, лестным. И приятно, что его ценят и уважают в районе. Но справится ли он с работой на новом месте? Ведь ответственность будет несоизмеримо выше. Да и прикипел он душой к Тараскино. Разрыв с деревней будет нелегким — ведь там живут его друзья, его ученики, ведь он так привык в трудные минуты приходить к Насте... Нет, рано ему еще уходить в районо. Ведь есть же в районе педагоги и поопытнее его. Нет! И завтра в кабинете у Виктории Петровны он останется при своем прежнем мнении.
Но назавтра события резко изменились. На электростанции произошла авария. Город остался без электричества. Остановились все предприятия. Возникла угроза срыва производ-ственного плана. Город мог остаться в темноте и на Новый год. Началось расследование.

8
По нескольку раз на день первый секретарь райкома интересовался ходом следствия, а на второй день, двадцать девятого декабря, приехав из области, где на бюро обкома партии рассматривался именно этот вопрос, он пригласил следователя Малиновского к себе.
- Присаживайся, капитан, и, не спеша, подробно, обстоятельно рассказывай о случив-шемся и о том, что сделано тобой и твоими коллегами за это время. А то ведь вчера по теле-фону с тобой довольно трудно было договориться.
Следователь сел к столу, приставленному буквой «т» к столу секретаря, положил на него свою черную кожаную папку, раскрыл ее, посмотрел сначала на председателя райиспол-кома, сидевшего напротив, затем на Завозина, словно раздумывая, как бы лучше начать.
- Как удалось установить, Антон Захарович, авария на электростанции произошла в ночь на двадцать восьмое в промежутке между двумя и четырьмя часами. Причина аварии — в роторе турбины оказался напильник. При огромной скорости вращения для аварии вполне хватило бы и маленького гвоздика. Как там оказался напильник? Что это — случайная пре-ступная небрежность или заранее спланированная и удачно осуществленная диверсионная акция? Над этим-то мы сейчас и бьемся.
- Даже если это, как ты сказал, случайная небрежность, стоившая, однако, городу не-сколько миллионов убытку, то виновный, невзирая ни на какие титулы и должности, обязан быть наказанным очень сурово.
- Все осложняется тем, Антон Захарович, что ни улик, ни следов в роторном цехе не осталось. И, в частности, именно поэтому я склонен думать, что это все-таки была диверсия. Я с помощником облазил все углы и закоулки электростанции, обследовал саму турбину — нигде ничего. Я склонен думать, что это не случайность еще и потому, что ни один человек ничего не видел и не слышал, ни одного свидетеля найти не удалось. Даже рабочие, работав-шие в ту ночь на станции, ничего вразумительного сказать не могут — то ли все напуганы, а потому боятся, то ли все действительно ничего не знают. Сторож же, дежуривший на под-станции и утверждавший, что не сомкнул в ту ночь глаз, однако тоже ничего не заметивший, как определила экспертиза, был в сильном опьянении и, вероятно, спал. Сторож уже уволен, но я все-таки не теряю надежды что-нибудь из него вытащить. Ведь он уже вспомнил, что в ту ночь к нему пришел кто-то из своих рабочих, о чем-то с ним говорил, а когда рабочий ушел, сторож неожиданно обнаружил на столе литровую бутыль самогона. А поскольку ста-рик всегда был не прочь выпить, он и тут не смог себе отказать. Фамилии рабочего, даже его лицо он пока не вспомнил, но все данные позволяют говорить о том, что диверсию совершил человек, работающий на станции уже не один год, которого все хорошо знают, а потому и не подозревал никто, что он мог пойти на преступление.
- А не пытались собрать всех рабочих и провести сторожа между ними для опознания? — перебил следователя председатель райисполкома.
- Пока считаю это не совсем целесообразным — на электростанции работает свыше трехсот рабочих и на опознание, учитывая возраст сторожа, может уйти не один день, а сей-час каждый час дорог. К тому же, не думаю, что это даст хоть какой-то эффект: во-первых, к сторожу могло заходить сколько угодно человек, во-вторых, алкоголь не благоприятствует укреплению памяти, а в-третьих, эту злосчастную бутыль мог принести и сам сторож.
Малиновский на секунду замолчал, взглянув на что-то записывавшего в свой блокнот Завозина, и, заметив, как тот кивнул ему, что он весь внимание, продолжал:
- Далее. Я опросил жителей, живущих неподалеку, не слыхали ли они какого-нибудь шума ночью и двое из них, — Малиновский заглянул в папку, — пенсионер Сивков и инже-нер механического завода Розенштейн сказали, что примерно между двумя и четырьмя часа-ми слышали шум проезжавшей машины. Вполне возможно, что на ней и уехал диверсант.
- Но это означает, — поднял глаза на следователя Завозин, — что диверсант был не один, что их было, по крайней мере, двое. Если, конечно, эта машина имеет хоть какое-то отношение к нашему делу.
- Совершенно верно. Я пытался выяснить у свидетелей, что это была за машина — грузовая или легковая. Инженер Розенштейн ничего по этому поводу сказать не смог, а вот Сивков, который тридцать лет просидел за баранкой, утверждает, что по шуму мотора это был ЗИС-130.
- Та-ак, — постукивая карандашом по столу, произнес Завозин. — Ниточка уже есть.
- Очень уж она пока тонкая и короткая, Антон Захарович.
- Н-да! Но на то ты и следователь, Валентин, чтобы размотать весь этот клубок, — За-возин встал и прошелся по кабинету. — Ну, а что с турбиной? Когда пустят ток? — обратил-ся он уже к председателю райисполкома.
- Ремонтируют, — ответил тот. — Санаев обещал к завтрашнему утру все закончить.
- К завтрашнему утру... Завтра же тридцатое. Турбина должна быть запущена сегодня к вечеру, — Завозин решительно подошел к столу и положил руку на телефонную трубку. — Ну, добро. Идите работайте. А ты, капитан, ежели что-нибудь обнаружишь новое, днем и но-чью мне звони.
- Хорошо, Антон Захарович.
В это время зазвонил телефон. Завозин снял трубку.
- Да! Да... Здесь... Сейчас... Ну-ка, погоди, Валентин, — Малиновский, взявшийся уже за ручку двери, обернулся. — Тебя к телефону, — Завозин протянул ему трубку.
- Капитан Малиновский у теле... Привет, тезка. Что случилось?.. Где?.. Чей?.. — лицо начальника следственного отдела помрачнело и Завозин, видя это, нетерпеливо забарабанил пальцами по столу. — Жертвы есть?.. Так, будь на месте. Сейчас выезжаю, — Малиновский положил трубку и тут же поймал на себе жадный взгляд секретаря.
- Что случилось?
- Час от часу не легче. Еще одно ЧП, Антон Захарович. Загорелся дом в Выселках. Кстати, хозяин дома, Егор Баулин, работает на электростанции.
- Жертвы есть?
- Предполагают, что сгорела жена Баулина, поскольку он сам рвался в горящий дом и звал жену.
- Думаешь, это имеет какое-то отношение к делу?
- Еще не знаю. Но как только разберусь во всем, тут же вам доложу.
- Давай, Валентин! Ох, и работенка у тебя, — Завозин пожал Малиновскому руку и дружески хлопнул его по плечу.

9
Баулин соскочил с подножки грузовика на землю и захлопнул за собой дверцу. Затем обошел кабину и тихо, но вполне отчетливо для шофера произнес:
- Ну, бывай здоров, старик. Службу свою ты сослужил, но помни: если хоть полсло-вом кому-нибудь обмолвишься, можешь считать, что твои дети будут расти сиротами. По-нял?
- Ладно, не пугай. Уже пуганые.
Мотор снова сердито заурчал и машина, быстро набирая скорость, вскоре скрылась во мраке ночи. Баулин, вдохнув и выдохнув глубоко, радостно потирая руки, пошел домой.
Галина спала. Тихо, стараясь не разбудить жену, Баулин разделся, на цыпочках про-шел через всю комнату и лег в постель, устраиваясь поудобней. Жена тотчас же отвернулась от него в другую сторону. Он понял, что она не спит. В минуты удач у Баулина всегда начи-нался приступ сентиментальности. Он начинал ласкаться к жене, приставать к ней. Иногда ей это нравилось и она отвечала на мужнину ласку, иногда же, осознавая всю подлость и ни-зость своего положения, она особенно ненавидела его в такие минуты и, как бы таким обра-зом протестуя, вовсе не отвечала на его желания, но и не сопротивлялась. Пусть делает, что хочет. Баулин же достаточно привык к тому, и к другому, а потому сегодняшняя инфантиль-ность жены его не удивила и не обидела. Как ни странно ему в этом признаваться, но он до сих пор еще любил ее. Хотя после последнего посещения отца тринадцать лет назад и разго-вора с ним, Баулин меньше стал сообщать Галине о своих делах, старался не вводить ее в курс своих дел. Но последнее его дело было столь крупным и удачным, что Баулин не в силах был молчать.
- Ну, что же ты молчишь, Галя? Что ничего не скажешь? — тронул он жену за плечо.
И тут ее словно прорвало, словно не было уже места в ее душевном тайнике, в кото-рый она откладывала многие годы всю ненависть к деятельности своего мужа, всю обиду, которую она терпела от его дела. Она даже села в кровати, чтобы лучше высказать свои мыс-ли.
- Единственное, что я могу тебе сказать, — ты подлец и предатель.
- Ты что, Галка! — вскочил Баулин. — Ты в своем уме?!
- Вполне! И очень сожалею, что решимость жить своим умом пришла ко мне так позд-но.
- Что же ты хочешь?
- Спокойствия и правды, — и она, устав от этих нескольких слов, бессильно упала на подушку и прикрыла глаза, — чистоты и честности.
Баулин, все еще не веря в происходящее, несколько секунд молча смотрел на жену.
- Перестань, слышишь, Галя, перестань! — он осторожно присел на край кровати. — Не ради себя я это делаю. Ради нас с тобой, чтобы ни в чем не нуждались... За это хорошо платят.
Галина открыла глаза и горящими огоньками посмотрела в ненавистное лицо мужа.
- Но одно ты уже никогда не приобретешь — это чистую совесть.
- Галь...
- Скажи, ну что плохого тебе сделал наш народ, что ты мстишь ему? Отобрал богатст-во и батраков у твоего отца? Но ты ведь сын кухарки и у тебя этого никогда не было, что тебе до этого?..
- Галя! — вскрикнул Баулин. — Не надо так. Не пользуйся моей любовью к тебе...
- Любовью?! — Галина приподнялась на локте. — Не погань это слово. Ты меня лю-бишь. Ха-ха-ха! Это я, дура, влюбилась в тебя по уши и любила до сих пор, пока ты не уто-пил в реке моего ребенка, рожденного в таких муках. Только тогда я поняла, что ты — из-верг, фашист. Я хотела уйти, но куда? Слишком уж запятнанной я оказалась. Я хотела пойти в милицию и все рассказать, но... испугалась. Да и тебя, гада подлого, пожалела. Но сейчас я решилась. Больше молчать я не в силах. Ведь это будет преступлением.
- Заткнись, дура! — сорвавшись, Баулин ударил жену по лицу. — Не зря отец не лю-бил тебя. Он мне всегда говорил, что в твоей физиономии есть что-то предательское и рано или поздно ты меня засветишь. Он не ошибся. Да только и я не лыком шит. Ты отныне не сделаешь и шагу из этого дома.
- Неужели ТЫ меня удержишь? — она отбросила одеяло и встала. — Я уже решилась и это окончательно.
Неожиданно Баулин упал перед Галиной на колени и обхватил ее за ноги.
- Одумайся, Галя. Не делай мне и себе зла. Ведь пусть ты не веришь, но я люблю тебя. И это единственное, что еще согревает мое замерзающее сердце.
- Ну, тогда... тогда сам пойди с повинной, — голос Галины дрогнул.
- Нет! — тут же вскочил на ноги Баулин. — Ведь меня же все равно не простят. Ведь ежели все собрать... мне же... вышка... светит.
- Ах, какая же я была дура...
Баулин шатающейся походкой прошел в угол комнаты и сел на табурет. В голове его уже созревал план дальнейших действий. Галина, одевшись, стояла посреди комнаты и смот-рела на него, Егора, печальными, как у коровы, глазами. В сердце у Баулина что-то на долю секунды сжалось и тут же все куда-то безвозвратно исчезло.
- Подойди ко мне, — как можно мягче подозвал Баулин жену.
Галина подошла, но, то ли уловив зловещий блеск в глазах мужа, то ли просто не захотела идти дальше, остановилась от Баулина в двух шагах. Она, видимо, хотела что-то сказать, но в этот момент Баулин резко вскочил, мгновенно схватил табурет и опустил его на голову Галины, вложив в удар всю силу. У той из носа пошла кровь. Тотчас сзади, стараясь не испачкаться кровью, он подхватил ее под мышки и поволок к кровати. Затем выдвинул кровать на середину комнаты и побежал в кладовку. Вернулся оттуда с веревкой и канистрой, до половины наполненной керосином. Веревкой он несколько раз обвязал тело Галины и привязал его к кровати. Вынул бумажную пробку из горлышка канистры, облил керосином пол. Остаток вылил на кровать.
Баулин не спешил. Прошелся по всем комнатам, бросая на мебель прощальный взгляд. Сел в зале на кожаный диван, закрыв лицо ладонью. Встал, прошел в спальню. Чиркнул од-ной спичкой — сломалась, так и не загоревшись. Чиркнул другой — сера вспыхнула. По-следний раз взглянул на Галину, а та уже шевелилась, приходя в сознание. Бросил спичку на пол. И побежал. Выскочил на заднее крыльцо. Огородами, пустырями, закоулками выбежал на оживленную улицу. Постоял на углу, чтобы отдышаться и прийти в себя, а затем медленно направился на свою окраинную улочку, к своему дому.
Еще издали увидел Баулин в неярком утреннем небе огромное зарево. Слышны были шум и крики людей. Промчалась пожарная машина. Баулин ускорил шаг. Вскоре на глаза ему попался один из соседей — Митюхин. Широко раскрытыми глазами смотрел Митюхин на спокойно приближавшегося Баулина.
- Что горит? — как можно более безразличным голосом спросил Баулин, даже не взглянув на соседа.
- Так ведь это... — растерялся Митюхин. — Дом горит... твой...
- А-а!
Баулин шел, не останавливаясь. Но тут, видимо, что-то в его мозгу сработало. Он ос-тановился и медленно, тяжело обернулся.
- Что-о? Как ты с-сказал?
- Так я что... — еще более растерялся Митюхин. — Дом, говорю, говорит, то есть это... горит. Твой дом.
Баулин бросился бежать. Он врезался в самую гущу окруживших место пожара людей и, продираясь локтями, срывающимся голосом закричал:
- Галя-я!
- Егор, Егор, — послышалось в толпе. — Как он любил ее, ни разу пальцем не тро-нул... Держите, держите его, он же в дом забежит... Сгорит ведь вместе с женой. Держите его.
Почти у самого порога цепко ухватил Баулина за воротник полушубка молодой по-жарный.
- Э-э, дядя, туда нельзя. Там жарко очень.
- Пусти, там жена моя, — Баулин пытался вырваться, но тщетно.
- Вот потушим, тогда пущу.

Малиновский стоял посреди кабинета и, скрестив руки на груди, рассуждал вслух. Его внимательно слушал помощник — светловолосый и длинноносый лейтенант Типин, которого все здесь почему-то называли просто — Валька Типин.
- Вот тебе и новый поворотец. Случайный или не случайный? Ведь Егор Баулин рабо-тает на электростанции. Значит, можно предположить, что он что-то знает. А тот, кто совер-шил диверсию, естественно, пожелал убрать совсем ненужного свидетеля. Но почему же Баулин тогда ничего не сказал при нашей первой встрече? Боялся? Может быть. И может быть случайность, что Баулина в момент поджога не было дома. А может, и не случайность, может просто предупреждение? В любом случае, нам с Баулиным необходимо новое свида-ние. Как думаешь, тезка?
В этот момент в дверь постучали и Малиновский, опустив руки и поправив галстук на шее, но все еще не выходя из состояния задумчивости, машинально произнес:
- Да, да, войдите!
Дверь приоткрылась и следователи сначала увидели большую вихрастую голову, а по-том уже обладателя этой головы — ладно скроенного молодого мужчину среднего роста.
- Молодой человек, кто вы такой? Как вы сюда попали? — удивленно вскинул брови Малиновский.
- Я... Меня не пускали сначала, но я... Меня зовут Озорнов, Вячеслав Степанович. Я сказал, что по очень важному делу и потом все объяснил, меня направили прямо к вам.
- Кто направил? — вмешался Валька Типин, недовольный тем, что этот мужик пре-рвал ход мыслей Малиновского.
- Не знаю. Там сначала был молоденький сержант, а потом он вызвал какого-то пуза-того в штатском...
Малиновский с Типиным переглянулись и улыбнулись.
- Ну, раз вас сюда направил пузатый... гм-гм, — прокашлялся Малиновский, — то есть, капитан Смирнов, тогда проходите, присаживайтесь и рассказывайте все по порядку.
- Спасибо, — Славка сел и положил руки на колени. — Поймите меня правильно, то-варищи следователи. Я человек простой, рабочий. Шофер я. У меня двое детей. А тут неожи-данно подвалил этот...
- Кто?
- Ну, Б-Баулин...
Оба Валентина снова переглянулись, а сидевший Типин аж выпрямился.
- Ну-ну, мы вас слушаем. Только не спеша и все по порядку, — Малиновский сел на-против Озорнова и, стараясь не смотреть на него, чтобы не смущать, стал внимательно слу-шать, изредка что-то помечая в своем блокноте.
- Вот, подвалил он ко мне и говорит: «Слушай, старик, заработать хочешь?» Я ему: «Я и так зарабатываю». «Брось, говорит, я ведь про тебя все знаю: и что у тебя нелады с началь-ством, и что у тебя двое детей. А я ведь неплохо заплачу и только всего лишь за одну ездку — туда и обратно». «Куда и обратно?» — спрашиваю. А он мне: «Хочешь дольше прожить, поменьше спрашивай». Я сразу почуял, что здесь нечистым пахнет. Но ведь он деньги обе-щал, а у меня и правда нелады с завгаром, хорошего заработка не дает. Ну, я и клюнул. Но времени тоже зря не тратил. Пронюхал, кто это такой.
- Каким образом, пронюхали?
- Да выследил я его однажды. Узнал, где живет, ну, а там и фамилию нетрудно узнать. И что самое интересное, оказалось — его жена, Баулина Галина, с моей вместе работают.
«Теперь ясно, как Баулин вышел на него», — Малиновский что-то пометил в своем блокноте.
- А потом мы поехали.
- Когда это было?
- В ночь на двадцать восьмое. Эту ночку на всю жизнь запомню.
- Сколько вы ждали Баулина и где? Прямо ли на дороге?
- Нет, в укрытии. Место мне сам Баулин указал. А ждал долго. Сколько точно, не знаю. Часов у меня нет.
- Какая у вас машина? — спросил Типин.
- ЗИС-5В, — полуобернулся к Типину Славка. — Машина уже, конечно, стара, но на-дежна.
- Я, конечно, виноват, что не пришел сразу и не сообщил вам. К тому же, — Славка полез во внутренний карман пиджака, вынул оттуда небольшую пачку денег и положил их на стол. — Вот за сколько я продался. Не тронул я и рубля из этих денег, не настолько я еще опустился, — Славка немного помолчал. — Когда я узнал, что Баулинский дом сгорел, серд-це у меня екнуло: не для того ли, чтобы в нем сгорели все улики? — подумал я тогда. Да и жена моя говорит, что Галина, Баулина значит, уже несколько дней ходит сама не своя. Ну, я и не выдержал. Плюнул на все угрозы... Баулин ведь грозил убить меня, если кому-нибудь хоть полслова о том деле скажу. Я подумал, что здесь снова что-то нечисто.
Минуту в кабинете царила тишина. Малиновский встал, медленно прошелся взад-вперед.
- Сможете ли вы написать на бумаге все то, о чем вы только что рассказали? Это необ-ходимо для следствия. Вы ведь теперь самый ценный свидетель.
- Если необходимо, — пожал плечами Славка, — напишу.
- Валентин, дай человеку необходимые орудия труда. А мы сделаем вот что, — пока Типин доставал из ящика стола бумагу и раскладывал ее перед Озорновым, пока расписывал авторучку, Малиновский снова размышлял вслух. — Не знаю, насколько верен и точен рас-сказ свидетеля, но действовать надо. И, в первую очередь, мы устроим очную ставку сторожа с Баулиным. Уверен, если Баулин был именно тем человеком, который посетил сторожа пе-ред аварией, старик обязательно его вспомнит. Это первое. И тебе, тезка, нужно будет доста-вить сторожа, а Баулиным займусь я лично. Второе. Нужно будет пригласить свидетеля Сив-кова, дабы он подтвердил, тот ли мотор машины работал той ночью возле его дома. Далее...
- Извините, — оторвался от письма Озорнов. — Я вот тут подумал: а мне тоже срок дадут?
- За что?
- За это... соучастие.
- Скажите, — Малиновский дружески тронул Славку за плечо, — как выдумаете, Вя-чеслав Степанович, если бы вы не подогнали машину к электростанции, диверсии не про-изошло бы?
- Думаю, что машина здесь сыграла саму последнюю роль.
- Для диверсии — да, но для следствия... Представляете, сколько бы нам с Типиным еще пришлось поломать голову, если бы вы к нам не пришли и все вот это не рассказали? — улыбнулся Малиновский, заглянув в Славкины глаза.

10
Новое двухэтажное деревянное здание школы только в сентябре впервые раскрыло свои двери для тараскинской и окрестной детворы. Тараскинская восьмилетняя школа стала одной из лучших в районе уже давно, а вот само здание школы оставляло желать лучшего. Но вот, наконец, и здание было построено. Деревенские умельцы украсили его, по-особому оформили каждый класс. В школе появился даже свой небольшой актовый зал, где проводи-лись разные торжественные мероприятия. В тот день, например, здесь принимали в комсо-мол. На этом мероприятии присутствовали председатель колхоза Макар Чулымов, секретари партийной и комсомольской организаций колхоза, директор школы Любимов, секретарь ко-митета комсомола школы, многие комсомольцы школы, учителя и, естественно, сами прини-маемые, сидевшие в первом ряду.
Собрание вел секретарь школьного комитета комсомола. Он поднялся, представляя следующего кандидата.
- Рекомендуется для вступления в ряды Всесоюзного Ленинского Коммунистического Союза Молодежи Любимова Полина Николаевна, 1946 года рождения. За годы учебы в шко-ле Поля проявила себя с самой лучшей стороны. Учится на отличные и хорошие отметки, ак-тивно участвует в общественной жизни школы: была членом совета пионерской дружины школы, помогала отстающим в овладении знаниями. Хороший, верный товарищ. Будут ли какие-нибудь вопросы к товарищу Любимовой?
Все молча переглядывались, лишь Николай Ильич сидел, опустив голову. Взглянув на него, Макар улыбнулся.
- Я думаю, что... — начал было он, но комсомольский секретарь большого комитета перебил его.
- Скажи, Любимова, что за событие произошло у нас в стране 4 октября 1957 года?
- В этот день, — не задумываясь, начала отвечать Поля, — в нашей стране был произ-веден запуск первого в мире искусственного спутника Земли. Это событие ознаменовало ко-ренной поворот в истории человеческой цивилизации, день 4 октября 1957 года стал первым днем новой, космической эры.
- А какой орден получил комсомол за освоение целинных земель Казахстана?
- Орден Ленина.
Видя, что секретарь снова открыл рот, чтобы задать очередной вопрос, Макар преду-предительно положил свою большую ладонь на его руку. Точно так же он не унимался, когда перед столом президиума стояла Вера Любимова. «Он что, хочет выставить девочек на по-смешище или же, наоборот, пытается поднять перед всеми их авторитет?» — мелькнула было в голове Любимова такая мысль, но тут же отбросил ее, не желая судить о человеке слишком субъективно.
- Я думаю, что Поля Любимова будет достойной высокого имени комсомолки. Уве-рен, что она оправдает оказанное ей доверие.
- Будут ли другие мнения? — спросил председатель собрания, оглядев присутствую-щих. Все молчали. — Ну что ж, товарищ Любимова, мы вас поздравляем с вступлением в ряды ленинского комсомола.
- Спасибо, — зардевшись, пробормотала Поля и чуть ли не бегом вернулась на свое место и села рядом с Верой. Та нежно погладила ее по спине.
- Рекомендуется для вступления в ряды Всесоюзного Ленинского Коммунистического Союза Молодежи Чулымова Екатерина Викторовна, 1946 года рождения. За годы учебы про-явила себя с неплохой стороны. За последний год улучшилась ее успеваемость. Ведет обще-ственную работу — отвечает за чистоту в классе. Хороший товарищ. Очень общительна. Бу-дут ли вопросы к товарищ Чулымовой?
Секретарь комитета комсомола колхоза, выждав короткую паузу, произнес, разведя ладони:
- Я думаю, что двух мнений тут быть не может. Если Екатерина начала исправляться, еще не будучи комсомолкой, то, получив комсомольский билет, уверен, она не остановится в своем развитии, — секретарь взглянул на Макара. — Я думаю, что и Макар Семенович...
- А ты не думай за Макара Семеновича, — прервал его председатель колхоза. — Я еще, слава богу, нахожусь в здравом уме и способен сам думать.
По залу забродил смешок. И тут Поля заметила, как Вера покраснела и своим малень-ким кулачком забарабанила нетерпеливо по спинке соседнего стула.
- Ты что, Верунь? — Поля склонилась к сестре, но та не заметила этого и тут же под-няла вверх руку.
- Я хочу сказать. Можно мне?
- Пожалуйста! Слово имеет Любимова Вера.
- Я не согласна. Я против, — тотчас же вскочила со своего места Вера.
Любимов поймал решительный взгляд дочери и, чтобы скрыть невольную улыбку, прикрыл рот ладонью, большим и указательным пальцами поглаживая усы.
- С чем не согласна? Против чего? — удивленно взглянул на Веру секретарь комитета комсомола.
- Против принятия Кати Чулымовой в члены ВЛКСМ, — на Веру нашла робость по-сле вопросов секретаря.
- Почему? — спокойный голос секретаря парткома снова вселил уверенность в девуш-ку.
- Это моя подопечная. Я с ней занималась по некоторым предметам. Нужно сказать, что мне стоило больших усилий подтянуть ее. И я, конечно, рада, что Катя стала заниматься лучше. Но это не дает оснований, на мой взгляд, для того, чтобы удостоить ее чести носить высокое звание комсомолки.
- Почему? — теперь уже спросил комсомольский секретарь.
- Потому... потому что учится она все еще плохо и, самое главное, — Вера на мгнове-ние замолчала и посмотрела на стоявшую к ней вполоборота Катю Чулымову, — самое глав-ное, — это то, что она... она не знает даже, когда Владимир Ильич Ленин родился.
Вера, вся даже взмокшая, но удовлетворенная, села на место. Зал на мгновение замер.
- Так ли это, Катерина? — не в состоянии поверить в сказанное, посмотрел на племян-ницу Макар.
- Врет она, — еле слышно пробормотала Катя. — Я знала... но забыла.
- Та-ак! Ну, а когда был основан комсомол, ты знаешь? — спросил секретарь комсо-мола.
- Конечно, знаю. После Великой Октябрьской социалистической революции, — не моргнув, выпалила Катерина.
Удержаться от смеха не мог никто.
- Ну что ж, — когда все успокоились, слово вновь взял Макар, — я думаю, что двух мнений быть не может, — передразнил он комсомольского секретаря. — Иди, Катерина. По-годь пока еще вступать в комсомол.

11
Годы неустанно идут своей чередой, порой оставляя черные отметины в судьбах чело-веческих. И большей частью, как бы не стремился человек повернуть ход своей истории, она берет над ним верх и может порой так закружить, закрутить его, что когда-нибудь потом, по истечении многих лет, человеку все еще будет страшно вспоминать об этом. Хорошо, если дурман вскружит голову ненадолго...
- Ну что, Иван Алексеевич, решился? Или все никак? — Бурыгин стоял перед Иваном с презрительно-наглой усмешкой, будто перед провинившимся учеником. Уже который раз Бурыга пытается затащить своего квартиранта в «Райский уголок».
- Там, кстати, и Зинку свою увидишь. Она про тебя уж и спрашивать перестала. «Го-лубок-то мой, — говорит, — видать, совсем еще неоперившийся, самостоятельно-то и летать, видать, совсем не может».
Бадейкин прикусил губу и уставился неподвижно в пол. Все складывается не так, как он хотел. Все летит колесом. Он мечтал стать хорошим химиком, а его опыты и порывы в институте принимают за прихоти и чудачества. Он хотел порадовать мать исполнением своей мечты, но мечта развеялась, а мать... мать не удалось спасти: после долгой болезни она умерла. Он мечтал о хороших, настоящих друзьях, а попался в лапы пустышке Бурыгину, с которым так до смешного глупо свела его судьба. Наконец, мечтал о большой и светлой любви к женщине, но женщина оказалась... не такой. На глазах у Ивана выступили слезы. Черт побери! Как сложна эта жизнь. Какой же он еще мальчик, если в свои тридцать два так и не разобрался во всех ее перипетиях и лабиринтах. И до чего же хочется побыстрее во всем этом разобраться. Может, прав Бурыгин? Может, именно так, как он предлагает, и возможно стать вполне самостоятельным?
В себя Ивана привел стук закрывавшейся двери. Он поднял голову — Бурыгина в комнате уже не было.
- Толька, стой! — Иван даже испугался своего окрика. Он рванулся в прихожую, схва-тив шубу, и выскочил на лестничную клетку. — Подожди, Анатолий! Я с тобой.
Бурыгин просиял, обнажая перед Иваном свои редкие, нечищенные зубы. — Вот это свойский разговор. Пошли. На первый раз я тебя угощаю.
Бурыгин был явно доволен своим «компаньоном», как он называл про себя Ивана. И хотя он видел, что Бадейкин стиснул зубы и опустил глаза, он не придавал этому значения. Он хотел все свои недостатки компенсировать интеллигентным видом и скромностью Ивана — ведь это ценилось больше всего в «Райском уголке». Быть может, благодаря Ивану, и его, Бурыгина, семечко перекатиполя, человека без роду и племени, примут в свою компанию, в избранный круг Митька Егоров, Валька Сопелкин и другие.
- Там хорошо, Иван Алексеевич, — то ли передразнивая свою мать, то ли действи-тельно Бурыгину так удобнее было обращаться к Ивану (он ведь и моложе Ивана на восемь лет, да и представлял всем своего квартиранта, как подающего надежды ученого, а коли уче-ный — так уважать его надо, и называть только по имени-отчеству). — Музыка, танцы, вино и девочки что надо. И общество — закачаешься. Митька Егоров, ну, сын Егорова, говорят, химика известного. Затем Валька Сопелкин — молодой поэт, книжку недавно выпустил. Всем ее раздавал, вот только, жаль, мне не хватило, — почесал за ухом Бурыгин. — Он еще и музыку на свои стихи сочиняет, и сам их под гитару поет. Это центр. Ну, там есть еще Родька Нюшкин, племяш актрисы драмтеатра. Да и сам БОГ — человек что надо.
- Что за бог? — лишь бы не молчать, спросил Иван.
- Как, что? Борис Олегович Гирин. Или по первым буквам просто БОГ. — Да, ты же не знаешь ни черта. Ну, так слушай. Сверху — это самое обычное зданьице — столовая общепита.  Все чин-чинарем. Никаких особенностей... Кроме одной. Есть в этой столовой одна дверца, которая ведет вниз, в подвальчик. А вот этот подвальчик и есть самый настоящий «Райский уголок». Не буду рассказывать, сам увидишь. Скажу только, что конспирация у них, что у тех подпольщиков. Каждую неделю меняют пароль. Кроме того, незнакомых туда вообще не пускают, — мельком взглянул на Ивана. — Но ты не боись, тебя пустят. Ты же со мной. Это и понятно, что не пускают — ведь страх какой. Если узнают об этом — всех в каталажку запрут, и не на один год. Скажу по секрету, — Бурыгин оглянулся по сторонам и зашептал, — там ведь и против властей речи толкают, — уже спокойнее и громче:
- Зато денег загребают! Думаю, тысяч по пять за раз, если не больше. Работают вот только они в пятницу и в субботу. Причем, и штаты тщательно проверенные — все девицы днем работают в той же столовой, а ночью в баре...
- А спят когда?
Бурыгин от неожиданности запнулся.
- Не знаю, — сдвинул он плечами. — Ну, вот и пришли.
Бурыгин откашлялся, расстегнув верхнюю пуговицу тулупа, поправил галстук, кото-рый он специально повязывал в такие дни, точнее ночи (что делать — вынужденный этикет, без которого тебя не примут), подошел к двери и постучал тихо, три раза. Никто не отозвался. Бурыгин весь напрягся, осмотрелся по сторонам и еще дважды постучал. Иван брезгливо скривил губы. Ему вдруг захотелось отсюда бежать, но неожиданно вспыхнувший интерес заставил его остаться и посмотреть, что же будет дальше.
Наконец, внутри зажглась дежурная лампочка, к двери кто-то, видимо, старик, подо-шел шаркающей походкой и хриплым голосом бросил довольно грубо:
- Чего надо? Не видите, закрыто уже.
- Папаша, нам бы пару бутылочек коньячку.
- Сколько звездочек?
- Четыре, но, в крайнем случае, можно и три.
«Хороша же столовая, где коньяком торгуют», — мимолетно пронеслось в голове у Ивана Алексеевича.
Щелкнул замок, дверь открылась и некрасивый носатый старик с разноцветными гла-зами впустил их, тут же притворив дверь.
- Здорово, Акулыч!
- Кого привел? — старик недоверчиво посмотрел на Ивана.
- Не боись! Не стукач. Корешок мой хороший. Человек интеллигентный, ученый. Ру-чаюсь.
- Смотри, а то сам знаешь.
Бурыгин приложил руку к сердцу и склонился. Затем хорошо заученным движением сунул в карман старику целковый. Старик подождал, пока они разденутся в гардеробе, затем провел их на кухню, где и находилась та самая «дверца».
Крутая винтовая лестница вела вниз. Наконец, Бурыгин вошел в небольшую комнатку и быстро повернулся лицом к Ивану, заранее раздвинув в улыбке мясистые губы. Иван сильно стукнулся головой при входе о что-то острое и, зашипев от боли, принялся растирать ушиб рукой. Бурыгин заржал.
- Что, жизнь бьет ключом и все по голове?
Иван посмотрел назад, куда показывал бурыгинский палец. Там, над самым проходом был приделан большой деревянный лакированный ключ.
- Это для новичков висит. Вроде как этим ключом они открывают замок «Райского уголка». Все «старички» обходят этот ключ стороной. Ну, ладно, идем. Ты еще не такие чу-деса здесь увидишь.
Они прошли полутемную комнатушку-предбанник и очутились в помещении собст-венно бара. И, правда, Иван в своей жизни не видел еще ничего подобного.
Красные и розовые люстры, словно маленькие солнца, неярко освещали помещение, стены которого были выкрашены в холодные небесно-голубые тона. Иллюзию рая довершали облачно-белый потолок и хорошо вписывающаяся в один из уголков комнаты яблоня с золотистыми, соблазняющими плодами-яблоками. По всему помещению были поставлены столики с четырьмя креслами с высокими спинками. При таком неярком свете Иван никак не мог разобрать, шкурами каких животных были покрыты все эти столы и кресла. Посреди бара стояли три центральных столика, как пояснил Бурыгин, предназначенные для самых-самых. Остальные столики прилепились к стенам. Лишь одна стена — та, в углу которой росла яблоня — была свободна метра на три вглубь бара. Все помещение было небольшим — метров двенадцать-тринадцать в длину и десять в ширину — однако весьма уютным и привлекательным.
Иван с Бурыгиным пришли одними из первых — лишь за одним столиком сидели трое, уже потягивая коктейли через соломинку.
- Привет, звездочеты!
- Здорово, Бурыга!
- Вот, Иван Алексеич Бадейкин. Молодой перспективный ученый, — Бурыгин чувст-вовал себя сейчас важным лицом, покровителем. Однако «звездочеты» проявили мало инте-реса к Ивану. Они лишь чуть приподнялись для приветствия.
- Давай сюда, Иван Алексеич. Тут и пристроимся. Ты садись, а я пойду, заказ сделаю, — Бурыгин довольно потирал руки.
Иван осмотрелся и сел, опершись локтями о стол. Загадочность здешней обстановки ему определенно начинала нравиться. Откуда-то тихо доносилась музыка. И тут он заметил знакомую женскую фигурку — Зинаида, а за ней шел, ухмыляясь, Бурыгин. Зинаида подо-шла, улыбнулась и тихо, с искренней нежностью в голосе сказала:
- Пришел все-таки. Я уж тебя совсем было потеряла.
Она села напротив Ивана и положила свою теплую ладонь на его руку.
- Что принести? Коктейль, коньяк, ром?
- Я н-ничего... я же не пью.
- Э-э, нет Иван Алексеич! Здесь все не пьют, но по этикету положено, — Бурыгин все еще стоял около стола, не решаясь сесть. Потом все-таки решил не мешать и скромно отошел в сторону.
Зинаида смотрела, не отрываясь, на Ивана. Он робко, то опуская, то опять поднимая глаза, поглядывал на нее. Она была красива, чертовски красива. Красива той сумасшедшей красотой, которая заставляет порой мужчин опускаться на самое дно, лишь бы изведать всю ее прелесть. Ее высокую, упругую грудь плохо скрывало декольтированное платье. Да и само платье было минимально коротким — так требовал, выражаясь словами Бурыгина, здешний этикет, всегда шагавший в ногу с модой. Иван давно уже про себя решил порвать с этой женщиной и начал уже забывать про нее, но сейчас, увидев ее здесь, в этом полумраке, он почувствовал к ней странное, невиданное доселе влечение. Он схватил ее руку, прижал к своим губам. Она только улыбнулась, а потом, освободив руку, даже не посмотрев на Ивана, сказала:
- Это все позже. Сейчас я тебя обслужу.
И ушла. В тот же момент неизвестно откуда вынырнул Бурыгин и заговорщическим шепотом произнес:
- Сейчас начнется вечеринка. Основные все уже в сборе, сей момент будут здесь.
Иван почувствовал смертельную усталость.
Через несколько минут в зале показалось несколько мужчин в окружении женщин. Один был плотно сбитый, коренастый, средних лет. Даже, несмотря на то, что волосы у него были прилизаны, чувствовалось, что они были еще густыми и крепкими. «Это, наверное, и есть тот самый местный подземный бог», — подумалось Ивану. Трое других мужчин были помоложе, а один так совсем еще казался двадцатилетним мальчишкой. После их появления сразу все стихло. «Основные» окинули своими зоркими колючими глазами всех присутст-вующих и Иван почувствовал, как на нем на какое-то время задержались сначала «божьи» очи, потом большие круглые глаза того самого мальчишки. Бурыгин, заметив это, заерзал на кресле. Другие двое молча стояли и ждали окончания этой, уже приевшейся, нудной, но нужной процедуры. Один из них был высокий, тощий, с бледным, насколько это можно было заметить при таком свете, женообразным лицом с тонкими чертами и длинными рыжими волосами, удивительно шедшими к его лицу. Взгляд его был отрешенный, ничего не видящий. И, наконец, последний из вошедших был среднего роста толстяк с глупым ничего не выражающим лицом.
Наконец, процедура осмотра закончилась, Бог щелкнул пальцами. Все расселись по своим местам: Бог с толстяком, высокий с мальчишкой. Тут же засуетились официантки в «фирменных» коротких и декольтированных платьях. Среди них была и Зинаида.
Иван вопросительно посмотрел на Бурыгина.
- Самый пожилой из них — это Бог, — начал пояснять Бурыгин полушепотом. — С ним сидит Родька Нюшкин, племяш артистки. Но обычно Бог не участвует в вечеринках. Он поприсутствует с часик, а потом смывается. Говорят, у него еще и других дел по горло. Они что-то там с профессором Егоровым секретничают. За соседним столиком сидят Валька Со-пелкин, это тот, с длинными волосами, и Митька Егоров, сын профессора...
Заиграла музыка. Зазвенели бокалы, застучали ножи и вилки по тарелкам. Принесла Зинаида и Ивану с Бурыгиным вино с закуской. Уходя, Зинаида тронула Бурыгина за плечо и кивнула в сторону центральных столиков. Бурыгин все понял без слов, встал и направился к Богу. Иван, окинув взглядом зал, подсчитал, что присутствуют здесь человек двадцать. За каждым столиком сидели по двое-трое.
- Кого привел? — строго спросил Бог, даже не глядя на Бурыгина.
- Так ведь, молодой ученый, перспективный. Кандидат наук.
- Не того, не стукач?
- Что вы, Борис Олегович... Сосед мой, квартирант, я уж знаю...
- Смотри, протеже, — заговорил Митька Егоров, — если, в случае чего, смотри... Сам знаешь.
- Стал бы я мараться, Дмитрий Федорович, — Бурыгин повернулся лицом к Митьке.
- Ступай, — Бог, намазав хлеб маслом, накладывал сверху черную икру.
- Я ведь все понимаю, Борис Олегович, — приложив руку к сердцу, Бурыгин, пятясь, пошел на место.
А Зинаида уже сидела рядом с Иваном и, делая бутерброды, почти не слушала, что он ей говорил. Иван же, чувствуя это, все-таки не терял надежды вразумить ее.
- Ведь стоит только подумать о будущем, Зина, и ты все поймешь. Ну, молода ты сей-час, ну, красива до чертиков, а что потом? Красота уйдет. К сожалению, она не вечна, и оста-нешься ты с чем? С воспоминаниями о молодости? Но кому это все будет нужно? А ведь из тебя хорошая жена получилась бы, заботливая. Вон, как меня обхаживаешь. Послушай моего совета, Зинаида, бросай все это, уходи отсюда, пока не поздно...
И тут Зинаида впервые подняла глаза.
- А я не могу уйти. Бог не отпустит. Я ведь теперь крепко в его сетях запуталась.
Иван от удивления только слюну проглотил.
- Да я и не хочу из них выпутываться. Песня хороша тем, что она кончается, жизнь хо-роша тогда, когда она проходит весело. А потом, как говорится, хоть потоп, хоть трава не расти, — улыбнулась Зинаида. — Но пока не настало еще это «потом», я хочу нравиться мужчинам и хочу, чтобы мужчины, которым я нравлюсь, пили за мое здоровье, — она под-несла рюмку вина к губам Ивана. — Выпей за меня, Ваня.
- Я вообще-то не пью, но сейчас выпью за то, чтобы женщины вроде тебя не пачкали свою жизнь дерьмом райских уголков.
Иван взял из рук Зинаиды рюмку и, прежде чем та успела что-либо сказать, осушил ее.
Вернулся Бурыгин.
- Ну, я вижу, вы даже меня не дождались, — обидчиво скривил он губы. — Принеси-ка нам, Зинаида, рому. Надо же отметить вступление человека в общество...
- Не надо, Толька.
- Я угощаю, Иван Алексеевич. Все прекрасно, как прекрасна сама жизнь
В это время музыка внезапно смолкла. Тут же отворилась дверь, которую скрывал ствол яблони и на свободное пространство выбежали мужчина и две женщины — танцовщи-ки в весьма подозрительных, как сразу отметил Иван, костюмах. Разговоры смолкли. Все выжидающе уставились на танцовщиков. Зазвучали первые аккорды и все трое импульсивно задергались, выгибаясь в разные стороны, кружась и пританцовывая. Поглощенный этим зрелищем, Иван не заметил, как к нему подошел Митька Егоров.
- Вы, извините, кандидат каких наук будете? — Иван не уловил в тоне Егорова издев-ки.
- Химических.
- Гм. Оч-чень приятно... Но тогда, я думаю, вы понимаете, что наибольший эффект может получиться при смешении различных типов растворов. Не так ли? У меня, помнится, отец тоже занимался химией, когда был кандидатом.
- А чем же он занимается сейчас? — совершенно серьезно спросил Иван.
Митька прежде, чем ответить, потер лоб левой рукой, в правой он держал наполнен-ный фужер.
- Видите ли, сейчас он занимается, главным образом, отысканием и привлечением в свой институт молодых талантов... Так что, ежели вы нам придетесь по душе, то я могу и... посодействовать, посоветовать, так сказать.
- Спасибо. Вы бы лучше посоветовали отцу побольше заниматься своими собствен-ными детьми.
Митька засмеялся.
- Это ему уже советовали, и не один раз. Впрочем, я с вами заговорился. Давайте чок-немся и выпьем за хорошие отношения.
- Ну что ж. Пожалуй, за это стоит выпить.
Иван почувствовал, что пьянеет. Он ничего уже не понимал. Видел только, что поче-му-то встал Валька Сопелкин и что-то долго говорил. Видел, как некоторые парочками, в обнимку уходили в дверь, которую скрывало райское дерево. Что-то ему говорил Бурыгин. Уселась ему на колени и обвилась вокруг шеи Зинаида. Все расплывалось в табачном дыму. Щелкнув пальцами, Сопелкин подозвал официантку.
- Гитару!
- Так, прошу внимания, — поднялся Егоров. — Сейчас наш бард, Валентин Сопелкин, исполнит свою новую песню.
Все смолкло. Гитара уже была в руках у Сопелкина. Он взял несколько аккордов, на-страиваясь, затем запел тихим, но довольно-таки приятным, хотя и слабым, голосом, повы-шая тон на второй фразе второй строки:
ПЕСЕНКА ПРО МУМУ
Зачем Герасим утопил Му-му
Я не пойму, я не пойму?
На шею камень привязал Му-му,
И за корму, и за корму.
И этот камень потянул Му-му,
И вот Му-му пошла ко дну.
На бар теперь не будет выть Му-му
И на луну, и на луну.
И ныне камень тот лежит на дне,
Как вечный памятник Му-ме.
Слезы полились из глаз Ивана. Вино, ударившее ему в голову, увеличило его чувствительность. Он всхлипнул.
- Дур-рак!
Все вздрогнули от громкого окрика. Митька Егоров начал приподниматься со своего места. Валька Сопелкин будто ничего и не слыхал — он все еще находился в исполнитель-ском экстазе.
- Это он о ком? — Егоров искал лицо Бурыгина.
Иван со всей силы стукнул ладонью по столу, задев блюдце с икрой. Отлетев в сторо-ну, блюдце задело и опрокинуло рюмку и только после этого грохнулось на пол. Это привело в чувство даже Сопелкина.
- Зач-чем он собачонку утопил, холоп барский, — Иван зарыдал, голова его упала на стол прямо в тарелку с салями. Женщины завизжали, повскакав со своих мест.
- Ты его привел, Бурыга? — Митька Егоров наконец поймал глазами Бурыгина. — Сделай так, чтоб его здесь больше никогда не было. Нам таких слишком чувствительных не надо!
Не известно, откуда вынырнул старик Акулыч, помогая Бурыгину тащить Ивана к выходу, кряхча и бормоча себе под нос ругательства.
- И сам, Бурыга, смотри! Еще один подобный фокус с твоей стороны, и ты сам отсюда вылетишь, как пробка из бутылки. Понял?

12
ПИСЬМО БАДЕЙКИНАЛЮБИМОВУ
«Дорогой Николай Ильич!
Впервые за много-много лет решился Вам написать. Решился, потому что Вы теперь для меня единственный близкий и дорогой человек. У каждого человека в жизни случаются такие моменты, когда ему бывает очень плохо одному, плохо до отчаяния. Каждый перено-сит это по-разному: кто рвется в одиночество, кто стремится в общество, кому же необ-ходим человек, которому можно было открыть свою душу, тем самым облегчив ее. Я от-ношусь к последней категории людей. Мне сейчас очень плохо. Поэтому я и решил Вам напи-сать. Не столько для того, чтобы Вы меня пожалели (слава богу, я уже не мальчик), сколько для того, чтобы просто облегчить душу, снять с сердца накипевшую боль.
Дела мои сначала складывались хорошо. Университет я окончил с красным дипломом. Поступил в аспирантуру. Потом все и началось. Заболела мама, пришлось ее забрать с со-бой. Ради нее пришлось снять комнату. Сначала вроде бы все было в порядке. Хозяйка квар-тиры — интеллигентная женщина. Однако все беды начались с того времени, как Мария Александровна уехала за границу в длительную командировку. Дело в том, что у нее есть сынок, не сын, а именно сынок, этакий Митрофанушка двадцати четырех лет. Сколько он нам кровушки попортил. Маме с каждым месяцем становилось все хуже. Словом спасти ее не удалось. А тут еще в университете начались неприятности. Неожиданно, решили за-крыть мою тему. Якобы из-за бесперспективности. Здесь у нас биохимию не жалуют. Да еще мой научный руководитель расхворался. Но тему все же отстоять удалось. Сколько это, однако, стоило нервов и сил! Однако, на первый год защититься мне не дали, «пореко-мендовав» доработать диссертацию.
Покончив дела с учебой, решил заняться личной жизнью. Но и тут осекся. Встретил красивую, такую скромную при первом знакомстве, девушку, а она оказалась самой обыкно-венной шлюхой. И тут снова подвернулся мне под руку мой соседушка. Затащил меня в на-стоящий ад, хоть и назывался он «райским уголком». И так я скатился до самого дна жиз-ни. Испытал на себе и это. Дошел почти до отчаяния. Все ведь разом обрушилось на меня: смерть матери, неприятности с защитой, затем нелады в институте, куда я устроился с горем пополам, осечка в личной жизни. Я совсем недавно с горечью обнаружил на своей голо-ве целый клок седых волос. Чуть не запил снова.
Самое страшное, что у меня здесь, рядом, нет близких людей, с кем я мог бы поде-литься своим горем. Хуже всего, что я не вижу всему этому конца. Боюсь, что из этого кру-га мне не вырваться. Как хочется все это бросить к черту и умчаться домой, в родное Та-раскино.
Надеюсь, дорогой Николай Ильич, что Вы правильно поймете меня. В нашей жизни, порой, случаются такие водовороты, из которых трудно выбраться даже сильной лично-сти. Я же, увы, к таковым не отношусь. Единственная моя отрада — работа. Ей я отда-юсь полностью, пытаясь доказать своим шефам и наставникам жизненность и важность той части биохимии, которой я занимаюсь.
Спасибо за все то, что Вы для меня лично сделали, Николай Ильич.
Всего Вам хорошего!
P. S. Простите, что все о себе иисал. Не поинтересовался даже Вашим здоровьем и здоровьем Ваших девочек. Как они там? Уже большие, наверное?
Ваш Иван Бадейкин».

13
Прозвенел звонок. Рябский взглянул на часы.
- Ну что ж, урок закончен. Вы можете быть свободны.
Великовозрастные ученики вечерней школы захлопали, словно первоклашки, крыш-ками парт.
- Но к вам, Сидоров, у меня персональная просьба, — Рябский придержал за рукав вы-сокого блондинистого парня с таким несоответствующим всему его облику курносым носом. — Не забудьте к следующему уроку выучить Маяковского.
- Как же можно, Алексей Андреевич, забыть про Маяковского. Это ж любимый поэт... — Сидоров осекся после легкого толчка локтем в бок его приятеля Федюнина, — был...
Они удалились. Рябский остался один. Улыбнулся. Он ведь понял, что хотел сказать Сидоров, чьим любимым поэтом был Маяковский.
Федор Тищенко все-таки сдержал слово и помог старому приятелю, отмеченному слишком ярким клеймом, даже несмотря на полную реабилитацию, устроиться на работу. Правда, это было место учителя в вечерней школе рабочей молодежи, но, тем не менее, рабо-та Рябского устраивала — здесь был относительно спокойный коллектив и относительно спокойное преподавание. К тому же, днем он мог заниматься еще и другими делами. Как бы то ни было, но Рябский работал здесь уже три года.
Алексей вошел в учительскую, положил в ящик стола журнал, снял с вешалки плащ, попрощался с коллегами и вышел. Холодный весенний ветер пробирал до самых костей.
Алексей поднял воротник плаща и ускорил шаг. Жил он недалеко от школы, но в хо-рошую погоду любил прогуливаться и часто огибал свой квартал с другой стороны. Сегодня, однако, решил идти прямой дорогой. Проходя мимо подворотни соседнего дома, он вдруг услышал чью-то игру на гитаре. И тут до его уха отчетливо донеслись слова песни:
- Товарищ Сталин, вы большой ученый
В языкознанье знаете вы толк,
А я простой советский заключенный,
И мне товарищ — серый брянский волк...
Рябский остановился. Полной неожиданностью явилась для него эта песня. Неужели об этом кто-то осмеливается писать, а тем более, вот так, в открытую петь?
- За что сижу, воистину не знаю,
Но прокуроры, видимо, правы.
Сижу я нынче в Туруханском крае,
Где при царе сидели в ссылке вы...
«Боже, неужели кто-то из наших, из своих написал?» — пронеслось в голове Рябского. Он тихо, стараясь не стучать каблуками своих ботинок, подошел поближе и плечом облокотился о стену дома. И тут ему вдруг показался знакомым голос поющего. «Сидоров?»
- В чужих грехах мы с ходу сознавались,
Этапом шли навстречу злой судьбе,
Но верили вам так, товарищ Сталин,
Как, может быть, не верили себе.

И вот сижу я в Туруханском крае,
Где конвоиры, словно псы, грубы,
Я это все, конечно, понимаю,
как обостренье классовой борьбы.

То дождь, то снег, то мошкара над нами,
А мы в тайге с утра и до утра,
Вы здесь из искры разводили пламя —
Спасибо вам, я греюсь у костра...
Перед глазами у Рябского живьем возникли картинки его норильского прошлого, его друзей — драматурга Соболева и геолога Эйземана, начальника конвоя зверя Панова, его побега...
И песню, и воспоминания прервал резкий выкрик из окна некоей истеричной гражданки:
- Пошли вон отсюдова, уркаганы проклятые! Милиции на вас нету и товарища Стали-на.
Словно бы услышав этот выкрик, тут же разнеслась трель милицейского свистка и раздались быстрые шаги покидающих подворотню певца и слушателей. Рябский постоял еще немного, даже позабыв о пронизывающем ветре, потом направился домой.
В душе его что-то перевернулось. Он понял, что именно таким путем можно высказать недосказанное, можно выстрадать свою боль.
Придя домой, в свою коммуналку, он машинально повесил плащ, бросил на спинку стула пиджак и в нервном перевозбуждении стал ходить по комнате взад-вперед, пока все то, что формировалось в его мыслях, не приобрело четкие, конкретные формы. Тогда он сел за стол, придвинул к себе чистую тетрадь и взял в руку карандаш. Дальше все пошло само со-бой. Рассказ свой он назвал коротко — «Мост».

14
«МОСТ»
Василий Иванович Сорокин, которого не сломили пять лет лагерного режима в зоне Главного управления лагерей железнодорожного строительства, любил встречать нович-ков-политических таким невеселым анекдотом-загадкой:
- Назовите шестую в мире великую державу?
Новичок, интеллигент до мозга костей, тут же без запинки начинал перечислять:
- СССР, США, Англия, Франция, Китай...
Василий Иванович усердно с самым серьезным выражением лица загибал пальцы, но ему почему-то всегда хватало одной руки, ибо шестую страну, под хохот собравшихся в круг зэка, не мог назвать никто.
- Эх, вы, — назидательно качал головой Сорокин. — Что ж вы, садитесь в поезд, не поинтересовавшись, куда вас повезут?
Зэка, в том числе уголовники, смеялись еще громче, но Василий Иванович, не обращая на них никакого внимания, подходил к новичку, дружески обнимал его, похлопывая по спине, и говорил:
- А шестая великая держава называется ГУЛЖДС, на территории которой вы нахо-дитесь и подданным которой вы будете являться целых... Сколько, простите, вы получили?
- Десять лет плюс пять лет поселений.
- Да, так вот, подданным которой вы будете целых пятнадцать лет.
Жизнь и судьба, казалось, так ничему и не научили Сорокина. Ведь он сам получил свои двадцать пять лет именно за рассказанный не к месту анекдот: «Говорят, при комму-низме все театры будут разделены на три категории. Все театры одной категории будут носить одинаковые названия. Так, все театры первой категории будут носить имя Стали-на, второй категории — имя Чекистов, а третьей — имя Народа.
В театрах имени Сталина всегда будет идти пьеса Островского «Не в свои сани не садись».
В театрах имени Чекистов будет идти пьеса Шиллера «Разбойники».
А в театрах имени Народа — пьеса Островского «Бедность — не порок»».
Впрочем, во многом Сорокин был прав. Огромная система лагерей ГУЛЖДС, которая руками заключенных строила железные дороги, шоссе, мосты и паромные переправы, мор-ские пирсы и причалы, ангары и военные аэродромы, кочующая по миллионам квадратных километров глухомани, вобравшая в себя десятки миллионов заключенных, поселенцев, воль-ноопределяющихся, охранников и административный аппарат, а также имеющая ежегод-ные миллиардные обороты, и правда, мало чем отличалась от цельного государства.
Кочуя из одной глухомани в другую, заключенные обустраивали и обживали их, хотя и понимали, что здесь они остановились ненадолго. Впрочем, нет! Для некоторых именно эта глушь становилась последним приютом в мире этом и вечным убежищем в мире том.
Так постепенно, километр за километром, лагерь, начальствовал в котором Михаил Васильевич Филимонов, приближался к побережью Тихого океана, а точнее — Татарского пролива. Впереди было последнее серьезное препятствие — речка Тумнин, впадающая в Та-тарский пролив у самого знаменитого на Дальнем Востоке порта — Ванино. Речушка-то сама невелика, всего тридцать-сорок метров в ширину, но течение быстрое, а во время ве-сенних разливов (а сейчас как раз и был самый конец мая) она разливалась широко, могуче, как и все тамошние реки. И это придавало особенные трудности при строительстве через нее железнодорожного моста. Согласно проекту инженера Петренко, мост должен быть четырехпролетным. Строили его медленно, так как всегда чего-то не хватало — то цемен-та, то арматурной стали, то камня. И в такие моменты вольноопределяющийся Петренко оставлял строительство на Сорокина (по профессии также инженера-строителя), а сам отправлялся в порт Ванино на выбивание дефицита.
Вот в момент такого отсутствия Петренко полковнику Филимонову стало извест-но, что сам начальник ГУЛЖДС генерал Гвоздевский, известный своей жестокостью и рез-ким характером, решил отправиться на просмотр своих владений. Это повергло Филимоно-ва в такую прострацию, что он на три часа лишился дара речи. И было отчего прийти в отчаяние: стройка сейчас напоминала архипелаг. Уже лежали рельсы, правда, большинство без балластной подушки, и продолжали вырезать выемки и подсыпать насыпи, но совсем еще не было мостов через речки, рвы и балки. Не были прорублены и тоннели. Еще бетони-ровались искусственные сооружения. Поэтому и поезд, в котором ехал генерал Гвоздевский, двигался с большими и частыми остановками, что бесило генерала. Он постоянно торопил укладчиков, требовал, чтобы в бригадах укладчиков работали только самые физически крепкие и здоровые заключенные, и чтобы работа не останавливалась ни на час. Ведь ГУЛЖДС на этом зарабатывало огромные деньги: за каждый километр уложенных рельсов поступало от заказчика, Министерства путей сообщения, по 150 тысяч рублей. А всего лишь одна бригада укладчиков монтировала за день более одного километра линии. Таких же бригад было сотни. Поэтому и понять гнев генерала было несложно. И там, где поезд стоял слишком долго, он с нескрываемым раздражением зло срывал погоны с офицеров, попадав-шихся ему в тот момент под горячую руку, не разбираясь, виновны они в задержке поезда или нет.
Чем ближе поезд Гвоздевского подъезжал к Тумнине, где обосновалось управление Филимонова, тем полковник все больше свирепел. От успеха перекрытия речки зависела вся его дальнейшая карьера. Рукоприкладство и матерщина стали в эти дни главным опреде-ляющим стройки. И больше всего, в отсутствие Петренко, доставалось Сорокину. Он даже почернел за последние дни. Укладка рельсов подошла очень близко к строящемуся мосту, по-том перепрыгнула через него и пошла дальше, оставив разрыв над рекой. Останавливать укладку запрещалось.
И вот поезд Гвоздевского остановился у самой песчаной насыпи, насыпанной перед мостом. Встречать генерала высыпало все руководство местного управления, лагпунктов и лаготделений во главе с полковником Филимоновым. Все встречающие, от старших офице-ров до младших, были при полном параде. На всех новенькие, только что сшитые мундиры из английского сукна, которое подарила во время войны советским офицерам-фронтовикам жена Уинстона Черчилля. Два ряда надраенных пуговиц на мундирах сверкали большими звездами, блеск начищенных хромовых сапог слепил глаза.
Лишь только поезд остановился, встречающие ринулись к вагону, заметно выделяв-шемуся среди остальных и размером, и видом, и свежестью краски. Сверху на окнах вагона, во всю его длину большими буквами было написано: НАЧАЛЬНИК ГУЛЖДС. Но генерала в этом вагоне не оказалось. Очередная задержка в пути застала его в вагоне-ресторане.
Увидев сквозь чисто вымытое окно несколько оторопевших встречающих, он подо-шел к нему, некоторое время наслаждаясь всеобщей растерянностью ввиду отсутствия его в своем вагоне, открыл окно и высунул наружу свой четырехугольный, резко выдающийся вперед лоб, увенчанный седым ежиком. Найдя глазами в толпе Филимонова, он поманил его к себе пальцем. Полковник тут же, не чуя под собой ног, подбежал к окну и вытянулся по стойке «смирно», готовясь отрапортовать. Но Гвоздевский не стал его слушать, остано-вив жестом руки, и приглушенным голосом спросил:
- Сколько вас тут?
Вопрос прозвучал настолько неожиданно, что Филимонов попросту не понял генера-ла. Он не знал, что отвечать, и от усердия лишь еще больше вытягивался.
- Я спрашиваю, сколько вас тут? — недовольно гаркнул генерал, выплюнув изо рта только что раскуренную сигару.
- К-к-кого, т-товарищ генерал?
- Вас! Встречающих меня! А ну, посчитай всех до одного! Даю десять минут на пере-счет.
Филимонов очень волновался и быстро считать не смог. Он начинал и тут же сби-вался со счета. Снова начинал и снова сбивался. Чертыхнувшись про себя, он решил отве-тить наугад — ведь генерал все равно не сможет перепроверить.
- Сто двадцать два человека, товарищ генерал, вытянулся в струну полковник перед уже вышедшим из вагона Гвоздевским.
- Слушайте меня все сто двадцать два человека! Слушайте меня внимательно! Это мой самый суровый приказ, — голос Гвоздевского вдруг металлически зазвенел, лицо его по-крылось серым налетом, глаза заблестели недобрым блеском. — Чтоб завтра мой поезд был на той стороне речки! Хоть на руках его переносите! Хоть сами ложитесь поперек реки, вместо моста, но чтобы мой поезд был переправлен на ту сторону завтра, и не позднее. Сколько хотите, столько и берите заключенных, и чтоб сами все сто двадцать два человека были здесь лично с лопатами, кирками, ломами. И ты, Филимонов, тоже. Руководить работой буду лично я... Приказ ясен?
- Так точно, товарищ генерал!
Вся побледневшая публика, встречавшая генерала, молящими взорами обратилась к Филимонову. В то время, как Гвоздевский отправился в свое купе, начальник лагеря дрожа-щим до неузнаваемости голосом приказал:
- Сорокина ко мне! Не-мед-лен-но!
Помощники тут же умчались в разные стороны в поисках Сорокина. Не прошло и пяти минут, как Сорокин стоял перед Филимоновым. Никогда еще он не видел грозного на-чальника лагеря таким жалким и беззащитным. Сорокину и без слов все стало ясным.
- Чтобы завтра! Слышишь меня, Сорокин? Чтобы завтра мост был готов, — не-смотря на строгость приказа, тон у Филимонова был больше просительным, нежели прика-зывающим.
- Так ведь бетонных шпальных клетей не хватает, гражданин начальник. И наших ре-ек А-I нет.
- Я тебя в лагерную пыль сотру! — наконец-то пришел в себя Филимонов. — Рассуж-дать надо было на свободе!
- Слушаюсь, гражданин начальник!
Филимонов боковым зрением увидел спускающегося по ступенькам вагона генерала и тут же, забыв про Сорокина, бросился к нему.
Сорокина толкнул в бок майор Охлопкин.
- Приказ слышал? Чего стоишь? За работу жива-а!
Лишь тяжело вздохнув на ходу, Сорокин стал соображать, чем заменить отсутст-вующие или недостающие детали. «Где наша не пропадала!» — наконец махнул он рукой.
И работа закипела. Разумеется, и «все сто двадцать два» делали вид, что работа-ют. Однако они скорее мешали.
Вместо бетонных шпальных клетей в качестве опор временного моста уложили па-кеты из лиственничных колод. А вместо тяжелых советских реек А-I, необходимых, соглас-но проекту, протянули имевшиеся под рукой более легкие канадские. Для ускорения работ пролетные балки, дорожные участки и другие мостовые детали монтировались отдельно, в стороне, а затем несколько сот заключенных, в срочном порядке пригнанных из близлежа-щих лагпунктов, впрягались в бурлацкие шлейфы и тянули их волоком на мост, срезая почву. Шум от этого строительства разносился на многие километры вокруг. Только за одну ночь на этой стройке навсегда остались лежать десятки придавленных или утонувших заклю-ченных.
К вечеру следующего дня временный мост был готов. Генерал лично осмотрел его, обошел со всех сторон и направился к поезду. В купе его уже ждал адъютант с наполненным доверху фужером коньяка «КВ». Выбросив в окно недокуренную сигару, генерал осушил до дна фужер и высунул голову в окно.
- Филимонов! А теперь всем — и офицерам, и вольноопределяющимся — построиться под мостом.
В толпе вздрогнули, но молчали.
- Если, паче чаяния, — генерал постучал кулаком по нижней части окна, — мой поезд загремит с моста, то я и всех вас, как мышей передавлю!
Филимонов тут же отдал распоряжение всем спускаться под мост, а сам быстро нашел Сорокина и сквозь зубы прошипел:
- Все, кто есть, держать балки на этом и на том берегу! Если что-то с мостом слу-чится, считай, что ты труп.
И сам побежал вниз.
«Если что-то с мостом и случится, то и ты считай себя трупом» — Василий Ивано-вич даже сплюнул от досады и повернулся к строителям.
- Черт унес этого Петренко именно в такой момент. Он вернется чистеньким, а я весь в дерьме, как тот бесперый воробышек.
Сорокин уже пристраивал свое плечо под одну из балок, одновременно следя за тем, как там, на том берегу. Там вроде бы тоже правильно поняли его команду.
- Что за воробышек, Вася? — услышал он где-то сзади голос одного из заключенных.
- Так ты разве не слышал этот анекдот? — удивился Сорокин.
- Не-а! — ответило сразу несколько голосов в предвкушении веселого юмора.
- Ну, так слушайте, расскажу.
В этот момент загудел паровоз, спустил пары и медленно пошел вперед.
- Из воробьиного гнезда выпал птенец, — начал рассказывать Сорокин. — На улице было холодно и воробышек замерз. Он бы и совсем замерз, но шла корова, переступила через окоченевшего птенца и, остановившись, опорожнилась на него. В теплых коровьих экскре-ментах воробышек отогрелся, высунул оттуда голову и радостно зачирикал:
- Чирик-чирик! Чик-чирик!
А паровоз уже въехал на первый мостовой пролет, несколько осевший под его тяже-стью, так что заключенные только и смогли, что охнуть и выдохнуть. Чуть отдышавшись, Сорокин продолжил:
- Мимо пробегала лиса. Услышав чириканье, она вытащила воробышка из коровьих экскрементов, обтерла его о землю и съела.
- Из всего этого вытекают три грузинские морали. Мораль первая: не всяк твой враг, кто тебя обгадит. Мораль вторая: не всяк твой друг, кто тебя вытащит из дерьма. Мо-раль третья: коль тебя обгадили, то не чирикай.
Смех был настолько громким и неожиданным, что стоявшие внизу, по щиколотку в воде, офицеры вздрогнули и, если бы не экстремальная ситуация, в которой они находились, весельчаки получили бы свою порцию наказания — как минимум, карцер. Но сейчас им было не до того: слегка подрагивая, они смотрели вверх, на ползущий черепахой над ними поезд.
- Но почему морали грузинские? — отсмеявшись, спросили слушатели рассказчика.
- А вы не понимаете? — вопросом на вопрос ответил Сорокин.
И в этот момент, когда над ними уже проезжал последний вагон, лопнула балка, ко-торую спинами и плечами держали Сорокин и его ближайшие соседи. Лопнув пополам, она придавила их своей тяжестью. Смерть их была легкой и быстрой...»

Рябский отшвырнул прочь карандаш, отодвинул бумагу и отрешенно откинулся на спинку стула. Его даже затошнило. Он понимал, что опубликовать все это будет очень и очень непросто, даже несмотря на то, что уже есть прецедент — «Один день из жизни Ивана Денисовича» Солженицына. Впрочем, нелегко ему было и написать все это. Поэтому Рябский верил в успех и удачу. Это явилось новым поворотом в его жизни.

15
Любимова снова вызвали в районный отдел народного образования. Причину не ука-зали и Николай Ильич терялся в догадках. А тут еще Вера заболела — температура выше тридцати восьми. И в школе не все ладно — у новой учительницы, первый год работавшей в Тараскино, шестиклассники урок сорвали. Надо идти разбираться. Дел невпроворот. Да и с девочками хлопоты — ведь десятилетки в Тараскино нет. Приходится им ездить в Калиновку. Да и не только им. Таких еще пять человек. Пытался добиться у Макара Чулымова, чтобы выделил детям машину, которая бы отвозила их в школу и забирала домой после учебы. Дорога ведь не такая дальняя для машины — всего восемнадцать километров. Макар обещал, но на обещании все пока и закончилось. Надо бы на правлении еще раз поднять этот вопрос. В конце концов, речь идет о детях, их детях...
- Пить, пить, — застонала Вера.
Николай Ильич слышал, как Поля набрала воды, снова вернулась к кровати и, видимо приподняв сестре голову, ласково проговорила:
- Попей, голубушка. Что, очень плохо? Скоро врач придет, потерпи.
Николай Ильич глянул в окно. А вот и врач — узнал он знакомую фигуру Семена Кедрина, младшего сына Ефима, вернувшегося после окончания медицинского института в Калиновку, где и работал в районной поликлинике. По счастью, сейчас он приехал к родите-лям в отпуск, вот Любимов и попросил своего бывшего ученика заглянуть к дочери. Николай Ильич вышел на крыльцо встретить доктора.
- Здравствуйте, Николай Ильич! — улыбнулся Семен. — Что случилось?
- Здравствуй, Семен. Вот дочку мою, Веру, хворь скрутила. К счастью, узнал, что ты приехал.
- Вылечим, Николай Ильич. А хворь прогоним, — снова улыбнулся Семен, как две капли воды похожий на своего отца.
Он подошел к больной. Тыльной стороной ладони потрогал лоб. Поставил, как ему было удобно, табурет и сел.
- Давно это у нее?
- Да второй день. Позавчера, правда, говорила, что плохо себя чувствует, но жара не было. Вчера же с самого утра подскочила температура, стало знобить, начался насморк.
- Та-ак. Поднимите-ка ее. Послушаем, что там у нас внутри.
Николай Ильич приподнял Веру. Поля помогла поднять рубашку. Вера обдала ее жа-ром своего дыхания.
- А вот тебе бы, девочка, надо пока поостеречься. Как бы ты не заразилась.
- Так, — Семен, послушав Веру, поднялся. — Обычная простуда, Николай Ильич. Са-мое лучшее и доступное средство — чай с малиной и лимоном. Лимон хорошо сгоняет тем-пературу. Побольше ее поите чаем. С лимоном, правда, вам труднее... Впрочем, погодите, я привез домой лимоны, один вам принесу.
- Мне бы хотелось тебя попросить, Семен, об одном одолжении.
- Я слушаю, Николай Ильич, — надевая плащ, ответил Семен.
- Дело в том, что меня неожиданно срочно вызвали в РОНО. Сколько там пробуду, не знаю. А Вера, сам понимаешь, тяжела. Не присмотрел бы ты за ней, пока я приеду? Я, конеч-но, всецело доверяю Поле, но она ведь еще девочка.
- Что вы, Николай Ильич! Конечно, я буду навещать девчушек.
- Спасибо, Сеня. Привет родителям. Как они там?
- Спасибо, хорошо. Отец, правда, все чаще на раны жалуется. Ну, до свидания, — Кед-рин протянул Николаю Ильичу руку.
- До свидания, Семен Ефимович, — пожал его руку Любимов.
Дав необходимые указания Поле, Николай Ильич через час уехал в Калиновку.

В приемной заведующей районного отдела народного образования Любимова встре-тили, как старого знакомого.
- Здравствуйте, Николай Ильич, — улыбнулась секретарша. — Проходите, вас уже ждут.
- Спасибо.
Николай Ильич открыл обитую черной кожей дверь и вошел в довольно большой ка-бинет заведующей.
- Здравствуйте, Виктория Петровна. Ну и задали же вы мне головоломку.
- A-а, Николай Ильич, добрый день. Жду вас с нетерпением. Проходите, присаживай-тесь.
Едва Любимов успел сесть, как в кабинет вошел Дмитриев, заместитель заведующей. Он с Любимовым поздоровался рукопожатием.
- О какой головоломке Вы начали говорить, Николай Ильич? — заведующая откину-лась на спинку мягкого стула и чиркнула спичкой, закуривая.
- Вызываете меня к себе, но даже не намекнули, по какой причине.
- Вот оно что, — усмехнулась Виктория Петровна, отгоняя от себя рукою дым. — Но ведь начальству не обязательно указывать причину для того, чтобы вызвать к себе подчинен-ного. Пусть вызываемый сам думает, в чем согрешил, — снова улыбнулась она. — Все это, однако, шутки. А дело у нас, действительно, серьезное. Как ваши дела в школе?
- Да вроде бы все нормально. К нам пришел новый педагог, пока еще осваивается. Школу за лето отремонтировали. Дети, как и везде, шалят понемножку. А так... Замечаний и просьб у меня вроде бы нет.
- А как ваши коллеги? Довольны ли вы ими?
- Претензий у меня нет ни к кому.
- Как вы считаете, Николай Ильич, — заговорил Дмитриев, — если бы пришлось ко-го-нибудь из ваших коллег рекомендовать на место директора школы, кто более всего этого заслуживает?
Любимов задумался.
- Ну, пожалуй, Кудрявцева Инна Макаровна подошла бы для этой должности. Она пе-дагог с уже двенадцатилетним стажем, пользуется уважением у школьников, да и в коллективе учителей она — авторитет. Инна Макаровна — член партии... Да и завуч, Екатерина Андреевна Санина тоже была бы достойным директором школы. А что, простите, в нашем районе образовалась вакансия? — улыбнулся Любимов.
- Да, выходит, что так, — кивнула головой Виктория Петровна.
- И в какой же школе, если не секрет?
- Не секрет. В вашей, тараскинской.
- Не понял...
- Вот, ознакомьтесь, — заведующая протянула Любимову лист бумаги. — Это приказ о назначении Любимова Николая Ильича заведующим Калиновским районным отделом на-родного образования.
- Та-ак, — Любимов, прочитав приказ, отложил его в сторону. — Теперь мне все ясно.
- Ну, вот и прекрасно, — Виктория Петровна с удовлетворением затушила сигарету и положила приказ в красную кожаную папку.
- Разрешите мне, как секретарю партбюро, сердечно вас поздравить с назначением и высказать предположение, что мы с вами успешно сработаемся, — Дмитриев пожал Люби-мову руку.
- А я в этом нисколько и не сомневаюсь, Сергей Иваныч. Ведь мы же с Любимовым не первый день знакомы.
Озадаченный, все еще не пришедший в себя Любимов вышел в коридор и, не видя ни-чего перед собой, направился к выходу. По коридору проходили какие-то люди, некоторые даже с ним здоровались, но он не отвечал на приветствия, думая о своем. «Что ж, наверное, уже и пора передвигаться, а то как бы не заплесневеть, на одном месте сидючи», — сам себе улыбнулся Николай Ильич. И вдруг почувствовал, как его кто-то держит за руку. Это-то и привело Любимова в чувство.
- Николай Ильич, что с вами? Я вас зову, зову... Если бы не схватил за руку, вы бы и прошли дальше, не заметив меня. У вас что-то случилось?
- Сережа?! Вот так встреча! Ты как здесь?
Наконец-то Любимов увидел, что перед ним стоит Сережа Игнатов, один из самых первых и самых любимых его учеников. Он сейчас едва был похож на того мальчишку, юнца, которого видел Любимов во время их прощальной встречи. Прежними остались только горящие, глубоко посаженные глаза. Короткая аккуратная прическа, элегантный новый костюм, сшитый по последней моде, тщательно подобранный галстук, до блеска начищенные ботинки. Любимов узнавал и не узнавал Сергея. Ему даже в какое-то мгновение показалось, что не он, Любимов, является учителем Игнатова, а наоборот, Игнатов собирается поучать своего не совсем задачливого ученика, каковым показался себе в тот миг Николай Ильич. Но Любимов тут же прогнал от себя прочь это видение, отметив про себя просто новую черту характера Игнатова, которая до поры до времени, видимо, скрывалась под тяжким грузом молодости.
- Лучше не спрашивайте, как я здесь оказался.
- Почему же? — Любимов удивленно посмотрел на хмыкнувшего Игнатова.
- Почему? Да потому что человеку с моими способностями и с моими потребностями здесь, в этой дыре, делать нечего.
Расширенными зрачками Любимов ловил взгляд Игнатова, но так и не смог поймать его.
- Не забывай, Сережа, что эта... «дыра» тебя вырастила, воспитала и указала тебе, я надеюсь, правильный жизненный путь.
- Ах, Николай Ильич, вы ничего не понимаете... Впрочем, если у вас есть минут пят-надцать-двадцать, мы можем с вами пройтись...
- Превосходно. Здесь неподалеку есть уютный скверик. Там мы можем посидеть и по-говорить.
- Хорошо, пойдемте, — Игнатов взял учителя под руку и они вышли на улицу.
- Представляете, — без обиняков начал Игнатов, — я — кандидат наук, автор целого ряда научных работ, перспективный ученый с прекрасными видами на будущее, и вдруг ока-зываюсь здесь.
- Сережа, если можно, все по порядку.
- Ах да, простите.
Они пошли по аллее и жухлая, опавшая листва шуршала под их ногами. Вечерело. По небу плыли печальные облака, обещая назавтра пристать к какому-нибудь грозовому берегу и обрушить всю свою печаль-тоску на ни в чем не повинную землю. Впрочем, не оттого ли сегодня и одолевает грусть?
- Видите ли, Николай Ильич, дело в том, что в Калиновке на следующий год открыва-ется пединститут. И, как и всякому новому учреждению, этому пединституту, естественно, требуются кадры. А где их взять? Ведь кадры из ничего не вырастают. Начали названивать повсюду. Позвонили и к нам. Когда же узнали, что я из этих мест... Ректор вызвал меня к се-бе, долго душевно беседовал, подписал превосходнейшую характеристику... Нет, серьезно, Николай Ильич! С такой характеристикой можно прямо в ректоры записываться. А мне предложили всего лишь кафедру...
- Ого! Поздравляю! Сережа, в твои-то годы стать заведующим кафедрой, это, знаешь ли...
- Все так, Николай Ильич, вы были бы правы, если бы не одно «но». Стать во главе кафедры какого-нибудь известного вуза — это да. А тут... — Игнатов махнул рукой от доса-ды и посмотрел себе под ноги.
- Ты шутишь?
- Таким серьезным я еще в жизни не был.
Они сидели на скамье под кроной пожилого раскидистого дуба. Над ними носились одни лишь неугомонные воробьи. В сквере было тихо и пустынно.
- Ну, извини меня, Сережа, здесь ты не прав. Сейчас в твоих руках все козыри — от тебя зависит, станет ли твоя кафедра стоящей, значимой, или будет прозябать где-нибудь в золотой середине. Ведь ты же стоишь у самых истоков.
Игнатов задумался.
- Какое-то рациональное зерно в ваших словах есть, Николай Ильич.
- Спасибо, — не без горечи улыбнулся учитель, однако ученик этого не уловил.
- Я добьюсь всего, чего хочу. А там ведь и... Ведь ректорская должность не такая уж плохая даже в этом заштатном городишке... Однако, меня удручает то обстоятельство, — Сергей недовольно хлопнул себя по колену, — что здесь меня все знают. Будут все прихо-дить, ныть, просить устроить детей по старой памяти...
Любимов положил руку на плечо Игнатова.
- Что-то зябко мне стало, Сережа. Пойдем-ка, прогуляемся еще немножко. Или в кафе зайдем.
- Да, пойдемте, — будто даже с облегчением выдохнул Сергей. — Что это я все о себе да о себе. Вы-то как, Николай Ильич?
- Ничего, спасибо. Вот, новость у меня главная — отныне я заведующий районо.
- Правда? Да и то сказать — давно пора, ибо что в нашей жизни значит директор ка-кой-то сельской школы? И вообще, вы странный человек, Николай Ильич. Насколько я знаю, вам эту должность предлагали уже давным-давно, но вы отказались. Зря! Любой предста-вившийся шанс нужно использовать, потому что второго такого шанса может и не быть...
- Постой, Сережа. О чем ты говоришь? Я не узнаю тебя.
Игнатов улыбнулся и отвел глаза в сторону.
- Вы удивляетесь моим речам? Но почему? Вам это кажется странным? А то, что я, сын крестьянина, добился в обществе определенного положения, вам не кажется странным? Интересно, не правда ли? Но ведь это всего-навсего закон джунглей — выживает сильней-ший.
Чувствуя, что Сергей ускоряет шаг, Николай Ильич придержал его за рукав.
- У меня немного отлегло от сердца после того, как ты сказал, что ты сын крестьянина. Значит, дух родной земли не совсем еще из тебя выветрился.
- Только не надо, прошу вас, про землю. Да, я сын крестьянина, прошедший, однако, немалую школу жизни, несмотря на свои тридцать с небольшим лет. И с некоторых пор я разлюбил землю. Земля — это грязь, пот и, извините меня, смрад. Мое же предназначение иное. Я бы и вам посоветовал, Николай Ильич, покрепче держаться за жизнь, ибо она иногда открывает прямой путь к преуспеванию, к карьере. Вам нужны примеры? Ну, возьмите хотя бы меня. Я ведь еще очень молод, но уже кандидат наук, доцент, ну, и, так скажем, заведую-щий кафедрой с неплохой перспективой. Вступил в законный и, по секрету скажу, довольно выгодный брак, — Сергей усмехнулся, чуть покраснев, — кроме того, вступил в партию и...
- Я удивляюсь, как ты еще во что-нибудь не вступил, — довольно неожиданно и грубо оборвал Сергея Любимов. Он весь побледнел и верхняя губа его, прикрытая поседевшими усами, задрожала. — Знаешь, какое самое большое горе для учителя? Осознать, что из его ученика вырос подлец. Значит, в этом была и вина учителя.
- Зачем вы так, Николай Ильич? — ошарашенный Игнатов не знал, как себя вести.
- Вот тебе мое последнее слово, Сергей. Я понял, что тебе наплевать на свою родину. Знай же, как бы ни было ей больно и обидно, она все стерпит. Но бойся того момента, когда ей, родине, станет невмоготу терпеть. Тогда уже она наплюет на тебя. Ей легче. У нее есть десятки, сотни, тысячи, миллионы сыновей и дочерей, которые любят и пестуют ее. У тебя же родина одна. Одна от рождения до смерти, как одна у человека бывает мать. И если ты ее потеряешь, если она тебя проклянет, тяжелехонько тебе придется. И никакая самая выгодная жена не поможет. Жизнь для тебя превратится в одну маету, в одно прозябание. Потому что, как сказал один великий поэт: «Без родины нет поэта», а это означает, что без родины нет и человека. Ну, вот и все, что я хотел тебе сказать. Прощай, пока еще человек Сергей Игнатов.
Не оглядываясь, быстрой, хоть и усталой походкой, Николай Ильич удалялся от за-мершего в недоумении Сергея.

16
Автобус в Тараскино только что ушел. Следующий должен быть через час. Уставший за день Любимов присел на скамью возле автобусной остановки и, откинувшись на спинку, о чем-то задумался. В небе начали кружить мелкие пушинки снега — первые вестники при-ближающейся зимы. На сером вечернем небе раскрыл свой беззубый рот месяц. Близко к земле носились птицы. Ветер похохатывал, щекоча свои бока облезлыми кронами деревьев. Мимо проносились машины. То не спеша, то скорым шагом в разные стороны проходили люди. Из соседних дворов доносились детские выкрики и смех.
Мимо промчался «козлик», но тут же раздался резкий, неприятный скрип тормозов и машина задним ходом подъехала к Любимову. Дверца открылась и высунулась крупная свет-лая голова Сергея Чулымова, Викторова сына.
- Николай Ильич, не домой ли автобус ждете?
- Да вот, опоздал немножко, — развел руками Любимов.
- Ну, так садитесь. Неужели я вас не подброшу домой, — улыбнулся Сергей, выходя из машины, давая Любимову проход на заднее сиденье и помогая ему с вещами.
- Спасибо, Сережа. А то ведь прохладно уже на улице. Как бы не простыть.
- Дела, что ль в Калиновке? — трогая машину, Чулымов посмотрел на учителя в зер-кальце.
- Да, Сережа, дела, — хлопнул себя по колену. — Даже не знаю, как и в Тараскино-то появиться.
- А что случилось? Неприятности? — оглянулся Сергей.
- Да почище неприятностей будет. Забирают меня от вас.
- За что? — Чулымов резко затормозил, так что Любимов едва не ткнулся лбом в стек-ло.
-Тише ты, сумасшедший, — засмеялся Николай Ильич.
- И себе голову свернешь, и моя в канаву скатится. Не «за что», а куда. В Калиновку меня забирают, точнее переводят. Заведующим районо.
- Ф-футы, — громко и облегченно выдохнул Чулымов. — Ну, вы и напугали меня.
Машина снова тронулась. Несколько минут молчали.
- А я вот семена на следующий год ездил выбивать... Жалко, конечно, что вы от нас уходите... Но ведь вы и заслужили повышение, я так думаю. А?
Любимов улыбнулся.
- И то сказать, сколько лет нашу школу практически на одних своих плечах держали. Теперь-то она вон какая... Вот бы Галина Игнатьевна за вас порадовалась, кабы дожила.
- Ты думаешь, порадовалась бы?
- А то нет! Даже мы, мальчишки, замечали, как она вас любит и уважает.
Дальше поехали молча, каждый думая о своем. По обе стороны дороги простирались колхозные поля, уже убранные и вспаханные, готовые к зимней спячке. Как почетный караул через определенные промежутки стояли телеграфные столбы с гудящими, поющими проводами.
- Ну, а как с урожаем в этом году, Сережа? — прервал затянувшееся молчание Люби-мов. — Собрания-то ведь еще не было. Как с потерями?
- В этом году, слава богу. Я уж ругался-ругался с отцом, чтоб машины с мелкими бор-тами не давал под зерно. Вроде бы подействовало. А то ведь ему даже Макар Семеныч не указ. Сколько тонн по дороге теряли — и не сосчитать.
Навстречу ехала цистерна с молоком. Шофер поприветствовал Чулымова сигналом, Сергей успел только рукой махнуть. Но тут краска залила его лицо: на дороге он увидел влажные следы-пятна.
- Ах ты, мать твою... Извините, Николай Ильич, нужно остановить Таёжного.
Чулымов круто развернул машину и помчался вслед за цистерной, сигналя, чтобы та остановилась. Наконец, Таёжный понял, что от него хотели, и затормозил. Чулымов выско-чил из машины и подбежал к кабине грузовика.
- Ну-ка, вылезай! Посмотри на свои кружева. Сколько раз я тебе говорил — заделай дырку. А ты что?
- Так я что, Серега. Некогда все. Батяня твой гоняет то туда, то сюда.
- Ты понимаешь, что ты делаешь, мать твою за ногу? Не молоко ты по дороге разбаза-риваешь — человеческая кровь из твоей машины капает. И, между прочим, здесь есть и час-тица крови твоей матери. Ты посчитал, сколько литров ты теряешь во время этой своей по-ездки? Ты посчитал, во сколько рублей выльются эти литры? А что, если взять, да и заста-вить тебя заплатить колхозу все те убытки, которые ты ему нанес?
- Так я же, Сергей Викторович... Я же не виноват...
- Ты не виноват? А кто виноват?
- Машина старая, ну и... я тряпкой затыкал...
- А совесть у тебя тоже такая же старая и дырявая, как эта машина? Чувство ответст-венности, чувство долга у тебя есть? Ведь ты же комсомолец?
- Так что мне делать?.. Как... это... Куда теперь ехать-то?
Сергей тяжело выдохнул и махнул рукой.
- Едь, куда хочешь. Хоть на край света. Заставить бы тебя по крупицам высосать из земли то молоко, которое ты туда вылил, знал бы тогда, что делать.
Чулымов вернулся к своему «уазику», облокотился о бампер, вынул из кармана тело-грейки пачку папирос. Закурил. Таёжный в нерешительности топтался на одном месте, не зная, как поступить. Затем присел на корточки у того места, где капало и начал что-то муд-рить. Николай Ильич вышел из машины.
- Здравствуй, Петр.
- Здрасьте, Николай Ильич. Вот, — развел руками Таёжный. — Я ж человек малень-кий, подневольный. Рази ж я виноватый?
- Ты, вот что, сейчас поезжай на молокозавод, а когда вернешься, тотчас займись ре-монтом. Так и Виктору Семеновичу скажи: машина, мол, сломалась, починить нужно.
- Ага! Скажу обязательно. Спасибо, Николай Ильич.
Таёжный уехал. Чулымов молча курил. Николай Ильич подошел к нему и внимательно всмотрелся в его лицо.
- Устал я, Николай Ильич. Каждую неделю с отцом ругаюсь, чтобы машины вовремя ремонтировал. Не за себя ведь радею. Народное добро губится. А у него одна отговорка: «Молчи, сосунец! Ишь, науку изобрел — отца поучать».
Любимов улыбнулся.
- Узнаю, узнаю Виктора Чулымова.
- Хоть и невелика власть у него, но она его здорово испортила, — Сергей выбросил окурок, сплюнул. — Поехали, что ль, Николай Ильич?
- Поехали, Сережа. А жизнь сложна, как муравейник. Только на первый взгляд кажет-ся, что он устроен очень просто. Но в нем есть и лабиринты, и склады, и ходы, и выходы, и тупики.
Мотор долго не хотел заводиться, но все же машина тронулась и Любимов с гордо-стью посмотрел на широкие плечи и крупную голову Сергея Чулымова, на его могучие руки, сжимающие руль. «Уж за этого-то можно быть спокойным», — пронеслось в голове у Нико-лая Ильича.

17
Иван Бадейкин вот уже несколько месяцев, как съехал с квартиры Бурыгиных. Он бо-ялся либо опуститься на самое дно, либо спиться, что для него, в принципе, было равнознач-но. Потому он искал покоя и уединения, а в доме, где он жил, не было ни того, ни другого. Тем более неожиданной для него оказалась настойчивость, с какой просил о встрече с ним Анатолий Бурыгин.
Бывший «кореш» нашел Бадейкина в институте и дважды оставлял в лаборатории за-писку, где слезно просил не отказать ему во встрече, так как от этого будет многое зависеть и в его жизни. Бадейкин, как мог, уклонялся от ненужного ему свидания, но в этот день посто-янно дежуривший у проходной Бурыгин просто выследил его.
- Не серчай, Иван Алексеевич, за назойливость. Не по своей прихоти я тебя разыски-вал. У меня к тебе письмо.
Бурыгин полез во внутренний карман пиджака и достал оттуда несколько помятый от долгого ношения, запечатанный конверт. Никаких опознавательных знаков ни автора письма, ни адресата не было.
- От кого письмо-то? Не перепутал? Может быть, не мне?
- Не-е, — хмыкнул Бурыгин. — Тебе, тебе. Читай. От самого Бога.
Иван пожал плечами, повертел несколько секунд конверт в руке, наконец, надорвал его сбоку. Развернул сложенный вчетверо желтый лист бумаги и сразу же глянул на подпись. Действительно, письмо было от Бога — размашисто, но довольно четко было подписано: «Бор. Ол. Гирин». Бадейкин мельком взглянул на Бурыгина и улыбнулся, видя, как Анатолий вытягивает шею, желая тоже ознакомиться с текстом письма. Бог писал:
«Молодой человек! Несмотря на немного непрезентабельное Ваше поведение на той вечеринке в «Райском уголке», Вы понравились мне и моим товарищам.
К тому же, мы наслышаны о ваших успехах в науке, несмотря ни на какие превратно-сти судьбы. Даже более того, именно принимая во внимание эти самые превратности, про-фессор Ф. И. Егоров хотел бы помочь Вам в их преодолении.
Если сочтете нужным, позвоните мне по телефону...»
Бурыгин уже слишком нагло стал влезать в текст письма и Иван вынужден был вновь свернуть лист бумаги.
- Спасибо, Анатолий. Надеюсь, как-нибудь еще свидимся, — Бадейкин протянул руку Бурыгину и тут же снова исчез в недрах проходной.
Он вернулся в свой кабинет и еще раз перечитал письмо. Никакого подвоха он в нем не увидел. К тому же, у него не было оснований не верить тому, что интерес к его особе про-явил сам Федор Иванович Егоров, одно из самых ярких светил современной химической науки. Без ложной скромности, Иван знал себе цену как ученому. И все-таки... Вот так сразу взять и набрать заветный номер телефона он не решился. Ему нужно было все хорошо взве-сить.
Лишь через три дня Иван позвонил. Трубку сняли тотчас же и приятный молодой женский голос ответил:
- Алло, добрый день!
Иван даже сразу опешил. Он-то ожидал услышать голос самого Бога.
- Алло, вас слушают. Говорите!
- 3-здравствуйте, — наконец ответил Иван. — Мне бы Бориса Олеговича.
- А кто его спрашивает?
- Он меня просил позвонить.
- Представьтесь, пожалуйста, — чувствовалось, что собеседницу уже начал раздражать этот незнакомец.
- Да, конечно. Простите! Меня зовут Бадейкин. Бадейкин Иван Алексеевич.
Почти тут же в трубке послышался уже знакомый Ивану голос.
- A-а, Иван Алексеевич, искренне рад вас слышать. Спасибо, что откликнулись на мое письмо.
- Да я вот... Как-то это все неожиданно.
- Это хорошо, когда неожиданно, — засмеялся Гирин. — Это ведь приятная неожи-данность, не так ли? А мудрые люди не зря говорят: все, что ни делается — все к лучшему.
- Простите, Борис Олегович, вы писали, что сам Федор Иванович...
- A-а, так я, Гирин, вам, значит, не интересен? — снова засмелись в трубке. — Вам, значит, сразу подавай профессора...
- Да нет, я просто... Извините.
- Шучу, молодой человек. Да, к вам действительно проявил интерес профессор Его-ров. Он завтра в девятнадцать тридцать будет у меня дома на товарищеском ужине. Если не побрезгуете, милости прошу и вас. Мы с профессором будем вас ждать. Мой адрес: улица Маяковского, 6, квартира 12. Третий этаж. Приезжайте!
Бадейкин хотел было еще что-то спросить, но Гирин уже повесил трубку. Обалдевший Иван стал готовиться к встрече.

18
Полутемное, мрачное, наполовину заваленное различным мусором и непотребной рухлядью чердачное помещение давно превращено мальчишками в любимейшее место вре-мяпровождения. Вот и сейчас здесь, как обычно, на суд инквизиции собралась ватага десяти-тринадцатилетних мальчишек во главе с Сашкой Пачиным, или просто в миру — Пачей. Первым делом Пача проверил, цела ли «виселица» — к крюку, вбитому в потолок, привязан кусок шпагата, на который Пачины помощники привешивали (в зависимости от меры наказания) кошек то ли за шею, то ли за хвост. «Виселица» была цела, «казненная» кошка, подвешенная за шею еще два дня назад, безжизненно висела, едва заметно раскачиваясь от малейшего дуновения ветра.
- Как думаете, пацаны, достойна ли казненная лучшей участи? — негромкий, ломаю-щийся «петушиный» голос Пачи был хорошо слышен во всех чердачных уголках. — Вела ли она себя тихо, или пыталась освободиться?
- Мы ее уже третий раз казним. Привыкла уже. Только лишь полдня кричала, а потом даже не дергалась, — доложил худой, взлохмаченный Вовка Штырь.
- Это хорошо, что привыкла. Значит, и обед заслужила.
- А может и не живая уже? Умерла, может?
- Кто это спросил? — невысокий, коренастый Пача обвел безразличным взглядом всю компанию.
- Я, — чуть шагнул вперед двенадцатилетний, крепко сложенный мальчишка — Лерка Тищенко.
- Вот ты это и проверишь, — не терпящим возражений голосом приказал Пача. — Иди и сними кошку.
- Я не могу, — тихо произнес Лерка.
- Сможешь, если не хочешь прослыть трусом.
- Я не трус, но кошку снимать не буду. Это гадко.
- Трус!
- Трус! Трус! — подхватили Пачино слово остальные. — Лерка — трус.
- Если это гадко, зачем ты ходишь с нами? — спросил Вовка Штырь.
- А мне больше не с кем ходить.
- Играй в куклы с девчонками, — бросил сердито Пача. — А нам такие маменькины сыночки не нужны. Кто не трус? Кто снимет кошку?
- Я!
- Я не трус!
- Я сниму!
- Стойте! — перекричал всех Лерка. — Я сниму кошку, чтоб доказать вам, что я не трус и не маменькин сынок. Но это же... Вы — как фашисты, палачи.
Лерка вышел из толпы примолкших ребят и подошел в полутьме к веревке, на которой висела кошка.
- Ну, ну, кошачий защитник, посмотрим, что ты будешь делать дальше.
От этих Пачиных слов Лерка остановился. По телу пробежали мурашки. Стало страш-но. Голова слегка закружилась. Вмиг похолодевшими пальцами Лерка прикоснулся к веревке и тотчас услышал за спиной мальчишеский смех. Наконец, переборов себя, Лерка нащупал на веревке узел и дрожащими руками начал его развязывать. Ему показалось, что это продолжалось целую вечность. Кошка закачалась, то ударяясь о Леркино тело, то удаляясь от него. Но вот с узлом удалось совладать и кошка упала прямо на Леркины ноги. Он вскрикнул, отскочил назад и, оступившись, упал прямо в кучу мусора. Мальчишки снова засмеялись и тут же, предводимые Пачей, окружили кошку.
- Ну-ка, включи фонарик.
Кто-то из ребят осветил кошку, та лежала, не шевелясь и, кажется, не дыша.
- Врешь, ты ведь еще не дохлая, — потрогал кошку Пача. — У нас одна целую неделю висела и то потом ожила. Кошки, они живучие.
Лерка с трудом поднялся на ноги. Его затошнило. Качаясь, будто пьяный, он прошел в другой конец чердака, подальше от ребят, которые уже, вероятно, и забыли о Леркином су-ществовании, и там его вырвало. Сразу почувствовав облегчение, он выглянул в раскрытое окно на улицу. Ветер, успокаивающе, обдувал его лицо. Он окончательно пришел в себя.
- Живая, живая, смотрите, смотрите, хвостом махнула, — завизжал кто-то из мальчи-шек.
- Ну вот, я же говорил, — победоносно изрек Пача. — Тащите сюда ящик!
Лерке не хотелось вновь подходить к ребячьей ватаге. Он и так знал все их дальней-шие действия. Сейчас они притащат большой деревянный ящик, Вовка Штырь выпустит туда из банки специально для этого пойманную мышь и затем положат туда кошку. Та немного отойдет от двухдневного висения. А мышь в это время, чуя кошку, будет искать лазейку, чтобы убежать. Но всевидящее Пачино око будет внимательно следить за ней. Наконец, кошка, оклемавшись, из недавней жертвы сама превратится в палача и, загнав мышь в угол, сначала отгрызет ей голову под радостные всхлипы и визги мальчишек, а затем съест и все остальное.
Лерка по лестнице спустился вниз с твердым намерением больше не водиться с Пачи-ной компанией. Как бы ни было ему скучно, но он больше не примет участия в этих жестоких ребячьих экзекуциях. Он лучше запишется в какую-нибудь спортивную секцию, как его товарищ-однокашник Костя Обухов. Лерка вышел во двор. Там пели песни под гитару старшие ребята в окружении подруг или просто приятельниц. Лерка остановился на почтительном от них расстоянии и прислушался. Вокруг гуляли в сопровождении мам и бабушек, раскачиваясь, словно утята, едва выучившиеся ходить малыши. Те, кто был постарше, играли в песочнице. Старики за столом «забивали козла», соревнуясь в силе удара. Старухи сидели на скамьях у подъездов и вспоминали свое житье-бытье.
Лерка оглянулся назад и увидел, что возвращались с работы мать с отцом. Радостно улыбнувшись, он побежал им навстречу.
- Боже мой, где ты был? — ахнула Прасковья, взглянув на сына. — Отец, что ты ска-жешь?
- Наверное, все трубы в соседних домах проверил, — засмеялся Федор Тищенко.
Лерка не сразу понял возгласы родителей, но, случайно взглянув на свои руки и на брюки, покраснел.
- Ой, это я на чердаке был. Я даже не заметил, как извозился, — стал он отряхиваться.
- Надо же так испачкаться, — Прасковья начала ему помогать. — Что ты там делал, интересно?
- Ничего, — снова покраснел Лерка.
С самого раннего детства Лерка привык рассказывать родителям правду, но сейчас ему было стыдно признаться в участии в чердачной экзекуции.
- А мы тебе кое-что купили, — Федор Романович, улыбаясь, потряс перед сыном сум-кой.
- Что?
- Э-э, нет, сначала расскажи, как твои дела.
В это время из ближайшего подъезда выскочила обезумевшая кошка, грохоча двумя, привязанными к хвосту, консервными банками. Она то вся извивалась, пытаясь отцепить веревку с банками от хвоста, то ошалело неслась вперед, пугая малышей и доводя до сердечного приступа старух. Наконец, в дверях показалась и вся ватага Сашки Пачина. Свистя и улюлюкая, они подгоняли кошку.
Светловолосый, с длинными, давно немытыми и нечесаными волосами Генка Марченко, только что распевавший под гитару песни, тут же замолчал, снял гитару с плеча, отдал ее товарищам.
- Ну-ка, подождите. У меня к Паче разговор есть.
Не спеша, солидно, засунув руки в карманы широких брюк Генка приблизился к Па-чиной компании.
- Подь сюда, предводитель, — поманил он пальцем Пачу.
Мальчишки сразу замолчали и нахохлились. Пача, послушно подошел к Генке. Тот влепил ему хороший подзатыльник.
- Опять живность мучаешь?
Генка схватил Пачу за ухо так, что тот весь сморщился и взвыл.
- Я тебе говорил — не тронь кошек, или нет?
- Говорил, — пролепетал Пача. — Пусти, больно же.
- Но видно разговоры тебе не помогают. Что ж, буду действовать по-другому, — Генка опустил руку и Пача тут же принялся растирать покрасневшее ухо. — Еще раз услышу кошачье мяуканье на чердаке, забью тебя, как мамонта. Понял?
- Понял.
- А теперь найди куда-то спрятавшееся бедное живое существо и освободи его от уз консервной банки. Быстро!
Пача со товарищи помчался в сторону исчезновения кошки, а Генка с чувством вы-полненного долга вернулся в свой круг, украдкой, чтобы не заметили ни родители, ни соседи, сделал несколько затяжек сигаретой и снова взял в руки гитару.
- Пап, а можно я в какую-нибудь секцию запишусь? — Лерка заглянул отцу в глаза.
- С чего бы это ты так вдруг резко захотел?
- Я... — Лерка опустил глаза. — Я сегодня снял с веревки повешенную кошку.
- Что ты сказал? Боже мой, когда же кончатся эти каникулы, — Прасковья снова всплеснула руками, испуганно взглянув на мужа.
- Ну-ка, пойдем домой и все расскажешь.
Федор взял сына за руку и вся семья Тищенко вошла в подъезд.

19
Вера и Поля впорхнули, словно пташки, в комнату отца, наперебой рассказывая ему свои новости. Николай Ильич отложил в сторону ручку и бумаги и повернулся к дочерям. Как они выросли! Совсем уже взрослыми стали. Сегодня сдали последний выпускной экза-мен в школе. Через несколько дней на выпускном вечере Вере вручат серебряную медаль, а Поле — похвальную грамоту, ведь сегодня последний экзамен они сдали на «отлично». Лю-бимов слушал их и улыбался, давая им вволю нащебетаться. Когда же почувствовал, что до-чери начинают говорить спокойнее, он обнял их за плечи и ласково произнес:
- Ну, а теперь, щебетуньи, сядем на диван и вы мне все заново спокойно, по порядку и по очереди расскажете.
Девушки засмеялись и, усадив отца посередине, как и всегда, стали ждать его вопро-сов.
- Итак, — привычным движением большого и указательного пальцев Николай Ильич погладил усы, — я весь внимание. Я по вашему щебету понял, что сдали вы экзамен на «от-лично». Не так ли?
- Так! — хором ответили девушки.
- Билеты легкие попались или вы действительно все знали?
Девушки засмеялись, а Вера, посмотрев на отца, выдавила сквозь смех:
- Мы смеемся потому, что наш учитель по физике нам постоянно твердил: «Ученики не могут всё знать, потому что даже я, учитель, знаю далеко не всё».
- Это он вам так сказал? Ну, значит, он не далек от истины, — Любимов улыбнулся.
- Но билеты в общем-то были нетрудными, мы их хорошо знали. Правда, Вера?
- Я в этом и не сомневался. Если человек хорошо подготовился к экзамену, то ни один вопрос, каким бы каверзным он ни был, не застанет его впросак.
- Да, а вот Нину Петрову, ну мы тебе рассказывали, это наша самая лучшая ученица... — Поля на секунду запнулась, — после Веры, конечно...
- И ничего не после меня, — покраснела Вера.
- Нет, я считаю, Вера, что ты знаешь больше Петровой по любому предмету.
- И что же ваша Петрова? — Николай Ильич остудил раззадорившихся дочерей.
- Она не знала ответа на один вопрос...
- Точнее, не очень хорошо его знала, — поправила сестру Поля, но Вера, вновь возбу-жденная тем, уже прошедшим событием, даже не расслышала Полины слова.
- Но Зинаида Акимовна сказала, что, поскольку Нина является претенденткой на золо-тую медаль, она не имеет права ставить ей четверку, но та пятерка, которую ты сейчас полу-чишь, сказала Нине Зинаида Акимовна, будет первым авансом в твоей жизни, и ты его долж-на будешь потом честно отработать. Папа, разве это правильно?
- Нет, Вера, неправильно. Более того, недопустимо.
Николай Ильич встал и прошелся по комнате.
- Почему же тогда, если Зинаида Акимовна такая жалостливая, она не поставила хо-рошие отметки слабым ученикам? Чем они-то хуже этой Петровой? Такие «авансы» не толь-ко не помогают людям, а, наоборот, еще более их расхолаживают: «А, наплевать! Меня здесь все любят и уважают, и если я один раз не выйду на работу, меня простят «авансом» за бу-дущий мой безупречный труд». Ведь почему-то в спорте еще никто не додумался до того, чтобы молодому, начинающему спортсмену взять ни с того, ни с сего да и вручить золотую олимпийскую медаль со словами: «Держи медаль! Это будет первым авансом в твоей спор-тивной жизни, который ты потом должен будешь честно отработать». Почему же в школе дошли до такого?.. Даже не знаю, как это назвать. Ведь это подрубание у дерева его самых здоровых корней.
Девочки притихли, слушая отца, который был для них непререкаемым авторитетом. А Николай Ильич, почувствовав, что уничтожает в глазах своих детей авторитет их, пускай уже и бывшей, учительницы, неожиданно замолчал. Взглянув на дочерей, он, будто и не было этого монолога, спросил:
- Что еще интересного у вас сегодня произошло?
- Пожалуй, самым интересным было то, что, когда Никита Демидов вошел в класс, вытянул билет, быстро пробежал его глазами и облегченно вздохнул, в этот момент толстый учебник, который он засунул за ремень под пиджаком, выпал и со всей силой грохнулся на пол, — рассказывая, Поля все время улыбалась. — Ведь он, когда выдохнул, ослабил свой ремень. Вот книжка и выпала.
- Ну, и как же в этом случае поступила Зинаида Акимовна?
Никита, как набедокуривший мальчик, весь сжался и робко смотрел на учительницу. Все, кто сидел в классе, замерли. Все ждали, что скажет Зинаида Акимовна. А она подняла учебник, положила его к себе на стол и, ни капли не рассердившись, спокойно сказала, взглянув на Демидова: «Ну, вот и прекрасно. Облегчил свою душу перед экзаменом, теперь можешь и к ответу готовиться». Все рассмеялись.
- И что же получил Никита Демидов?
- Так он никогда больше тройки не получал, — закончила рассказ сестры Вера.
- Стоило ли тогда так стараться? Ну, ладно, пойдемте чай пить.
Николай Ильич встал и прошел на кухню. Он решил оставить самую важную часть разговора для более спокойной, непринужденной обстановки. Необходимость этого разгово-ра уже давно назревала, не было лишь подходящего случая. Но вот сегодня Николай Ильич решился начать его. Он поставил чайник на плиту, а затем, лукаво посмотрев на дочерей, нырнул в холодильник и вынул оттуда круглую картонную коробку.
- Торт! — восхитились девушки. — Папочка, по какому случаю?
- Как, а разве не вы сегодня свой последний экзамен в школе сдали? Смотрю я на вас и думаю: большие вы у меня стали. Школу вот, уже закончили. Выпускной бал скоро. А там и...
Чайник запыхтел и начал посвистывать. Чуть вытянутое, изборожденное морщинами лицо Любимова даже помолодело, когда он увидел раскрасневшиеся от возбуждения, округ-лые лица девушек и их задумчивые, отчего еще больше увеличившиеся, глаза.
- Думали ли о том, что делать после школы?
- Мы как раз хотели с тобой посоветоваться, папочка, — отодвигая пустую чашку и блюдце с крошками торта, сказала Вера.
- Посоветоваться-то, конечно, можно, даже для вас это, может быть и необходимо. Только вот что, мои девочки, хотел бы я вам сразу сказать: жить нужно будет вам самим, ра-ботать — самим. А значит, и работу вы должны будете выбирать себе сами. Если хочешь жить на свете, не прозябать, а именно жить, ты должен неустанно, изо дня в день работать, не уставая от работы. Работать же, не уставая, можно лишь тогда, когда работа в радость. А чтобы была работа в радость, нужно ее выбирать в молодости: ошибаться, падать, раскаиваться, но выбирать. Вот когда почувствуешь, что ты смертельно устал, наработавшись за день, но доволен выполненной сегодня работой, когда почувствуешь, что ты и завтра с удовольствием будешь продолжать это дело, и послезавтра тоже, тогда уже смело можешь всем говорить, что ты нашел свою работу, свое призвание. В жизни, конечно, бывает всякое, иногда, в силу обстоятельств, приходится и менять свое призвание, свою профессию и все же, даже поменяв работу, ты будешь чувствовать, что не зря посвятил ей столько времени.
Поэтому я и не хочу быть вашим указчиком, дочки, в этом сложном деле — выборе своей будущей профессии, хотя, естественно, зная ваши вкусы и наклонности, могу вам и подсказать, и посоветовать.
Несколько минут царило молчание, во время которого, кажется, девушки в последний раз обдумывали свое будущее. Затем первой заговорила Вера.
- Знаешь, папочка, мы друг с дружкой не раз уже разговаривали об этом. И решили, только ты не смейся, пожалуйста, мы решили ехать поступать в Московский университет...
- Куда?! — Любимов всего ожидал, но такое не уложилось сразу в его голове. — В Москву?
Любимов прокашлялся. Еще раз посмотрел на серьезные лица дочерей и, выдохнув лишний воздух, тихо спросил:
- А чувствуете ли вы себя настолько уверенно, чтобы ехать покорять Москву? Ведь МГУ — ведущий вуз страны и спрашивать на экзаменах там будут по самому большому сче-ту.
- Мы это знаем и готовим себя к этому.
- Ну что ж, в добрый час, дочки. И чему же вы хотите себя посвятить?
- Я хочу на географический. Ты же знаешь, папа, — география моя страсть, — твер-дым, уверенным тоном произнесла Поля.
- А я очень люблю литературу. И, наверно-таки, решусь поступать на филологический факультет.
- А потом, по окончании университета, преподавать будете, или как? — допытывался отец.
- Как получится. Если доведется и преподавать, то отдадим этому труду всё без остат-ка, все свои знания, — за сестру и за себя ответила Вера.
- И в школу пойдете?
- Распределят в школу, так и в школу пойдем.
Любимов некоторое время сидел в задумчивости. Потом встал.
- Что ж, отговаривать вас не стану, хотя вы и выбрали, пожалуй, самый трудный путь. Но ведь и я не искал никогда легких путей в жизни. Рад, что сумел передать вам это по на-следству. Коль вы так решили, поезжайте. Но только очень и очень серьезно отнеситесь к этому. А я, пожалуй, напишу письмо Федору. Другу моему старинному.
Подошел к столу, отодвинул стул, чтобы сесть, но тут же передумал.
- Нет, не смогу я вас одних в такой дальний путь отпустить. Страшно. Вся душа избо-лится. Поеду-ка я с вами. А? Да и Федора с Прасковьей, это сестра председателя нашего, Ма-кара Чулымова, не мешало бы навестить. Как, не возражаете?
- Нет! — улыбнулись девушки и обняли отца. — Мы-то думали, ты будешь против.
- Значит, так и порешим. Вы пока готовьтесь к экзаменам, а я буду дела свои доделы-вать. А в конце июля и тронемся. Верно?
- Верно!

ЧАСТЬ IV
ЖИЗНЬ ПРОДОЛЖАЕТСЯ
1
Федор Романович неслышно закрыл дверь, снял плащ, переобулся в тапочки и, улыба-ясь предстоящей встрече со старинным другом, вошел в гостиную. Еще в прихожей он ус-лышал, что работал телевизор, услышал чей-то тихий шепот и, желая войти никем не заме-ченным, тихо переставлял ноги.
- Ну, где он?! — едва открыв дверь гостиной, громогласно изрек Тищенко, однако в комнате были лишь перепуганные его криком две симпатичные светлокудрые девушки.
- Ой, я, кажется, не туда попал. Прошу прощения, — Федор Романович вошел, с лю-бопытством разглядывая далеких гостий.
Девушки, зардевшись, заулыбались.
- Здравствуйте, Федор Романович!
- Ого! Мне кажется, что вы со мной знакомы. Тогда здравствуйте и вы, — Тищенко нежно пожал руку каждой из девушек, хитро прищурившись. — А, впрочем, и я вас знаю. Вы ведь Любимовы, не так ли?
- Так. Любимовы. Я Вера.
- А я Полина.
- Очень приятно!
Обе девушки стояли рядом, и Тищенко с удовольствием их разглядывал, как бы срав-нивая друг с другом и оценивая.
Вера была чуть повыше Полины. Широкая русая коса ее лежала на плече. Алые губки повлажнели, а в карих, средней величины глазах Тищенко прочитал и любопытство, и за-стенчивость одновременно. Довольно широкие для девушки плечи как-то по-особенному со-четались с красивой тонкой талией и прямыми стройными ногами. Фигура Веры была, пожалуй, более впечатляющей и запоминающейся, нежели фигура Полины. Да и волосы у последней были не такие густые и пышные. Зато лицо Полины прекрасно оттеняли большие зеленые, как у кошки, глаза, длинные, загибающиеся ресницы и аккуратный прямой носик. Когда Поля улыбалась или смеялась, на правой щеке у нее появлялась симпатичная ямочка.
- А где же Прасковья Семеновна? Где Николай, отец ваш? — наконец Тищенко пре-рвал уже становившуюся неловкой тишину.
- Прасковья Семеновна собралась идти в магазин, а папа решил ей помочь.
- Так, так! А вас заперли в доме и включили телевизор? Мол, нате, развлекайтесь. Не обиделись?
- Нет? — улыбнулись девушки. — Нам интересно. Мы ведь только у вас впервые те-левизор и увидели. В Калиновке-то телевидения нет.
- Как нет? Ах, да, конечно. Тогда я вас понимаю. И пусть теперь вам отец завидует.
Девушки засмеялись.
- А я, видите ли, не мог никак пораньше вырваться. Дела сплошные. Я вот, в приемной комиссии сейчас... Вы, простите, чаю не хотите?
- Нет, спасибо. Нас Прасковья Семеновна накормила.
- Ну, тогда я вас яблоками угощу. Я купил хорошие яблоки. Правда, не знаю, как они называются, — он вышел на кухню, высыпал из авоськи в умывальник яблоки, помыл их, переложил в широкую хрустальную вазу, принес ее в гостиную, поставил на журнальный столик.
- Угощайтесь.
Девушки поблагодарили, но остались сидеть на диване.
- Вы извините, я выключу телевизор. Так легче разговаривать... Да, Лерка мой, сы-нишка, не приходил?
- Нет, никого не было.
- Ну что ж, — выключив телевизор, Федор Романович удобно устроился в кресле, сто-явшем у противоположной от дивана стены. — Рассказывайте, с чем сюда пожаловали, как доехали, как здоровье, словом, рассказывайте все, что представляет, по вашему мнению, ин-терес.

- Вот так, Коленька, мы и жили, — Прасковья и Любимов возвращались домой с пол-ной сумкой покупок. — А потом родился Лерка и пошли новые заботы, новые радости и огорчения. Он был таким смешным и смышленым мальчиком. Пошел ровно в одиннадцать месяцев. В год и три месяца заговорил... Потом Федя защитил докторскую. Я пошла работать. Воспитателем в детский сад. Там же, с некоторыми перерывами, работаю и до сих пор, хотя Федор недоволен. Говорит, что он получает достаточно для того, чтобы я могла позволить себе сидеть дома и заниматься хозяйством.
- И нравится тебе там работать?
- Мне, во всяком случае, дети не надоедают.
- Ты счастлива, значит? — Николай Ильич еще раз взглянул на Прасковью, слегка по-старевшую, но такую же привлекательную и живую, несмотря на полноту, как и в былые, тараскинские времена.
- Счастлива ли? Знаешь, пожалуй, да.
Прекрасный летний день клонился к вечеру. Они не торопились. Хотелось нагово-риться за все те годы, что они не виделись. Ведь не совсем чужими были когда-то.

Федор Романович взглянул на часы. Десять минут восьмого. «Однако, загуляли, дру-зья», — подумал он и улыбнулся едва заметно. И тут же снова переключился на разговор с девушками.
- Значит, вы говорите, в университет приехали поступать? Педагогами хотите стать? Хорошее это дело. По стопам отца, значит.
Федор Романович встал, прошелся по комнате. Подошел к журнальному столику, где стояла ваза с яблоками. Выбрал два самых больших и красных и поднес их девушкам. Те по-благодарили и сразу же надкусили сочный и сладкий фрукт.
- Каждый человек всегда немножечко учитель, посторонних ли людей, своих ли детей, или самого себя. Это заложено в человеке уже с самого рождения. Но у некоторых за-ложено чуть-чуть больше, чем это «немножечко». И уже от самого человека зависит — разовьет он в себе этот талант или нет, получится из него учитель или нет. Вот именно это развитое «чуть-чуть» и дало русскому народу таких учителей, как, к примеру, Ушинский или Макаренко. Я не хочу сказать, что каждый должен стать великим учителем, я хочу сказать, что каждый должен иметь талант, чтобы и ему самому работа была в радость, и чтобы ученики чувствовали в нем настоящего Учителя, который пришел к ним, чтобы научить их жизни, добру, стремлению искать выход к свету в самой кромешной тьме.
Тищенко прошелся по комнате и посмотрел на притихших девушек. Улыбнулся.
- Я слишком мало знаю по работе вашего отца, Николая Ильича. Но даже то, что я знаю, позволяет мне судить о нем, как о хорошем учителе. Мне приятно, что вы решили про-должить дело отца и буду очень рад, если из вас выйдут такие же хорошие люди и Учителя с большой буквы.

2
Полина была совершенно спокойна. Мало того, что она была просто уверена в том, что уж географию-то она знает на «отлично», так еще и билет вытащила тот, что надо. Сев за стол, она тут же начала строчить ответы, полностью отключившись от окружающего мира. Благоприятствовала этому и тишина в аудитории — только и слышно было поскрипывание перьев по бумаге. Экзаменатор — невысокий, сухощавый, с проседью доцент, слегка позевывая, перекладывал с места на место бумаги на своем столе. И тут, наткнувшись на одну из них, он на мгновение замер, нацепил на переносицу очки и стал читать ее содержание, беззвучно барабаня пальцами по столу. Затем он свернул вчетверо этот листок, положил его в карман, снял очки и повернул голову к сидевшей слева помощнице. Что-то шепнул ей на ухо, та молча кивнула. Доцент повел глазами по аудитории и остановился на старательно корпевшем над ответами красивом юноше-армянине. Помощница скользила пальцем по лежавшей перед ней экзаменационной ведомости и, дойдя до нужной фамилии, тронула за рукав доцента. Тот, снова надев очки, прочитал фамилию и, удовлетворенно кивнув, негромко сказал:
- Товарищ Авакян, я думаю, вы бы уже могли идти отвечать.
Красивый армянин от неожиданности резко вскинул голову и дрожащим голосом произнес:
- Вы знаете, я еще не совсем готов. Но у меня есть еще пять минут.
- Ничего, ничего! Вы же и так все знаете. Идите, пожалуйста, сюда и будьте посмелее, — дружелюбно улыбнулся доцент.
Удивленный юноша, сидевший перед Полиной, поднялся, дрожащими руками собрал все бумаги со своего стола и, побледнев, направился к экзаменаторам.
Едва сев, положив перед собой билет и лист бумаги с недописанным ответом на во-прос, он снова услышал, ему показалось, даже немного заискивающий полушепот доцента:
- С таким-то папой вы боитесь экзамена?
Доцент переглянулся с помощницей и оба негромко рассмеялись.
Полина сидела не настолько далеко от них, чтобы ничего не слышать. В первый мо-мент она ничего толком не поняла, но внимание ее отвлеклось. Она уже не столько думала над ответом, сколько прислушивалась к тому, о чем говорилось за экзаменационным столом.
Авакян, заикаясь, что-то начал отвечать, но по лицу доцента Поля поняла, что он его не слушал. Он взял зачетную экзаменационную книжку и с упоением вывел там оценку от-лично».
- Очень хорошо! — произнес вслух доцент. — Ну, вот видите, а вы боялись. Получите свою отличную отметку и ступайте себе готовиться к другим...
Он не успел договорить и вручить абитуриенту зачетную книжку, как дверь аудитории открылась и вошел полноватый с лысиной и в очках мужчина и, подойдя к столу, слегка покосившись на Авакяна, тихо произнес:
- Николай Леонидович, не забудьте, пожалуйста, про просьбу министра.
- Не беспокойтесь, Владимир Павлович. Все уже в ажуре, — улыбнулся доцент, ука-зывая рукой на Авакяна.
- Как, в ажуре? — испугался Владимир Павлович.
- Вот, перед вами сидит сын министра Ашот Авакян.
Вошедший еще раз посмотрел, теперь уже внимательнее, на еще больше побледнев-шего парня и склонился ближе к уху доцента.
- Это не он!
- Как?! — вздрогнул Николай Леонидович.
- Сына министра зовут Армен Авакимян.
- В этих армянских фамилиях сам черт ногу сломит, — проворчал доцент.
- Хорошо, Владимир Павлович, я все понял.
Побагровевший доцент несколько секунд задумчиво переминал в руках зачетку несча-стного парня, которую он ему уже чуть было не вручил, затем вздохнул, зачеркнул отличную оценку и переправил ее на «неуд», расписавшись и приписав на полях: «Исправленному ве-рить!»
- Идите, молодой человек! Надеюсь, на следующий год вы лучше подготовитесь к эк-заменам.
Теперь уже кровь прилила к голове несчастного юноши.
- Я н-не с-с-соглас-сен, — пролепетал он.
- Подавайте апелляцию, — безразличным тоном произнес доцент. — А сейчас не ме-шайте нам принимать экзамены.
Ашот Авакян на подкашивающихся ногах вышел из аудитории. Трое абитуриентов, готовившихся к ответу и ставших невольными свидетелями происшедшего, были в шоке. А доцент, как ни в чем не бывало, сказал:
- Ну-с, кто следующий?
Все молчали.
- Время для подготовки уже закончилось. Прошу к ответу... Ну, вот вы, девушка, как вас?..
- Любимова, — подсказала помощница.
- Да, да, Полина Любимова, — глянул он на ведомость. — Прошу.
Поля молча медленно встала, собрала бумаги и так же молча и медленно подошла к столу.
- Так, что же вы нам скажете об основных течениях и их характеристиках Атлантиче-ского океана? — прочитал Николай Леонидович первый вопрос.
В других обстоятельствах Полина без запинки ответила бы на этот вопрос, но сейчас она больше разглядывала самого экзаменатора, пытаясь угадать состояние его души после того, как он одним махом решил судьбу ни в чем не повинного парня. Но лицо доцента было непроницаемым. Она кое-как, даже не заглядывая в свои записи, ответила на этот вопрос, и на следующий, и на дополнительный. Все, чего она добилась, уложилось в длинное слово — «удовлетворительно». Естественно, при том большом конкурсе, какой был на факультете, рассчитывать ей на общий успех было практически нереально. Как ни странно, в данной си-туации это ее нисколько не огорчило. Скорее, даже обрадовало. При ее характере она не смогла бы учиться на факультете, где во главу угла ставится не знание конкретного человека, а величина поста его родителей. Для нее это было равнозначно великому географическому открытию...
Полина вышла в коридор и по ее лицу все поняли, что об отметке ее лучше не спрашивать. Зато она решилась спросить:
- Ребята, вы не видели, куда пошел парень-армянин, самый первый который?
- А вон туда, под лестницу, — махнула рукой белобрысая девчонка.
- Слушай, а что там случилось? — спросил ее сосед белобрысой, но Полина его уже не слышала. Она отправилась на поиски Ашота.
Тот, и правда, стоял под лестницей, прислонившись к стене, и тихо, навзрыд, плакал. У Полины самой комок подступил к горлу, но она сдержалась и подошла вплотную к парню. Дернула его за рукав. Он обернулся.
- Не плачь, он того не стоит. Он — дурак!
- Я не из-за него плачу, а из-за мамы, — всхлипнул Ашот. — Мы с ней вдвоем оста-лись. Папа три года назад от рака умер. А мама очень хотела, чтобы я поступил именно в Мо-сковский университет. Ведь здесь когда-то и папа учился.
- Подумаешь! Я вот тоже провалилась. И у меня тоже только один родитель — папа. И я тоже не знаю, как ему сообщить о своем провале. Впрочем, какие наши годы. На следую-щий год поступим, — улыбнулась Поля.
Черные глаза Ашота потеплели и он также улыбнулся.
- Возможно, если меня, правда, не заберут в армию.
- Ну и заберут, что — жизнь закончится? Потом поступишь, — пожала плечами Поли-на. — Если у тебя есть цель такая — поступить, то обязательно поступишь.
Невдалеке раздался смех. Полина обернулась. Долговязый, пышущий здоровьем брю-нет, дымя сигареткой, видимо, рассказывал собравшимся вокруг него очередной анекдот. Все внимательно слушали, готовые в любой момент снова взорваться смехом.
- Ну, ладно, пока. И не плачь больше — ты же мужчина, — попрощалась Полина и пошла к ступеням лестницы.
В этот момент молодежь снова рассмеялась. Полина подняла голову и глаза ее встре-тились со взглядом шутника. И тут ее осенила догадка, она остановилась. На секунду задума-лась и решительным шагом направилась к толпе. Парень молча следил за ней.
Растолкав ребят, Полина остановилась перед ним.
- Тебя, случайно, зовут не Армен Авакимян?
- Случайно, ты угадала.
- В таком случае, случайно, не твой ли папа министр?
- А что, похож на меня? — обнажил тот в улыбке свои белые зубы.
- Тогда получай, негодяй, за своего сироту-земляка, — Полина со всего размаха вле-пила ему пощечину, — а это за меня, — она вцепилась в волосы опешившего парня и с не-имоверной силой рванула их вниз. Тот даже застонал и грохнулся на колени.
Пришедшие в себя ребята зашумели, пытаясь расцепить дерущихся. Девчонки завиз-жали и разбежались в разные стороны. Наконец, Авакимяну удалось найти точку опоры, и он со всей силы толкнул Полину в грудь. Она отлетела к самой лестнице, нога подвернулась и, если бы в тот момент ее не успел поддержать стоявший неподалеку Ашот, последствия ее падения могли бы быть более серьезными.
Авакимян, разгоряченный и потерявший самообладание, рванулся было к Полине, но его с трудом удержали ребята.
- Ты чего, дурак, с девчонкой связываться?
На шум выскочили преподаватели. Подбежал председатель приемной комиссии, тот самый Владимир Павлович.
- Спасибо тебе, девушка, — Ашот все еще придерживал Полину за талию.
- Не за тебя дралась, за справедливость, — сердито оттолкнула она Ашота, поправляя задравшееся платье.
Она хотела было спуститься вниз, но от резкой боли в ноге у нее из глаз брызнули слезы. Она облокотилась о перила, пытаясь нащупать рукой больное место. К ней снова подошел Ашот. В этот момент Владимир Павлович, наконец, разобрался, в чем дело. Поняв, что жертвой нападения стал тот самый сын министра, он решительно направился к Полине.

3
Нога у Полины, хоть еще и опухшая, уже не болела, но на сердце было тяжело. Что она скажет отцу? Ведь она не просто провалила экзамен, ее заставили забрать документы. Значит, ей на этот факультет путь уже заказан. А она ведь действительно любит географию. Рассказ Полины не только потряс Веру, он рассердил и Федора Романовича, который на пе-риод экзаменов оставил девушек в своей квартире. Вся распереживалась и Прасковья. А Лер-ка, долговязый, мускулистый самбист, рвался поквитаться с министровым сыночком. Федор Романович пообещал навести справки, выяснить всю подноготную и вывести на чистую воду эту остепененную шайку-лейку.
- Мое слово в ректорате кое-что значит, — горячился Тищенко.
- Хорошо, Федя, я в тебе не сомневаюсь, но сейчас успокойся, — пыталась обнять му-жа Прасковья. — Конечно, зло должно быть наказано, но год у Полины уже все равно про-пал, а ты только зря свои раны растревожишь. Опять по ночам не будешь спать.
- Правда, Федор Романович, дядя Федя. Не переживайте вы за меня, — попыталась улыбнуться Полина. — Подумаешь, год пропал. На следующий год поступлю.
Федор Романович посмотрел на Полю, потом на Веру и уже спокойно произнес:
- Отцу-то как – сообщить?
- Не надо пока сообщать, дядя Федя. Я немного успокоюсь и сама ему обо всем напи-шу.
- Я напишу, — перебила сестру Вера. — Сначала про себя напишу, а потом про Полю. Папа наш все поймет.
- Ну, вот и хорошо, а сейчас идемте пить чай, — пригласила всех к столу Прасковья Семеновна. — За успех Верочки.
Дела у Веры, и правда, шли отлично. Два экзамена уже были позади и Вера не сомне-валась, что и оставшиеся два она сдаст так же успешно. Тем более, что ей стала помогать в подготовке и Поля.
Спустя неделю, Полина объявила, что она не будет расстраивать отца в письме — ведь ей все равно нужно возвращаться домой. Не оставаться же в Москве! Там, в Калиновке, она все папе и расскажет. Как ни жалко было Вере расставаться с сестрой, она, действительно, посчитала, что так будет лучше и ей, Полине, и отцу, который теперь снова будет не один, да и самой Вере. Ведь она понимала, как страдает и переживает неудачу Поля, и сама от сострадания вся измучилась бы. Такое решение одобрили и Тищенки. Федор Романович отправил Лерку на вокзал за билетом, а Прасковья начала готовить Полине припасы в дорогу.
Дождавшись, когда стало официально известно, что Вера поступила на филфак, Поля от всего сердца поздравила сестру, собрала вещи и в сопровождении всего семейства отпра-вилась на вокзал, еще раз добившись от сестры слова, что о ней, Полине, она ничего отцу писать не будет.

4
Иван Алексеевич Бадейкин получил срочную весточку от Бога: «Сегодня вечером проездом из Москвы в Уссурийск, к месту новой службы должен прибыть генерал Григорен-ко. Желательно обязательно быть в нашей лаборатории в 17.00. Возможно, удастся встре-титься с самим П. Г.»
Прочитав записку, Иван тут же сжег ее и внутренне задрожал. Он уже давно считал себя полноправным членом кружка профессора Егорова («наша лаборатория» — это как раз и есть егоровская епархия, в отличие от «Райского уголка», где всем заправлял Бог, и недавно закрытом), и все же с детским волнением каждый раз шел на эти нелегальные встречи, где-то в глубине души понимая, что они все затеяли опасную игру с властями. К тому же, все его новые друзья-товарищи с некоторых пор находятся под колпаком КГБ и сам Иван искренне удивлялся, как это его до сих пор не вызывали в известное здание на допрос.
Впрочем, Бадейкин совершенно сознательно вступил на стезю идейных разногласий с всесильным коммунистическим режимом, ибо уже не видел официальных путей его улучше-ния. Ведь если бы не профессор Егоров, и Бадейкин это четко сознавал, ему вряд ли при-шлось бы заниматься той отраслью, к которой лежит душа его — это направление престиж-но, а Бадейкин не являлся и не является членом партии. Должность же лаборанта (пусть и с высшим образованием) он уже перерос. Как-никак, работает нынче над докторской.
Когда Бадейкин открыл дверь лаборатории, там уже все были в сборе. Чувствовалось всеобщее напряжение от ожидания встречи с самым видным соратником по борьбе. Даже короткие реплики изредка бросались шепотом.
- Когда ожидается, Борис Олегович? — Бадейкин пристроился на стуле рядом с Бо-гом.
- Дмитрий звонил полчаса назад. Сказал, что поезд несколько задерживается, — отве-тил Бог, машинально взглянув на часы.
- Нет, товарищи, а вы слышали очередной эпатаж Суслова в отношении Бориса Пас-тернака? — Валентин Сопелкин явно занервничал, но, к его счастью, в этой обстановке никто не обращал на него внимания.
Профессор Егоров прохаживался по комнате взад-вперед, Бог сидел закинув нога на ногу и беспрерывно курил. Достал свою трубку и Бадейкин. Сопелкин, спрятавшись за што-ру, неотрывно смотрел в окно.
- Дмитрий вернулся, — наконец произнес Сопелкин. — Но почему-то один.
Вздох разочарования пронесся по лаборатории. И тут же профессор с Богом поспешно подошли к окну. Действительно, Дмитрий Егоров вышел из профессорского зеленого «моск-вича» один и скорым шагом вбежал в институт:
- Ну что, почему один? — бросился к сыну профессор.
- Извини, пана, не получилось. Удалось переброситься с Петром Григорьевичем лишь парой слов. Весь вокзал напичкан «топтунами» и генерал не стал меня подставлять. Встрети-лись мы как бы случайно в буфете. Он передал привет всем вам, товарищи, и просил дер-жаться. «Наше дело правое», — это его слова.
Около часа еще никто не расходился, словно надеясь на какое-то чудо. Но поезд уже ушел и чуда не произошло.
Возвратившись домой, Бадейкин открыл почтовой ящик. То, что он вынул оттуда, за-ставило его вздрогнуть — его приглашали повесткой на беседу в областное управление КГБ.

5
Как ни странно, Иван совершенно не волновался, когда входил в кабинет, казалось бы грозного кагэбэшника. Он твердо решил отрицать все возможные обвинения в антисоветской деятельности. Никому из соратников по егоровскому кружку Иван пока не сказал о полученной им повестке. Это успеется. Может быть, это просто чистая профилактика со стороны властей — ведь за ним не было никаких действий. Зачем же зря волновать товарищей?
Капитан Сомов из Пятого (идеологического) Управления оказался на редкость симпа-тичным и улыбчивым человеком, что совсем не вязалось со стенами этого учреждения. И го-лос у него негромкий и ровный. Иван Алексеевич из-за этого даже несколько растерялся. Ко-гда он открыл дверь кабинета, Сомов с кем-то разговаривал по телефону. Впрочем, это не помешало ему жестом руки пригласить Бадейкина. Но последний так, в нерешительности, и замялся у входа.
- Ну что же вы, Иван Алексеевич. Проходите, не стесняйтесь, — Сомов, кладя теле-фонную трубку, обнажил в улыбке свои белые зубы. — Присаживайтесь.
Подождав, пока Бадейкин устроится перед ним на стуле, он продолжил:
- Для начала, давайте познакомимся. Я — Сомов, Николай Егорович. Капитан КГБ. Руководством мне поручено познакомиться с вами. У нас это называется — вступить в кон-такт, — Сомов снова улыбнулся. — Вы удивлены?
- Честно говоря, да, — Бадейкин глянул прямо в лицо следователю.
- Напрасно. Мне самому, просто как человеку, давно хотелось познакомиться с пер-спективным молодым ученым. Скажу вам по секрету, я присутствовал на симпозиуме, орга-низованном вашим университетом, слушал ваш доклад и отзывы о нем ваших коллег. Честно скажу, я не химик и даже не биолог, — улыбнулся Сомов, — и из вашего доклада мало что понял. Но ваша манера говорить и держаться и то уважение, с которым к вам относятся кол-леги, заставили и меня признать ваш авторитет... И вдвойне жаль, что вы, талантливый уче-ный, не состоите в рядах партии... Ах да, простите, — резко переменил тему Сомов. — Я не предложил вам закурить. Я, знаете ли, сам не курю, но люблю нюхать дым, особенно хоро-шего трубочного табака.
Иван Алексеевич будто поплыл. Его сломала манера ведения беседы капитана. Осо-бенно неожиданным был переход от партии к табаку. К тому же, откуда он знает о трубке? Ах да, он же был на симпозиуме. Там, вероятно, он и видел его с трубкой... Но Сомов ждал, нужно было что-то говорить.
- Спасибо. Я действительно люблю курить трубку.
Бадейкин достал из кармана сначала трубку, затем кисет и вопросительно взглянул на Сомова.
- Курите, курите! — кивнул тот и, пока Бадейкин набивал трубку табаком, Сомов вы-шел из-за стола и прошелся несколько раз взад-вперед.
- И вы знаете, Иван Алексеевич, кто больше всего хвалил вас? — словно и не было паузы, продолжал Сомов. — Профессор Егоров.
- В этом для меня нет ничего удивительного, — выпустил первые кольца дыма Иван Алексеевич. — Всяк купец свой товар хвалит. А я, в данном случае, являюсь товаром, то бишь сотрудником и где-то учеником Федора Ивановича.
- Возможно, и так. Но слышал я и отзывы о вас совсем других людей, учеником кото-рых вы не являетесь... Гирина, например, Бориса Олеговича.
Сомов мгновенно перехватил взгляд Бадейкина, но того спасли очередные кольца ды-ма из его трубки.
- Как вы, кстати, к нему относитесь?
- К кому? — не понял Иван.
- К Богу.
- Я — атеист, — Ивану хватило буквально секунды, чтобы отразить натиск следовате-ля.
Сомов рассмеялся.
- Честно говоря, я тоже, — сквозь смех произнес он. — Но, если вы атеист, почему бы вам не вступить в партию? — уже серьезно спросил он. — В данном случае, партия бы вам только помогла.
- Я считаю себя еще недостаточно созревшим для того, чтобы называться коммуни-стом.
- Вы — недостаточно созревший? — искренне удивился Сомов. — Да, если честно, партия в вас нуждается больше, чем в каком-нибудь работяге.
- Николай Егорович, простите, но вы, в данном случае, напоминаете мне нашего пар-торга Витковского.
- Да, действительно, я немного увлекся. Извините. Я просто искренне желаю вам вся-ческих успехов.
Бадейкин усмехнулся.
- Согласитесь, что для этого совсем не обязательно было вызывать меня в ваше заве-дение.
- Тоже верно. Я ведь мог и сам к вам на кафедру зайти. Но не хотелось возбуждать ка-кие-то подозрения у ваших коллег... Так вы, говорите, с Гириным не знакомы?
- Мне кажется, я о Гирине вообще не говорил... Вообще-то я его видел вскользь не-сколько раз. Не более того.
- Ну, хорошо, Иван Алексеевич. Будем считать, что мы с вами познакомились. Давайте вашу повестку, я распишусь.
- Как... И это все, что вы хотели? — Иван удивленно посмотрел на Сомова, протягивая ему повестку.
- Я же вам сразу сказал, что хотел просто с вами познакомиться, — улыбнулся Сомов. — Но если вам захочется меня еще раз увидеть, вот вам мой телефон. Звоните, буду рад вас слышать.
Сомов обошел вокруг стола и, подойдя к Бадейкину, протянул ему для прощания руку. Иван встал, пожал руку и неспешно направился к двери. Сомов провожал его и, уже положив ладонь на ручку, осторожно тронул Ивана за рукав.
- И мой вам совет, Иван Алексеевич: постарайтесь не иметь с Егоровым никаких кон-тактов, кроме сугубо научных. Для вашего же блага, — и, слегка приоткрыв дверь, негромко продолжил:
- А от таких людей, как генерал Григоренко, вообще держитесь подальше. Всего хо-рошего, Иван Алексеевич! Был рад личной встрече.

6
Впервые в жизни Полина пошла на обман. Причем, довольно крупный и двойной. Она обманула сестру, не только упросив ее ничего не писать о ней отцу, поскольку сама обо всем напишет, а письмо попросила Веру бросить в почтовый ящик в Москве одновременно со своим. Но обманула она и отца, написать правду которому она не то, чтобы не решилась, но ей не позволило сделать этого ее уязвленное самолюбие — как это она, Полина Любимова, которая всегда достигала поставленной перед собой цели, не смогла поступить в университет. Ей даже в голову не приходило, что в ее положении оказывались тысячи абитуриентов-неудачников. Она их не замечала, она видела перед собой только лица сотен счастливчиков, добившихся права (кто праведным, а кто и неправедным путем) именовать себя студентами.
Письма в Калиновку шли почти две недели, и Николай Ильич был немало удивлен, когда в своем почтовом ящике обнаружил сразу два письма. До сих пор девочки всегда делали все вместе. Впрочем, видимо, действительно пришла уже пора им обеим становиться взрослыми и каждой самостоятельно отвечать за свои поступки.
Долго не раздумывая, чье письмо вскрыть первым, Николай Ильич взял верхнее, по-смотрел на подпись на конверте: «Вера!».
Взглянув на свет, он взял ножницы и отрезал краешек конверта. Вера писала своим не совсем красивым, но довольно четким почерком:
«Дорогой папочка!
О Поле писать не буду, она просила меня. Сама тебе напишет.
Да, папочка, у меня большая радость — я стала студенткой Московского универси-тета. Я пос-ту-пи-ла! Значит, все хорошо. Сбылась моя мечта. Сдала экзамены на все пя-терки, хотя экзаменаторы были очень строгие и конкурс большой. Тема сочинения была как раз по мне — «Роман М. Горького «Мать» как первое произведение социалистического реа-лизма». Ты же знаешь, что Максим Горький — мой любимый писатель.
Мне, конечно, много-много нужно тебе написать и я это обязательно сделаю. Я буду тебе писать часто-часто. Но сейчас, папочка, поверь, не могу. Я вся в облаках и пока опус-каться на землю не хочется. Можно, я еще немножко полетаю? Ты простишь меня?
Пока не начались занятия, езжу по Москве, знакомлюсь с ней. Настоящим провожа-тым у меня — Валера, сын Федора Романовича и Прасковьи Семеновны. Да, кстати, я ведь до сих пор у них и живу, не отпускают меня в общежитие.
Говорят, успеешь еще намаяться в этой коммуналке. Я для них почти родной стала. Особенно Прасковья Семеновна меня балует. Говорит, очень хотела дочку еще родить...
Не могу, папочка, прости. Лерка зовет ехать в парк имени Горького. Говорит, там много аттракционов, да и на речном трамвайчике покататься можно.
До свидания! Крепко обнимаю и целую! Ужасно скучаю, ведь мы первый раз с тобой так надолго расстались.
Твоя Вера!
P. S. Как устроюсь в общежитии, сразу сообщу адрес, а пока письма можешь писать на адрес дяди Федора».

Дочитав письмо, Николай Ильич в радостном возбуждении откинулся на спинку сту-ла. Улыбка не сходила с его лица: его дочь завоевала Москву с первой попытки! Как жалко, что здесь нет его тараскинских друзей. Они бы разделили его радость. Кстати, надо бы съез-дить туда, проверить, как идет подготовка к новому учебному году.
Затем он распечатал второе письмо, от Поли. Оно было еще более скупым, но таким же жизнерадостным.
«Милый, дорогой мой папочка!
Можешь и меня поздравить, как Веру. Я так счастлива. Правда, на экзамене по гео-графии я чуть было не сорвалась. А все из-за ужасной несправедливости. Представляешь, из-за одного какого-то сынка министра другого мальчика срезали на экзамене. Экзаменатор перепутал фамилии и хотел было уже без ответа поставить этому мальчику пятерку, но в последний момент в аудиторию вошел еще какой-то преподаватель и сказал, что сын мини-стра не этот, а другой, который еще стоит в коридоре. Так рассерженный экзаменатор этому бедному мальчику исправил «пятерку» на «двойку». Федор Романович обещал разо-браться в этом деле и наказать того экзаменатора.
Такие вот дела! А вообще-то Москва — красавица. Конечно, не сравнится ни с нашим Тараскино, ни с Калиновкой. Очень уж здесь шумно, душно, суетливо. Да и в одном доме здесь народу живет больше, чем во всем нашем Тараскино.
Живу сейчас в общежитии. Одна, без Веры. Пора привыкать к самостоятельности.
Извини, папа, почему-то больше не пишется, хотя очень по тебе соскучилась и ска-зать тебе нужно многое-премногое. Но это лучше сделать при встрече. Письма, как выяс-нилось, я писать не умею и не люблю.
Крепко обнимаю и целую тебя.
Твоя упрямая Поля!»
И здесь Николай Ильич не выдержал, рассмеялся вслух. Да уж, упрямства Поле не за-нимать. Впрочем, как и практичности.
Любимов был несказанно рад за своих дочерей.

7
Полина вернулась в Калиновку совсем другим человеком. Уставшей, но решительной. И готовой самостоятельно поступать и отвечать за свои поступки.
Она уже знала, как себя вести. Прямо с вокзала позвонила Лене Бичуриной, своей бывшей однокласснице и подруге. Объяснила ей ситуацию довольно откровенно и в конце добавила, что, пока не устроится куда-нибудь на работу, не хотела бы появляться дома. Лена долго молчала, соображая, как же поступить. Наконец, придумала.
- Жди меня в кафе на улице Котовского. У меня есть идея.
Они взяли себе по пирожному и чашке чая. Сначала ели молча. В конце концов, Поля не выдержала:
- Ну, говори же свою идею.
- Ладно, слушай, — Лена запила почти остывшим чаем последний кусок. — У меня в Выселках в своем доме живет бабушка. Одна. Много лет назад, во время пожара, там сгорела ее дочь, мамина старшая сестра Галя. С тех пор бабушка сильно сдала физически, часто стала болеть и мы с мамой по очереди живем у бабушки. Дедушка еще во время войны погиб. Я скажу родителям, что на пару-тройку недель переселюсь к бабушке. Ты будешь жить со мной. Телефона там нет, поэтому по телефону нас никто не достанет. Наших общих знако-мых поблизости к Выселкам тоже не наблюдается.
- Ленка, ты настоящая подруга.
- Да ладно. Ты лучше подумай о том, как потом перед отцом выкручиваться будешь.
- Вот именно — потом. Сегодня об этом думать не хочу, — Поля встала. — Ты мо-жешь меня сейчас отвести к своей бабушке? Если честно, я очень устала.
- Сначала мне нужно предупредить родителей и взять кое-что из вещей. Кстати, а твои вещи где?
- На вокзале, в камере хранения.
- Ну, тогда давай так и сделаем. Я иду домой, соберусь и подъеду на вокзал, а ты меня там и жди у автобусной остановки.
Они хлопнули ладошка об ладошку и вышли из кафе.
Через пару часов они были уже в Выселках. Бабушка очень обрадовалась внучке. Ко-гда же Лена представила ей еще и Полю, заявив, что вдвоем с подругой ей будет легче помо-гать, да и втроем жить веселее, у бабушки и вовсе поднялось настроение. Она тут же приня-лась за стряпню и стала месить тесто для пирогов.
Недельку отдохнув и отойдя от стресса, полученного в Москве, Поля решилась выйти в город. Хватит нахлебничать! Пора устраиваться на работу. Лене было проще — она посту-пила в медучилище и ждала только начала занятий.
В Калиновке было всего два больших завода. На один из них — ремонтно-механический — и пошла Поля. В отделе кадров ей предложили на выбор три вакансии: уче-ницы крановщика, токаря и табельщицы. Недолго думая, она выбрала последнее: работа хоть и ответственная, но большой науки не требует. К тому же, если она через год уйдет (а она непременно снова будет поступать в институт), ей не будет совестно, что завод потратил усилия на ее обучение, да и замену табельщице найти легче, чем крановщице или токарю.

8
Какие-то внутренние чувства влекли друг к другу Бадейкина и Сомова. И не было бы ничего удивительного в зарождающейся дружбе двух молодых людей, преуспевающего уче-ного биохимика и капитана госбезопасности, если бы не место работы последнего и не об-стоятельства, в каковых пришлось им познакомиться.
И, тем не менее, несмотря на некоторые различия во взглядах, что-то было в них об-щее, роднившее их друг с другом. Может быть, осторожное, критическое отношение к окру-жающим и окружающему? А может быть, способность воспринимать мысли других, сообра-зуя их со своими взглядами? А, возможно, в данном случае, главную роль сыграл обыкно-венный интерес к человеку, относящемуся к иному, чем он сам, слою общества?
Как бы то ни было, но сейчас они оба ехали в сомовском «москвиче» за город, на реку порыбачить. Место у Сомова было уже давно «пристреляно» — здесь он бывал всякий раз, когда выпадало свободное время и когда хотелось подышать свежим воздухом, отрешившись от всех забот и проблем. Сейчас же это место было удобно еще и тем, что позволяло погово-рить спокойно и откровенно, никого и ничего не боясь.
Каждый выбрал себе место по душе. Накопали червей, собрали удочки. Какое-то вре-мя сидели молча, лишь следя за поплавком. Вот и первую рыбку подсек Сомов.
- Я смотрю, Николай Егорович, у вас и в рыбной ловле рука набита, — Иван Алексее-вич вытащил из воды пустой крючок.
- С детства люблю рыбачить, — улыбнулся Сомов. — Фамилия-то у меня сама за себя говорит, ха-ха-ха... А вообще-то меня друзья-однокласники пристрастили. С другой стороны весьма успокаивает, сбрасывает напряжение. Уверяю вас, к этому быстро привязываешься. И заряд энергии получаешь, по крайней мере, на неделю.
- Я верю вам, но у меня катастрофически не хватает времени. Порой приходится про-водить в лаборатории шесть-семь дней в неделю. Благо, я живу бобылем, а то бы жена давно из дому выгнала. Или сама ушла бы.
- А, кстати, Иван Алексеевич, — Сомов снимал с крючка очередную рыбешку, — вы почему не женитесь?
- Да как-то так... — Бадейкин помолчал немного, подергивая леску. — Нравились мне несколько девушек и я им нравился, но, увы, не сложилось. А потом работа, наука...
- Ой, да вы подсекайте, — закричал Сомов. — У вас же здоровенная на крючке...
Видя, что Бадейкин один не справляется, Сомов придавил свою удочку ведерком, в котором уже плавало несколько рыбешек, и бросился на помощь. Вдвоем они одолели ог-ромного леща и, смеясь, снимали его с крючка.
- Вот и ваша натура открылась. Это, мол, пусть Сомов мелочевку таскает, а я, Бадей-кин, играю только по-крупному.
- Да, но на крючок все-таки подцепили ее вы, капитан.
Дружный мужской хохот, казалось, распугает всю рыбу в округе.
Потом они варили уху. Сомов и здесь оказался мастером. За ухой они и продолжили разговор.
- Были бы вы членом партии, Иван Алексеевич, я уверен, через годик-другой после защиты докторской получили бы какой-нибудь институт, уж лабораторию-то точно. А то и в столице какое-нибудь теплое место нашлось бы.
- Но вот вы же коммунист, — возразил Бадейкин. — А сидите не в столице, а здесь.
- Я — это другое дело. У меня немножко другая специфика работы. Это – во-первых. А во-вторых, я здесь родился и уезжать отсюда не собираюсь... Конечно, если не прикажут свыше.
- Николай Егорович, скажите откровенно: не кажется ли вам идиотизмом, что гени-альный беспартийный, на котором вся страна держится (я говорю, в данном случае, абстракт-но, не о себе), работает рядовым пахарем или находится на вторых ролях, а партийная без-дарь им руководит и решает его судьбу только и именно потому, что она, эта бездарь, — пар-тийная? Поймите меня правильно: я не против социализма, ведь именно ему я обязан своей судьбой и карьерой. Ведь кто я был? Простой крестьянский мальчишка, у родителей которого никогда бы не хватило средств на учебу, живи мы в какой-нибудь капстране.
Иван Алексеевич замолчал. Он уже пожалел о том, что затеял этот разговор. Ведь пе-ред ним сидел офицер КГБ и, кто знает, возможно, он и специально провоцировал такой раз-говор. А впрочем, слово уже сказано. И даже интересно, каков будет ответ.
- В чем-то вы правы, Иван Алексеевич. Не все до конца продумано в нашем обществе. И некоторые люди выбирают для своей карьеры самые легкие пути — либо вступают в пар-тию, либо... идут к нам... в осведомители.
Взгляды собеседников пересеклись. Бадейкин понял, что откровенность пошла за от-кровенность.
- Но это беда не только социалистического общества, — продолжал Сомов. — И раньше, при царях, и сейчас, при капитализме, можно наблюдать ту же картину — гений, как правило, на вторых ролях, бездари руководят ими. Это потому, что для гения на первом пла-не работа, наука, для бездаря или хапуги — власть. Но, в конечном итоге, история все рас-ставляет по своим местам.
- Да, конечно. Но я имел в виду не совсем это, когда говорил о своем неприятии пар-тийных методов. Я хотел сказать, что не согласен с тем, чтобы политбюро, скажем, решало на своем пленуме за меня, что мне делать. Если Васькин — коммунист, направить Васькина на повышение в Москву, если Васькин нагрубил парторгу, отправить Васькина на перевоспитание в тюрьму. Если коммунист Васькин — отличный инженер, значит, он превосходно справится с работой следователя. И невдомек им спросить у самого Васькина — есть ли у него желание. А может у Васькина и таланта нет раскрывать преступления, зато станок он знает от и до...
Сомов улыбнулся.
- Вы чего улыбаетесь? Не согласны со мной?
- Да нет, Иван Алексеевич. Я потому и улыбаюсь, что являюсь тем самым вашим Васькиным.
- Не понял!
- Я в свое время закончил химфак университета (того же, что и вы), так что мы с вами, в определенной степени, коллеги, и несколько лет был сначала на комсомольской, потом на партийной работе, а потом секретарем райкома был рекомендован для работы в органах.
Пораженный этими словами, Бадейкин полез в карман за трубкой, набил ее табаком, раскурил. Помолчал. Затем поднялся с растелленного на траве пледа.
- Я умолкаю. Извините, не знал.
- За что же извиняться? Вы ведь не обидели меня, не задели. А все, что вы только что сказали, — совершеннейшая правда. И лично я не вижу в этом ничего плохого.
Сомов тоже поднялся и они не спеша пошли вдоль берега.
- Значит, вы не видите ничего плохого и в том, что Москва, не советуясь, решает судь-бы других стран? Хочу, чтоб часть Германии стала социалистической — пожалуйста. Не хо-чу, чтобы Венгрия откололась от социалистического лагеря — введу войска. Ослушалась Югославия, я задавлю ее блокадой. Не кажется ли вам, Николай Егорович, что построить прочное светлое будущее на штыках и крови невозможно? В таком обществе могут жить только те народы, кто этого искренне хочет сам.
- Дорогой мой Иван Алексеевич, позвольте вам возразить известным вам историче-ским примером. Вспомните, как огнем и мечом насаждалось христианство и мусульманство тоже, сколько было инквизиций и крестовых походов прежде, чем папа римский мог вос-кликнуть: у моих ног лежит полмира и моей целью является приобщить к нашей религии ос-тавшуюся часть мира. Я не оправдываю этих методов, я просто констатирую исторический факт.
- Да, но при этом забываете, что и христианство, и мусульманство сотни лет пробива-ли себе дорогу к человеческому сознанию. А вы хотите получить, что называется, много и сразу. Вспомните, Николай Егорович, даже у нас, в Советском Союзе, социализм победил лишь спустя десяток лет после Октябрьской революции — когда было покончено с нэпом.
- Все так, Иван Алексеевич. Но вы не забывайте, что в те времена, когда торило себе путь христианство, не было ни телеграфа, ни телефона, а самым быстрым средством пере-движения была лошадь. А сейчас смотрите — в космос летают, появились телевизоры, само-леты...
- И танки, и ядерное оружие...
Они остановились недалеко от машины и посмотрели друг другу в глаза. Осенний ве-тер уже начал пробиваться сквозь ветровки себеседников, на небе тучи начали сереть. Запах-ло сыростью. Сомов глянул на часы.
- Честно говоря, Иван Алексеевич, мне было приятно варить с вами уху.
- А мне было приятно расхлебывать ее вместе с вами из одного котелка.
Они засмеялись, пожали друг другу руки, хлопнули один другого по плечу и стали со-бираться в обратный путь.

9
Вера наконец перебралась в общежитие, навещая семейство Тищенко лишь по выход-ным. Несмотря на большие сложности, так она чувствовала себя свободнее и раскованней. Отец недавно прислал денежный перевод и этой суммы (правда, предназначавшейся для дво-их) ей должно было хватить на пару месяцев — ведь к ней добавлялась еще и стипендия.
Получив деньги, Вера задумалась: если отец прислал двойную сумму, значит, Поля еще не объявилась дома и отец до сих пор ничего не знает. Это стало беспокоить Веру — ведь она, поверив сестре, сознательно пошла на обман. И что случилось с Полей? Где она? Чем сейчас занимается? Написать ли папе откровенно обо всем или все-таки предоставить объясняться с ним самой Поле? Мучимая этими вопросами, Вера целый день ходила сама не своя. Это не могло пройти незамеченным мимо ее новой подружки Юли Лукьяновой.
Единственный ребенок не молодых уже родителей, Юлия ни в чем не испытывала ну-жды. Но избалованность ее и чувство превосходства, воспитанное родителями, все чаще приводили к тому, что ее начинали избегать многие ее подруги, хотя Юлия сама по себе была довольно общительной и компанейской. С Верой ее сблизили уровень знаний и, в какой-то мере, интерес — глубокая провинциалка не смутилась в столице и не затерялась среди тысяч ей подобных. Впрочем, это Юлия оправдывала тем, что Вера — из семьи интеллигентов.
- Что с тобой сегодня, Вер?
- Да так что-то. Сестру вспомнила. Давно от нее известий не было.
Девушки собирали портфель по окончании последнего семинара и остались в аудито-рии одни.
- Не представляю, как ты могла уехать от родителей за тысячу километров. Я бы, на-верное, не смогла.
- Я тоже не представляла, — улыбнулась Вера. — Но вот, оказывается, смогла.
Они вышли в коридор и направились к лестнице.
- Привет, девчонки, — неслась им навстречу сокурсница. — Вы чё так, вразвалочку?
- Да так, разговариваем, — ответила Вера.
- А, ну тогда извините, я побегу. Спешу, — и она с такой же скоростью помчалась дальше, едва не сбив с ног шедшего ей навстречу преподавателя.
- Чудная, — пожала плечами Вера.
- Да нет, не чудная, — брезгливо скривила губы Юлия. — Просто дура.
- Ну зачем же так, Юля.
Выйдя на лестничный переход, Юлия придержала Веру за руку.
- Знаешь, Вер, я вот за эти пару месяцев присмотрелась к составу нашего курса и при-шла к выводу, что половине из него надо идти пахать либо на завод, либо, еще лучше, в кол-хоз. А то ведь многие из них выскочили из заплатанных, грязных рабочих штанов и юбок, умыли руки, причесались и побежали в институт поступать, а то и вообще — в Московский университет. А зачем? Богу — богово, кесарю — кесарево. Я дочь интеллигентов в третьем колене должна с ними якшаться. Была бы моя воля, я бы из ста человек оставила тридцать, ну пятьдесят — и делала бы из них интеллигенцию, а остальных...
- Интеллигенцию не делают в институтах, ее воспитывают в семье и проверяют жиз-нью, — прервала ее Вера, у которой от удивления даже зрачки расширились. — Интеллиген-ция — это не только и не столько образование, сколько воспитание. Самый последний двор-ник может быть воспитаннее, то бишь культурнее, интеллигентнее академика.
Не ожидавшая подобного ответа, Юлия так и осталась стоять с приоткрытым ртом, пока Вера спускалась по лестнице. Впрочем, это нисколько не оттолкнуло Юлию от Веры.

10
Николай Ильич наконец-то вырвался в Тараскино. Формальный повод — проверка школы. Разумеется, не к лицу заведующему районо самому ездить на проверки — для этого у него есть целый штат сотрудников. Но тут ведь случай особый. Как не воспользоваться пред-ставившейся возможностью и не посетить могилу жены и целую кучу старых друзей.
Вот и знакомые до боли места, которые он за много лет исходил вдоль и поперек и изучил до мельчайших подробностей. Почти что вторая родина.
Любимов пытался вспомнить, сколько же лет он прожил в Тараскино? Почти три-дцать. Большую половину своей жизни. Когда-то давно, совершеннейшим юнцом после ин-ститута приехал он сюда, в эту глухомань, которую тогда, честно говоря, боялся. И не соби-рался здесь надолго задерживаться. Но... Судьба!
Бескрылая птица-судьба вертит человеком, как ей угодно, переносит его через много-километровые расстояния словно ветер былинку. И с ней не поспоришь. И противостоять ей бесполезно: она просто не замечает этого противостояния. Ей просто интересен сам человек, как бывает интересна гончару глина, из которой он может вылепить хоть крохотное блюдце, хоть прекрасную вазу. И чтобы оправдать свое бессилие перед судьбой, человек придумал простую отговорку: «Все, что ни делается — к лучшему».
Ноги сами привели Любимова к школе. Она стояла все такой же, какой он ее выстроил с помощью председателя Макара Чулымова и какой оставил несколько лет назад. Уроки уже закончились, но он заранее предупредил директора и просил учителей в этот день задержаться. Да вот и сама Кудрявцева в окно выглядывает.
- Здравствуйте, Николай Ильич!
- Добрый день, Инна Макаровна. Как вы тут поживаете?
- Да вот, с грехом пополам начали учебный год. Не хватает методичек и пособий. Ма-кар Семенович все обещает, но...
- Хорошо, с председателем я сам поговорю. А как с успеваемостью?
- Неважная, Николай Ильич, у нас успеваемость. Не хотят дети учиться, как следует. Ленятся. Вот разве что только младший Кедрин...
Долго еще беседовали по душам старые коллеги. Затем Любимов проверил необходи-мые бумаги, журналы успеваемости, сделал в свой блокнот важные записи и распрощался. Не спеша прошелся по классам, как бы вдыхая подзабытый уже воздух тараскинской школы, и вышел на улицу, направившись в сельсовет.
Он шел и чувствовал какое-то неуловимое пока для него изменение. Он не мог понять, в чем оно состоит, но оно его неприятно поразило.
Макар Чулымов сидел в своем кабинете и, приятно улыбаясь, одевал какую-то девоч-ку. Дверь к нему была открыта и девичье щебетанье доносилось до приемной. Николай Иль-ич остановился в нерешительности, но вернувшаяся в приемную и узнавшая его секретарша Лизавета пригласила его войти.
- Здравствуйте, Николай Ильич! По делам к нам приехали или в гости? (
- Здравствуйте, Лизавета. Я по делам все, по делам.
- Тогда входите. Там Макар Семенович с дочкой...
- С дочкой? — удивился Любимов.
Чулымов, услышав знакомый голос, поднялся и прошел к двери.
- A-а, Николай Ильич, сколько лет, сколько зим! — они тепло поздоровались и Макар пригласил Любимова в кабинет, указав на стул. — С чем пожаловал?
- Да вот, приехал в школу с проверкой, а мне опять жалуются: Макар Семенович мало помогает.
- Ага, — усмехнулся и отмахнулся Чулымов. — Если бы у Макара Семеныча было две головы, да не одна, а хотя бы три руки, его бы на всех и на все хватало. Все я помню, Нико-лай. Особенно про школу. Да и как я могу про нее забыть, если у меня у самого, вон, теперь будущая ученица бегает. Но у меня же в хозяйстве не одна только школа.
Макар обнял дочку и она тут же вскарабкалась к нему на колени.
- Прости, Макар, я совсем забыл, что ты женился.
- Ну как же! На Дарье Степняк, внучке Игната Вавилыча.
- Да, да. Теперь вспомнил. А где же она сама?
- Дарья-то? Она у меня звеньевая. В поле сейчас.
- А девочка на нее-то похожа. Как зовут?
- Как тебя зовут, Лизанька? — горящими глазами посмотрел на дочку отец.
- А ты сто, сам не знаес?
- Я-то знаю, — засмеялся Макар. — А ты дяде скажи.
- Лизанька, — девочка смело глянула на Любимова.
Тот тоже улыбнулся бойкости девочки, отметив про себя, что она хоть внешне и по-хожа на мать, но неробкий характер у нее чулымовский.
- А сколько же тебе лет, Лизанька?
- Цетыле.
- О, значит, скоро в школу. Учиться-то хочешь?
- He-а, мне папа говогит, я и так узе умная.
Дружный взрыв мужского смеха нисколько не смутил девочку. Ей просто надоело си-деть в помещении и она соскользнула с отцовского колена и побежала на улицу.
- Берегись, Тараскино! — сквозь смех произнес Любимов.
- Да, девчушка у меня растет толковая.
Макар закурил, молча прошелся взад-вперед по кабинету.
- Ну, какие у вас тут новости, Макар?
- Ну вот, и ты уже говоришь — «у вас». Скоро все Тараскино так говорить будет.
- Что, уезжают?
- Не то слово. Бегут! Как дали право колхозникам получать паспорта, знаешь, сразу волнами пошло.
- Вот оно что, — вздохнул Любимов. — Теперь я понял, что здесь изменилось.
- Что ты имеешь в виду?
- Да я вот гулял сегодня по деревне и не понимал: это то самое Тараскино, но что-то в нем не то. Теперь понял — пустыннее оно стало. Уже не стоят за каждой изгородью люди и не провожают тебя глазами, а то и словом.
- Вот-вот! А ты говоришь — школа. В ней скоро и учиться-то некому будет. Витьки-ны, брата мово, все уехали, кроме Сережки. Кедринские все в город подались... Да-а, чего там. Макар Чулымов плакаться не любит, — рубанул он рукой воздух. — Колхоз наш пока в передовых ходит и темпы снижать не намерены... А ты как, вообще, надолго к нам?
- Да нет, схожу вот еще на кладбище, да и домой.
- И не боязно в темень-то на кладбище?
- А что, там уже вурдалаки появились?
- Да нет.
Они снова засмеялись и стали прощаться.
- Назад-то как поедешь? — поинтересовался Макар, все еще держа небольшую ладонь Любимова в своей руке. — А то заходи ко мне, переночуешь.
- Спасибо, Макар. Постараюсь успеть на последний автобус.
Идя на кладбище, Николай Ильич снова вспомнил Настю — свою первую и единст-венную настоящую любовь. Каким непродолжительным было их счастье, но какой долгой является память человеческая. Он вспомнил их самую первую встречу — в школе, когда Иг-нат Вавилыч устроил ему маленький экзамен по истории; вспомнил стычку с молодым, гу-дящим Макаром Чулымовым, последствием которой стал фингал под глазом у Любимова; вспомнил встречу в тайге с раскулаченными, когда они с Настей попытались спасти их; и, наконец, тяжелые роды и смерть...
Ноги сами привели его к знакомому холмику за когда-то выкрашенной в синий цвет оградой. Земля несколько осела и Любимов принялся руками выравнивать могилу. Это де-лать было довольно трудно, поскольку земля уже начала подмерзать. Но Николая Ильича это не остановило.
Около часа провел он на кладбище. Совсем стемнело. Лишь луна и звезды освещали окрестности. Пора было возвращаться. Через сорок минут отходил последний автобус в Ка-линовку.
Николай Ильич шел в задумчивости к выходу. Вдруг впереди замаячила чья-то фигу-ра. Он непроизвольно вздрогнул. Не то, чтобы испугался бродячего по кладбищу мертвеца, но все же неожиданно было встретить в сумерки на сельском кладбище еще кого-то.
Фигура постояла у одной могилы, потом прошла несколько метров и снова останови-лась. Любимов немного замедлил шаг, но продолжал идти. Когда он приблизился всего на несколько шагов, фигура наконец-то заметила его.
- Кто здесь? — испуганно вскрикнула та женским голосом.
Любимов остановился. Он пытался разглядеть женщину, но при бледном свете луны это было практически невозможно.
- Не пугайтесь, женщина, я не привидение. Так же, как и вы, надеюсь, — шуткой отве-тил он и почувствовал на себе пристальный взгляд.
- Николай Ильич, это вы?
- Я, — все еще не узнавая собеседницу, произнес он.
- Но как вы... Это не может быть. Вы же сейчас в Калиновке живете. Или у меня уже галлюцинации?
- Да нет, все правильно. Я приехал сюда сегодня из Калиновки.
Они медленно побрели вдвоем к выходу. Любимов мучительно пытался вспомнить это знакомое лицо. Но тут женщина сама пришла ему на выручку, поняв его безо всяких вопросов.
- Спасибо, Николай Ильич. Ваше неузнавание очень красноречиво, — она останови-лась и посмотрела на него в упор. — Водка проклятая сделала свое черное дело... Я — Люба Смирнова. Люба-Ленинградка.
Она вытерла краешком косынки выступившие на глазах слезы.
- Люба? Да, действительно, это ты, — Николай Ильич кончиками пальцев притронул-ся к ее лицу. — Извини, действительно, не узнал.
Они снова пошли, Люба взяла учителя под руку.
- И что же ты делаешь в такое время на кладбище?
- Да вот... — вздохнула Люба, — сегодня сорок дней Ивану.
- Как, Капелюх умер?
- Да, слава богу... А заодно и мамину могилку проведала. Запустила я ее совсем. Надо бы обновить.
- А почему в такое время?
Люба долго молчала. Потом остановилась, придержав и Любимова.
- Я вообще редко днем на улицу выхожу с тех пор, как Иван помер... Стыдно мне, Ни-колай Ильич. Опустилась я... А у меня дети... Я же... Я же женщина.
Она бросилась на грудь Любимову и зарыдала. Он молча гладил ее, давая выплакать-ся.
- Я ведь уже много лет не жила, а так... От Капелюха проку не было. Какой из него ра-ботник, сами знаете... Впрочем, нет. Детей он умел строгать хорошо.
С каждой фразой Люба все больше успокаивалась. Крепко вцепившись в рукав пальто Любимова, словно боясь, что он ее сейчас бросит, Люба говорила и говорила. Любимов слу-шал молча, не перебивая. Он понял, что женщине нужно выговориться, облегчить душу.
- Бабы меня ненавидят. И за то, что бабский облик потеряла, и за то, что ихние му-жики ко мне часто под юбку лазили... Я ведь, извините, Николай Ильич, никому не отказы-вала — они ж не задарма, а мне детей кормить надо было. Хотя... хотя детей моих не обижали в деревне, подкармливали. Спасибо всем.
Они еще немного прошли молча. Вот уже и с первой избой поравнялись.
- И перед детками моими стыдно мне.
Она вдруг остановилась.
- Николай Ильич, помогите мне. Подскажите, что мне делать? Как начать новую жизнь? Вы же учитель. Научите! Помогите!
- Знаешь, Люба. Я тебе вот что скажу: тебе нужно уехать отсюда. Непременно уехать. Вместе с детьми. Я помогу тебе.
- Уехать?
- Да, уехать. Здесь у тебя уже ничего не получится. Здесь тебя слишком хорошо все знают и дороги не дадут.
- Уехать? — уже как бы самое себя спросила Люба. Потом повернулась к Любимову и положила ему на плечи свои ладони.
- Николай Ильич, миленький. Я вас очень прошу... Я боюсь одна. Переночуйте у меня. Мне бы хотелось много-много с вами посоветоваться. Просто по душам поговорить. Мне ведь больше не с кем. Была, вот, правда, Дашка Степняк. Но в последнее время и она... сто-ронится... Все учила меня, наставляла на путь истинный... А остальные меня не поймут. По-жалуйста! А уедете завтра утром. Первым же автобусом.
Она робко и моляще смотрела в его глаза и он почувствовал, что его отказ будет для нее равносилен предательству. И тогда уже ее со дна не вытащит никто и ничто.
- Хорошо, Люба, пойдем, — он снял ее руки со своих плеч и они не спеша направи-лись к дому Капелюхов.
Люба ожила.

11
Как они с Любой и договорились, Николай Ильич спустя неделю подошел на авто-станцию к восьми утра, когда должен был приехать первый автобус из Тараскино. За эти дни он договорился с директором единственного в Калиновке интерната о зачислении туда Капелюховых детей, а саму Любу решил пока поселить у себя — после отъезда девочек в Москву скучновато ему одному стало в двухкомнатной квартире. Он был рад, что его ученица возвращается к нормальной жизни. Но ей поэтому на первых порах и нужен был присмотр.
Вот и автобус. Николай Ильич поспешил к нему. Знакомые тараскинцы радостно при-ветствовали его.
- Здорово, Николай! Не меня встречаешь ли?
- Ну да, губы раскатала. У него и среди более молодых выбор богатый.
Взрыв смеха и новые приветствия.
Николай Ильич встревожился. Он уже пробежал глазами по салону, но Любы не уви-дел. Вот и последняя пассажирка — Даша Степняк-Чулымова, Макарова жена... Любимов грустно опустил глаза, но Даша подошла к нему и тепло обняла за плечи, поцеловав в щеку.
- Миленький Николай Ильич! Как я рада вас видеть. Я так расстроилась, когда узнала от Макара, что вы приезжали в Тараскино, а к нам так и не заглянули.
Николай Ильич улыбнулся.
- Спасибо, Даша. Времени у меня не было. Я ведь по делам в школу приезжал... Зато видел твою умницу.
- Правда, она у меня хорошенькая? — засияла от счастья Дарья.
- Правда.
Они медленно шли по скверику, начинавшемуся сразу за автостанцией. Народу было немного. Дышалось легко.
- А ты зачем в Калиновку?
- Я? — вопрос Любимова ее несколько смутил. Два чувства начали бороться в ней: или выдумывать что-нибудь, или сразу сказать правду.
- Вообще-то меня Макар на полдня отпустил... Точнее, я у него отпросилась, — Даша вдруг остановилась и повернулась лицом к Любимову. — Терпеть не могу выдумывать и вы-кручиваться, — смущенно улыбнулась она. — Вообще-то я приехала сюда специально ради вас...
Любимов удивленно сдвинул брови.
- Меня попросила Люба-ленинградка.
Смутная догадка промелькнула в голове у Любимова, но он ждал подтверждения ее от Дарьи.
- Давайте сядем где-нибудь, Николай Ильич.
Они осмотрелись и направились к скамейке.
- Вот, — Дарья вытащила из сумки свернутую в несколько раз серую оберточную бу-магу и протянула ее Любимову. — Честно скажу, меня подмывало прочитать, о чем она пи-шет, но я так и не решилась.
Николай Ильич улыбнулся, ласково посмотрел на Дарью и погладил ее ладошку.
- Ты так похожа на свою тетку, Даша. И это мне больше всего в тебе нравится.
Николай Ильич развернул лист бумаги и с трудом узнал некогда ровный, безукориз-ненный почерк Любы:
«Уважаемый Николай Ильич!
Простите, что я Вас обманула и не приехала к Вам. Я вдруг окончательно поняла, что потеряна навеки. И поэтому не желаю становиться для кого бы то ни было обузой. А тем бо-лее для Вас, милый Николай Ильич.
Вот поговорила я с вами тогда, и мне вроде бы полегчало на душе-то. И уж совсем бы-ло собралась я к Вам. Даже ребят своих в бане отпарила. Но на следующий день пришел ко мне... Не буду называть его... Предложил выпить и лечь с ним в постель. Я его выгнала тогда. Но через день он нагрянул снова. И поняла я, что не оторвать мне отсюда своих корней, не отмыться от этой грязи уже никогда. Разве что ужасное произойдет...»
Любимов откинулся на спинку, на миг прикрыл глаза. Потом встал, приподнял ворот-ник пальто, сложил письмо и положил его в карман. Дарья также поднялась и подошла к Лю-бимову.
- Николай Ильич, — тронула она его за рукав.
- Даша, — повлажневшие глаза Любимова глянули на Чулымову. — Как ты относишься к Любе?
- Мне кажется, она в последнее время, и то иногда, только со мной и общается. Как помер Капелюх, она практически на люди и не выходит.
- Как ты думаешь, почему?
- Мне кажется, ей просто стыдно.
- Даша, я прошу тебя, а через тебя и Макара, не оставляйте ее без внимания. Возьми ее к себе в звено. Если надо, я Макару напишу.
- Не надо, Николай Ильич. Я сама поговорю с мужем.
- Нет, она еще не совсем пропащая — и это письмо, и чувство стыда тому свидетель-ства. Слышишь, Даша, — он взял ее за плечи и сильно сжал их. — Уговори ее приехать в Ка-линовку. Я все здесь устрою.
- Я попробую, Николай Ильич, но вы мне сделали больно, — Дарья тщательно пыта-лась высвободиться из объятий Любимова.
- Ой, прости, — он опустил руки. — Не смею тебя больше задерживать. Большой при-вет Макару и твоей дочке-умнице.
- Спасибо, обязательно передам, — улыбнулась Даша. — До свидания, Николай Иль-ич.
Она долго смотрела вслед Любимову, согнувшемуся от бремени дел и судьбы.
На работе Николай Ильич был сам не свой. Хорошо еще, в этот день не было у него никаких мероприятий. И все равно до конца рабочего дня досидеть не смог. Сказал секре-тарше, что плохо себя чувствует, и ушел. Решил прогуляться до дома пешком. Каких-то пол-часа на свежем воздухе — это должно было его взбодрить и помочь взять себя в руки.
Легкий октябрьский морозец, действительно, помог ему собраться с мыслями. И уже не так все ужасно виделось ему в судьбе его бывшей ученицы. В конце концов, каждый человек строит свою судьбу самостоятельно.
Вдруг впереди мелькнула девичья фигурка, очень и очень ему знакомая. Он даже ос-тановился от неожиданности. Повернул голову, прочитал вывеску: «Ремонтно-механический завод». Затем снова перевел взгляд на девушку. «Не может быть». Но вот, кажется, и она обратила на него внимание, спиной почувствовав, что за ней кто-то следит. И тоже остановилась. На секунду. Затем бросилась бежать. И Николай Ильич окончательно понял, что это — она.
- Поля! — крикнул он. — Полина!
Она остановилась. Но так и не решилась подойти к отцу. Дождалась, пока к ней подо-шел он сам.
- Поля? Дочка? Ты ли это? Или это у меня уже галлюцинации начинаются?
Она повернулась к отцу, взглянула на него вмиг повлажневшими глазами, зарыдала и крепко-крепко прижалась к нему.
- Папочка, миленький, прости меня... Я плохая... Я... — она не могла говорить, а Николай Ильич не мешал ей выплакаться, также молча поглаживая ее по голове.
- Прости меня, папа, — Полина немного успокоилась, утерла платочком слезы и вы-сморкалась. — Пойдем домой, я тебе все-все расскажу.

12
Алексей Андреевич Рябский перешел на вольные писательские хлеба. Из школы ему пришлось уволиться. Его прошлое в последнее время стало смущать директора, но прирож-денный такт, не часто встречавшийся в той среде, не позволял тому прямо сказать об этом Рябскому. Зато не обременный ничем подобным секретарь парткома вызвал к себе беспар-тийного Рябского и предложил ему написать заявление по собственному желанию. А Рябский не любил, когда его уговаривали.
И вот уже два месяца, как он официально нигде не работал. Даже участковый мили-ционер один раз посетил. Посоветовал быстрее куда-нибудь устраиваться на работу, не то привлечет за тунеядство.
А Рябский уже был обуреваем замыслом нового романа о бывшем заключенном ГУ-ЛАГа, о его судьбе до и после ареста. После визита участкового Рябский решился. Он давно уже собирался навестить «места не столь отдаленные», в которых ему пришлось немало лет горбатиться на благо первой страны социализма под конвоем двуногих псов. Предостереже-ние о возможности быть привлеченным «за тунеядство» только подстегнуло его. Он быстро собрался и уже через день сидел в купе скорого поезда «Москва—Красноярск». Из Краснояр-ска он выехал в Енисейск.
И вот вдали засверкали золотистые купола церквей, солидно рвались в небо мачты ра-диостанций. Уставшие от долгого сидения в автобусе, пассажиры несколько оживились и засуетились, готовясь к выходу.
Вот уже развернулась во всю свою длину енисейская набережная, обсаженная разве-систыми белыми в черную крапину березами. Вот уже и желтовато-серые каменные дома старинной постройки, казалось, приветствовали прибывающих. Енисейск. Конец длительного и утомительного пути.
Алексей Андреевич добрался до гостиницы. По пути к администратору он боковым зрением заметил швейцара, квадратное лицо которого показалось ему знакомым. Впрочем, он тут же о нем забыл. Как это ни странно, в отличие от гостиниц в крупных городах, здесь были свободные места.
Устроившись в номере, разложил вещи, принял душ, несмотря на едва теплую воду. Отдохнул самую малость. Спустился в ресторан пообедать. Было воскресенье. Никаких осо-бых дел сегодня он не намечал. Нужно просто отдохнуть.
Рябский прилег на кровать. Задумался.
Не очень хотелось ему ехать в этот город. Слишком страшные воспоминания связаны с ним. Хоть и двадцать лет прошло, а рана памяти все не заживает... и все же, он должен на-писать эту книгу, книгу всей его жизни.
Да ведь интересно все-таки на город, возможно, решивший двадцать лет назад твою судьбу, взглянуть глазами свободного человека.
Рябский подошел к окну, окинул взглядом все, что можно было окинуть из этого стек-лянного квадрата. Взглянул на часы и твердой походкой направился к двери. Не любил Алексей Андреевич коротать время в безделии. Но и делом особым сейчас заниматься не хотелось. Устал после двухнедельного пути. Решил он проехаться в экскурсионном автобусе. Больше, возможно, и времени у него на это не будет...
- У каждого города есть свой символ, свой герб. На гербе Енисейска были изображены два соболя, а под ними лук с натянутой тетивой и стрелой. С соболя и началась история нашего города...
Рябскому понравилась молоденькая гидесса. Понравилось ее отношение к делу. Видно было, что работу свою она любит. Рассказывала о своем городе, повернувшись лицом к людям, что, увы, является достоинством далеко не каждого гида. А ведь именно такая форма общения — глаза в глаза — помогает людям принимать слова ближе к сердцу.
- Сюда на ярмарку приезжали за соболями и другой пушниной купцы из Москвы, Астрахани, Тобольска, Таганрога, Иркутска. Но жители славились не только пушным промыслом. Здесь впервые зародилось судостроение. Сто лет минуло с тех пор, когда бывший крепостной княгини Трубецкой талантливый механик-самоучка Худяков по собственным чертежам построил и спустил на воду пароход «Енисей».
Автобус снова свернул на набережную, и Рябский узнавал нехитрые строения Енисейского порта. Трудились труженики-краны, загружая последние баржи, пыхтели малютки-буксиры, стараясь успеть до того, как река уляжется в зимнюю спячку, сделать свое дело.
- В 1835 году в Енисейске произошло событие, в корне изменившее привычный уклад жизни горожан. И причиной тому был, как гласит предание, случай со стряпухой, обнару-жившей в зобу убитого ею глухаря... золотые крупинки. Началась «золотая лихорадка», кото-рой сопутствовали неизменные ее спутники: пьянство, дикие кутежи, драки. За один день удачливый приискатель становился богачом. Владельцы приисков строили каждый свою церковь, стараясь перещеголять друг друга, не жалели денег на содержание духовенства, на иконостасы и колокола. Когда же речь заходила о развитии народного просвещения, о шко-лах, они отвечали отказом. Так, например, золотопромышленник Щеголев истратил для уве-ковечивания своей памяти на постройку собора свыше полумиллиона рублей, а на строительство Томского университета подписал... один рубль. Енисейский «клондайк» давал почти девяносто процентов всего золота России. Но от этого сам город не богател. Вот, обратите внимание на эту постройку...
Автобус въехал в новый район, район новостроек. Тут и там натужно пыхтели краны, поднимая к небесам блоки, поддоны с кирпичом, панели.
Алексей Андреевич, засмотревшись, на какой-то миг утратил нить рассказа экскурсо-вода, но довольно быстро опомнился и, скосив глаза на пылко повествовавшую девушку, виновато улыбнулся.
- Город горел, затоплялся водой, вымирал от холеры и последний удар в спину полу-чил, когда началось строительство транссибирской железнодорожной магистрали. Енисейск стал одним из медвежьих углов Сибири в полном смысле этого слова. «Три медведя при мне благополучно прошлись по улицам Енисейска и так же благополучно ушли в свою тайгу», — вспоминал отбывавший здесь ссылку писатель-народник Евпатьевский.
Поэтому не случайно царизм избрал этот хиреющий год от года город местом ссылки. Здесь находились декабристы Фонвизин, Бобрищев-Пушкин, Шаховской, Якубович, который и умер здесь в 1845 году, Веденяпин. Сюда на вечное поселение были сосланы члены большевистской фракции IV Государственной Думы Бадаев, Петровский, Самойлов, Шагов, Муранов. Большое влияние на развитие политического самосознания населения оказали ссыльные марксисты, соратники Ленина — Ванеев, Старков, Ленгник, муж и жена Лепешинские...
- А также немалое влияние оказали на развитие города и «враги народа и лично това-рища Сталина», преданные делу социализма коммунисты, всех имен которых и не перечис-лить...
Алексей Андреевич Рябский и сам не заметил, как довольно громко произнес эту фра-зу. Ошарашенные этими словами сидевшие рядом с ним люди испуганно переглянулись: уж не того ли их спутник? Не тронутый? Прервала свое плавное повествование и молоденькая девушка-гид, которая, правда, не разобрала тираду Рябского и, видимо, ожидавшая ее про-должения. Видя же, что экскурсант молчит, она спросила:
- Вы что-то хотели спросить?
- Да нет, — разобрало Алексея Андреевича. Воспоминания разбередили душу. — Я просто хотел сказать, что Сталин, он тоже не дурак был. Знал, куда можно людей ссылать.
И тут на него зашикали, зацыкали, обозвали сумасшедшим. Весь интерес к экскурсии у Алексея Андреевича тут же пропал. Но гидесса быстро нашлась и перевела речь в другое русло:
- Товарищ, видимо, интересуется местом ссылки Сталина. Да, действительно, Иосиф Виссарионович в 1913–1917 годах находился в ссылке не так уж и далеко отсюда, в Турухан-ском крае, в поселке Курейка.
- Извините, товарищи, мне что-то нехорошо вдруг стало, — Рябский окончательно пришел в себя. — Нельзя ли остановить автобус? Я бы вышел.
- А вы дорогу до гостиницы найдете? — спросила гидесса.
- Не впервой я здесь, девушка. Зрительная память доведет, куда надо.

13
Всю ночь Рябского мучили кошмары. В голове прокручивались эпизоды его лагерного бытия. Все его друзья и недруги предстали пред ним воочию. Вот они колонной под конвоем идут на лесозаготовки. «Шаг вправо, шаг влево — попытка к бегству, стреляем без предупреждения», — осипший грубый голос начальника конвоя. Их взгляды на секунду пересеклись... Стоп!
Рябский вскочил и сел на кровати, вертя головой и утирая полотенцем пот с лица и шеи. Квадратная рожа начальника конвоя все еще, несмотря на пробуждение, словно застыла в глазах Рябского. Это он! Панов. Тот самый квадратный швейцар у входа в гостиницу — и есть бывший начальник конвоя «зверь Панов». За двадцать лет, разумеется, наглость и спесь куда-то канули, но тот же ненавидящий и все презирающий взгляд остался.
- Не очень-то, видать, заботится родное ведомство о бывших своих ретивых сослу-живцах.
Остаток ночи Рябский провел в хождении взад-вперед и курении одной сигареты за другой. В его голове созревал замысел и план романа. Но вот окончание его полностью зави-село от действий и поступков самого автора. И это было самым тяжелым испытанием для Рябского.
Два ключевых героя — зэк и конвоир там, на зоне, затем во время побега и потом встреча здесь и сейчас — на свободе, спустя двадцать лет. Роковые стечения обстоятельств или предначертанность судьбы?
Занималась поздняя зимняя заря. Алексей Андреевич, как ни странно, чувствовал себя довольно бодро. Полон решимости поскорее «дописать» конец своего романа, он оделся, за-вязал галстук, начистил бархоткой до блеска ботинки и спустился вниз, в ресторан. Позав-тракав наспех, он снова оказался в холле и глазами начал рыскать в поисках Панова. Но того среди швейцаров не было. Тогда он решился подойти к одному пожилому худощавому швей-цару и, слегка тронув его за рукав, спросил:
- Извините. Тут вот такое дело. Один давний мой приятель писал мне, что работает швейцаром в этой гостинице. Мол, будет оказия, заезжай, повидаемся. Двадцать лет почти с ним не виделись. Письмо-то я с адресом потерял, а гостиницу запомнил. Жалко будет, если не увидимся.
- А откуда сами-то? — живо заинтересовался старик.
- Сюда из Красноярска приехал.
- Да, далече...
- Так пособите найти его?
- А фамилия знакомца-то вашего как?
- П-панов, — Рябский вдруг запнулся: что если он и фамилию сменил?
- A-а, так он сменился вот только. Малость припоздали. Теперя только послезавтрего выйдет.
- Ай-яй-яй, что же мне делать? — засокрушался Рябский. — А я завтра уезжаю... Мо-жет, у вас телефончик его есть, или адресок?
- Понимаешь ли, — хлопнул ладошкой себя по лбу старик, — телефона у него нет, а адрес, склероз проклятый, забыл. Мне-то он ведь ни к чему, мил человек.
- Ну, а кроме вас здесь наверняка его кто-то знает.
- Конечно, — лицо старика просветлело. — Вон, администраторша сидит, Зоя Анто-новна. Она все знает. Пойдем-ка, поговорю с ней.
Рябский облегченно вздохнул. Полдела сделано.
Старик-швейцар подвел его к администратору и коротко объяснил ей суть просьбы Рябского. Поколебавшись немного, Зоя Антоновна открыла свою записную книжку и, взяв листочек бумаги, написала на нем адрес.
- Но только вряд ли вы его дома застанете, — сказала она, протягивая Рябскому адрес.
- То есть как? — удивился тот.
- Видите ли, он даже немножко пораньше отпросился. Александр Владимирович по-лучил телеграмму, что у него мать при смерти, и директор отпустил его.
Впервые услышав имя-отчество Панова, Рябский даже растерялся. Впрочем, к его сча-стью, эту растерянность отнесли на соболезнование.
- А он, разве не местный?
- Санька-то? — вступил в разговор швейцар. — Не. То ли из-под Читы, то ли Иркут-ска.
- Ну, что ж, спасибо. Я все же попробую успеть до его отъезда.
- Дело ваше, — пожала плечами администратор.
Выяснив, далеко ли находится дом, в котором жил Панов, Рябский быстро взбежал наверх, в свой номер, оделся и выскочил на улицу. Тут же у входа в гостиницу поймал такси, назвал адрес и попросил ехать быстрее.
Расплатившись с таксистом, он все-таки попросил его подождать еще минуток пяток. А сам на едином дыхании взбежал на третий этаж, нашел нужную дверь, нажал на кнопку звонка. В ответ — молчание. Он еще раз позвонил. Сердце его билось учащенно. От дрожи в теле не мог подождать и полминуты. Начал стучать в дверь. Тут открылась дверь напротив и явная пенсионерка в переднике и со скалкой в руке, не выходя на площадку, решительным тоном окликнула Рябского:
- Чего буянишь, молодой человек! Счас милицию вызову.
Рябский повернулся к ней и, оценив ее внешность, улыбнулся.
- Зачем же сразу, мать, и милицию. Я, понимаешь ли, двадцать лет Саньку не видел, а в Енисейске всего на день.
- Так ведь это, горе у него, — успокоилась старушка и руку со скалкой отвела за спи-ну. — Мать у него то ли померла, то ли помирает. К ней и поехал. Буквально, за полчаса со-брался, ко мне заглянул: «Мол, Ефимовна, пригляни за живностью», — рыбки там у него в этой, как его... аквариуме — и тут же побёг.
- Спасибо, мать! — Рябский бросился по лестнице вниз.
- Куда ты, соколик, записку напиши-то, я б ему передала.
Но Рябский ее уже не слышал. Он спешил на автостанцию. К счастью, таксист еще не уехал.
- Поехали, брат. К автобусу.
На автостанцию Рябский тоже не успел. Автобус на Красноярск уехал буквально семь минут назад.
Махнув рукой от досады, Рябский сел на скамью недалеко от касс. Закурил. Сделав несколько затяжек, затушил сигарету, осмотрелся, ища урну. Встал, выбросил окурок. Снова вышел на улицу.
- Ну что ж, если у него и правда мать умирает, пусть хоть похоронит ее, как сын. Я по-дожду. Время пока терпит.

14
Музыканты на мажорной ноте закончили очередную песню.
На танцплощадке городского парка была дискотека. Молодежь не знала удержу, войдя в настоящий азарт. Поля Любимова впервые пришла на танцы и уже не жалела об этом. В самом начале она робела и даже хотела уйти, но переборола себя и осталась. А потом... Потом к ней подошел и пригласил ее на танец высокий, стройный, голубоглазый с очаровательной улыбкой и красивыми длинными ресницами парень. Когда они танцевали второй раз, он, негромко и явно робея, представился:
- Меня Петром зовут. А тебя как?
- А я Поля. Полина.
Она подняла на него глаза и на несколько секунд их взоры как бы слились воедино. Губы у обоих задрожали, но больше ни звука не смогли произнести. Да и музыку они слу-шать перестали. Потому и танцевали несколько минут одни, когда песня закончилась и музыканты устроили паузу. После этого пару танцев они пропустили. Ноги просто не слушались их. А потом Петр ушел. Видимо, к друзьям.
Вот он и сейчас стоит в их кругу...
- А сейчас внимание! — произнес в микрофон солист группы. — Белый танец! Дамы приглашают кавалеров.
Поля колебалась какую-то минуту. Затем решительным шагом направилась к нему, обходя танцующих, расталкивая просто стоявших. А он уже ждал ее. Даже сам, не выдержав, сделал шаг навстречу. Она протянула к нему руки, он обнял ее за талию и они закружились в легком танце.
- Поля, я бы хотел... Вернее, не хотел, — в полумраке этого не было видно, но Поля почувствовала, что он покраснел. — Поля, давай дружить.
- Давай, — просто ответила Поля, и вздох облегчения вырвался из груди Петра.
Он почувствовал себя гораздо свободнее и уверенней.
Морозный ноябрьский ветер пробирал до костей, но молодым людям было тепло. Их согревало внезапно родившееся чувство дружбы — чувство из тех, что появляются быстро и надолго. Они долго бродили по городу, не разбирая дороги, и говорили, говорили...
Он — из семьи рабочих, и сам рабочий — работает токарем на заводе (кстати, на том же, что и Поля, только в другом цехе). Ему двадцать лет. Весной только демобилизовался. У него есть еще младший брат — десятиклассник...
Она ему тоже долго рассказывала про себя, про сестру Веру, про отца.
Николай Ильич весь перенервничал. Уже хотел было звонить в милицию, объявлять о пропаже дочери. Поля явилась только в полночь. Предвосхищая вопросы отца, она обняла его, поцеловав в щеку, и улыбнулась.
- Не волнуйся, папочка. Все нормально. Я ведь уже взрослая, не правда ли? Просто я на танцах познакомилась с одним милым молодым человеком.
Она стала раздеваться, а Николай Ильич, помогая ей повесить пальто, продолжал хму-риться.
- Но Поля...
- Не волнуйся, папочка, — снова улыбнулась она. — У нас с ним ничего не было. Я же понимаю.

15
Десять дней Алексей Андреевич, почти не разгибая спины, работал над книгой всей своей жизни. Писалось легко. Никто не мешал. В перерывах Рябский с удовольствием бродил по заснеженной набережной, пытаясь в этой снежной пустыне определить, где же начинается другой берег Енисея, но так и не смог этого сделать.
Шарил глазами он и по холлу гостиницы. Панова все еще не было. Знакомый старик-швейцар постоянно приветствовал его, все пытаясь вынудить на разговор. Рябский, ради приличия, перебрасывался несколькими фразами, извинялся и уходил к себе в номер.
Очень часто бывает так — долго ждешь человека, готовишься к встрече с ним, а потом неожиданно сталкиваешься с ним лицом к лицу и — теряешься.
Так случилось и с Рябским. На одиннадцатый день спустился пообедать в ресторан и у самой двери столкнулся с Пановым. Даже вздрогнул. Несколько секунд они смотрели друг другу в глаза, и Рябскому показалось, что и Панов его узнал. Они разошлись, но у обоих ос-тался какой-то неприятный осадок в душе.
Настроение у Рябского испортилось. Вдохновение ушло. Он стал мучиться решением вопроса: как организовать встречу с Пановым один на один? И, самое главное, — где? Вы-звать его к себе в номер? Но под каким предлогом? И, главное, пойдет ли на это сам Панов? Перехватить его на улице? Но вряд ли удастся сделать это без свидетелей. Только у него до-ма. Это самый лучший вариант. Решено!
Остаток дня тянулся неимоверно долго. Он даже на ужин не пошел. И ночь провел не-спокойно. Все время прокручивал в голове подробности предстоящей встречи. Лишь под ут-ро забылся во сне.
Рябский спустился вниз спустя полчаса после того, как у швейцара закончилась пере-сменка. Панова, естественно, уже не было. Рябский выскочил на улицу и направился к дому Панова. Шел мягкий снег, дул сильный встречный ветер. Алексей Андреевич поднял ворот-ник пальто и спрятал подбородок в шарф. Вот и уже знакомая Рябскому трехэтажка. Поднял-ся на третий этаж. Позвонил. Долго никто не открывал. Рябский начал было уже думать, не опередил ли он хозяина. Но вот после повторного звонка за дверью послышались шаги. Дверь открылась. На пороге стоял Панов, уже успевший облачиться в пижаму.
- Вам кого? — удивленно спросил он, внимательно присматриваясь к гостю.
- Да, собственно, тебя, — произнес Рябский, ставя ногу на порог. — Неужто не узна-ешь?
- Честно говоря, нет, — Панов тем не менее пропустил гостя в прихожую и прикрыл дверь, однако не закрывая ее на замок.
- Ай-яй-яй! А я так тебя зверь Панов на всю жизнь запомнил. Даже помирать буду, о тебе буду вспоминать.
Панов начал смутно догадываться о том, что этот посетитель явился из его прошлого.
- И все-таки, что вам угодно? — Панов продолжал держать гостя в прихожей.
- Я — Рябский. Теперь, надеюсь, быстрее вспомнишь. И меня, и всех моих друзей-товарищей, которых убил ты лично, либо по твоему приказу. А угодно мне потолковать с тобой.
- О чем?
- Ну, хотя бы об одном романе.
- Я не знаю никакого Романа.
Рябский усмехнулся.
- А о нем пока никто, кроме меня, не знает. Пишу о том, что было, и чем это «было» закончилось.
- А я здесь чем могу служить?
- Так вот, понимаешь ли, ты-то в этой книжице одним из главных героев и есть. Без тебя, понимаешь ли, никак финал не удается написать.
- Вообще-то знаете, Рябский, устал я после суток. Соснуть хотел бы.
- Ничего, ничего. Мы, помнишь, тогда ведь тоже уставали. А ты нам что на это отве-чал, напомнить?
В это время зазвонил телефон, и было видно, что Панов занервничал. И хотелось по-дойти к телефону, и опасно было оставлять Рябского.
- О-о, у нас даже телефончик имеется. А в гостинице мне сказали, что никакого теле-фона у тебя дома нет.
- Да, мне, как ветерану МВД, полагается. А в гостинице я специально так сказал, что-бы не доставали.
- Ветерану... МВД... Но что-то, видно, МВД не очень печется о своих ветеранах, если им приходится даже швейцарами работать и прислуживать таким вот, как я, бывшим зэка, а? Да еще и чаевые от них с поклоном принимать, — Рябский засмеялся.
Телефон замолчал. Панов подступил вплотную к Рябскому.
- Я прошу вас уйти.
- Нет! — вспылил Рябский, оттолкнув Панова так, что тот попятился и, если бы не уперся в стену, обязательно упал бы. — Не затем я пришел к тебе, чтобы вот так и уйти... Да и читатель меня не поймет.
- Я сейчас вызову милицию, — Панов бросился в комнату к телефону.
Рябский в несколько прыжков догнал его и нажал на рычаг прежде, чем хозяин успел набрать номер.
- А вот это уже разбой, — Панов толкнул Рябского.
Тот упал и Панов, где только резвость взялась, перепрыгнул через него и побежал к двери. Но Рябский успел схватить его за ногу мертвой хваткой. Грузный Панов рухнул на пол.
- Я обещал своим друзьям отомстить убийце за их невинную гибель. И счаствив, что сдержу слово.
Он навалился всем своим весом на Панова и начал душить его. Тот защищался. С большим трудом ему удалось разжать руки и сбросить с себя Рябского. Тяжело дыша, Панов встал и побежал в кухню, схватил лежавший на полочке нож, но повернуться не успел — сзади его обхватил руками Рябский.
- Я тебя убью, гад, — задыхаясь, цедил сквозь зубы Панов. — Тогда не убил, так сей-час...
- Э-э, нет... Нехорошо получится... Ведь роман тогда неоконченным останется... Ты же ведь только...
Но Рябский не договорил. Панову удалось вывернуться и пырнуть Рябского ножом. Того спасло, однако, пальто и хорошая реакция — нож лишь поцарапал ему левую руку.
- Ах, ты так! — Рябский перехватил руку с ножом своего противника и стал ее сги-бать.
Сейчас все зависело от того, кого быстрее покинут силы. Рябский оказался сильнее. Ему удалось согнуть руку Панова и вонзить лезвие ножа в его живот. Дикий крик и тишина...
Рябский устало опустился на пол рядом с убитым. Посидел несколько минут, прикрыв глаза. Встал, прошелся по комнате, достал сигарету. Хотел прикурить, но передумал. Так и ходил с неприкуренной сигаретой во рту.
Снова зазвонил телефон. Рябский подошел к нему, снял и тут же положил трубку. По-том снова снял и набрал «02».
- Дежурный лейтенант Сидоров слушает.
Рябский молчал.
- Алло, говорите!
- Лейтенант, — Рябский сам удивился невесть откуда взявшейся хрипотце в голосе. — Я тут одну падаль зарезал. Вызывай бригаду.
- Какой адрес?
Но Рябский уже не слышал его. Он положил трубку и направился к выходу.

16
Заканчивалась у Веры первая в ее студенческой жизни сессия. Волновалась, конечно, здорово. Но все, кажется, завершается вполне удачно — две оценки отлично, одна хорошо и вот уже последний экзамен, который она сдаст не хуже, поскольку билет ей достался хоро-ший, и она уже вполне подготовилась к ответу. Поэтому сейчас можно немножко расслабиться и послушать, как отвечает ее подружка Юля Лукьянова. Они с Верой остались последними — вся группа уже сдала экзамен и, можно сказать, ушла на каникулы.
Вот Юля закончила отвечать и рука экзаменатора начала выводить в зачетке отметку. И тут Вера сразу даже не поняла, что произошло дальше.
- Простите, пожалуйста, — заерзала Юля на стуле. — Я вас очень прошу поставить мне «отлично».
Она тут же поймала на себе удивленный взгляд преподавателя.
- Видите ли, у меня в семье произошло несчастье. Погиб муж, у меня на руках остался ребенок, да еще престарелые родители. Я, по сути, одна кормилица в семье. И все мои наде-жды на Ленинскую стипендию, и я ее добьюсь. Но, если у меня будет хоть одна четверка — мне этой стипендии не видать.
- Ну что ж, — преподаватель был в растерянности. — Если это действительно так, то примите мое сочувствие. И, конечно же, я поставлю вам отлично, хотя вы понимаете, что это не та отметка, которую вы заслуживаете.
- Да, я понимаю, — опустила глаза Юля. — Но обещаю вам во втором семестре вытя-нуть ваш предмет на пять баллов.
Вера была в шоке.
Ничего себе! Еще месяц назад она была в гостях у Юлии, видела ее бодрых и далеко еще не престарелых родителей, к тому же, хорошо обеспеченных. Естественно, никаким му-жем, а тем более ребенком, там и не пахло. Да и о каком муже с ребенком можно говорить, если ей нет еще и восемнадцати? Зачем же она так?
- Ну, Любимова, вы готовы? — вернул ее в реальность голос преподавателя.
- Да, Александр Иванович, я уже готова.
Юлия дождалась Веру.
- Ну как? Что поставил?
- Четверку. Но я на большее и не рассчитывала, — они пошли к лестнице.
- Ну и дурочка. Пустила бы слезу, как я, глядишь, и пять баллов бы получила.
Вера вспыхнула и остановилась
- Скажи, Юля, зачем ты так поступила?
- Ты о моем спектакле? Да брось ты! Мне нужен красный диплом, а какими путями я его получу, мне, и тем, кому я его потом буду показывать, плевать.
- Ой, Юля, Юля, — покачала головой Вера. — Некрасиво все это и гадко.
Юлия хотела было обидеться, но передумала и перевела разговор на другое.
- Слушай, я есть хочу — умираю. Пойдем в столовку, а?
Очень не хотелось Вере идти сейчас куда бы то ни было с Юлей, но та так проситель-но на нее смотрела, что Вера махнула рукой.
- Ну ладно, пошли.
Они спустились с лестницы на крылечко и вбежали в столовую. Народу было немного, значит, и в очереди стоять долго не придется. Юлия о чем-то начала с ней говорить, Вера из вежливости кивала, а сама думала о своем: об отце, о сестре, о Калиновке и даже о Тараскино сейчас вспоминала с тоской. То-то ей бы все обзавидовались: Верка Любимова стала москвичкой.
- Вер, ты чего, заснула? — слегка подтолкнула ее локтем Юлия.
Вера, и правда, не заметила, как подошла к самой раздаче. Заказала себе первое, вто-рое, третье и взглянула на подругу.
- Пирожное возьмем?
- Ага, — кивнула Юлия. — Гулять так гулять.
Вера поставила поднос на стол и пошла за приборами. По дороге встретила соседку по общежитию. Обменялись последними новостями и попрощались до вечера. Когда Вера вернулась к своему столу, за ним уже сидел какой-то негр и за обе щеки уминал щи. Поначалу Вера оторопела, не зная, что предпринять и как поступить. А потом подумала: «Может, у него денег нет даже на обед. Он ведь и так несчастный — приехал из своей жаркой Африки в студеную Россию. Мало того, что мерзнет, так еще и недоедает». От этих мыслей она улыбнулась. И он улыбнулся ей в ответ.
- Ешьте, ешьте, — как можно мягче сказала Вера, все еще никак не привыкнувшая к тому, что может вот так запросто не только сидеть за одним столом с негром, но даже и раз-говаривать с ним. Ведь у них в районе негров отродясь не было.
В следующий миг Вера придвинула к себе второе и начала его есть. Теперь уже наста-ла очередь негра с удивлением смотреть на нее. Вера от этого чуть не подавилась. «Ну, и на-хал! Ест мои щи, да еще и в мою картошку заглядывает».
И тут до Веры донесся Юлин голос:
- Вер, а я тебя потеряла, — Лукьянова подошла к ней и положила руку на плечо. — Я твой поднос перенесла на другой стол, там еще наши сидят.
Тут же Вере, что называется, котлета стала поперек горла. Она закашлялась и Юлии пришлось, успокаивая, похлопать ее по спине. Перестав кашлять, Вера поднялась и, густо залившись краской, обратилась к негру:
- Извините, пожалуйста. Это недоразумение. Я сейчас вам принесу свою порцию вто-рого.
Вера взяла недоеденное второе, отнесла на свой стол, а свою тарелку вернула негру, обменявшись с ним понимающими улыбками. Потом она всю эту историю рассказала подру-гам-однокурсницам и, показалось, даже стены вздрогнули от взрыва хохота.
Каникулы начинались весело.

17
Алексей Рябский получил повестку, где предписывалось немедленно явиться к следо-вателю Смирнову на Петровку, 38. Морально он был уже готов к этому и потому прочитал повестку совершенно спокойно. Главное, что он успел дописать свой роман и отдал один экземпляр отпечатать знакомой машинистке.
На всякий случай, приготовившись к худшему, Алексей Андреевич взял с собой смену белья, мыло, зубной порошок и зубную щетку, сложил все это в портфель и поехал на Петровку.
Его встретил молодой, но уже с едва посеребренными висками капитан. Пригласил сесть напротив себя. И, прикурив, несколько минут молча изучал прибывшего. Рябский тер-пеливо ждал. Он прекрасно знал, что в подобных заведениях вопросы задают только те, что в погонах. Наконец, положив недокуренную сигарету на край пепельницы, следователь соиз-волил заговорить:
- Простите, что так долго изучал вас, но мне не каждый день доводится приглашать к себе писателей и беседовать с ними вот так, с глазу на глаз.
- Вы даже знаете, что я писатель? — хмыкнул Рябский.
- Не иронизируйте, гражданин Рябский. Вы зря думаете о работниках органов, как о каких-то неучах, зацикленных на том, чтобы ловить бандитов, — Смирнов снова взял сигарету и несколько раз затянулся.
- Упаси боже! Я никогда о работниках органов так не думал.
Следователю снова не понравился чересчур язвительный тон Рябского.
- Ну, вот что. Хватит лирики. Перейдем к делу, — Смирнов снова положил сигарету на край пепельницы. — Для начала я представлюсь: капитан Смирнов. Владимир Сергеевич. Мне поручено вести ваше дело. Надеюсь, вам не нужно объяснять, в чем вас обвиняют.
- Ну почему же. По своему горькому опыту я знаю, что в этой стране человека можно обвинить в чем угодно.
- Вы напрасно стараетесь вывести меня из себя. Это сделать не так просто... Хорошо, я буду говорить с вами конкретно. Где вы встречали Новый год?
Рябский усмехнулся: «Вот это уже лучше!»
- В Енисейске.
- С кем?
- Молодой человек, я...
- Отвечайте на вопрос.
- Один.
- Вы знакомы с Пановым Александром Владимировичем?
- Ну, если это можно назвать знакомством, то да.
- Что значит, «если можно назвать знакомством»?
- Я могу, товарищ капитан, ответить на этот вопрос одной фразой, могу подробнее. Как вы желаете?
- Отвечайте подробнее.
- У вас, я вижу на столе лежит мое дело. Следовательно, мое прошлое для вас не явля-ется секретом. Так вот, судьбе, а если точнее, товарищу Сталину, было угодно, чтобы мы с Пановым встретились в Норильске. Я там был зэком-строителем, он — начальником конвоя. А теперь судите сами, можно ли это назвать знакомством.
- Ну, теперь мне кое-что становится ясным, — Смирнов откинулся на спинку стула, взял уже потухшую сигарету и прикурил. — Городское управление внутренних дел города Енисейска Красноярского края завело на вас уголовное дело по факту покушения на убийст-во гражданина Панова Александра Владимировича. Дело переслали в Москву, по месту ва-шего жительства и, в случае смерти вашей жертвы, мне поручено арестовать вас и этапиро-вать в Енисейск, на место совершения преступления.
- Как, то есть, простите, покушения и «в случае смерти»? Так значит, он не...
- Да, к вашему счастью, Панов не умер тогда. И в данный момент он вот уже на про-тяжении месяца находится в реанимации, изредка и ненадолго приходя в сознание.
- Какое уж тут счастье! Я-то думал, я ему отомстил за смерть многих моих товарищей и за свои мучения. А что теперь?! И какие шансы у него выжить?
- Он потерял очень много крови. Другой бы на его месте давно скончался.
- Другой! — Рябский хмыкнул. — Знаете, капитан, какую кликуху Панову придумали зэки? — Зверь. Так и говорили: «Зверь Панов». А вы говорите, другой на его месте. Да другого такого на всей Земле не сыщете. У него, видать, и организм звериный...
- Ну, вот что, Рябский. Я нарушаю все инструкции и рискую вот этими звездочками и вот этим стулом. Я обязан был вас препроводить в КПЗ, где вы сидели бы до сих пор, пока Панов либо умер бы, либо выжил. Но я полагаюсь на вашу совесть и на ваше слово, которое вы мне дадите. Я прошу вас подписать вот эту бумагу.
- Что это?
- Подписка о невыезде.
Рябский поднял глаза на следователя и взгляды их пересеклись. Несколько секунд они смотрели друг на друга.
- Спасибо за доверие, товарищ капитан. Конечно же, я никуда не денусь. Тем более, что работы у меня прибавилось. Надо бы переписать окончание романа.
Рябский вздохнул с облегчением только тогда, когда вышел из здания на улицу. Одна-ко он преждевременно радовался своей продленной нечаянной свободе. Дома его ждал сюр-приз: пока он вел душещипательные беседы с капитаном, в его квартире произвели обыск. Что это был именно обыск, а не грабеж, он понял сразу. Вещи, хоть и валялись по всей квар-тире, но были целы, а вот рукопись его последнего романа исчезла. Значит, его скромной персоной заинтересовалось не только МВД, но и куда более серьезная организация.
Ну что ж, для него снова началась игра в кошки-мышки.

18
Петя Майоров был в этот день особенно нарядным. Это очень удивило Полю, которая дожидалась его у проходной.
- Извини, Поля, что задержался, — Петя поцеловал Полину в щеку. — Ребята в цехе поздравляли, неудобно было сразу уйти.
- У тебя что, сегодня праздник?
- Представь себе — день рождения.
Полина шла под руку с Петей и улыбалась. Ей было хорошо. Она чувствовала себя по-настоящему счастливой.
- А почему же ты мне об этом раньше не сказал? Я бы тебе что-нибудь купила в пода-рок…
- Потому и не говорил тебе, что не люблю подарков. Особенно от любимой.
- Да, но как я теперь буду выглядеть в глазах твоих родных и друзей?
- Все нормально, Поля!
- Ну, тогда, какова же наша программа?
- Сейчас мы с тобой просто погуляем, а потом пойдем ко мне домой, отмечать мой день рождения. Мама сегодня пирогов напекла и всякой вкуснятины.
- И много ты гостей пригласил?
- Да нет, только тебя и Женю Полипова, нашего мастера.
- Мастера?
- Ну да, а что ты удивляешься? Женька — мой лучший друг. Мы с ним уже лет десять дружим.
Они проходили мимо будки-автомата. И Поля придержала Петра.
- Подожди, Петя. Мне нужно позвонить папе, скажу, что задержусь. А то он всегда очень волнуется.
Ей повезло — Николай Ильич еще сидел в своем кабинете, доделывая неотложные де-ла. Поля довольно быстро получила согласие отца и со спокойной душой снова взяла Петра под руку.
Дома у Майоровых все уже было готово к торжеству — стол накрыт, стулья расстав-лены, цветы в вазах, родители и младший брат — в праздничной одежде.
Первым делом Петр познакомил Полю с родителями, затем с братом. Обменявшись необходимыми в таких случаях словами, молодые удалились в «мальчишескую» комнату — здесь спали братья. Петр усадил Полю прямо на свою кровать и принес свой фотоальбом. Устроившись рядом, начал комментировать каждую фотографию.
Через сорок минут пришел Женя Полипов. Петр тут же выскочил к нему и, едва дож-давшись, пока тот снимет полушубок и шапку, повел знакомить с Полиной.
- Вы — два самых близких мне человека. Поэтому мне бы хотелось, чтобы и вы тоже стали друзьями, — Петр взял руку каждого из них и вложил их одна в другую.
- Полина, — улыбнулась девушка, сделав легкий книксен.
- Евгений, — улыбкой на улыбку ответил Полипов, с интересом разглядывая девушку, которую Петр уже несколько раз живописал ему.
Она также с интересом разглядывала невысокого, коренастого и, несмотря на двадцать с небольшим лет, с залысиной на лбу, Евгения.
- Ну, вот, если Петя больше никого не ждет, то прошу к столу, — заглянула в приот-крытую дверь мать.
- И то правда, — согласился отец. — А то у меня сегодня целый день нос чешется и в горле дерет от жажды.
- Все, кого я ждал уже здесь.
Они сели за стол. Паша, младший брат, включил проигрыватель, поставил пластинку.
Наевшись, напившись, натанцевавшись вдоволь, гости стали собираться домой. Петр помог Полине надеть пальто.
- Сейчас, Поля, подожди. Я тоже оденусь и провожу тебя, — Петя начал обворачивать вокруг шеи длинный шарф.
- Что ты, Петя, не волнуйся, — стала отговаривать его Поля, видя, что он слишком пе-ребрал. — Ты уже устал, с ног валишься. Я сама дойду. Тут недалеко.
- Нет, нет, я не могу отпустить девушку одну.
- Да и не одна я вовсе. Вон, Женя со мной.
- Правда, Петёк. Сиди дома. Провожу я твою невесту до дому.
- Верно, — кивнул нетрезвой головой Петр. — Проводи Полю, Евгений. Сам понима-ешь — девушка, а на улице темно.
- Все будет нормально, — Евгений обнял Петра на прощание.
Полипов с Любимовой ушли. Закрыв за ними дверь, Петр заглянул на кухню, где мать мыла посуду.
- Мам, ну как тебе Поля?
- Во, — мать подняла вверх мокрый большой палец.
Петр засмеялся и, подойдя к матери, обнял ее сзади.
- А я н-не слишком буянил, а?
Мать улыбнулась и ласково похлопала его ладошкой по щеке.
- Все хорошо, сынок. Все было хорошо. А сейчас я бы на твоем месте легла спать.
- Да, я... устал. Пойду, и правда, лягу.
Когда он раздевался, сидя на своей кровати, в комнату вошел Пашка.
- Ты чё, уже спать ложишься?
- Да, голова болит, перебрал малость, а завтра рано вставать.
- Пошел бы Полину проводить и голова прошла бы.
- Ты за нее не волнуйся. Раз ее провожает Женька, можно быть спокойным, что он доставит ее домой в лучшем виде.
- Во дурак! Свою невесту отправил с другим наедине и уверяет всех, что можно быть спокойным.
- Молчи, щенок! — вдруг рассердился Петр. — Евгений — мой лучший друг, и он ни-чего такого не позволит себе с моей невестой.
Петр лег, накрылся одеялом и через пару минут заснул.

19
Следователь Смирнов снова вызвал к себе Рябского. Алексей Андреевич, как и в про-шлый раз, сложил все необходимое в портфель и отправился на Петровку.
- Присаживайтесь, товарищ Рябский, — жестом указал на стул Смирнов.
- Вот как?! — поднял брови Рябский. — Значит, я даже для вас уже товарищ? Приятно слышать.
- Послушайте, Рябский, подобную манеру вести беседу оставляйте для светских рау-тов. С представителями органов я бы не советовал так разговаривать. Вам, можно сказать, повезло, что попали на меня. Другой, извините, уже давно бы вам съездил по лицу.
Рябского все больше продолжал удивлять этот милицейский капитан. Он далеко не глуп, раз сумел раскусить эту атакующе-агрессивную манеру поведения не раз битого судь-бой писателя. И Рябский усилием воли заставил себя извиниться перед ним и пообещать, что впредь он будет более сдержанным.
- Надеюсь на ваше благоразумие, Рябский. А теперь перейдем к делу. Я вызвал вас по-тому, что из Енисейска пришло сообщение от наших коллег о том, что дела Панова пошли на поправку. Кризис миновал и его перевели из реанимации в обычную палату. Более того, при очередной встрече со следователем Яковлевым, ведущим это дело в Енисейске, Панов попросил лист бумаги и написал письменную просьбу о прекращении данного уголовного дела и о снятии с вас всех обвинений, а свое тяжелое состояние объяснил пьяной дракой с вами.
- Но ведь это ложь! Заведомая ложь! Я хотел его убить и вовсе не собирался пить с ним. Неужели вы этого не понимаете?
- Я все понимаю. Но мы не можем продолжать уголовное дело против человека, жерт-ва которого оправдала его и сняла все обвинения. Я потому и вызвал вас, чтобы сообщить об этом.
- Я все равно убью этого зверя. Мне не нужно прощение этого подонка. Это я должен определять — простить мне его или нет, а не он.
- Давайте вашу повестку, я подпишу. Но прежде, чем вы покинете мой кабинет, с вами хотел бы посоветоваться мой коллега из КГБ.
Рябский вздрогнул. Смирнов подписал повестку, вернул ее Рябскому и тут же вышел. Буквально через полминуты в кабинет вошел поджарый лысоватый мужчина лет сорока в цивильном, хорошего покроя костюме.
- Здравствуйте, Алексей Андреевич. Я благодарен капитану Смирнову, что он лю-безно разрешил мне побеседовать с вами в его кабинете. Я — майор комитета госбезопасности Ревадзе.
Рябский держал себя невозмутимо.
- Я теперь понимаю, кто наводил шмон в моей квартире, — произнес он. — Но, по-звольте осведомиться, у вас был на это ордер?
- Вообще-то нашей организации ордера не нужны, — усмехнулся Ревадзе. — Мы име-ем право сами определять свое поведение и поступки, кроме отдельных случаев, под ко-торые вы, Рябский, не подпадаете.
- Что вы сейчас от меня хотите?
- Я хотел бы просто дать вам один дружеский совет.
- Я не нуждаюсь в ваших советах.
- Напрасно, — Ревадзе, так и не присев ни на миг, медленно вышагивал по кабинету. — Поверьте, Рябский, я, в данном случае, пришел сюда не как представитель органов, а как ваш доброжелатель.
Рябский промолчал и Ревадзе воспринял это, как знак внимания к его словам.
- Вы, вероятно, обнаружили, что во время обыска у вас в квартире мы конфисковали рукопись вашей новой книги, о которой мы узнали из слов избитого вами до полусмерти на-шего ветерана-пенсионера Панова. Мы и прежде считали ваше литературное творчество не совсем соответствующим соцреалистическим установкам, мало что дающим душе и сердцу советского читателя. Когда же наши специалисты ознакомились с последней рукописью, нам стало окончательно ясно, что вы недостойны звания советского гражданина. Вы поносите социализм, вскормивший и воспитавший вас. Знаете, даже у хищников есть неписаный закон: не гадить в своем логове. Поэтому либо оставайтесь жить на родине и пишите о любви к ней, либо езжайте отсюда вон и поливайте грязью Советский Союз за его рубежами. Вот такой совет я и хотел вам дать, если вы не хотите, конечно, повторить дорогу, пройденную вами в молодости.
- У вас очень превратное отношение о моей любви к моей родине. Если сын указывает матери на ее недостатки, это не значит, что он ее не любит. Он просто хочет, чтобы к ней с такой же любовью относились и другие, чему в определенной степени и мешают те недостатки.
- Мне, собственно, больше нечего вам сказать.
Ревадзе вышел из кабинета, даже не попрощавшись.
Рябский некоторое время продолжать сидеть, собираясь с мыслями.
Намек был более чем прозрачным. Примеры с Синявским, Даниэлем и другими не по-зволяли воспринимать эти слова, как шутку. В таком случае, он, конечно же, уедет из России. Только вот куда? — В Париж, Нью-Йорк, а может быть на Багамы? И надолго ли? Что значит лишить человека матери-родины?
Ай-да Рябский, ай-да сукин сын! А ведь ты переиграл КГБ. У тебя украли только один экземпляр рукописи, но второй ты благоразумно отдал своей машинистке. Будем надеяться, до нее еще не добрались страшные клешни работников спецслужб. Нужно поторопить ее с печатанием. Впрочем, будут маленькие проблемы с ее вывозом за рубеж. Хотя... Этот вопрос вполне решаемый. А там, издав ее, можно первое время вполне сносно жить.
- Не пропадем и в Париже! Русских и за границей непросто вышибить из седла.
Рябский поднялся и вышел из кабинета следователя с тем, чтобы больше уже никогда сюда не возвращаться.

20
Поля весь год старательно грызла гранит науки, готовясь к поступлению в институт. Решив больше не искушать судьбу, к тому же по-настоящему влюбившись впервые в жизни, Полина не стала ехать в Москву или в область. В конечном итоге, высшее образование можно получить и в Калиновке. И Николай Ильич также одобрил решение дочери.
Поля поступила в пединститут без особого напряжения. Все экзамены сдала на «от-лично». Каково же было ее удивление, когда в вестибюле первого этажа, у самого выхода к ней подошел... Женя Полипов с букетом тюльпанов.
- Женя? — удивилась Поля. — Вы-то как здесь оказались?
- Полина, я хочу поздравить вас с успешным преодолением вступительного барьера, — волнение Полипова выплеснулось на его лицо, он весь покраснел и покрылся испариной, когда вручал цветы девушке.
- Женечка, спасибо, — Полина была действительно тронута. — Но как вы узнали, что я успешно сдала экзамены? Я ведь даже папе еще не успела об этом сообщить.
- Ну-у, — улыбнулся Полипов. — Петр мне все уши прожужжал: «Поля сдала на «от-лично» географию, Поля на «отлично» написала сочинение ...» Нетрудно было предполо-жить, что уж последний экзамен вы сдадите не хуже.
- А где же сам Петя?
- Он еще на работе. А мне сегодня во вторую смену. Мой сменщик попросил на время с ним поменяться.
Они вышли на улицу и сразу окунулись в толпу таких же возбужденных (одни — от успеха, другие — от неудачи) молодых людей и их родителей. И погода выдалась под стать — было тепло и не сыро, хотя солнце прочно и надолго засело в густых облаках.
- Вы куда направляетесь, Поля?
- В РОНО к папе. Хочу сразу же поделиться с ним радостью. Вечером ведь наверняка еще и Петя придет, поэтому хочу хоть немного побыть с папой наедине.
- Если не возражаете, я вас провожу.
- Ну что вы, конечно. У меня ведь столько радости сегодня, что на всех хватит. Я буду счастлива, если и вы ее разделите со мной.
Декан факультета Сергей Михайлович Игнатов просматривал списки и анкеты абиту-риентов, зачисленных на первый курс. Ему важна была статистика — сколько юношей, сколько девушек, их социальное положение и место жительства. При этом он постоянно что-то выписывал себе в блокнот и изредка покачивал головой.
«Любимова Полина Николаевна, 1946 года рождения, из семьи интеллигентов, живет в Калиновке».
Игнатов сделал очередную пометку в блокноте и пошел дальше.
- Малахов Владимир Егорович, 1947 года рождения... Стоп! Это какая такая Любимо-ва? — он вернулся назад. — Ну да, Полина Николаевна. Не иначе, как дочь Николая Ильича. Надо бы с ней встретиться и поговорить. Надо же, как тесен мир!
Игнатов откинулся на спинку кресла и задумался, заложив руки за голову.

21
Что называется, с младых ногтей Вера была лидером, а потому привыкла заниматься общественной работой. И занималась ею с удовольствием. Таких людей в коллективе, как правило, вычисляют довольно быстро и им уже не отвертеться от их судьбы.
Если на первом курсе Вера была комсоргом группы, то на следующем ее уже выбрали в члены комсомольского бюро курса и, автоматически, избрали делегатом на отчетно-перевыборную комсомольскую конференцию МГУ. Вере где-то даже интересно было ока-заться в кругу лучшей, во всяком случае, самой активной студенческой молодежи.
В конференц-зале Московского университета, что в Главном здании («высотке») на Ленинских горах, собралось несколько сот молодых людей, слушавших выступления орато-ров (кто вполуха, кто в одно, кто еще каким-то местом, как это практически всегда и бывало на подобных мероприятиях), хлопавших искренне (им казалось, что так быстрее закончатся эти посиделки и начнется обязательный в таких случаях концерт) или для проформы (этим уже вообще ничего не казалось), голосовавших поднятием красноцветных мандатов, как принято, единогласно (при единицах воздержавшихся, также необходимых для большей объективности протокола).
С другой стороны, была категория «избранных» (имеется в виду в президиум, в разные комиссии) или приближенных к ним, которые действительно следили за каждым выступающим, ревниво отслеживая каждое его слово (завидуя удачному, посмеиваясь над «ляпсусом»). Эти люди уже определились со своей дальнейшей карьерой — им плевать было на науку, «корочка» диплома им нужна была только для того, чтобы потрясать ею, сидя в кресле комсомольского, профсоюзного или партийного функционера.
Впрочем, были и среди этих типов исключения, лишь подтверждавшие тезис о том, что представители всей этой элиты отнюдь не дураки. Таким, к примеру, был и Владислав Гордеев, аспирант-философ, хоть и выбравший самую любимую среди всех партийных функционеров специальность, но сделавший упор именно на философии, а не на партно-менклатуре.
Вере очень понравились последние слова из выступления Гордеева: «Я призываю мо-лодежь, недавно влившуюся в ряды самого крупного студенческого отряда страны: «Помоги-те старшим, в борьбе уставшим!» Это нетрадиционное окончание привлекло внимание не только Веры, поэтому Гордееву аплодировали дольше других. Но каково же было ее удивле-ние, когда он во время концерта, венчавшего конференцию, сел прямо рядом с ней. Она от неожиданности даже растерялась. Затем с интересом украдкой стала рассматривать его: чуть вздернутый кверху нос, рыжеватые, цвета меди уже редеющие волосы, проглядывающее сквозь пиджак маленькое брюшко. Видимо, чувствуя на себе посторонний взгляд, он не-сколько раз поворачивал к ней голову, словно бы чему-то удивляясь, а один раз даже соизво-лил улыбнуться.
После этой улыбки Вера боялась смотреть в его сторожу, но теперь уже она боковым зрением видела, что он иногда поглядывает на нее. А во время перерыва он вдруг исчез. Вера тщательно пыталась отыскать его. Рыскала глазами по всему залу — Гордеев как в воду канул.

22
Непонятно, какими ветрами в то время могло занести в Россию увлечение широко прижившейся на Западе (не говоря уж о Востоке) японской борьбой дзюдо. Но факт остается фактом — многие борцы-самбисты (даже с именами и титулами) расставались с этим рус-ским видом борьбы и с головой окунались в дзюдо. Благо, чисто технически эти виды борьбы были похожими. Ведь дзюдо — это более широкие возможности для выезда за рубеж на соревнования, а значит, и большие перспективы.
Не устоял против соблазна и Лерка Тищенко. Он и в самбо не был последним спорт-сменом — в пятнадцать лет стал чемпионом Москвы среди юношей, и в дзюдо быстро до-бился успеха — всего лишь за год занятий сумел дорасти до уровня юношеской сборной Союза. Прежде всего самому себе он хотел доказать, что может добиться сам любой постав-ленной перед собой цели.
Конечно, и мать, и, в первую очередь, отец возражали против того, чтобы Лерка зани-мался спортом в ущерб школьным занятиям. Не раз Федор Романович, шутливо перефрази-руя поэта, поучал сына:
- Спортсменом можешь ты не быть, но грамотеем быть обязан.
В ответ Лерка лишь улыбался и говорил:
- Да пойми ты, папа, спорт только помогает мне, дисциплинирует, делает меня соб-ранным. А это и на учебе сказывается.
Что верно, то верно — учился Лерка неплохо, но Федор Романович списывал это больше на снисходительность учителей — они ведь тоже гордились тем, что в их школе учится чемпион Москвы и член сборной команды страны. Но пока мирился с этим.
И вот, практически в полном составе юношеская сборная сидела в кабинете заведую-щего идеологическим отделом ЦК ВЛКСМ в знаменитом зеленом доме на Большом Комсо-мольском. Практически потому, что не было только Аркадия Маринича, чемпиона России в полулегком весе.
- Все вы, товарищи комсомольцы, повторяю, впервые выезжаете за границу, — вещал комсомольский идеолог, рубя рукой воздух. — И не просто за границу, а в страну враждебного нам капиталистического лагеря. Поэтому запомните хорошенько все, что я сейчас вам скажу. Во-первых, вы являетесь отныне на эти две недели официальными полпредами Советского Союза за рубежом. Из этого следует, что вы должны не только гордо нести знамя советского спорта, не только бороться за победу (а это будет означать не просто спортивную вашу победу, но и победу социализма в капиталистическом пекле), но и быть особенно бдительными и не поддаваться ни на какие провокации. Это – во-вторых. А провокации могут быть совершенно разного толка. От ничего, на первый взгляд, не значащего предложения познакомиться или ознакомиться с тем или иным напитком или блюдом, до приглашения погостить в этой стране подольше. Помните: на вас смотрят, как на представителей чуждой общественно-экономической формации, со всеми вытекающими последствиями.
- А если предложит познакомиться, например, спортсмен из Болгарии или Чехослова-кии? — прервал идеолога один из ребят.
Тот был явно недоволен, что его прервали, но все же ответил совершенно спокойно и все в том же назидательном тоне:
- В любом случае, прежде чем идти на контакт с кем-либо, вы должны посоветоваться с тренерами и руководителями делегации. И еще запомните. Бывает, в случае успеха, спорт-смену начинают досаждать газетчики с просьбой об интервью. Никогда никому не давайте интервью один на один, чтобы потом не было у вас никаких неприятностей из-за этого. На-поминаю, вы еще слишком молоды и не столь проницательны, чтобы раскусить мелкий под-вох или скрытую провокацию. При любом интервью или просто контакте с заграничной прессой должен присутствовать кто-нибудь из руководства делегации.
Идеолог замолчал, прошелся взглядом по напряженным лицам сидевших за длинным столом юных спортсменов, по опущенным головам тренеров и руководителей федерации борьбы.
- Есть ли у кого из вас ко мне вопросы?
После некоторой паузы решился подать голос Лерка Тищенко.
- Скажите, товарищ Комов, почему на соревнования не едет Маринич, наша главная надежда в полулегком весе?
Этот вопрос явно застал врасплох Комова. Он даже закашлялся от неожиданности. Но ему на выручку пришел президент федерации.
- Аркадий на последней тренировке получил небольшую, но чувствительную травму и, не желая подвергать риску его здоровье в преддверии более серьезных стартов, мы с глав-ным тренером приняли решение оставить его дома.
Комов с благодарностью взглянул на президента и, посмотрев на часы, слегка при-хлопнул ладонью по столу, поднимаясь:
- Ну-с товарищи, если у вас больше нет ко мне вопросов по существу, давайте про-щаться. У меня, к сожалению, еще много дел. Желаю вам успехов и побед во имя социализ-ма.
Пока Комов выходил из-за стола, спортсмены дружно встали, поправили стулья и вы-строились в шеренгу у двери. Комов подошел к ним и, улыбаясь, каждому пожал руку. Дойдя до Лерки, он чуть задержался и похлопал его по плечу.
- А за своего товарища не волнуйся, у него все еще впереди.
Также строем они и покинули кабинет.
Назавтра они улетели во Францию.

23
Сергей Михайлович Игнатов вел семинарские занятия живо, интересно. То и дело сы-пал заученными наизусть цитатами и грандов науки, и классиков марксизма-ленинизма, ко-торые, оказывается, и в географии были «доками». Говорил без бумажек, что свидетельство-вало о его глубоком знании предмета. Конечно, как декан, он вполне мог отказаться от прак-тических занятий, но оставил за собой два семинара — ему больше нравилось общение со студентами с глазу на глаз в маленькой аудитории, чем чтение лекций в огромном зале, где непонятно, какой процент слушает тебя, а какой свою соседку или соседа.
Прошло всего три занятия, но он уже определил для себя фаворитов этой группы, в общем-то довольно ровной по уровню знаний. В числе фаворитов оказалась и Полина Люби-мова, довольно быстро ориентировавшаяся в обстановке и, если не знала правильного ответа, почти всегда выкручивалась за счет сообразительности и рациональной логики.
Прозвенел звонок, группа дружно устремила свои взгляды на Игнатова. Тот лишь раз-вел руками.
- К сожалению, даже декан не может ничего противопоставить силе звонка.
Грянул дружный смех.
- Вы свободны, товарищи.
Сложив тетради в сумки и портфели, студенты устремились к двери. Поля чуть за-мешкалась, когда же собралась, увидела рядом с собой Игнатова.
- А вас, если не ошибаюсь, Полина Николаевна, я бы попросил ненадолго задер-жаться.
- Не ошибаетесь, Сергей Михайлович, — Поля даже немного опешила.
Аудитория опустела. Игнатов жестом руки пригласил Полю садиться.
- Давайте сядем, Поля. Я хотел бы немножко с вами поговорить.
Они сели друг напротив друга.
- Вызывать вас по этому поводу к себе в кабинет я счел не совсем удобным, но с тех пор, как я заметил вашу фамилию в списке студентов-первокурсников, меня гложет любо-пытство. Я очень хорошо знаю и глубоко уважаю одного человека, тоже по фамилии Люби-мов, что не удержался и решил с вами поговорить.
Игнатов с любопытством разглядывал девушку и замечал, как у той на лице происхо-дят перемены. Поначалу оно было удивленно-бледным, затем настороженно-румяным и лишь после последних его слов лицо Полины приобрело свой обычный бледно-розовый умиротворенный цвет.
- Сначала этот человек вкладывал в меня все свои знания, учил постигать мир и жизнь, помогал искать выход из трудных ситуаций. Затем уже я, повзрослевший и полысевший малость, решил, что знаю гораздо больше своего учителя. И как-то, при довольно случайной встрече с ним, решился поучать его. Мой учитель, всегда такой сдержанный, тут не выдержал и довольно резко оборвал меня. Я поначалу даже обиделся, решил, что учитель невольно стал завидовать мне. Но вот прошло несколько лет и я понял, что опять неправ я, ученик, а не он — учитель. И я понял истину — даже если ученик по разуму своему превзошел своего учителя, по мудрости и жизненному опыту он всегда будет уступать ему. А зовут моего учителя Любимов Николай Ильич.
- Да, это мой папа, — тихо произнесла Полина.
- Так вот, передайте, пожалуйста, своему папе, что я приношу ему свои извинения за те слова и что я рад, что на моем факультете учится такая симпатичная и умная студентка.
Когда Поля, придя домой, передала Николаю Ильичу свой разговор с деканом, он сна-чала удивился, затем спросил:
- Как зовут твоего декана?
- Сергей Михайлович Игнатов.
- Ах, вот оно что! Значит, Сережа уже стал деканом. Но, в таком случае, я рад, что ны-не его амбиции подкрепляются здравым смыслом. Он еще в Тараскино обладал даром вос-приятия разумных советов.

24
Судьба снова совершенно случайно свела Веру с Гордеевым. Впрочем, как раз судьба ничего случайного не делает. Уж если она что-нибудь предначертала, значит, так тому, рано или поздно, и быть.
На праздновании очередной годовщины октябрьской революции, точнее, на торжест-венном заседании, а потом и на концерте они оказались в относительной близости друг от друга — их отделяли всего несколько рядов. Сердце у Веры забилось учащенней, лицо зару-мянилось. Гордеев же затылком почувствовал на себе ее сверлящий взгляд. Оглянувшись, он как бы даже не сразу вспомнил ее. Она же еще больше засмущалась от этого, после чего твердо решила не смотреть в его сторону.
Но не тут-то было. Через несколько минут к ней повернулся лицом сосед спереди и передал записку.
- Кому? — автоматически спросила она.
- Говорят, вам.
И только тут она опустила глаза на бумагу и прочла: «Девушке в десятом ряду в седь-мом кресле». Вера вспыхнула. Она поняла, кто написал ей записку, но никак не могла ре-шиться развернуть и прочитать ее. Повернув лицо туда, где сидел Гордеев, она не увидела его там. Он снова таинственно исчез. Тогда она развернула записку и быстро пробежала глазами: «Девушка! Я видел ваши небезразличные взгляды, бросаемые на меня. Потом и сам к вам пригляделся. Вы мне понравились. Предлагаю встретиться завтра в 19.00 у памятника Ломоносову в сквере напротив высотки. В. Гордеев».
Руки ее задрожали, голова закружилась. «Да он просто хам!» — раздраженно подума-ла она, комкая записку и кладя ее в карман кофты. «Кто я ему такая, что он позволяет себе таким тоном разговаривать!» Целая буря чувств родилась в ее душе.
Вечер был испорчен. Не досидев до конца мероприятия, она ушла. Долго бродила в одиночестве по Воробьевым горам. Добралась до общежития почти в полночь. Устала до из-неможения, но заснуть никак не могла. Благо, завтра был праздничный день и можно было не торопиться вставать.
Что же ей делать? Как быть? С кем посоветоваться? Ведь она одна-одинешенька в этом огромном и холодном городе.
Идти на свидание или не идти? С одной стороны, конечно, он слишком самоуверен-ный хам, но, с другой — он ей нравится и она сама первой обратила на него внимание. И никуда от этого не деться. А может быть, так и начинается любовь?.. Что же делать?
В таком борении чувств она и заснула, а наутро, проснувшись с тяжелой головой, твердо решила, что на свидание она все-таки пойдет, поговорит с ним, выяснит его намере-ния, а там и... видно будет. С тем и упала на подушку и мгновенно снова уснула.

25
Она подошла к памятнику Ломоносову ровно в семь часов вечера. Все ее тело покры-вала какая-то волнительная дрожь. Предательски дрожали икры на ногах, лицо покрылось розовой краской возбуждения. К ее счастью, в скверике почти никого не было, лишь две па-ры сидели на разных скамейках. Холодный ветер неприятно дул в лицо. По небу плыли мрачные тучи.
Вера оглянулась, ища Гордеева. Не видя его, взглянула на часы. Но когда снова под-няла глаза, Гордеев был рядом с нею. Ей даже сделалось нехорошо — эта его дурацкая при-вычка бесследно исчезать и появляться, была как бы не от мира сего. Но все скрасила его, до удивления, приятная улыбка, обнажившая сразу два ряда чуть желтоватых ровных зубов с едва заметной щербинкой посередине.
- Здравствуй! Это тебе! — как-то по-свойски, как старую знакомую приветствовал он ее, вручая маленький букет гвоздик.
- Спасибо, — сразу даже растерялась Вера. — Я уж думала, вы в записке пошутили и не придете.
- Вообще-то я такими вещами не шучу. А теперь давай договоримся сразу: мы с тобой на «ты». Так нам будет легче разговаривать, не правда ли? — он нежно взял ее под руку и, не спеша, повел в обход университетского здания.
- Да, наверное, — согласилась она.
- А теперь познакомимся. Меня Владиславом зовут. А тебя? — он взглянул ей в глаза.
- А меня — Вера Любимова, — она смутилась от этого взгляда и долго еще шла, глядя себе под ноги.
- Мы несколько раз уже встречались на разного рода мероприятиях. Ты, я смотрю, в активистках ходишь?
- Да, я член бюро комсомола курса. А вы... ты, наверное, в комитете МГУ?
- Да-а, пора бросать всю эту дребедень комсомольско-партийную. Она у меня уже вот где сидит, — Гордеев провел ребром ладони по горлу.
- Как ты можешь! — испуганно пролепетала Вера.
- Да вот я и думаю, как же это я могу до сих пор всем этим заниматься? — переиначил по-своему он Верин вопрос. — Двадцать пять лет уже, а я все этот хомут на себе ношу.
- Ты меня разыгрываешь, Владик, или говоришь серьезно?
- Куда уж серьезнее! Вот через два месяца защищусь и-и, катись весь комсомол! Для меня важнее наука. Знаешь... Вера, — Гордеев запнулся, на какой-то миг забыв имя своей спутницы, — у нас, философов, есть три пути — КГБ, партноменклатура и наука. Так вот, я, в отличие от многих моих однокашников, давно уже выбрал для себя самый трудный, третий путь.
Начал накрапывать мелкий дождик со снегом. Стало уже совсем темно, фонари излу-чали какой-то тусклый свет. Вера начала поеживаться. Заметив это, Гордеев обнял ее за та-лию и прижал к себе. Она попыталась было отстраниться, но Гордеев вел себя настолько уве-ренно и при этом вполне естественно, что Вера оставила всякие попытки даже робкого со-противления. Разумом она понимала, что нельзя вот так сразу и целиком подчиняться воле другого человека, хоть и небезразличного ей, но сердце ее само льнуло к нему.
- Но что это я все о себе? Ты бы хоть рассказала, где учишься, на каком курсе, где жи-вешь?
- Я — филологиня. Учусь на втором курсе. Живу в общежитии...
- Понятно. Знаешь такую эмгэушную байку: «Шли три девушки, две умные, одна — филологиня...»
- Ну, и напрасно ты о нас такого мнения.
Гордеев засмелся.
Дождь со снегом все больше усиливался и Гордеев не выдержал.
- Послушай, я живу здесь, в зоне «Г». Тут же есть кафе, где мы можем спрятаться от дождя, а заодно и перекусить, продолжив наше знакомство. Пойдем?
- Пойдем, — согласно кивнула головой Вера.
Было видно, что Гордеев часто захаживал сюда. Гардеробщик приветливо с ним по-здоровался, да и официант тут же подошел.
- Привет, старина!
- Что будем заказывать? — в ответ на приветствие кивнул официант.
- Ну, во-первых, какую-нибудь вазу, чтобы девушке не пришлось весь ужин держать в руках цветы, — Вера улыбнулась, с благодарностью взглянув на Гордеева, а тот продолжал:
- Бутылочку сухого для знакомства, какую-нибудь закусь, ну, сам понимаешь. О, и мороженое. Ты любишь мороженое? — посмотрел он на Веру.
- Люблю, — ответила та.
- Ну, а остальное в рабочем порядке.
Официант ушел. Вера, глядя в стол, тихо произнесла:
- Вообще-то я не пила никогда... Может не надо, а?
- Ну, так ты никогда еще и со мной не знакомилась. Может тоже не надо тогда, а?
Он насмешливо посмотрел на нее, и они оба засмеялись.
- Раз ты живешь в общаге, значит, ты не москвичка.
- Ну да. Я родом из Сибири. Из деревни Тараскино.
- Из деревни?! — удивился Гордеев.
- Да, из деревни. А что тебя смущает?
- Да нет, ничего.
- По-моему, главное, — не где человек родился, а как он воспитан.
- Вот здесь я с тобой согласен полностью, — Гордеев снова удивленно посмотрел на нее и после некоторой паузы добавил:
- Слушай, а ты и в самом деле не такая уж и деревенская простушка. Ты мне начина-ешь нравиться всерьез.
Гордеев тепло улыбнулся и положил свою руку на ее, задрожавшую при этом, ладонь.
- А я из Смоленска, славного древнего русского города.
Вернулся официант с подносом, начал расставлять закуски и мороженое, затем открыл бутылку вина и наполнил фужеры.
- Приятного аппетита, — пожелал он и ушел.
- Спасибо, — практически одновременно ответили Гордеев с Верой.
- Ну-с, за случайную встречу и наше знакомство; — Гордеев поднял свой фужер и чокнулся с Верой.
Та пригубила и хотела было поставить фужер, но Гордеев запротестовал:
- Э-э, нет! Так не пойдет. Первый тост нужно выпить до дна. Если, конечно, хочешь, чтобы наше знакомство продолжилось.
Вере пришлось осушить фужер, после чего она закашлялась, вся покрывшись краской, и тут же принялась за закуску. Гордеев засмеялся и, сделав несколько глотков, отставил фу-жер, взявшись за бутылку.
- Ну вот, с боевым крещением тебя.
Гордеев снова наполнил Верин фужер.
- Какая гадость, — произнесла Вера с наполовину набитым ртом.
- Это ты зря. Это одно из лучших вин, какие я знаю. Ты просто еще его не распробова-ла. С одного тоста вообще ничего нельзя понять.
Гордеев тоже слегка приналег на салат, а затем снова поднял фужер.
- Вера, отложи на полминутки свою вилку и сосредоточься на фужере с вином.
Вера засмеялась и приготовилась слушать. Гордеев несколько секунд молча смотрел на нее, а потом коротко сказал:
- Предлагаю выпить за тебя.
Вера снова засмеялась и снова выпила до дна. Она почувствовала, что все вокруг куда-то поплыло, закружилось. Ей стало легко и приятно. Какой-то груз, все это время лежавший у нее на сердце, напрочь свалился и канул в пропасть. Это тут же почувствовал Гордеев. Как-то недобро улыбнувшись, он снова налил ей вина. Третьего тоста не потребовалось. Она выпила и придвинула к себе мороженое, но своими, ставшими такими непослушными, руками сделала это так неуклюже, что мороженое опрокинулось на нее.
- Ну вот, — расстроилась она, едва не заплакав, — а я так хотела его попробовать.
- Какие проблемы? Сейчас еще раз закажу, — Гордеев стал оглядываться, ища офици-анта, затем, увидев, щелкнул пальцем, подзывая к себе. — Еще бутылку и мороженое.
Взял салфетку и стал вытирать Верино платье. Та пыталась отобрать у него салфетку, бормоча: «Я сама, я сама». Но он не слушал ее и продолжал делать свое дело. Парочка за со-седним столиком обратила на них любопытствующие взоры. Подошел официант, поставил на стол новый заказ.
- Владик, я хочу домой... — вдруг заплакала Вера. — У меня что-то голова... И вооб-ще, мне нехорошо.
- А как же мороженое? Попробуй хоть немного.
Она съела ложечку и отодвинула его от себя.
- Не хочу. Проводи меня, пожалуйста.
- Ну, хорошо. Сейчас расплачусь и пойдем.
Он полез в карман, достал мятый червонец, кинул его на стол, махнул официанту, взял в левую руку непочатую бутылку, а правой помог Вере подняться.
Гардеробщик помог Вере надеть пальто и Гордеев длинными узкими переходами по-вел Веру в другую зону высотного здания, где он жил.
- Владик, прости меня, я немного опьянела.
Гордеев помог ей раздеться и посадил прямо на свою кровать.
- Ничего, ничего, с каждым бывает.
- Я немножко посижу и поеду домой. Ладно?
- Ладно. Ладно. Можешь даже полежать.

26
Вера проснулась поздно. Долго не могла понять, где она находится и который час. В голове шумело, во рту было неприятно. К тому же, лежала она совершенно голая. Закрыв глаза, попыталась сосредоточиться. Начала смутно что-то припоминать. Вспомнила, как вче-ра ей было больно... Словно ужаленная, она вскочила и, рывком сбросила на пол одеяло. Так и есть — темно-красное пятно крови испачкало простынь. Она снова упала на кровать и за-рыдала.
Немного успокоившись, стала одеваться, собирая по комнате разбросанные вещи. По-дошла к столу, на котором лежала записка, а рядом синяя пятирублевка. Склонилась к столу, прочитала:
«Доброе утро, Вера!
Извини, что ушел, не дождавшись твоего пробуждения. Я ведь подрабатываю сторо-жем и сегодня как раз мое дежурство. Спасибо за проведенный с тобой вечер, ты была восхи-тительна. И возьми (не обижай меня) пятерку. Она твоя. Пообедай и сходи куда-нибудь. Уви-димся!
С приветом, В. Гордеев».
Тон записки несколько успокоил ее. Она решила принять душ. Благо, в аспирантских общежитиях с этим было проще. Хоть ей и полегчало, но настроение не улучшилось. Физио-логические изменения, происшедшие в ее организме в эту ночь, не способствовали этому.
Что же ей теперь делать? С кем поделиться своими душевными переживаниями? Отцу, естественно, она об этом писать не может. Поле тоже. У нее нет никого на свете, с кем она могла бы сейчас пооткровенничать.
Она вышла на улицу. Было довольно холодно. Небо посветлело, но еще не совсем очистилось от туч. Решила прогуляться по смотровой площадке Воробьевых гор. Раздавался веселый детский смех, окрики родителей. Боже, какой чудесный вид! Москва — красавица.
И тут Веру осенило. Есть, есть один человек, который способен выслушать и понять ее. И даже что-то посоветовать. И этот человек живет здесь, в Москве. К тому же, совсем не-далеко отсюда, на Ломоносовском проспекте. И она решительно направилась по знакомому адресу. Конечно же, как она могла забыть о них, о старых добрых друзьях отца.
Дверь открыла сама Прасковья. Улыбка искренней радости озарила ее постаревшее лицо.
- Вера?!
- Здравствуйте, теть Паша.
- Здравствуй, моя родная. Проходи, — она поцеловала Веру в щеку и пропустила в прихожую. — Ты куда же совсем пропала, даже не звонишь?
Вера сняла пальто, повесила на крючок в шкафу, разулась и прошла в гостиную.
- Извините, все как-то некогда. Много заниматься приходится, а потом, я же еще и общественную работу веду.
- Кушать будешь?
- Не откажусь, теть Паша, — улыбнулась Вера.
- Тогда пошли сразу на кухню. Там и поболтаем.
Постаревшая и изрядно располневшая Прасковья Чулымова, на удивление, оставалась все такой же энергичной и суетливой.
- Как хорошо, что ты пришла, Верунчик, а то я уже который день одна дни коротаю.
- А где же ваши мужчины?
- О-о, мои мужчины разбрелись по свету.
- Как это? — не поняла Вера.
- Федор Романович на международной конференции историков в Берлине. Валера — тоже за границей, на соревнованиях. Он же у нас решил стать спортсменом. Дзюдоистом.
Прасковья поставила перед Верой полную тарелку с макаронами и котлетой, залив все это подливкой, в блюдце порезала огурец. Рядом поставила хлебницу.
- Кушай, родная моя, а я сейчас еще чаек поставлю. Вера вздохнула.
- Ну что ж, может это и к лучшему, — и взялась за вилку. Прасковья долила воды в чайник, поставила его на плиту, затем повернулась к Вере и села за стол напротив нее.
- Извини, я не совсем поняла. Что ты сказала?
- Я говорю, хорошо, что мы с вами одни.
- Это почему же? — Прасковья внимательно посмотрела на девушку и изменилась в лице.
- Вера, что-то случилось?
Вера еще немного поковырялась в тарелке и вдруг расплакалась.
Прасковья подсела к ней, обняла ее, прижала к себе и стала гладить по голове.
- Ну, успокойся, детка. Успокойся, и все мне расскажи.
- Тетя Паша, я, кажется, влипла, — Вера, встретив искреннее сочувствие, действи-тельно, успокоилась и, обняв Прасковью, буквально вжалась в нее.
Немного собравшись с духом, она поведала Прасковье свою историю от начала зна-комства с Гордеевым, его записки и до минувшей ночи.
- Он повел меня в ресторан... Я впервые была в ресторане. Мне было так хорошо, как никогда. Потом начал угощать меня вином. Затем ... а что было затем я как-то очень смутно помню. Очень хорошо только знаю, что проснулась я утром в его комнате совершенно голая и... уже не девушкой, — Вера тяжело вздохнула и немного помолчала.
Чайник давно вскипел и на полных парах увещевал хозяйку пощадить его и выклю-чить газ. Прасковья, наконец, услышала его зов и подошла к плите. Налила кипяток в зава-рочный чайник, поставила на стол сахар и варенье, достала из шкафчика печенье.
- Что мне делать, тетя Паша? Я же этот день просто не живу.
- Ах, Вера, Вера! Отчего ж было не позвонить, не посоветоваться. Молодежь, моло-дежь! Вам бы поскорее стать самостоятельными, а о последствиях за вас родители думать будут, — махнула рукой сокрушенно Прасковья. — А чувства твои нынешние каждой нашей сестре знакомы — это когда девушка превратилась в женщину... Но ты ешь, ешь. Сейчас чаек заварится, почаевничаем.
Они снова помолчали. Вера за это время доела макароны, а Прасковья разлила по чашкам чай.
- Ну как же ты так неосторожно? Женщина в любой ситуации должна уметь владеть собой, даже если ей в этот момент очень хорошо или очень плохо, — Прасковья подо-двинула к Вере варенье и печенье. — Ешь, пей, не жалей, слушай старших да умней.
Вера улыбнулась.
- Он-то хоть тебе нравится? — Прасковья положила себе в чашку три кусочка сахару и сделала пару глотков.
- Нравится, наверное. Я еще не совсем поняла. Мы с ним всего-то три раза встреча-лись...
- Три раза?! Ну-у, мила моя, — Прасковья только головой покачала. — Он, случаем, о женитьбе не заговаривал?
- О какой женитьбе, теть Паш? — на глазах у Веры снова выступили слезы.
- Глупенькая, что ж ты плачешь. Может, и ты ему нравишься. Вишь, записку тебе ут-ром оставил. Заботится, значит.
Прасковья помолчала, а потом вдруг глаза ее заблестели, она обняла голову Веры дву-мя ладошками и посмотрела ей в глаза:
- А хочешь, я тебе свою историю расскажу? Никому никогда ее не рассказывала, даже Федору Романовичу, а тебе расскажу. Хочешь?
- Хочу.
- Но чтоб только между нами, согласна?
- Согласна, теть Паш. Вы же знаете, я не болтливая.
Прасковья задумалась, как бы взвешивая окончательно, стоит откровенничать или нет, и махнула рукой.
- Ну, ладно, слушай... Было это много лет назад, еще до войны, в нашем с тобой род-ном Тараскино. Было нас три подруги-неразлейвода: я, да Настя Авдюшина, Колина Настя, значит, отца твоего, да Анюта Вегина. Дружили, влюблялись, как и положено девицам наше-го возраста. Нам-то тогда столько же, сколь и тебе сейчас, годков было. Може, чуть боле. И вот однажды появился в Тараскино симпатичный, белокурый паренек — учитель. Звали его Николай.
- Папа? — догадалась Вера.
- Он самый, — улыбнулась Прасковья, и продолжила:
- Приглянулся он нам с Настеной. Прямо и не знали, как поделить его. А тут еще и сон мне приснился: подходит ко мне молодец и говорит: «Девушка, вы мне нравитесь. Я знаю, что душа ваша принадлежит другому, что в сердце вашем пылает огонь, но знаю также и то, что искры от этого огня подожгли мое спокойствие, растопили мою льдину, что свет этого огня выхватил ваше прекрасное тело из тьмы безответности и заставил ответить на вашу любовь к другому МОЕ сердце»... Надо же, — сама удивилась Прасковья, — сколько лет прошло, а я всё их помню... Да, тогда у меня было легкое увлечение другим и я отнесла этот сон в адрес Николая, а он... Он уже выбрал Настю. Как я тогда зла была. На весь белый свет! А когда Настя умерла при родах... Ой, — Прасковья испуганно взглянула на Веру, но та спокойно ответила:
- Я знаю, теть Паш. Нам папа об этом рассказывал.
- Эх, Вера, Вера, коли б ты знала, что за человек твой отец, — вздохнула Прасковья. — А любила как я его. Я-то все это к чему говорю? Извини, Верунь, может и не нужно тебе все это говорить, но... — махнула рукой, — раз уж обещала... Да и ты ведь женщиной стала. Надеюсь, поймешь меня. Очень я хотела женить его на себе и один раз таки застала его лечь со мной в постель...
И тут Прасковья неожиданно расплакалась, настолько близко к сердцу она приняла свои воспоминания о молодости.
- Он ведь... первый у меня был... Думала, забеременею, рожу и тем самым привяжу его к себе... Не получилось. Не судьба, видать.
Она всхлипнула и еще больше разревелась. И Вера не выдержала. Подсела к Праско-вье, обняла ее и тоже заплакала. Так и просидели они, неизвестно сколько, пока не высохли слезы. И, странно, Вера почувствовала какое-то облегчение. Словно груз с души свалился.
- А дальше-то что было, теть Паш?
- Дальше? Дальше появился в нашей деревне Феденька Тищенко, институтский при-ятель Николая и произнес те самые слова, которые приснились мне во сне... С тех пор мы с ним вместе и живем. Вот ведь, как судьба играет с человеком, дочка. Как знать, может и твой... этот... как его зовут, говоришь?
- Владислав.
- Владислав, да. Так вот, может он-то как раз и есть твой парень из сна.
- Но как же мне поступить сейчас?
- Ты, вот что, ты головы не теряй. Послушай меня, старую. Он сейчас опьянен легкой победой над тобой, и, если ты начнешь висеть на нем, он тебя просто отбросит. Ты его, ко-нечно, из виду не теряй, но пусть ОН ищет новой встречи с тобой. Тем самым ты и его проверишь, и свои чувства.
- Да, наверное, вы правы, — после некоторого раздумья согласилась Вера. — Спасибо, теть Паша! Успокоили, накормили. Мне теперь гораздо легче. Пойду я.
- Послушай, детка, никуда я тебя не отпущу, — Прасковья встала и начала убирать по-суду. — Переночуешь у меня. И мне веселее, и тебе спокойнее будет. А то, боюсь, как бы те-бя сейчас на подвиги не потянуло.
- Ну, если это вас не обременит, то я с радостью останусь.

27
С детства имея перед глазами дурной пример матери, Любы-ленинградки, Мария Ка-пелюх не считала легкое поведение с мужиками чем-то зазорным и предосудительным. Она поняла, что такой род занятий позволял безбедно существовать, во всяком случае, на еду все-гда хватало. Когда же мать вдруг почему-то резко оборвала всякие связи с мужиками, семья Капелюхов и вовсе впала в нищету. Работа дояркой не только не давала практически ничего для дома (если не считать молока, которое Мария не очень любила с самого детства), но и не приносила ни малейшего удовлетворения.
Как-то, устав в пятый или шестой раз штопать свои чулки, она так и заявила матери.
- Ну, и что прикажешь теперь делать? — Люба, даже не взглянув на дочь, продолжала чистить картошку.
- Проституткой стану, — с вызовом выкрикнула Мария. — Как ты!
- Убью сразу, стерву.
- Не посмеешь! Мне уже восемнадцать лет исполнилось. Как захочу, так и буду жить.
- Как ты не поймешь, — Люба отодвинула от себя котел с очищенной картошкой, — вся грязь, вся нескладуха у нас в семье пошла именно из-за этих проклятых кобелей. Какая же я была дура, что сошлась с Капелюхом. Жила бы сейчас в области с Ваней Бадейкиным. Он, говорят, теперь уже доктор наук.
- Ой, не скули. Надоело мне слушать про твоего Лейкина. И целовала бы его в жопу.
- И были бы у меня сейчас культурные, интеллигентные дети, а не эти выродки бес-пробудного алкаша, — сорвалась на крик Люба. — И мечты у них выродковые. Одна хочет стать шлюхой, другой вором, третий — вообще не известно кем... Сама загубила свое сча-стье.
- Пошла ты на хрен, дура! В гробу я видала тебя и все твои рассуждения. Все равно от говна уже не отмоешься. — Мария тоже начала кричать. — Мужики, вон, уже меня с тобой путают. То и дело норовят лапнуть, ущипнуть или за грудь прижать.
Мария сорвалась, быстро оделась, натянула тулуп и валенки и убежала. Люба заплака-ла, опершись локтями о стол и обхватив голову руками.
- Уехать бы мне отсюдова, да куда? Один раз, вон, Николай Ильич предлагал и то, ду-ра, отказалась...
Она зарыдала.
А Мария прибежала на автобусную остановку и стала ждать автобуса.
- Чай, в город собралась, девка? — поинтересовалась также ожидавшая автобуса Лиза-вета, секретарша председателя колхоза, несколько постаревшая и располневшая.
- А тебе чаво? — отбрила ее Мария. — Щас Макару побежишь докладать что ль?
На том их разговор и закончился. Еще двое подошедших тараскинцев вообще и не пы-тались заговорить с ней.
Долго бродила Мария в сумерках по безлюдным заснеженным улицам Калиновки. Мороз начал уже пробираться под тулуп и Мария стала клясть себя за упрямство и бестолко-вость. «Даже проституткой стать не могу, мужики не клеются, — всхлипнула она. — Ну и наградил меня бог родителями». Куда идти? Последний автобус в Тараскино уже ушел. Хоть пешком иди — Марии совсем не хотелось проводить ночь на улице: так можно и до утра не дожить.
Она добежала до Выселок. Устала страшно. Решила передохнуть. Присела на корточ-ки, опершись спиной о чей-то забор. Да так и забылась. Очнулась от толчка в бок. Открыла глаза и увидела перед собой давно небритое мужское лицо.
- Чё расселась? Заблудилась, что ль?
Мария попыталась подняться, но не смогла. Только беспомощно протянула руки.
- Жопа, что ль, к земле примерзла? — засмеялся незнакомец.
Но все же помог девушке подняться.
- Спасибо. Если б не вы, замерзла б я, — отмерзшим языком пролепетала Мария.
- А чё по ночам шляешься?
- Мужика искала, — с вызовом ответила Мария, но незнакомец, оценив ее с ног до го-ловы, воспринял эти слова по-своему.
- Сбежал, что ль? От тебя и грех не сбежать — ни рыла, ни обувки. Только и ценно-сти, что тулуп.
Незнакомец невольно разъяснил ей причину сегодняшнего неудачного «клева». Ей-то и невдомек было, что городской мужик привередливый. Даже шлюху привечает по одежке. Это у них, в Тараскино, где выбор не особенно богат, мужикам важнее то, что под юбкой, а не сама юбка. От сознания всего этого Марии стало горько, на глазах выступили слезы. Не-знакомец же снова воспринял это по-своему и вдруг сжалился над ней.
- Ну ладно, коли хочешь, пойдем ко мне, согреешься.
- Куда?
- На кудыкину гору! Раскудахталась, курица. Идти-то никуда и не надо, пришли уж. Вот этот забор и есть ограда моего дома.
Незнакомец подошел к калитке, продел руку между досок, сдвинул засов и сделал Ма-рии пригласительный жест. Та послушно вошла сначала во двор, а потом и в дом.
С одной стороны, Мария вроде бы отогрелась и окончательно пришла в себя, но имен-но из-за этого она, с другой стороны, просто оробела.
- Тебя как зовут-то? — хозяин дома разделся сам и помог снять тулуп и валенки гостье и пригласил ее пройти в комнату.
- Мария. А вас?
- Баул.
- Как? — не поняла Мария.
- Да, да, не удивляйся. Ты оказалась в доме вора в законе по кличке Баул... Что, страшно стало?
- Вовсе нет, — стараясь не казаться растерянной, ответила Мария.
Да, это был Егор Баулин, отсидевший положенный срок, в том числе, и за убийство жены (кстати, любимой им) и вернувшийся в Калиновку уже коронованным «вором в зако-не». Отстроив свой когда-то сгоревший дом в Выселках, он в нем поселился, сделав его ос-новным притоном для кодлы юнцов, привлеченных им в свою банду на правах пахана.
Баул взглянул на Марию и скривил рот в усмешке.
- А ты ниче телка, средней паршивости. Так чё, говоришь, мужик от тебя сбежал?
- Это когда я говорила, что от меня мужик сбежал? — бравировала, вызывающе глядя в глаза Баулу, Мария. — Я говорила, что я искала мужика.
- A-а, так ты того, бабочка? — хмыкнул Баул.
- Чего? — снова не поняла Мария.
- Слушай, ты откуда приехала? Не того, не из деревни ли?
- Ага, из деревни. Видать, что ль?
- Видать, — кивнул головой Баул, расстегивая рубашку и направляясь к умывальнику. — Жрать будешь?
- Вообще-то не отказалась бы.
- Не отказалась бы, — зафыркал, умываясь Баулин. — И кой черт тебя сюда занесло?
Они перекусили всухомятку, чем было, да запили все это чаем. Баулин, к удивлению Марии, и сам не пил, и ей не предложил. Разве воры такие бывают? Она даже заинтересова-лась этим.
- Слушай ты, вор в законе, у тебя чё, для девки даже чекушки не найдется?
Он лишь искоса глянул на нее.
- Какой кайф в твоей чекушке? Если хочешь, покурить дам.
- А, давай, — согласилась Мария.
Баулин встал, подошел к шкафчику, висевшему над печкой, достал оттуда мешочек, оторвал два квадратика оберточной бумаги, насыпал на них мелко порезанную загодя травку, скрутил и склеил языком. Одну самокрутку протянул Марии, другую оставил себе. Подошел к печке, открыл дверцу, выловил кочергой тлеющую щепку, прикурил сам и дал прикурить гостье. Та, никогда до этого не курившая вообще, тут же закашлялась, из глаз полились слезы. Баулин захохотал. После нескольких попыток, Марии все же удалось справиться с собой и спокойно втягивать в себя дурман. Она и не заметила, как ей сразу же полегчало. Поплывшая попервоначалу изба снова опустилась на землю, но только вместо снега за окнами ей почудилась цветочная поляна. Баулин внимательно сквозь дым следил за ней.
- Какое приятное ощущение. Это что такое? — стряхивая пепел, спросила Мария.
- Анаша, наркота такая.
- А что такое наркота?
- А именно то, что ты куришь.
- Господи, такое желание сейчас — взмахнуть крыльями и полететь, — вдруг залилась она смехом.
- Ну, так полетели.
Затем ее стало клонить ко сну. Баулин повел ее к своей железной кровати. Она, словно во сне, сама разделась и легла...
- Э-э, да ты девка-целка, — удовлетворенно хмыкнул Баулин, скатившись с Марии на спину и потирая руки. — Значит, полностью моей будешь.
Но Мария уже не слышала. Она спала и видела сквозь наркотическую завесу розовый сон счастья.

28
Мария появилась дома только через несколько дней. Матери и младшего брата Сашки дома не было. Как сказал шестнадцатилетний Вовчик, они уехали в Калиновку. Когда Мария вошла в избу, Вовчик чуть не отпал.
- Падлой буду, Машка, если ты какого-то хахеля с мошной не подцепила.
- Угадал, — засмеялась Мария, с удовлетворением сама себя разглядывая в зеркало — тушь, помаду, нашейный платок.
Приподняв юбку, она продемонстрировала брату и новые чулки.
- Ни хрена себе! — присвистнул Вовчик. — Може он тебе и портки новые купил?
- Не, — снова засмеялась Мария. — Портки пока все те же.
- А мне чё-нибудь принесла?
- Эх, Вовчик, тебе бы все и сразу. Погодь маленько. Я ж с ним тока-тока сошлась... Впрочем, стой! Вот курнуть могу дать.
- Давай. У него и курево, наверняка, высший класс.
- Ага, ты такого ни в жисть не пробовал.
Она сделала самокрутку и закурила. Он вдохнул носом запах и даже глаза закатил от удовольствия.
- Слышь, ну хватит дразнить, мать твою, дай курнуть.
Мария не спешила расставаться с самокруткой. Нетерпение брата ее ничуть не трога-ло. Наконец, он не выдержал и сам вытащил у нее изо рта самокрутку.
- Ой, бля-я, я балдею, — уже после двух затяжек Вовчик почувствовал себя наверху блаженства. — Это что ж за хренотень такая?
- Анаша, анаша, до чего ж ты хороша! Потянешь раз, потянешь два и закружилась го-лова, — пропела Мария.
- Неужто и впрямь анаша? — засомневался Вовчик, делая вид, что он прекрасно знает, что это.
- Ага! У Баула ее много.
- Баул? Кто такой?.. A-а, твой хахель, да?
- Ага, — улыбнулась Мария и протянула руку к самокрутке.
Вовчик сделал еще несколько затяжек, и отдал окурок сестре.
- Эх, чей-то бабу захотелось, — остекленевшими, вмиг покрасневшими глазами по-смотрел он на Марию.
- Так зачем дело стало? — она начала раздеваться. — Я ж теперь опытная стала, все знаю. Иди сюда.
Пьянящий дурман анаши заполнил всю избу. Курильщики уже покинули ее и пребы-вали где-то между небом и землей...

29
Послушавшись житейской мудрости Прасковьи Чулымовой, Вера месяц не искала встречи с Гордеевым, хоть и тяжело было это делать. Она даже похудела. Над переносицей появилась продольная морщина. Подруги не знали, что с ней происходит, а допытаться, в чем дело так и не смогли. Оставалось только догадываться. Даже Юлии Лукьяновой Вера не раскрылась.
А тут новая неприятность — уже недельная задержка с месячными. «Неужели я влип-ла? Боже мой, что же делать?» Она позвонила Прасковье и, плача, предупредила, что сейчас приедет. В подсознании Прасковья догадалась, о чем идет речь, и, пока Вера ехала к ним, в общих словах объяснила ситуацию Федору Романовичу. Тищенко весь побагровел.
- Мерзавец!
- Ну, зачем ты так, Феденька. Мы же не знаем его отношения к Вере.
- Какое отношение, если мужик только три раза до этого девушку видел.
И тут Прасковья улыбнулась.
- А ты вспомни, Федор, сколько раз ты сам меня видел прежде, чем увезти меня из де-ревни и сделать своей женой?
Федор Романович ненадолго задумался и тоже затем улыбнулся.
- Так то ж я! И потом, время было другое, Пашенька. Сама вспомни, я ведь сначала на тебе женился, а потом уж...
Он прижал Прасковью к себе, погладил по голове, по щекам, а потом губы их слились в поцелуе.
В дверь позвонили.
- Я открою! — стрелой вылетел из своей комнаты Лерка.
Увидев на пороге Веру, Лерка так ей обрадовался, что даже не заметил, в каком со-стоянии она была. Он бросился обниматься, поцеловал в щеку.
- Пап, мама, Вера приехала! — закричал он, помогая Вере снять пальто и шапку. — Ты где пропадала столько времени? А я, знаешь, выиграл свой первый международник. Хочешь, приз покажу?
- Лерка, отстань от девушки. Не видишь, что ль, в каком она состоянии? — прервала сына мать.
- Ну что вы, теть Паш. Я тоже очень рада Валеру видеть и тоже счастлива, что он вер-нулся из-за границы не с пустыми руками.
И тут Лерка заметил, что вид у Веры действительно печальный.
- Тебя кто-то обидел, Вер? Ты мне только скажи, я любого за тебя заломаю.
Вера улыбнулась и потрепала Леркины волосы.
- Спасибо, Лерка. Никого ломать не нужно.
- Да отстань ты, липучка, от Веры. Тебе бы все ломать, — отец был тоже недоволен излишней болтливостью сына. — Смотри, а то наткнешься как-нибудь на более сильного, что тогда делать будешь?
- А, ну вас! — обиделся Лерка и, уходя в свою комнату, проворчал:
- Я как лучше хотел. Но не хотите и не надо.
- Пойдемте в мой кабинет, там и поговорим, — Федор Романович взял обеих женщин под руки и увел к себе.
Тищенко в процессе разговора заикнулся было об аборте, но Прасковья так на него посмотрела, что он поспешил взять свои слова обратно. Было решено, что Вера сама встре-тится с Гордеевым, все ему расскажет и посмотрит на его реакцию. А там и видно будет, как поступать дальше.
Вера решила, что самым подходящим местом и временем для встречи с Гордеевым будет предновогодний бал. Тем более, что и Юлия, желая вернуть подругу в прежнее состоя-ние, усиленно ее туда приглашала. И Вера созрела. Сходила в парикмахерскую, сделала себе прическу, накрасилась, принарядилась. Даже неожиданно для нее самой, настроение у нее от этого улучшилось, и она поняла, что жизнь продолжается, и ни одна неприятность не стоит того, чтобы из-за нее впадать в депрессию.
Такой красивой и радостной подруги и друзья давно не видели ее. Да и незнакомые, пришедшие на бал, обращали на нее внимание. Пытались даже заигрывать с ней. Она, одна-ко, никого не замечала. Она искала глазами лишь одного человека. И не могла найти. Ходила по всему залу, расталкивая танцующих. Сердце ей подсказывало, что он должен быть здесь.
Наконец ей повезло. Она действительно увидела его, танцующим в паре... с Юлией. Приблизившись к ним, насколько позволяло приличие, она остановилась и стала ждать. А он что-то шептал Юлии на ухо. Та поначалу кивала и так же, на ухо, отвечала ему, а потом они оба смеялись.
Тут песня закончилась, музыканты доиграли последние аккорды, пары начали расхо-диться. И Юлия заметила Веру.
- Вера! — крикнула она, помахав рукой. — Пойдем, я вас познакомлю, — она взяла Гордеева под руку и подвела к Вере.
- Я рада тебя видеть, Верунчик. Ты сегодня такая красивая... Да, вот, познакомьтесь. Это моя подруга Вера. Это мой друг Влад.
Гордеев слегка наклонил голову, потом протянул Вере руку. Она пожала ее и при этом они оба таинственно переглянулись и улыбнулись.
- Я рада, что вы друг другу понравились, — Юлия восприняла их улыбки по-своему. — Может пойдем в буфет? Ты как, Вера, не против?
- Не против, — согласилась Вера.
Сердце ее радостно запрыгало, когда она снова оказалась рядом с Гордеевым, но ка-кое-то чувство неуверенности одновременно бередило ей душу: каким образом и когда Влад и Юлия стали друзьями?
Они взяли по стакану сока и пирожному и сели за стол. Болтали так — ни о чем и обо всем.
- Я извиняюсь, я на минутку вас оставлю, — Юлия встала и перед уходом глянула на обоих. — Только дождитесь меня здесь. Ладно?
- Не волнуйся, Юля, мы без тебя ни шагу, — успокоил ее Гордеев и улыбнулся.
Через полминуты Юлия скрылась из виду и Гордеев тут же, казалось, забыл о ней.
- Вера, куда ты пропала? — Гордеев положил свою ладонь на ее руку. — Я искал тебя, хотел встретиться.
- Но вместо меня почему-то встретился с Юлей, — Вера робко попыталась высвобо-дить свою руку.
- Юля это так, развлечения ради.
- Мне нужно сказать вам... тебе что-то важное.
- Ты сегодня еще красивее, чем обычно.
- Не перебивай меня, пожалуйста. Сейчас вернется Юля и я не успею тебе ничего ска-зать.
- Я весь внимание, — Гордеев отпил немного сока.
- Я, кажется, беременна... — Вера произнесла это негромко, с трудом и глубоко вздох-нула.
- Что-о?! — Гордеев едва не поперхнулся, отставил стакан и осмотрелся вокруг.
Они были практически одни в небольшом зальчике буфета. Там, вдали звучала веселая музыка, раздавался смех.
- Нам нужно встретиться и обстоятельно обо всем поговорить, — настаивала Вера.
- А ты-ы уверена?
- Да, к сожалению.
Гордеев сейчас мало что соображал, так его огорошила Верина новость. Она продол-жала говорить, но он ее не слышал.
- Да что с тобой, Владик? Ты слышишь меня?
В чувство Гордеева привело появление Юлии. У него даже лицо нервно искривилось.
- Ты помнишь, где я живу? — спросил он.
- Да, — кивнула Вера.
- Приходи завтра в три часа. Там и поговорим.
- Ну, не скучали без меня? — Юлия с шумом села на свое место.
- Ты знаешь, еле-еле тебя дождались, — съязвила Вера и поднялась. — Пойдемте лучше потанцуем.

Вера робко постучала в знакомую дверь. Щеки ее пылали, ноги под коленками дрожа-ли. Никто не отозвался. Она постучала громче. — Входите, открыто! — узнала она голос Гордеева.
Вера открыла дверь и вошла. Гордеев поднялся из-за стола и вышел на середину ком-наты. Увидев Веру, улыбнулся.
- Вера? Молодец, что пришла. Рад тебя видеть, — он поцеловал ее в щеку, она сму-щенно опустила глаза. — Проходи, садись. Рассказывай.
- О чем рассказывать?
- Ну, где ты целый месяц пряталась.
Вера сидела на краю кровати, а Гордеев, подойдя к столу, выдвинул стул и сел на него задом-наперед, положив подбородок на спинку. И все это время не спускал глаз с Веры.
- Я не пряталась... То есть, я пряталась, проверяя свои чувства...
- А если бы не поняла, что беременна, до сих пор проверяла бы?
- Зачем ты так, Владик?
- Затем, что я тебя искал по-настоящему. И теперь не отпущу, пока ты мне не расска-жешь все о себе, — он помолчал, глядя Вере в глаза. — Не знаю, такое со мной впервые.
- А что, у тебя были до меня девушки?
- Конечно, я же мужчина, а не евнух.
- И много?
- Не считал.
- И ты об этом можешь говорить так спокойно?
Гордеев засмеялся. Встал и подошел к Вере, сев рядом и обняв за плечи.
- Вера, ты все никак не привыкнешь, что живешь в огромном городе, столице, а не в какой-то занюханной провинции с пуританскими нравами прошлого века.
- Значит, здесь, в столице, честь и достоинство человека не стоят ни гроша? Тогда я не хочу жить в Москве.
- Ну, не надо так утрировать.
- Скажи, ты меня любишь? — Вера вдруг резко переменила тему.
Гордеев от неожиданности даже запнулся.
- Или я для тебя очередная игрушка?
- Да нет, я же говорю, что впервые девушка во мне вызывает какие-то чувства. Я еще не знаю, любовь ли это.
- Скажи, Владик, что мне делать?
- Ты о ребенке?
- Да.
- Я бы посоветовал сделать аборт. Ну, куда нам спешить...
 - Да ты что, я тебе что... — лицо Веры налилось краской, глаза повлажнели, голос иногда срывался. — Если ты мне такое желаешь, значит, ты меня совсем... даже не уважа-ешь... И потом, от абортов одни неприятности.
Она заплакала, закрыв лицо ладонями.
- Ну, успокойся... Ну, не то я ляпнул, не подумал, — Гордеев не знал, как себя вести. Наконец, он прижал Верину голову к своему плечу и стал гладить ее волосы.
- А рожать одной тоже страшно... Что я отцу скажу? — сквозь слезы проговорила она. — Это же такой позор. Я ж не гулящая какая.
Гордеев долго молчал, обдумывая все основательно. В принципе, Вера ему действи-тельно нравилась. Он пока еще не понял, чем именно она его проняла, но она выгодно отли-чалась от всех его прежних подруг. Потом, он заканчивает аспирантуру, значит, хорошим заработком будет обеспечен. Причем, ему уже обещали найти работу в университете, на одном из факультетов. Если он останется холостяком, так и будет прозябать в общаге. Если же женится, то, вполне возможно, получит квартиру в одном из университетских домов. И он решился.
- Вера, выходи за меня.
Вера тут же успокоилась. Вынула из сумочки платочек, вытерла слезы, высморкалась и даже улыбнулась.
- Ты серьезно, Владик?
- На сей раз, кажется, да.
Они еще долго говорили, мечтали о будущем. Наконец, Вера взглянула на часы.
- Ты знаешь, уже поздно. Я, пожалуй, пойду.
- Может, останешься?
- Нет, нет, проводи меня, пожалуйста.
- Ну, хорошо. Я только оденусь поприличнее.
Гордеев подошел к шкафу, встроенному в стену. Вера тоже поднялась и, увидев на столе зеркало, направилась к нему. Привела в порядок волосы, напудрила лицо... и тут взгляд ее упал на фотографию, лежавшую под стеклом. Это было фото Юлии Лукьяновой.
Вера быстро собралась и решительно заявила:
- Пожалуй, не надо меня провожать. Я одна доберусь.
- В чем дело? — натягивая свитер, Гордеев так и застыл с поднятыми вверх руками. — Что за резкая смена настроения?
- Я передумала выходить за тебя замуж.
- Не понял?! — он подошел к ней поближе.
- Я не могу становиться поперек дороги своей подруге.
Тут он все понял. Улыбнулся, приподнял стекло и вытащил фотографию.
- Позволь мне самому решить эту проблему.
- Насколько далеко зашли ваши отношения? Ты спал с ней?
- Да, как и с многими другими.
- Тогда до свиданья!
- Нет, погоди! — он в последний момент успел схватить ее за руку и повернул к себе лицом. — Это еще ни о чем не говорит. Я повторяю, у меня до тебя было немало женщин, но все это уже в прошлом. А что касается Юлии, то я порву с ней так же, как сейчас, прямо при тебе, порву ее фотографию, — Гордеев разорвал фото на мелкие кусочки и подбросил их вверх.
- Все равно, я так не могу, — Вера снова закрыла лицо руками.
- Не переживай, Верка! Все будет хорошо. Пиши срочно своему отцу, приглашай на свадьбу.
Он обнял ее и поцеловал в губы.

31
За короткое время Баулу удалось сколотить хорошую банду, повязанную общими де-лами и кровью. Впрочем, крови Баул не жаждал. Он старался работать тихо, не оставляя по-сле себя ни следов, ни жертв. Но так получалось не всегда — большинство в его банде со-ставляли молодые, горячие ребята и не всегда их нервишки выдерживали напряжение опера-ции.
Вот и на этот раз получилось немного не так, как спланировал Баул. Две недели его люди выслеживали инкассаторов, перевозивших в банк выручку из ресторана «Восток», проверяли и перепроверяли маршрут движения, время в пути и прочее, в соответствии с чем Баул разработал план нападения и схему действий нападающих. На операцию пошли трое — опытный Сидор и молодые Помидор и Ряха. Инкассаторов было двое — один за рулем, дру-гой при мешке с деньгами. Перевозить они должны были всю дневную выручку — порядка шестидесяти тысяч рублей.
Сначала все шло по плану — они ехали на своей «Победе» за инкассаторской «Вол-гой» до второго перекрестка, затем свернули в проходной двор, чтобы срезать путь, опере-дить и перехватить инкассаторов в безлюдном Глухом переулке, за два квартала до банка. Время было выверено до секунды, но, когда бандиты выехали в Глухой переулок и прождали положенные пять минут, а инкассаторы не появлялись, они заволновались.
Темнело в ту пору года рано, и быстро и Сидор испугался, что они могли перепутать маршрут в темноте, либо инкассаторы проехали по другой улице. Сидевший за рулем Сидор достал из портсигара «Приму», Помидор услужливо щелкнул зажигалкой.
- Може нас кто заложил или подставил? — предположил Ряха.
- Ага, или я, или сам Баул, — зло обрезал Сидор. — О времени и маршруте знали только мы с ним.
Сидор взглянул на часы и выключил в салоне освещение.
- Ну-ка, глохни все!
Все трое напрягли слух и различили вдалеке шум мотора.
- Кажись, едут! — стал нервно потирать руки Ряха.
- Пошли вперед! — скомандовал Сидор и Помидор с Ряхой вышли из машины, почти бесшумно хлопнув дверцей.
Это действительно ехала инкассаторская машина, но только вот сегодня ее водитель несколько изменил маршрут — старшему инкассатору нужно было заехать в аптеку, купить лекарство для заболевшей матери. А аптека находилась немного в стороне от их обычного пути. Потому и задержались, да и выехали в Глухой переулок не справа, как обычно, а слева. Ехали они быстро в полной уверенности, что никакой машины там и быть не может. Но в последний момент перед поворотом яркий свет автомобильных фар ослепил водителя «Волги» и тот не успел вовремя нажать на тормоза.
В принципе, план был составлен Баулом безукоризненно и, если бы все шло, как надо, инкассаторская машина должна была врезаться в высокий глухой забор, но... «Волга» выехала слева, и в ту же сторону повернул руль, одновременно нажав на тормоз, ослепленный водитель. Машину несколько занесло и она врезалась в «Победу», где находился Сидор. Тот даже вскрикнуть не успел. Смертельно был ранен и старший инкассатор. Водитель же отделался контузией средней тяжести и на несколько минут потерял сознание.
Этого времени вполне хватило для того, чтобы перепуганные насмерть Помидор с Ря-хой подбежали к «Победе», убедились в том, что Сидор был мертв, потом подошли к «Вол-ге», попробовали открыть дверцу со стороны водителя, но ее то ли заклинило, то ли она была закрыта изнутри. С другой стороны дверцу открыть было нельзя — машина вплотную притерлась к «Победе». Тогда Ряха, недолго думая, достал из кармана пистолет и со всей силой ударил рукояткой по заднему стеклу. Помидор где-то нашел камень и начал помогать напарнику. Они вышибли стекло и упитанный Ряха подтолкнул худого долговязого Помидора.
- Давай быстро за мешком.
Тот нырнул в салон и начал шарить руками в поисках денег.
- Ну, что ты возишься, — зашипел Ряха, оглядываясь по сторонам.
- А ты сам залезай сюда и ищи, — огрызнулся Помидор.
Отчаявшись найти мешок в темноте, он достал зажигалку и щелкнул ею. Наконец, он увидел мешок под сиденьем справа. Но тут зашевелился водитель. Помидор от неожиданно-сти вскрикнул, схватил мешок, ткнул им водителя и выбросил деньги наружу.
- Держи!
Ряха поймал мешок, дождался, пока Помидор вылезет и прошептал:
- А теперь — дёру!
- А как же Сидор? — вдруг опомнился Помидор. — Нас же за него Баул пришибет.
- Да хрен с ним, с твоим Сидором. Самим бы живыми добраться.
Баул и в самом деле был очень зол — Сидор был одним из самых надежных и опыт-ных его людей. Но ничего не поделаешь. Главное — деньги были у него. Он щедро распла-тился с Ряхой и Помидором, не забыв последнему вручить и пакетик с анашой.
Долго еще Баул шагал по комнате, строя новые планы и думая о том, как получше от-мыть эти деньги. Наконец, он лег в постель, сомкнув от усталости глаза, зевая и почесывая грудь. Но заснуть ему в эту ночь не довелось.
Едва он начал забываться, как услышал шум подъехавшей машины. Он нащупал под подушкой пистолет и в одних трусах и майке подбежал к окну. Пригнувшись, чуть отодвинул край занавески и выглянул в окно. Сердце у него сразу екнуло — это был милицейский УАЗ — «козлик» с зарешеченными сзади окнами. На таком перевозили задержанных или арестованных. Он успел заметить, как из «воронка» вышли трое в милицейской форме и направились к его дому.
- Неужели, суки, кто-то заложил?
Баул заметался по дому. Начал в темноте искать брюки, рубашку. Едва успел все это набросить на себя, как в дверь постучали.
- Открывай, Баул, милиция!
Баулин на цыпочках подбежал к двери, снял пистолет с предохранителя.
- Открывай, не то дверь вышибем!
Но стрелять он передумал. Деньги спрятаны в надежном месте, прямых улик против него нет. Посмотреть еще, с чем они пришли. Он метнулся к печке, открыл поддувало. Дверь уже начали выламывать. Он бросил в золу пистолет. И в этот момент один из милиционеров выбил стекло в окне и вспрыгнул в дом.
- А стекла зачем же бить? Зима ведь на улице, — совершенно спокойно произнес Бау-лин.
Тут и остальные двое, вышибив дверь, ввалились в дом.
- А ремонт, небось, за мой счет будет?
- К стене! Руки за голову! — заорал первый милиционер. — Ноги пошире!
- В чем дело? У вас ордер-то хоть есть? — Баулин послушно выполнял команды.
Тут один из гостей носком сапога врезал Баулину между ног и, пока тот корчился от боли, надел на него наручники.
- Ордер ему подавай, видали? — заговорил он. — Выводи его! — приказал он.
Баулину довольно бесцеремонно вмазали по лицу и вывели во двор.
Когда его везли по вдрызг разбитой дороге, Баулина осенило — ведь дом его даже не обыскали. Тут что-то не то! Он локтем пытался прощупать карманы и в одном из них почув-ствовал какой-то лишний, явно до того не лежавший там, мягкий предмет. «Сволочи, травку подкинули. Теперь не отмажешься». Баулин приуныл. «Но, однако, куда это меня везут?» Сидевший рядом с ним милиционер открыл дверцу.
- Выходи!
Его вывели в какой-то странный пустынный дом. Провели по темному коридору. У одной двери его попридержали, сняли наручники и, после небольшой паузы, дверь открыли и подтолкнули вперед. Его тут же ослепил свет двух мощных, направленных прямо на него ламп. Он прикрыл глаза руками, привыкая к свету.
- Проходи, Баул, садись, — пригласил его довольно грубый зычный бас.
Кто-то подошел к нему сбоку, словно клещами сдавил локоть и подвел к стулу, стояв-шему посреди комнаты. Баул немного пообвыкся, стал уже ориентироваться в комнате, пытаясь рассмотреть ее. И спиной почувствовал, что сзади кто-то стоял. Видимо, тот человек, который и подвел его к стулу.
- Ну что, сука, сам во всем признаешься или потянем резину?
Баул пытался рассмотреть обладателя этого баса, но лицо его скрывала тень и все, что Баул смог увидеть — это черный пиджак, розовую рубашку да галстук с золотой булавкой. Да еще две пухлые белые ладони, мирно лежавшие на столе.
- В чем сознаваться? В том, что менты подбросили мне в карман травку? Только вот накладочка вышла — на ней нет моих отпечатков, — Баулин достал носовой платок и с его помощью вытащил из кармана пакет с белым порошком, бросив его на стол.
Бас дружелюбно захохотал.
- Я прошу объяснить причину моего задержания.
- Вот это уже деловой разговор. Хорошо, я приоткрою карты, — бас немного помол-чал, рассматривая Баулина. — Мои люди давно тебя засветили и вели все твои дела.
- Что значит, ваши люди, — несколько удивился Баул. — Вы кто такой?
- Со временем узнаешь. А пока сиди и слушай!
Баул стиснул зубы от злости и сжал кулаки.
- Сегодня тебе было продемонстрировано очень явственно, что ты у меня под колпа-ком. Ты только план разрабатывать начал, а я уже знал, когда и где произойдет нападение на инкассаторов.
- Чего, чего? Какие инкассаторы? Впервые слышу, — не поведя даже бровью, произ-нес Баулин, но бас на это не прореагировал.
- Я бы это проглотил, но, во-первых, твои ребята сработали очень грубо; во-вторых, ты позарился на мои деньги, которые я отдавал государству. А я делаю это и так с большим сожалением. Поэтому и дал указание взять тебя, что называется, тепленьким, чтобы денежки не успели уплыть. И ты их отдашь мне завтра же. Мои люди тебя проинструктируют...
- Ты меня за кого принимаешь? Я — вор в законе! Нет у меня никаких твоих денежек. И вообще, я не люблю, когда мне шьют чужие дела...
- Ты хочешь, чтобы это дело тебе пришили в суде? Могу устроить! У меня не только в милиции, но и в суде все схвачено. Но тогда уж загремишь на всю катушку, а после отсидки в городе лучше не появляйся.
- Угрожаешь?! — вскочил было Баул, но тут же снова был схвачен железными клеща-ми телохранителя за плечи и усажен на место.
- Не угрожаю. Пока просто предупреждаю. Не послушаешься — раздавлю. Это тебе только так кажется, что в Калиновке самый главный — это ты. В городе нашем правит гор-ком, горисполком, но хозяин в нем я — Сергей Сергеевич. Понял? А значит, будет так, как скажу я.
В это время открылась дверь и вошел еще один крепыш с бычьей шеей. В руках у него был телефонный аппарат с поднятой трубкой.
- Сергей Сергеевич, прошу прощения. Мы наконец-таки достали этого Афанасьева. В постели у любовницы, сволочь, нежится.
Сергей Сергеевич вопросительно взглянул на вошедшего, припоминая, кто такой Афанасьев.
- Ну, Афанасьев Игорь Сергеевич, директор райпотребкооперации.
- A-а, давай, — Сергей Сергеевич потянулся за трубкой. — Алло, Игорь Сергеевич? Здравствуйте!
- Какого черта среди ночи вам надо! — раздался в трубке сердитый голос. — Кто вы такой?
- Меня зовут Сергей Сергеевич. Наши с вами отцы, как видите, были тезками.
- Ты что, идиот?! Половина третьего ночи, а он шутки шутит.
После этих слов игривое настроение у Сергея Сергеевича улетучилось.
- Ну, вот что, Афанасьев, хватит орать. Не хочешь шуток, давай по-серьезному. Тебе вчера завезли яблоки и любительскую колбасу.
- Завезли, и что дальше?
- А дальше ты сделаешь то, что я тебе скажу. Этот товар ты запустишь по магазинам не раньше, чем через четыре дня...
- Ты что, псих? Это же товар скоропортящийся. И потом через два дня праздник...
- Сделаешь так, как я тебе сказал и не выпендривайся. Не то получишь пулю в лоб!
Сергей Сергеевич бросил трубку и жестом руки приказал державшему телефон уда-литься.
И тут Баул понял, что это серьезно. Он еще не знал, правда, кто такой этот Сергей Сергеевич, но в то, что он может держать под колпаком всю систему власти в Калиновке, Баул начинал верить. Впрочем, понял Баул и то, что он сам нужен этому «хозяину». Иначе не принял бы его лично и не беседовал бы столь долго, не устраивал бы весь этот спектакль с телефоном (хотя сам разговор, возможно, и был настоящим), а давно бы уже всадил ему пу-лю в лоб, как это обещал сделать Афанасьеву, или сдал бы ментам... С другой стороны, и Баулу было выгодно сотрудничество с ним — такая крыша всегда тебя прикроет, а это уже многое значит. И Баул решил опередить ход мыслей Сергея Сергеевича.
- Я все понял, — прервал Баул тишину, несколько затянувшуюся после окончания те-лефонного разговора. — Что, конкретно, вы хотите от меня?
- А ты, и правда, не дурак, — благожелательно произнес Сергей Сергеевич. — Рад, что все-таки не ошибся в тебе. Ты правильно понял: мы нужны друг другу. Я тебе — как крыша, ты мне — как отмывщик черного нала и посредник в операциях с наркотиками.
- Что я за это буду иметь?
Сергей Сергеевич засмеялся и впервые за время беседы поднялся и вышел из-за стола, подойдя к своему телохранителю и остановившись за спиной Баула.
- Сергей Сергевич своих людей не обижает. При каждой операции твой процент бу-дет с тобой обговариваться. А шестьдесят тысяч, взятые тобой у государства, завтра же вер-нешь. Не та сумма, ради которой стоит ломать копья. Ты свободен! Тебе сейчас завяжут глаза и отвезут домой.
Баул вдруг почувствовал, что его берут на пушку. О деньгах — одни предположения. Иначе зачем было подбрасывать травку. Он улыбнулся.
- Чужое дело — не мое. Не веришь — поищи!
Баул поднялся и повернулся лицом к Сергею Сергеевичу — рядом со своим телохра-нителем он казался маленьким и невзрачным. Но лицо его показалось знакомым.
Когда его везли на машине домой, Баул вспомнил, где он видел этого человека. Это был директор ресторана «Восток».

32
Вера протянула номерок гардеробщице, получила пальто и шапку и отошла в сторону, чтобы одеться. В этот момент она увидела Юлию. Она была какая-то странная — перекошен-ное лицо, бегающие, как у безумной, глаза, пальто нараспашку, несмотря на мороз. Вере даже стало ее жалко. Было впечатление, что Юлия кого-то искала. Вера окликнула ее. Увидев Веру, та бросилась к ней разъяренной тигрицей. И Вера поняла, что она искала именно ее, и догадалась, что произошло.
Юлия схватила Веру за руку и потянула за собой к выходу.
- Куда ты меня тянешь, Юля? Что с тобой? — Вера попыталась вырваться, но тщетно.
- Что со мной? — наконец Юлия остановилась в наиболее тихом месте. — У тебя еще есть совесть спрашивать меня об этом? Я к тебе всей душой, всем сердцем... Я тебя подругой своей считала, а ты... ты меня предала... Ты у меня, у своей подруги, отбила парня, с которым я же тебя и познакомила...
Юлия задыхалась, ей не хватало слов. И Вера, воспользовавшись паузой, умиротво-ряюще взяла Юлины ладони в свои и улыбнулась.
- Успокойся, Юля, и выслушай меня. С Владиком мы познакомились еще до тебя, а тогда нам просто не хотелось тебя разочаровывать.
- Что значит, еще до меня?! — взвизгнула Юлия и вырвала свои ладони из Вериных рук. — Что значит, не хотелось разочаровывать?! Вы что, меня совсем за дуру считаете?
- Юля, прошу тебя потише. На нас уже обращают внимание.
- Плевать, пусть обращают! Ты мне мозги не закручивай. И я по-хорошему тебя про-шу, — Юля понизила голос, — оставь Влада в покое. Как подруга подруге! Ну, ты сама посу-ди, — Юля даже попыталась улыбнуться, — он — молодой, талантливый ученый, которому пророчат большое будущее. Ему же надо получить московскую прописку, завязать связи с нужными людьми. Ты — провинциалка и бесприданница — сможешь ему все это предоста-вить? Ха-ха-ха! Вот и получается, что он все равно выберет меня, хотя бы потому, что у меня есть хорошая квартира в Москве и...
- И ты сможешь жить с человеком, который тебя не любит? — перебила Вера.
- Милочка моя, у вас что все там, в Сибири, такие наивные? Есть такое понятие, как брак по расчету, то есть брак взаимовыгодный. В данном случае, я даю Гордееву квартиру, а он меня вводит в высший свет научной элиты. Согласись, одно другого стоит.
- Не соглашусь, Юля.
- Это почему? — Юлия удивленно взглянула в глаза Вере.
- Да потому, подруга, что я уже на третьем месяце беременности от Гордеева и у нас с ним через неделю свадьба. Я хотела бы и тебя на нее пригласить.
Юлия ошарашенно открыла рот, будто пытаясь что-то сказать, но спазм не позволял ей этого сделать. Она приходила в себя постепенно, наливаясь краской.
- Ах ты, ш-шлюх-ха! Да я... я этого так не оставлю... Я добьюсь, что вас исключат из комсомола... выгонят из университета... Развратники!
И вдруг Юлия схватила Веру одной рукой за волосы, а другой стала бить, по чем по-пало — по голове, по спине, по животу, по лицу. Вера завизжала и стала отбиваться. Прохо-дившие мимо ребята-студенты остановились и со свистом и улюлюканьем стали подбадри-вать дерущихся.
Один из них с совершенно серьезным лицом прокартавил:
- И не подегетесь, и не подегетесь.
Это вызвало, с одной стороны, общий хохот, с другой, еще большее остервенение в драке.
Наконец подбежали старушки-гардеробщицы и, ругая, на чем свет стоит, гогочущую и подначивавшую братию, принялись разнимать не на шутку сцепившихся бывших подруг.

33
Засидевшийся в комсомоле и «вечный студент», тридцатичетырехлетний, круглоли-цый и лысеющий секретарь комитета комсомола МГУ Виталий Смертин подал руку подо-шедшему к нему и присевшему напротив Владиславу Гордееву и дружески улыбнулся.
- Привет, рад тебя видеть. Говорят, у тебя защита через неделю?
- Правду тебе говорят. Но вот мне, почему-то никто не может сказать, когда же ты свой пятый курс, наконец, закончишь?
- Так и мне тоже, представь себе, об этом не говорят.
Они засмеялись.
Со Смертиным, действительно, происходила интересная ситуация: он уже года четыре числился студентом-пятикурсником, будучи все это время, по-существу, освобожденным секретарем. С одной стороны ему нужен был этот стаж для того, чтобы сразу же занять освобождающееся в этом году кресло 2-го секретаря райкома комсомола. С другой, ему обещали место в аспирантуре на родном факультете, а вакансия, опять-таки, должна появиться только в сентябре. Вот и чувствовал себя Виталий Смертин вечным студентом Петей Трофимовым. Впрочем, он и не жаловался: такая ситуация его пока устраивала. Он шел своей дорогой медленно, но верно.
- Слушай, Влад. Я просил тебя зайти по одному очень щекотливому для тебя вопросу. Ты — наш молодой светоч науки, коммунист, мой друг, наконец. И я попробую замять это дело, но ты должен быть проинформирован.
- Ты меня интригуешь, Виталий.
- Отнесись к этому серьезно, Влад. Я получил на тебя анонимку. Вот, читай.
Смертин выдвинул ящик стола, достал оттуда кожаную папку, открыл ее, взял испи-санный крупным почерком двойной тетрадный лист и протянул его Гордееву. Рука Гордеева почему-то задрожала и, чтобы справиться с дрожью, он положил бумагу на стол и стать чи-тать. Чем больше он углублялся в чтение, тем больше лицо его светлело и принимало обыч-ное для него в таких случаях насмешливо-ироническое выражение. Смертин следил за Гор-деевым, выпуская в потолок кольца сигаретного дыма.
Даже не дочитав до конца, Гордеев отшвырнул от себя щелчком всю эту писанину и откинулся на спинку стула.
- Что скажешь? — Смертин затушил окурок о край пепельницы.
- Мразь!
- Это я и без тебя понимаю. Но как прикажешь мне реагировать на эту мразь?
- Был в России такой неглупый царь — Борька Годунов. Кстати, до сих пор не пойму, какой смысл был менять одного боярина на престоле сначала на другого — Шуйского, а по-том и на третьего — Романова? Так вот, он приказывал все анонимные хрисовули тотчас же без прочтения бросать в корзину... Впрочем, я могу назвать тебе автора сей хрисовули. Это — уязвленная поражением соперница той самой «развратной потаскухи Веры Любимовой», о которой идет речь в анонимке. Дело в том, что в загсе уже лежит наше с Верой заявление. И вскоре после защиты у нас будет свадьба. Если не возражаешь, я хотел бы тебя привлечь в качестве свидетеля...
Гордеев посмотрел на Смертина. Тот сидел, задумавшись, потом взял анонимку Юлии Лукьяновой, порвал ее на несколько частей и бросил в корзину.
- Ты знаешь, видимо, Борька Годунов был прав.
- Вероятно, такая же анонимка поступила и в комитет комсомола филфака. Вера бере-менна и, сам понимаешь, лишняя нервотрепка ей совершенно ни к чему.
- Не беспокойся, я все улажу.
Смертин снял трубку телефона, начал набирать нужный номер и вдруг его осенило.
- Послушай, Влад! — Смертин бросил трубку на место и довольно потер руки. — А что, если мы вам устроим образцово-показательную комсомольскую свадьбу, а?
- Брось ты! Ты же знаешь, как я отношусь ко всей этой показухе.
- Нет, Влад, ты не прав. Я уже решил. Не тебе говорить, что нам для галочки нужно провести пару-тройку шумных мероприятий. А что может быть шумнее свадьбы? Гулять бу-дет весь университет! Комсомольская свадьба, цветы, поздравления от ректората, от партко-ма, комитета комсомола, а в конце — ключи от квартиры. А, Влад? — Смертин перегнулся через стол и хлопнул Гордеева по плечу. — И я спокойно после этого покину свое кресло.
- Тебе все галочки, а у меня, может быть, первая и последняя свадьба в жизни будет.
- Так потому и запомниться она должна на всю жизнь! Да и потом, ничего себе галоч-ка: я же тебе ключи от квартиры обещаю.
- Ключи от квартиры — это хорошо, — улыбнулся Гордеев. — Фиг с ним, пусть будет комсомольская.
Они ударили по рукам. Гордеев поднялся.
- А на счет невесты своей — не волнуйся. Я прямо сейчас позвоню, — Смертин снова снял телефонную трубку с аппарата.

34
Вовчик Капелюх быстро пристрастился к анаше и целыми днями пребывал в кайфе. Сам уже несколько раз ездил в Калиновку и по адресу, который ему дала Мария, покупал се-бе и сестре эту травку. Иногда после этого его тянуло на подвиги.
Так, однажды он выследил Ирину, семнадцатилетнюю дочь Лизаветы, председатель-ской секретарши. Та шла одна в соседнюю деревню к тетке. Идти было не так уж и далеко, и Ирина, несмотря на близившийся вечер, пошла довольно спокойно — в их краях ни уркага-нов, ни разбойников не водилось. Да и не в первый раз уже она ходила. Не волновалась и Лизавета. Наоборот, снабдила дочь гостинцами для племяшей и помахала вослед дочери.
Вовчик как раз в это время вышел из дому и стоял, покуривая, на взгорке. Увидев Ирину, шедшую с узелком по проселочной дороге, разбитой тележными колесами, он сразу догадался о ее маршруте. В его одурманенной голове тут же созрел план.
Он бегом бросился в обход дороги к тайге. В километре от Тараскино дорога эта нена-долго углублялась в тайгу. Там и решил он встретить девушку. На месте нашел средней тол-щины палку и стал ждать.
Ничего не подозревающая девушка, шла быстрыми шагами, думая о чем-то своем. Где-то вдалеке стрекотала сорока. Нежный теплый ветер шуршал кронами кедровых сосен. По небу не спеша плыли белые легкие облачка.
В первый момент Ирина даже не сообразила, что произошло. А через несколько се-кунд она упала от страшной боли — та самая палка, которую держал в руках Вовчик Капе-люх, опустилась ей на голову. Девушка потеряла сознание. Капелюх подскочил к ней, схва-тил под мышками и потащил подальше от дороги. Снедаемый нетерпением, он расстегнул ей пальто, задрал платье, начал срывать нижнее белье. И тут почувствовал, что девушка прихо-дит в себя. Он взял двумя руками ее голову, приподнял и ударил о землю. Он даже завыл от нетерпения и перевозбуждения. И в самый последний момент организм его не выдержал, сдался раньше времени. Капелюх даже заплакал и начал колотить кулаками по земле.
- Сволочь! Слабак! Говно размазанное!
Впрочем, истерика продолжалась недолго. Он успокоился, повернулся на спину, по-лежал несколько минут. Вытащил из кармана недокуренную самокрутку анаши, сделал не-сколько затяжек. Лежавшая рядом Ирина снова зашевелилась, слегка постанывая. Капелюх улыбнулся, сделал глубокий вдох и, приблизившись к самому лицу девушки, выдохнул на нее весь дым. Она закашлялась, чихнула, открыла глаза. Капелюх громко засмеялся, сделал еще один вдох и, открыв Ирине рот, выпустил дым ей внутрь. Теперь у Ирины все поплыло перед глазами не от удара, а от наркотика. Капелюх, не спеша, мог сейчас делать с ней все, что угодно. Он лег на нее и уже неспешными движениями добился своего.
- А девка-то, и правда, целка. Была! — захохотал и в полном удовлетворении поднял-ся, застегнулся и направился домой.
Ночью, сама не зная как, добрела до дому рыдающая, подавленная Ирина. Лизавета в потемках поначалу не признала даже родную дочь, а потом, поняв, что произошло, заголоси-ла.
Когда Ирина после недельного пребывания в бреду, окончательно пришла в себя, она смутно вспомнила происшедшее, но того, кто ее обесчестил, так и не признала.
Впрочем, относительно быстро все раскрылось само собой. Упоенный одной победой, к тому же абсолютно безнаказанной, Вовчик Капелюх решил продолжить свои похождения. Тем более, что в Тараскино Ирина была не единственной девкой. И Капелюх начал за ними охоту.
Первой попалась ему на глаза Катерина Чулымова, дочь Виктора. Капелюх поймал ее, когда она шла к только что проснувшейся от зимней спячки Молчунье прополоскать белье в проруби. Он подскочил к ней сзади, рванул к себе. От неожиданности она выронила таз и упала на спину. Он тут же прыгнул на нее и стал расстегивать пальто. Она пыталась вырваться, но Вовчик, хоть и был на вид щупловат, держал ее дородное тело крепко. Тогда она начала бить его руками и кричать, зовя на помощь.
- Заткнись, сука! — заорал он и ударил ее кулаком в лицо.
Она всхлипнула и на миг замолчала. Капелюх рванул ее платье, оно затрещало и по-рвалось. Он чуть расслабился, и этого было достаточно для того, чтобы Катерина, вся со-бравшись, как пружина, оттолкнула его и мгновенно вскочила на ноги.
- Помогите! На помощь! — кричала она не своим голосом, побежав к деревне.
Капелюх поднялся с земли и помчался за ней. Он уже не понимал, что делал. Его пол-ностью захлестнул азарт борьбы. Он быстро-быстро настиг девушку и подножкой свалил ее на землю. Тут же упал на нее сам и стал бить по голове. Она закрывала голову руками и про-должала кричать. Потом вдруг замолчала. Капелюх перевернул ее на спину. Катерина лишь слабо сопротивлялась. Но ее крики были услышаны. Из ближайшего дома выскочили мужи-ки. Бежали и братья Чулымовы — Семен с Виктором, средний и младший сыновья Виктора.
Первым подоспел Семен. Тут же схватил за штаны Капелюха и швырнул его так, что тот отлетел на несколько метров. Братья уже вдвоем подскочили к еще не успевшему под-няться Капелюху, и Виктор со всего размаху носком сапога заехал ему между ног. Капелюх взвыл и схватился за ударенное место. Но следующий удар в живот, на сей раз уже от Семе-на, заставил его еще больше согнуться.
Братья оглянулись на сестру. Она все еще сидела на земле и, кутаясь в пальто, в голос ревела. Ее уже окружили голосившие бабы. Ее подняли и повели в ближайшую избу. Мужи-ки же сомкнули кольцо вокруг Капелюха, и на парня посыпался град ударов. Он поначалу отмахивался, потом сжался в комок и, выплевывая кровь изо рта, сквозь слезы кричал:
- Что, кобели, с цепи сорвались!.. Не понравилось, что ваших девок е...?.. Можно по-думать, вы все моей матери только и делали, что руки целовали...
Тут подоспел и сам Виктор Чулымов-старший. Его железные кулаки здорово делали свое дело. Капелюх упал на землю и затих.
- Изверги! Подонки! Убийцы! — голос Любы-ленинградки прорезал шум мужицкой бойни. — Легче станет, коли мальчонку насмерть забьете?
Она расталкивала мужиков, пробираясь к сыну.
- Я твоему мальчонке яйца на хрен сейчас оторву! — единственно Чулымов-старший не отступился от Вовчика, продолжая его тузить кулаками. — Я ему покажу Катерину! Я его изнасильничаю средь бела дня!
- Жаль, я тебе в свое время не догадалась сделать того же! Ты уверен, что Вовка не твой выкидыш?
Такой ненависти и злости в глазах и голосе Любы еще не видели и не слышали тара-скинцы. Они отступили под напором яростной решимости маленькой женщины.
- Звери вы все! Все до единого! Я не оправдываю моего сына, он получил, что заслу-жил. Но я презираю всех вас! До единого! И мое проклятье пусть падет на ваши головы.
Подбежал к Любе младший сын, тринадцатилетний Сашка. Обнял мать за талию и прижался к ней всем телом. Люба не плакала. Она лишь презрительно и брезгливо смотрела на мужиков. И им даже показалось, что смотрит она на них как бы сверху вниз.
Мужики расходились в некотором смятении. И только братья Чулымовы насилу увели своего отца, взбешенного не на шутку и готового наброситься даже на Любу.
Люба опустилась на колени перед лежащим, неподвижным сыном, повернула его на спину. Приложила ухо к сердцу. Он был жив, даже тело его изредка слегка подрагивало, словно от болезненных укалываний иглой. Люба молча обняла Вовчика и на несколько мгновений застыла. Потом поднялась с колен.
- Помоги мне, Сашка, — обратилась Люба к младшему. — Давай поднимем его и за-бросим мне на спину. Живой еще наш Вовчик.
Так и шли они втроем — согбенная под тяжестью Люба, повисший у нее на спине по-луживой, а скорее полумертвый Вовчик и Сашка, помогавший матери нести брата — через все Тараскино, провожаемые молчаливыми, нимало не сочувствующими взглядами тара-скинцев. И только Степанида Чулымова плюнула ей вслед. Да Лизавета, обо всем догадав-шаяся, послала в ее адрес проклятье.

35
Евгений Полипов осторожно, робко глядя на Полину, взял ее под руку. Она не отстра-нилась, даже слегка улыбнулась, не решившись все же ответить Евгению взглядом. Так они и прошли несколько метров молча, глядя себе под ноги, шурша неубранной прошлогодней листвой.
Полина и себе не могла объяснить, почему она откликнулась на предложение Евгения прогуляться по парку. В тот момент она совершенно забыла о существовании Петра, с кото-рым она виделась все реже, ссылаясь на перегруженность в институте и грядущую сессию.
- Хорошее время, — ободренный молчаливым согласием Полины, произнес Евгений.
- Что? — не поняла Полина.
- Я говорю, хорошее время наступило. Легкие сумерки. Я люблю эту пору суток, ко-гда, с одной стороны, взгляните, Поля, тяжелое солнце, раненное в самое сердце, обагрило уже своей кровью закат, а с другой стороны, — на самую вершину своего величия поднима-ется легкий, величавый серебристый месяц. И, кажется, уже не солнечными, а лунными уси-лиями держится в такие мгновения свет на земле. И небо в эту пору, если на нем нет облаков, как сегодня, например, кажется таким прозрачным и бездонным, и лазурным до боли в глазах.
- Вы поэт, Женя, — Полина была приятно поражена своим спутником. — Вам бы сти-хи писать.
- Стихи пусть профессиональные поэты пишут. Ведь это такая же работа, как моя, ин-женерская. Просто я люблю природу и, открою вам свой секрет, я — лирик по натуре. Отсю-да, возможно, и вырываются у меня подобные слова.
Они медленно шли, ничего не замечая вокруг. Вышли из парка, прошли новостройки. Оказались в Выселках, где дома перемежались с густыми островками деревьев и кустарни-ков.
Время незаметно подернулось сумерками. Уже не легкими, а свинцово-серыми. Подул легкий вечерний ветерок и Поля, поеживаясь от каждого его прикосновения, подняла ворот-ник плаща.
- Вам холодно, Поля?
- Нет, нет. Просто немножко зябко и свежо.
- Вот вы спросили у меня, пишу ли я стихи?
- Да, кажется, было такое, — она совершенно искренне, как и он сам, забыла, что спрашивала об этом всего лишь какой-нибудь час назад.
- И я вам ответил, что не пишу. Но с того самого времени во мне что-то изменилось. Вы знаете, Поля, — Евгений остановился и, повернувшись лицом к Полине, взял ее задро-жавшие горячие руки в свои большие ладони, — с тех пор стихи просто полились волшеб-ным дождем в моей голове. А один застрял и, кажется, надолго... Хотите, я вам его прочту?
Она посмотрела в зеленые, кошачьи глаза Полипова и, увидев в них свое отражение, смутилась и, опустив глаза, еле слышно произнесла:
-  Хочу.
- Пришла, очаровала, победила!
И душу всю перевернула враз.
И в сердце, что доселе не любило,
Надежды маленькая искорка зажглась.
- Эти стихи... про вас?
- Про меня... и про вас.
Теперь уже они оба расширившимися зрачками глаз смотрели друг на друга. У обоих учащенно забилось сердце и алый румянец выступил на щеках.
- Я люблю вас, Поля. Если бы вы знали, как я вас люблю.
Евгений обнял ее за плечи, а она тотчас, совсем как девчонка, заплакала и тесно при-жалась к нему. Она почувствовала в этот миг, что ей еще никогда не было так хорошо, что она еще никогда не была так счастлива, как сегодня.

36
Мастер спорта Валерий Тищенко был на этом турнире по дзюдо в Братиславе в числе фаворитов, что он и доказывал, без особых усилий выйдя в полуфинал. У Лерки отбоя не бы-ло от журналистов спортивных изданий — все видели в нем восходящую звезду мирового дзюдо. К удивлению, русские успели выдвинуться на первые позиции и в этом, новом для себя, виде борьбы. Отсюда и интерес к советским борцам.
День двадцатого августа изначально был определен организаторами, как день отдыха перед полуфиналами. В этот же день спортсменам показывали Братиславу, изумрудный Ду-най, А на следующий день — новые схватки.
Экскурсию по Братиславе начали с возложения цветов в Славине к памятнику, воз-двигнутому в честь освобождения Чехословакии Советской Армией. Памятник монумен-тальный, в нижней части напоминающий мавзолей. Впрочем, это было недалеко от истины, поскольку рядом находилось кладбище, на котором погребено 6840 советских солдат. Затем их отвезли в Девин — самый древний район словацкой столицы, где у слияния рек Моравы и Дуная, еще во времена римского владычества располагался военный лагерь. В IX веке, в эпоху Великой Моравии на этом месте, среди скалистых холмов возникло городище, а в XIII веке был построен готический крепостной замок, разрушенный в 1809 году армией Наполеона. Но даже развалины, особенно висящая над водою башенка, впечатляли. Проехав по городу с его старыми и современными постройками, автобус остановился у подножия горы, где возвышался замок — братиславский Град. В доисторические времена здесь находилась неолитическая стоянка. Позднее римляне построили военный лагерь, а в период существования Великоморавской державы, в 907 году заложили крепость. Внешний вид он получил после перестройки при императоре Сигизмунде в 20–30-е годы XV века. Четыре же угловые башни возведены при Павле Палфи в первой половине XVII века. В 1811 году замок сгорел. Восстановлен после второй мировой войны в том виде, какой приобрел в эпоху легендарной императрицы Марии-Терезии. Сейчас — это парадная резиденция руководителей Словацкой республики...
Лерке противостоял чех Милан Пивонька. Соперник так себе. Если бы не «домашние стены» и, связанное с этим, благоволение судей, вряд ли пробился бы в четверку. С другой стороны, вероятно, на него снизошло вдохновение — и в этом тоже есть прелесть спорта. И тем не менее, это не тот соперник, которого Лерке следовало бояться.
Соперники вышли на татами, поприветствовали друг друга, посмотрели на судью.
- Хаджимэ! — скомандовал тот.
Схватка началась. Чех беспрерывно двигался, не давая себя зацепить. Наконец, Лерке удалось сделать зацеп, потянуть чеха на себя и правой ногой зацепить за его левую ногу чуть выше косточки и, присев, толкнуть его от себя. Чех упал, но, к удивлению для себя, Лерка не услышал никакой реакции рефери. Пивонька уловил эту секундную удивленную расслабленность Тищенко и тигром прыгнул на него, явно использовав при этом запрещенный прием. Но рефери опять не прореагировал. Чех провел удушающий прием, держась за отворот Леркиного кимоно обеими руками, и вместе с отворотом занеся за левый отворот правую руку. Впрочем, держал он Лерку так всего несколько секунд.
- Матэ! — приказал остановиться рефери.
Поднявшись, Лерка взглянул на табло — оно высвечивало 3:0 в пользу Пивоньки. Он увидел, как протестовал против этого его тренер, но рефери на татами тут же дал команду сходиться. Валерка разозлился не на шутку: в его короткой спортивной карьере это был пер-вый случай ничем не прикрытого засуживания. Причем, он никак не мог понять, почему? Еще два дня назад он такого себе и представить не мог.
Лерка делал бросок за броском, подсечку за подсечкой, зацеп за зацепом, а счет в его пользу практически не рос. С другой стороны, Пивонька уже несколько раз проводил запре-щенные приемы, но рефери не замечал этого. Когда же Лерка апеллировал к нему, в ответ получал замечания, а потом даже предупреждение.
Силы начали покидать Лерку. Табло безжалостно высвечивало пусть и крохотное, но преимущество чеха. И это, несмотря на то, что по количеству проведенных приемов Лерка был на две головы выше противника.
После очередного «матэ» Лерка, тяжело дыша и утирая рукавом кимоно пот с лица, грозно глянул на рефери и не сдержался:
- Ты, кретин, сколько тебе чехи заплатили за всю эту комедию?
Судья-француз по-русски не понимал, но по интонации догадался о смысле Леркиных слов. Тут же, не задумываясь, он сделал ему еще одно предупреждение тюй. Здесь уже окон-чательно сдали нервы у выводящего тренера.
- Валерий, уходи с татами! — крикнул он.
Лерка оглянулся на тренера, потом по очереди посмотрел на рефери и на Пивоньку. Тот, также глядя на Лерку, презрительно улыбался, а потом громко на весь зал и по-русски крикнул:
- Иван-оккупант, отправляйся домой!
Зрители будто только этого и ждали. Весь зал зашипел, засвистел, заулюлюкал, зато-пал. Раздались выкрики:
- Руси, домой! Победы вам не будет!
Лерка сошел с подиума, его подхватил под руку тренер и, вслед за ними, вся советская делегация покинула зал и, в спешном порядке, отправилась в аэропорт.
Лишь в самолете всем спортсменам сообщили, что в Чехословакии была угроза контр-революционного переворота и туда ввели войска Варшавского договора по просьбе руково-дства КПЧ.

37
Кто-то настойчиво звонил в квартиру Майоровых. Мать с отцом продрали глаза.
- Это что ж за оказия такая? Сколько времени-то хоть? — зевая и почесывая грудь, спросил отец.
- Без двадцати шесть, — села в кровати мать. — Поди, что ль, погляди, кто там, а то ведь ребят перебудят.
Старший Майоров сунул ноги в тапочки и, как был, в пижаме направился к двери.
- Кто там?
- Откройте, пожалуйста. Начальник IV отделения военкомата капитан Петренко.
- Откуда, откуда? — Майоров приоткрыл дверь и осмотрел пришедших. — Так у нас, вроде, один уже отслужил, а другому еще рано.
- У нас мобпредписание на Майорова Петра Константиновича, ефрейтора запаса. Срочный призыв на переподготовку.
- Батюшки, война, что ль, началась? Что ж в такую рань-то? — к двери подошла и мать Петра. — Спят ведь ребята.
- К сожалению, таков приказ. Вот повестка. Будите сына, десять минут на сборы. Во дворе стоит военкоматский ПАЗик. Пусть не опаздывает. Нам еще несколько адресов объе-хать нужно.
Капитан с сопровождавшим его сержантом ушли. Родители только вздохнули тяжело.
- Что ж, Костя, война, что ль, началась?
- Типун тебе на язык, мать. Иди, лучше, собери сына в дорогу и перекусить, а я разбу-жу его.
Петр долго ничего не мог понять: какая армия, какой ПАЗик, какой капитан? Но все-таки поднялся, собрался, на лету перехватив яичницу с бутербродом, взял сумку с приготов-ленной матерью сменой белья, мылом, зубной пастой и щеткой, повесил ее на плечо, хмуро попрощался и направился к выходу. Взявшись за ручку двери, он вдруг повернулся и потеп-левшим голосом произнес:
- Если вдруг в цех или сюда придет Поля, объясните ей все.
Во дворе несколько раз просигналила машина.
- Иди, сынок, тебя, наверное, зовут, — всплакнула мать.
- Обязательно скажем, не волнуйся. Пиши, — отец еще раз обнял сына и подтолкнул его к выходу.
Петр спустился вниз и не спеша пошел к автобусу. Увидев его, высунул голову в от-крытое окно сержант-сверхсрочник, сопровождавший капитана, и скомандовал:
- Ефрейтор, бегом, марш! Не заставляй себя ждать.
В автобусе уже сидело несколько таких же, как и Петр, бывших служивых. Одного он даже хорошо знал — работали на одном заводе. Они молча пожали друг другу руки.
Через час автобус с восемью призывниками привезли к военкомату и только там, в ле-нинской комнате военком объяснил всем прибывшим, что произошло.
- В братской нам Чехословакии возникла угроза существованию социализма. Комму-нистические лидеры и правительство республики обратились к Советскому Союзу за помо-щью. Политбюро ЦК КПСС и советское правительство приняли решение помочь братскому чехословацкому народу и направить туда самых опытных, проверенных на службе воинов Советской Армии, отличников боевой и политической подготовки. И вам, товарищи, тем самым оказана высокая честь защищать устои социализма в братской славянской стране.
Всех их экипировали, поселили в казарме, а наследующий день отправили в Чехосло-вакию на военном самолете.

38
На даче у Бога собралась вся группа правозащитников — сам хозяин, Борис Олегович Гирин, ставший уже членом-корреепондентом Академии наук Федор Анатольевич Егоров; его сын, кандидат химических наук Дмитрий Егоров, и теперь уже доктор наук Иван Алек-сеевич Бадейкин. Этот костяк, по сути, и соответствовал термину, рожденному еще в хру-щевские времена — диссиденты. Остальные (Сопелкин, Нюшкин, еще несколько человек) на подобные, совершенно секретные собрания не приглашались, а в этот раз именно такое соб-рание и было — совершенно секретное. Нужно было решить, какие действия предпринять в связи с вводом советских войск в Чехословакию. До них уже дошло известие об акции их «семерых единоверцев» в Москве. Но это было весьма своевременно и выглядело внуши-тельно именно там, на Красной площади. Здесь же, в сибирской тьмутаракани это будет и не так заметно, и не так уже актуально. Следовало придумать что-то свое.
- Мы должны сделать что-то такое, чтобы о нашей акции тоже стало известно всему миру, — горячился самый младший, Дмитрий Егоров.
- Уж не победила ли в тебе жажда мировой известности, трезвый расчет и реалистич-ность замыслов, — одернул сына Егоров-старший.
- Ну зачем ты так, папа.
- А ведь Дмитрий в чем-то прав, Федор Анатольевич, — заговорил Бог.
- Кому нужна будет наша акция, если о ней, кроме КГБ, никто не узнает? Ведь в наш закрытый город даже западных журналистов не пригласишь.
Вся четверка сидела в уютной беседке. Перед ними на столе стояли тарелки с сорван-ными прямо с грядки огурцами, помидорами, салатом, редисом. По желанию, каждый перио-дически выбирал себе наиболее приглянувшийся корнеплод или овощ и, присаливая его, с удовольствием уплетал за обе щеки.
- Да, но и совсем ничего предпринимать тоже нельзя, — Егоров-старший присматри-вал себе помидор.
- А что, если написать письмо? — предложил все время до этого молчавший Бадей-кин.
- И вы думаете, Иван Алексеевич, что наше письмо доставят адресату лично в руки? — отмахнулся Егоров. — Да оно даже до Кремля не дойдет. Застрянет на Лубянке.
- Я не тот адресат и не такое письмо имел ввиду, Федор Анатольевич.
- Послушайте, — поддержал Бадейкина Бог, — а ведь то, что предлагает Иван Алек-сеевич, действительно, выход. Мы направим письмо в ООН в комиссию по правам человека, в международные правозащитные организации. Я вас правильно понял, Иван Алексеевич?
- Совершенно верно.
Федор Анатольевич задумался на несколько минут, прокручивая в мозгу всевозмож-ные варианты последствий этого шага. Он понимал, что письмо, подписанное и им, будет иметь эффект разорвавшейся бомбы, сразу же возникнут трудности в научной деятельности, в разработке новых тем, но больше мириться с политикой советского руководства он не мог и не хотел. Единственное, что он сделает, так это запретит подписывать письмо сыну. У Дмитрия еще впереди вся жизнь, а неприятностей из-за отца у него и так уже по горло и выше. Он принял решение. Кивнул и взглянул на Бога.
- Борис Олегович, в таком случае, нам понадобятся бумага и письменные принадлеж-ности.
- Разве это проблема? — улыбнулся Бог. — Через пару минут все будет готово. Дмит-рий, помогите мне, пожалуйста.
Иван Алексеевич, увидев возвращающихся Бога с бумагой и набором авторучек и Дмитрия с пищущей машинкой в руках, начал освобождать от тарелок одну половину стола.
- Садись, Дмитрий, за машинку. — Егоров-старший начал прохаживаться по беседке, собираясь с мыслями. — Помогайте, друзья мои. Как говорится, ум хорошо, а четыре лучше.
В конце концов, родилось коллективное творчество:
«Уважаемые господа!
Мы, представители научной и творческой интеллигенции Советского Союза, обраща-емся к вам с призывом обуздать агрессора. Мы полностью отвергаем политику, проводимую КПСС в отношении подавления свободомыслия народов Восточной Европы. Мы в течение целого ряда лет призывали наше правительство прислушаться к голосу разума, но наши при-зывы упираются в глухую, многометровую кремлевскую стену непонимания. Мы «добились» только того, что оказались под «колпаком» у КГБ.
Но после того, как советские войска ввели в Чехословакию, наше терпение лопнуло. Мы полностью на стороне свободолюбивого чехословацкого народа, его лидера Александра Дубчека с товарищами, вознамерившихся вывести свою страну в ряды правовых обществ, где главным определяющим является не воля руководящей партии, а Закон.
Мы осуждаем агрессивную политику советских верхов и выступаем с настойчивым требованием:
- Совет Безопасности Организации Объединенных Наций;
- Международные правозащитные организации;
- президент и парламент Соединенных Штатов Америки;
- все свободолюбивое человечество — должны осудить Советский Союз и призвать его к порядку и выводу войск за границу ЧССР. Если слова, в данном случае, не подейству-ют, мы рекомендуем применить угрозу силы, вплоть до угрозы применения ядерного оружия и исключения СССР из ООН.
Мы же, со своей стороны, будем продолжать нашу борьбу с советским коммунистиче-ским режимом здесь, на внутреннем фронте, несмотря ни на что.
Член-корреспондент Академии наук СССР, доктор химических наук Федор Егоров
Доктор химических наук, биохимик Иван Бадейкин
Заслуженный деятель искусств РСФСР Борис Гирин».
Как ни пытался Дмитрий Егоров тоже поставить свою подпись под этим письмом, отец его категорически возражал.
- Хватит того, что ты участвовал в его составлении, в его печатании. Кроме того, на твою же долю выпадает и его доставка в Москву и передача в руки корреспондента «Голоса Америки», радиостанции «Свобода» или представителю американского посольства.
И Дмитрий со своей задачей справился отменно. Через несколько дней это письмо оз-вучили по «Голосу Америки», радиостанции «Свободная Европа», а текст его перепечатали многие ведущие западные газеты.

39
Эффект от этого письма, и правда, был колоссальным. О Егорове, Гирине и Бадейкине заговорили на самых высоких уровнях. Причем, не только на Западе, но и в России. Тотчас же со Старой площади полетела директива на Лубянку: разобраться и привлечь; нельзя арестовать — изолировать. Как и положено в подобных случаях, эту директиву спустили вниз, что называется «на места». Вот она легла и на стол начальника отдела управления областного КГБ майора Сомова. Для сведения. Курировать эту операцию будет лично начальник V управления.
На срочно созванном совещании решили в обязательном порядке арестовать Гирина и Бадейкина. Со стариком Егоровым было сложнее — уж слишком авторитетно его имя в ми-ровой науке. Но превентивный арест, беседа, а потом высылка, на взгляд руководства гос-безопасности, для первого раза вполне сочли достаточными.
В душе у Сомова все это время боролись два чувства: служебное и человеческое. И все-таки второе взяло верх. Едва дождавшись окончания рабочего дня, он сел в машину и отъехал подальше от мрачного серого здания КГБ. Остановился у ближайшего телефонного автомата. Набрал знакомый номер. С той стороны долго никто не снимал трубку. Испугав-шись, что телефон мог неправильно соединиться, перезвонил. Лишь услышав на другом кон-це провода знакомый голос, выдохнул облегченно и полез в карман пиджака за платком, что-бы вытереть пот со лба.
- Алло, кто это? — переспросил Бадейкин.
- Иван Алексеевич, слава богу, вы дома.
- Николай Егорович? Добрый вечер, — обрадовался Бадейкин.
- Слушайте меня внимательно, Иван Алексеевич, у меня мало времени. Возможно, ваш телефон уже прослушивается. Я ведь учил как-то вас просчитывать наперед последствия своих поступков. Но, видимо, учитель из меня никакой... Так вот! Немедленно сообщите своим товарищам и сами тоже собирайтесь и чтобы через два часа и следа вашего в городе не осталось. За вами придут. Исчезните куда-нибудь надолго. Не звоните, не пишите. Прослуш-ки и топтунов — это я вам гарантирую.
- Что нас ждет, если поймают?
- Вам и Богу психушка гарантирована. С Егоровым сложнее, но и на него найдут управу, не сомневайтесь. Все, прощайте!
- Спасибо, Николай Егорович! — это «спасибо» впечатлелось в сознание Сомова словно посыл с потустороннего мира. Он почувствовал, что свидеться им с Бадейкиным больше вряд ли доведется.
Сомов успел предупредить вовремя. Едва заочно обвиненные успели сняться с наси-женных мест, как в их квартиры ворвались оперативники. Первый раунд остался за правоза-щитниками.
Иван Алексеевич ехал в Калиновку. Он практически не выходил из купе все тридцать шесть часов, пока ехал поезд. Подозрительно относился к любому косому взгляду, брошен-ному в его сторону. На подъезде к Калиновке прошел на два вагона вперед. Так, на всякий случай. Но все обошлось. На перроне его никто не встречал. «Даже странно, — подумал Ба-дейкин. — То ли Сомов погорячился, то ли они уж очень хитрый план придумали». Как бы то ни было, но следовало и дальше вести себя достаточно осторожно. Да, конечно, было на этой земле одно место, куда Иван Алексеевич мог бы добрести в любую погоду хоть с завязанными глазами. Но ведь и в КГБ знали это место. И, вполне вероятно, предположив, что Бадейкин рано или поздно выплывет в Тараскино, они могли направить туда какого-нибудь топтуна или сексота.
Он решил добираться до Тараскино где пешком, где на попутках. Так спокойнее. А пока нужно чуть отдохнуть и перекусить, а также запастись продуктами на первое время.
Уже забрезжил рассвет, когда Бадейкин добрался до Тараскино. Он был весь разбит. Устал смертельно. Вот и родной дом. Стоит, заколоченный его же руками, когда он увозил с собой маму. Иван Алексеевич хотел было отодрать доски от двери, но в последний момент его словно что-то кольнуло: этого делать нельзя! Если сюда приедут его искать (а приехать должны, если его действительно ищут), то заколоченный дом — самая главная примета его отсутствия. Лучше отодрать одну из досок на окне, выходящем на задний двор. Он так и сде-лал. Стараясь поменьше следить, добрался до кровати и, не раздеваясь, сняв лишь туфли, лег и тут же забылся тяжелым сном.
Когда он открыл глаза, то увидел, что город покрылся мраком. Скрежет, крики, визги, топот, стоны умирающих, давка. Толпы людей, несущихся в разные стороны. И — смерти, смерти, смерти. Спасатели в респираторах и противогазах. Воющие в небе моторы самолетов и смеющиеся, полубезумные лица летчиков, их английская, французская, немецкая речи... и до боли знакомое лицо... Мама! Она стояла, покрытая белым саваном, и сокрушенно качала головой.
- Сынок, сынок, что же ты наделал! — причитала она сквозь слезы.
А рядом с матерью чьи-то глаза. Теплые, но строгие глаза. И решительный, укоряю-щий голос:
- От тебя, Ванюша, я не ожидал такого. Это же измена, предательство. Ты предал свою родину, давшую тебе жизнь, воспитание, образование. Именно здесь, на родине своей, какой бы она ни была, ты стал тем, кем стал — ученым с мировым именем. А что теперь? Нужно ли теперь тебе твое имя, если у тебя теперь нет родины? Чем гордиться будешь? И в историю ты отныне войдешь под именем человека, бросившего на голову своей родины-матери атомную бомбу...
«Николай Ильич!» — наконец узнал Бадейкин.
- Видит бог, Николай Ильич, прости меня, мама, я не хотел этого!
Но его голос утонул в очередном вое летящей на него атомной бомбы. Иван Алексее-вич бросился на землю. В следующий миг раздался взрыв, земля содрогнулась и вывернулась наизнанку. Его подбросило вверх. Он на секунду открыл глаза, и его тут же ослепила белоогненная вспышка. Он прикрыл ладонями лицо, снова упал на землю и ... проснулся весь в холодном поту.
Иван Алексеевич долго не мог понять, где он находится, что с ним случилось. Из-за заколоченных окон и закрытых ставен он не мог понять, какое сейчас время суток.
Постепенно он пришел в себя, вспомнил в подробностях все события последних дней, но кошмар сна стряхнуть с себя не удалось. Он встал, прошелся по комнате, разминая ноги. Подошел к окну, сквозь щель закрытой ставни поймал лучик света. Глянул на часы. Без двух минут шесть. Утра ли, вечера — не понять. Хотелось есть и пить. С последним, правда, было сложнее — воды в доме, естественно, не было. Приходилось терпеть. А голод он утолил «су-хим пайком», купленным в Калиновке.
До наступления темноты появляться во дворе было небезопасно. С другой стороны, кроме как думать, в темном доме он тоже делать ничего не мог. Это, конечно же, было не-нормально, но сейчас предпринимать что-либо он не хотел. Более того, он даже был рад пре-доставившейся возможности побездельничать и, как следует, отдохнуть. Уже многие годы он не мог себе этого позволить. Работа отбирала у него все силы.
Иван Алексеевич снова лег на кровать. Но едва прикрыл глаза, как страшное ведение повторилось. Он снова сел. «Нервы ни к черту!» — проворчал он про себя и опять опустил голову на подушку, заложив руки под голову. Полежал так несколько минут. Затем встал, нащупал в кармане пиджака трубку и кисет. Закурил. Задумался.
Видимо, не все было продумано в этом письме. Да и во всем их движении тоже. Идея его прекрасна — сделать свой народ свободным, предоставить ему право демократического выбора, снять запреты на политическую деятельность. Но на практике оказывалось, что, бо-рясь с режимом, они боролись со своей родиной. Призывать другие государства расправиться с его страной только из-за того, что народу в ней живется не так, как на Западе (а кто доказал, что всем жилось здесь абсолютно плохо, или жизнь на Западе абсолютно хороша? Что, разве индейцы в США уже не живут в резервациях или давно закончился там разгул маккартизма и охота на ведьм? А в ФРГ разве нет запрета на профессии, а компартия разве разрешена?), — это все равно, что нанимать убийцу собственной матери.
У Бадейкина даже мурашки побежали по коже. Действительно, почему же он обо всем этом не подумал раньше? Почему обязательно нужно было упасть в яму, а потом успешно из нее выкарабкиваться? Но что ж делать сейчас? За эти несколько дней, которые он собирался провести здесь, нужно найти какой-нибудь выход. И обязательно посоветоваться с Сомовым. Ах да, он же просил не звонить и не писать.

40
Когда стемнело, Иван Алексеевич через то самое окно выбрался на задний двор, за-крыл ставню и аккуратно приделал доску. Осторожно, с оглядкой, выбрался на улицу. К его счастью, никого не было видно. Деревня об эту пору ложилась рано, а вставала с рассветом. Дошел до колодца, опустил ведро, поднял и напился от души. С удовольствием стоял и вды-хал свежий воздух. Постоял немного и направился к Молчунье. Признаться, в ночную пору он еще ни разу не видел эту молчаливую речушку.
Дошел до берега, сел у самой лозы прямо на землю, опершись на руки. От удовольст-вия даже глаза закрыл. Неожиданный плеск воды заставил вздрогнуть. Он открыл глаза и весь сжался, словно пружина. И, как по заказу, в этот момент вышла из-за туч луна, осветив прибрежный участок. Иван Алексеевич даже головой замотал — ему померещилось, что из воды выходит то ли русалка, то ли фея, то ли приведение. Он замер, боясь шелохнуться. Даже дыхание затаил.
А женщина, совершенно голая, выходила из воды медленно, будто сожалея о том, что вот сейчас она выйдет на берег, а вода останется за спиной.
Бадейкина спасло то, что его укрывала тень. Поэтому он мог спокойно наблюдать за происходящим, не боясь разоблачения. Но кто же в такое время, к тому же одна, рискует ку-паться? Ведь ночью всякое может случиться. Лицо женщины показалось ему знакомым. Впрочем, это и не мудрено — ведь он знал всех деревенских. Глаза его скользили по телу женщины, когда-то бывшему довольно стройным, о чем свидетельствовали остатки талии. Довольно полные ноги и руки, отвисшая грудь говорили об уже не очень молодом возрасте. Взгляд его снова скользнул по ее лицу. Он узнал ее и из груди, неожиданно для него вырвал-ся вскрик:
- Люба!
Да, это была Люба Смирнова, Люба-ленинградка, его первая любовь. С тех пор, как видел ее последний раз несколько лет назад, она изменилась в лучшую сторону, даже похо-рошела. Видимо, смерть Капелюха положительно сказалась на ее организме.
- Кто здесь!? — испуганно крикнула она, автоматически прикрывшись руками.
- Прости, Люба, это я, Иван Бадейкин. Я оказался здесь совершенно случайно.
- Ваня? — Люба подошла к тому месту, где лежала ее одежда, и начала одеваться.
Иван Алексеевич подошел к ней.
- Не спится, Люба?
- Да нет, просто я стараюсь днем поменьше выходить на улицу. Не могу видеть все эти колхозные рожи...
- Что так?
И вдруг Люба бросилась к нему, обняла за шею и глянула в глаза.
- Ваня, правда, ты меня любил когда-то?
Вопрос застал врасплох Бадейкина. Он замялся, но, поймав умоляющий взгляд Любы, чуть заикаясь, ответил...
- Да, и оч-чень долго... Н-но почему ты...
- И я ведь тоже тебя любила, Ваня. Но решила быть благородной и благодарной... Ду-ра!
- Зачем ты об этом.
Она неожиданно прижалась к нему, уткнулась носом в его плечо и зарыдала.
- Что случилось, Люба? Что с тобой? — он пытался отстранить ее, но она прижима-лась все плотнее.
- Ванечка, милый мой, увези меня отсюдова. Забери меня с собой!
- Да объясни ты, в чем дело.
Она начала успокаиваться и, утирая подолом юбки глаза и нос, села на траву. Он уст-роился рядом.
- У меня горе, Ваня. Чулымовы забили моего мальчика.
- Как забили?
- Вовчик пытался... или успел... не знаю... ихнюю Катерину. Они поспели к нему и из-били до полусмерти. Он два месяца лежал, кровью харкал. Потом помер, сердешный... А Машка, стерва, сбежала из дому. Ничто меня здесь больше не держит. Только вот могилка мамина. Да Сашка, младшенький мой. Единственный в меня пошел. За то и не любили его Машка с Вовкой, капелюхиной породы.
Она снова прижалась к нему.
- Забери меня с собой, Ванечка. Я жить хочу. Я же еще не совсем пропащая. Кухаркой тебе буду, прачкой. До смерти верной. Я знаю, что не ровня тебе. Ты теперь — знаменитый, я — шлюха, пусть и бывшая...
- Прекрати, Люба!
Он помолчал, потом решился.
- Я ведь тоже не такой хороший, как вы все думаете. Я совсем-совсем запутался. Ро-дине изменил. Меня преследует КГБ. Я потому и бежал сюда, и хоронюсь от людей, что бо-юсь их. Они и сюда могут приехать.
- Как же так, Ваня? Как же это? — Люба уже совсем забыла о своем горе. Она полно-стью переключилась на Ивана.
А он, как в воду глядел. В это время к деревне подъезжала черная «Волга», в которой находилось три оперсотрудника госбезопасности. Проехав по главной улице Тараскино, ма-шина свернула в нужный переулок и безошибочно остановилась у дома Бадейкиных.
Иван Алексеевич вкратце рассказал свою историю. Люба внимательно его выслушала, тяжело вздохнув.
- Ты всегда рисковый был, Ваня. Помнишь, как ты подговорил мальчишек на фронт бежать?
- Помню, конечно, — улыбнулся Иван Алексеевич.
- Тогда ведь все были уверены, что это Славка Озорнов побег организовал, — она снова вздохнула и помолчала.
- Вот что я скажу тебе, Ваня. Тебе нужно уехать в какой-нибудь город, далеко-далеко, где тебя никто не знает. Затеряться там, сменить фамилию и спокойно работать.
- Ожидая при этом, что тебя рассекретят и, в конце концов, арестуют.
- А ты до смены фамилии покайся. Напиши покаянное письмо.
- Предавать своих товарищей я не стану. Да и фамилию как сменишь. У меня ведь нет знакомых, которые паспорта подделывают.
- Ну, зачем же обязательно подделывать? Ведь иногда бывает, что мужья, к примеру, берут фамилии своих жен.
Иван Алексеевич засмеялся, хлопнув себя по коленям.
- Ты чё смеешься? — Люба тоже хихикнула.
- Да я вдруг подумал: женюсь я на тебе, возьму твою фамилию и стану Иваном Капе-люхом. То-то Тараскино потешится, если узнает.
Тут уже засмеялись они оба. Первой успокоилась Люба и совершенно спокойно про-изнесла:
- Во-первых, не узнает. А во-вторых, я никогда не была Капелюшихой. Мы ж с ним не расписывались. И у меня до сих пор девичья фамилия. Кстати, одна из самых неприметных. Смирнова, если помнишь.
Она помолчала, прислушиваясь к стрекотанию цикад и ночным шорохам. Луна снова спряталась за тучи. Подул ветерок.
- Расскажи мне о себе, — попросил Любу Бадейкин.
- Не стоит Ваня. Жизнь у меня была такая, что даже самой вспоминать стыдно, а не то, чтобы вслух рассказывать.
- А ты не о плохом. Ты о хорошем расскажи.
- О хорошем ты и так знаешь, Ваня...
Так они и сидели, прижавшись друг к другу, пока не пропели петухи. А потом Иван Алексеевич встал.
- Ты извини, Люба, я домой. Схоронюсь, пока меня никто не видел.
- И как же ты будешь голодным весь день?
- Да нет, у меня там еще запасы остались.
- Ты, как стемнеет, приходи опять сюда. Я поесть принесу и ждать буду. Придешь?
- Конечно!
Люба на прощание еще раз прижалась к нему, а потом попросила:
- Если не противно, поцелуй меня, пожалуйста.
Он обнял ее и губы их слились в поцелуе.
Он осторожно, прижимаясь к плетням, шел по улице. Кое-где лаяли собаки. И вдруг он услышал шум автомобильного мотора. В два прыжка подбежал к стоявшему впереди де-реву и укрылся в его тени. Мимо пронеслась «Волга». «За мной приезжали», — мелькнула мысль. Отдышавшись, он перемахнул через соседскую ограду и, огородами, вышел на свой задний двор. Начинало светать, и уже можно было различать предметы и очертания. Он вни-мательно приглядывался к дому. Все, вроде бы, было тихо. «Ай, да Ванька! Какой молодец! Не стал отдирать доски. Видать, они, сердешные, походили, походили вокруг дома, да так ни с чем и уехали... И все же, береженого бог бережет!» Он не рискнул возвращаться в избу: вполне возможно, что они оставили наблюдателя или придумали какую-нибудь ловушку. Он дворами, пугая собак, помчался к стоявшему на отшибе дому Капелюха. Осторожно постучал в окно. Раздвинулась занавеска и показалось Любино лицо. Через минуту заскрипел засов и звякнул крючок.
- Ваня! — Люба даже обрадовалась его приходу.
- Прости меня, но я не могу вернуться в свой дом. За мной машина приезжала. Не уве-рен, что просто так уехала.
- Проходи, Ванечка. У меня тебя никто не найдет. А Сашка мой не болтливый. Он как деревенский изгой. Пару дней поживем, а потом уедем. Правда же? — она закрыла за ним дверь и взяла за руку. — Правда, Ваня?
- Видимо, это единственный выход и для меня, и для тебя, — дрожащим от нервного напряжения голосом ответил он.
Они обнялись и стояли так долго-долго.

41
Поля искренне переживала за Петра, пока тот был в Чехословакии. Ведь она слышала, что там и стрельба была, а значит, Петра могли ранить или даже убить. Даже встречаясь с Полиповым, она все время говорила о Петре. Впрочем, и сам Евгений волновался за друга. Тем более, все случилось так неожиданно.
И оба они по-настоящему были счастливы, когда узнали, что Петр вернулся. По тако-му случаю Майоровы устроили дома званый вечер, куда пригласили только самых близких друзей и родственников. Разумеется, были приглашены и Полина с Евгением.
- Только никаких подарков, — предупредил Петр. — Это же не день рождения. Про-сто приходите и всё.
Полина даже не узнала Петра. Он сидел грустный и замкнутый. Как ни пытались его растормошить, ничего не получилось. Дед Андрей (отец матери) начал было вспоминать, как его часть освобождала Чехословакию, как они торопились, чтобы опередить власовцев, шед-ших встречным курсом, как радовались чехословаки красноармейцам-освободителям.
- Дед, ты чего несешь! — вдруг выкрикнул Петр, весь покраснев от нервного возбуж-дения. — Ты хоть думай, что городишь! Вы освобождали страну от фашистов, а мы освобож-дали народ от своего же народа. Разницу улавливаешь?
В комнате воцарилась мертвая тишина. Даже острый на язык дед Андрей не нашелся, что ответить внуку. А Петр, после минутной паузы, во время которой он выпил очередную стопку водки, продолжал:
- Ты был, дед, танкистом, как и я, поэтому тебе легче меня понять. Когда ты въезжа-ешь в незнакомый город, главное что? Сориентироваться по карте, правильно?
- Правильно, — согласился дед.
- Мы тоже так думали. Но когда мы въехали в Прагу, то вдруг обнаружили, что все таблички с названиями улиц куда-то исчезли, а те, которые остались, как потом выяснилось, оказались ложными. Можете себе представить — танковая колонна кружит по большому пустынному городу. На улице — ни души. Спросить не у кого. А те, кто случайно и выходил на улицу, молчали, как рыба. И только плакаты: «Руси — домой!» Ужасная картина, жуткое чувство. Словно ты пришел непрошенным в чей-то дом и нагадил там посреди комнаты.
Петр снова налил себе водки и под всеобщее молчание выпил.
- Нет, ребята, мы что-то не то там делали, — вздохнул Петр и махнул рукой. — А чё вы сидите? Наливайте, и давайте выпьем за свободу чехословацкого народа.
После этих слов Петра стало совсем грустно. Разговор не завязывался, даже водка особенно не пилась. Петр совсем опьянел и гости начали потихоньку расходиться. Стали со-бираться и Полина с Полиповым. Не тот сегодня день и не такой случай, чтобы всерьез и об-стоятельно обсудить с Петром весьма важный вопрос о взаимоотношениях в их треугольни-ке. Не последний раз видятся! Собирались они под пристальным и ревнивым взглядом млад-шего Майорова — Павла, которому недавно исполнилось восемнадцать лет и он, по всей ви-димости, уже этой осенью ожидал повестки на призывной пункт.

42
Павел Майоров в тот день на работу пришел не в духе. Но на все вопросы — что слу-чилось — он только молча отмахивался. Даже начальнику автодормехбазы Седых ничего толком не ответил.
Павел несколько месяцев назад закончил курсы шоферов при военкомате и, чтобы не валять дурака и хоть немного подзаработать, устроился сюда водителем поливальной маши-ны. Впрочем, его больше держали за автослесаря, не рискуя малоопытного шофера выпус-кать на улицы города. Так только, если подменить кого-то. Но Павел и не обижался. Он все понимал.
В ожидании разнарядки мужики сидели в бытовке, забивая «козла» в домино. Тут к ним подошли Седых с главным механиком. Дождавшись окончания игры, Седых обратился к одному из игроков.
- Кулиниченко, сегодня поедешь вместо Лопухова.
Тут же раздался хохот присутствующих.
Мешая домино, Кулиниченко посмотрел на начальника.
- Я те чё, Гаврилыч, долбанутый, с говном по городу ездить? Это вон, пусть Лопух от-качается после запоя и ездяет. Я ж от этого говна месяц отмываться буду, да еще месяц после этого мужики ржать надо мной будут
Снова раздался дружный хохот.
- Я тебя, твою мать, не спрашиваю о твоем желании. Я тебе приказываю, — налился краской Седых.
- А хоть увольняй, на ассенизаторе не поеду. Я — водитель первого класса, буду тебе в говне ковыряться? Да меня в любой автоколонне за милу душу возьмут.
- Ладно, с тобой разберемся. Я тебе такую статью в трудовой поставлю, что не то что в автоколонну, в тюрьму не возьмут, — Седых бросил окурок в стоявшее неподалеку ведро и стал водить глазами по водителям.
И тут в голове у Пашки Майорова внезапно родился план. Он довольно потер враз вспотевшие руки.
- Гаврилыч, я согласный.
Седых переглянулся с механиком. Тот махнул рукой.
- Пусть учится.
- А сможешь? — недоверчиво окинул Павла взглядом начальник.
- Чего там мочь? Это ж не бабе дырку делать, — начал было Кулиниченко, но Седых его тут же осадил:
- А ты молчи! Сейчас раздам разнарядку и зайдешь ко мне в кабинет. Там и погово-рим!
- Это всегда пожалуйста, Гаврилыч.
- Значит так, растолкуй парню задачу, проинструктируй и пусть едет, — обратился Седых к механику.
- Пойдем, Пашка!
А план у Павла родился жуткий: сегодня у Полипова с Полиной была свадьба, а Петр был у Полипова свидетелем. Случилось то, о чем Павел предупреждал брата, еще учась в школе: Петр оказался третьим лишним. И младший брат, чье самолюбие тоже оказалось заде-тым, решил отомстить за старшего.
Почистив клоаки, он на обратном пути завернул на улицу, где жил Полипов. Несмотря на осеннюю прохладу и сырость, окно на первом этаже было открыто, что играло на руку Павлу. Свадьба была в самом разгаре. Играл проигрыватель. Периодически произносились тосты, завершавшиеся выкриками «горько!» Танцевали и пели. Гостей было немного — человек пятнадцать-двадцать, но зато никто не сидел молча. Все были в меру активны.
И вдруг в открытое окно влетел серый толстый шланг и буквально через пару минут квартиру заполнил вонючий запах, вслед за чем полились фекалии. Не сразу сообразившие, в чем дело, гости поначалу ошарашенно замолчали, а потом истерически завизжали, заматери-лись и, опрокидывая стулья и друг друга, бросились вон из этой комнаты. А она, тем време-нем, довольно быстро заполнялась. Полина заплакала, сидя на своем месте напротив окна. Полипов, вскочивший было на стул, тут же спрыгнул и, обняв Полю за плечи, пытался под-нять ее, чтобы унести. Ему на подмогу подошел Николай Ильич.
И тут попытался перекричать всех Петр Майоров. Он залез на стол и выглянул в окно. У него промелькнула догадка.
- Быстро все освободите эту комнату, закройте дверь и заложите чем-нибудь щель!
Николай Ильич, уводя Полину, поторапливал всех.
- Быстрее, быстрее, товарищи, пока жижа не растеклась по комнатам.
Но было уже поздно.
Петр спрыгнул со стола на стул, затем поднялся на подоконник.
На улице уже шумели жильцы, пытаясь заставить водителя выключить насос. Спрыг-нув с подоконника на землю, сбросив по ходу шланг, Петр в несколько прыжков добрался до кабины, рывком открыл дверцу и рванул на себя брата. Тот вывалился на землю. В этот мо-мент насос заглох, то ли выкачав все, что можно было, то ли отключился.
- Ты, сопляк жеваный! Очумел, что ли? — Петр был вне себя от ярости. Он начал лу-пить брата, по чем попало. Тот молчал, закрывшись руками и сжавшись.
- Ты опозорил меня, нашу семью, свадьбу! Ты даже не понимаешь, что ты натворил... Что они тебе плохого сделали? Это мои трудности, а не твои, сопляк.
Из носа у Павла потекла кровь. Он заплакал от боли и обиды, но по-прежнему не по-давал ни звука и даже не пытался давать сдачи.
Не появись вовремя на улице Полипов и не оттащи он Петра, не известно, чем бы все это закончилось. Через несколько минут во дворе появился вызванный кем-то из жильцов участковый милиционер. Он поднял все еще плачущего и утирающего кровь Павла и повел его в участок, заведя по дороге в травмопункт.
Павла посадили на пятнадцать суток за хулиганство, во время отсидки обязав сделать в загаженной квартире ремонт за свой счет. Евгению Полипову пришлось две недели проветривать свою квартиру. Все это время молодожены жили у Любимова.
Петр Майоров через месяц уволился с завода и отбыл в неизвестном направлении.
Зато город целых полгода смаковал это событие («дерьмовую свадьбу»), благо, у жур-налистов хватило такта не называть фамилии молодоженов.
Но больше всего переживала Полина. Утешить ее не удавалось ни мужу, ни сестре, ни отцу.

43
Кто-то долго и настойчиво звонил в дверь. Приболевший Николай Ильич поднялся с дивана и не спеша побрел к двери, приговаривая на ходу:
- Иду, иду! Кто там такой нетерпеливый?
Открыв дверь, он несказанно удивился. На пороге стояли Чулымовы — постаревший, совершенно седой и ставший совсем необъятным Виктор и его старший сын — Сергей, такой же могучий, как и отец в молодости.
- Спишь, что ль, Николай? — увидев в приоткрывшейся двери знакомое лицо, улыб-нулся Виктор.
- Хвораю я, — Любимов пропустил гостей в прихожую, с каждым здороваясь за руку. — А вы какими ветрами здесь?
- Да вот, Сережка все пристает и пристает, мол, батя, давай машину купим. Ты, мол, ветеран войны, тебе без очереди и быстро. Ну, уломал меня. Ладно, говорю, хрен с тобой, поехали...
Чулымовы вошли в комнату, с любопытством рассматривая жилище Любимова.
- А ниче квартирка. Один бобыльничаешь? — Виктору вообще никогда не было свой-ственно такое чувство, как скромность. И сейчас он вел себя довольно по-свойски.
- Один. Поля с мужем все реже навещают меня. Да им и некогда особенно — они всё больше с внучкой занимаются.
- А вы чем хвораете-то, Николай Ильич? — вставил вопрос Сергей. — Может, помочь чем надо?
- Спасибо, Сережа. Все необходимые лекарства у меня есть. А болею... у меня ведь старая болячка — ревматизм. Обострение очередное. Вы садитесь, я сейчас чайник поставлю.
- Не возражаешь, ежели мы у тебя ночку переспим? — спросил Виктор, вынимая из своей кошелки бутылку водки и деревенские гостинцы. Там, понимаешь, с утра все надо де-лать, а я уж не в той силе, чтоб туды-сюды мотаться.
- Конечно, конечно! Я же говорю, дочка меня редко навещает, а комната пустует. Рас-полагайтесь, как дома.
Они сели за стол. Разговор продолжился: о жизни в Тараскино, о Калиновке, о детях. Перешли к чаю. Николай Ильич некоторое время молчал, пока гости маленькими глотками отхлебывали горячий чай, угощаясь сушками и деревенскими сухарями.
- Я, кстати, Николай Ильич, тоже последний год стал посматривать в сторону Кали-новкй, — продолжая держать чашку в руках, заговорил Сергей. — Надоело в колхозе за ко-пеечные трудодни спину гнуть. Вон, Славка Озорнов недавно приезжал, говорил, что я, с моим опытом, такие бабки смогу в городе заколачивать...
- Чего заколачивать? — не понял Любимов.
- Это молодежь так о деньгах, ети их мать, — заржал Виктор Чулымов. — Мы-то на-стоящих баб в их годы заколачивали, а у них не того, не стоит... Ха-ха-ха!
- Опять ты, батяня, муру несешь, — обиделся Сергей. — Ей-богу, выбьешь машину и уеду я из Тараскино.
- Ну вот, и делай им добро! — Виктор рубанул рукой воздух и молча продолжал от-хлебывать чай.
Но все оказалось не так просто. Чулымовым на себе довелось испытать безупречное действие бюрократической машины: от отфутболивания в другой кабинет и обыкновенного хамства до элементарного «приходите завтра» и наглого, ничем не прикрытого ожидания взятки. За два дня им пришлось навестить (а некоторые и по два-три раза) больше десятка кабинетов, соответственно, столько же чиновников с их секретарями и помощниками.
На третий день им, наконец, вручили бумагу, согласно которой никакими льготами Виктор Семенович Чулымов не пользовался, поскольку воевал в тыловых частях, а не непо-средственно в зоне боевых действий. А это, согласно приказу министра обороны, маршала Советского Союза Гречко говорит о том, что ветеран войны Чулымов Виктор Семенович относится к ветеранам войны II категории и машину в личное пользование он может приобрести только на общих основаниях.
Виктор сразу постарел лет на восемь. Когда Чулымовы зашли к Любимову, чтобы за-брать вещи и попрощаться, Николай Ильич даже не узнал его.
- Что с тобой, Виктор? Не заболел ли?
Но тот даже не услышал вопросов. Бледный, с дрожащими руками, на трясущихся но-гах, Виктор еле добрел до стула на кухне и сел. Николай Ильич налил в чашку воды и протя-нул Чулымову. Тот с благодарностью посмотрел на Любимова и тут же, обливаясь и отдува-ясь, осушил ее. Пока он пил, Любимов повернулся к Сергею.
- Что случилось с отцом, Сережа?
- Понимаете, Николай Ильич, мы ж не знали ничего. Оказывается, министр обороны подписал указ о разграничении ветеранов войны. Кто воевал в действующих частях, тот пользуется всеми благами, а кто в тыловых — тому дырка от бублика...
- Вот, Коля, — наконец пришел в себя старший Чулымов, — значится, воевали мы все одинаково тогда, а нынче, с высоты-то лет, какой-то Гречке показалось, что неодинаково. Это ж меня все Тараскино на смех подымет. Хоть стреляйся.

44
ПИСЬМО БАДЕЙКИНА СОМОВУ
«Дорогой Николай Егорович!
Вы, вероятно, весьма удивитесь, получив это письмо. Но, памятуя о наших с вами до-брых и даже доверительных отношениях, я не мог не подать вам весточку даже спустя пять лет после нашего расставания.
Ведь помните, как в библии? Возвращение блудного сына втройне приятно его отцу. Вот и я, ваш блудный друг, решил подать голос. Свидимся ли еще когда, не знаю, но перепис-ка наша, при обоюдном, конечно, интересе, вполне может компенсировать нашу разлуку.
Теперь о себе (впрочем, я думаю, вы понимаете, что даже сейчас и даже с вами я мо-гу быть откровенным не до конца. И ради вас, и ради себя самого и теперь уже ради моей семьи). Да, я женился. После того, как вы, по сути, спасли меня, я уехал в одно место. И встретил там мою первую любовь. Несчастная женщина, битая-перебитая жизнью, похо-ронившая своего сына и потерявшая свою дочь, готова была на самый крайний шаг. Да и я тоже, вы сами знаете, совсем запутался. Правда, это мое бегство и пребывание на природе, помогло мне прийти в себя, опомниться и осознать все свои поступки, поняв, как глубоко я ошибался, перенеся свою ненависть к режиму на родину. А этого делать нельзя никак. Ведь сегодня у власти стоят одни, завтра — другие, а родина и сегодня, и завтра останется той же. Словом, я решил порвать свои отношения со своими бывшими единомышленниками (вы знаете, кого я имею в виду). И эта встреча с некогда любимой мною и любившей меня жен-щиной явилась для нас обоих той спасительной соломинкой, за которую хватаются уто-пающие.
Мы решили уехать куда-нибудь, где нас никто не знает, и начать новую жизнь, хоть это так нелегко, когда тебе уже глубоко за сорок. Адреса своего я вам пока не открою и даже письмо это было брошено в почтовый ящик совсем в другом городе, я сообщу его иным способом. Найду, как это сделать. Так вот, год назад у нас родился чудесный сынишка. На-звать мы его решили Колей. Не обижайтесь, но не столько в вашу честь, сколько в честь моего любимого учителя Николая Ильича Любимова.
Работаю я сейчас в одном НИИ. Конечно, работа эта не сравнится с тем, чем я за-нимался ранее, но позволяет нам безбедно существовать.
В общем, я доволен.
Хотелось бы, конечно, услышать и ваши новости, но какие наши годы! До встречи (на бумаге или наяву, но до встречи)!
Ваш И. А.»

Но Иван Алексеевич не знал, что письмо это уже не попадет в руки Сомова, а будет приобщено к его делу, как неоспоримая улика в его сотрудничестве с диссидентами. И кто такой «И. А.» в Комитете госбезопасности расшифровать не составило труда.
Сомова арестовали. В принципе, его зацепили совершенно случайно. Когда задержали Егорова-старшего, на одном из допросов он проговорился, что о предстоящем аресте их предупредил сотрудник местного УКГБ (кроме Бадейкина, Сомова никто из диссидентов не знал). Начали проверять по цепочке всех сотрудников, кто мог знать об аресте. В конечном счете, под подозрением остались двое — Сомов и его коллега по отделу. Девятому управлению было приказано взять их «под колпак». Слежка продолжалась два месяца. Все было настолько профессионально, что Сомов ничего не замечал. Попался он глупо: у Бориса Олеговича Гирина не выдержало сердце — после месячной отсидки в подполье (в прямом смысле, ибо скрывался он в бывшем «Райском уголке», практически не поднимаясь наверх) у него случился обширный инфаркт. «Скорая» увезла его в больницу, а поскольку данные о Гирине были разосланы и во все медицинские учреждения области, об этом стало известно в КГБ. Но Сомов непосредственно этим делом не занимался. Тем не менее, он появился в больничной палате Бога. О чем они разговаривали, естественно, никто не узнал, но уже сам факт появления Сомова в больнице замкнул цепочку. Его начали раскручивать, собрав достаточное количество улик, его решили арестовать. А буквально через несколько дней Бог умер. Сомов пришел на кладбище, там его и задержали.
Приговор был суровым — 10 лет строгого режима.
Но Ивану Алексеевичу Бадейкину повезло. Даже чекистам не пришло на ум, что он живет теперь под фамилией своей жены. А в таком случае, им не удалось даже вычислить город, где он обустроился — страна-то ведь огромная, одна шестая часть суши.

45
- И, товарищи, серьезней проверяйте методическую подготовку у молодых коллег. Никакой импровизации! Программа есть программа. Не мы ее составили, не нам ее и изме-нять.
Николай Ильич Любимов проводил коллегию РОНО с участием директоров всех школ Калиновского района. Все молча внимали заведующему, кто подремывая, кто рисуя, кто записывая, кто просто слушая.
- В самом начале учебного года ожидается проверка из области. Какие школы будут проверять, пока еще не известно, но я с умыслом вас предупреждаю заранее, чтобы это потом ни для кого не стало неожиданностью. У кого есть еще какие вопросы? — Николай Ильич обвел взглядом коллег и уже готов был попрощаться, но тут поднял руку, казалось все время дремавший, директор одной из городских школ.
- У меня есть, Николай Ильич!
- Мы вас слушаем, Анатолий Петрович.
- Точнее даже не вопрос, а целая проблема. Тут, понимаешь ли, завелись в нашей шко-ле всякие там западные штучки-дрючки, а точнее ручки... эти, как их...
- Вероятно, шариковые, — подсказала одна из директрис.
- Во-во! Именно! И что с ними делать, не знаю.
- И у меня с этим проблемы, — поддержала его та же директриса. — О какой калли-графии можно вести речь — ведь этими ручками невозможно писать каллиграфически.
- Да и почерк они портят! — подхватили другие.
Любимов вовремя почувствовал, что сейчас начнется самый настоящий базар, и пре-дупредительно постучал карандашом о графин.
- Товарищи! Товарищи! Не все сразу. Я согласен, что это действительно проблема, и хорошо, что вы, Анатолий Петрович, подняли ее именно сейчас, а не во время учебного года. Давайте советоваться. Какие у кого будут предложения? Только прошу вас, по одному, без галдежа.
- Запретить!
- А как вы собираетесь это запретить? Хорошо, в классе вы можете это сделать, а до-ма?
- Снижать оценку, если домашняя работа написана шариковой ручкой.
- А если она выполнена без единой ошибки и помарки?
- Ну, тогда разрешить ею писать только отличникам.
- А чем хорошисты хуже?
Любимов внимательно, не перебивая, слушал все эти споры, как он это делал всегда, чтобы потом вытащить из всего этого рациональное зерно и принять решение. Все уже при-выкли к этому и потому спорили пока без оглядки на Любимова.
- А я считаю, — подал голос, пожалуй, впервые за все совещание, молодой завотделом РОНО Минаев, — я считаю, товарищи, что шариковая ручка — не самое плохое изобретение западных ученых. Положительным здесь является уже хотя бы то, что полностью исключены проливание чернил и кляксы, что сейчас особенно досаждает малышам.
- Да что вы такое говорите! — набросилась на него первая директриса. — А вы научи-те вашей ручкой писать каллиграфически тех же малышей?
- Далась вам эта каллиграфия, — огрызнулся Минаев и посмотрел на Любимова.
Тот на минуту задумался, потом снова постучал карандашом по графину.
- Хорошо, товарищи, давайте сделаем так. Я, конечно, проконсультируюсь в облоно, но пока остановимся на таком варианте. Детям, естественно, не запретишь писать ручкой, удобной во всех отношениях. Но и пока ведь это не приняло массового характера. Поэтому, в начальной школе эти ручки исключаются полностью. А затем по усмотрению учителя. Если педагог видит, что у ученика хороший почерк и пишет он без помарок, я думаю, ему вполне можно разрешить пользоваться шариковой ручкой. На том и порешим. Всё, товарищи, вы свободны.
Увидев, что кабинет Любимова начал постепенно освобождаться, вошла секретарша и, подойдя почти вплотную к своему начальнику, тихо произнесла:
- Николай Ильич, там к вам целая делегация.
Начавший складывать свой портфель и убирать бумаги в стол, Любимов даже встре-пенулся.
- Не родители ли? Вы же знаете, у меня сегодня не приемный день. И потом, я устал.
- Да нет, Николай Ильич, — загадочно улыбнулась секретарша. — Это приятная деле-гация.
- Вы меня просто заинтриговали, Зина. Это же надо — приятная делегация, — Люби-мов хмыкнул и продолжал убирать бумаги. — Хорошо, как только коллеги освободят каби-нет, пусть ваша приятная делегация войдет. На десять минут.
Зина вышла, а директора и члены коллегии тянулись из кабинета еще несколько ми-нут. Но как только последний человек ушел, дверь тут же снова открылась и Николай Ильич даже привстал от удивления — на пороге выстроились его самые первые ученики: Сережа Игнатов, Славка Озорнов, Даша Степняк-Чулымова и Андрей Кедрин. В руках у них был большой букет цветов, торт и еще сумка с подарками.
- С днем рождения, учитель!
Любимов прослезился, вышел из-за стола и направился к ученикам.
- Ребята, дорогие! Как это приятно, что вы все еще помните не только своего учителя, но даже день его рождения, о котором, признаться, я и сам забыл.
Он подошел, с каждым обнялся и поцеловался.
Николай Ильич за последнее время сильно сдал, постарел. Лоб полностью покрылся морщинами, морщины были и вокруг глаз, почти полностью обесцветившихся. Его некогда пшеничные усы стали серебряными. Да и голова наполовину поседела.
- Проходите, рассаживайтесь, рассказывайте, как ваши дела. А я сейчас Зине чаек за-кажу.

46
Владислав Александрович Гордеев медленно, размеренно прохаживался по аудитории взад-вперед. Иногда поднимал голову и с удовлетворением, в который раз, про себя отмечал, что на каждой его лекции аудитория заполняется почти полностью — студентам импониро-вал его стиль чтения лекций. Да и держал он себя уверенно, с чувством достоинства и безу-пречного знания своего предмета.
Это вошло у него в практику с тех пор, как он, единственный на всю кафедру общест-венных наук, сумел укротить необузданную дотоле стихию студентов-физхимиков, не при-знававших и не желавших изучать философию, как непотребную (по их словам) науку, нико-го ничему не обучавшую — а тем более их, химиков, — но стоившую каждому немало нер-вов и мандража во время сессий. Нельзя сказать, что поток физхимиков срывал лекции тем, что не присутствовал на них. Нет, студенты старательно и аккуратно приходили каждый раз в назначенное время и в назначенную аудиторию, и дожидались там преподавателя. Но по-том... Даже видавшие виды мужчины выходили через несколько минут из аудитории, глотая слезы. Что уж было говорить о женщинах...
Слухи об этом дошли и до ушей Гордеева. «Не поверю, чтобы нельзя было заинтере-совать этих ребят», — сказал он тогда. «Поди, сам попробуй», — ответили ему. «Пойду и попробую». И пошел, и попробовал. С тех пор о нем на факультете начали ходить легенды.
Он вошел в аудиторию при гробовом молчании. Но он знал, коллеги рассказали, что эта тишина готова в любой момент взорваться гудением, топанием, стуком и выкриками. Сейчас самое главное было — упредить этот взрыв.
- Здравствуйте, друзья! Что ж это вы слухи о себе всякие распускаете?
Аудитория от неожиданности и вовсе сжалась, как пружина.
- Может, про вас тут и сочиняют, не знаю. Во всяком случае, я не собираюсь читать вам лекцию. Я пришел поговорить по душам. Выяснить, что вам интересно, что неинтерес-но...
- А нам все неинтересно, — не выдержал какой-то лохматый, крупноголовый студент.
- Как, то есть, все? — прикинулся глупым Гордеев. — А зачем тогда вы, извините за нескромный вопрос, поступали в университет?
- Не надо Му-му травить, — снова отозвался крупноголовый. — Я о философии гово-рю.
- В порядке реплики: Му-му не травили, а топили. Но мы о философии. Значит, в фи-лософии вам не нравится ВСЁ?
- Да! — зашумели студенты.
- А вы хоть раз открывали учебник по философии?
- Открывали, к сожалению.
- И не понравилось?
- He-а! Более того, все мы пришли к выводу, что нашей науке философия не нужна.
- Так, а в какой науке вам хоть что-нибудь нравится?
На несколько секунд в аудитории снова воцарилась тишина.
- Ну, физхимия, например, — раздались робкие голоса.
- Так, так, — оживился Владислав Александрович. — И что же в ней интересного? Объясните, пожалуйста, мне, засохшему в своей философии, чем же занимаются студенты-физхимики?
Студенты не сразу поддались на эти расспросы, где-то, внутренним чувством, преду-гадывая провокацию.
- Ну, ну, смелее, молодежь.
- Ну, например, мы синтезируем...
- Стоп, друзья мои! Прошу вас только об одном — не употребляйте философских тер-минов, когда говорите о химии. Согласны?
- Согласны.
- Тогда вынужден вас огорчить: синтез — это философское понятие. Поэтому синтез сразу исключаем. Итак, чем вы еще занимаетесь?
- Анализом...
- Опять же, друзья! Анализ — чистейшее философское понятие, а вы же не будете спорить, что философия как наука гораздо более древняя, чем химия. Это я к вопросу о пере-текании терминов из одной науки в другую.
- Мы определяем форму движения материи, — крупноголовый студент был в полной уверенности, что уж на сей раз...
- Нет, или вы меня нарочно разыгрываете, или я вас не понимаю. Вы что там у себя, на физхимии философией занимаетесь, что ли?
Аудитория разразилась смехом.
- А чего вы смеетесь? Вы вот говорили, что открывали учебник философии... Да если б вы его открывали, вы бы знали, что ФОРМА, ДВИЖЕНИЕ, МАТЕРИЯ — это суть филосо-фии, ее первейшие определяющие. И определяли форму движения материи древние филосо-фы еще за тысячу лет до появления такой науки, как химия. Так-то братцы! А вы говорите, что философия вам ни к чему. Да вы без нее даже выразиться не можете.
Аудитория замолчала и покоренно смотрела на преподавателя-победителя. Успех и признание были ему обеспечены...
Окунув левую руку подмышку, правой Гордеев начал поглаживать и пощипывать бо-родку (из-за которой, кстати, у него не раз вспыхивали дебаты на кафедре — особенно жен-ская половина на дух не переносила бородатых мужчин и требовала немедленно побриться).
- Я не хочу, чтобы у вас сложилось мнение о философии, как о некоей отрасли челове-ческого мышления, способной рассуждать лишь о высших формах материи, способной лишь парить в небесах, в космосе и, даже не опуская головы, чтобы взглянуть на старушку-землю, толковать о бренности жизни, о преходящности или вечности того или иного явления, о бо-жественном первотолчке или движении и противоречиях как основных источниках жизни, — Гордеев продолжал развивать свою мысль и в такие минуты он полностью отключался от окружающего мира, лишь подсознанием ощущая присутствие слушателей.
- На мой взгляд, до сих пор еще человеческая философия, человеческое мышление во многом основывается на человеческих инстинктах, которые теперь, по большей части, при-нято называть нравами, бытом, мировоззрением, если хотите, или даже складом ума. Ну, на-счет последнего я, впрочем, категорически возражаю. Люди, даже с выдающимся складом ума, не лишены порой инстинктов, которые присущи более неразумным братьям нашим меньшим, нежели высокообразованным, высокоцивилизованным человеческим существам. Примеры? Пожалуйста! Каждый день вы сами можете наблюдать подобное проявление зве-риных инстинктов у людей. Для этого вам лишь стоит оказаться на остановке автобуса, трам-вая и тому подобного. Не исключено, что в такой толпе будет находиться и какой-нибудь гранд науки или что-то в этом роде. Кстати, не так давно в подобной ситуации я наблюдал одного нашего всеми уважаемого профессора. Так вот, стоит только открыться двери обще-ственного транспорта, как озверевшая толпа рвется внутрь. При этом ей наплевать на то, что кто-то, может быть, выходит. Если ты не успел вовремя выйти, тебя внесут обратно в салон. И уже потом, заняв удобное местечко, наше высокоцивилизованное и высококультурное су-щество вновь берет себя в человеческие руки и, вежливо так тронув соседа за плечо, извини-тельно просит: «Передайте, пожалуйста, на билет!»
В аудитории раздался легкий смешок.
- А теперь судите сами, есть ли какая-либо разница между человеческими нравами, мировоззрением, философией, в конце концов, и человеческим инстинктом.
Владислав Александрович сделал паузу не столько для того, чтобы самому перевести дух, сколько для того, чтобы дать слушателям переварить все сказанное им.
- Философия способна рассуждать не только об этом. Не только об общественно-экономических формациях, базисах и надстройках, материализме и идеализме. Знание логики и диалектики помогает нам и в решении таких, казалось бы, на первый взгляд, совсем не философских вопросов, как, например: роза, красная роза будет ли такой же красной в абсолютной темноте? Или: сахар, сам по себе, сладкий или нет? Соль, сама по себе, соленая или нет? Кстати, подумайте и вы над этими вопросами. Кто даст на них правильные, с точки зрения философии, конечно, ответы, гарантирую автоматическую «пятерку» на экзамене.
Шумок прошелся по аудитории.
- На сегодня все. Есть ли ко мне вопросы?.. Если нет, то благодарю за внимание. Вы свободны.
Вместе с этими словами прозвенел звонок. Подойдя к кафедре, Гордеев взял свою черную кожаную папку и направился к выходу.

47
Впервые за десять лет Вера уговорила Гордеева съездить в отпуск в Калиновку. В пер-вый и последний раз он был там на свадьбе Полины.
- Вот увидишь, тебе понравится, — уговаривала Вера мужа. — Там же воздух не срав-ним с московским. Да и Варьке интересно на настоящую тайгу посмотреть.
В конце концов Гордеев согласился. Да и дочке Варе нужна хоть какая-то смена деко-раций. Они купили билеты на поезд, и не прошло и недели, как на перроне Калиновского железнодорожного вокзала их встречало все семейство Полиповых — Евгений, Полина, восьмилетняя Настя и трехлетний Василек.
Сестры бросились в объятия друг дружке и расплакались от встречи после долгой раз-луки. Мужчины тепло обнялись и пожали друг другу руки, потом поцеловали в щеки сестер-золовок. Девочки же, Настя и Варя, двоюродные сестры, впервые, между тем, видевшие друг друга, напряженно смотрели одна на другую, не решаясь, кому первой сделать шаг к сближе-нию. И только мало что понимавший Василек носился вокруг всех.
- А где папа? С ним все в порядке? — заволновалась Вера.
- Не беспокойся, с ним все нормально, — ответила Поля. — Он дома встретит вас во всеоружии.
- Да и потом, мы бы в машину все не влезли, — как бы виновато развел руками Поли-пов и тут же повернулся к девочкам. – А вы что же, как буки стоите? Тоже мне, сестры назы-ваются. Василий! Смотри, в чемоданы врежешься.
После этого Настя с Верой сблизились и негромко поздоровались.
- Привет, Варя!
- Привет, Настя!
- Ну что, поехали? — предложил Полипов.
- Поехали, — поддержала его Вера. — Страшно хочется поскорей увидеть папу.
Мужчины взялись за чемоданы и сумки и оба семейства двинулись на площадь вслед за Евгением к голубому «москвичу».
- Ты молодец, Женя, что машину купил, — помогая шурину ставить вещи в багажник, похвалил его Гордеев.
- Да вот, четыре года стоял в очереди, а теперь полгода долги возвращаю.
- Долги кончатся, а машина останется.
- Это и радует, — улыбнулся Полипов, захлопывая багажник. — Ну, Владислав, са-дись, поехали.
Дома их уже ждал с нетерпением Николай Ильич. Встреча была теплой и радостной. Потом Поля, на правах хозяйки, пошла накрывать стол.
- Мам, мы поможем тебе? — предложила за себя и за Варю Настя.
- Ну, конечно, мне же одной не управиться.
Николай Ильич долго и основательно расспрашивал Веру о ее столичном житье-бытье, попросив ничего не забывать. Поговорил и с Владиславом Александровичем о его успехах, о преподавательской деятельности — ведь они все же были коллегами и московский опыт мог вполне пригодиться здесь, в Калиновке.
Вера, извинившись, пошла на кухню помогать сестре, а Евгений Полипов принес из машины специально по этому случаю захваченную из дому свою коллекцию монет.
- Я не знал, Евгений, что ты нумизмат. Мне доводится бывать за границей и я мог бы привозить тебе оттуда тамошние монеты, — Гордеев с любопытством рассматривал коллек-цию.
- Правда? Ты меня очень обяжешь, Влад, — обрадовался Полипов. — Сам понимаешь, в этой медвежьей берлоге не очень-то в ходу иноземные монеты.
Они рассмеялись. Им было приятно вдвоем. Они быстро нашли общий язык. Николай Ильич вытащил с кухни Варю и, устроившись с ней в кресле в углу, тихо о чем-то беседовал.
- Прошу к столу, — наконец пригласила Полина.
Как это всегда водится, после двух рюмок пошел совсем другой комфорт. Начал завя-зываться разговор, что называется, по интересам: мужчины, естественно, о политике, женщи-ны о своем житье-бытье. Спустя некоторое время Настя вклинилась между матерью и теткой.
- Мам, мы с Варей во двор пойдем.
- Конечно, дочка, идите. Только не убегайте. И на чай с тортом, смотрите, не опоздай-те.
Сестры умиленно посмотрели вслед девочкам.
- Кажется, подружились, — улыбнулась Вера.
- Так ведь и не чужие они, почему же не подружиться.
- Ну, знаешь, порой и родные готовы друг другу глотку перегрызть.
- Ну-у, Верунчик, ты уж совсем в крайности ушла, — Поля вздохнула и, взглянула на увлекшихся беседой мужчин, тронула за локоть сестру. — Пусть мужики перед чаем подеба-тируют, а мы пойдем посекретничаем.
Они пошли в бывшую свою комнату, сейчас по большей части (если бы не было гос-тей, как сегодня) пустовавшую и устроились рядышком на кровати.
- Расскажи, сестренка, как живешь, как Москва? — Полина обняла Веру за плечи и они откинулись на висевший на стене ковер.

- А как ты объяснишь тогда отставку Подгорного и передачу его функций Брежневу? — Полипов, раскрасневшийся от выпитой водки и спора, обратился к Гордееву.
- Кстати, это действительно интересно, — Николай Ильич, по обыкновению, практи-чески не пил, но охотно поддерживал разговор с зятьями, больше, впрочем, выслушивая их мнения, чем высказывая свое. — Ведь у нас уже все это было — предсовнаркома Сталин и предсовмина Хрущев, а потом обоих генсеков обвиняли либо в культе личности, либо в во-люнтаризме.
- Товарищи, давайте не путать грешное с праведным. Во-первых, тогда было другое время и, возможно, фигура Сталина наиболее в тот момент отвечала интересам строи-тельства социализма, хотя я и не считаю, что в нашей стране построен социализм...
- Ну-у, брат, это ты лишку хватил, — возмутился Любимов.
- Николай Ильич, разрешите мне закончить мысль, а потом мы поспорим и на эту те-му... Да, а во-вторых, председатель Верховного Совета, это все-таки не предсовмина. Это больше протокольная должность. Ну, и, в-третьих, не та это фигура — Брежнев, не тянет он на единоначальника. За ним стоят куда более влиятельные личности, предпочитающие оста-ваться в тени...
- Например? — перебил Полипов.
- Например? Ну-у, например, Суслов, отчасти Андропов и Кириленко. Без их одобре-ния Брежнев и шагу не ступит. Почему же тогда наш престарелый генсек вдруг решил стать еще и президентом, то бишь председателем Верховного Совета? А вот это уже тонкая внеш-неполитическая игра, — Гордеев замолчал, налил себе в стакан ситро, залпом выпил, еще секунду подумал и продолжил:
- Да, конечно, до этого иностранные лидеры встречались с Брежневым-генсеком и не чувствовали дискомфорта. Они ведь понимали, что «партия — наш рулевой», соответствен-но, и руководитель партии как бы являлся и руководителем государства, но... Одно дело, ко-гда ты встречаешься и ведешь переговоры один на один, не подписывая никаких официаль-ных документов, а совсем другое, когда ты встречаешься одновременно с лидерами всех ми-ровых держав и должен поставить свою подпись под документом глобального значения. Вы понимаете, я имею в виду Хельсинки. Ну, и представьте себе: под всеми этими документами ставят подписи — президент США, премьер-министр Великобритании, Федеральный канц-лер ФРГ и... генеральный секретарь ЦК КПСС... Позвольте, скажут вышеупомянутые, это что — межпартийный договор или документ всемирной значимости? Если первое, то мы, извините, не туда попали. Нужно было приглашать сюда партийных лидеров наших стран. Надеюсь, я доходчиво объяснил? — улыбнулся Гордеев.
- Вполне! — согласился Любимов.
- Тебе бы, Владислав, в политику идти, — поддержал тестя Полипов.
- Спасибо, но я, по-моему, вам ничего плохого не сделал, чтобы мне такое желать.
Все трое засмеялись.
- А теперь, Владик, позволь вернуться к твоим словам о социализме.
- Ну что ж, Николай Ильич, давайте вернемся, — недовольно поморщился Гордеев. — Здесь я, естественно, высказываю свое личное мнение, основанное на личных впечатлениях. И начну, пожалуй, со Швеции...

- Счастливая ты, Вера. Все у тебя в жизни складывалось лучше, чем у меня. Прямо, как заколдованная ты. И в школе тебе предметы лучше давались, и в университет ты, вон, сразу же, с первой попытки поступила. И в любви тебе вдруг сразу повезло — нашла именно ЕГО. Да и девчонку, какую умницу, родила. И кандидат наук уже. Словом, прожили мы с тобой, Вера, поровну, а жизнь совсем разная.
Полина замолчала на минутку, тяжело вздохнув. Казалось, в этот вздох она вобрала всю тяжесть прожитых лет, все свои беды и несчастья. Вера смотрела на сестру — и узнава-ла, и, в то же время, не узнавала ее. Она почувствовала, что на душе у Полины накипело столько горечи, что ей необходимо хотя бы маленькую толику этого груза сбросить раз и на-всегда, и сбросить именно сейчас. Полине необходимо было отдать часть ноши своей, ей, Вере. Ведь вместе и нести легче и идти веселее.
- А у меня все как-то сразу наперекосяк пошло. Вернулась я из Москвы, а домой, к от-цу, боюсь возвращаться. Так у подруги в Выселках и застряла. Лишь через месяц, когда на-шла себе работу, когда у меня все наладилось, написала письмо папе. Написала обо всем, а отправить не решилась. Но совершенно случайно он сам встретил меня у проходной завода. Я, конечно, разревелась и все-все ему рассказала. Он все понял, да еще и пожурил, что сразу не вернулась. На следующий год я поступила в наш пединститут. Потом пришла и ко мне любовь... Впрочем, тогда ли пришла? Не знаю, — Полина виновато посмотрела на сестру. — Прости, Вера, я далеко не все тебе писала в письмах. Сама понимаешь, в письме всего не опишешь. Так вот, познакомилась я с парнем одним, рабочим. Случайно как-то познакоми-лась в парке, на танцах. А он из той породы мужчин, что сразу нравятся женщинам: высокий такой, стройный, голубоглазый, с очаровательной улыбкой и удивительно белыми и ровными зубами. Впрочем, ты его, наверное, помнишь: он у нас свидетелем был.
- А, это тот, чей брат тогда ассенизатором работал?
- Ага, он, — едва заметно улыбнулась Поля. — Свадьба у нас веселая получилась... Это Петя Майоров. Я была ошарашена этой встречей, я была без ума от него. Почти два года мы с ним встречались. А потом однажды он пригласил меня к себе в гости и там представил мне своего лучшего друга. Молодой тогда еще мастер, тоже симпатичный. Работали они на одном заводе, в одном цехе. И сама не знаю, почему и как, но мое чувство к Петру стало ос-тывать и наоборот, я все более увлекалась мастером. Это был Женя Полипов. Петя был такой чувствительный и такой ранимый. Он очень скоро все понял и однажды потребовал, весьма решительно, чтобы я встретилась с ним. «Конечно, — сказал он мне тогда, — куда мне, ма-зутнику, до твоих белых ручек. Тебе намного лучше будет с Евгением. Что ж, я сам виноват во всем этом, хотя я не думал, что ты так быстро сможешь предать своего друга, свое чувст-во. Видимо, в этом и есть твоя слабость, а коль так, то я не виню тебя. Нельзя же, в самом де-ле, винить человека за его слабость». И сразу же после нашей с Женей свадьбы, где он был свидетелем, Петя уехал. Вот и все, вроде бы с ним покончено? Нет! Кульминация наступила гораздо позже.
Через шесть лет он приехал снова и, кажется, только лишь для того, чтобы уколоть меня в самое сердце.
Дважды мы с ним встречались в том же парке, в котором судьба свела нас. Евгений об этом, естественно, ничего не знал. А на третий день Петр упросил меня прийти в гости к не-му, в гостиничный номер. Я так понимаю, даже его родные не знали, что он в Калиновке, иначе зачем бы ему жить в гостинице. Я долго не соглашалась, но он настаивал. И я пришла к нему. Веришь ли, Вера, когда мы с ним встречались... ну, еще до моего замужества, у нас с ним абсолютно ничего не было. А тут я сама не знаю, что со мной случилось. То ли винова-той себя почувствовала перед ним, то ли кровь не вовремя заиграла. Не знаю. Словом, он на-мекнул, а я отказать не смогла. И потом, уже после всего, знаешь, что он мне сказал? — на глаза Полины навернулись слезы. — Он мне сказал: «Ну, вот ты и снова предала. Пусть на этот раз не меня, но такого же человека, как я, моего друга, пусть и бывшего. Я ведь специ-ально тебя проверить хотел. А ты и сдалась. Теперь я понял, почему ты предпочла Евгения мне: я уже притерся, а тебе нужна новизна, тебе нужен сильный человек, способный шика-нуть своей натурой, способный побороть тебя психологически. Таким с самого начала пока-зался тебе я, но Евгений, естественно, интеллектуально сильней меня. Да и куда мне, черно-мазому рабочему, до тебя, учителши! И, слава богу, что на твоем пути после Евгения не встречалось еще более сильных людей. Ведь не встречалось же? А то я и Женьке не позави-довал бы. А теперь прощай! Прощай и извини за все, за все. Я извиняюсь перед тобой не по-тому, что виноват, а потому, что по сути своей — хороший человек хоть и слабохарактер-ный». Его слова врезались в мою память навсегда — настолько они были жгучими, но и правдивыми.
После этого я целую неделю ходила сама не своя. Весь мрак держала в себе. Ведь даже отцу я не могла этого рассказать, ведь он отрекся бы от меня навсегда, и это было бы пра-вильно. Ты же знаешь нашего папу. Но, как бы то ни было, а Женя заметил мое состояние и, когда спросил, в чем дело, я не смогла солгать, я сказала ему прямо: «Я тебе изменила». И рассказала все. Я ждала всего, была готова вынести какие угодно унижения и издевательства. Но Евгений только страшно побледнел, судорожно сжал кулаки и еле слышно выдавил из себя: «Уходи!» Для меня это было равносильно смертельной ране. С каким презрением я осмотрела всю себя изнутри. И я ушла. А он первый раз в жизни напился до невменяемости. Целую неделю я не жила, а где-то обитала. Я даже не помню, где я ночевала, что ела, как работала. Но то ли случайность, то ли внутренняя опустошенность привели меня как-то на родную улицу. Смотрю, а там Женя с Настей гуляют, он что-то веселое ей рассказывает, а она просто заливается. Не выдержала, приблизилась к ним, но попадаться на глаза все равно боялась. Все же как-то заметила меня дочка, сразу перестала смеяться и я почувствовала, как она вся задрожала. Не выдержала я, бросилась к ней, а слезы прямо ручьями текут из моих глаз. Обняла я ее, бросилась целовать. И она заплакала. И вот мы обе плачем, целуемся и смотрим на Женю. А он снова побледнел, зашатался. Я испугалась, как бы он не упал. Затем он так тихо, как тогда, сказал: «Ну что ж, пошли». Я боялась дотронуться до него, боялась поблагодарить, думала, как бы он не раздумал. И ты знаешь, милая моя сестричка, в тот момент во мне проснулось что-то новое. Я полюбила Женю до самозабвения за его благородство, за его чистоту души, за его... В общем, после этого он ни разу даже не намекнул об этом случае и вел себя так, будто ничего и не было...
В этот момент раздался стук закрываемой входной двери.
- Девчонки, наверное, пришли, — поднялась Вера. — Пойдем-ка, сестра, на кухню. Пора чай пить.

48
Валерия Тищенко срочно вызвали в Федерацию, где председатель сообщил ему две новости. Во-первых, через две недели в Москву приезжает сборная команда юношей по дзю-до города Праги. Во-вторых, ему, как тренеру, воспитавшему чемпиона Москвы среди юно-шей и как опытному в прошлом дзюдоисту, мастеру спорта международного класса, поруча-ется возглавить и подготовить к этой встрече команду юношей столицы.
- Спасибо за доверие, Алексей Константинович, но это и впрямь настолько неожидан-но, что... подумать надо.
- Нечего тут думать, Валера, и некогда! Это не просьба и не предложение, это — при-каз, мною уже подписанный. Пора тебе самоутверждаться и на высоком тренерском поприще. А то так до пенсии с пацанами и провозишься.
- Так когда ж я успею, за две недели-то?
- Не прибедняйся! На Москве ты уже сколько работаешь? Всех талантливых пацанов наперечет знаешь. Так что, вперед и с песней! — председатель Федерации протянул Валерию на прощанье руку.
Тищенко в замешательстве вышел в коридор.
- Поздравляю, Валерий Федорович! — толкнул его в плечо кулаком кто-то из знако-мых.
- Да пошел ты! — машинально ответил Валерий, направившись к выходу, а в ответ услышал смех.
Чехи приехали за два дня до начала матча. Это было одним из условий договора — первый день на обустройство и экскурсию по Москве, второй — на совместную тренировку, а потом и сам матч. Тищенко лишь издалека бросил косой взгляд на вошедшего в спортзал мощного, широкоплечего бородатого тренера сборной Праги и продолжал наставлять своего ученика, шестнадцатилетнего средневеса Сашу Перевалова, всего два месяца назад ставшего чемпионом Москвы в своей весовой категории.
- Когда соперник сильно подвижен и ходит по кругу, главное — не горячиться. Войди с ним в контакт и приподними его вверх, а затем ногой, правой или левой — все равно, под-цепи его чуть выше щиколотки. Когда подцепишь, помогай себе руками, наклоняя его в ту сторону, с которой подцепил. И все это нужно делать очень быстро, не то снова убежит. По-нял?
Паренек кивнул.
- Ну, и молодец! А то он закружился, а ты сразу и стушевался. Вперед!
Саша вышел к спаррингу, а Тищенко отошел от татами и, выбирая место, где бы стать, снова скользнул взглядом по бородатому чеху, стоявшему все это время на почтительным расстоянии.
Наконец, чех решился подойти.
- Валерий Тищенко? — с небольшим акцентом спросил чех.
- Он самый, — Валерий повнимательней посмотрел на подошедшего и ему показались знакомыми черты его лица.
- Разрешите прэдставителэлствовать — Милан Пивонька, — чех протянул руку для приветствия.
И тут Валерий его вспомнил. Ну, конечно, тогда он был еще без бороды да лет на де-сять моложе. Это тот самый Пивонька, с которым Валерий дрался в полуфинале соревнова-ний в Братиславе в августе шестьдесят восьмого и которого должен был без проблем побе-дить, если бы не судьи и не ввод советских войск в Чехословакию накануне. Значит, он тоже уже вышел в отставку?
- Очень приятно, — спокойно произнес Валерий.
- Ви нэ узнаете меня?
- Почему же! Рад, что теперь, при объективном судействе, мои ученики докажут ва-шим, кто из учителей тогда был более достойным победы.
- О! Ви злопамьятны, — улыбнулся Пивонька.
- Да нет! Считайте, что я пошутил, — улыбнулся в ответ Валерий и дружески хлопнул чеха по плечу.
- Желал би пригласит вас к себье в номер вечером на бутилочку «Пльзеньского» и на разговор.
Валерий задумался, посмотрел на часы.
- Хорошо! В восемь часов приду, а сейчас, извините, у меня тренировка.
Пивонька постоял еще несколько минут, наблюдая, и направился к выходу.
В двухместном номере гостиницы «Спутник», где поселилась чехословацкая делега-ция, обстановка была более неформальная, а потому и разговор завязался довольно быстро и на «ты».
Милан налил полные стаканы привезенного с собой светлого «Пльзеньского» пива, Валерий по дороге в гостиницу купил вареных раков. Выпили, закусили.
- Я, честно говоря, думал, что ты еще выступаешь, — отрывая клешню, произнес Ва-лерий.
- Нэ видел ползы от этого, — высасывая мякоть, ответил Пивонька. — Побьед болше не било, а бит вьечно вторым или тршетим — нэ очень прыятно. Сам знашь. А ти?
- Я?! В двадцать шесть я стал чемпионом Европы и понял, что выше мне не прыгнуть — в мире японец очень силен. И решил уйти с гордо поднятой головой, несмотря ни на какие уговоры главного тренера.
- Браво! За это нужно випит пива, — Милан снова наполнил стаканы и они чокну-лись.
- Ну, а как тебе Москва, Советский Союз? Ты впервые здесь?
- О! У вас здес, оказивается, красный живот!
Валерий даже поперхнулся, пена брызнула на стол. Он  поставил стакан и, извинив-шись, полез в карман за платком, еле сдерживая себя, чтобы громко не рассмеяться. Заметив такую реакцию, Пивонька тоже поставил свой стакан и, вытирая салфеткой стол, удивленно спросил:
- Я что-то нэ так сказал?
- Извини, Милан, но последняя твоя фраза прозвучала по-русски очень смешно. Крас-ный живот!
Чех задумался, почесывая лоб указательным пальцем правой руки.
- A-а! Ну-да, я хотел сказат — красивая жизэнь, а получилось красное брюхо! Ха-ха-ха! По-чески — живот — это жизэнь, а красный — это красивий.
Они оба засмеялись, хлопая себя по коленкам. Потом помолчали. Валерий понял, что чех хочет сказать ему что-то важное. И терпеливо ждал.
- Знаешь, Валерий, я хотел би извиниться за тот случай в Братиславье. Толка потом я понял — спорт есть спорт, а политика — политикой.
- У нас в России есть такая поговорка: «Кто старое помянет, тому глаз вон!» — Вале-рий откинулся на спинку стула. — Поэтому не будем о старом.
- Что значит «вон»? — переспросил Пивонька
- Вон? — замялся Валерий. — Ну, это значит — выколоть, выбросить...
- Понял! Нет, я нэ хочу бит без глаза, — засмеялся Милан.
- Ты расскажи лучше, Милан, какой у вас «красный живот» в стране. Я ведь знаю, что мы очень многое у вас перенимаем, особенно, что касается женщин и пособий по рождению ребенка.
- Да! Это наша гордость! У нас, чехов, три ребьенка в семье — обичное дело. У нас го-ворьят так: один ребьенок — для мамы, один — для папы, а трэтий — для страны.
- А у нас трое детей — это роскошь, и иногда непозволительная.
- Но я хочу сказат, Валерий. Знашь, — Милан снова потер лоб в задумчивости. — Знашь, я сам из армейского клуба, у менья много друзей военных, офицеров. И ми с ними немало спорили на тему ваших войск в Чехословакии. И знашь, в резултате прышли к виводу, что наша экономика толка выигривает од ваших войск. Иначе нам би самим пришлое стол ка денег тратит на оборону, котору сейчас обеспечивает нам Совьетски Союз. А так ми можемо все эти «военные» кроны вкладыват в социални програми, в того третьего ребьенка, который для страны. И за это ми вас должни, наверно, благодарит, хоть ви и дэржите нас на поводке, називая это дружбой, — чех улыбнулся.
- Ну, так и выпьем за советско-чехословацкую дружбу чешское пиво, — наполняя ста-каны, произнес Валерий. — И на этом, наверное, на сегодня завершим.
- За дружбу! — поддержал его Милан Пивонька.

49
Владислав Александрович лениво почитывая «Morning Star», изредка отрываясь и, те-ребя бородку, водил глазами по комнате, желая удостовериться, все ли собрались. Однако сегодня время для него тянулось как-то уж слишком медленно, и даже газета не могла от-влечь его. Он весьма небрежно отвечал на вопросы коллег и было видно, что он думает о чем-то своем.
- Ну, товарищи, время начинать кафедру. Прошу внимания, — Евгений Витальевич Носов, уже ставшими привычными фразами открыл заседание кафедры.
Голубев, сидевший рядом с Владиславом Александровичем, продолжая удивляться его состоянию и пытаясь одновременно как-нибудь его растормошить, решился прервать завкафедрой.
- Евгений Витальевич, пожалуйста, чуточку потише. Гордеев думает.
Владислав Александрович усмехнулся и, заметив на себе вопрошающе удивленные взгляды коллег, парировал:
- Нет, Голубев, ты несносен. Сколько раз тебе можно втолковывать, что философ ду-мать не умеет. ФИЛОСОФ — МЫСЛИТ! — указательный палец Гордеева автоматически задрался вверх, словно показывая направление той сферы, в которой находится философ, ко-гда мыслит.
Покрякивание и гоготание, заливистость и истерический кашель овладели на минуту этой комнатой.
- Друзья мои, но нельзя же всякий раз начинать заседание кафедры в подобной атмо-сфере, — грузный Носов, едва совладав со своим подпрыгивающим от смеха животом, по-стучал карандашом по столу.
- Простите, Евгений Витальевич, Голубев больше не будет. Мы все — внимание, — Гордеев сложил газету и положил ее в портфель.
- Товарищи, на повестке дня у нас сегодня рассмотрение выполнения наших личных обязательств.
Носов положил на папку с бумагами свою мощную ладонь.
- Этим самым мы подобьем итоги соцсоревнования и результаты выполнения плана кафедрой.
Как ни старался Гордеев, ему никак не удавалось полностью уловить смысл всего го-ворящегося здесь. Он ловил себя на том, что в его мозгу рождалась какая-то новая идея, со-всем необычная и по своему содержанию и по форме. И словечко для названия этой идеи уже вертелось в его голове — логосгенезис. Только вот как бы четче объяснить это понятие: логос — слово, наука то есть; генезис — развитие, постепенное совершенствование... Он оч-нулся, услышав свою фамилию увидев на него устремленные взгляды коллег. И тут его мысль мгновенно переключилась на другое. Он попросил слово.
- Товарищи! Евгений Витальевич! Разрешите мне сделать одно предложение. По-скольку на нашей кафедре, да и вообще в нашей науке не существует, к сожалению, разделе-ния труда, если можно так сказать, что весьма затрудняет движение мысли и выдвигание но-вых идей некоторых наших сотрудников, то я предлагаю одной части вести чисто практиче-скую, методическую работу, а другой — заниматься научной деятельностью. Ибо для по-следних и чтение лекций, и ведение семинаров — ощутимая нагрузка, для первых же всего лишь единственный способ зарабатывания денег.
Владислав Александрович замолчал и обвел взглядом присутствующих, остановив-шись на заведующем, ища у него ответа и поддержки. Реакция была различной и большей частью неодобрительной для Гордеева. Он, однако, по давно уже выработанной привычке не обращал внимания на ропот «толпы», если это ропот был не в его пользу.
Носова удивило такое предложение, но он не мог не заметить в нем весьма сущест-венное рациональное зерно. Он задумался, не забывая прислушиваться и к словам коллег.
- Вот уж, смотри ты, согнулся под тяжестью нагрузок, — проворчал старик Вельский. — Я, батенька мой, уже тридцать лет так нагружен и ничего, пока еще не рассыпался.
Гордеев всем телом повернулся к Вельскому.
- Простите меня, Соломон Яковлевич, мне кажется, вы не рассыпались только потому, что последние пятнадцать лет ни разу не разминали своих извилин, то бишь, не написали ни одной стоящей работы.
- Я не знаю, чем вы занимались последние пятнадцать лет, — вспыхнул Вельский, — поэтому давайте не будем говорить обо мне.
«А ведь Гордеев прав. Что может еще сказать Вельский? И не лучше ли будет, если он свой богатый опыт передаст студентам... Или вот Полушкина. Ведь она доцент с уже десяти-летним стажем, а работ ее мы, пожалуй, и не дождемся. Даже главу в учебнике не напишет». Словно угадав мысли Носова, возмутилась и Полушкина.
- Вы не правы, Владислав Александрович, и не правы дважды. Во-первых, потому, что обидели уважаемого человека, профессора, который даже в свои шестьдесят пять лет многим из нас фору даст, а во-вторых...
- Товарищи! — Носов постучал по столу карандашом, добиваясь тишины. — Товари-щи! Мне кажется, в предложении Владислава Александровича есть рациональное зерно. Он прав! Нам нужно несколько разгрузить тех коллег, которые занимаются непосредственно наукой... Одним словом, я предлагаю вам, Людмила Гурьевна, взять себе еще один поток и ограничиться только лекциями и семинарами. Впрочем, если вы не согласны... — вслед за Носовым все остальные также посмотрели на Полушкину.
Гордеев облегченно вздохнул: Носов был «за», следовательно, дело выиграно. Можно будет больше заниматься своим «логосгенезисом». Ведь именно сейчас, на своем четвертом десятке Гордеев чувствовал в себе непрерывную и все усиливавшуюся творческую работу мысли, помогавшую ему весьма легко и непринужденно работать, рождая новые труды и за-щищая уже ранее опубликованные.
- Ну что же, если вы предлагаете... — Полушкина, раскрасневшись, искала защиты у других. — А зарплата моя останется прежней?
Она сняла очки, начав их протирать платочком, в то же время не спуская близоруких глаз с завкафедрой.
Именно то, что она сняла очки, видно, и помешало ей увидеть, как после ее слов по-багровел Носов. Все затаили дыхание, странными горящими глазами глядя на Полушкину. Багрянец на лице Носова сменился ярко-красной краской, затем лиловой. Это означало, что он успокаивается. Теребя пальцами карандаш, он взглянул Полушкиной в глаза, уже успев-шие спрятаться за толстые линзы очков, и совершенно спокойно негромко произнес:
- Зарплата ваша, Людмила Гурьевна, останется прежней.
- Ну, тогда я согласна, — простодушно улыбнулась Полушкина.

50
Отрешенный от действительности, весь в своем логосгенезисе, Гордеев машинально шел к троллейбусной остановке, автоматически поднялся в салон, продвинулся в середину и все складывал в мозгу новую, совершенно необычную тему своего исследования. В земной мир его вернул водитель троллейбуса, затормозивший так резко, что заполненный до отказа салон весь подался вперед, наваливаясь массой на впереди стоящих. Гордеев успел ухватить-ся за поручень лишь в последний момент. Несколько пассажиров все же упало, на чем свет стоит костеря водителя. Другие стали заступаться за него.
- Да не виновен он, там одна бабка чуть под колеса не угодила.
- Там одна, а нас здесь много, — отряхиваясь и поправляя платье, проворчала одна из упавших женщин.
Троллейбус остановился на остановке. Снова стали втискиваться. Толстая баба с та-кими же толстыми сумками безуспешно пыталась протиснуться между негром и Гордеевым.
- Вы бы чуток продвинулись, товарищ, а то вас не обойдешь никак, — обратилась баба к негру.
- Какой я вам товарыш, — обиделся тот.
- А кто же ты, милок?
- Я вам господин, — негр все-таки чуть посторонился, давая возможность бабе и са-мой протиснуться, и сумки свои протащить.
- Тоже мне — господин. Вчера еще, небось, на дереве сидел, а сегодня уже господин, — проворчала баба, устраиваясь рядом с Гордеевым.
- Не нужно показывать собеседнику, что вы ему завидуете, — как бы ни к кому не об-ращаясь, произнес Гордеев.
Баба не сразу сообразила, что камень был брошен в ее огород, но когда до нее дошло, она чуть не взвизгнула.
- Ишь ты, какой защитник черномазых выискался. Бороду отрастил, как старорежим-ник какой, и хамит тут. Тоже мне, молодые, моду взяли.
- Тебе что, тетка, борода моя не нравится? А может, я хочу во всем походить на Лени-на.
Рядом стоящие и сидящие пассажиры хохотнули. Баба побагровела, но не нашлась, что сказать. А потом молча, работая локтями, стала пробираться к выходу.
Разумеется, в такой ситуации уже не до философии, не до высоких материй. И Влади-слав Александрович оставшийся отрезок пути ехал, ни о чем не думая и просто глядя в окно. Едва он вышел из троллейбуса и подошел к бордюру, в намерении перейти через дорогу, как почувствовал, что его кто-то тянет за рукав. Он обернулся. Рядом с ним стояла согнувшаяся от тяжести прожитых лет старушка, опирающаяся на палочку.
- Сынок, — обратилась она к Гордееву, — не подскажешь, где тут собес? Похлопотать мне надо.
- Это, бабуля, тебе нужно перейти через дорогу, прямо до первого перекрестка и на-ле...
Гордеев договорить не успел. Тот самый троллейбус, на котором он приехал, тронулся с остановки и, чтобы успеть проехать на зеленый, он быстро набрал скорость. Высокий Гор-деев стоял на самой обочине. На уровне его головы оказалось зеркало у троллейбуса. Води-тель посигналил, но притормозил слишком поздно. Удар зеркала пришелся в самый висок, да еще по инерции двигаясь, содрал с головы кусок кожи. Гордеев рухнул на землю. Смерть на-ступила мгновенно.

51
Гражданская панихида по Гордееву была в актовом зале факультета. Его смерть была настолько нелепой и неожиданной, что в нее отказывались верить многие из тех, кто близко и хорошо его знал. Гордеев по праву считался современным отечественным светилом философии. Его последние работы заставляли по-новому осмысливать некоторые философские проблемы, которые, казалось бы, уже давно утратили свою актуальность в силу их частого использования. И в его лице кафедра, университет, наука, в конечном итоге, потеряли настоящего мыслителя.
Обо всем этом говорили и на панихиде, и во время похорон уже на кладбище и завка-федрой Носов, и Федор Романович Тищенко, проректор университета по научной работе, и многие его коллеги и друзья.
Вне себя от горя была Вера. Из Калиновки на похороны срочно прилетела Полина. Они так и стояли втроем, обнявшись, у самого края могилы — Вера, Полина и как-то враз повзрослевшая Варя. Все в черном с заплаканными и осунувшимися лицами. Никого не слы-ша и не замечая. К ним подошло в полном составе все семейство Тищенко — дядя Федор, Прасковья, Валерий. Утешали их, как могли. Убеждали, что жизнь на этом не заканчивается. Вон, какая наследница растет у Гордеева. Валерий присел рядом с Варей, поцеловал ее в ще-ку, обнял, погладил по головке.
- Я тут недавно за границей был. В Италии. Купил там одну безделушку специально для тебя. Хотел как-нибудь при случае подарить. Да все как-то такого случая не подворачи-валось. А тут вот это... несчастье. Может, и совсем не к месту, но я верю, это тебя немножеч-ко утешит, — Валерий вынул из кармана небольшой кулончик на золотой цепочке и продел его Варе через голову. — Пусть это будет твоим талисманом.
Варя робко, взглянув сначала на мать, положила кулон на ладошку, рассмотрела его, улыбнулась и обняла Валерия за шею.
- Спасибо!
Вера еще раз поплакала на плече у Прасковьи. Наконец, взяла себя в руки и, в послед-ний раз, подошла к гробу. Поцеловала Гордеева в заледеневший лоб, погладила его лицо, волосы, руки и отошла.
- Закрывайте гроб и опускайте, — обратилась Полина к трем стоявшим несколько в стороне могильщикам.
Те тут же принялись за дело.
Люди стали расходиться. Пошли к выходу, держа друг дружку под руки, сестры и Ва-ря. В этот момент, не выдержав, подошла к ним еще одна женщина в черной шали на голове и с платочком в руке. Во время похорон она держалась поодаль от Веры, лишь однажды ре-шившись подойти к гробу и постоять у него минуты две, положив свою ладонь на его скре-щенные на груди руки. Потом так же тихо отошла. Тогда Вера не обратила на нее особого внимания и, естественно, не узнала ее. Сейчас же, остановившись и встретившись с ней гла-зами, Вера чуть вздрогнула.
- Юлия? — неуверенно спросила она.
- Да, Верочка, — ответила Лукьянова и, почувствовав, что та не отторгает ее, подошла к ней и они обнялись. — Я надеюсь, ты простишь меня, что я пришла попрощаться с Владом. Ведь когда-то и мы с ним были не совсем чужими.
- Ну что ты, Юля. Не только ты с ним, но и мы с тобой когда-то дружили.
Вера взяла Юлию под руку, а Полина, чуть посторонившись, подошла с другой сторо-ны к Варе и взяла ее за руку.
- Где ты сейчас? Как ты сейчас? — спросила Вера, продолжая медленно идти вперед.
- Защитилась, работаю в Институте русского языка, — Юлия периодически сморка-лась в носовой платок.
- Замужем?
- Была... дважды. И оба раза неудачно, — вздохнула Лукьянова. — Первый раз вышла за Шишкина... Ты его знаешь, с нашего курса.
- Помню. Светлый такой?
- Это он тогда был светлый, — усмехнулась Юлия. — А к тридцати годам совсем об-лысел. Жили мы с ним неплохо. Как-то ладили. Но после двух неудачных попыток родить — первый раз был выкидыш, второй раз при родах ребенок запутался в пуповине и умер — он ушел... Представляешь, врачи сказали, что подобное бывает раз в тысячу случаев. И этот «один раз» случился именно со мной. Просто рок какой-то! — снова вздохнула Юлия.
- Бедная, я тебе так сочувствую.
- А второй раз выскочила, можно сказать, через неделю после знакомства с человеком. Это был какой-то бурный роман. Он словно одурманил меня. Я была, как во сне. Когда же проснулась где-то через полгода, оказалось, что рядом со мной обычный неудачник, бездарь, да к тому же еще и жуткий пьяница. — Словом, промучилась я еще пару месяцев и развелась с ним. С тех пор вот уже четыре года бобыльничаю.
- И что, совсем никого нет? — вставила вопрос Полина.
- Так, иногда встречаемся. Но замуж уже выходить боюсь. А вдруг опять не получит-ся?
Они остановились у дороги рядом с машиной Валерия. Семейство Тищенко уже сиде-ло внутри. Варя тоже подбежала к открытой дверце и села на заднее сиденье рядом с Пра-сковьей.
- Иди-ка ко мне на колени, детка. Здесь еще мама с тетей Полей сядут.
- Я же раздавлю вас, теть Паш, — простодушно сказала девочка.
Трое взрослых засмеялись.
- Ничего, выдержим, — Прасковья прижала Варю к себе. — Мы, Чулымовы, двужиль-ные.
- Ты разрешишь мне иногда звонить тебе? — Вера с Юлией остались наедине. Полина села в машину.
- Господи, Юля, что за вопрос. Звони хоть каждый день.
- Значит, мы снова подруги, да?
- Да, — ответила Вера и глаза их снова встретились. Они обнялись, поцеловались, не-много всплакнули, вспомнив Владислава.
- Приезжай на поминки, — пригласила Вера.
- Спасибо, обязательно приеду.
Они попрощались и Вера захлопнула дверцу «Волги». Юлия еще некоторое время смотрела вслед удалявшейся машине, вытирая платком влажные от слез глаза.

52
Только что закончилось областное совещание работников народного образования, по-священное очередной, кажется, уже третьей за последние годы, реформе народного образо-вания, шедшей, как и в большинстве случаев, от простого к сложному.
Любимову все труднее было разбираться в задачах и целях всех этих реформ. Только сейчас он стал осознавать, что в министерстве думают, в первую очередь, о каких-то пер-спективах в будущем, а не о том, как сделать обучение интереснее для учеников и менее нау-коемким для учителей.
Ведь в школе преподают практики — им не всегда бывает по силам разобраться в за-умных методиках. И не в силу какой-то их недообразованности или даже глупости, а из-за того, что такая наукоемкость мешает учителям доносить до школьников тот уровень знаний, который необходим им на этом этапе.
И это стало последней каплей, заставившей Любимова решиться, наконец, на тот шаг, который он все откладывал и откладывал.
Поймав заведующего облоно в самый последний момент, когда тот уже открывал дверцу машины, Николай Ильич внезапно осипшим голосом произнес:
- Анатолий Викторович, пользуясь случаем, я хотел бы сразу попросить вас принять меня сегодня или, максимум, завтра. Я много времени у вас не отниму.
Юрков удивленно посмотрел на Любимова, стоявшего перед ним, понурив голову, словно набедокуривший ученик перед учителем, и теребивший свою фетровую шляпу.
- Что случилось, Николай Ильич?
- Очень важный для меня разговор.
Юрков побарабанил пальцами по открытой дверце, взглянул на часы.
- Хорошо, Николай Ильич. Мы с вами работаем уже много лет и не хочется быть с ва-ми формалистом и бюрократом, — Юрков улыбнулся. — Садитесь в машину, в дороге и по-говорим. Если времени не хватит, продолжим у меня в кабинете.
Юрков захлопнул переднюю дверцу и тут же открыл заднюю, жестом пригласив Лю-бимова.
- Садитесь.
Сам тут же устроился рядом и скомандовал водителю:
- Поехали, Игорь, в контору!
- Ну-с, Николай Ильич, — после некоторой паузы Юрков повернул голову к собесед-нику. — Я весь внимание.
- Анатолий Викторович... — как-то нерешительно начал Любимов. — Мне уже шесть-десят три года... Пора давать дорогу молодым.
- Вот оно что! — Юрков почесал переносицу. — Что же так вдруг?
- Да не вдруг, Анатолий Викторович. Не вдруг! Я уже давно подумывал об этом. А се-годня, когда я понял, что стал отставать от осмысления идей новой реформы... Извините, ну не понимаю я, зачем она сейчас нужна. Что нового она даст учителям и, в первую очередь, ученикам?
- Да, действительно, обоснование реформы несколько мудреное, но согласитесь, Ни-колай Ильич, чтобы подавать в отставку, это не повод.
- Не повод. Но я уже решил. Или я не заслужил себе пенсию за сорок-то лет работы, а, Анатолий Викторович? — улыбнулся Любимов.
- Не надо так, товарищ Любимов! — засмеялся Юрков. — Сразу козырями-то ходить! С чем потом останетесь?
- А потом хоть трава не расти, — Николай Ильич махнул рукой, в которой держал шляпу.
- Значит, передумывать вы не будете?
- Нет, Анатолий Викторович. И не вынуждайте меня. Вы же знаете, что касается рабо-ты, я человек мягкий, меня нетрудно уговорить, но я же потом ночами спать не буду. Все буду сожалеть, что согласился, и снова искать повод, чтобы встретиться с вами и в очередной раз подать заявление.
- Так у вас уже, значит, и заявление наготове? — удивился Юрков.
- Вот, — Любимов открыл портфель и достал оттуда лист бумаги.
Юрков бегло прочитал заявление и, сложив лист вчетверо, положил его во внутренний карман пиджака.
- Но ведь, Николай Ильич, если я не буду уговаривать вас остаться, вы же обидитесь. Скажете, вот, работаешь, работаешь, а тебя даже не попытались удержать.
- Не обижусь, ей-богу.
- А о том, кто вас заменит, вы не подумали? Я же вас не отпущу, пока смены не будет.
- Свято место пусто не бывает. У вас наверняка есть какая-нибудь кандидатура. Или вот хотя бы и замша моя — Евгеньева.
- Она, увы, не потянет. Она как второй человек, исполнитель — незаменима, но как руководитель — ноль. Здесь нужна энергия, а ее у Евгеньевой нет.
- Ну, тогда — Иванов. Молод, правда, но зато энергии хоть отбавляй. И организатор хороший.
- Сколько ему?
- Сорок один.
«Волга» затормозила у трехэтажного здания облоно. Юрков взялся за ручку дверцы.
- Ну что ж, присылайте мне дело и характеристики на Иванова.
- Спасибо, Анатолий Викторович.
- А что касается пенсии, я дам указание, чтобы подготовили документы на персональ-ную. И только попробуйте отказаться, я вам тут же верну ваше заявление, и будете вы у ме-ня, как папа Карло, трудиться еще лет пять, — Юрков засмеялся и протянул Любимову руку на прощание.
Открыл дверцу.
- Да, Игорь, отвези-ка ты Николая Ильича в гостиницу, а потом тут же сюда.
- Мне бы еще заправиться, Анатолий Викторович.
- Потом заправишься. Все, до свидания!
- Спасибо, товарищ Юрков! — крикнул ему вслед Любимов.

53
Полину Полипову попросили подменить заболевшую учительницу в 5 «б» классе. Это совершенно не входило в ее планы, поскольку существовавшее окно в два урока она намеревалась провести в библиотеке, так как по новой методике тех знаний, которыми она владела и которые преподавала своим ученикам, было недостаточно. Тратить же на библиотеку несколько часов в свой свободный день ей, естественно, не очень хотелось. И все же она согласилась на подмену потому, что именно в этом классе был и ее сын Василий.
- Ну, вот и умничка, Полина Николаевна, — завуч, разумеется, была довольна.
- Но учтите, что я совсем не знаю этот класс, Евгения Ивановна. Если, правда, не учи-тывать того, что там учится мой Василек.
- Ну, вот видите! И согласитесь, детям гораздо лучше провести урок, грызя гранит науки, нежели болтаясь на улице и занимаясь не известно чем.
- Это с вашей точки зрения лучше, а детям-то как раз лучше поболтаться на улице, — усмехнулась Полина.
- Ну да! И покуривать в уборной. Это в одиннадцать-то лет!
- Увы, Евгения Ивановна! Школа бессильна отучить их от курения, если родители пустили воспитание на самотек.
Прозвенел звонок.
- Пойдемте, Полина Николаевна, я представлю вас классу. Вот, держите журнал 5 «б».
Едва только открылась дверь, шум в классе прекратился и ученики быстро и бесшумно разбежались по своим местам, стоя приветствуя вошедших учителей.
- Вот, дети! Елена Александровна заболела и подменить ее любезно согласилась По-лина Николаевна, учительница географии. Прошу любить и жаловать! И ведите себя достой-но, чтобы Елене Александровне потом не было за вас стыдно... Ну вот, Полина Николаевна, работайте, а я вас покидаю.
Завуч вышла, прикрыв за собою дверь. Полина полминуты молча стояла, осматривая класс, потом подошла к столу, положила на него журнал и только после этого произнесла:
- Здравствуйте, дети! Садитесь!
Больше всех удивился такой подмене, конечно же, Вася Полипов. Он сделал круглые глаза и взволнованно стал поворачивать голову в разные стороны.
- Ты чего? — спросила его соседка по парте.
- Ты знаешь, кто это? — Василий кивнул в сторону учительницы.
- Учительница по географии.
- Нет, это моя мама.
- Да-а?!
Не выдержав, Василий толкнул сидевшего впереди него толстого очкарика Дениса Клочкова.
- Жирный, ты знаешь, кто это?
- Училка новая!
- Щас как дам за училку, — Василий отвесил Клочкову довольно болезненный щел-бан.
- Ты чего? — схватился тот за ушибленное место и обернулся назад.
- Это моя мама!
- Вася Полипов! Сейчас выйдешь из класса, если не прекратишь шептаться.
Василий тут же напряженно замер, глядя на мать. А та невольно любовалась сыном. Как ни странно, он походил на Любимова — довольно высокий, широкоплечий и белокурый. Характером, правда, он пошел в отца — такой же практичный и основательный. Полина машинально улыбнулась, и сын тоже ответил ей улыбкой.
Полина глазами пробежала сначала по журналу, потом по классу. Девочек и мальчи-ков было примерно поровну.
- Ну что же, не будем терять времени. Вы со мной уже познакомились, а теперь я бы хотела узнать, кто сегодня отсутствует. Кто староста класса?
Поднялась маленькая тоненькая девочка с двумя аккуратно заплетенными косичками.
- Отсутствуют Жилин, Седых и Маятникова.
- Так, спасибо, — Полина сделала пометки в журнале, затем встала и подошла к ви-севшей на стене большой физической карте мира.
- Я, к сожалению, не знаю, что вы уже изучили, а чего еще нет. Поэтому задам вам простой вопрос. Из чего состоит наша планета Земля? Пожалуйста, кто хочет отвечать?
Последовала пауза, которую прервал звонкий голос Дениса Клочкова:
- А оценки ставить будете?
Класс замер в ожидании ответа.
- Конечно, и даже двойки.
По классу пробежал шепоток. И тут же вверх поднялось несколько рук, в том числе и Василия. Но Полина вызвала старосту.
- Планета Земля состоит на семьдесят процентов из воды, на тридцать из суши, а так-же из покрывающей планету атмосферы.
- Правильно, молодец. Как твоя фамилия?
- Савченко.
- Хорошо, Савченко, садись.
В этот момент кто-то постучал в дверь.
- Вопритесь, только задом, — довольно бодро произнес Клочков.
Класс грохнул от смеха. И в тот же миг дверь приоткрылась и в образовавшуюся щель просунулась огромная рука с гигантским кулаком. Смех грянул еще более громкий. После этого дверь еще больше приоткрылась, и в помещение вошел большой, с добродушным ли-цом, любимый всеми учениками директор школы Илья Павлович Башмачников. И тут же кулак разжался и грозящий палец несколько раз описал в воздухе дугу.
Даже Полина, не выдержав, улыбнулась.
- Полина Николаевна, можно вас на секундочку? — позвал Башмачников и, когда за учителями закрылась дверь, развеселившийся класс снова зашумел.
- Посмеялись? Разрядились? А теперь давайте за дело, — вернувшись в класс, Полина пыталась держать себя как можно строже, иначе она могла потерять контроль над учениками.
И те, почувствовав настроение учительницы, довольно быстро успокоились.
- Итак, мы выяснили, что суша составляет всего одну треть земной поверхности, а са-ма суша из чего состоит?
Первым поднял руку Клочков.
- Ты хочешь отвечать? Пожалуйста!
- Нет, Полина Николаевна, я хочу выйти. Можно в туалет?
- Нет, нельзя! Ты уже не в первом классе. Учись терпеть.
- А если плотину прорвет?
- Носи с собой смену подгузников.
В очередной раз на этом уроке класс разразился смехом.

54
Вся страна, не говоря уж о Москве, жила в летние дни 1980 года XXII Олимпийскими играми. Для неизбалованных советских людей безразмерное паломничество иностранцев со всего света (пускай и в несколько усеченном составе из-за бойкота Московской Одимпиады рядом стран) это стало настоящим праздником. Да и разве ж это не праздник, если впервые советский человек мог удовлетворить свой организм массовым поглощением ранее невидан-ной (но уже заочно полюбившейся, поскольку государственная идеология ее постоянно ху-лила) кока-колы. Это, конечно же, шутка (впрочем, как известно, в каждой шутке есть доля правды)!
Но Олимпиада и в самом деле стала праздником для москвичей. Властям же она при-несла лишь дополнительную и страшную головную боль. В последнее время и без того воз-росла преступность, а тут еще иностранцы: не известно ведь, сколько и среди них окажется людей нечистоплотных. На время Олимпиады ряды московских милиции и КГБ пополнились их коллегами практически со всего Союза. Но и этого, как оказалось, было недостаточно. Стали привлекать к дежурствам оперативные комсомольские отряды — это движение несколько лет назад стало довольно популярным и среди рабочей молодежи, и среди студентов, а также отряды народной дружины.
В Московскую Федерацию дзюдо вызвали тренеров разных спортшкол и спортклубов с предложением создать оперативные отряды из борцов. Первым откликнулся на это Валерий Тищенко, привлекший в отряд десятерых своих воспитанников. Оказался там и Саша Перевалов, не попавший в олимпийскую сборную. Разумеется, в качестве дядьки-наставника к оперотряду Тищенко приписали одного ивановского кагэбэшного оперативника. В случае надобности, отряд разбивался на две части, одну из которых возглавлял оперативник, другую — сам Тищенко. Таким образом, они расширяли район своего дежурства.
Сейчас отряд целиком находился в штабе, разместившемся в одном из корпусов вы-сотного здания Московского университета на Ленинских горах. Ничего чрезвычайного пока не было и ребята, попивая лимонад и кока-колу, делились впечатлениями.
- А позавчера был вечерок, ребята, помните? — коренастый, могучий Алик Хуциев — «первый тяж» — улыбнулся.
- Это ты про автоматы с газировкой?
- Ну да!
- Ну-ка расскажите, — заинтересовался Саша Перевалов.
- Идем мы, значит, по проспекту, — начал рассказ Хуциев. — Смотрим, двое негров как-то подозрительно крутятся у автоматов с газированной водой. Я сначала ребятам ничего не сказал, решил сам присмотреться. Гляжу, а они, сволочи, оглядываются вокруг, а потом один остается на шухере, а другой берет один стакан, потом другой и брызгает в них какой-то гадостью. Нет, думаю, пора их брать. Доложил обовсем Виталию, — Хуциев кивнул на ивановского кагэбэшника, — а сам с криком: «Ах вы, ниггеры вонючие! Вы сюда приехали наших людей травить?!» — первым бросился на них.
- Я тут же скомандовал: «Ребята, налетай с двух сторон!» И мы их окружили очень быстро, они даже сразу не врубились, в чем дело, — подхватил Виталий.
- Да, они тоже оказались не слабаками, эти африкашки, — третий участник тех собы-тий с удовлетворением поглаживал синяк на скуле.
- Но куда им было с нами справиться, — закончил рассказ Алик Хуциев.
- Да если еще учесть, что вас было пятеро на двоих, — усмехнулся Валерий Тищенко.
Зазвонил телефон. Тищенко снял трубку.
- Тищенко слушает... Так. Где конкретно?.. Да... Все ясно. Сейчас выходим.
Валерий положил трубку и поднялся.
- Моя пятерка, к бою готовы?
- Мы, как пионеры, Валерий Федорович, всегда готовы, — за всех ответил Саша Перевалов.
Тищенко поймал на себе вопросительный взгляд Виталия.
- На Ленинских горах на смотровой площадке два голых гомосека привязали себя це-пями к перилам и держат плакат: «Свободу и равноправие представителям сексуальных меньшинств!» Причем, один из них наш, доморощенный, а другой — швед.
Тищенко с командой через пять минут были на месте. На смотровой площадке собра-лась уже довольно приличная толпа зевак. Были там и журналисты с диктофонами и фотоап-паратами и телевизионщики с телекамерами.
- Мы требуем соблюдения прав человека в Советском Союзе, согласно Хельсинкским соглашениям, — вещал высоким голосом один из приковавшихся.
- Разойдитесь! Разойдитесь, товарищи! — закричал Тищенко и засвистел в милицей-ский свисток.
Оперотрядники своими сильными руками начали раздвигать толпу. Один из них до-вольно грубо толкнул мужчину с фотоаппаратом и тот уронил его наземь.
- Сволёчь! Ти распил мой аппарат, — с акцентом произнес пострадавший.
- Еще одно твое слово и я разобью тебе морду, — огрызнулся оперотрядник. — Пошел вон отсюда! Снимай лучше в своей Европе или Америке.
С трудом они пробивались к голым мужикам.
- Щуплые какие-то, — произнес Тищенко.
- А который из них наш, а который швед? — спросил у тренера Саша Перевалов.
- Вероятно, ихний тот, что посветлее и повыше.
Тут подоспел и милицейский «УАЗик». Оттуда выскочили три милиционера и, орудуя дубинками, свистками и окриками, стали разгонять толпу. Один из телеоператоров попытался бежать, но далеко уйти ему не дали и бесцеремонно вскрыли камеру и засветили пленку. Другого ждала такая же участь.
Валерий со своими дзюдоистами, наконец-то, подобрались к самим протестующим.
- Мужики! — скомандовал Тищенко. — Сейчас берем обоих без разбору. А там шведу намнем бока и отпустим, а нашего, вон, ребята на «воронке» в каталажку отвезут.
Двое ребят вырвали из рук гомосексуалистов плакат, разорвали его в клочья и тут же принялись помогать остальным развязывать цепи. Им удалось справиться только с одним, когда к ним присоединились отогнавшие толпу подальше милиционеры.
- И смех, и грех, — хохотал усатый старшина. — Скажи, гомик, на кой ляд тебе хрен нужен, если ты им бабу обработать не можешь? Все мужикам свою жопу подставляешь.
- Я требую соблюдения прав...
- Я те потребую! — старшина не дал тому договорить, щелкнув его дубинкой по чле-ну.
Тот взвыл, обхватив руками ушибленное место.
- Ви не имеет право! — Начал было швед, но уже предварительно защитив руками то самое место.
- И тебе захотелось дубинки покушать? — замахнулся на него старшина.
Наконец, удалось освободить от цепей узников и затолкать их в машину.
- Спасибо, товарищи, за подмогу, — старшина пожал руку Тищенко и стоявшему ря-дом Перевалову и приложил руку к козырьку. Затем тут же побежал к машине. — Денисенко, заводи, поехали.
Уставшие, но довольные собой оперотрядники невольно залюбовались пейзажем Мо-сквы и особенно Лужников и Новодевичьего монастыря, открывавшихся с высоты Ленин-ских гор.

55
«Есть обычай на Руси: ночью слушать Би-би-си».
Подобная частушка родилась в Советском Союзе в годы беспощадного глушения всех и всяческих «голосов», «волн» и «свобод». Но в двух случаях это глушение не действовало — в чистом поле (т.е. за городом) и ночью. Вот и приходилось любителям заграничных новостей изощряться, чтобы узнать то, о чем отечественные средства информации в те годы сообщать не могли.
Иван Алексеевич Бадейкин-Смирнов тоже пристрастился к ночным бдениям. Для это-го он даже особый график сна выработал — ложился в десять и спал до часу ночи, затем вставал и целый час не отходил от радиолы, всегда настроенной на одну и ту же волну. Вот уже почти год он ловил новости об афганской войне, понимая, что правда об этом находится где-то посередине: между тем, что пишут в наших газетах и о чем сообщают из-за рубежа. И в эти бессонные минуты всегда вспоминал своих товарищей по диссидентству — отца и сына Егоровых, Бога. Он маялся от того, что не знал об их судьбе ничего, и от того, что не мог представить, какая же реакция на эти события была у них.
Ему, думал Иван Алексеевич, наверное, было сейчас труднее всего — ведь он жил под чужой фамилией (пускай это фамилия и любимой женщины). А это вначале влекло за собой очень многое — диплом и удостоверение доктора наук были, естественно, на его «девичью» фамилию. Значит, он стал сейчас как бы и необразованным, и неостепененным. Соответственно, и работу по специальности ему было трудно найти. Так и жили они поначалу втроем (он, Люба и ее сын) на одну Любину зарплату. Благо, ей удалось довольно быстро устроиться продавцом в один небольшой продуктовый магазин.
Промаявшись так несколько месяцев на разовых подработках, поработав еще столько же истопником в котельной подстанции, Иван Алексеевич плюнул на все и решил рискнуть. Пришел в отдел кадров НИИ биохимии (единственное в этом городе учреждение, подходив-шее ему по профилю) и поговорил с начальником о возможной работе. Показал свой диплом, авторефераты кандидатской и докторской, многочисленные статьи и разработки.
- Оч-чень странно! — произнес кадровик, просмотрев все это.
- Не понял?
- Я говорю — оч-чень странно, что преуспевающий ученый с именем (а я действи-тельно слышал ваше имя) вдруг берет и отказывается от него.
- А кто вам сказал, что я отказался от своего имени? Я просто взял фамилию своей же-ны, которую горячо люблю. Это мое полное право. Да и сами подумайте, — попробовал по-шутить Иван Алексеевич, — доктор химических наук Бадейкин. Ведь не звучит, не правда ли? То ли дело — Смирнов.
Кадровик с еще большим изумлением посмотрел на собеседника и, немного подумав, завершил разговор:
- Хорошо, оставляйте документы. Через два дня я дам вам ответ.
Конечно же, Ивана Алексеевича в институт взяли. Сам директор пожелал встретиться с ним. Разумеется, в этом был какой-то риск — ведь документы его проходили через первый отдел, а значит — попали в КГБ. Но, видимо, волна схлынула. К тому же, сыграло какую-то роль и покаянное письмо Бадейкина Сомову. Его не тронули.
Тем не менее, почти целый год они жили в настороженном ожидании ареста. Потом это чувство притупилось, а потом и вовсе исчезло...
В эту ночь не спалось и Любе — как же, утром, 1 сентября, их сын Коленька пойдет в первый класс. Целую неделю они втроем готовились к этому событию.
Люба тихо подошла сзади и обняла Ивана Алексеевича.
- Ты даже сегодня, милый мой, не можешь забыть про этот говорящий ящик, — дыша теплом ему в затылок, недовольно произнесла Люба.
- Все, все, извини, — Иван Алексеевич выключил радиолу, встал, повернулся. Она не выдержала и, перебирая пальцами волосы мужа, тихо заговорила:
- Знаешь, Ванюша, я не переживу, если ты снова ударишься в политику. Тебе же ведь тут же навешают на шею все твои прежние грехи, даже не посмотрев на новую фамилию. Подумай, что тогда будет со мной, с нашим Коленькой. Мы же ведь только жить начали по-настоящему, — она всхлипнула.
- Да нет, Любонька, успокойся, — он поцеловал ее во влажные веки, в щеки. — По старому уже не будет, но и полностью отрешиться от политики я не могу.
Утром их разбудил длинный резкий звонок в дверь. Люба вскочила, глянув на часы.
- О боже! Чуть не проспали! Ваня, вставай, Колю пора будить.
Набросив халат, она побежала открывать дверь. На пороге стоял с пышным букетом роз ее Сашка.
- Спите, что ли? — поцеловал он мать в щеку. — Ну, вы даете! Хотите Коляна празд-ника лишить?
Тут же из своей комнаты в трусиках и майке выскочил первоклассник и бросился на шею брату. Тот едва успел передать матери цветы.
- А где сегодня твоя пожарная форма?
- Чудак! Сегодня же первое сентября, я же тебя в школу провожать буду. Представля-ешь, какой бы там начался переполох, если бы учителя увидели во всей красе пожарного? Сразу решили бы, что школа загорелась.
Братья засмеялись. Засмеялись и стоявшие чуть поодаль Иван Алексеевич с Любой.

56
На ремонтно-механическом заводе было общее собрание трудового коллектива. Повод — более чем стоящий: чествовали нового директора. Точнее, директор был действительно новый, утвержденный горкомом партии лишь два дня назад, но знали его заводчане, как облупленного. Пятнадцать лет проработал он на заводе: сначала мастером, потом инженером, начальником цеха, главным инженером... Да, это был Евгений Васильевич Полипов. Но, оказалась, такого Полипова здесь еще никто не знал — жесткий, требовательный, хозяйственный. Одним словом, настоящий хозяин, умеющий твердой рукой навести порядок.
Для того, чтобы все полторы тысячи заводчан могли присутствовать на собрании и лицезреть и слушать своего директора, Полипов распорядился провести его на площади у внутреннего входа на проходную, а сам со своими замами и другими руководителями разместился на крыльце проходной. Здесь же установили и микрофон.
По небу гуляли тяжелые серые тучи, ветер сердито рвал крыши и гнул деревья. Пахло дождем, но было сухо. Природа, казалось, не решалась помешать собранию людей.
- Дорогие товарищи! — выступал Полипов. — Спасибо вам всем за поздравления. Но даже ваши теплые чувства ко мне не помешают мне твердо спрашивать с нерадивых и на-казывать виноватых. Об этом я уже говорил вашему начальству на планерке, это же хочу не-посредственно донести и до вас.
Рабочие загудели, загалдели, комментируя слова директора.
- Я понимаю, что негоже плохо говорить о своих предшественниках. Тем более, что сам с ними работал много лет. Но мне не дадут соврать и партком, и профком, и наш славный комсомол, в меру моих сил я и при прежнем директоре пытался добиться того, что хочу донести до вашего сознания и сейчас. Не буду скрывать, Павла Александровича сняли, не в последнюю очередь, за снижение заводом производственных показателей, за систематическое невыполнение плана.
Отчего же такое происходило, товарищи? Я немало задумывался над этим, и вот к ка-кому выводу пришел: у завода не было хозяина. Здесь гулял принцип: все вокруг колхозное, все вокруг мое. Отныне такого больше не будет!
Стоявшее рядом руководство завода зааплодировало, его поддержали аплодисментами рабочие.
- Я объявляю бой бесхозяйственности и при всех призываю начальников цехов навес-ти порядок на своей территории. Ни один болт, ни одна болванка, не говоря уже о готовой продукции, не должны валяться, где попало. Мусор должен регулярно свозиться на свалку. Это же ваш второй дом, товарищи! Неужели вы и дома живете в таком бардаке?
Рабочие засмеялись и захлопали в ладоши.
- Я объявляю войну несунам! Любой, кто будет замечен на проходной или в других известных вам местах с хотя бы одним болтиком или гайкой, взятыми без разрешения, на первый раз будут предупреждаться, на второй — штрафоваться, на третий — увольняться по статье за утрату доверия.
Рабочие снова загудели, на сей раз, кажется, не одобряюще. Но Полипов, не обращая на это внимания, продолжал:
- Необходимо постоянно стимулировать вашу работу. И я знаю, как это сделать. Есть такое прекрасное слово — «премия». Так вот, отныне премию будут получать только те, кто ее действительно заслуживает, а не каждый, как это до сих пор у нас было принято. Пора уже понять, что премия — это не вторая зарплата, не надбавка к ней, а именно поощрение лучших...
- А теперь, товарищи, перехожу от кнута к прянику.
Рабочие засмеялись, захлопали.
- Вот это дело! А то застращал совсем!
Было видно, что люди оживились. Хоть и не совсем привычными для них были эти слова, но по всему видно, что Полипов — директор им нравится. Русскому мужику всегда по духу твердая, жесткая рука.

57
Настю Полипову провожал домой Вовка Синицын. Эта новость быстро облетела 9 «а» и породила массу предположений и догадок. И даже зависти. К Вовке клеились многие девчонки и из его класса, и из параллельного, он всем улыбался, со всеми был любезен, некоторых даже мороженым угощал, но провожать никого не ходил. А тут сам предложил проводить эту гордячку. Она поначалу вроде бы даже хмыкнула, пожала плечами, но потом все же вручила Синицыну свою сумку с учебниками.
Впрочем, подобное мало кого удивило — ведь отец Вовки второй секретарь горкома партии, а отец Насти — директор завода. Люди, что называется, одного круга.
Настю в классе не очень любили, считали ее букой, гордячкой. Была у нее в классе всего одна подружка, Вита Извекова, да и ту Настя посвящала далеко не во все свои тайны. Впрочем, в самую главную она ее все-таки посвятила — уже довольно долго, с самого начала восьмого класса Настя влюбилась в Синицына и очень переживала оттого, что тот не обращает на нее никакого внимания. Вита предлагала подруге лично поговорить с Вовкой, но Настя категорически возражала — любовь из жалости ей была не нужна. Настоящая любовь должна прийти сама по себе без намеков и понуканий.
Зато Вовка был настоящим лидером и заводилой. Рыжеволосый и не очень красивый, он брал открытой душой и веселым нравом.
- Ты что делаешь сегодня вечером? — неся в одной руке свой дипломат (такой в шко-ле был только у него), а в другой — Настину сумку, спросил Вовка.
- Уроки.
- Ну, а потом, когда сделаешь уроки, чем займешься?
- Нужно маме помочь по хозяйству, книжку почитать, телевизор...
- Фу, как скучно! — фыркнул Синицын. — И так каждый день?
- Да. Это мой уклад жизни.
Они шли по улице не спеша. Легкий осенний ветерок раздувал полы их плащей. В воздухе кружились первые, случайные, легкие снежинки, которые лишь коснувшись чего-нибудь, тут же таяли.
- А хочешь, вечером в кино сходим? У нас в кинотеатре «Джентльмены удачи» идут. Знаешь, кинокомедия с Леоновым, Вициным и Крамаровым.
- Я спрошу у мамы. Если она разрешит — пойду.
Настя впервые осмелилась взглянуть на Синицына. Он поймал ее взгляд и улыбнулся. Она опустила глаза и густо покраснела. Она была несказанно счастлива сегодня.
Он начал что-то ей говорить, она не могла сосредоточиться, думая только о нем. Мимо шли люди, иногда сигналили машины. Она ничего не видела и не слышала. Ей было так хо-рошо.
Опомнилась она лишь тогда, когда они остановились у ее подъезда.
- Ну, так я подожду? — спросил Синицын, возвращая ей сумку.
- Чего? — не поняла она.
- Ну, пока ты спросишь у мамы разрешения.
- Ах да. Конечно! Я живо!
Она на одном дыхании взбежала на третий этаж, открыла дверь, бросила сумку на пол в прихожей.
- Мам, можно я сегодня вечером в кино пойду?
- Одна? — удивилась Полина.
- Ну, почему одна, — немного смутилась дочь.
- С Витой?
- Нет.
Полина все поняла и улыбнулась.
- Он-то тебе хоть нравится?
- Да, кажется, — снова покраснела Настя.
- Ну, тогда иди, — вздохнула Полина. — Но будь осторожна и возвращайся непоздно.
Настя вихрем спустилась вниз, едва не столкнувшись с ожидавшим ее в подъезде Си-ницыным.
- Ну, ты даешь. Чуть меня не сшибла, — засмеялся Вовка. — Что скажешь?
- Где встречаемся? — отдышавшись, спросила Настя.
- О'кэй! Давай у касс без пяти восемь. Билеты будут уже у меня в кармане.
Едва придя домой, Синицын набрал телефонный номер.
- Алло! — раздался в трубке мужской голос.
- Здравствуйте! Свету позовите, пожалуйста.
- Да, я слушаю.
- Костыль? Привет! Это я, Синицын. Все о'кэй!
- Ты уверен?
- А то нет! Приходи сегодня к восьми часам в кинотеатр, сама убедишься.

58
Лидером среди девчонок в девятом классе была Светка Костылева по прозвищу Кос-тыль. Даже не лидером. В блатном мире таких людей называют паханом. Она и была «паха-ном». Практически все в классе знали, что она с восьмого класса жила с каким-то уркой Жо-риком — и совратившем, и опекавшем ее. Догадывались о ее «внешкольной жизни» и учите-ля. Особенно, когда она дважды отказалась пройти обязательное для всех девушек обследо-вание у гинеколога. Но сделать ничего не могли: во-первых, нет доказательств, во-вторых, родители всячески защищали ее от, как им казалось, необоснованных подозрений учителей; в-третьих, ребята стояли за нее горой.
Сила воздействия у Костыля была такой, что она подмяла под себя всех одноклассни-ков, в том числе и Вовку Синицына. И только эта неприступная гордячка Настя Полипова никак не желала поддаваться ее воздействию. И она решила отомстить ей, унизить ее. Но не сама, а руками того человека, который, без сомнения, нравился Насте. Она — неплохой пси-холог и очень внимательный наблюдатель, да к тому же и Вита Извекова подтвердила ее на-блюдения. Костыль и поговорила с глазу на глаз с Синицыным, пообещав за унижение Полиповой заплатить хорошую цену.
- Какую? — глядя в глаза Костылевой, полюбопытствовал Синицын.
- Ну... — она снисходительно посмотрела на высокого парня. — Предположим, я по-могу... тебе... стать... мужчиной.
Она уловила момент, когда кровь ударила в голову Синицына, готового наброситься на нее, и, вытянув руки вперед, остановила его, опять же снисходительно засмеявшись:
- Я же сказала, что ЭТО будет ПОСЛЕ того, а не ДО.
И вот сегодня она пригласила его к себе домой, чтобы, как следует, выяснить, как идут дела.
- Ну, ты хоть поцеловался с ней?
- Не все же сразу, Костыль, — после довольно продолжительной паузы, запинаясь, произнес Синицын.
- Ха-ха-ха! От меня, видите ли, он хочет получить все сразу, даже не запасясь презер-вативом, а с Полиповой он, видите ли, сразу не может. Тр-ряпка! — она отвернулась от него, давая понять, что разговор окончен.
- Ну, не сердись, Свет, дай время. Я, кажется, придумал то, что нужно.
- Придумал? — Костылева снова повернулась к нему лицом и улыбнулась. — Это уже лучше. Недели тебе хватит?
- Попробую.

59
Вере Гордеевой впервые за все эти годы ее работы на филологическом факультете предложили путевку в дом отдыха.
Да еще бесплатную. Да еще не куда-нибудь, а в Пицунду, в дом отдыха Союза писате-лей. Почему именно туда (ведь Вера не была членом Союза писателей, хотя нередко и высту-пала в печати как литературный критик), Вера спросить не догадалась, настолько она была ошарашена этим предложением. Кроме того, у нее душа болела о Варе: как она-то одна оста-нется, ведь путевка на одно лицо. Сама не своя Вера ходила несколько дней. Хотела даже отказаться от путевки. Но когда Варя узнала причину раздумий матери, тут же отпарировала:
- Да ты что, мам! Кто же от такой халявы отказывается. Тем более, тебе ее не каждый ведь день предлагают.
- Да вот, впервые за добрый десяток лет, — согласилась Вера.
- Ну, вот видишь! Только попробуй отказаться, я тебя позором заклеймлю. Ведь на юге же бархатный сезон!
- А как же ты? Одна, без меня.
- Мам, ты шутишь или серьезно? Мне семнадцать лет или всего шесть, как по-твоему? Неужели я за две недели помру здесь?
- Ну, все-таки — приготовить, постирать, погладить...
- Так ты, значит, хочешь вырастить из меня белоручку?
Они обе рассмеялись. Вера нежно обняла и прижала к себе дочь.
- Ты и правда уже большая, радость моя. В крайнем случае, не забывай, что у нас есть добрые ангелы-хранители в лице семейства Тищенко.
Сборы у Веры были недолгими: чемодан да сумка. Билеты в кармане и такси за полча-са доставило ее на Курский вокзал.
Одно из двух высотных зданий-башен на врезавшемся в море мысе Пицунда в Абха-зии отдано творческому люду. Писатели, поэты, критики любили приезжать в эти вечно зеленые живописные места. Здесь, действительно, отдыхали и душа, и тело.
Уже три дня Вера ловила на себе пристальные взгляды немолодого, лет пятидесяти, черноволосого с легкой проседью и крупноносого, в очках мужчины. Она много раз слышала от подруг и знакомых о так называемых курортных романах, легких (а иногда и довольно серьезных) флиртах между отдыхающими, благодаря чему гораздо быстрее и веселее проходит время на юге. Но почему-то считала, что в отношении к ней ни о каком курортном романе говорить невозможно, хотя и не считала себя старой и уродливой. И вот первая же поездка на юг и первые же знаки внимания к ней. Она даже не знала, как к этому относиться.
- Я вам скажу, дорогая моя, что на берегу моря нельзя быть постоянно такой задумчи-вой и печальной, как вы. Это неприлично, — прервал ее раздумья тот самый крупноносый, наконец решившийся подойти. — И потом, это вызывает к вам жалость разных проходимцев, коих здесь немало и кои сразу норовят уложить женщину в постель.
Вера вздрогнула и испуганно взглянула снизу вверх на подошедшего, машинально подтянув к себе сумочку.
- Вы разрешите рядом с вами присесть?
- А откуда я знаю: может вы и есть тот самый проходимец?
- Я? — незнакомец захохотал так искренне и открыто, что у Веры отлегло от сердца. Так смеяться мог только человек с чистой душой. — Неужели я похож на проходимца?
Он сел и успокоился.
- Нет, я, конечно, не отказываюсь ложиться с женщиной в постель, но только не после первой же рюмки и, к тому же, лишь по обоюдному согласию.
- И часто вы добиваетесь обоюдного согласия? — Вера окончательно успокоилась и даже позволила себе пошутить.
- Честно?
- Конечно, только честно.
- Ну, если честно, то я уже забыл когда это было в последний раз.
Тут уже они засмеялись оба одновременно.
- Значит, вы не женаты?
- Нет. С моей третьей и пока последней женой я развелся четыре года назад. А вы?
- Я — вдова.
- Простите, и примите мои соболезнования... Впрочем, я думаю, нам уже пора позна-комиться, — незнакомец огляделся вокруг, увидел стоявшего у стойки бара официанта и пальцем подозвал его.
- Будьте любезны, бутылочку шампанского, какой-нибудь легкий закусон и... Будете мороженое? — он взглянул на Веру, та утвердительно кивнула. — И две порции мо-роженого.
Официант ушел, а незнакомец внимательно посмотрел на Веру, перехватил ее взгляд и, увидев, что она, смутившись, опустила глаза, улыбнулся.
- Я — Маринич Леонид Абрамович, завотделом национальных литератур Госкомизда-та. Для вас, разумеется, просто Леня, если хотите, Леонид.
- А меня, в таком случае, зовут Вера. Просто Вера Гордеева.
- Очень приятно. А где вы, простите, работаете?
- Я — доцент филфака МГУ, преподаю литературоведение.
- Вот как? Очень интересно. Значит, мы, в некотором роде, с вами коллеги.
- Ну, если действительно в некотором роде, — после некоторого раздумья согласилась Вера.
Подошел официант, расставил тарелки, приборы и фужеры, открыл бутылку шампан-ского, наполнил им фужеры, поставил бутылку на стол и удалился, пожелав приятного аппе-тита.
- Я предлагаю первый тост за знакомство.
Они подняли фужеры, чокнулись и выпили.
Вера с Мариничем сидели на пляже под зонтом и на расстеленном пледе. Невдалеке плескалось легкими волнами Черное море, кружили и кричали чайки, бурно выражали свои эмоции купающиеся.
- Да, так вот если продолжать разговор о современных «подпольных миллионерах Ко-рейко» то, в первую очередь, Остапу Бендеру надо было бы разобраться с Георгием Мокеевичем Марковым.
- Он что, действительно, миллионер? — искренне удивилась Вера.
Маринич взглянул на нее, как учитель на наивного ученика.
- Не удивляйтесь, Вера. Я даже вслух боюсь произносить сумму, которая лежит на сберкнижке у Маркова. Вы разве не знаете, сколько его переиздают?
- Он же — председатель Союза писателей. Попробуй его не переиздай.
- Правильно рассуждаете, — кивнул Маринич. — Так вот, поэтому у него на счетах, — Маринич понизил голос почти до шепота, — двенадцать миллионов рублей.
У Веры даже в глазах потемнело. Просто было невозможно представить эту сумму.
- Как-то раз я не выдержал. Он начал говорить о том, что все меньше и меньше появ-ляется молодых талантливых писателей. Я не выдержал и бухнул: «Георгий Мокеевич, так откуда же им взяться, молодым и талантливым, если в издательствах миллионными тиража-ми издаются только Георгий Марков, Юрий Грибов, Анатолий Иванов и иже с ними. Моло-дым, если и достается, то тысяч десять-двадцать и вы о них просто не слышите. И у молодых поэтому нет никаких стимулов к росту». Он вспылил и так косо на меня посмотрел: «А что вы предлагаете?» Я, говорю, ничего сверхъестественного не предлагаю. Учредите из собст-венных средств фонд поощрения молодых дарований. Вы не обеднеете, если один процент (всего один!) своих сбережений ежегодно будете переводить в этот фонд. Представляете, Ве-ра, всего один процент — а это уже тысяча двести рублей. Да за такие деньги у нас появятся и Львы Толстые, и Достоевские, и Пушкины. Ведь молодое дарование тогда уже не будет думать, где бы еще раздобыть деньги, а всего себя посвятит литературе.
- Ну, и что вам ответил Марков?
- А ничего не ответил, — махнул рукой Маринич. — Молча развернулся и ушел...
Маринич вдруг приподнялся и поправил на переносице очки.
- Послушайте, Вера, не кажется ли вам, что вон там в шортах и майке идет наш про-славленный поэт Евгений Нестеренко?
Вера посмотрела по указанному направлению и, немного сомневаясь, ответила:
- По-моему, это он, хотя я могу и ошибаться, я ведь живьем его никогда не видела.
- Зато я не ошибаюсь. Вы простите меня, если я вас на минуточку покину?
Не дожидаясь ответа, Маринич вскочил и побежал навстречу Нестеренко. Подбежав к нему сзади, Маринич схватил его за руку, Нестеренко обернулся, буквально несколько се-кунд со строгим лицом смотрел на Маринича, потом улыбнулся. Они пожали друг другу ру-ки, потом долго обнимались, похлопывая друг друга по спине. О чем-то заговорили. Маринич несколько раз показал рукой в направлении того места, где сидела Вера. Нестеренко, прикладывая ладонь к сердцу, видимо, извинялся и говорил, что ему некогда. Маринич о чем-то ему снова говорил, тот разводил руками и качал головой. Наконец, Маринич махнул рукой и собрался идти назад, но в этот момент Нестеренко сдался.
- В конце концов, я здесь на отдыхе и к тому же друга не видел столько лет, — улыб-нулся он. — Работа — не волк. Правильно, Леня?
- Да ну тебя, Жень. Сначала выжал меня, словно лимон, а потом поишь этим же соком.
Они засмеялись.
- Ну, веди меня к своей даме.
Вера внимательно следила за ними и, когда увидела, что Нестеренко направился к ней, сердце ее забилось учащенней — что ни говори, не каждый день приходится знакомиться с такими мэтрами. Вера поднялась, отряхнула купальник.
- Вот, Верочка, знакомьтесь. Это и есть всеми уважаемый поэт Евгений Александро-вич Нестеренко.
- Ну, насчет того, что всеми, ты, брат, загнул, — Нестеренко склонился к протянутой ему Верой руке и поцеловал ее.
- Гордеева Вера, — робко произнесла Вера.
- Я думал, Леня, как всегда шутит.
- По поводу? — не понял Маринич.
- Да ты иногда шутишь и без повода, — улыбнулся Нестеренко. — Но в данном слу-чае, я имею в виду красоту и обаяние Веры... Как вас по батюшке?
- Николаевна, — Вера смутилась окончательно.
- Веры Николаевны, — закончил Нестеренко. — Но что же мы стоим? Присядем, что ли?
- Вы извините, Вера, мы с Женей старые друзья, но не виделись уже... сколько? Года два?
- Что-то около этого, — согласился Нестеренко.
- Он то за границей, то еще где-то, то в делах. И, честное слово, я даже глазам своим не поверил, когда тебя здесь увидел.
- Ну, и о чем же ты разговаривал здесь с дамой?
- О литературе, — поначалу Маринич даже замялся.
- О чем?! — округлил глаза Нестеренко. — Я то думал, что с такой прекрасной дамой можно беседовать только о любви.
- Ну, до любви мы пока еще не дошли, Евгений Александрович, — засмеялась Вера.
- Правда? Ну, значит, ты, брат, стареешь. Помнится, раньше ты с дамами начинал го-ворить о любви, а потом уже переходил к литературе.
- Аты напрасно иронизируешь, товарищ поэт, — Маринич взял Верину руку в свою. — Вера не просто прекрасная дама. Она еще и кандидат филологических наук, доцент фил-фака МГУ.
- Вот как? — искренне удивился Нестеренко. — Впрочем, ты, Леонид, в своем репер-туаре: ты ищешь не просто знакомства с женщинами, а ищешь знакомства с нужными жен-щинами.
Все трое засмеялись.
- Это весьма интересно, — продолжал Нестеренко. — И что же вы преподаете на сво-ем филфаке?
- Вообще-то диссертация у меня была по русской советской литературе, но в силу раз-ных обстоятельств я веду теоретический курс литературоведения. Иногда выступаю в печати с критическими статьями.
Нестеренко задумался, перебирая в голове фамилию «Гордеева».
- Нет, не встречал.
- Это, вероятно, потому, что критическое перо Веры Николаевны никогда не было на-правлено против тебя.
- Не было, — призналась Вера.
Они снова засмеялись.
- А фамилию философа Гордеева слышать доводилось. Случайно, не родственник ваш?
- Да, это мой муж, — вздохнула Вера.
- Примите соболезнования, — Нестеренко положил Вере руку на плечо. — Редкого ума был человек. Доводилось читать несколько его работ... Но давайте вернемся к нашим ба-ранам. Я тут как-то слышал, Вера Николаевна, что студенты меня практически сейчас не чи-тают.
- Да, Евгений Александрович, молодежь вас сейчас не очень балует.
Нестеренко в ответ только развел руками.
- Но вы не очень расстраивайтесь, — успокоила его Вера. — Студенты сейчас вообще мало кого успевают читать. Программа ведь сумасшедшая... знаете, у нас на филфаке даже анекдот по этому поводу ходит.
- Анекдоты я люблю слушать, — кивнул Нестеренко.
- Так вот. Один дотошный студент-филолог подсчитал, что, если студентам читать аб-солютно все, что им задают по программе, то получается, что ежедневно необходимо прочи-тывать по шесть тысяч страниц. И, кроме этого, еще спать, есть, развлекаться, посещать лек-ции и семинары, наконец. Когда он об этих своих подсчетах рассказал приятелям, те страшно возмутились. Решили написать петицию ректору, устроить забастовку и потребовать встречи с деканом факультета. Когда декан встретился с ними, они выложили ему все свои претензии и заявили:
- Студенты — тоже люди и ничто человеческое им не чуждо. Поэтому мы требуем со-кратить программу чтения в два раза, поскольку шесть тысяч страниц в день читать физи-чески невозможно.
- Согласен, цифра действительно умопомрачительная.
- Ну, так значит вы издадите распоряжение? — воодушевились студенты.
- Какое распоряжение?
- О сокращении в два раза необходимой для чтения литературы.
- В два раза?
- Да, всего в два раза.
- Значит, вы считаете, что шесть тысяч страниц в день прочитать нереально?
- Нереально.
- А три тысячи страниц в день прочитать, значит, можно?
- Да нет, тоже невозможно, — смутились студенты.
- Ну, тогда, товарищи, о чем мы здесь с вами разговариваем? — спросил декан.
Первым расхохотался Нестеренко, за ним тут же Маринич с Верой.

61
Вовка Синицын продолжал свои ухаживания за Настей Полиповой. В его голове уже родился план, как заманить Настю к себе домой. «Сегодня или никогда!» — жестко решил он про себя.
- Кстати, Насть, меня родители задолбали: «Вовка, учи математику, Вовка, учи анг-лийский». Вплоть до того, что хотят репетитора нанять. Мол, тебе же в институт, ну и так далее. А я им: «Да на фиг мне ваш репетитор нужен. У нас в классе, — говорю, — есть класс-ная, умная девчонка, которая может подтянуть меня не хуже вашего репетитора». Они: «Кто такая?» «Настя Полипова», — говорю. Ну, они, конечно, тут же согласились. Ты уж прости, что я с тобой не согласовал.
- Ну что ты, Вова. Спасибо за комплименты и за доверие, — Настя любящими глазами взглянула на Синицына и улыбнулась.
- Кстати, послушай. Зачем тянуть кота за хвост? Пойдем сейчас ко мне, с предками по-знакомишься, об условиях договоримся, расписание составим.
- О каких условиях? Денег я с тебя не возьму. А что касается... Я ведь ни маму с папой не предупредила, ни сама не готова, — замялась Настя.
- Все нормально, Настя, — начал дожимать ее Синицын. — Мы же не будем сегодня заниматься. А родителям от меня позвонишь.
Настя долго колебалась. Остановилась в задумчивости. Синицын тоже остановился и глянул назад — там он увидел прижавшуюся к углу одного из домов Костылеву. Он улыб-нулся и кивнул ей головой: мол, все идет по плану.
Мимо проходили люди. Ехали машины. Ветер шевелил уже обнажившиеся ветви де-ревьев. По небу плыли мелкие белые тучки.
- Хорошо, если ненадолго, — согласилась Настя и Синицын тут же решительно повернул налево на улицу, ведущую к его дому.
Он открыл дверь своим ключом, пропустил Настю вперед и, захлопнув дверь, громко позвал:
- Мама!
Никто не отозвался.
- Странно, — он поставил на пол свой и Настин портфели, сбросил куртку и ботинки. — Ты раздевайся, а я пойду родителей поищу. Может, не слышат.
Вовка прекрасно знал, что родителей его нет дома и сегодня уже не будет — они по-ехали с ночевкой навестить маминого отца, месяц назад овдовевшего. И мать должна вер-нуться только завтра утром, а отец лишь поздно вечером после работы. Именно поэтому он и решился пригласить домой Настю: ему сегодня никто не сможет помешать.
Для видимости, он прошелся по всем комнатам и снова вернулся в прихожую, где стояла, держа в руках портфель, Настя.
- Ты знаешь, их нет, — выразил на лице удивление Синицын. — Мама-то уж точно в это время всегда дома бывает.
- Может, задержалась. По магазинам или еще куда пошла.
- По магазинам! — засмеялся Вовка. — Да отцу из спецраспределителя всегда без вся-кой очереди принесут все, что нужно... Ну ладно, обувай тапочки, — он нагнулся к галошни-це, — и пошли в мою комнату.
Настя с удовольствием, но без зависти, разглядывала обстановку в квартире второго секретаря горкома.
- Нравится? — уловил ее взгляд Вовка.
- Очень даже со вкусом.
- Садись на диван. Сейчас я тебя буду развлекать.
- Это, интересно, как же? — засмеялась Настя.
- Ну-у... Хочешь посмотреть альбом с моими детскими фотографиями?
- Давай.
Они посмотрели альбом, потом Вовка показал свои кляссеры с хорошей коллекцией марок, потом они попили чай с остатками пирога. А затем Вовка предложил:
- Слушай, Настя! Тут отец недавно в составе делегации был в Штатах и привез оттуда одну классную штучку — мгновенный фотоаппарат. Поляроид называется. Хочешь, давай поснимаемся.
- Давай, — согласилась Настй.
Сначала он щелкал ее, потом, показав, на какую кнопку нажимать, вручил фотоаппа-рат ей. Затем предложил сфотографироваться вместе.
- А кто же нас щелкнет? — удивленно спросила Настя.
- Не волнуйся. И на этот случай проклятые буржуины все предусмотрели. Садись на диван, а я сейчас поставлю на автомат и тоже сяду рядом.
Он установил фотоаппарат на полку в стенке, как раз напротив дивана. Повернулся, сделал несколько шагов к Насте и, уже присаживаясь, повернул к ней лицо и полуобнял ру-кой, делая вид, что поправляет воротник ее платья.
- Извини, у тебя воротник немножко задрался.
В последний момент она хотела что-то сказать, вытянув губы, но тут же махнула ру-кой. Да еще и моргнуть успела. В это время фотоаппарат щелкнул и Синицын даже хлопнул в ладоши от досады.
- Ну вот, не успели даже сесть, как следует. Давай повторим.
Он встал, подошел к фотоаппарату, взял выданный машиной еще не проявленный по-следний кадр и сунул его под лежавшую тут же книжку. Снова установил «автомат» и на сей раз уже спокойно сел рядом с Настей.
Это был последний кадр. После чего она поднялась и, поблагодарив за хороший вечер, стала собираться домой.
- Еще уроки делать, — задумчиво протянула она. Синицын предложил ей самой ото-брать понравившиеся фотографии. Настя выбрала только те, где была она одна и ту, послед-нюю, совместную.
- А покажи ту, где мы еще не успели сесть.
- Да она... не получилась, я ее смял и выбросил, — Вовка внезапно покраснел, смутил-ся, но, к его счастью, одевавшаяся Настя этого не заметила.

62
Однако фотография эта получилась как раз такой, что надо. При внимательном рас-смотрении ее возникала иллюзия поцелуя. И это оценила Светка Костылева, задрав вверх большой палец правой руки. Она так долго и настойчиво рассматривала снимок, что и другим одноклассникам захотелось посмотреть. По классу пошли шепот, хохот, остроты, понимающие хлопанья по плечу Синицына.
- Атас, ребята! Полипова! — закричал кто-то из мальчишек.
Но толпа была довольно большой и на маленьком пятачке, поэтому все и не успели разойтись до того, как в класс вошли Настя и Вита Извекова.
По тем косым и лукавым взглядам, которые бросали на нее ухмылявшиеся однокласс-ники, Настя догадалась, что она была в центре внимания этой толпы. Но по какому поводу, разумеется, не догадывалась. Какое-то напряжение почувствовала и Вита. Попыталась выяс-нить это у подруг, но те лишь хитро улыбнулись и ответили:
- А ты у самой Настьки-то и спроси.
Радостное возбуждение, царившее на душе у Насти со вчерашнего вечера, стало по-степенно рассеиваться тревожным предчувствием чего-то ужасного. И, скорее всего, это происки паршивой шлюхи Костылевой, которая ей не может простить того, что власть ее на Настю не распространяется. Но Настя решила не опережать события и вообще не обращать внимания ни на кого, если уж Светке удалось настроить против нее весь класс.
Прозвенел звонок. Все стали рассаживаться по местам. Вита сидела рядом с Настей, Синицын сзади них с одним парнем. Костылева сидела на этом же ряду у самой стены и одна.
Вошла учительница, поздоровалась. Класс молча поднялся и, так же молча, снова сел. Быстро прошла перекличка и учительница обвела учеников взглядом, словно выбирая, кого бы спросить.
- Я надеюсь к уроку все подготовились? — спросила она.
- Конечно, Лариса Петровна. Даже я, — за всех ответил Синицын.
- Это радует, — под общий смех произнесла учительница. — Тогда я прошу к доске Костылеву, а то я даже забыла, как звучит ее голос.
Светлана встала и решительно пошла вперед. Проходя мимо Насти, не задерживаясь ни на миг, она положила ей на парту ту самую фотографию.
В первый момент Настя ничего не сообразила. Потом, присмотревшись внимательней, она поняла причину косых взглядов и ухмылок одноклассников. Вита Извекова растерянно переводила взгляд со снимка на Настю, с Насти на Синицына. Вдруг Настя густо покраснела, на ее глазах выступили слезы, она порвала фотографию, резко развернулась и швырнула обрывки в лицо Синицыну и тут же мгновенно дала ему пощечину. При гробовом молчании этот хлопок прозвучал, словно выстрел. Учительница опешила. Костылеву перекосило от злобы. Настя разрыдалась, и выбежала из класса, при этом так оттолкнув стоявшую у нее на дороге Костылеву, что та отлетела в угол за учительский стол.
В классе поднялся неимоверный шум. Опомнившаяся Вита Извекова повернулась к Синицыну и зло, сквозь зубы, процедила:
- Ты дурак, Синицын! Ты оскорбил не Настю, а ее светлое чувство к тебе.

Поскольку Синицын справился с задачей, Костылева решила исполнить и свое обеща-ние. Они вместе покинули школу. Костылева вручила портфель Синицыну и, взяв его под руку, не спеша повела к автобусной остановке.
- Куда мы идем? — поинтересовался Синицын.
- Здесь недалеко, всего две остановки. Это квартира моих дальних родственников. Они на два дня уехали из города.
- А удобно ли это?
- Удобно! — отрезала Костылева, давая понять, что на эту тему разговор окончен.
Они добрались до нужного им дома довольно быстро, пешком поднялись на третий этаж. Светка открыла дверь. Квартира действительно была пустой.
Едва успев снять куртку и обувь, Синицын попытался обнять и поцеловать Костылеву, но та довольно ловко увернулась и оттолкнула его.
- Отвали, птичка. Еще и клювик не успел почистить, а уже туда же. Небось, и презер-ватива-то нет?
- Нет, — честно признался Синицын.
- Твое счастье, что у меня сегодня день не опасный.
Они вошли в комнату. Костылева сразу плюхнулась в кресло с деревянными подло-котниками, эротично забросив нога на ногу. Синицын вышагивал сам не свой. Было видно, что он сильно возбудился.
- Ну, не томи душу, Костыль, — наконец он бросился к креслу, положив свою по-влажневшую ладонь на колено Костылевой. — Ты, видно, получаешь удовольствие, издева-ясь надо мной.
- Интересно, — ответствовала она, — а что, Полипова тебе вот так сразу и позволила себя поцеловать?
- При чем здесь Полипова! — выкрикнул Синицын и его ладонь поползла по ноге Костылевой вверх.
- Остынь! — отбросила она его руку и встала. — И сходи для начала в душ.
- Зачем? — не понял Синицын.
- Затем, что в постель с девушкой нужно ложиться чистым. Чтобы ей приятно было!
- A-а... Х-хорошо!
Он послушно побежал в душ, на ходу расстегивая рубашку.
Пока Синицын стоял под душем, Костылева раздвинула диван, из стоявшей рядом тумбочки вытащила постельное белье, постелила. Затем не спеша сняла школьный фартук, расстегнула пуговицы и сняла платье, бросив его на спинку кресла, открыла двустворчатый шкаф с большим зеркалом, покрутилась перед ним в комбинации, затем сняла с себя и все остальное, снова лицезрев себя в зеркале с явным удовольствием. Наконец, сняла с вешалки явно мужской халат. Едва успела подпоясаться, как из ванной в комнату вбежал совершенно голый Синицын с истерическим выкриком:
- Я готов, Костыль!
Костылева невольно задержала взгляд на его теле, с удовлетворением отметив, что он «ничего».
- Ложись, и подожди меня, — приказала она. — Я ведь тоже должна принять душ, чтоб и тебе приятно было.
Костылевой стоило огромного труда удерживать порывы Синицына. Она ласкала его и целовала в губы, заставляя и его отвечать ласками на ласку. Тело Синицына покрылось дрожью, голова — дурманом. Он что-то пытался говорить, но вместо слов с губ его слетали какие-то нечеловеческие звуки. Она поняла, что если хочет получить удовольствие, то пора начинать. И она дала понять это Синицыну. Но...
Они так увлеклись любовными играми, что даже не услышали, как открылась дверь квартиры, и вошел хозяин с двумя своими приятелями.
Костылева соврала, что это была квартира ее родственников. На самом деле здесь жил ее любовник, шпанистый малый, косящий под уркагана, Жорик Рыжухин, в свое время ее и совративший. Он действительно собирался уехать из Калиновки на несколько дней, но в по-следний момент резко изменил свои планы. Поэтому и для него встреча в собственной квар-тире двух молодых людей была полной неожиданностью. В первый момент он даже опешил.
А появился он в комнате в тот самый миг, когда Синицын понял, что у него ничего не получилось. Точнее, получилось, но раньше времени. Он от злости на себя готов был даже стукнуться головой о стену, но не успел — тут пришел в себя Жорик.
- Что-о-о! Ах ты б..., потаскуха, дрянь! — заорал он так, что Костылева тут же сжалась в комок, а Синицын как лежал на животе в своей жидкости, так и обмер.
Он тяжелыми шагами медленно приближался к дивану, за ним, удовлетворенно поти-рая ладони и весело щерясь от неожиданной картины, двигались его приятели.
- Ты привела какого-то сопляка в мою квартиру, положила на мою кровать, а он... Ну-ка, кореша, поднимите его!
Приятели схватили Синицына за руки — за ноги и приподняли. Жорик посмотрел на липкое пятно на простыни, потом на Светлану. Та, стыдливо прикрываясь руками, отрица-тельно покачала головой. Жорик самодовольно ухмыльнулся.
- А он испачкал мою простынь!
Жорик махнул рукой и приятели отпустили руки. Синицын грохнулся на пол, разбив себе в кровь подбородок и дико взвыв от боли.
- Не умеешь с бабой обходиться, не тронь ее. Тем более, если она не твоя.
Жорик обошел Синицына, наклонился к Костылевой, погладил ей волосы, провел пальцем по животу, задрожавшему от этого прикосновения, и вдруг со всей силы залепил такую оплеуху, что у Костылевой, в ухе забил набат, а из глаз посыпались искры. Она рухнула на бок, как подкошенная. Жорик налился краской, желваки на его лице нервно задергались.
- Я тебе, сука, шалава трахнутая, для этих дел, что ли, от своей квартиры ключ давал?
- Ну, Жорик, ты же сказал, что на два дня уедешь, — сквозь рыдания произнесла она.
- Молчи, сука!
Он вдруг рассвирепел. Еще раз дал Светлане пощечину и тут же врезал под зад пы-тавшемуся подняться Синицыну. Тот снова взвыл.
- Пшли вон, козлы!
Приятели верно поняли слова Жорика. Один схватил под мышки Синицына, другой Костылеву и поволокли их к выходу. Синицын молчал, закусив губу и держась за кровото-чащий подбородок. Костылева визжала и царапалась.
- Жорик! Дай хотя бы одеться!.. Жорик, ты же любишь меня-а...
- Пшла вон! — повторил Жорик и, схватив простынь, со злостью сорвал ее с дивана, выскочил в прихожую и швырнул ее в лицо обоим перед тем, как дружки захлопнули дверь.
- Жорик, подлец! Не позорь меня!..
Успела крикнуть она в еще открытую дверь, насмерть перепугав шестилетних девчу-шек-близняшек, вместе с бабушкой поднимавшихся по лестнице и о чем-то весело щебетав-ших.
Костылева заревела. Синицын хмуро и испуганно молчал. Завернувшись в простынь, они сели на холодную ступеньку и отвернулись друг от друга. В этот момент они стали вра-гами.
Чуть поостыв, Жорик приказал друзьям:
- Вышвырните им их одежду и портфели! И пусть канают отсюда, редиски.
Разумеется, об этой истории стало известно всему городу. Заерзал на своем кресле второй секретарь горкома партии Синицын-старший. Он понимал, что стал объектом насме-шек даже среди горкомовских уборщиц. Зато на Вовке он отыгрался — тот два дня не мог лежать на спине и нормально сидеть.
Костылеву тут же, на следующий день, отчислили из школы с формулировкой «за аморальное поведение». Вовку Синицына защитила должность отца, но свой авторитет и в классе, и в школе он утратил надолго.

63
Год назад Варя Гордеева довольно лихо, на радость и удивление матери, сдала вступи-тельные экзамены во второй медицинский институт на терапевтический факультет. Решение стать врачом пришло к Варе неожиданно, но если она что-то решила, то обязательно сделает все, чтобы достичь своей цели. Подобная целеустремленность не могла не порадовать Веру — в этом дочь была похожа на нее, мать.
Но вот уже позади и первая летняя сессия. Можно и расслабиться, отдохнуть.
Варя сообщила матери, что одна из подруг по группе, живущая в Подмосковье, при-гласила их к себе на пару дней — там недалеко лес, а в лесу много ягод и грибов. Вздохнув, Вера отпустила дочь, попросив ее быть осторожней в лесу.
До электрички на Москву оставалось немногим более трех часов и девчонки решили напоследок снова сходить в лес. А там разбрелись, кто куда, лишь изредка перекрикиваясь.
Пришло время возвращаться. Две подруги сошлись вместе, а Варвара где-то отстала.
- Варя! — крикнули они. — Пора возвращаться! На электричку опоздаем. Догоняй!
- Сейчас девчонки! Подождите меня! — Варя присела рядом с еще одним кустиком земляники с кроваво-красными ягодами средней величины.
С детства она питала слабость к ягодам (будь то клубника, земляника или малина) и сейчас не могла пройти мимо, чтобы не ощутить во рту медвяно-кислый вкус царского ла-комства.
- Догоняй, Варька! — снова крикнули подруги, перебегая через проселочную дорогу и скрывшись в высоких кустах и березках.
Варя в одной руке держала лесные ромашки, а другой отгибала ветки, мешавшие ей идти.
- Девчонки! — наконец и она вышла на дорогу, но тут же отскочила в сторону, едва не столкнувшись с велосипедистом. Однако Варваре было легче — она отскочила и все. Па-рень же вынужден был резко повернуть руль велосипеда и, не удержав равновесия, он упал в придорожную пыль, лицом уткнувшись в траву. Варя не на шутку испугалась. Выронив цве-ты, она подбежала к парню и тронула за плечо.
- Э-эй, вы не сильно ушиблись? Простите меня, пожалуйста.
Парень поднял голову, посмотрел на нее и чертыхнулся.
- Смотреть надо, когда через дорогу перебегаешь. А если бы я сидел за рулем автобуса.
Парень пытался встать, вытащив ногу из-под придавившего его велосипеда. Варя по-могала ему.
- Ну что ж, тогда бы не я вас, а вы бы меня поднимали, — улыбнулась она. — Если, конечно, было бы что поднимать.
Парень уже стоял на ногах, отряхиваясь и осматривая велосипед. Рама его согнулась, переднее колесо из нуля превратилось в хорошую восьмерку.
- Да-а, как же я теперь домой доберусь, — в его голосе и почесывании затылка Варя разгадала какую-то наивную, детскую жалобу.
Она засмотрелась на него. Был он по-мужски красив, темноволос, высок и сквозь его тенниску чувствовались стальные мускулы и крепкая, настоящая физическая сила. Его пра-вильно и ладно скроенное тело, мощный торс, стройные длинные ноги сразу же покорили девушку. Заметив на себе изучающий взгляд незнакомки, парень немного смутился.
- Чего смотришь? Небось, не сувенир какой-нибудь, не кубок.
- Понравился, что ли?
- Понравился! Красивый ты, — даже не покраснев, отпарировала Варя.
- Ты чего тут делала — одна в лесу?
- А я не одна.
- Как не одна? — он поворачивал голову во все стороны, но так никого и не увидел.
- Я с подругами по ягоды ходила.
- Не вижу что-то ни подруг, ни ягод, — проворчал незнакомец, склонившись над изу-родованным колесом.
- Подруги убежали, а ягоды я съела. Могу вывести к железной дороге. Я знаю, куда идти. И скоро будет электричка.
- Спасибо, — хмыкнул парень. — Дорогу и я знаю. Аж до самой Москвы. А на элек-тричке езжай сама. У меня, видишь ли, денег на билет нету.
- Тогда пойдемте пешком, — хитринки в Вариных глазах так и запрыгали.
- Пойдем, если не шутишь, — парень удивленно взглянул на неожиданную попутчицу и надел раму на плечо.
- Не шучу. Я же во всем виновата.
Несколько метров они прошли молча, слушая пение птиц и спокойный шум леса.
- А вы чего по лесам разъезжаете? — Варя оценила рост своего спутника — макушка ее головы как раз доставала до его плеча.
- Я тренируюсь здесь. Довольно часто.
- A-а, вы — велосипедист?
- Да нет, — усмехнулся он. — Я — борец, дзюдоист. А зовут меня Сашей, — он оста-новился и протянул девушке Руку.
- А меня Варя, — улыбнулась она, пожав протянутую руку. — Редкое имя, правда? И красивое.
- Правда. А велосипед — это для ОФП.
- Кто такой ОФП?
- Не кто, а что. Общефизическая подготовка. Весьма нужная штука в любом виде спорта.
- А у... тебя разряд есть?
- Ты что! Я — мастер спорта. Чемпионом Москвы... был. Среди юношей, правда. Но уже на взрослом чемпионате Союза два раза бронзу брал. Может, слышала мою фамилию — Перевалов?
Это был именно он.
- Нет, я спортом не интересуюсь. Тем более дзюдо.
- Напрасно... А ты учишься где, или как?
Так они шли долго-долго, не замечая времени и дороги. Саша только изредка переве-шивал велосипед с одного плеча на другое и говорил, и рассказывал. И Варя тоже рассказы-вала и улыбалась, да изредка, украдкой, чтобы не заметил чего доброго ее спутник, любова-лась им.
В Москву они пришли, когда было уже темно.

64
Саша пригласил Варю на посиделки к Алику Хуциеву, которые тот периодически устраивал в своей роскошной трехкомнатной квартире в Олимпийской деревне. К нему приходили друзья, в том числе и по борцовскому клубу, вместе со своими подругами, а некоторые уже и с женами. И Перевалов в этом смысле выглядел чуть ли не единственной белой вороной — в свои двадцать три года он не обзавелся ни подругой, ни женой. Друзья даже хотели помочь ему в этом, но Саша категорически отказался.
- Я и на татами обхожусь без чужой помощи, а уж в жизни тем паче.
И вот, объяснив все это Варе, он попросил ее быть на этой вечеринке в качестве под-руги.
- Значит, только на этой вечеринке? — недовольно хмыкнула она. — Тогда я не со-гласна.
- Да нет, конечно, — замялся Саша. — Я... сам не знаю... При виде тебя я всегда чего-то не то говорю.
- Так, может, тебе и не стоит меня видеть, чтобы комплекс не вырабатывался? — за-смеялась Варя.
- Да ну тебя, — отмахнулся Саша.
Дверь им открыл сам хозяин. Играл магнитофон, пел бард.
- О-о! Ну все, мужики! И Сашка сломался! — крикнул Алик, заглушая музыку, здоро-ваясь с Переваловым и Варей.
Из гостиной вышло трое сильных, коротко стриженых ребят.
- Поздравляем, Санек!
- Вот это рыбка! Ай да рыбак!
- Знакомьтесь, ребята — это Варя. Прошу любить и жаловать, — Саша явно был дово-лен и не скрывал этого.
Из кухни вышли Светлана, жена Алика Хуциева, и еще одна девушка, чья-то подруга. Варя даже чуть растерялась, она не была готова к тому, что ее будут всей компанией оцени-вать, не церемонясь.
Наконец, Светлана это поняла и произнесла:
- Ну что вы все уставились на девушку, словно на игрушку какую. А ты Александр, тоже мне кавалер. Не можешь защитить свою девушку от хищных взоров, устремленных на нее.
- Верно! — согласился Саша. — Ну-ка, разойдись по норам! Пойдем, – он взял Варю за руку и повел ее в окутанную полумраком, благодаря задернутым шторам и горящему бра.
«Воткнут меня в общий строй, покроют броней и матом, приколют медаль: «Герой!» — и назовут солдатом...» — пел чуть хрипловатый голос с магнитофона.
- Это кто поет? — тихо спросила Варя Сашу. — Вроде не Высоцкий.
- Высоцкий! — презрительно хмыкнул Саша. — Тоже мне бард. Вот Евгений Кляч-кин, которого ты сейчас слышишь, — это класс. У нас все ребята его любят.
- Клячкин? — пожала плечами Варя. — Впервые слышу о таком.
- Мужики! — Алик Хуциев выключил магнитофон. — Где гитара? Пусть Сережка споет, а я попрошу нашу новую гостью, Варю, помочь накрыть стол и, таким образом, быст-рее влиться в нашу дружную семью.
- Я готова, — Варя поднялась с дивана, куда она только что села.
Саша подал Сергею гитару. Тот с неохотой взял ее, пробежался пальцами по струнам и печально прикрыл глаза.
- Что с ним? — спросил Саша у еще одного приятеля, Андрея.
- От него два дня назад Тамарка ушла.
Саша понимающе кивнул и в этот момент Сергей запел негромким, но приятным го-лосом:
- Гляжу в окно и пью вино, березка белая.
Тебя одну я в том виню, березка белая.
Ну почему ты не пришла, ты не приехала?
А я так ждал тебя, так ждал, и так надеялся.
Не думал я, не думал я, что ты обидишься.
Ну почему так долго мы с тобой не видимся?
Я не могу, нет, не могу, быть дальше брошенным.
Я словно стебель, что стоит на поле скошенном.
Ты приезжай, прошу тебя, хоть на минуточку.
Увидишь ты, что это бред…
- Э-э, нет! — Алик вместе с Варей внесли большое блюдо с салатом и тарелки, поста-вили все это на стол и Алик подошел к Сергею. — Прости, Сереж, но если ты будешь петь так жалобно, у меня не хватит носовых платков, чтобы каждый смог вытереть свои слезы. Давайте лучше что-нибудь повеселее.
- Кстати, и самому легче станет, — поддержал Алика Андрей.
Сергей немного помолчал, вздохнул и согласился.
- Говорите, что петь будем?
- А давай нашу, Серег, — предложил Саша. — С минуты на минуту должен Федорыч подойти, ему приятно будет. Федорыч — это наш тренер, который сам написал слова этой песни, — пояснил Саша Варе.
Сергей перебрал аккорды и ребята дружно запели:
- Я снова на татами, меня соперник ждет.
И высоко над нами победы небосвод,
и где-то между нами лежит удачи миг;
мне кажется, я вижу ее счастливый лик.

Наша жизнь — борьба,
и прости, судьба —
мы с тобой не согласны в том,
что порой без борьбы живем.
Наша жизнь — борьба,
и пускай судьба
нас частенько колотит и бьет,
мы с надеждой глядим вперед.

Ты помни постоянно:
победа не придет,
пока ты на татами
лишь смотришь в небосвод.
Схвати ее руками,
прижми ее к ковру,
ведь жизнь, как и соперник,
не сдастся подобру...
Раздался звонок. Дверь открыла Светлана. Пришел Федорыч, Валерий Федорович Ти-щенко, тренер и старший друг собравшихся здесь спортсменов.
- О, что за чудные звуки я слышу, — поздоровавшись, произнес Тищенко. — Прямо, как шлягер какой-то.
- Федорыч! — Алик встал с дивана.
- Валерий Федорович, можете меня поздравить, — Саша подвел к тренеру Варю. — Познакомьтесь с моей девушкой.
- Варя! — представилась та и вдруг в нерешительности замялась.
И Тищенко ее лицо показалось знакомым, но в этой полутьме он не сразу смог ее уз-нать. Когда же Светлана внесла в комнату дымящуюся, только что из духовки, утку с ябло-ками и, поставив на стол, раздвинула шторы, пригласив всех к столу, Валерий обратил вни-мание на висевший на шее у Вари кулон и тут же снова посмотрел на нее.
- Ну, здравствуй, Варюха! Москва, смотри ты, какая маленькая.
- Дядя Валера! — вскрикнула Варя и обняла Тищенко за шею.
- Как ты? Как мама?
- Спасибо, не жалуемся. У мамы вдруг курортный роман с продолжением начался.
- Да я вижу и ты от мамы не отстаешь.
Тищенко взглянул на опешившего Перевалова.
- Смотри, Александр! Попробуй только теперь обидеть лучшего друга нашей семьи, будешь иметь дело со мной. Понял?
- Понял, — растерянно протянул парень.
- Ну и молодец, — засмеялся Тищенко, похлопав его по плечу. — А теперь за стол, хо-зяйка уже давно приглашала.

65
Роковым образом отметился в истории Советского Союза 1982 год. Со смерти Суслова началась пятилетка пышных похорон, закончившаяся лишь кончиной Громыко, последнего из могикан сталинского призыва, на момент смерти занимавшего пост Председателя Верховного Совета.
Резко обострились экономический и, особенно, продовольственный кризисы в стране, когда вкус колбасы, мяса, масла стали забывать не только жители глухой провинции (те ста-ли забывать даже, что означают эти понятия), эти продукты становились редкостью даже в столичных магазинах. По стране триумфально шествовал его величество Дефицит. Начина-лись народные роптания. Страна была на грани взрыва. Начали сказываться безвозмездные многомиллионные долларовые вливания в экономики «братских» социалистических стран и стран народной демократии, а также искусственное удержание курса рубля — неотъемлемая часть «процветающей безынфляционной» социалистической экономики. Напуганные таким поворотом событий, престарелые вожди партии срочно созвали внеочередной пленум ЦК КПСС, на котором единодушно, как всегда, приняли очередную Продовольственную про-грамму, которая, как и все предыдущие, так и останется бумажной.
Николай Ильич выключил телевизор, взял со стола свежий номер газеты «Правда», надел плащ и направился к двери. Был теплый майский день. В этом году вообще погода ба-ловала калиновцев. С начала весны практически не было дождей и солнце в изобилии грело землю. Даже деревья зазеленели несколько раньше обычного.
Николай Ильич по привычке, сам того не замечая, направился к новому городскому парку, который горожане назвали Комсомольским, в честь тех, кто его заложил два с полови-ной года назад, к юбилею комсомола, на десятилетия пустовавшем и превращающемся в го-родскую свалку пустыре. Нравился ему этот парк — небольшой, уютный, с аккуратными до-рожками, ровными рядами деревьев и маленьким прудом посередине. Почти каждый день он хотя бы на полчаса приходил сюда отдохнуть, благо это было не так далеко от его дома. Ино-гда провожали его сюда Полина с Васильком, но ему все же больше нравилось бывать здесь одному. Уйдя на пенсию, он с радостью отдыхал не только от забот, но и от людей. Поэтому даже близкие порою раздражали его в эти минуты покоя. И причина была в обострении болячек.
Вот он незаметно подошел к скамейке напротив искусственного прудика, где любил сидеть. Устало откинувшись на спинку Николай Ильич прикрыл глаза и, казалось, на не-сколько минут вторгся в мерно плывущий мир дремы. Во всяком случае, так показалось мо-лодому человеку невысокого роста, но атлетического телосложения, который, усмехнувшись, указал кивком головы на Любимова своей девушке, бывшей выше его ростом.
- Видать, дедулю внучье заело, вот он и вырвался, хоть на несколько минут, покима-рить на свободе.
Девушка засмеялась. Улыбнулся и Любимов, услышав эти слова. Он открыл глаза и посмотрел на проходившую мимо парочку. Молодой человек уже забыл об отдыхавшем ста-рике и полез в карман за сигаретами. Вынув последнюю, он скомкал ненужную теперь уже пачку и отбросил ее в сторону на аллею. Но не успел еще и потушить спичку, как услышал за спиной голос:
- Э-эй, товарищ! Товарищ!
Молодой человек оглянулся и посмотрел на Любимова.
- Это ты мне, дед?
- Вам, вам. Кроме вас здесь никого нет.
- Ну, какой же я тебе товарищ, — осклабился тот.
- В этом я с вами вполне согласен: таких, как вы, я своими товарищами не считаю. Я к вам просто обращаюсь. Поднимите, пожалуйста, бумажку, которую вы бросили. Умейте уважать красоту.
- Ну, ты, дед, даешь! Что это за обращение такое на улице — товарищ. Это ж не парт-собрание. Сейчас это не модно.
- Как... не модно? — Николай Ильич даже приподнялся. — Не понимаю. Шестьдесят лет назад было модно, а сейчас не модно, — кровь прилила к его лицу.
- Шестьдесят лет назад и вы еще пацаном были, — хмыкнул молодой человек и снова показал Любимову зубы. — А бумажку я подниму. Это вы правильно сказали, что красоту надо уважать, он нагнулся и подобрал смятую пачку. — А вообще, я ценю людей старой, большевистской закалки. Спасибо за приятную минуту общения. Пойдем, Любок.
Он взял под руку свою подругу, которая все время разговора маялась, не зная, то ли ей лучше молчать, то ли сказать старику пару ласковых.
Николай Ильич долго удивленно смотрел вслед парочке; видел, как парень выбросил пачку в урну, и никак не мог прийти в себя от только что состоявшегося мимолетного разго-вора с незнакомым молодым человеком.

66
Грозно-призывающе зазвонил телефон. Вера с трудом оторвала голову от подушки. Первые лучи солнца едва прорывались сквозь ночной туман, и комната вся была покрыта каким-то непонятным оттенком серого цвета. А может быть это оттого, что глаза у Веры еще спали, хотя она уже опустила ноги на пол и ощупью, ногами, нашла свои тапочки. Телефон-ные звонки не прекращались. Бросив взгляд на часы, минутная стрелка на которых еще не совершила в этот день и шести оборотов, Вера прошла в гостиную, где стоял телефон. Тут только она обратила внимание, что звонки были частыми. «Межгород!» — промелькнуло у нее в голове и она сняла трубку.
- Алло!
- Москва? На связи Калиновка. Не вешайте трубку, соединяю.
«Калиновка? В такую рань? Может что-то случилось с отцом?»
В это время из своей комнаты в одной ночной сорочке и босиком выскочила Варя и сонным взглядом посмотрела на мать. Та лишь успела пожать плечами и услышала в трубке взволнованный голос Евгения Полипова.
- Алло! Алло! Вера? Это Евгений говорит. Ты меня слышишь?
- Да очень хорошо слышу.
- Вера, четыре часа назад умер Николай Ильич. Слышишь? От сердечного приступа. Срочно вылетай сюда! Слышишь, Вера? Мы ждем.
Лицо у Веры вытянулось и кровь, казалось, вся ушла из тела. Она почувствовала, как похолодели пальцы, державшие трубку.
- Как же так? Это невозможно! Почему ты молчишь, Женя?
- Прости, Полина плачет, не могу больше говорить. Приезжай, послезавтра похороны.
- Алло, Женя! Евгений! Дай трубку Поле.
Однако в ответ ей прозвучали только гудки.
Вера села в кресло, откинулась на спинку, закрыв глаза, вмиг повлажневшие. Варя подбежала к ней и, опустившись на колени, обняла мать, не решаясь потревожить тишину.
- Что случилось, мамуль? — наконец не выдержала она. — Дедушка умер?
Вера взяла себя в руки, посмотрела в блестевшие при неярком свете глаза дочери. За-тем взяла ее щеки обеими руками и тихим полным скорби, голосом произнесла:
- Ну почему все несчастья сразу обрушиваются на меня?
- Успокойся, мамочка. Не надо плакать.
- Как же быть? Нужно немедленно лететь. Нужно сообщить Тищенкам, позвонить в университет...
- Сейчас там еще никого нет. Не волнуйся, я позвоню и сообщу.
- Как, ты что, со мной не поедешь? Что это ты выдумала!
Вера размеренными шагами ходила по квартире, машинально достала чемодан, взяла из шкафа несколько платьев и бросила их на постель.
- Мамочка, куда же мне с моим ужасным токсикозом?
- Ах да! — Вера вспомнила, что у дочери уже пятая неделя беременности и ее посто-янно тошнит. — Но что же я скажу Полиповым?
Сделав несколько шагов, Вера вдруг села на диван и зажала голову руками. Слезы вновь покатились по ее щекам.
- Варька, Варька! Неужели я тебя как-то не так воспитала? Неужели я плохая мать и ничего не понимаю в детях?
- Успокойся, мамочка, — Варвара села рядом с матерью. — Ты очень хорошая, ма-мочка. Просто время сейчас такое...
- Какое время? — Вера резко поднялась и, отойдя на два шага, повернулась к дочери. — Какое время? В любое время женщина обязана блюсти свою честь, иначе она не женщина, а...
- Мама! — Варя закричала и подбежала к ней. — Мама, что ты говоришь! Мы любим друг друга. Сколько людей живет счастливо в гражданском браке, растят детей... В конце концов, я уже совершеннолетняя. И потом... мы недавно отнесли заявление в загс.
- Та-ак, заявление отнесли, а мать и в глаза еще не видела будущего зятя. Может он урод какой и поэтому ты скрываешь его от меня?
- Я как раз сегодня пригласила его к нам на ужин, но... Видишь, как получилось, — улыбкой на улыбку матери ответила Варвара.
- Эх, Варька, отца на тебя нет. Ну ладно, помоги-ка мне собраться.
Обе засуетились, начали укладывать вещи.
- Где моя черная блуза? Ты не помнишь? — Вера, задумавшись, приставила к губам указательный палец.
Варя молча подошла к шкафу и на одной из полок отыскала ту самую черную блузу.
- Я сейчас ее поглажу, мам, — и, помолчав немного, Варя, прищурив глаза, посмотре-ла на мать:
- Мам, извини, а ты одна поедешь или со своим еврейчиком?
- Что-о?! — Вера выпрямилась. — Чтобы я от тебя никогда больше ничего подобного не слышала. Я что-то не замечала, чтобы в нашей семье были националисты.
- А я ничего националистического и не говорила, — обиделась Варя, интенсивнее за-двигав утюгом. — Ты что прикажешь мне своего Маринича называть папой?
- Нет! У человека в жизни бывает только одна мать и один отец. Я просто хочу, чтобы ты уважала мои чувства, а значит, уважала и того человека, который мне нравится. В конце концов, мне нет еще и сорока и я — женщина, имеющая право на свою личную жизнь. Ты, вон, скоро выскочишь замуж за своего Сашу, а мне что, одной вечера коротать? Ведь жизнь продолжается.
- Мам, а давай сразу две свадьбы сыграем, а потом сразу обе родим — и вместе в дек-рете будем сидеть, — улыбнулась Варя.
- Да ну тебя, — смущенно отмахнулась Вера и вдруг вся покраснела. — Скажешь то-же.
К счастью, билет на самолет удалось купить без проблем. Оставалось до вылета еще три часа. Мать с дочерью зашли в буфет — позавтракать дома так и не удалось из-за спешки.
- Ой, Варвара, боюсь я тебя оставлять одну. Как бы еще какую глупость не сделала без меня.
- Ну уж, мамочка, тоже скажешь. Глупее этого, — едва заметным движением руки она указала на живот, — уже ничего не придумаешь.
Обе засмеялись.
- Ой, мамочки, опять тошнит, — Варя прикрыла рот ладонью. — Я где-то здесь видела туалет.
Оставив вещи, они чуть ли не бегом бросились на поиски туалета.
Вскоре объявили регистрацию. Мать с дочерью стали прощаться.
- Передавай всем привет: тете, дяде, Васе и, особенно, Насте. Расспроси подробней, как она поживает, а то что-то писем давно от нее не было.
- Ладно, ладно. На свадьбу их приглашать, или как?
- Обязательно! А как же! Только вот... Тут дедушка умер, а ты про свадьбу.
- Ничего не поделаешь, Варюша. Такова жизнь: одни умирают, другие продолжают их дела и род, и несут в себе память о них. По иному и быть не может. Это закон жизни.
Началась посадка. Мать и дочь встали.
- Будь умницей и береги себя, — чмокнув дочь в щеку и лоб, Вера пошла в терминал.
- Я не опоздал? — запыхавшийся и румяный от бега с цветами в руках, Саша Перева-лов остановился рядом с Варей и посмотрел туда, откуда выходили на посадку.
- Чуть-чуть. Впрочем, как всегда, — улыбнулась девушка.
- Ну вот, такой шанс был наконец-то с тещей познакомиться...
- А цветы-то кому?
- Как?! Ей же... в дорогу.
- Чудак, она же летит на похороны, а не на день рождения.
- Правда, я как-то не подумал.
Они посмотрели друг другу в глаза. Самолет уже начал свой бег по взлетной полосе, чтобы через миг, другой взмыть в воздух и нести людей в далекий край. Каждого в отдельно-сти и всех вместе.
- Ну, тогда эти цветы тебе. Держи, — Саша обнял за плечи Варю и поцеловал ее в ще-ку.
«Почти так же, как мама», — подумала она невольно.
- Поедем сейчас ко мне, Саш?
- К тебе, так к тебе. Я не возражаю.

67
Николая Ильича Любимова провожало в последний путь немного людей, но зато те, кто действительно его любил и в ком память о нем останется на долгие годы.
Из самой Москвы, помимо Веры, прилетели Федор Романович Тищенко с Прасковьей. Как это ни печально, но лишь на похоронах Любимова встретились после долгих и долгих лет разлуки Чулымовы — Виктор, сильно сдавший за последние годы, с трясущейся головой, Макар, тоже постаревший, но еще державшийся молодцом, и их сестра Прасковья, располневшая, поседевшая, но по-прежнему живая и чуткая ко всему, что трогает ее душу. Из тараскинцев была еще Дарья, жена Макара и бывшая ученица Николая Ильича, да Наталья Кедрина, недавно сама схоронившая своего мужа, Ефима.
Пришли проститься с бывшим своим руководителем некоторые сотрудники Калинов-ского гороно. Много теплых слов было сказано о Николае Ильиче. К стоявшим у гроба По-липовым и Вере Гордеевой подходили с соболезнованием даже не знакомые им люди. Вера с Полиной стояли, обнявшись. Они мало что слышали из речей выступающих. Только сейчас, после смерти Николая Ильича, сестры вдруг физически ощутили, насколько дорог им был человек, воспитавший их, поставивший их на ноги, давший образование, заменявший им всю жизнь и мать, и отца. Только сейчас они поняли, как любили его и как им, уже взрослым, имеющим своих детей, будет не хватать его — пусть они (а особенно Вера) и редко видели его в последнее время и не всегда проявляли к нему дочерние чувства в полном объеме, но им хватало ощущения того, что у них есть отец, что он жив и постоянно думает о них. Теперь же — пустота.
Они даже не заметили, как подъехал, задержавшийся на ректорате, Сергей Игнатов. Сейчас он говорил:
- ...Есть две категории людей, категории противоположные по своей сути — люди хо-рошие, честные, отзывчивые, душевные, всех себя отдающие другим, и люди злые, жестокие, завистливые, мстительные, любящие только себя, да и то странной, неопределенной любовью. И, как это ни странно, фиксирующий аппарат человека устроен так, что обе эти категории остаются в памяти людей долгие годы. Но если первых — помнят, чтят их дела и поступки, цитируют их слова, равняются на них и учат новые поколения быть похожими на них, то о вторых — вспоминают, едко высмеивают, зло критикуют. Эти люди являются для многих поколений образцом того, какими люди быть не должны. И если о первых помнят очень долго, порой, кажется, вечно, то о вторых воспоминания начинают в определенный период времени угасать, стираться, и когда появляется новый отрицательный тип — старый может быть предан забвению навечно. Если же речь идет о людях первой категории, а покойный, безусловно, принадлежит к ним, то каждый новый тип лишь увеличивает славную галерею легендарных образов. Так устроен человек, так настроена память человеческая. И она во многом, права.
Николая Ильича больше нет с нами. Остановилось его время. Но жизнь продолжается в его потомках и учениках...
1977-1989,
Днепропетровск-Москва