Мария Ростовская. Крестьянская школа. Гл. 4 - 6

Предыдущие главы повести Марии Фёдоровны Ростовской "Крестьянская школа" смотрите здесь: http://www.proza.ru/avtor/bibiobiuro&book=3#3

КРЕСТЬЯНСКАЯ ШКОЛА
Часть I


ГЛАВА IV.

Абраша и Антошка. – Купанье. – Беда. – Нечаянная радость. – Наука о животных вообще. – Молитва Господня.

Погода стояла жаркая, в воздухе было что-то туманное, тяжёлое; облака, перламутрового цвета, очень далеко и высоко, тихо передвигались, едва отделяясь бледными отливами от бледного голубого неба.
Вся природа жаждала дождя.
- Степаша, - сказал Михаил Васильевич, - пойдём купаться.
- А ноги-то!
- Что ж, мы и их покупаем. Это им может сделать и пользу. Заберём мальчишек поболее.
- Заберём, дяденька, заберём. Хошь, я пойду за народом?
И действительно, не прошло и получаса времени, как Михаил Васильевич в сопровождении Антипки - сына старосты, Феди, Леонтия, Сашки, Петрушки, Кондратия косого, Степаши, Антоши, Абрашки и многих других пробирался около крутого берега к отмели, где воды было ребятам по плечо, и песчаный грунт крепок, как пол. Место им было издавна знакомо, и они побежали вперёд.
- Ты куда, Ваня, - спросил священник сына, видя, что мальчик тоже куда-то спешит.
- За рубашкой. Дедушка идёт с нами купаться.
- Пойду разве и я с вами, - сказал отец Андрей.
- Пойдём, тятенька, пойдём. Жарко, душно, а в воде раздолье.
Когда они пришли к отмели, купанье ребятишек было уже во всём разгаре.
Меньшие держались ближе к берегу, а старшие плавали, кувыркались и ныряли с замечательным мастерством.
Было и весело, и мило на них смотреть; они точно утята полоскались, играли, брызгали друг в друга, щеголяя ловкостью и удальством. Соседство с Волгою с самого рождения познакомило их и с водою, и они её совсем не боялись.
Степаша сидел между маленькими ближе  берегу, по горло в воде.
- Ах, дяденька! – сказал он Михаилу Васильевичу, пожимая плечами. – Скучно, что я без ног, ведь я лихо плавать умею. Прошедшего года мы втроём с Сёмкой и Никиткой Волгу переплыли и легохонько, только не во всю ширину, а до острова, и тут почитай с полверсты будет.
- Ну, скажи мне, что теперь в воде чувствуют твои ноги? – спросил учитель.
- А ничего, только чешутся, - отвечал тот.
- Ведь это добрый знак!
- Давай Бог! Меня водою так и поднимает, а ноги как камень к земле тянут.
- Бог даст, справимся, ещё наплаваемся вдоволь!
- Да когда же это будет? – и Степаша глубоко вздохнул.- Жду, жду, и Богу молюсь, а всё-то нет лучше.
- Ты посиди смирно, а я поплыву к отцу Андрею, - сказал Михаил Васильевич, и не прошло нескольких минут – и его издали стало чуть видно.
В это время ребята принялись тормошить бестолкового Абрашку и рыженького трусливого Антошу; крик был непомерный, это Степашу заняло, и он забыл своё горе. Сперва дело было шуткой.
- Катай его, катай, - кричали мальчики, брызгая прямо в лицо Абрашки.
Ваня всех был задорнее, Абрашка, шутя, отмахивался, а потом заплакал и рассердился. Худой и неловкий Антошка, желая ему пособить, дёрнул за ноги Ваню, который, не ожидая этого, вдруг окунулся в реку с головою, но, выскочив тут же из воды, бросился с кулаками на Антошу, и хлопал его куда ни попало.
Антоша в свою очередь не отставал, и глупые эти ребятишки, забывая, что они в воде по плечо, приударили в такую таску, что того и гляди, который-нибудь захлебнётся.
Священник, Михаил Васильевич и старшие дети купались далее, в глубоком месте, и, не подозревая никакой ссоры, почти и не обращали на маленьких внимания.
Они, между тем, разделились пополам, большая часть пристала, впрочем, к здоровым и сильным. Антоша и Абрашка, как самые плохие и слабые, остались почти вдвоём против своих неприятелей.
Видя, что дело худо, что им с товарищами не справиться, они хотели выбраться скорей на берег, но те их хватали, кто за руку, кто за ногу, и со смехом и криком тащили опять в воду.
- Давай их качать? – закричал кто-то.
- Давай! – отвечало голосов десять вдруг.
Антоша не успел опомниться, как почувствовал, что его схватили точно клещами, кто за плеча, кто за голову, кто за ноги, и начали качать на воде, погружая в реку, иногда даже с головою. Как он ни барахтался, не помогало; они всё громче хохотали. Он стал с испугом отплёвываться, потому что воды попадало ему и в рот, и в нос, но вырваться из рук никак не имел силы, и потому принялся кричать во весь свой голос.
Абрашка улизнул в это время и, освободившись от преследования, издали глядел, чем история кончится.
- Эй, полно, право полно, - закричал Степаша.
- Ничего, ничего, мы его знаем – он трусоват… эдак приучится.
Антошка, между тем, кричал всё слабее, а там мало-помалу и вовсе перестал, а они всё ещё его качали, того не замечая.
- Ребята, вы его уморите! Дяденька, эй, дяденька! – крикнул Степаша, замечая, что Антошка приутих, и что голоса его больше не слыхать.
Шалуны сами струсили и скорей вытащили его на берег.
- Ну, полно притворяться, - сказал кто-то, потряхивая Антошу; но мальчик не шевелился.
- Чего притворяться, - заметил Степаша, выбравшись на песок; он продолжал махать рукою и испуганным голосом громко звал:
- Дяденька, а дяденька, иди сюда!
Михаил Васильевич и священник издали увидели, что все ребята столпились в кучу; к тому же, услышав голос Степаши и других, они говорили: «Что бы это значило?», и поспешили к ним.
Антоша лежал на песке без всяких чувств, бледный и посинелый.
Дети перепугались, стали подымать ему руки, ноги; но в нём не было ни голоса, ни послушания.
- Что такое? - спрашивали наперерыв священник и Михаил Васильевич. - Что случилось?
- Они его утопили! - кричал издали Абрашка.
Между детьми шла перебранка, кто был виноват. Они наскоро одевались, и кто как мог по-своему рассказывал.
- Боже мой! Никак беда! - сказал отец Андрей, бросившись к ребёнку.
- Положим его скорей ничком, - прервал его Михаил Васильевич, и тут же мальчика перевернули лицом к земле.
Дыхание у Антоши было, и пульс ещё бился.
- Он, должно быть, испугался; тише вы, не кричите, - продолжал Михаил Васильевич, сердито взглянув на детей. Потом нагнулся к Антоше и, заглядывая ему прямо в лицо, гладил осторожно по спине, от головы до ног.
Изо рта и из носу пошла вода. Михаил Васильевич перекрестился:
- Бог даст - очнётся! - сказал он.
- Не покачать ли? - спросил  Антипка.
- Нет, нет, ради Бога! Покой и осторожность - главное и первое дело, теперь повернём его лицом на солнце, и давайте по очереди тереть ему руки и ноги; а самого надо бы покрыть чем-нибудь тёплым!
Всё исполнялось по словам учителя, и все дети, стоя плотно около Антоши, казалось, дохнуть не смели от волнения и страха.
Большая часть из них были ещё глупы и малы, но бесчувственное положение Антоши, его страшная бледность и безжизненность действовали на них как-то бессознательно, иные дрожали, а у других сердчишки бились, и ни одного слова никто пикнуть не смел, до того они все присмирели.
Более четверти часа Михаил Васильевич и отец Андрей, не переставая ни на одну минуту, продолжали тереть руки и ноги Антоши. Мальчик был всё в одном положении.
- Теперь, плеснуть бы на него водою, - сказал священник.
- Оно можно, - отвечал Михаил Васильевич. - Зачерпните скорей воды в мою шляпу, - продолжал он, обращаясь к детям, - бегите.
Антипка и Федя пустились бегом к реке... принесли... Михаил Васильевич взял воды в рот и осторожно спрыснул лицо Антоши, ребёнок вздрогнул.
- Слава Господу, жив! - заметил отец Андрей.
Мальчик с трудом поднял веки, поглядел как-то дико, вздохнул глубоко, и опять закрыл глаза.
- Слава Богу, слава Богу! - повторил учитель. - Пусть отлежится - не мешайте ему!
Ещё минут двадцать мальчик не приходил вполне в себя, но потом сам приподнял голову, упираясь на руки, сел и, поглядывая кругом, как будто припоминал: что же это с ним было? Несмотря на жаркую погоду, он говорил, что ему холодно.
Когда он оправился и оделся, отец Андрей сказал:
- Пойдём, Антоша, я тебя до дому доведу, придёшь в избу, возьми кафтан, да и завались на печи спать. Я чай, ты, бедный, устал.
- Устал, - отвечал он, потом тихо пошёл за священником, не упрекнув ни одним словом шалунов, которые его чучь-чуть не уморили.
Дети, если и не все, то на большую половину, хотели за ним бежать следом, но Михаил Васильевич удержал их:
- Нет, ребята, постойте, мне надо с вами поговорить. Поняли ли вы, что нас миновала великая беда?
Они молчали.
- Чуть-чуть Антоша не умер. Поняли ли вы это?
- Поняли, - отвечали дети.
- Кто был виноват?
Опять ни слова в ответ.
- Вы молчите, так я вам скажу: виноваты мы все. Я первый, потому что оставил вас одних, когда сам же взманил всех вместе идти купаться. Я не мальчик, мне следовало быть осторожнее вашего, и помнить, что вы ребята ещё бессмысленные! А если бы Антоша захлебнулся и умер, как бы я стал смотреть на его отца и мать? Страшно подумать! Чем бы в свете я им заплатил за жизнь сына? Благодарю Господа Бога моего, - продолжал Михаил Васильевич, - что Он не допустил меня до такого греха! Но и вы, дети, все виноваты. Я вас не браню... я уверен, что не хотели вы его утопить; но худо главное то, что между вами нет никакой справедливости. Вы всегда обижаете и тормошите слабых. Антошка и Абрашка, по всему, у нас в деревне из плохеньких. Они и худы, и бестолковы, и вялы, и трусоваты, а вы всегда соберётесь десять человек и ну их дразнить и задирать. Этого и собаки не делают. Вы только рассудите сами, чем виноваты Абрашка и Антоша, что у них и силы нет, и здоровья, да они же бедные и запуганы, застращены; так дурно с ними все обходятся. Если хотите быть истинно добрыми, то должны стараться защищать слабого, должны его оберегать. Тебе Бог дал силу и здоровье, а ему нет. Помоги же ему твоей силой, утешь его твоим здоровьем. Вот спросите у Степана, каково жить без ног! У Антоши и ноги есть, да он бегать не умеет и переваливается, как утка; поэтому его догнать всегда легко. Он бы и ударил иногда кулаком сам, да кулак-то его всё равно, что ничего: так и прибить его не великое дело! Положим, Абрашка его поздоровее, поплотнее, но и он мало что разумеет; как же вам его не жаль? Поняли вы меня?
- Поняли, - отвечали человека четыре.
- Теперь слушайте ещё вот что: я с вами говорю, как с людьми. Поняли ли вы это?
- Да как же и говорить? - спросил Сашка.
- Нет, я не понял, - отвечал Федя.
- Если бы Антошу мучили и обижали собаки, я бы взял палку и знатно их отвалял, чтобы они знали, что за такое дело бьют и наказывают; они не люди, они не разумеют, что худо и что хорошо; им во веки веков не втолкуешь, что такое справедливость, что такое доброта? Они никогда не поймут, что все люди дети одного Бога, что они все братья между собою, что они только тогда и хорошие, и честные, и добрые люди, когда живут мирно, дружно, не обижая один другого, а напротив, помогая по силам. Накидываться же на слабого и дурно, и низко, и бессовестно. Ужели вы у меня дети дурные, бессовестные? Неужели сердчишки ваши не чувствуют, что я говорю дельно? Я вас прошу, ребята, помнить, что всякий из вас, который что-нибудь против их бедных сделает, меня обидит и огорчит, и я, пожалуй, заплачу: вот и буду я сидеть вот там, у себя на пороге, и горько буду плакать, и тяжко у меня будет на душе...
Дети переглядывались в недоумении - слова Михаила Васильевича их живо трогали.
- Дяденька, - сказал Степаша, - они их обижать не будут, ей, ей не будут.
- Не будем, никогда не будем, - говорили наперерыв дети.
- Утешьте же меня, мои голубчики, помните мои слова, знайте, что я как перед Богом вам говорю правду; и всё-то желаю, чтобы вы были, как следует честным христианам. Обещаете ли вы помнить всё это?
- Обещаем, дедушка, все обещаем, - отвечали они с поспешностью.
- Ну, поцелуйте же меня теперь все за это доброе обещание, - сказал учитель и, приподняв обе руки, он обнял первого, который к нему стоял ближе.
Все дети точно с какою-то притягательною силою кинулись к нему; и если бы кто-нибудь посмотрел на эту сцену издали, не зная, в чём было дело, тот мог бы подумать, что они хотят его разорвать, так они толкались, теснились и ловили его руки. Он их обнимал с нежностью, и слёзы блестели на его ресницах, - и весело было у него на душе.
- Добрые ребята, любите друг друга, и Бог вас любить будет; верьте, что быть добрым не только перед Богом, но и перед людьми, и даже перед самим собою, лучше, веселее, отраднее, чем быть злым. Бедные Абрашка и Антоша поумнеют, как увидят, что вы их более не тормошите, они не будут такие робкие и трусливые, и эдакой страсти, как сейчас, не случится. Я насилу и сам отдыхаю, а то так перепугался, что беда! Упаси только Господи!
После этого разговора Михаил Васильевич пошёл со всеми детьми в село: пройдя околицу, он поравнялся с избою покойника Власа.
Анфиса Дементьевна и Серафима с детьми ожидали его у самых ворот; Серафима держала на руках младшего своего ребёнка и деревянную чашку с яйцами. Двое старшие прижимались к ней, держась за её сарафан.
- Отец родной, - сказала она, низко кланяясь, - спасибо, по гроб будем тебе благодарны.
- За что? - спросил он с удивлением.
- Как за что, кормилец? Отец Андрей сказывал, что по твоей это милости мир положил исправить наши крестьянские работы.
- И, голубушка, не стоит меня и благодарить! Их руки будут работать, им и спасибо.
- А ты своих денег приплачиваешь, - прибавила Анфиса, - мы знаем. Да благословит тебя Господь! Возьми, родимый, яички, сирот не обижай, большего не можем тебе поднести.
- Ни за что в свете не возьму. Зачем? Вас пятеро, а я один, они вам нужнее. Не обижайте и меня, не из-за ваших яиц я вам добра желаю. Мне ничего не надо. Я за свои деньги сыт, слава Богу. Прощайте, голубушки - не сердитесь. Я и вперёд готов, чем только могу, вам помочь, и коли самому что понадобится, сам же и приду у вас попросить. Прощайте.
Он наклонился и пошёл дальше. Бабы обиделись. Они не поняли его благородного, высокого чувства, и где же было им его и понять? Кто мог научить их, что, делая добро, не должно принимать за него никакой житейской награды, что добро ни купить, ни продать нельзя. А если же мы будем за него принимать подарки, то это будет значить, что мы на него покупаем то, что нам дарят.
- Экой гордый, - сказала Серафима, - не принял!
- Ну, Бог с ним! - заметила с сердцем старуха. - Не хошь, так не бери,  - и рукой махнула.
Михаил Васильевич тотчас заметил неудовольствие обеих женщин; но что же мог он им сказать? Они, наверно, его бы не поняли. Жаль ему было их, бедных, но делать было нечего, он и пошёл своей дорогой.
На другой день после этого Михаил Васильевич встал с солнцем. Погода была дивная, ночью шёл дождь, вследствие чего воздух был чист и прозрачен, как начисто вымытое стёклышко.
Он вышел из своего амбара, вынес лавочку и, возле самых дверей, сел на дворе.
Степаша спал ещё крепким сном.
Деревня зашевелилась, погнали скотину в поле, задымились трубы, бабы вышли с вёдрами за водой, а там и народ высыпал на работу. Время было сенокоса. Работники и работницы с вилами, граблями и косами со всех сторон собирались в кучи и отправились за околицу.
- Чудно, право, - подумал Михаил Васильевич, - и человек иногда, как красный день, проснётся, и с утра как-то у него на душе и светло, и радостно! Ведь мне так легко сегодня, что, кажется, вот сейчас, взял бы да полетел, только бы крылья были. И так всё кругом хорошо, река как зеркало, небо без облачка! Экое раздолье!
Так просидел он часа два со своими размышлениями.
Степаша проснулся, и Михаилу Васильевичу слышно было, как он прибирал свою постель и свёртывал её в уголок.
Не прошло и десяти минут, как вдруг Степаша громко закричал!
- Дяденька, иди скорей, я стою... ей, ей, стою!
Михаил Васильевич бросился в дверь. Степаша стоял действительно на коленях и, приподняв обе руки выше головы, продолжал говорить с восторгом, дрожащим голосом:
- Стою... видишь, что стою! Я было хотел Богу молиться сидя, как и завсегда, только вдруг чувствую, что никак ноги покрепче; я попробовал и, Господи Иисусе Христе, вижу, что могу, что стою. Экая радость, экая благодать!
С этими словами Степаша начал креститься и класть земные поклоны, лицо его сияло восторгом. Он несколько раз то сядет, то встанет, и не было никакого сомнения, что ноги его до колен окрепли.
- Слава Богу, слава Богу, - повторил Михаил Васильевич, чувствуя не меньшую радость, как и Степаша сам; и он из глубины души благодарил Того, Кто услышал их общие молитвы и посылал исцеление бедному мальчику.
- Господи милостивый, исцели мои ноги! - говорил Степаша, продолжая усердно свои поклоны.
- Скажи, Степаша, - заметил ему учитель, - скажи лучше так: «Слава Тебе, Боже мой, слава Тебе».
- Слава Тебе, Боже мой, слава Тебе, - повторил мальчик, не останавливаясь ни минуты; он обратился снова к учителю и сказал ещё несколько раз.
- Стою-таки, видишь, всё стою... стою!
- Пойдём же закусить на радостях, - отвечал Михаил Васильевич. Василиса подала мне самовар, и тебе готова твоя кружка молока и ломоть хлеба. Ползи, да смотри, Степаша, для первого дня, не налегай больно на ноженьки. Они, я чай, уж и теперь устали.
- Правда, что ломят маленько.
- Видишь, я угадал... их надо поберегать. Мы будем купаться с тобою каждый день. Речная вода укрепляет: это известно. Пожалуй, и это поможет тебе скорей оправиться.
- А капельки твои, дяденька... Нет, верно, они помогли!
- Слава Богу! Что бы ни помогло, за всё спасибо Богу!
Они вышли на улицу завтракать. Степаша не мог воздержаться, чтобы, переползая эти несколько шагов, раза два ещё не встать на колена, не верилось ему, голубчику, что он выздоровеет.
- Вот твои любимцы, Антоша и Абрашка идут, - заметил мальчик, перейдя порог.
Мальчики действительно шли к амбару. Поравнявшись с плетнём, они остановились, поглядывая издали. Они боялись подойти.
- Антоша, а Антоша, поди ко мне, - крикнул ему учитель. - Абрашка, и ты ступай.
Мальчики, опустив голову, глядели исподлобья и, прижимаясь к плетню, тихо подвигались вперёд.
- Что, друг, - спросил Михаил Васильевич Антошу, - отдохнул ли после вчерашнего?
- Ничего, отдохнул.
- А что, испугался?
- Не помню.
- Знаешь, что я тебе скажу? Ты и сам не плошай; ты, брат, трусоват, а трусливому человеку без беды, везде беда, везде страху даром натерпится. И жаль тебя, а делать нечего. Хотите, дети, молока? - спросил он мальчиков.
- Нет, мы уж поели.
- Ну, чем же мне вас попотчевать?
- Дедушка, дай нам твоего червяка поглядеть.
- С радостью, - отвечал учитель, - вот я позавтракаю и принесу. А вы покуда садитесь вот тут, - и он показал им на тут же лежащее бревно.
Потом он вышел, чтобы исполнить своё обещание, и через несколько минут воротился с бурачком в руках.
- Что у меня тут? Как вы думаете? - спросил Михаил Васильевич.
- Червяк хохлатый, да мохнатый, - отвечал Антоша.
- Ан не угадал.
Михаил Васильевич вынул ветку крапивы и - под одним листом, хитро прикреплённая во всю длину, куколка, точно в продолговатом мешочке, лежала плотно замкнутая, не движущаяся: её совсем было не видать. Дети разглядывали ветку с большим любопытством.
- Дяденька, это не он... тот, верно, под листьями спрятался, - заметил Степаша.
- Я уже сказал вам, что это был не червяк, а гусеница, или личинка. С червяком не бывает никаких превращений. А личинка вот теперь свила себе шёлковый домик, а там, посмотришь, и вылетит из него красивым мотыльком. Никак их более в деревнях зовут бабочками и полеталками?
Дети продолжали смотреть на куколку.
- Сегодня после обеда, когда все дети ко мне соберутся, я вам много чего порасскажу про милых этих насекомых.
- Ну, сегодня, пожалуй никого и не соберёшь, - заметил Абрашка,  - все будут на сенокосе.
- И мы туда же отправимся, - отвечал весело учитель. - Погода хорошая, работа весёлая, оно и выходит ладно. Надо бы Степашу подвезти; с его ногами до лугов не добраться.
- Я Антипа попрошу, - сказал Степаша, - он говорил вчера, что после обеда на телеге на сенокос поедет. Он и меня звал с собою.
- И чудесно, значит, все подымемся, а вы? - спросил учитель у Антоши и Абрашки.
- И мы туда же. Уж и нам велят помогать, - сказал Абрашка, застенчиво опуская голову.
- Оно и дельно: хлеб едите, не даром же его есть, а по силам дело делать.
Михаил Васильевич, разговаривая с детьми, не переставал сам разглядывать со вниманием куколку, которая была чудно соткана из светло-жёлтых шелковинок, так крепко и хитро сплетённых, что едва ли наши человеческие руки справились бы с такою мелкою, тонкою работой.
Гусеница тянет свой шёлк из себя, из желёзок, которые природа расположила у её головы по обеим сторонам рта. Отделяющаяся из них жидкость мгновенно твердеет на воздухе и бывает так крепка, что ни в воде, ни даже в спирте её невозможно растворить. Куколки, в иных видах, дозревшие до состояния бабочек, её прокусывают своими острыми челюстями, а в других видах растворяют особенною жидкостью, посредством которой шёлковая ткань распускается, и насекомое, работая усиками и лапками, вылезает из своей временной тюрьмы на свет Божий беспрепятственно.
Михаил Васильевич много занимался, всю свою молодость, естественными науками. Зоология, как наука о животных, была его любимою, и всякая подробность жизни малейшего насекомого крайне его интересовала.
Чудное, право, дело жизнь всего живущего! Стоит всмотреться в бабочку, в комара, или в самую маленькую мушку, чтобы увидать величие Божие в мельчайших их частях.
Зоология дошла до того, что открыла людям неисчислимые, премудрые законы, которыми живут все звери, птицы, рыбы, насекомые и раковины.
Трудно себе представить, что в самой ничтожной букашке есть кровь, дыхательные сосуды, желудок, нервы, зрение, осязание, слух, и если не ум, то неизменный смысл, чутьё, который наука зовет инстинктом. Он научает насекомое искать именно то, что ему полезно, что должно сохранить и продлить его жизнь настолько, насколько то определили законы Божии.
Всякую науку разрабатывают, пополняют и объясняют трудолюбивые люди, которые целую иногда жизнь посвящают ей. То есть, другими словами, один человек, увидя, что всё около него живёт, питается, веселится, размножается, стал вглядываться ближе в жизнь каждого зверя, птицы, рыбы и насекомого, начал за ними ближе наблюдать, записывать в течение нескольких десятков годов все свои замечания, и этим самым положил основание или начало науке, которую назвали зоологией.
После него другие люди продолжали его труд, прибавляя к нему свой собственный - и наука всё развивалась и шла дальше в своих открытиях.
Люди давно поняли необходимость наук вообще, и давно над ними работают; поэтому много уже извлечено пользы из этих трудов, и если часто труженики сами не пользуются плодами своих постоянных занятий, зато целые общества им благодарны, потому что всякая наука вносит в нашу вседневную жизнь более покоя, удобства и благосостояния.
Зоология много трудилась, чтобы вернее и ближе рассмотреть жизнь животных, начиная с самых больших, как слон, бегемот, и доходя до самых крошечных мошек, или насекомых, таких крошечных, что простым глазом их даже рассмотреть невозможно.
Для того, чтобы их видеть, наука изобрела разные особенные стёкла. Эти стёкла, вставленные в особенно устроенный инструмент, который называется микроскопом, увеличивают предметы, иногда в триста раз, иногда в пятьсот, а иногда и в пять тысяч раз. С помощью микроскопа нашли возможность рассмотреть не только самое маленькое насекомое, но и всякую его частицу отдельно, например, рот, челюсти, усики, щупальцы, лапки, глаза, и сумели даже нарисовать самые верные их изображения в картинках, во всех подробностях, что даёт возможность легко и ловко изучить привычки, приёмы и самую жизнь насекомого.
Всё, что я пишу, доказываете как могут быть полезны книги, - поэтому учение грамоты.
Книги знакомят человека с познаниями, или наукой, собранной по капельке, целыми сотнями годов, многими умными и учёными людьми, и кто только пожелает увидеть и изучить ближе великие дела рук Божиих, тот посредством и с помощью книг и науки удостоверится, что они так же чудесны, так же премудры в самом крошечном творении, как и в громадном мире, нас окружающем.
Михаил Васильевич много годов жизни посвятил изучению зоологии, поэтому и теперь держал в руках веточку крапивы с насекомым, и так был ею занят, что не обращал даже внимания на детей. Он весь был в куколке.
- Покажи нам её поближе, - сказал ему вполголоса Абрашка, заглядывая на куколку.
- Смотри, друг, - отвечал учитель, нагибаясь к мальчику, - теперь точно клочок желтоватой шёрсточки, или шёлку; кто не знает, так, пожалуй, и не поверит, что под нею мохнатая гусеница, а вот недели через три, посмотри, какая она вылетит красивая, весёлая, легкокрылая. Она совсем переродится. По моему расчёту, это будет через два воскресенья в третье. Вы, ребята, приходите, я её вам покажу.
- А как же так? - спросил Степаша. - Ты ей, верно, крылышки-то подвяжешь? А без того она улетит.
- Нет, я просто опять накрою бурачок и обвяжу серпянкой. Да и сама бабочка, как прокусит свою, вот эту самую, шёлковую темницу, не вдруг полетит. Пожалуй, что прежде поесть, попить захочет: вот увидите, как я её с ложечки покормлю.
- Уж и с ложечки? - спросил со смехом Степаша.
- Вот сам увидишь, - отвечал Михаил Васильевич. - Ты куда? - спросил он мальчика по минутном молчании, заметя, что Степаша полз к порогу.
- За веником, - отвечал тот, - хочу маленько подмести; видишь, что ветром сюда сору нанесло.
- За это спасибо; ты знаешь, Степаша, как я люблю чистоту?
- Знаю, дяденька, оно точно, что, без сомнения, лучше, чем грязь да сор, - отвечал мальчик, выползая наскоро из амбара с веником на двор.
- Ты, как воротишься на житьё домой, - продолжал Михаил Васильевич, с расстановками, -  как опять заживёшь с матерью да с бабушкой, то и старайся помаленьку налаживать и у вас такой же порядок... Знаешь, что главное, налаживай умненько, чтобы мать да бабушка, на тебя глядя, радовались.
- Ну уж, какой у нас порядок, - заметил добродушно Степаша, - какая чистота, всё равно, что в хлеву.
Он продолжал усердно мести.
- То-то, что это дурно! Мы не скоты, мы люди. Нам руки, да и разум даны Богом - нам ли не сладить, чтобы всё около нас было чисто и хорошо? Нет крошечной, бедной избёнки, которую порядочный человек не мог бы прибрать, да выместь, да вычистить, так что любо будет взглянуть, и уголок выйдет чистый, светлый; солнышку весело будет в него заглянуть!
- Точно, что оно лучше - уж что и говорить! Вот, хоть бы у тебя, дяденька - точно завсегда в гостях.
- Меня вспоминая, будешь ли ты, Степаша, и свою избёнку в чистоте держать?
- Я бы рад, да уж у нас такое заведение; пожалуй, что и не справлюсь.
- Нет, Степаша, это пустая отговорка. Если захочешь, то и сделаешь. Знаешь, что я тебе скажу? Порядок и чистота не Бог знает какая хитрость. Ими надо промежду дел заниматься... когда отдыхаешь. Например, придешь ты с работы домой, утром ли, вечером ли - всё равно, покуда мать чашки щей на стол не поставит - ты возьми веник да всё вымети, да вычисти, что лишнее - вынеси в сени. Я онамеднясь гляжу, чего только у вас в избе, зря, не валяется? И пряжа, и мочалы, и старые отрепья, и корки, и немытые горшки; ах, ты Господи! Ну, что это за жизнь, тошно смотреть! А тараканы?.. Их просто гибель... Я смотрю, а душу так и воротит. Ну, как их не вывести!
- Дяденька, да они, окаянные, всё больше около печки жмутся, а как же печку не топить?
- Их не печка, Степаша, кормит, а ваша нечистота; в чистой избе - топи сколько хочешь, тараканов не будет.
- Тётка Арина сказывала, что тараканов ничем вывести нельзя; где люди живут, там и тараканы.
- Ах, Степаша, умный ты мальчик, а говоришь, как дурачок. Взгляни, у меня, ну где же тараканы? У отца Андрея и в кухне ни одного не увидишь, потому что попадья женщина дельная, расторопная; она целый день трудится, и все-то у неё чисто и на месте. Не слушай, Степаша, ты тётки Арины, а докажи на деле, что ты веришь мне, а не ей. Она, верно, и не пробовала сама тараканов выводить, а болтает себе так, ни с того, ни с другого. Она привыкла к ним с детства; ей и горя мало.
Мальчик, сидя с веником у ног Михаила Васильевича, глядел на него с таким вниманием, что, казалось, ловил каждое слово.
Степаша был действительно умный мальчик; с ним можно было обо всём потолковать, и он сразу понимал всё дельное и разумное.
Вот Абрашка и Антошка сперва послушали его разговор с Михаилом Васильевичем, а там им и скучно стало; они поворотили налево кругом и отправились было к реке.
- Эй, ребята, куда же вы? - спросил их учитель.
- На реку,  - отвечал Абрашка, прижимаясь к плетню.
- Что со мной не посидите?
Они молчали.
- Я вам, пожалуй, кое-что и про червяков расскажу.
Оба мальчика ободрились и поворотили назад к амбару.
- Ты лучше нам опять скажи сказку, - заметить с робостью Антошка, - как ребята дрались из-за чужого кошеля.
- Разумный вы народ, - подумал учитель, - что с них возьмёшь; для них главная история в драке... Чего же тут и ждать? Бог даст, подрастут и больше уразумеют.
Рассуждая таким образом, он молчал, и глядел на них со вниманием.
Дети, видя, что он не отвечает, взялись за руки и, поглядывая исподлобья, отправились тихим шагом за амбар, у них, видно, смелости не достало повторить вопрос и потому, не говоря более ни слова, они ушли.
Не прошло и десяти минут, как Михаил Васильевич встал со своего места, пошёл в свою горенку, вынес большую книгу и принялся её читать.
Степаше смерть хотелось спросить, что он читает; но ему совестно было его беспокоить и потому, вынув из-за пазухи ножик, он стал вырезать колеса своей будущей мельницы.
Он усердно работал, весело распевая любимые песни; а солнце, между тем, высоко поднималось на небо, между розовыми облаками, которые точно легко раскинутой занавеской, чуть-чуть загораживали его светлые и тёплые лучи.
Так прошло незаметно всё утро, когда в первом часу Василиса пришла спросить, где накрыть стол к обеду. Михаил Васильевич удивился даже, что время так скоро пролетело.
Читая свою большую книгу, он и не заметил, как бежали часы.
- Мы сегодня в горнице пообедаем, - сказал он. - Здесь становится жарко, душно, да и комаров много.
Он сложил книгу.
- Дяденька, - спросил мальчик, - какая это книга?
- Житие и учение Бога нашего Иисуса Христа.
- Вот бы мне почитать, а я азбуки-то не знаю.
- Я уже писал, чтобы мне скорей азбуку для тебя выслали из Казани.
- Так ты меня поучишь? - спросил мальчик весёлым голосом.
- Ведь я же тебе обещал.
- Спасибо. А вот ещё молитву... мне такая охота поучиться хорошим молитвам.
Михаил Васильевич улыбнулся, мальчик упомянул про хорошую молитву и не понимал, что хорошая молитва не в словах, а в том сердечном чувстве, в той любви, с которыми человек её произносит. Не надо, впрочем, забывать, что со Степашей никто, никогда не беседовал ни о Боге, ни о молитве, ни о чувствах человека к Творцу Небесному, его милостивому Покровителю и Помощнику.
В беседах с Михаилом Васильевичем, незаметно для него самого, свет чистых понятий, точно живительный луч солнечный через узенькую щёлочку деревянного ставня, проникал в его душу, и в ней становилось светло и отрадно, и мальчик, себя не понимая, чувствовал какую-то сладость говорить и расспрашивать о предметах божественных.
Его душа стремилась к Богу, как она стремится у всякого неиспорченного ещё человека, а облегчение его болезни ещё живее в нём пробудило благодарность к Тому, который один, по словам Михаила Васильевича, самым лекарствам даёт целительное свойство.
- Изволь, мой милый, - отвечал ему учитель, - поговорим о молитве. И тебя и меня Господь сегодня так утешил, что даже наш долг - вознестись к Нему душою и поблагодарить за Его великую к тебе милость! Первая молитва каждого христианина, несомненно, та, которую сам Бог наш Иисус Христос нам оставил, когда Он был на земле в образе человека и жил между людьми, как самый беднейший из них. Он учил тогда людей, что такое добро, что такое зло, и учил так прекрасно, так божественно, что около Него было всегда множество народу, который его слушал и ему повиновался. Один раз ученики его просили, вот как ты меня просишь, научить их, как должно молиться, и Он им сказал: Молитесь так:
«Отче наш, Иже еси на небесех! Да святится имя Твое; да приидет царствие Твое; да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли; хлеб наш насущный даждь нам днесь; и остави нам долги наша, яко же и мы оставляем должником нашим; и не введи нас во искушение; но избави нас от лукавого».
- Я тебе сказал молитву Господню на нашем церковном славянском языке, который наш родимый, древний русский, поэтому ты её, может быть, не совсем понял, но я сейчас её тебе растолкую:
Отче наш, Иже еси на небесех! Это значит: Отец наш, который на небесах.
Да святится имя Твое. То есть: да будет Твое имя свято, чтобы все люди, по всей земле признавали, что Бог свят; то есть, что без греха единый Бог; тогда имя Божие святиться будет в сердцах их.
Да приидет царствие Твое. Царство Божие может быть только там, где есть добро. Где люди злы и делают беззакония, там нет царства Божия. Царство Божие там, где люди живут в мире, в чистоте, в любви, в кротости и терпении. Когда люди живут мирно, когда любят друг друга, тогда с радостью один другому помогают. Когда они чисты сердцем, тогда не чувствуют и не делают ничего злобного; когда они терпеливы, тогда легко прощают одни другим обиды и всякие другие вины. Когда они кротки, то не ссорятся, не бранятся, и между такими людьми бывает царство Божие.
Да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли. Воля Божия создала весь мир и создала его так прекрасно, так великолепно! Воля Божия управляет всем миром, и землёю, и небесами, и управляет так премудро. Как же нам не молиться - да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли? Кроме этого надо помнить, что воля Божия и над нами, то есть над всеми людьми. Имея в Боге отца, мы совершенно можем полагаться на Его волю во всём, чего бы мы сами для себя ни пожелали. Часто человек многого хочет, и его желанья не сбываются; надо видеть, что такова воля Божия, и безропотно, кротко, без сердца покориться воле Божией, и говорить эти слова: «Да будет воля Твоя» искренно, чистосердечно.
Хлеб наш насущный даждь нам днесь.
Человеку необходим хлеб на каждый день, чтобы не умереть с голода. Когда человек с хлебом, он весел и здоров, он работает и славит имя Божие за всё то, что Бог ему даровал.
Погляди, Степаша, на себя: ты бедный мальчик, да ещё и убогий; а когда ты сыт, то у тебя твоё веселье, твои радости. Но если бы не было у тебя хлеба насущного, ничего бы в свете тебе не взмилилось, и не стал бы ты смотреть на мир Божий, и жизнь тебе бы опостыла. Поэтому Сам Господь наш Иисус Христос приказывает молиться так: хлеб наш насущный даждь нам днесь.
И остави нам долги наша, яко же и мы оставляем должником нашим.
Долги наши, значит наши грехи, то есть всё, что мы не хорошо делаем. Человек всегда почти чувствует, что дурно и что хорошо, но не всегда может себя принудить поступить хорошо. Например, он знает, что лениться дурно, а ленится; что объедаться не должно, а объедается. Он знает, что нужно слушаться отца, матери и старших, и часто им даже грубит. Он знает, что ссориться, браниться и, ещё того больше, драться дурно, а всё это с нами случается. Поэтому Христос и приказал молиться и просить Бога: И остави нам долги наша; и тут же приказал, чтобы мы сами прощали тем, кто согрешит против нас, кто нас обижает, кто делает нам зло: якоже и мы оставляем должником нашим. Если мы будем прощать людям, в чём они против нас виноваты, тогда Господь Бог простит и нам грехи наши.
И не введи нас во искушение.
Искушение означает желание сделать что-нибудь дурное, грешное; поэтому мы молим Бога, чтобы Он нас не допустил делать зло, чтобы Он нас укреплял и от него удерживал.
Но избави нас от лукавого. Слово лукавый значит дурной, злой, вредный, противный Богу дух, который может быть причиной отдаления человека от Бога. В жизни нашей всё случается: и горе, и несчастье, и богатство, и почести, и деньги, и болезни, - для иных людей весёлая и беззаботная жизнь, для других тяжкий труд; но всё это должно крепко соединять человека с Богом. Поэтому мы и просим Его: избави нас от всего дурного, тяжкого, вредного, что человека может разлучить с Богом. Если меня постигло горе и несчастие, я буду прибегать к Богу с любовью, и Он же моё горе облегчит! Если мне вдруг посыпалось богатство, много денег, я опять должен просить Его помочь мне употреблять их с пользою, как для себя, так и для ближних. Если пришла болезнь, например, ослабели мои руки или ноги, не надо унывать или сердиться, надо помнить, что Бог волен меня исцелить. И тогда моя болезнь, хотя часто очень тяжкая, послужит к тому, что я чаще буду прибегать к Богу, буду ему усерднее молиться и твёрже на него надеяться. Если я живу весело, в изобилии - я опять-таки должен молиться: избави меня от лукавого, чтобы я не забывался, чтобы помнил, что есть бедные, немощные; что при моём довольстве я должен с ними разделять свой излишек, а не только есть, пить и веселиться: и тогда мое благосостояние, мой достаток не разлучат меня с Богом, лукавый дух не повредит моему счастливому положению; а напротив, этот самый достаток привяжет меня ещё крепче к Богу, моими добрыми делами. Ты видишь, Степаша, что вся молитва Господня состоит в том, чтобы люди любили Бога, чтобы, любя Его, не делали зла, чтобы просили у Бога прощения за свои грехи, но, тут же, чтобы искренно прощали сами своим ближним, и, наконец, - кто бы мы ни были, богатые или бедные, здоровые или больные, счастливые или несчастные, чтобы мы все помнили Бога, и от Него не отдалялись, а напротив, во всех случаях нашей жизни, прибегали к Нему, как к Отцу Милостивому и Всемогущему.
- Ведь как хорошо ты говоришь, дяденька, - сказал мальчик, покачивая головой, с чувством. - И молитва-то какая: просто, я и сказать не умею... Я слушаю, и на душе очень хорошо.
- Да хорошо ли ты понял меня? - спросил учитель Степашу.
- Понял, право, всё понял, - отвечал мальчик.
- Чтобы эту молитву выучить, мы с сегодняшнего вечера будем вместе молиться, я буду её читать вслух, а ты, повторяя за мной... скорёхонько её запомнишь.
- Спасибо, дяденька; как не запомнить, - сказал мальчик, низко кланяясь; этим простым движением выражалась его искренняя благодарность.



ГЛАВА V.

Буря. - Обыкновенные явления. - Толкования.

Покуда они разговаривали, поднялся вдруг вихрь, по Волге забегали зайчики, пыль на дорогах взвилась клубами и, точно дым, поднималась по горе в ущелье. Дождь полил как из ведра, и не прошло четверти часа, когда Василиса показалась с горшком щей из соседней избы; ветер сильно рвал её поддёрнутый синий сарафан, и босые её ноги, едва переступая, скользили по размокшей земле и глине.
- Ах, ты Господи! - сказала она, перешагнув порог. - Насилу донесла; и откуда взялся этот ветер? Точно с цепи сорвался.
- Ты чего спешила? Мы бы и обождали маленько, -  отвечал учитель.
- Кушайте, батенька, кушайте щи, пока горячи, на здоровье; я сейчас и кислое молоко подам: свежее, хорошее; а, пожалуй, дождя и не переждёшь, кругом обложило. А мне что? Одёжи не жалко, она старая.
Василисе и в ум не приходило себя собственно пожалеть под проливным дождём.
С этими словами, она короче прежнего поддёрнула свой сарафан и опять побежала в направлении к избе, где жила.
Буря всё становилась сильнее; так вдруг стемнело, что ни противоположного берега, ни неба, ни лесу нельзя было различить - всё слилось в один бурый цвет, и вода в Волге точно кипела, разливаясь крутыми волнами. Дождь лил какими-то страшными порывами, ударяясь о крышу амбара, под защитой которой, у маленького окошечка, Михаил Васильевич и Степаша обедали. Сокрушаясь обо всех тех, кого буря застигла и на воде, и на суше, Михаил Васильевич сказал:
- Плохо, я думаю, теперь на Волге! Зги Божией не видать.
- Просто беда, - отвечал мальчик.
С плотно замкнутой дверью у них было тепло, а буря, точно с Ледовитого моря, вдруг пригнала такой холод, что не прошло часу времени - сделалась точно поздняя осень; их маленькое окошечко тускнело, как от мороза; и ветер, и дождь в него так со злостью и барабанили. Михаил Васильевич не успевал обтирать его полотенцем, поглядывая с любопытством, что происходит на реке.
Василиса не несла молока.
- Видно, нам без молока сегодня надо обойтись, - сказал учитель.
- Я сыт, слава Богу, - отвечал мальчик. – Пожалуй, что Василисе Петровне его не донести - ведь так и ломит.
В эту минуту брякнула задвижка у двери.
- Никак пришла?
Дверь отворилась.
- И то она, - сказал Степаша.
- Берите, берите, батеньки, - спешила сказать Василиса, передавая горшок с кислым молоком. С неё ручьи воды так и бежали. Суконным своим толстым кафтаном, надетым нараспашку, она оберегала от дождя свою кринку и не входила в горницу Михаила Васильевича, чтобы поберечь её чистоту. Ноги её по самое колено были в густой глине, приставшей комьями к лаптям и онучам, которые она наскоро надела, отправляясь к учителю с кислым молоком.
- Ах, Василиса, - зачем ты это молоко принесла? Погляди ты только на себя, Бога ради, ведь это жалость! - заметил ей Михаил Васильевич.
- И, батенька, нам это не впервой; а погляди-ка ты лучше что бед на Волге. Ребята сказывали, что пароходную-то контору, вот тут, чуть-чуть пониже, совсем заливает; а там, крохотку повыше, две большущие барки с хлебом уж потопило у самого нашего берега; а вот судёнышко идёт с глиняной посудой, и теперь кричат, просят помощи; а как тут помочь? — Никак нельзя. Ни одна лодка против ветра и волны не подымется! Ведь у них, сердечных, все горшки переколотит: товар хрупкий, свален в лодке без укладки, просто так; лодку поворачивает с боку на бок, ну, значит, и горшки катаются, да бьются в черепки.
- А судохозяева, работники… что с ними? - спросил Михаил Васильевич.
- Народ, Бог милует, мало тонет; все как-нибудь, да справляются; а вот разорятся так много, - отвечала Василиса.
Всё, что она рассказывала, была истинная правда; страшная эта буря, которая налетела на чудный, тёплый и светлый день так неожиданно, так скоро, бушевала на Волге с неимоверною яростью. Михаил Васильевич набросил на плечи шинель и, несмотря на дождь, пошёл посмотреть, что делалось на реке.
Две большие барки с хлебом ударило о крутой правый берег, они дали течь и до самой палубы были уже под водою. Судохозяева суетились и хлопотали, чтобы канатами прикрепить их к берегу.
Пароходная контора, выстроенная на громадной барке, чуть-чуть уже была видна; волны гуляли на свободе поверх её палубы, и бедные рабочие таскали доски, канаты, шесты, багры и всё, что могло бы унести водою.
В окошках небольшой её комнаты можно было видеть, как лавки, стол и стулья плавали в уровень с Волгой. Не прошло четверти часа, и вся эта громадная барка была уже под водою; а буря всё сильнее и сильнее завывала, раскатывая с шумом свои крупные с белыми гребешками волны и разбивая их по очереди о крутой берег.
Глину в иных местах так глубоко и сильно размыло, что целая баня вместе с нею съехала по скату горы на несколько шагов.
Колодезь, вырытый в пол-горе, до самого верху залило этой вязкой и жёлтой глиной и покрыло совершенно. Земля в нескольких местах дала трещины, и надо предположить, что непременно обвалится, что берег будет круче, и что едва ли амбар Михаила Васильевича устоит на месте.
Выстроенный, как и многие другие, на сваях, он стоял покуда твёрдо и прямо, но кто может решить, не возобновится ли такая буря снова и не понаделает ли больше ещё вреда, чем в настоящую минуту?
Прошло часа четыре, ни ветер, ни буря не утихали.
Сидя у столика перед зажжённою свечою, Михаил Васильевич был задумчив, и Степаша помалчивал. На дворе был час восьмой вечера.
- Дяденька, - сказал мальчик, пожав плечами, - я боюсь, как бы там, у нас крышу-то не снесло…
- Не бойся… А и снесёт, так беда невелика - мы её опять покроем.
- Я не про нас - а там, в Шмелёвке, у маменьки. Наше строение больно старо, пожалуй, что и развалится. Ну, а работника никого у неё нет - вот у меня, знаешь, сердце-то словно ноет - боюсь.
- Мы завтра, пожалуй, съездим да узнаем, или пошлём кого-нибудь наведаться, только бы Бог дал, погода поправилась; ты вперёд не горюй. Бог даст, ничего.
- Изба-то наша проконопачена, да всё дует - стара очинно, щели такие, что беда. А главное, сени плохи, и ворота; а под навесом просто кое-как-таки загорожено. Поди-ка в этот ветер, пожалуй, что по брёвнышку всё раздёргает. А она да бабушка - всего две бабы: как им справиться? Слышишь, как ветер ревёт.
- Мы здесь под горой, и прямо же на нас его упор, вот отчего и силён он так. Шмелёвка по ту сторону горы, значит в защите - там не должно быть такого ветра.
- Дай Бог, дай Бог!
Кто-то постучался у входа, и, заглядывая в дверь, показались по очереди головы человек шести-семи ребятишек: Антипа, Кондратья, Васи, Леонтья, Никитки, Петруши. Все это были уже мальчики подростки; они обтирали, как могли, ноги, чтобы не загрязнить горницы.
Как Михаил Васильевич ни любил чистоту, но детей любил ещё больше.
- Идите, идите, - сказал он ласковым голосом.
Мальчики сами уже распорядились, чтобы мокрые кафтаны и полушубки сложить в кучу, под навесом, у самого входа в амбар, тут же у стенки, и прикрыли их лубком из телеги, который случился у самых дверей.
- Что, ребята, - спросил Михаил Васильевич детей, когда они разместились, кто на лавке, а кто и на полу, - вы пришли с нами посидеть? Видно, дома скучно.
- Оно не скучно, - отвечал Антип, - а всё же, дедушка, с тобою веселее. Ты всё знаешь; вот мы и пришли спросить: откуда берётся эта вся вода, и этот страшнеющий ветер, и этот дождь? Вот Кондратий говорит, что вода вся с небеси.
- Известно, - продолжал самоуверенно Кондратий, - вода вся идёт с небеси, значит с дождём.
Михаил Васильевич улыбался.
- Это, друг, покуда известно тебе одному, а в книгах наших этого ещё не писано, - отвечал он, шутя, поглядывая на Кондратья, - а я тебе скажу, что вода водой, а дождь дождём. Может быть, ты того не знаешь, что наша вся земля - а она, сердечная, ух, как велика! - более чем на две трети покрыта морями, такими огромнейшими морями, и что конца им не видать.
- Ну, а дождь, всё же вода? - спросил Никита.
- Конечно, вода.
- Да отчего же он бывает?
- Чтобы вам растолковать как-нибудь яснее, что такое именно дождь, вот смотрите на моё окошечко: оно теперь немного потускнело - а мы посидим ещё с полчаса, и капли воды, точно дождевые, побегут по нём. От чего же это происходит... Как вы думаете? Вы видели, что я на окошечко ничего не наливал. Эти капельки сами собою образовались - незаметно, от теплоты, от паров, которые постепенно ложились на стекло. Точно так подымаются незаметные пары и от земли, и от воды. Если они очень густы, что зависит от разных причин, - то из них делается туман, и он ближе стелется к земле, или к воде. В другие разы, эти самые пары, так же незаметно поднимаются повыше и потом, точно так же незаметно, падают опять на землю, в виде росы, накопляясь капельками, они видны на цветах, на крышах, на всём плоском и гладком. А иногда они поднимаются ещё гораздо выше, собираются кучками, становятся облаками или тучами, ходят по небу и потом, скопившись много вместе, падают на землю дождём. Вот оно как случается - поняли ли вы меня, дети?
- Поняли, - отвечали два голоса.
- Оно не хитро, сейчас понять можно, - сказал Федя.
- Значит, - продолжал Степаша, - что туман, что роса, что дождь - всё одна причина.
- Точно так: всё это в разных видах те же пары, которые как от земли, так и от воды поднимаются кверху. Кондратий, ты теперь понял ли, что вода идёт не с небес, а что, напротив, дождь скопляется в небесах от того только, что из воды и из земли тёплые пары туда поднимаются?
- Понял, - сказал мальчик, почёсывая за ухом, - я ж этого никогда прежде не слыхивал!
- Мало ли чего, голубчик, ты не слыхал. А всё-то это, как научишься наукам, и просто, и естественно, и так верно, что ничего-таки одного без другого не бывает: дождя без облаков, облаков без испарений или паров, паров без земли или воды.
- Дедушка, - спросил Антипка, - а откуда же вдруг возьмётся эта гибель воды? Нынешний разлив такой, что и старики такого не запомнят. У нас вода на семь сажень поднялась против Волги - да и теперь, в июне месяце, всё ещё не сошла? Откуда её нанесло?
- Когда летом бывают сильные дожди, земля их помаленьку в себя вбирает. Всё, что на земле растёт, также втягивает в себя эту воду: растут леса, на полях хлеб, на лугах трава. А с октября месяца, как земля начинает мёрзнуть, она уже в себя воды всасывать не может, да и дождевые капли не падают водою, а становятся снежинками. Снег идёт в наших краях почти шесть месяцев. В эти полгода, если снега большие, шутка ли - что наберётся воды и на горах и в долинах! Если весна бывает медленная, то есть, если день тает, а два опять морозит, снег сходит помаленьку, тает не вдруг, и разлив не бывает такой сильный. Если же как ныне, до мая стояли морозы, а там пришло вдруг тепло, да и снега всю зиму были ужасные, что же удивительного, что и воды скопилось много? Я же вам когда-то говорил, разве зёрен на ниве меньше? Разве листьев на деревьях не тьма-тьмущая? По-нашему, по-людскому, всё это громадно, а перед величием Божиим и земля-то наша вся с кулачок, с горсточку.
Дети захохотали.
- Что ты думаешь, Степаша: я так сказал, или пошутил? Так нет… помни мои слова. Бог даст, будешь ты учиться и сам увидишь, что земля перед всем остальным, Богом созданным, не больше горсточки.
- Ну, а ветер что? - спросил Никишка.
Михаил Васильевич взял со стола тетрадь и, помахивая ею перед носом детей, сказал:
- Вот вам и ветер.
Мальчики очень потешались его толкованиями - такими ясными.
Они поглядывали друг на друга, и улыбающиеся рожицы как будто сообщали один другому взаимно удовольствие.
- А кто же его дует, навевает? - спросил Вася.
- Верно, Бог, - прервал его Леонтий.
- Вот я вам и это постараюсь растолковать. Вы видите, что здесь никакого в комнате ветра нет, а я взял вот эту тетрадь, стал ею махать, и вы почувствовали по лицу точно ветер. Поэтому я моею тетрадью что-то толкал, что-то шевелил, чего глазами мы не видим. Это воздух; все люди, животные и даже растения им живы, им дышат: воздух окружает землю на огромное пространство, поднимаясь в вышину. Хотя воздух и нельзя видеть, но его можно чувствовать, его можно привести в движение, и тогда он становится ветром. Случалось ли вам войти, например, в избу, в самую тихую и хорошую погоду, и, открыв дверь, почувствовать, что вдруг вас так и прохватило от того, что окошечко в избе открыто?
- Случалось, сколько раз случалось, - отвечал Антипка, - это значит сквозной ветер.
- Точно так и есть; поэтому, чтобы воздух в избе превратился в сквозной ветер, надо было открыть окно и против него дверь, и этим самым воздух потянет точно в трубу, с особой силой, потому что, войдя, мы отворяем дверь с размаха, сразу. Точно такой же сквозной ветер бывает и на улице, на дворе, и на Волге, и между горами, и потом высоко в небесах, между облаками и тучами. Только там не дверь, не окошко его производит, а другиие причины, которые мы не видим глазами, а можем найти, если станем наблюдать, то есть замечать со вниманием, за всеми переменами, беспрестанно совершающимися около нас. Часто бывает так, что причина сильного ветра или бури случилась где-нибудь очень от нас далеко, и их принесло к нам из-за тридевяти земель; а всё же мы видим их страшную силу, и эта сила производит у нас большие беды, как например, сегодня. Кто её знает, откуда эта буря прилетала? Ударяя о воды Волги, вы видите, как она их раздразнила! В ветре великая сила; а как вода расходится, она ещё страшнее. В морях бури бывают такие, что волны подымаются, как горы огромной вышины; и случается так, что ветер уймётся, совсем стихнет, а вода всё ещё улечься не может и волнуется иногда лишних полсутки. Кроме случайного ветра, есть ветры постоянные - я о них не стану теперь рассказывать, потому что науку надо изучать помаленьку. Знайте только то, что всякий ветер ничто другое, как воздух, который приведён в движение, чем и как - наука знает, но сразу всего не истолкуешь. Будете учиться - и этому научитесь. Помните главное, что причина ветров всё-таки теплота солнечных лучей, которые, нагревая землю, нагревают ею и воздух, и этим самым производят сильные перемены в окружающем нас пространстве. Земля так велика, что солнечные лучи не равно на неё падают; поэтому в одном месте тепло, в другом холодно; это главная причина, по которой и в воздухе, нас окружающем, есть точно невидимые реки, одни тепла, другие холода, которые проходят из конца в конец на неизмеримые пространства и, сливаясь или сталкиваясь, производят ветры. Если кому из вас, дети, придётся заниматься наукою, обо всём этом она вас научит. И наука такая прелесть, что от неё не оторвёшься. Что больше учишься, то больше учиться всё хочется.
С этими словами Михаил Васильевич встал, подошёл к своему окошечку и потихоньку его отпер, заглядывая, что погода? Она всё по-прежнему бушевала и, по причине сумерек, на неё смотреть ещё было как-то и скучнее, и страшнее.
Петя, один из детей, который меньше других понимал, что говорил учитель, соскучился и захотел было выйти на улицу, он открыл дверь, и свечка в один миг погасла.
- Петька, - закричал Кондратий, - ты куда? Ишь, какой! Огонь погасил.
- Вот он, сквозной-то ветер, - заметил Михаил Васильевич, - без тени неудовольствия, мы сейчас спичку зажжём и опять будем с огнём.
И действительно, не прошло и минуты, и комнатка снова озарилась приятным светом, и мальчики поняли ещё яснее истолкования учителя.
- Дяденька, можно ещё у тебя кое-что спросить? - сказал скромно Степаша.
- А про что?
- А всё про тот же.
- Да что же именно?
- Вот, хоть бы, отчего зимою холодно, а летом тепло?
- Известно от чего, - прервал Степашу Кондратий, - летом солнце греет, а зимою нет.
- А разве солнце не то же самое, что зимою, что летом? - заметил учитель.
- Нет, должно быть, что не то самое, - отвечал мальчик, запинаясь.
- Так, по-твоему, друг, должно быть два солнца: где же теперь зимнее, куда оно спряталось? А я тебе и всем вам скажу, что Бог создал мир давно, очень давно, не года, не сотни годов, а целые тысячи лет прошло с тех пор, и зажжённое Его волею небесное светило горит, не переставая ни на единую минуточку.
- И ночью-то? - спросил Антип.
- Слушайте, что я вам расскажу. Солнце так велико, что как бы я не хотел вам это растолковать, вы всё-таки, пожалуй, меня не поймёте. Оно в несколько сотен тысяч раз больше земли; а как земля велика, и это сообразить вам трудно. С наукой вы ко всему этому легко научитесь, а покуда я постараюсь так, наглядно, кое-что вам об этом растолковать. Вот постойте, дети, у меня тут есть такая славная штучка, посредством которой всё это будет вам понятнее.
Михаил Васильевич вынул из своего сундучка отлично сделанные маленький земной глобус и машинку, представляющую планетную систему. Мальчики с любопытством окружили стол, Степаша в особенности не сводил с него глаз, которые так и светились вниманием и живым любопытством.
- Вот это весь мир, - продолжал учитель, указывая на планетную систему. – Видите в самой средине шар: это солнце. Этих кругов около солнца нет, да и солнце не проткнуто насквозь прутиком; оно держится само собою; а это сделано для того, чтобы всё это можно было легче растолковать. Около солнца, как я уже вам сказал, пустота; в этой пустоте движутся, не останавливаясь ни на одну минуту, вот как вы видите, сколько разных шаров? Никто наверно не знает, каше это такие миры; а по науке, они не только не меньше, а иные гораздо даже и больше земли, и точно так же, как и она, обращаются вокруг солнца. Первый, вот этот, всего ближе к солнцу: его зовут Меркурий, второй - Венера, третий - наша земля. Потом Марс, Юпитер, Сатурн, Уран, Нептун и другие; но мы займёмся только землёю. Она кругла и ходит вокруг солнца ровно год времени. От этого движения на земле бывает лето и зима. Вот смотрите, на земле разные царства; я воткну булавку на то место, где наша Россия.
С этими словами Михаил Васильевич булавкой отметил место России на земном шаре и, поставив его как следует по направлению к солнцу, продолжал:
- Точно так наш шар земной находится теперь против солнца. Видите ли, как его лучи прямо падают на ту сторону, где Россия? Это-то и есть главная причина, почему у нас тепло и лето. От солнечной теплоты теперь всё у нас растёт и зеленеет, и все летние месяцы мы пользуемся прекрасною погодой. Через три месяца, то есть в сентябре, земной шар будет вот где; вы видите, что солнечным лучам нельзя будет уже согревать Россию по-прежнему, они будут падать гораздо косее, отложе; а через шесть месяцев, то есть в декабре, у нас в России будет зима, потому что шар земной вот как отклонится от солнца, и его лучи едва-едва будут по нём скользить на том месте, где воткнута булавка, то есть, где лежит на большом пространстве наша Русская земля. Поняли ли вы меня?
- Постой, постой, дяденька, - сказал Степаша, - как же так?.. Расскажи ещё, я сразу не пойму.
Не теряя терпенья, Михаил Васильевич ещё раз слово в слово повторил своё истолкование и убедился, что мальчики наконец поняли действительно.
- Вот оно что! - сказал Никитка. - Правда, что зимою солнце совсем мало греет; да его мало и видно: чуть выглянет, смотришь, ау, оно уж и закатилось.
- На это я тебе скажу, друг, что солнце стоит неподвижно, а это земля около него ходит. У неё два движенья: одно суточное, другое годовое. От годового бывает, как я вам показывал, лето и зима, а от суточного - вот смотрите я вам покажу и растолкую... от суточного земля вертится, как колесо, вот так...
Он поспешил показать, как шар земной сам на оси поворачивается.
- Когда эта сторона обращена к солнцу, для неё день, а когда она повернётся от него в другую сторону, у неё ночь. Например, мы живём вот тут, - указал Михаил Васильевич и снова воткнул в шарик булавку. - Пока эта сторона земли освещёна солнцем, у нас день; а земля повернулась, и солнца более не видать, нам и кажется, что оно закатилось, тогда у нас ночь.
- А разве солнце не садится? - спросил опять Антип. - А как же так, завсегда даже видно, с высокой-то горы, как оно-таки прямо за Волгу опускается, точно как ядро красное.
- Это тебе кажется, друг, что оно опускается, а опускается-то земля; то есть она всё повёртывается безостановочно, плавно и ровно, так, что мы, люди, этого движения совсем не замечаем и только посредством науки узнали, как так земля около солнца ходит? Понимаете ли вы все, что я вам толкую?
- Можно понять, отчего же не понять! - говорили мальчики.
- А вот как же, мы на шару живём, и ночью-то головой вниз, значит, поворачиваемся, а всё не валимся? - спросил Кондратий. Земля повернулась книзу, значит и нам бы надо валиться книзу.
- То-то, друг, что дела Божии не то, что дела рук человеческих. С земли, что ни брось, днём ли, ночью, всё равно, а земля всё опять к себе тянет невидимою, притягивающею силою. Брось камень вверх, он шибко полетит, а потом опять воротится к земле.
- Дяденька, - спросил Степаша, продолжая разглядывать планетную систему, - а что же это за ядрышки? - указывая на другие планеты.
- Это такие же ядра, или шары, как земля. Вот этот первый Меркурий, второй Венера, а там земля, а после неё Марс, Юпитер, Сатурн, Уран и Нептун. Наука дошла до того, что наверно высчитывает, как они около солнца ходят...
- Да где же они? - спросил Леонтий. - Ведь это игрушка; а в небеси, кроме солнца, ничего не видать.
- Их днём не видать; они от земли слишком далеко, а ночью они светятся и горят, как звёзды.
- Ах, ты Господи! Да от чего же они горят, когда они то же, что земля? - спросил Антип.
- Они светятся, и светятся потому, что на них упадает солнечный свет из-за нашей земли. Вот видали ль вы, когда нам кажется, что солнце совсем ушло за Волгу, уж около нас ни одного луча не видишь, а крест на колокольне всё ещё светится и точно горит? От того, что он высоко; так и с планетами: у нас уж ночь, темно, а на них солнце издали светит.
Всё это истолкование Михаил Васильевич дополнял при помощи свечки, которая у него на столе горела и заменяла солнце; а земной шар представлял большой круглый клубок ниток, который он проткнул, для большей ясности, костяной палочкой из своего ящика с красками, и на ней клубок поворачивал.
- Дяденька, а вот это какое ядрышко? - спросил опять Степаша, указывая на луну, которая на тоненькой проволоке прикреплена была к земле.
- Это месяц; он ходит вокруг земли, как земля ходит вокруг солнца. Месяц также от того только светит, что его освещают солнечные лучи.
- Что же, дедушка, - спросил Антип, - стало быть, это всё большущие земли, и там живут люди?
- Ну, живут ли ещё там люди, это Бог ведает. О сию пору учёные могли только узнать наверно, что эти светила, огромные ядра, как их назвал очень хорошо Степаша, ходят всегда одним и тем же путём; но какие они собственно? Есть ли на них моря, люди, горы, леса? -  Этого никто досмотреться не мог. Через увеличительные стёкла, вставленные в особенные инструменты, которые называют телескопами, можно смотреть на луну, когда видна первая её четверть, и тогда совершенно ясно видно, что на ней есть горы, и горы эти точно меловые, такие ослепительно белые. Я сам несколько раз смотрел в телескоп, и много, много дивился... чему бы вы думали?
- А чему бы, в самом деле? - спросил Степаша.
- Тому, главное, что человек дошёл же до того, что через телескоп он смотрит на месяц, и точно месяц к нему ближе вдруг спустится: настолько ближе, что легко можно его разглядывать, точно он близёхонько плывёт.
- И горы-то на нём высокие? - спросил Кондратий.
- А так вот гребешками и стоят, и тень от них так и видно, как ложится. А сами-то они, точно из самого чистого алебастру. Вы знаете, что такое алебастр?
- Знаем, вот здесь, недалеко, его ломают; это такой мягкий, белый камень.
- Ну, а земля там на месяце - такая же чёрная, как у нас?
- Нет, там все одного белого, как мел, цвета; и как кажется - там никто не живёт и ничто не растёт. Я вам сказывал, что около земли, на большое пространство, есть воздух. Люди, звери и птицы им дышат, растения и цветы также нуждаются в воздухе, чтобы расти; ну, около месяца воздуха, кажется, совсем нет, и никакого следа жизни также не видать.
- Ведь, поди, чего только на свете нет? - сказал, покачивая головою, Степаша.
- И замечайте, дети: ну, что человек перед этим громадным миром? Почти что не больше червяка; а так как Бог вдохнул в него дух разума, только один человек понял, почувствовал, что должен же быть Творец и Бог, всё создавший; только один человек пожелал изучить, как так сложилась земля, как всё на ней живёт и движется, от земли человек поднял глаза к небесам, к солнцу и к звёздам, и увидел, что всё в мире одно с другим связано и так премудро, так крепко, неизменно, что он поневоле пал на колени перед невидимым Богом и стал ему поклоняться и славить Святое и Великое Имя Творца вселенной.
- Уж и действительно, - заметил Антипка, - никакая тварь Бога не знает.
- На что лошадь, собака - умные твари, а всё же с самого сотворения мира они то же, что и прежде были - и ничего даже для себя собственно лучшего не придумали, ни о чём не рассудили, ничего не устроили.
- А человек что? - спросил Федя.
- Как, что человек? Разве я вам не рассказываю, чего он не доискался? Я всё говорю наглядно, просто; а ведь учёные-то - чтобы не сказки сказывать, а правду - всему приискивают верные доказательства. Например, они говорят, что земля вокруг солнца ходит, так наукою-то своею они это выводят так верно, как дважды два четыре. Они вперёд говорят, вот завтра в таком часу начнётся день, а через неделю - в таком; примерно возьмём так: в котором часу закатится солнце в Успеньев день? Они так высчитывают, что ни одной минуточкой не ошибутся. Поэтому я вам-то рассказываю, что доказано и верно.
- Дяденька, - спросил Степаша, - и все-то звёзды, всё равно, что земля?
- Нет, друг, наука разделяет звёзды на движущиеся и на неподвижные. Движущиеся или, как их называют, планеты, именно те светила, которых путь, или течение, или ход, как хотите, известен - так верно, что всякий учёный может сказать: «Вот в такой-то день эта звезда будет на этом месте».
- И так-таки, на это самое место она и придёт? - спросил, покачивая головой, Кондратий. - Поди, какая хитрая штука эта наука!
- Не хитрая, друг, а мудрая; и мудрая потому собственно, что всё в ней просто, ясно, безо всякой хитрости или лукавства, то есть безо всякой лжи. Кроме планет или вот этих шаров, которые по величине занимают главные места в небесном пространстве, оно наполнено неисчислимым множеством светил других родов и свойств. Есть тьма звёзд неподвижных. Есть звёзды с огненными хвостами. Слыхали ль вы про таких?
- Как не слыхать! Мы даже видали, - отвечал Никитка, старший из мальчиков. - Вот как была война, тому никак годов пять - ведь какая явилась страшная звезда. И хвост у неё был дугой, точно из огненных перьев; только она не летала, она чуть-чуть поднималась и никак с месяц и больше, всякий день была видна, только всё пониже, всё пониже, пока за горами не пропала.
- Что же было в ней страшного? - спросил учитель.
- Ну, кабы она упала на землю, да её зажгла?
- Видишь, что придумал, а, по-моему, она была красавица из красавиц.
- Так ты её видел, дедушка?
- Целыми часами я с неё глаз не сводил, бывало - выйду на улицу, да пойду на набережную. В Петербурге большая есть река, прозывается Нева, вот как Волга. И сяду я на каменную лавочку на Неве, и гляжу не нагляжусь на чудную эту комету.
- Как её прозывали? - спросил Федя.
- Все звёзды с огненными хвостами называются кометами. В старые годы, когда наукам мало кто учился, с появлением кометы люди пугались, предсказывали разные несчастья, невзгоды; а теперь очень хорошо знают, что кометы  - блуждающие светила, которые в числе миллиона других совершают свой путь в небесном пространстве. Только эти светила летят неимоверно быстро против всех других.
- Как так? Вот та, что я видел, точно на одном месте стояла.
- Тебе это так казалось, друг. Она так далеко летит от нас, так высоко, что нам нельзя и замечать скорости её движения. Посмотри, когда пароход или расшива на всех парусах идут по Волге: издали нам кажется, что они чуть-чуть подвигаются вперёд, иногда в полчаса они едва-едва подойдут, а здесь разве далеко видно? Может быть, всего вёрст десять будет! Комета же летит так далеко, несколько сот тысяч вёрст от нас. Её видно потому только, что в ней такой великолепный свет. Бывали такие кометы, что даже днём, при солнечном сиянии, их можно было разглядеть на небе.
- Да вот, хошь бы месяц, его зачастую и днём видно; только днём-то он совсем белый, как облачко, а света никакого не даёт.
- В нём свет, что днём, что ночью, всё тот же; только днём при свете солнца он пропадает. Разведите на дворе огонь днём, и его чуть будет видно, тогда как ночью огонь виден очень, очень издалека.
- Правда, совершенная правда, - заметил Степаша. - Ты говоришь, дяденька, сущую правду, - повторил он, по минутном молчании. - Днём уж какой от огня свет.
- Да не пора ли вам, ребята, спать? - спросил Михаил Васильевич детей. - Ведь уж становится поздно, это за бурей-то вечера не видать; сегодня с обеда темно.
- Мы спать не хотим, мы всё бы слушали, - сказал Кондратий. Он взял со стола планетную систему и стал её рассматривать со вниманием.
- И все эти шары круглые, и земля тоже круглая; да кто же её знает, что она круглая? - сказал Степаша.
- А вот я тебе сейчас расскажу, почему знают, что земля круглая. Возьмём хоть бы Волгу: если глядеть вдоль по реке, можно видеть за 20 или 25 вёрст. Не великое ещё расстояние; но между тем, если издали покажется пароход, что прежде всего видно? Дым. А там мачты и труба, а уж гораздо после самый пароход. Точно так же и расшиву, прежде видны её мачты, паруса, а уже там самое судно. Это доказывает, что хотя мы глазами и не можем видеть, что на воде есть выпуклость, но всё-таки должны в том удостовериться, потому что доказательства верны, как дважды два четыре. Ещё замечали ль вы, ребята, что горы всегда издали видны! Хотя бы под горой был целый город, всё же гору гораздо прежде увидишь. А что земля кругла, как шар, это доказали лучше всего путешественники и мореходцы. Они отправлялись когда по земле, на лошадях, когда по морю на кораблях, и всё ехали прямой дорогой, например, отсюда, - продолжал Михаил Васильевич, указывая на клубок ниток, проткнутый костяной палочкой, - и всё ехали, и всё ехали, и наконец, приезжали на первое место.
- Эко диво! - сказал Степаша. - А долго ли они так объезжали всю-то землю?
- В старые годы, когда ещё пароходы не ходили, кругосветные путешествия были трудные и длинные предприятия. Парусный корабль против ветра не всегда может идти, да и без ветра будет стоять на одном месте, поэтому мореходцу приходилось выжидать благоприятной погоды, так уж какая тут могла быть скорость!.. Ну, а с пароходами совсем другое дело: дуй ветер, откуда хочет, а он всё себе идёт, да идёт. Разве только с бурею не всегда легко справиться, но и тут искусство мореплавателей - великое дело. Опять-таки можно подивиться, как человек, который перед всею-то вселенной, как капля в море, а между тем, он и корабль выстроил, и придумал машину, с помощью которой корабль его идёт против больших и страшных волн, и этот же маленький человек управляет своим чудным пароходом, когда буря его ломает и бросает, как щепочку. Хороший моряк справится и тут, и тут докажет, что человека Бог создал на великие дела.
В эту минуту Степаша обратил своё внимание на земной глобус и спросил:
- А это земля, что ли?
- Земля; но я в другой раз расскажу вам о ней кое-какие подробности. Теперь пора спать; как-то вы до своих изб доберётесь? Ведь, поди, как размыло дорогу.

Дети все собрались и по одному вышли на улицу. Погода не унималась, холод был как в сентябре; ветром так и ломило. Волны с шумом бились о берег и размывали его всё больше и больше.
Михаил Васильевич, провожая ребят за двери, видел, с каким хохотом, подобрав портчишки, кафтаны и полушубки, почти до живота, они перебирались по скользкому скату и, хватаясь друг за друга, не только не помогали один другому, но ещё как будто нарочно более мешали идти; и весело ему было, что бойкая эта компания так неприхотлива и так шутя переносит все тягости нашей суровой русской погоды.
Когда человек умеет справляться со всеми его окружающими невзгодами, он сам себе господин. Он весел и здоров. И конечно, богатырь тот, кому всё нипочём: и грязь, и слякоть, и холод, и ветер.
Прежде чем лечь спать Михаил Васильевич, по своему обещанию, стал рядом со Степашей и начал было молитву Господню, когда мальчик, приподнявшись на обе коленки, прервал его:
- Постой, дяденька, постой маленько, дай прежде три земные поклона положить... Видишь, что стою... Слава тебе, Господи! - он усердно кланялся и крестился.
И Михаил Васильевич, видя восторженную радость мальчика, сам крестился и кланялся до земли, повторяя за ним:
- Слава тебе, Господи, слава тебе, Господи, слава тебе, Господи!
Потом они прочитали вместе «Отче наш», и Михаил Васильевич прибавил ещё к своей обыкновенной молитве:
- Помилуй, Господи, всех плавающих и путешествующих, и пошли им ангела-хранителя!
Потом они простились и легли. Но не спалось Михаилу Васильевичу, буря крепко его беспокоила, - она не только не утихала, но всё становилась страшнее.
Под самым селом Волга поворачивает вправо и образует маленький залив, в котором прибой волн так был силён, что нанёс и лодки, и доски, и большие брёвна, и огромные пни. Их так и валило друг на друга.
Лодку с горшками, с которой кричали и просили помощи, течением и ветром также прибило к берегу, но к счастью, что стоящая на трёх якорях огромная коноводная машина загородила собою силу ветра, и бедное судёнышко с горшками кое-как добралось до берега и кинуло якорь у самой горы. А судохозяева, успокоившись за свой груз, преспокойно завалились спать. Их лодка была в безопасности, они это знали, и потому не о чем было и тревожиться.
Михаил Васильевич слишком тридцать пять лет не видал Волги и родимых берегов. Он и забыл, какие бывают бури; поэтому его добрая, кроткая душа волновалась и заботилась; и всё-то ему мерещилось, что его зовут, что нельзя же лежать на боку, когда, может быть, людям нужна его помощь, когда, может быть, кто-нибудь и погибает.
Он забывал, что в такую погоду, когда ветер так силён, нет никакой возможности подняться против него в плохой лодке, как они почти все у рыбаков и крестьян, и поэтому тут делать нечего, а надо сидеть и терпеливо выжидать, чтобы буря утихла.
Наши приволжские крестьяне так к этим бурям привыкли, что и не обращают на них внимания; они приговаривают: «Народу мало тонет, слава Богу», и не думают даже, как бы улучшить свои незатейные, да и ненадёжные судёнышки, живут себе день за день; поэтому можно предположить наверно, что кроме Михаила Васильевича все крепко спали в селе, и что тосковало только и тревожилось его доброе и тёплое сердце.
К рассвету стало чуть-чуть потише, дождь прошёл, кое-где показались на небе светлые пятна вместо сплошного бурого неба; видно было, как густые тучи бежали, ветер был тише, и белая пена, поднятая волнами, расплывалась круглыми узорами по всей реке.




ГЛАВА VI.

Следствие бури. – Семья Серафимы. - Добровольный труд.


В пятом часу утра, на другой день после бури, Михаил Васильевич хотел выйти на улицу, но порог перешагнуть было невозможно, такая везде была ужасная грязь.
Проснулся Степаша; они позавтракали, прибрали свою горенку и принялись было каждый за своё дело, как прибежали Кондратий, Леонтий и Антипка и наперерыв стали рассказывать, перебивая друг друга.
- Огород-то отца Андрея совсем-таки песком да глиной занесло, пожалуй, что лопатами его не разгребёшь...
- А у церкви ограду повалило, и ворота стоят на боку...
- Никак шесть или восемь крыш снесло...
- У дяди Андриана две овцы утонули. Стадо домой бежало. Пастух Антипыч испужался: видит - беда, как тут с горы спуститься? А ведь овцы, известно, дуры, сломя голову дуют, а в овраге воды набежало гибель: ну тут они и сгибли... сперва завязли, а там уж, видно, и захлебнулись.
- Говорят, гремучий-то так и ревёт, и теперь ревёт, словно его черти раздразнили...
- Чего ты не скажешь, Антип... какие черти? - заметил Михаил Васильевич. - Был проливной дождь, гремучий ключик бежит в самом овраге, от сильного дождя с гор вода со всех сторон прибывала: ну, вот от чего он так и шумит.
- Ведь какая в нём вода была чистая, а теперь, поди-ка, всё равно как гуща.
- Это пройдёт, денёк, другой... и гремучий по-прежнему будет светлым, как кристалл, ключиком.
- А у Серафимы-то, её изба крайняя, на въезде...
- У вдовы, вот что после Власа осталась, - толковал Кондратий, думая, что Михаил Васильевич не помнит, о ком идёт речь, - весь огород просто под гору снесло, как ладонь чисто, ни травинки не осталось.
- Бедные женщины, опять у них беда, - отвечал Михаил Васильевич. Он покачивал головой с сожалением и продолжал:
- А можно ли к ним пробраться?
- Коли левой стороной пойдёшь, дедушка, то наверно проберёшься, а не то... хошь, мы тебя проводим?
- Где придётся очень грязно, перенесёте, что ли, вы меня на руках? Я в глубокую грязь не пойду.
Мальчики переглянулись, засмеялись и весело отвечали:
- Втроём, пожалуй, что и перенесём, куда-таки хочешь...
- Ну, так идём же, - продолжал учитель, взяв наскоро свою шляпу, шинель и калоши. Он в деревне поселился ещё недавно и не успел отстать от своих городских привычек. Для приволжской глины, да грязи, надо бы высокие по колено сапоги.
На дворе было всего три градуса тепла, и это в июне месяце, после самых чудных, великолепных весенних дней!
Перебираясь кое-как около изб и заборов, шли мальчики и Михаил Васильевич. Шествие было самое весёлое, несмотря на стужу, ветер и день тёмный и серый, как какой чулан. Резинковые калоши Михаила Васильевича разъезжали и вязли в глине; приподнимая ногу, зачастую, калоша оставалась в грязи; тогда, стоя на другой ноге, он упирался на палку и кричал с забавным отчаянием:
- Ребята, голубчики, помогите, калошу достаньте... сползла, окаянная, опять с ноги сползла.
Ребята, которых ничто не стесняло, со своими босыми ногами, бросались тотчас же вытаскивать калошу; около неё целый ворох глины, точно крутое тесто, торчал во все стороны; калошу надо было сперва очистить, потом натянуть на сапог, потому что Михаил Васильевич с места двинуться не смел, чтобы самому себе пособить. Он очень видел, что того и гляди, хуже калоши завязнет сам по колено в грязи, и для этого совершенно предавался в руки своих весёлых проводников, которые громко хохотали, справляясь около него, как умели.
Не без большого труда они, наконец, добрались до избы Анфисы Дементьевны и Серафимы. Войдя в ворота, Михаил Васильевич решительно думал, что придётся воротиться домой. Грязь густым киселём стояла на всём дворе, и добраться до крыльца не было возможности.
- Постой, дедушка, - крикнул сметливый Антип, - я из окошечка кого-нибудь выкликну.
Через минуту Серафима вышла на крылечко, она кое-как перебросила две доски, и по ним Михаил Васильевич вошёл к ней в избу.
- Просим пожаловать, - сказала вдова.
- Здравствуй, голубушка, а что у вас, говорят, в огороде беда?
- Да, батюшка, - отвечала та, подпершись щекой на руку, -  всё-таки до капли снесло, и плетень повалило. Бог его знает, что это на нас бедных всё невзгода, да невзгода! Рассаду только высадили, только было принялась, огурчики уж и зацвели, а которые и с завязью были, и всё-то начисто смыло, ни травинки не осталось.
- Да время не ушло, надо опять засадить.
- Ах, родимый, да ты только посмотри, всю-то землю, весь навоз водой унесло; а на глине, да на песке что будет расти? Нет уж, видно, нам бедным на одном хлебе жить придётся. А уж и без того так тошно, что и на свет бы Божий не глядел.
Женщина закрыла лицо обеими руками.
- Тебе спасибо, вот и луга наши будут миром косить, и хлеб убирать, а всё же тоска, точно змея лютая, сердце сосёт. Хожу, как шальная: за что не возьмусь, всё из рук валится... тяжко без хозяина! Душа-то моя всё будто Власа ищет; всё будто его кличет! Слушаю, слушаю, а никто-то мне не откликнется... никто меня горькую не слышит... Взглянула опять на ребят... Мати Пресвятая Богородица! Как он радовался, как утешался, а мне теперь с ними только слёзы, да печаль!
- Правда, что тебе одной тяжеленько, а посмотри: и они скорёхонько подрастут, Бог даст, будут тебе помощниками.
- Батюшка, знаешь, что я тебе скажу: я и сама думала, что я о Власовых-то трудовых руках плачу... Так нет, теперь и работа вся у нас будет сделана, а всё же мне не легче! Пожалуй, что хуже прежнего ещё... Просто бы хошь живой в могилу лечь...
- Серафима, Бога ты не боишься, а детей разве тебе не жаль?
- Да что дети? Они малы, ничего не разумеют; отца схоронили, не плакали, и меня также, пожалуй, безо всякой жалости земле отдадут.
- Они на то и дети! Когда бы с этих уж лет, да чувствовать все наши житейские печали и утраты, так, пожалуй, они бы до нашего и не дожили; а их жизнь ещё впереди.
- Правда, правда, батюшка, - отвечала грустная женщина, утирая рукавом слёзы.
- А как же мы с огородом-то? - спросил её Михаил Васильевич.
- Да так... видно, нам без огорода быть.
- Нет, Серафима, это не дело! Пойдём, покажи мне место: я хочу сам посмотреть.
Они пробрались в огород; Антип, Кондратий и Леонтий шли за ними следом. Плетень, действительно, лежал, занесённый хорошею землёю, которую силою дождя сажени на полторы снесло книзу, по скату. Гряды все были уничтожены, но возле самой избы, между четырёх стенок, видна была ещё не высаженная рассада; её буря пожалела, а избушка защитила.
- Тут что было? - спросил Михаил Васильевич, показывая налево.
- Огурцы и капуста.
- А тут?
- Картофель, родимый, картофель; он весь-таки взошёл, а теперь, я чай, и в земле ни одного не осталось.
- Знаешь что, Серафима? Я завтра с работниками сам к тебе приду, и мы дело духом поправим...
- Батюшка, за что твоя милость о нас так печётся?
- Как за что? За твоё сиротство; кто же и должен пособить, как не тот, у кого руки здоровы. Ребята, - продолжал он, обращаясь к мальчикам, - завтра придите-ка сюда с лопатами, нам надо этому делу пособить, я вам за полрабочий день заплачу. Я сам этого дела мастер и, Бог даст, лучше прежнего сделаю.
- У меня и семян-то нет, - сказала с робостью женщина.
- У нас огуречных семян много, - заметил Кондратий.
- Попроси горсточку их для меня у твоего отца; скажи так: что случится, так я ему и сам услужу, - сказал учитель.
- Он не пожалеет, - отвечал мальчик, - завсегда даст.
- А картофель у тебя есть? - спросил Серафиму Михаил Васильевич.
- Нет, родимый, последки онамеднясь на семена высыпала.
- Не беспокойся, и картофеля найдём; не золото какое... как не найти?
Выходя из огорода, они около стенки пробирались к дому, и Михаил Васильевич, вспомнив, что обе женщины обиделись, когда он не принял их яиц в подарок, подумал, как бы загладить вину, хотя конечно без вины был виноват, и, обратившись к Серафиме, сказал ласковым голосом:
- А что, голубушка, не дашь ли ты мне молока?
- Молочка? С радостью, - отвечала хозяйка, - и творог есть, и сметана; прикажешь - и яичек сварю, у меня и гречневые блины поставлены, покушай, батюшка, с моим удовольствием.
Надо было видеть, как она обрадовалась, что хотя чем-нибудь могла его угостить; глаза её так и забегали, все движения были живые, быстрые.
- Войди в избу, кормилец, войди; а я сейчас на погреб сбегаю.
Она бросилась сперва за ключами, потом побежала вниз, и не прошло и двух минут, как воротилась с горшком молока; поставила его на стол, нарезала славного ржаного хлеба, поставила на деревянной чашке творог, суетилась около печки, разгребала угли и готовилась приняться за блины, тесто для которых, накрытое толстою холстиной, стояло тут же в большом глиняном горшке. Она засучила рукава, поддёрнула сарафан и вынесла из чулана сковородки.
- Где же твоя старуха и дети? - спросил её Михаил Васильевич.
- Я здесь, - отвечала с печки Анфиса Дементьевна, выглядывая из-под шубы. - Со вчерашней-то бури согреться не могу; всё бы лежала, да охала. Все-то косточки ломят, а ногами еле-еле шевелю...
Она хотела было сползти с печки.
- Лежи, лежи, старушка, благо тебе тепло.
Изба Анфисы Дементьевны была опрятна и просторна: тараканов в ней не было, лавки и стол были чисто вымыты, даже пол был довольно чист.
- Вот уж спасибо, так спасибо, что у вас всё так чисто.
- Ну, сегодня ещё что за чистота, кормилец; с такой погодой и не уберёшься, -  сказала старушка.
- А муж покойник куда любил чистоту! - продолжала Серафима со вздохом. - Всё бывало говорит: «Серафима, ради меня оботри стол, да лавки». Ну, я и обтираю, бывало, по два, по три раза в день. Да и теперь обтираю, - продолжала женщина сквозь слёзы, - думается, может, он голубчик видит, что и теперь рада бы ему, сердечному, угодить! Да угождать-то мне некому, вот что моё горе! Она залилась слезами.
- Ну, полно плакать, ты и мне всю душу надрываешь, - заметила старушка с печки. -  Вот так-то, батюшка, целый день-деньской всё она стонет, да стонет.
- Я рада бы не плакать, душа плачет, - отвечала тихо Серафима.
У Михаила Васильевича у самого жутко было на душе, жаль ему было бедную вдову, которая так тяжко справлялась со своим сиротством; чтобы её развлечь, он помолчал немного, а потом сказал весёлым голосом:
- А ведь ты мне обещала блинов, хозяюшка, а мне смерть есть хочется.
Он говорил неправду; ему есть и не хотелось, и молока, и блинов он попросил потому только, что сердце у него было тёплое, он понимал, чем можно утешить, порадовать и даже развлечь горького человека.
Серафима кинулась печь блины, она так суетилась, так спешила, что если не забыла своего горя, то поневоле занялась делом, и слёзы пришлось наскоро утереть.
С полатей поднялись две белокурые головки и с любопытством заглядывали в избу; это были Ваня и Федя, старшие дети Серафимы, а меньшой, Сашуша, спал в качалке, висящей на большом шесте почти посреди избы, и только изредка покрякивал.
Старшие были такие крупные, плотные, такие богатыри, что весело на них было смотреть. Загорелые и круглые их рожицы, точно подрумяненные пшеничные ватрушки, окаймлялись белыми, как лён, волосами, но пушистыми и ровно подстриженными в кружок; глаза, точно васильки, отличались чистым синим цветом. Зубы при малейшей улыбке, как бусы на подбор, сияли белизною. Они были точно двойни, хотя одному было пять, а другому четыре года.
- Эй вы, молодцы, идите сюда; нам, видишь, блины пекут. Идите, и вам, небось, перепадёт, - сказал учитель.
Мальчики спрятались совсем с головами.
- Не беспокойся, батюшка, - заметила с печки бабушка, - они своего не прогуляют: коли есть, так всегда первые. Вот вчера, так мы с ними до смерти напугались. Они ушли, кто их знает куда? А как поднялась буря, мы туда-сюда... нет, уж и дождь пошёл... их всё нет. Серафима побежала и видит... просто страсти... ветер так и рвёт! На дожде она сама насквозь вымокла, и зовёт, и ищет... нет... и всё тут! А они, бесенята, вон там, за клетью-то забились под навес и молчат: хорошо, что сосед увидал, приходит, стучится в окошечко, да говорит: «Чего ищете, вон они за клетью». Привели, а они совсем окоченевши, батюшка, синёхоньки; ведь поди какая была стужа! А на них что? Только вот рубашонка.
Мальчики, слушая бабушку, лукаво улыбались.
- Ну, что же им за это попало?
- Да что с них взять? Посадили на печь, да по краюшке пирожка сунули, а больше ничего; ведь так назяблись! Зато уж сегодня, сердечные, с полатей вниз и не идут.
- Бабушка, вытащи их, пожалуйста, я так люблю детей, - продолжал Михаил Васильевич, - мне хочется на них поглядеть поближе.
- Ванька, Федюшка, ползите, я вам блиночка дам, - сказала мать, выглядывая на мальчиков из-за двери и печки, где пекла блины с засученными рукавами.
Она в эту самую минуту вынесла и поставила на стол деревянный кружок, на котором дымились масляные гречневые блины.
Мальчики смекнули, что время попусту терять не надо, сперва по боковой доске они с полатей спустились тихонько на печку, а с печки ещё на полку, а с полки на лавку, а с лавки уж и на пол. Как все дети, и они лакомы были до съестного, и потому смешно и забавно было видеть, как толстые и голые их ножонки, спускаясь с печи, болтались и ловили, на что бы упереться. В нетерпении добраться до блинов, они сколько могли вытягивались к полу; одного бабушка придерживала кое-как за руку и за рубашонку, которая вся обвилась ему на шею, но мальчику было и горя мало, что он голышом висел перед глазами гостя, он только кряхтел и бойко поворачивался.
К тому же надо сознаться, что он был так плотно, так широко сложен, что богатырская эта детская фигура, с её бронзовым оттенком, могла бы поступить в любой рисовальный натурный класс.
Стоило срисовать его прямую, как стрелка, спинку, его стан, его плечи, его руки и ноги: на картинке вышел бы вылитый дитя-Геркулес. Ваня, как старший, без помощи бабушки управлялся сам и в один миг очутился возле матери.
- Подите, я вас посажу против гостя, - сказала она и, взяв обоих ребят за руки, подвела к столу и усадила.
Мальчики поглядывали искоса и дичились; но им дали по блину в руки, тогда вся их робость пропала, и они смело и весело принялись их есть.
- Посмотри, Серафима, какие, Бог даст, они подрастут у тебя знатные работники!
- Ничего, слава Богу, здоровые, Христос с ними! Вот как родились не лежали: никакой-таки болезни не было. Только я их и знала, покуда на руках были, а там как встали на ноги, так уж и пошли сами по себе.
- Великая милость Божия, когда дети здоровы! Надо это чувствовать и Бога благодарить.
- Я и чувствую, и благодарю, - отвечала хозяйка. - Уж чего, кормилец, и здоровые-то дети - забота; поди-ка, накорми, и одень, и обуй, а с больными просто беда.
Михаил Васильевич старался с детьми познакомиться, но застенчивые и даже дикие - они не отвечали ни на единое его слово и, как съели свои блины, так и убрались к матери за загородку, выглядывая из-за двери на гостя.
Когда он позавтракал, то встал, перекрестился, поблагодарил хозяйку и хотел было уже и выйти, но у него была забота на уме. Он знал, что Степаша беспокоился о матери и бабушке, Шмелёвка была от Высокого в шести верстах, и хотя бурею дорогу по горе не могло сильно размыть, но он всё не мог придумать, как бы понаведаться, всё ли там благополучно?
- Серафима, - спросил он, - а что, лошадка у тебя есть?
- И две есть, - отвечала она. - А тебе на что, мой батюшка?
- А где они?
- Обе дома.
- Заняты делом?
- Одна вчера, до бури-то, пахала, а другая ничего-таки не делала; а сегодня не мой день (то есть не очередной день работы для вдовы), вот уж они и отдыхают.
- Не одолжишь ли мне лошадки?
- На что тебе, родимый?
- Да вот больной ногами сиротинка, что у меня живёт, больно тужит, всё ли у них там, в Шмелёвке, благополучно? Говорит, что строение около их избы больно плохое, как бы вчерашнею-то бурею всё по брёвнышкам не развалилось; так я бы хотел туда спосылать.
- Бери, бери, когда лошадь тебе нужна, - отвечала женщина, - я не жалею, да кого же ты пошлёшь?
- Я бы, пожалуй, и сам съездил, - сказал Михаил Васильевич, - тут недалеко.
- А знаешь что, батюшка, вот тут, рядом, мужичок вощину везёт сегодня в Шмелёвку: хошь, я за ним сбегаю? Он вчера вот моё-то поле вспахал...
- Оно и дельно; лошадки я твоей тогда понапрасну не возьму. А коли он туда едет, так и справится за одно... не великий труд. Пойдём к нему вместе.
Они вышли на улицу и рядом с избою Серафимы вошли в ворота. На дворе мужик запрягал телегу, и рыженький Антошка нёс ему пук вожжей.
- Здравствуй, брат Антоша, - сказал Михаил Васильевич.
Антоша ему весело поклонился.
- Я и не знал, что это ваша изба. Куда собираешься, любезный? - спросил он мужика ласковым голосом, снимая шляпу.
Мужик еле приподнял свою, отвечая на вежливый поклон учителя, и выговорил нехотя:
- В Шмелёвку.
- Верно, что хочешь отвезти?
- Вощину продал, так велели привозить.
- Послушай, любезный, сделай мне такое одолжение, будешь в Шмелёвке, справься там, всё ли там благополучно у Федосьи Лаврентьевны, у вдовы?
- А кто её знает, эту вдову?
- Как не знать, деревня небольшая, тут всякий знает.
- Да мне и времени нет ходить, - продолжал мужик грубым голосом.
- И не грех тебе, брат, отговариваться? Ведь её больной ногами мальчик очень беспокоится... Или ты этого не разумеешь? У них там только две бабы остались, а сам ты видел, какая вчера была буря.
Мужик молчал, он очень знал, что Михаил Васильевич жил для добра, что он всякому готов был помочь и словом, и делом, он знал, что когда его сын Антошка чуть-чуть не захлебнулся, то он же привел его в чувство и с такою любовью хлопотал, пока тот не встал на ноги; но несмотря на всё это мужик был как чурбан бесчувственный, деревянный, когда дело шло о такой малой, незначащей услуге для другого.
- Пожалуйста, братец, не откажи, - повторил убедительно учитель, - ведь мы тогда и люди, когда друг другу помогаем.
- Я вчера и то пахал для сирот, - сурово сказал мужик. - А кто мне пособит? - продолжал он резко и грубо.
- Я пособлю, - отвечал тот. - Когда не веришь, попробуй, приди, скажи, что тебе нужно, увидишь - пешком пойду, куда захочешь, на плечах понесу то, чего тебе самому не донести.
Мужик посмотрел на него с удивлением, а может быть, даже внутренно и устыдился, потому что не ждал такого ответа.
- Да что же мне спросить? - сказал он по минутном молчании.
- Степаша велит, дескать, узнать: всё ли благополучно, не поломало ли чего бурей? Велит, дескать, кланяться.
- Ну, пожалуй, пожалуй, спрошу. А вдову-то зовут Федосьей Лаврентьевной?
- Федосьей Лаврентьевной, - сказал Михаил Васильевич. - Спасибо, любезный, прощай, - продолжал он, - прощай, Антоша, и ты в Шмелёвку, что ли?
- Куда его? - отвечал мужик. - И дома надоедает, всё в глаза лезет.
Мужик был такого грубого нрава, что не понимал даже, что застращённый его Антоша совался часто невпопад то туда, то сюда, потому собственно, что боялся на каждом шагу то толчка, то пинка. Если бы он с ним лучше обращался, то и мальчик был бы разумнее, дельнее.
Когда Михаил Васильевич возвратился домой, погода заметно утихала, ветер поворотил, небо разгуливалось и становилось яснее и светлее.
Он ничего Степаше не сказал про мужика, уехавшего в Шмёлевку, и только рассказывал, как на другой день собирается с ребятами к Анфисе Дементьевне и Серафиме огород устроить. Степаше только приходилось погоревать, что он пособить не может.
Когда Серафима воротилась в избу, старушка у неё спросила:
- А что, взаправду Михаил-то Васильевич хочет наш огород засадить?
- Говорит, что хочет; а вот поди, мы думали, что он гордец!
- Правда, что погрешили на доброго человека.
- Говорит, что завтра и с работниками придёт, - продолжала Серафима. - Уж чего, я и не чаяла, думала - огород совсем пропал, а тут точно помощь нам с небеси.
- А что ты думаешь? Влас, верно, за нас и там молится; ему ближе нашего к Богу-то. Забудет ли он мать родную, и жену, и детей?
- Упокой его душу, Господи, в царстве небесном, - сказала Серафима, перекрестившись. -  А тяжко без него, сердечного!
- Уж когда не тяжко! - отвечала мать и сама перекрестилась.
Вечером Михаил Васильевич сидел за самоваром, когда дверь его отворилась, Серафима вошла и сказала:
- Батюшка, мужичок воротился из Шмелёвки-то. Федосья Лаврентьевна приказала кланяться и сказать, что Бог помиловал, всё-таки у них хорошо и тихо, что только дождь большой был, а впрочем ничего. Ну, там за горою, оно и точно, что ветру с такой силой не бывать.
Степаша, не говоря ни слова, глядел как-то рассеянно, с удивлением; видно было, с какою радостью он слушал слова вдовы. Живые его глазёнки так и перебегали от учителя к Серафиме.
- Спасибо, голубушка, что не поленилась и по этой-то грязи пришла к нам с доброй весточкой, - сказал ей Михаил Васильевич.
- А разве ты сам поленился, кормилец, разве не пришёл поутру наведаться об нашем огороде? Долг платежом красен, - отвечала она, поклонившись, - надо помнить добро; надо, значит, добром за добро платить, вот я и прибежала.
- Спасибо, спасибо; ну, а завтра ранним утром мы будем у тебя на огороде. Прощай покуда.
Женщина вышла. Степаша, сидя на полу, до земли поклонился перед учителем и сказал ласковым голосом:
- Спасибо, дяденька, тебе. Я думал, ты о маменьке и о бабушке забыл, а выходит - нет... Слава Богу, что у них там хорошо!
- Слава Богу! Видишь ты, что гора, точно стена какая, ветер удерживала или загораживала. Вот и не было у них бури, а к нам она прилетела с широкого, низменного берега. Ведь на той стороне Волги берег заливает никак двадцать вёрст; значит много места, где ветру разгуляться, вот он уж и потешился. Смотри-ка, и теперь по Волге пена кругами плавает, даром что вечер тихий, ясный и тёплый.
- Ведь как хорошо, дяденька, всё-то ты знаешь: о солнце, да о звёздах, да о земле.
- Да, Степаша, ученье свет, говорится, а я скажу, ученье и хлеб. Как мы тело питаем хлебом, так мы разум питаем ученьем, и человеку живётся тогда и легче, и отраднее, и удобнее. Всё-то можно лучше устроить, наладить…
- Не взманивай, дяденька, не взманивай, - прервал его шутя Степаша, - мне и без того смерть учиться хочется.
- Ну, что же? Хочется, так и ладно... надо учиться. Только вперёд не будем загадывать. Покуда подождём, чтобы Господь исцелил твои ноженьки.