Алтай. Постниковы Часть 21 Госпиталь

(Ранее: Алтай.Постниковы Часть 20 Расправы)

Или в конце марта, или в начале апреля 1920 года (теперь уже не помню) подошло для нас печальное время: 1-ая Ленинская батарея 5-ой армии уходила из Бийска. Настало время прощания с так полюбившимися нам Василием Петровичем Серебряковым и комиссаром Леонидом Ефремовичем. Последний вечер мы посидели за прощальным ужином, много было сказано друг другу хороших и добрых слов. Тетя Фина приготовила подорожники. Нажарила мяса, сварила яиц, напекла плюшек и пирожков с ягодой. А то ведь что в пути-то? Солдатский паек. Не густо!
В день проводов я не пошла в гимназию, сердце мое разрывалось от тоски. Зачем мне теперь эта гитара, с кем я буду петь романсы? Уезжает комиссар! Похоже было, что и командирам-то не очень хотелось уходить. В ограде и на улице шум. Это грузится штаб из второго дома. На первом этаже нашего дома плачут родные: их дочка Галя уезжает со своим мужем (начпрод батареи).
У Василия Петровича сборы недолги. Леонид Ефремович уже пришел со своими вещами. Настала минута прощания. В горе я не видела, как прощались наши друзья с моими родными. Запомнила только, как прощались они со мной. Василий Петрович крепко пожал мне руку и сказал: «Ну, Ниночка, прощайте! Спасибо Вам за заботы, за то, что ходили с моим вестовым получать мой паек, убирали в моей комнате. Мы ведь славно дружили с Вами!». А Леонид Ефремович, взяв меня за обе руки, улыбаясь, сказал: «Ну с кем мне теперь петь романсы? Да и гитары нет. Прощайте славная хорошая девочка Нина! Я всегда, всегда буду вспоминать о Вас. А может быть, мы еще и встретимся?! Еще об одном прошу Вас, Ниночка. Крепко помните и хорошенько подумайте о том, о чем мы говорили с Вами. Это будет очень важно для Вашей жизни. Ну, ладно: дальние проводы - лишние слезы. Прощайте, мой дружок!». И он поцеловал мне руку, как заправской даме. Я смотрела на него сквозь пелену слез и ничего не могла сказать. Все пошли за ворота провожать наших друзей, меня же душили слезы, я не хотела показывать их людям и поэтому не пошла, а села в кресло и старалась успокоиться, чтобы мои родные не видели этих слез. Через некоторое время вдруг слышу быстрый топот по лестнице. В дверях появляется Леонид Ефремович. Радость залила мне сердце.
-Остаетесь?! - с тайной надеждой в душе воскликнула я.
-Нет, забыл в комнате Василия Петровича нужную тетрадь, - ответил комиссар.
-Ну, еще раз прощайте, а может быть и до свиданья, моя дорогая!
Он пожал мне руку и быстро начал спускаться по лестнице.
Около 4-х месяцев прожили рядом с нами Василий Петрович и комиссар. А мне казалось, что это были друзья чуть ли не с самого раннего детства, так я привязалась к ним, особенно к Леониду Ефремовичу. Нет, судьба была явно благосклонна ко мне! Для первого знакомства она обязательно посылала мне добрых людей, которые представляли именно ту среду, в которой мне суждено было прожить всю жизнь. Счастливое знакомство с Чирковыми — и потом многолетняя жизнь в среде крестьян. Счастливое знакомство с командирами Красной Армии, коммунистами, их поведение, беседы с ними, из которых я многое узнала, усвоила новые истины и взгляды на жизнь.
Так вот они какие люди, эти коммунисты! А ведь как много плохого я слышу о коммунистах в среде обывателей. Можно сказать, что Василий Петрович и, особенно, комиссар повернули меня лицом к новой жизни. Конечно, я еще не все приняла в этой жизни, но я была уже сочувствующей советской власти, а не белым. А слово «комиссар» стало для меня синонимом идейности, честности и благородства. Таким оно и осталось для меня на всю жизнь. Встреча с этими людьми повлияла в дальнейшем и на мой жизненный выбор.
Вы же, дети, знаете, что значило для меня слово «коммунист». «Ведь это же коммунист, как он мог допустить такое!», - иногда вы слышали от меня. Или такой мой совет людям: «Обратитесь в парторганизацию, они-то уж там разберутся как надо». Откуда была у меня такая вера? А все оттуда, из юности, от знакомства и дружбы с первыми коммунистами, оказавшимися, к счастью, настоящими людьми.
Наш дорогой командир, мой дорогой комиссар! Не суждено было нам встретиться вновь. Где вы? И как прошли вы свой жизненный путь? Уцелели ли вы в огне гражданской войны? Ничего нам не известно. Только светлая память о вас навсегда осталась в моей душе. Ужасно скучно было первые дни. Так пусто, так пусто!
Тут вскоре после отъезда наших военных друзей приехали Кутимовы из Тогула. К Леле приехала Валя, Виска (Виссарион) и Петя. Это сестра и младшие братья Григория. Мать Григория, Агафья Павловна, и старшая сестра Мария Владимировна были арестованы и привезены в Бийскую тюрьму. Теперь или Лена, или Леля носили передачу в тюрьму. А тетя Фина только успевала готовить на всю нашу братию. Хорошо, что еще были продукты в кладовой, но при такой артели они начали быстро таять. Но Кутимовы, исключая Агафью Павловну и Валентину, были цепкими людьми. Мария Владимировна, а по-домашнему Маруся, развила в тюрьме бурную деятельность, то есть постаралась околдовать начальника тюрьмы. В это время им был сросткинский крестьянин - партизан Ащеулов Ананий Павлович. Здоровый страховидный, заросший до глаз бородой мужчина. Маруся была вдова с тремя ребятами - мальчиками. Старший сын жил у мужниной родни, а двое младших были с матерью. При аресте Маруся своих детей отправила к дяде по отцу. Она учитывала, что для Лели все дети будут непомерной нагрузкой, тем более при такой зыбкой жизни.
Мария, когда я потом познакомилась с ней, была очень разбитная, общительная, ну и ловкая женщина. Она умела нравиться людям. Мне она понравилась, да и сейчас я ее вспоминаю с теплотой. Относилась она ко мне дружественно и, чем могла, всегда помогала. Вот она принялась за обработку Анания и быстро добилась успеха. Начальник тюрьмы так влюбился в заключенную, что бросил в Сростках свою бабу с четырьмя детьми и женился на Марии, предварительно добившись освобождения ее и Агафьи Павловны. В конфискованном двухэтажном доме около Троицкого собора он получил две комнаты с кухней.
Когда Маруся была у нас, собирая ребят к переезду на свою квартиру, Леля ее спросила, как это ей удалось завладеть начальником тюрьмы. На это Мария, смеясь, ответила частушкой:
Говорят, не завлякаю,
Говорят, не завляку.
Я такого завляку -
С левольвертом на боку.
Вот уж действительно «с левольвертом на боку!».
Гимназия наша доживала последние месяцы. Мы учились в помещении театра Копылова. Помню, как-то к нам пришли гимназисты и сказали, что будут с нами проводить организационное собрание. Что это за собрание, мы слышали о нем впервые. Самым активным из мальчиков был Коля Смирнов. С ним еще было их человека четыре. Мы смирно сидели за партами и ждали, что будет. Коля встал за учительский столик и объявил: «Собрание 5-го класса учащихся женской гимназии считаю открытым. Нужно выбрать председателя собрания и секретаря. Называйте фамилии». Девочки начали выкрикивать фамилии кандидатов. Слышу, кто-то кричит мою фамилию. Список поставили на голосование. Коля объяснил нам, как голосовать. К моему удовольствию и в то же время ужасу меня выбрали председателем. Удовольствие было потому, что я увидела - хотя я и позже пришла в класс учиться, но меня уже признали и отдают мне предпочтение перед другими. А ужас потому, что я не знала, что мне делать как председателю. Секретарем был выбран мальчик. Коля мне предлагает: «Проходите, товарищ Кумандина, к столу». Скромно отвечаю: «Ничего, я и тут посижу». Мальчик видит, что я пень пнем, но он воспитан и поэтому не стал настаивать и позорить меня. Так он за меня и провел это собрание, а я просидела в качестве «почетного» председателя.
Потом, когда мы в следующем году стали учиться с Колей вместе,  мы всегда вспоминали это собрание и весело смеялись над незадачливым «председателем». Коля Смирнов был очень хороший активный мальчик, образованный, хорошо воспитанный, но было одно но: он был болен эпилепсией, а эпилептиков я безумно боялась.
В Талице, когда я весной 1918 года гостила у Борисовых, к ним зашел несчастный нищий юноша - эпилептик. Как и водилось еще от дедушкиного обычая, все мои родные всегда были участливы к несчастным и страдающим. Последние, хотя бы и временно находили у моих родичей приют, пищу и помощь. Тетя посадила парня за стол и стала его кормить. Парень разомлел в тепле после холода, поел, вышел из-за стола и только занес руку, чтобы помолиться перед образом, как тут же упал на пол, и его стала бить падучая. Я в ужасе от этого зрелища убежала на улицу, и тетя одна справлялась с больным. Долго я не заходила в дом. Потом уж тетя вышла и сказала: «Ну что ты мерзнешь на улице, иди в дом, он спит». Парень действительно спал, лицо его было очень бледным. Я с неподдельным уважением смотрела на тетю Елену: «Какая же она милостивая и сильная. Не побоялась, а помогла человеку. Я плохая, я не могу так, я боюсь», -  думала я про себя. С того времени я панически стала бояться припадочных.
Подходит Пасха, но не радует она. Все еще скучаем по своим друзьям военным. Где-то они, наши дорогие Василий Петрович и комиссар?!
Все Кутимовы перебрались на квартиру к Марии. Мы остались вчетвером. Закончила я пятый класс гимназии с хорошими отметками. По окончании занятий в мае 1920 года были закрыты и женская, и мужская гимназии. Будет ли продолжена в дальнейшем наша учеба - мы не знали. Почти перед окончанием занятий к нам в гимназию приходили общественники и призывали нас пойти волонтерками в госпитали для ухода за больными.
Не знаю, как поступили другие девочки, а мы с Юлей Ардашевой ухватились за это предложение. Ведь это подвиг (а мы жаждали подвига) - ухаживать за больными и ранеными. А тут еще Юлина сестра Шура, работавшая сестрой милосердия в одном из госпиталей, стала звать нас к себе. Раненых, а главное больных после эпидемии сыпного тифа было так много, что не хватало людей и средств для ухода за ними. Вот и брошен был клич к молодежи: «На помощь больным и раненым, на бесплатную помощь, волонтерки!».
Мы с Юлей решили идти волонтерками (по-нынешнему - бесплатные нянечки) в госпиталь, где работает Шура. Правда, печально, конечно, что на мне не будет такого сестринского наряда, как у Шуры. Она ведь - сестра милосердия, а я буду только волонтеркой. Но все равно волонтерка - это звучит гордо, это подвиг! Тетя Фина одобрила мое намерение работать в госпитале: «Иди на послух! Господь-спаситель завещал нам помогать болящим и страждущим. А что платы нет, так ты между нами и так проживешь». Я обрадовалась, что мои родные поддерживают меня в этом деле. «Вот я выполняю наказ тети Фины. Жалко, что комиссар не знает, что я буду выполнять и его наказ - помогать Советской власти. Ведь за труды мне платить не будут», -  думала я.
В начале июня я начала работать в хирургическом отделении госпиталя, если не ошибаюсь, расположенного в бывшем доме богача Сычева. Помню, что дом этот стоял недалеко от паромной переправы. В основном в этом госпитале лежали раненые и больные с осложнениями после сыпного тифа.
Работа волонтерок заключалась в дневном дежурстве по палатам. Помогаешь сестре милосердия. Подаешь больным пить, «утку», убираешь в палатах, вытираешь пыль, подтираешь полы. Мне с утра приходилось работать в перевязочной. Помаленьку нас, волонтерок, обучали делать перевязки, вплоть до того, чтоб забинтовывать грудь (это сложно). Я осваивала это дело хорошо, но была у меня одна беда: от дурного запаха, вида крови и гноя мне делалось плохо. Я старалась держаться, не показывать вида, но мое позеленевшее лицо выдавало меня, и тогда сестра отсылала меня в палаты.
В палатах лежали раненые и больные красноармейцы и пленные белые. Иногда начинались между ними споры, перебранки, которые доходили до того, что наиболее горячие спорщики бросали друг в друга разные вещи, попадавшие под руку. Приходилось их утихомиривать, уговаривать: «Товарищи, дорогие, перестаньте! Сейчас вы все одинаковы - вы больные. Вот поправитесь, тогда и будете разбираться». После таких иногда очень тяжелых дежурств я приходила домой уставшая. Есть стала совсем мало, только хлеб, молоко. Мясо и суп видеть не могла, все мне отдавало запахом перевязочной. Тетя Фина начала уже беспокоиться за мое здоровье, но я упорно работала: мне казалось постыдным бросить работу, проявить свою слабость.
Помимо волонтерок были в госпитале и санитары, все - пленные австрийцы. Помня Варины слова об австрийцах, что они не враги, а пленные, то есть несчастные люди, я относилась к ним хорошо. Была с ними приветлива, всегда разговаривала, когда они заговаривали со мной. И мне казалось, что и они тоже дружественно относятся ко мне. Да оно так и было. Жили они в комнате при госпитале. Как-то я встретилась с двумя санитарами около их комнаты. Австрийцы поздоровались и один из них сказал: «Барышня, зайдите к нам, посмотрите, как мы живем». Не желая обижать их отказом, я зашла. Села у стола. Стали разговаривать. Я мельком взглянула на стену. Там висит несколько открыток. Присмотревшись, я поняла, что это непристойные открытки. Вся кровь бросилась мне в лицо. Я резко встала и быстро пошла к выходу. «Барышня, что с Вами?», - растерянно говорил мне вдогонку австриец. Но я хлопнула дверью и ушла в палату.
С этого времени я совершенно не замечала австрийцев. Не отвечала на их приветствия, проходила мимо с замкнутым и презрительным выражением лица. Они, вероятно, сначала не понимали, в чем дело. Может быть, потом до них дошло. А я стала просто избегать их и не звала санитара, когда нужна была его помощь, старалась справиться сама.
Настал день, когда я увидела первого умершего. В этот день я почему-то пришла в госпиталь значительно раньше начала работы. День занимался солнечный, ясный. Я хорошо прошлась и зашла в вестибюль госпиталя бодрая, веселая. Вижу сбоку, у лестницы на второй этаж, стоят носилки и на них лежит человек. Никого кругом нет. Подошла я к носилкам, взглянула, и сердце мое сжалось. Передо мной лежал мертвый юноша. Бледное исхудавшее лицо. Глаза закрыты, и черные густые ресницы обрамляют их траурной каймой. Я гляжу на эти закрытые глаза, на эту траурную кайму ресниц, а в памяти всплывают скорбные строки:
Ваши пальцы пахнут ладаном,
На ресницах спит печаль.
Ничего теперь не надо Вам,
Никого теперь не жаль.
Этот мертвый юноша, эти ресницы черные и густые напомнили мне нашего Борю. «Да, да, именно «на ресницах спит печаль». Вся скорбь смерти, вся печаль в этих закрытых глазах. Г де-то сейчас Боря? Жив ли он?», - так стояла и с тоской думала я.
Тут сзади послышались голоса санитаров - австрийцев, которые, очевидно, пришли за носилками, и я, чтоб не видеть их, поспешно начала подниматься по лестнице.
Много времени я провожу в госпитале. Дежурства бывают и с утра, и со второй половины дня. Наверно, считаясь с нашим возрастом (15 лет), мне и Юле не дают ночных дежурств.
Я как-то мало теперь вникаю в жизнь своих родных, мои интересы теперь на работе. А тетя Фина и Леля, как я понимаю теперь, переживали тяжелое время. В середине июня месяца в один из дней я с утра была свободна: дежурство мое было во второй половине дня. Все мы спали. Начало только чуть-чуть светать. Сквозь сон мы услышали тихий, но настойчивый стук в наружную дверь. Я, не дожидаясь обычного посыла тети Фины, встала и сказала: «Я пойду узнаю». Осторожно и тихо спустилась и так же тихо спросила: «Кто там?». «Нина, открой, это я - Григорий Владимирович!». Я узнала голос Григория и открыла дверь. В неясных предрассветных сумерках передо мной стоял Кутимов, сильно изменившийся. Через плечо у него переброшена свернутая кошма. Сзади него стоит парень с ружьем. Григорий и конвоир быстро поднялись по лестнице, а я, закрыв дверь на крюк, пошла за ними. Есть мужчины не стали. Григорий, умывшись, лег спать, а конвоира мы уложили спать в застекленных сенях на полу. Он лег и положил рядом винтовку. Не знаю, спали ли тетя Фина и Леля, - я спала.
Уже совсем рассветало, когда у нас внизу загремели в дверь. Мы все вскочили, и тетя Фина сказала мне: «Беги узнай». Я побежала. Вижу: часовой спит. Его этот стук и не разбудил. Видно, умаялся, бедняжка! Я спустилась и спросила: «Кто там?».
-Открывайте, ЧЕКА!

(Продолжение следует)