К добру...

В печке потрескивали дрова. За окном опустились ранние зимние сумерки. Фёдор зажёг керосинку. Подкрутил фитилёк, чтоб тот не коптил, и в полутёмной комнате образовался островок  тёплого света. В доме было и электрическое освещение, но Фёдор Андреевич любил чаёвничать при керосинке. Эта странность старика мне даже нравилась. Было что-то загадочное в дрожащем свете керосиновой лампы.
Фёдор многозначительно поднял палец, словно что-то вспомнил:

- А вот тебе ещё история. Тоже со мной приключилась. Но я тогда уже женат был. Антонина моя, царство ей небесное, как раз Серёгу, старшего нашего, под сердцем носила. Вот-вот родить должна. А мне в тайгу, край надо. У меня там кулёмки на соболя насторожены. Ну, кулёмки ты знаешь? Ловушки такие на зверя.
 
Я кивнул, мол, знаю, конечно. Охотник откашлялся, хлебнул чаю и продолжил:

- Ну, так вот. Я то надеялся, что родит она, и я по своим промысловым делам отправлюсь. Да не тут то было. И срок уже подошёл, а Антонина все никак разрешиться не может. Это сейчас хорошо, и "скорые" и больницы. А тогда какие больницы. Один фельдшер полупьяный на три деревни, да бабка Августина, знахарка местная. На фельдшера вообще надежд никаких, а бабка девятый десяток белый свет топтала, себя уже не помнила. Короче договорился я с соседями, чтоб приглядели за супругой моей, а сам в тайгу отправился.
 
Прошёлся я по путику, проверил кулёмки. Заночевать в избе таёжной остановился. Пока то да се, ну покушал там, шкурки с улова ободрал, время уже за полночь. Но сон не идёт. Все мысли дома, с Антониной. Как она там? А завтра мне опять весь день на лыжах, до следующей избы. В общем, уснул я.  Снилось чего или нет, не помню. Просыпаюсь от того, что вздохнуть не могу. Словно на грудь давит кто. Прям пятерню тёплую на груди чувствую. И такой ужас все тело сковал, что шелохнуться не могу. И вспомнил я, как мне бабка моя рассказывала. Это, дескать, домовой давит. И когда он так давит, надо спросить "к худу или к добру". Тогда, домовой тебя отпустит и будущее предскажет.  Если какая беда предвидится, то "к худу" ответит. А если радость, то "к добру".
 
Я, тогда, в это не верил и смеялся над всеми суевериями. А тут не до смеху стало. Ни вздохнуть, ни пошевелиться не могу. И где только сил взял?  Просипел: "К худу или к добру"? И, представляешь, меня тут же отпустило! А над самым ухом ровно шепнул кто "к добру, к добру, к добру...". И смех детский из-за печи. и хлопки такие, будто в ладоши хлопают. Такой страх меня охватил! Я как был, в кальсонах и майке, из избы выскочил. Там, на морозе, оклемался малость. Снегом умылся, в себя пришёл. Вернулся в избу, тихо все. Время только пол пятого, ещё спать да спать. Но какой тут сон, меня колотит всего. В печку подкинул. Чайку разогрел. И, главное, пытаюсь себя убедить, что приснилось мне это. Какой там. Чётко осознаю - все на самом деле было. Да тот шёпот у меня и по сию пору в ушах стоит.
Как только за окошком светать начало, я на лыжи и ходу. До родной деревни. О промысле и думать даже не мог. И уже на подходе, у проруби, бабы мне радостную весть сообщили. Отцом я стал. И, что характерно, родила Антонина в пятом часу утра. Так то.

А уж отпраздновали мы моё отцовство отменно. Три дня с фельдшером гудели. А чего? Дело то, молодое.