Воспоминания детства

Много...много уже
написано о войне.

К истории ее...или...к сумме ее моментов
добавлять что-то дело-бесконечное.

Романы, повести о ней, о тех годах...
будут писать еще долго, постепенно
поэтизируя и невольно монументализируя
и обобщая ее...взглядом издалека.

Я же...рискну поведать
всего лишь несколько воспоминаний
моего детства.

Как я воспринимал происходящее
тогда...ребячьим своим существом.
И то...что я думаю об этом сегодня.

И потому лишь, это ни былое, ни сегодняшнее
о том суждение мое...видимо
...не уложится в матрицу представлений
и оценок...
Установившуюся и оформленную уже.

Именно это-то...и подталкивает
меня сказать неумелое...
слово мое.

Но оно-слово искренности об
истинности того времени и...
сути его.

Т.е....о жизни.

Перед самой войной...отец наш
был репрессирован.
И оправдан.
Он вернулся домой...и...умер...
поболев месяца три.

Отчетливо помню, как мы всей
семьей встречали отца.

Он медленно шел...в серой буденновской
шинели,длинной, почти до
земли и в шлеме-богатырке...
И был...высок...фантастически
необычен, героичен и легендарен,
как ожившая песня.

Бледно-зелено-желтое лицо, поседевшие
усы и брови...и какой-то
магический, физически ощутимый
взгляд...темных глаз.
Взгляд человека, знающего чего-то
огромное,не здешнее и...тяжелое.
Чего не знаем мы.

Он шествовал в середине
шеренги всех встречавших его,
и я...пацанок...пораженный
увиденным, семенил впереди всех,
но спиной вперед, т.е. пятился,
не отводя от отца глаз.

И вдруг спрашивает он у мамы:
"А это кто?"
Как мне было обидно тогда, что
...отец...не узнал меня.

Лишь позднее понял я, что это
конечно же, от того, что...
жутко высосали из него в долгих
застенках все...кроме великого
его духа.

Изможденный, но могучий,
разительно необычный, даже заметно
отстраненный, как оживший
образ великой и суровой
истории-таким врезался в
мою память...мой отец.
Иван Хрисанфович...

Беззаветный, вдохновленный и
цельный, как самородок, преданный
чести и долгу.

И...грустный...И родной...
Бесконечно родной.
Едва остались мы без отца...
всех нас...выселили из казенного
жилья.
И мы много лет...не имели
своего угла.

Утробино было первой деревней, куда белая
сельская лошадка довезла нас
на своей телеге корытцем.

Деревня добротная, ровная,
с широкой улицей по средине.
Спокойная и ладная.
Километрах в трех от нее была
железнодорожная станция и поселок.
Большой.

Но...ощущения тревоги, войны, надрыва
или страха-не было в ней.
Над ней было небо...
А вокруг-поля...
А в темных бревенчатых домах-приветливые
женщины и спокойные мужики.

А в одном из домов даже висела
настоящая картина на холсте в простой
раме. Лев...лежа рычит над разорванной тушей.

Это была самая первая картина,
увиденная мною. И она...загипнотизировала
меня...Ведь я уже тогда...абсолютно
чувствовал в себе назначение свое:
художник! Уже тогда носил я в себе
Этот...непрестанный...зов...и тоску.
Тоску по свершению.
А было мне тогда...семь лет.
Под картиною этой легко и беззаботно
бегала маленькая девчушка и перекликалась
со своей бабушкой, весело
и звонко называя ее: "Бабусенька"

Я был удивлен необычным этим словом.
Хотел в искусственном скепсисе-его не принять...
Это-то ландринное, мол, в нем
есть, но...Все таки согласился:
слово красивое и неожиданное.
Даже вздохнул. Еще бы...Ведь она...
Эвакуированная...Она...из города...

Летом...вместе с селянами мы с удовольствием
ходили в поля...на сенокос.
Работать!
Это была...фантастика!
Неповторимая уже.
Мать сгребала вместе с женщинами
сено. А я...Я возил копны, нагруженные
на волокуши их двух свежих
гибких березок, вместо оглобель, восседая
на молодом буланом жеребце!
Звали его "Верный"
Был он очень красив, силен и гладок.
И очень послушен. Даже пуглив.
Стоило мне поднять руку, чтобы вытереть
пот или отмахнуться от слепня-
он вздрагивал в миг и ускорялся.
Мне даже было его жаль.

Однако, к вечеру...молодой и сильный
"Верный" уставал настолько, что на
взмахи и понукания мои даже не
реагировал никак.

Сенокос той поры...одно из самых памятных
воспоминаний...жизни моей.
Солнце...раздолье и все вокруг сельчане,
подарившие мне такую радость-ездить
на лошадке целый день...
И опять...И опять...

Помню их добродушные беседы в общий
обед у котла. Незатейливые шутки,
присказки.
Например, бригадир рассказывает про
одного "удальца", не желающего признаться,
что его отмутузили.
"Удалец" хвалится: "Он меня
обухом-те чик да чик, а я его ремнем-те-
бух да бух!"

Сенокос...
Это было счастливое чудо...
А нам за это еще даже записывали
трудодни, т.е. "палочки", как называли
их все. Правда, очень редко
что на них выдавали.

И вот...однажды, когда очень хотелось
есть, а нечего...Я с вызовом детским
и тонким детским голосом...
выкрикнул:
"Вот сейчас...пойду собирать!"
Хотя лишь однажды до того видел в
деревне нищую пришлую бабку.
Она...стучала в окна...и ей подавали

Мать сказала мне:"Иди".
И дала мне серую холщевую сумку.
Я не понял-всерьез ли она
восприняла этот мой "вызов".
Или согласием своим мудрым решила...
быстренько меня остудить.
И...я пошел...

Но...едва выйдя за ворота...каким-то
обманным, невнятным движением,
почти на одном месте я "изобразил"...
что просто...от безделья...гуляю
возле двора...
Взял потом палочку и...стал ей ошаривать
вокруг, переворачивать, откидывать
или "находить" чего-то...и...
медленно так...продвигаться стал.
Глядя едва не под ноги свои.

Так набрал я в сумку
палочек, крупных брусочков и прочего
дерева в обрезках и-словно именно за
этим для печки на улицу и выходил-
демонстративно выказывая все это.
"Всем окнам", которые видны были мне,
я вошел в свой двор.

В слезах от пережитого и...с трудом
замаскированного мной стыда-
кинул сумку на лавку.
"На вот. Насобирал!"

Мать посмотрела на сумку издалека
И...не сказала ни слова.
Не упрекнула, что не смог;
не порицала, что хвастун;
что погорячился; и не пожалела
меня никак-тоже.

Как-то ровно,спокойно.
Спокойно и ровно все.
И потому, наверное, и я пережил
это легко.
И меня этот эпизод в жизни моей...
Не мучил.

Или вот еще что-то похожее
Большое село. Четвертый-пятый
класс.
Одноклассник Саша Сюткин. Он местный.
Дом у него крепок и широк. И двор большой.
Морда у него почему-то была такая красная,
что всегда казалось будто он только что
из парной вышел.

Приземистый, плотный, как маленький
мужичок, а глаза зеленые. Умные.
Явное чувство собственного достоинства.
Спокойное и явное. Чуть снисходительное
ко мне.
Ему нравилось, как я рисую, и он как-то
однажды пригласим меня к себе домой.
Я пришел. Рисовали ли мы-не помню.
Но когда я уходил-он насыпал мне в карман
пальто горсть от обоих ладоней овса.

Я шел темным уже вечером домой
через замерший и заснеженный
пруд километра два.

И...ел этот овес так же примерно,
как сейчас едят семечки.
И так было тепло на душе...
Я еще и домой, разумеется, принес.

Много уже раз после как-то...
пытался я попробовать есть этот овес;
выдавливая из под шелухи зерна его
мягкою молочную плоть.
И...не получалось.

И трудно очень  и так убийственно медленно,
что и вкуса этого "овсяного" молочка
я и ощутить не мог.
А тогда...это был...дар.

Помню, где-то сразу после войны выписали
нам дров. Напиленных метра по
два длиной. И мне пришлось возить их на
тачке примерно метров за триста домой.
На улице-лето!

А я их таскал...часов до двух.
Вроде бы обидно-но нет. Я больше был рад.
Дрова...Это же здорово!!!
Однако, под конец устал. Очень.
Но это удивительно: когда мать сказала
мне:"Все,иди гуляй",-я так обрадовался...
Я словно взорвался радостью изнутри. "А!"
Я подпрыгнул изумительно легко и высоко,
словно козленок. И побежал.
Я бегал в восторге с ощущением ликующих,
свежайших, вмиг родившихся во
мне молодых сил.

Я просто бегал...Радовался...и...бегал.
И-помню-умозаключил: когда оканчиваешь
тяжелый труд-всегда радостная,
необъяснимая легкость. Внезапная,
как счастье. Всегда.
Ведь не мог же подумать что-то исключительное
о себе или о ситуации.

Много-много раз после...
уставая и даже нарочно разом бросая
работу, я пытался вновь испытать
эту пружинную физическую радость
тела и душевного ликования.

Но...уже...так не получалось
у меня никогда. Знать была это тогда...
растущая, игривая, лучезарная молодость
моя... И не обремененная еще ничем...
душевная легкость. Все в ней.

А однажды...
Захотелось нам испечь картошки.
/значит была/
А печь уже истопили с утра.
Топить второй раз-накладно.
Решили попроситься к соседям.
Там печь дотапливалась.
/Дом был большой, многосемейный/
И я пошел, взяв с собой...килограмм.
Мне разрешили.
Я "упрятал" картошку в печке-голанке,
засыпав ее горячими угольями, золой
и пеплом.
И сел ждать.
Ждала невольно и хозяйка.
Вернее...ее дети. Меньшим из которых
было годика по два-три.
Они...все...сидели...тихо и молча.
Не играя. Почти не шевелясь.

Когда я достал уже испеченную
картошку...разумеется, поделился
ею и в первую очередь с этими двумя
малышками-сестренками.

Спасибо они...говорили шепотом
Тихо...молча...без движения почти
сидели они...
И...благодарили...шепотом.
О...Святая Русь...

И...самое, наверное, наверное, дорогое...
и грустное...
Вяча
Лучший мой веселый и солнечный друг.
Вячеслав Лекомцев.
Высокий, литой, красивый и светловолосый
паренек...
Не так уж часто вместе мы проводили
время, но самые серьезные отношения
были у меня именно с ним.
Он был даже...кажется...ласков со мной.
И всегда-всегда добр и улыбчив.

Однажды внезапно, без малейшего
повода или полуслова с моей стороны-
вдруг приходит к нам...
И...снимает из-за спины целый берестовый
пестерь...картошки!
Картошки крупной, отобранной, свежей
и чистой-с песчаного огорода.
И смеется!
Радуется легко...Легко и красиво.
И...онемения...удивления моего уже
нет. Уже и мне так же легко  и весело.
...Ласковый, светлый, бесценный был
он человек.

Дом у них свой.
Двор, корова, огород.
Жили они укладисто, ладно.
Часто сидели мы с ним на черемухе в
огороде его.
Ягоды крупные, как вишня!
Рот сводит уже, а...не останавливаемся.

Мать Вячи-сама простота и незаметность.
Говорит слегка растягивая слова,
но легко. Приятно и легко.
Только почему-то худощава. Почему?
Ведь у них все есть, и в доме уют и мир...


Был еще у него брат помладше.
Венька. Странно, но почему-то непохоже.
Я удивлялся. Как можно быть родным
братом Вяче и...быть иным...
И почему-то он иногда по мелочам, но
с поучающим видом спорил с ним...
Как это он мог?
И почему-то была еще у него узкая,
вперед-"петушиная" грудь.

Но еще более невероятное я узнал
позже.
Вячеслав...погиб.
Кто-то на лесозаготовках на ходу...
вытолкнул его из кабины грузовика.

Какое лохматое, звериное,
ущербное и злое знать было сердце,
что такое смогло...

Мне всегда видится, что до самой
последней минуты ссоры-наверное она
там была-Вяча...обезоруживающе
улыбался...

Не ударил он. Он ударить не мог.
А еще и подумать не мог, что...
рядом с ним...выродок и злодей.

Какая чудовищная, необъяснимая,
ненужная и сокрушающая нелепость.
Страшно, но...во всякой бочке меда
всегда найдется поганый гвоздь.
Рядом с солнечным, чистым лучом...
всегда маскируется...притирается...
приживается...ядовитая...и склизкая
тень... Чернота и урод.

Светлый, лучистый мой друг...
Вяча...

Сладкая и ласкающая меня память
далеких уже...минувших...
утренних лет.
Тебе было шестнадцать.
Четырнадцать мне.
Сегодня я...сед.
А ты...
Ты всегда, вечно такой, каким был.
И наверное правильно.
Ты был лучшим и самым чистым
из нас.
А незамутненность и свет...всего
живее живет в молодости.

И горькая твоя почесть-
быть таким всегда.

                Эпилог
Годы войны, это годы лишений, когда
чего-то не хватало всегда.

Я, например, всегда-всегда хотел есть.
И даже где-то уже после войны, помню,
в голове моей совершенно внезапно
вдруг-включалось:"Хлеб...Хлеб..."
Именно это слово.
Я удивлялся, терялся...Почему?
Ведь я об этом в этот миг вовсе и
не думал!
Хотя и нечасто, но...продолжалось,
включалось это во мне довольно долго.
Знать оно вошло в меня как рефлекс
выживания. Как что-то очень первое
и важное. Как "мама"...у дитя.

Это-физиологический след
пережитого. И душевная тоска.

Впервые меховую шапку на тряпичной
основе-подарили мне в школе.
Как помощь бедным.
Я и поверить не мог.

Писали мы на белых полях газет
и обрывках чистых листов.
Это были наши тетради.

А каково было с учебниками...

Но нет...и не было во мне ни тогда,
ни после-ощущения безысходности,
предела, вопля душевного в тех годах.
Паралича воли и надежды.

Даже надежды-тоже не было.
Потому что никуда не девалась вера.
Да и не вера, а ощущение совершенной
неколебимости естественной
жизни.

Ведь никто же не впадает в истерику
от длинного осеннего дождя.
Неуютно, холодно, но...это же проходит.
Все же остается на своих местах!

Психов...помешанных...-не видел.
Ни одного.
Люди были уравновешенны, естественно-
спокойны.
Волновались, толкались в очередях после
войны, но...диких без смысла злобных
драк-не было!

Бандитизм, ложь, наглость, аферисты
-не было их!

Люди просто...изумительно просто
жили.
Не углы и обиды войны, не ропот и
злость на нее занимали их.
Они...жили. А все "военное"-относили
на неудобства момента.
И терпение-не выпирало.
Не было героизмом.
Оно было...спокойствием.

Уважение, ровность отношений, отсутствие
дурных замыслов.

Никто, даже я-пацанок-никогда не
не боялся на улице ночью.
Даже я-пацанок-часто ходил на
танцы в сад при клубе и...возвращался
ночью один.
А это километра два-три.
Я робел...от тайны темноты.
Но не людей.

Возможно "ненормальность", необычность
такого восприятия мною тех военных
лет покажется многим незрелостью.
Но...Нет.
Это искренность.
Искренность и чистота эмоционального
восприятия ребенка 8-14 лет.

Наверное это от того, что ребенок не
может сравнивать ситуации его жизни
ни с какой другой. Ведь у него иной не было.
Наверное.
Он не может философствовать и оценивать,
анализировать и делать выводы.
Он-просто живет.
И это ему и в нем-главное.
И он-помнит именно это.
Помнит жизнь, а не болячки ее.
Он одарен этим свыше и не растерял
это еще.

И именно поэтому...первично и
не предвзято все-все...видит он.

Сегодня же, окидывая мысленным
взглядом день настоящий и те. минувшие
дни...мне грустно...и горько.

Эту живую суть, ценность и радость
жизни-мы потеряли и...позабыли уже.
И она...ушла.
Ушла эпоха...естества, искренности,
истинности.
Вслед за ней...была и тоже ушла...
Эпоха переходного времени...
Эпоха иллюзий, наивности и порока,
когда одни вещали, а им отвечали, что
верят. Когда смущенно-ибо  не совсем
всерьез-радовались...грамотам...и
наградам.
И вот...
Резко и разом...сметая и отбрасывая
не иллюзии, естество, драгоценность духа
и человечности...ворвалось "СЕГОДНЯ".
Словно перевернутый мир.
Жестоко и нагло трон жизни захватила
ее пена.
Ее фетиш-деньги и власть.
Где ты, всеобщность...вселенскость
русского духа?
Где ты...чистота, святость и доверчивость
русской души?
.........................................
.........................................
Не ищи.
Истощилась и устала душа.
Ни надежды...Ни веры.
Только деньги и власть наверху.
И летаргический шок...внизу.
Апатия и...наверное...кома.

Народ...люди, горячие, живые
сердца собою...собою защитили
страну и жизнь в годы войны.
Где же Вы теперь...

Вы навечно...в сверкающей, живой
и жгучей памяти...Истории...
Руси...и Мира.

Я же...более того...был и жил
вместе с Вами...

В душе моей Вы-неизуродованное
даже войной...естественное, как
рассвет и день...течение...явление
...самоизъявление...самой жизни
тех лет.

Жизни всеобщей,где доброта,
людское тепло и спокой души...
искупали и исцеляли...любую
рану и боль
Так была она всеохватна и
чиста. И...сама суть.