Пилот и Конник

             - Сюжеты Судьбы ,  или  Записки белого мага -

               
               
                "... я омываю свой разум...  я сам себе время
                и пространство...  во мне заключены лето и               
                зима, сельское событие и повседневная               
                рутина коммерции, чума и голод, освежающий   
                ветер, радость, печаль, жизнь и смерть…»

                ТОРО




                I               
               

     С философией как способом домогательства мудрости я порвал задолго до той трагедии, ужасной и, увы,  неотвратимой. Да, не теург!
     Ими, надо понимать, рождаются. Или назначаются свыше.
     Но мне предпочли других…
     Что же до восчтений тех напрасных, хотя и упорных,  то жидко-туманно  от них осталось. Если и выпало что в осадок, - лишь он: свежий ветерок по имени Торо. Уж очень азонист, берёзов да клёнист, зверин да гамаюнен!  Всё остальное - заберите, Христа ради, из памяти моей!  Из этой мусорной вазы чужих претензий, напыщенных поз и сомовлюбленных фраз, тяготеющих к крылатости. Обрыдл мне сей рычаг для переворачивания Мира:  я с благодарностью принимаю Твой, который окрест. В венце его блистательных красот и чудовищных несовершенств.
     Санти сат. И : мэу гус йе на кхйм со ее тунг! Что и на латыни высокой, и на заоблачно-ритейском едва не одно и то же:  даже хвост собаки кажется сверкающим хвостом кометы, коль есть вера!
     Кстати, считаю долгом предупредить сразу: текст этой антиэклоги настолько эзотирирован, что людям, от наших зыбких сфер далёким, может принести серьёзный психологический вред. Дикси! Я всё сказал...
     А Тебе, Господи, должен признаться: эта трагедия стала для меня некоей  чертой между ДО и ПОСЛЕ.
     Она перепахала и мою судьбу. Поэтому – вопрос: прости вечного двоечника Твоего,  но я не уразумел, почему Ты допустил такое? Хотел доказать, что пилот и конник суть антимиры ?
     Но ведь это очевидно и без крови !
     Кажется, я имел зыбкий  шанс упредить оскаленное Зло. Уже обретший к мигу его свершения известную силу, -  следствие упорных занятий, Тобою не поощряемых, -  я третьим глазом, во мне, наконец, открывшимся (о,  это был восторг бабочки, покинувшей свой хитиновый острог!),  видел, как сближаются они грозными кругами. Но, увы: не успел!
     Хотя, что теперь. Теперь - всё ...
     От зуда же любомудрия помогло мне окончательно избавиться оно само. 
     Чего скрывать:  я страстно ждал встречи с великими изгнанниками Разума , которых исторгли за пределы Отечества на пресловутом  пароходе. Я был уверен, что на проклятой посудине той уплыла от нас  Истина, разгадка  тайной сути жизни земной.
      И вот - свершилось:  великие изгнанники  вернулись под алыми парусами своих Книг!
      Я буквально ринулся в них,- прошу простить за чудовищность, но внутреннюю верность сравнения,- будто Леонардо, скупивший трупы пиратов и колошмативший их скальпелем ночи напролет, дабы постигнуть сумма суммарум изощрённо сложного человеческого естества,  веками пребывавшего под грозным табу всевластной инквизиции.
      Я летел !
      Я плыл !
      Я пронзал жаждой узнать бесчисленные страницы их Книг!
      И вскоре с ужасом обнаружил…  те же пассы и фуэтэ интеллектуального стриптиза, ту же убогую жажду воспарить на собственном языке. То ли искренне принимаемом, то ли лукаво выдаваемом за некие крылья.
      Боже мой, - подумал я,-  за что  их изгоняли? Во имя чего тратили пароходный мазут или уголь? Да, они думали не так, как их оппоненты. Но в такой же степени беспомощно по отношению в тайнам Мирозданья!
      Воистину слепые изгнали глухих.
      Кгассы, геволюции устагели ( там ведь -  сплошная дворянская картавость). Гай на земле ггядёт лишь тогда, когда бал станет пгавить не сословная, не классовая, но интеллектуальная элита. Воспарившая на эвегесты власти не с помощью пролетарского происхождения, или княжеской родословной, или тугого  кошелька, а чисто биологическим путем. Скажем, по максимальной сумме правильных ответов на стотысячевопросный тест.
     Как мудго, господа !  Как мудго!
     И как вы ухитрились не заметить,  будущие туземцы Парижа,  узники университетских кафедр, что именно интеллектуальная элита уже тысячу раз за тысячу лет взбиралась на гималаи власти именно естественным  биологическим путём. А потом обретала титулы и кошельки.
     Да, за такое надо немедленно ссылать:  подальше, к тётке, в глушь - в Сорбонну!
     Однако под алыми парусами тех книг обнаружил я и нечто совсем для меня неожиданное.
     Оказывается, когда наступит земной рай, то интеллектуальная элита будет мудро править не какими-то дурацкими сословиями или классами и  даже не широким народным фактором с человеческим лицом (боюсь ошибиться: я в современных терминах не силён), а так называемой  бескачественной массой.
     Что вы, какая «ошибка»: я возраст своих ошибок давно пережил!
     Если вы любитель точных формулировок, то  главный мировоззренческий термин узников философского парохода звучит так:  «бескачественная человеческая масса».
     Но  это же воистину – мала фиде!  Это просто нечестно!
     Так, простите, если режет слух,  можно упаковать в латынь любое дерьмо ...
     Однако бескачественных всех стран прошу не разбегаться: под алыми парусами философских фолиантов, где наконец-то создана Законченная Концепция Мира, где даже Гусеница поняла, для чего её создал Господь,  оказывается, есть ещё кое-что. Напрягите убогое воображение своё,  второсортные наши!
      Вот вы просыпаетесь ослепительным утром долгожданно-прекрасного будущего. И видите: рай  состоялся.  Никакой эксплуатации человека человеком, никаких НКВД, ФБР, гестапо, сигуранцы.
      Ликуй, тварь дрожащая: доскреблась-таки до Мечты!
      Однако, поскольку научными тестами интеллектуальной элиты вы зачислены ( и вежливо оповещены о том удобной пластиковой карточкой)  в бескачественную, хотя и человеческую,  массу,- забывать об этом, очень мягко говоря,  нежелательно.
      Наоборот: надо помнить постоянно!
      Вы думаете,  я пишу фельетон? Впал, как положено рабу, в сатиру?
      Ошибаетесь: в фельетоне я бы назвал  конкретную фамилию. А здесь, в антиэклоге, скажу лишь, что практически цитирую одного из главных узников философского парохода. Творца теории сей, выше которой любомудрие уже  ничего придумать не в состоянии: миром правят гении! Это куда ж  краше?
      Нет-нет,  пластиковая карточка не ущемляет никаких ваших прав.  Вы тоже творение Божье. Просто не самое удачное.  Но Господь и не обещал сделать всех одинаковыми. Не было у него такой странной цели.
      Вы хотите писать стихи? Пишите!
      Хотите сочинять симфонии? Вон рояль: он теперь во всех кустах.
      Желаете сделать чертёж машины, работающей на разности потенциалов атмосферного давления ?  Вот рейсшина, вот калька - дерзайте! Можно даже изобретать велосипед или вечный двигатель. Ради Бога: интеллектуальная элита, правящая нынче миром,  разрешает буквально всё.  Творите хоть круглые сутки!
      Только ничего этого никуда не надо "отсылать".  Ибо в светлой памяти суперкомпьютера всеобщего Отечества против вашей фамилии стоят три буквы:  БЧМ. Совершенно верно  -  бескачественная человеческая масса. И никакой художественный или технический Совет цветущей планеты вашу белиберду,  боковым зрением заглянув в ЭВМ,  даже рассматривать не будет.
      В сущности,  перед нами идеал Государства:  рабу доказано, что он -  свободен!
      В самом деле, на кого жаловаться?  Эксплуататоров нет. Последнему коррумпированному чиновнику уже десять лет назад поставлен памятник из чистого золота, не имеющего больше никакой цены.  Не на самоё  же Биологию лаять-с начнёте,  что она смазала ваши пресловутые бескачественные мозги третьесортной смазкой ? Смешно!      
      И подумал я тогда, закрывая последнюю из прочитанных книг, приплывших из парижских застенков: интересно, как будет вести себя конкретный представитель БЧМ, только что сочинивший вторую или уже десятую симфонию ?
      Он покорно согнет свою бескачественную выю перед интеллектуальной элитой?
      Он скажет: да, я, конечно, понимаю и больше не буду?
      Ха-ха-ха-ха-ха-ха !!!
      От бешенства он начнёт даже слегка левитировать над прекрасной газонной травой будущего.И он  возопит во гневе (цитирую, за стиль не отвечая): " Это я , - при моей фигуре, с которой можно лепить Аполлона, -  БЧМ ?  А вот та гнутая сука их худсовета -  тот хренов обмылок со вставленной челюстью и бороденкой цвета вылинявшей подмышки,-  ИЭ: интеллектуальная элита ?!  Беспредельная, фантастическая наглость... Где мой хук?  Где мой весёлый хук справа, ребята ?!  Я размажу сейчас эту козлобородую тварь по стене как таракана ... "
      Но, кажется, довольно прописных истин.
      Не надо мне "объяснять" Божий Мир!  Тем паче создавать какие-то дурацкие "законченные концепции" мироустройства. Якобы доступные мудрейшим из смертных. Оставь надежду, всяк себя любящий!
      Это задачка не для творения:  это вечная тайна Творца...
      И пусть летит Лебедь. И пусть цветёт Роза. И открываются уста для поцелуев. И пусть каждое утро встаёт над миром великое Солнце . Не надо мне никаких объяснений сему !
      Да, Божий мир дан нам как радость. Но и как Тайна. С сумрачной тенью подвалов и тупиков. Куда вечно стекаются  тёмные людские инстинкты. Чему я, кстати,  был тысячекратный свидетель. Да  и вы скоро  пойдете со мной туда же...
      Жизнь - наисложнейший лабиринт, в котором легко заблудиться! А заблудившись, услышать чад серы. Увидеть рожи вместо ликов.  Черные провалы глазниц вместо глаз. Синие шеи со следами давно и только что порвавшихся верёвок.
      Чур-чур: не надо лезть в пасть коню дарёному! Если вы, конечно, не прошли все семь кругов Белого Искусства. И не закалили себя, набив уже тысячи шишек.
      Ад литтерам!  Я ничего не придумал.
      И -  всё сказал: необходимо и достаточно для предыстории грустного повествования моего.




                II


       Ко времени оному,-  то есть к началу  их  трагического сближения по мрачной спирали,-  мне, и правда, удалось существенно продвинуться в эзотерических занятиях моих.
       Далеко не всем угодных, а некоторых и вовсе пугающих.
       Такова человеческая природа: тайное ей страшно, явное почти всегда любо. Даже многотысячная толпа на площади, которой управляют законы роя и стада. Кстати, я уверен: глупость очень часто бывает именно коллективной. Но - куик суум: лишь бы себе нравилось!
       Так вот, разочаровавшись во всяких Триадах, суть мира якобы объясняющих,  я стал искать посох для души  своей совсем в иных сферах. Да, я, разумеется,  знал, на что  иду и что  ждёт меня на лунных перекрёстках. Но таков закон бытия земного: пришёл, увидел – заплати!
       И чем увиденное ярче, тем плата дороже…
        Однако я быстро понял: плавать в будничном бытовом бульоне отныне мне весьма и весьма неудобно даже, скажем так, чисто технически.
       В самом деле! Кто я для мирных жителей краснокирпичного многоэтажья, соседей моих вечножующих? Что  я за тип такой - облика скользяще-меняющегося, а вечерами и вовсе двусмысленно-зыбкого?
        Уж не шпион ли, пытающийся похитить тайну латочного ремонта асфальта ?
        Странно-странно! Без возраста,  хотя вроде с полом. Регулярно исчезающий по ночам из своей коммуналки. Чтобы вернуться аж на петушином предрассветье с запахом ладана и серы,  со взором как бы в себя обращенным.
        Иными словами, пришлось мне рывком воли переселить комфортолюбивую физику свою из роскоши коммунальных удобств, легко просматриваемых вечно бдящими соседями, в подвалы окрестного многоэтажья. В самые, что ни на есть, мрачные катакомбы града сего, глухо провинциального.
        А как иначе? Дело требует жертв…
        Однако жизнь есть жизнь, и кем-то в ней оставаться надо. Существенно изменив облик свой, я стал опустившимся бомжем. Пьяницей беспробудным с явными признаками деградации личности.
        Трудность моего преображения заключалась именно в необходимости постоянной имитации пьянства. Хотя белое искусство, которого я стал адепт,  изначально несовместимо с конюшенными радостями красноглазого фигляра из бутылки. Примитивного и хамоватого, как хуторская ворожба.
         Но - что делать? Приходилось изворачиваться,  а в иные моменты и реально употреблять.
         Впрочем, были и положительные миги!
         Вскоре  выяснилось, что у силовых структур  персона моя вызывает даже некоторое сочувствие. Им казалось, что я не прижился в этой  системе потому, что очень любил  ту.
        Особенно нравился молодым малозарплатным милиционщикам мой дар пророчествовать в оптимистическом духе. Они буквально "катались", когда я, - грязная, дурно пахнущая чурка,-  возвышенно и с чувством изрекал ( одновременно и в духе выдающегося политика, и с пафосом непревзойдённого патриота,  и в стиле главного кинорежиссера человечества):
         - Процесс пошёл! Всё у нас получится!
         Или - вот это, грубой ручной работы:
         - Мы величайшая нация, вокруг которой Господь расположил все другие !
         Впрочем, такие сентенции милы широкой публике во все времена.
         Посему при встречах с милиционщиками, мысленно осенив их  и себя каким-нибудь популярным в наших герметивных кругах тантризмом, а громогласно, не зависимо от времени года, восклицал:
         - Да здравствует Первое мая -  День международной солидарности трудящихся и  вынужденно безработных!
         Юродивым этим воплем я совершенно обезоруживал кирзовых мальчиков из созвездия Псов. Которые, по-моему,  более всех тайно мечтали о жизни в утробе могучего Государства,  довольно глупо утраченного нами почти в одночасье.  В утробе, где так сытно и уютно, где пахнет гнилью вечно недоеденных сельхозпродуктов, а лозунги ярки и чётки…
         Так вот, именно в первые дни моего лжебомжевания  они  реально пересекли астральную линию пока что лишь моей Судьбы -  эти  Вадим  и  Фёдор:  два юных, по меркам вашего покорного слуги,  жителя городка, в который  занесла всех нас фантазия Проведения. Городка, который я чётко ненавижу,  не распространяя сие на его бедных жителей.
         Вы слышите меня, отцы-учредители? Вы не туда  от кого-то бежали: вы ошиблись!
         Место, где все мы оказались,  поразительно не годилось для высоких тайн и мистических трагедий, презрительно сторонящихся населённых пунктов с приплюснутыми крышами из серого шифера, достойного скотьих ферм, буро-кирпичных стен многоквартирных человеческих ульев с унылыми пятнами соли и окон без наличников и без ставень, похожих на глаза без ресниц и  даже вовсе без век.
         Им, тайнам и мистическим трагедиям, замки в буковых рощах подавай: с балконами, плющом увитыми, с благородной прозеленью вычурных, как сказки Гофмана, крыш .
         А где они, замки наши? Нету! 
         Хотя уже вторую тысячу лет на этой горькой земле сидим. Обильно поливая её мочой быта, кровью выигранных или проигранных сражений и слезами вполне искренней сыновней любви ...
         Впрочем,  одного из нас троих,- Фёдора,- ничто сюда не заносило.
         Этот парень, жилисто-длинный, напоминающий  фигурой, но  ещё более грозным ликом своим, огромный складной нож в почти развёрнутом состоянии, здесь и родился, и рос. И пил. И дрался. И в тюрьмы ходил. И будет убит.
         Да, в городке своём, родном и убогом. Кроме которого, да ещё зон с попками и колючкой,  он никогда ничего иного не видел, этот Фёдор. Совершенно не представляя,-  даже мстительно не веря -, что Земля есть огромный шар ( лёгкий, хрупкий, ранимый!) , стремительно мчащийся в нежной дымке голубовато-золотистых облаков  сквозь таинственно-сиреневое Межзвездье.
         Боже, почему он такой ?
         Почему Ты с ним -  так, с мальчиком этим?!
         Но - молчит Знающий Всё...
         А когда на месте нынешнего городка с его вигвамами из полусырого кирпича тутошной чеканки было совсем уж глиняное село, отец Федоров в том селе родился. Промежуточное звено замысловатой  фамильной эволюции:  никакой  - и всё!
         Ибо кто мы есть?  Горохи Менделевы ! Чередующие что-то с пустотой.
         Зато когда на месте села хутор сидел, совсем не понятно из чего стуленный, с хмуроглазыми хатами, уткнутыми мордами дверей в землю,- дед Фёдоров  в нём родился. Исключительно с большой буквы !
          В Деде, собственно говоря,  всё и дело. Кто помнит папу ничтожного? Кому он нужен, тот папа, ни создать, ни даже украсть  ничего не сподобившийся? Оставим его  в покое.    
          Иными словами, произошёл Фёдор ( я не сказал "родился") как бы напрямую от грозного Деда своего.
          Того самого, чьим кавалерийским гением прославилась когда-то и сделалась навсегда в этих степных краях,- и даже не только в этих,- сверхзнаменитой фонетически прекрасная, генетически сугубо местная фамилия  Белоковыльских.
          Вслушайтесь,  дыханье затая:  разве не чуете,  как напряженно-зло всхрапывают перед боем кони, ожидая грозного гласа Трубы  за миг до атаки,  за мгновенье перед шквально-обвальным "даёшь" ?
          Белоковыльские и конная лава. Но это же -  ад литтерам,  это один к одному,  господа !
          Так вот:  к фамилии сей Фёдор-внук был причастен не столько паспортом, - какая бумажная малость-,  сколько кровью своей  алой и духом своим мятежным. А стало быть - самими Звёздами.
          Что же именно до Деда,  то грозным ликом его фамилия эта  дала Отечеству совершенно бесстрашного,  даже, пожалуй,  гениального конника. Видимо, одного из последних в нашей великой кавалерийской истории.
          Алого всадника Октября!
          Гордея Евлампиевича Белоковыльского, командира легендарного эскадрона!
          Именно в честь него в городке,  мною нагло охаиваемом, - ничего-ничего: ира фасис поэтам -, на доме, в котором никогда не рождался, зато когда-то умер в тоске великой Дед Вечно Конный,  была официально-фанфарно укреплена соответствующая мемориальная Доска.
          С профилем, глядя на который,  хотелось слегка пригнуть голову.
          Почему в тоске, говорите?
          А как иначе: разве осуществились Дедовы идеалы?
          Да будет вам!
          -  У-у-у, тараканьё поганое,- тягуче-медленно, но совершенно неотвратимо поразился Гордей Евлампиевич в свой уже постреволюционный час, окружающую действительность и копошащихся в ней людишек презрительно обозревая.- Пыль! Тля! Смердяки поганые... Это ради них, что ли,  всё  было?!
          И то: после воистину вселенской рубки в нутробе людской,- почти цитирую,- фактически ничего не изменилось.  Недоумки как были, так и остались. Кто был совсем уж никем, всем не сделался.
         А сволочей даже прибавилось!
         Этого Дед никак уж не ожидал.
          - Теперь вот ещё и подыхать, как во все времена, надо, - чуя,  что  загоняют его в могилу раны бесчисленные, чертыхался, и плевался, и гневом исходил Гордей Евлампиевич.- Как и при царе ! Твою мать:  зачем же столько народа в капусту навсегда порубано было? Непонятно!  Хотя - чего её, ту шелупонь,  жалеть? Порубали – и дело с концом…
          Так и ушёл гений конных лав, видя окрест не  солнечный край непочатый, а всё эти - портфелюги-портфели-портфелюги, которыми какие-то соплегоны обзавелись.
          Ушёл, оставив по себе доску чугунную, мемориальную.
          На доме, в котором он уже не был счастлив. Ну, разве лишь в тот миг, когда от сынка плюгавого и рыхлой бабы его внучок любимый родился - Федя-Федюшка! Единственный хранитель фамилии.
          Из этого же дома, кстати, - уже, слава Тебе, после смерти грозного гения кавалерийских атак,  - Фёдор ушел веселым шагом и в свою первую тюрягу. По малолетке. Правда, в другие тюрьмы лихой внучок уже с иных жилплощадей хаживал. Чуя, что каша здесь заваривается долгая и густая, местная власть быстро сварганила в Дедовой квартире ревмузей, расселив оставшихся Белоковыльских кого куда.
          Не внуку же рецидивисту под мемориальной доской жить?
          Герои принадлежат всему обществу, а не единокровным вырожденцам!
          По этому поводу дерзну процитировать Фёдора без всяких купюр.
          "Волки позорные, суки медякованные,  делаете вид, что он  именно  вам  - родной?  Да он вас ненавидел, как тараканов!  А у меня  Дед и без доски вашей поганой - всегда в сердце,  понятно внатуре!?»
          И ещё - о Доске. Причем без всякой мистики и без иронии.
          Как это ни вывернуто наизнанку звучит, но на чугуне том мемориальном, в сущности,  был изображен тот, кого власть наивная в хату-музей на пушечный выстрел не подпускает.
         Фёдор там Белоковыльский,  во весь яростный профиль его с носярой орлиной ! Ибо копия он Деда легендарного,  Деда грозного - просто неразличимая.
          Суров.
          Мрачен.
          Даже величествен.
          Я  - ёрничаю? Я - Деда внуком попрекаю? Чушь! Неисповедимы пути Господни.
          Если бы яблоко от яблоньки недалеко падало, как гласит народная глупость, то не вопили бы словами гоголевского Тараса  ни Петр Грозный, ни сонмы иных, на троне и без: "Я тебя породил - я тебя и убью!"  А вопят ещё как.               
          Но не только внешне были клоноподобны Дед и внук: одним и тем же огнём вечно горели души их страстные и руки  их всегда жадно к стали тянулись. Однако лишь первому из них Судьба милостиво предоставила великие обстоятельства, что равнозначно счастью.
         Да-да: родиться вовремя - величайшая из удач!
             Поэтому нелепо выглядит абсолютный реалист Палефат, утверждающий, что "В наше время,- более двух тысяч лет назад, извините, что прерываю,- чудес не бывает!" на фоне блистательных фантазий  своих современников: Плутарха, Аристотеля и сонма  им подобных.
              Вот так, любезные: сказать правду не вовремя - значит прослыть дураком !
          Но оставим стратегически не нашу тему...
          О мятежный дух истинных Белоковыльских!
          О ярость их негасимая!
          Глядите, как жарко пульсирует над Фёдором аура алая его. Вам видно?
          Аура, похожая и на сжигающий душу костёр, и на реющее под свежим ветром знамя одновременно. Одно резкое движение -  а не из них ли, гневных и резких,  соткана суть истинных Белоковыльских?-  и сорвётся это знамя-пламя, и замечется над городком полуглиняным. Прежде чем умчать в даль туманную, к вечно манящему истинного всадника таинственному горизонту.
          - Просите меня, люди родные!
          - Требуйте, чего хотите !
          - Приказывайте - и я ринусь!
          - Где она, глотка врага вашего ?!
          Всё на пределе в суровой Фёдоровой нутробе. Всё взведено-нацелено, как перед прыжком львиным.  Всё - фагоцитно. Дедов внук словно бы ежемгновенно готовит себя  к яростной схватке с чуждым родному телу белком. Телу Народа Своего .
          - Шилом цыганским колоть буду!
          - Горло буду рвать зубами!   
          А была бы жажда. О, была бы жажда, - и шило, и горло найдутся...
          - Зовите меня, люди!
          - Я умру за вас с радостью!
          - Ничего мне от вас не нужно! А посчитаете профиль чугунный  и его, и моим  -  высшее счастье!
          Страсти, душу мятежную Белоковыльского-внука раскачивающие, изменили даже самоё Фёдорову походку. Боже, как он идёт: вислоруко, чуть боком, хищно  в ходьбе сутулясь.
          Кондор!  Его стихия - летать: конём над степью!
          А подлая судьбина, а сучья эпоха осудили ходить по этим ублюдочным переулкам с кривыми заборами; вдоль бурых стен  этих с пятнами соли, похожими на мерзкие следы какого-то публичного блуда; по дворам по этим, насквозь пролаенным псами-побирушками и заваленным  гниющими от вечной жары недоедками.
          М-да, не повезло !
          Длинные руки врожденного, хотя и не востребованного отечеством кавалериста чутко ниспадают вдоль жилистого туловища. Кажется, будто Фёдор жалуется: "Я пропадаю. Я вяну на могучем белоковыльском корню. Прощайте..."
          Но это видимость! Это лжебезволие!
          Это копится перед стремительным, всегда неожиданным и всесокрушающим ударом легендарная, прославившая Деда и град сей  полуглиняный  взрывная белоковыльская сила.
          Э-хх - и от башки до седла !
          Очень и очень рискуя, я хочу влезть в самые недра этого русского человека. Влезть -  и понять: что в нём  творится?  Иначе я не смогу упредить,-  если не расшифрую алгоритм бытия его,-  то ужасное, что уже давно чую,  следя за  неотвратимым  сближением  жизненных орбит Федора и Вадима.
          Т-с-с-с ...
          Это грозно звенят струны перенагруженных, перенатянутых нервов его. Что вы: почему только от ненависти?  И от любви тоже! От испепеляющей душу жажды покончить с несправедливостью, подлостью, злом, державу родную захлестнувшими,  одним  всесокрушающим белоковыльским ударом.
          Адск сложностью своей человек !
         Даже когда Фёдор, бомбя ещё в годы соввласти глухие сельпо района, однажды чуть  не угрохал железной скобой ветхого сторожа, под руку подвернувшегося,-  он был уверен в пылающем сердце своём, что ведёт борьбу за более правильное распределение конечного продукта. Поэтому часть украденного всегда раздавал бедным. Да-да, был уверен: это борьба за вечно ускользающую справедливость, без которой он просто не мог жить, внук Дедов!
         И ещё -  за веру.
         За какую именно, я, честно говоря, долго не мог понять. Но постепенно до меня дошло:  за веру в то, что человек -  не свинья и что, фигурально выражаясь, мерзкие пятна соли на стенах домов родного их с Дедом городка однажды исчезнут.   А чем не вера ? Она ведь нередко бывает и выше смысла,   и выше  конкретной цели... 
         Стеная душой о правде светлой, Фёдор Белоковыльский, как я уже говорил, накопил и горы ненависти. Кстати, большинство окружающего люда видело в нём именно её:  злобу кипящую. И пупырилось серой кожей своей  от страха,  и трепетало одного вида ножеподобной фигуры Дедова внука.
         - Тише, бабоньки: кат идёт!
         - Зверюга в людячьем облике!
         - Бедная-бедная Клавка...
         Это соседки о сожительнице Фёдора на данный исторический момент говорили.
         - А то не бедная? Представляю, что она чувствует, та безответная Клавка-с-подлавки,  когда такой вот гад семитюрьмный рядом с ней на ночь в кроватку ложится.
         - Свят-свят и тихий ужас:  то ли залезет, то ли зарежет!
         Да, воистину цепенеют при виде его и горластые, но робкие соседи, и супруга-жена сегодняшняя, и даже всякие случайные прохожие. Натыкающиеся на Фёдоров взгляд как на свинцовую стену.
         Но особенно трепещет его участковый.   
         Тут уже Фрейд - в полный рост! Который из психики западных европейцев сделал какую- то омерзительную кашу, голубизной чреватую. Очень сильные литераторы,  эти евреи!
         А дело в том, что участковый и Фёдор с детства в одном  квартале жили. И в юные, а затем в буйные подростковые годы Дедов внук не просто поколачивал своего сверстника, будущего милиционера, но избивал его жестоко и систематически. Видимо, не за то, что тот хорошо учился и был чистеньким мальчиком, но - предчувствуя в нём потенциального охранника своего. Покусителя на личную свободу.
         И участковый адские эти встречи в тёмных переулках, согласно Фрейду, не забыл. И трепетал Фёдора даже  при нынешних встречах, уже сугубо служебных. А Фёдор,- в недрах сумрачной души своей горячо любивший всяких десантников, чекистов, даже просто лихих оперов,- хотя не так, конечно, как пилотов: к пилотам его любовь безмерна!-, конкретно своего лягавого, своего мусора позорного (извините: цитаты) презирал глубочайше.  Просто не держал его за человека.
         Поэтому, когда тот заходил в его блатконуру как к рецидивисту с плановой проверкой, то Фёдор даже со шконки не вставал. В данном случае - с Клавкиного дивана:  он здесь примак. И презрение к гостю незваному подчёркивал особой противности тягучим  камерно-зонным голосом.
         - Опять ты, пёс поганый. Явился-не-запылился, твой рот ниже носа?  Клаудия, где мой чёрный пистолет: я ему сейчас всю квартальную статистику, - гоп-стоп, Зоя, кому давала стоя, -  на уши поставлю!
         Такие вот шутки-прибаутки...
         Сит вэниа вербо, надеюсь?  Пусть не обрушится на меня гнев ваш за грубость сию.  Не мною же придумано то, что называется реализмом. Да ещё, видите ли, критическим!  Тем паче не мне его, ничтожному, отменять.
          Всякими же эвфемизмишками я лишь искажу грозный лик одного из  двух.  Которые стремительно сближаются на перетренированных очах моих, начинающих видеть даже сквозь стены. Кстати, никакой радости в этом не чую. И пересечение чьих астральных орбит я поставил перед собой сверхзадачей во что бы то ни стало упредить.
          - Ты не это...   не это...  Белоковыльский! - изо всех сил строжится тоже ещё молодой, но какой-то рыхлый участковый, косясь на багровые руки Фёдора, неизменно фигурирующие во всех его уголовных делах в качестве главного орудия преступления ( после бедного сторожа, которого чуть скобой не убил,  Дедов внук больше никогда никакими приспособлениями не пользовался: только голыми руками ),  а самому участковому и вовсе известные, к сожалению,  с  детства.- Ты -  спокойно, Белоковыльский !
         Однако тут же ломается, как стебелёк под ветром :
         - Да я - что ? На фиг оно мне упало, Федя!  Но ты ведь знаешь, какая у нас людка, - все соседи против тебя. Рассобачились по полной:  то им не так, это, сука буду, не нравится ...
         - «Буду». Туда же! Ты уже и есть сука,- цедит сквозь совершенно волчьей белизны зубы Фёдор.- Соседи ему не такие…  Не трожь народ, гнида :  он и так  страдает !  Он в вечных муках живёт !
         - Да я - чего ? - совсем теряется, согласно Фрейду, рыхлый участковый.- Разве я против своего родного народа ? Хочет -  пускай страдает... Но мне-то чего, Федя, делать ? Я же на службе, а поведение твоё по ихним  доносам  желает оставлять лучшего. Поэтому я просто вынужден, согласно инструкции...
         Фёдор почти парит над диваном-шконкой: ему несказанно приятно унижать своего надзирателя.
         - "Инструкция"...  "обязан"...  У меня в зоне такие с параши хавают!  Усёк? Ты прежде всего обязан не играть очком, если на службе!  Понял-нет? Не позорь мундир, козёл недорезанный!  Давай цидульки , подпишу не глядя - и вали отсюда , пока я добрый. Мне эта ваша "свобода" для тихого быдла уже как кость в горле торчит! Давай , лягаш, ксивоту в темпе.  Не рискуй, понял ?!  Я, рупь за сто, уже по самому краю опять хожу и рога чертячьи среди дня  вижу ...
         Да, воистину Гималаи гнева накопились в душе Белоковыльского последнего.
         Я не оговорился. Бесчисленные бабы, которых без всякой радости имел Фёдор, принимая картинность и пряничность женского ума за презираемую им в людях тупость,  детишек не родили ему ни единого раза. Может, из личного страха: что от папани такого будет?!  А может, сама природа устала от чересчур бурной генетической линии Белоковыльских. И задумалась: стоит ли продолжать воспроизводство,- пусть даже через одного, согласно Менделю,- этих неукротимых конников в эпоху скорострельного оружия и гранатомётов ? Белоковыльский с «Стингером»  -  это чересчур !
        Что же до Гималаев гнева, коль уж сей экстремальный способ сравнений у нас в антиэклоге весьма прижился и вряд ли неуместен, то они, эти хребты и цепи эмоций на пределе чувств, вовсе не были случайным нагромождением. Скорее, это была весьма продуманная, строго систематизированная и до донца выстраданная картотека Фёдорова гнева. С четкими ориентирами - где, когда, кого, как и за что.
        Вот именно: инде ире – отсюда гнев!
        Счастлив, кто мыслит и чувствует макрокатегориями. Чьи-то конкретные смерти, чьи-то увечья, исковерканные судьбы для него лишь издержки гигантского движения в единственно правильном направлении. Хотя их, тех направлений, легион. Фёдора Белоковыльского такое счастье обошло самой дальней стороной. Каждая конкретная смерть, каждое конкретное увечье воспринимались им как  успешный для некоего вечного врага акт борьбы с нашим вечно страдающим народом.
        Состояние, похожее на взрывное устройство, чей шнур уже горит!
        Кто-то сказал, мудрый: "Оковы измученного человечества сделаны из канцелярской бумаги." Фёдор никогда не читал и не слышал этих слов. Но, Боже Мой, как он ненавидел чуму бумажную, сжирающую, так ему казалось, самоё душу любимого народа! Он ненавидел её -  в тысячу раз сильнее даже автора только что приведенного афоризма.
        - Горло буду рвать!
        Мрачно грозил он людишкам чернильным.
        - Горло -  зубами!
       Суровое дитя своего наивного племени,  он полностью разделял самое главное и даже самое нелепое заблуждение нашего народа: страстную мечту о сильном Государстве  при звенящей ненависти к чиновникам. То есть - к основному строительному материалу всякого сильного государства: к его кирпичикам, гвоздикам, колёсикам, винтикам и проч.
       Люди русские, что же вы наяву-то бредите ? Оркестр без музыкантов!?
       Какой странный национальный миф...
       Воистину полыханным был гнев Фёдора Белоковыльского и ко всякого рода лекарям.
       Да-да!
       Для мужика молодого, здорового и русского, это, кстати, почти всеобщая норма. Чего-то проверять для профилактики и слышать , - как в "цивилизованных" странах,-  всякие правдивые откровения эскулапов по поводу своих несовершенств, которые в будущем обратятся в то-то и в то-то, - это абсолютно не наше. И массово вряд ли когда нашим станет.
       Вид человека в белом халате был подобен  для Фёдора, - и, поверьте, для сонмов прочих антов мужского пола,-  виду зловредного микроба, норовящего влезть в твоё идеально отлаженное нутро и натворить там всяких бед, всяких гадостей зловредных:  что-то переставить, что-то и вовсе испортить.      
       Существо сугубо городское, Фёдор временами вдруг начинал испытывать непреодолимую тягу к лошадям. Его тянуло на захолустный и грязный ипподром, ютившийся на окраине, где пахло навозом и сбруей, где  слышалось будоражащее душу ржание.  И где, разумеется, шли сугубо фольклорные разговоры, полные ненависти ко всей вертикали власти, к процветанию отдельно взятых коррумпированных  групп населения и вообще – ко всей  современной жизни в нашем отечестве. Для миллионов людей совершенно бесцветной, а главное - абсолютно ничего не обещающей столь любезного нашей душе  даже за тем ****ским горизонтом.
       Прости, Господи:  цитата!
       Возвращаясь с ипподрома, Фёдор рассказывал как бы не сожительнице, которую презирал  за тупость, а вроде - себе самому, хотя строго приказывал  и ей внимательно слушать гнев свой.
       - Вчера мужик один в денниках гнал...  мужик, говорю, слышишь, твой рот ?!
       Маленькая серая  женщина Клава, которую жалели соседки,- существо навсегда испуганное и одновременно навсегда агрессивное,-  словно просыпалась от окрика, моргая пуговичками глаз. Делающими её слегка похожей на англичанку в самом мерзком смысле этого слова. Как она относилась к Фёдору?  Жутко боялась! Но считала такое состояние  вполне нормальным для самки: оно даже увеличивало её половое влечение к грозному сожителю.   
       - Гнал, бля буду, мужик в денниках...  Ну !  ... что гадовьё это в белых халатах с народа  за операции гроши требует...  Ну не суки, а ? Тебя режут - и ты же плати !      
       Женщина Клава быстро моргает английскими глазами, преданно глядя на Фёдора.
       - Чего молчишь, соска поганая!? - не видя ответной реакции, взрывается  Дедов внук.- До  наркоза, понатуре, требуют: дай на волосатую лапу, а то зарежу!  Я бы их после  того сраного мединститута сперва всех лет на пять  в зону кидал и только потом, век свободы не иметь,  допускал к лечению... Ясно ?!
       Всё ей ясно, женщине постной и маленькой.
       Родной народ надо, конечно же, резать бесплатно. А если уж и брать взятку ,- как при такой жизни не брать, Клава не понимала,  и сама бы брала, если бы сподобилась дать клятву Гиппократу, в чем признавалась  себе тайно,-  то только после  наложения швов и даже при полном выходе прооперированного из наркоза в сознанку .
       Это она из тактических соображений молчит, женщина с хрящеватыми ушами. Ибо знает по опыту: молчишь - плохо, а скажешь -  окажется ещё хуже. Надёжней молчать...
       О, народ! Воистину -  санкта санкротум, сумма суммарум, святая святых!
       Глубоко презирая едва ли не каждого отдельного представителя его,- за исключением, повторюсь, всяких крутых чекистов ( что вкладывал Фёдор в это слово, определить довольно не просто), но особенно крылатых парней в голубых пилотках,- Белоковыльский последний беззаветно любил это обобщенное  Нечто: неосязаемое, необъятно-огромное.
       Народ !!!
       Во имя которого в целом, как, впрочем, и во имя каждого презренного в отдельности, - можете считать это неразрешимым психологическим противоречием: ваше право,-  он готов к немедленному подвигу.
       - Позови,- молча стенала Фёдорова душа,- что же ты медлишь, сучий потрох ?  Дай закрыть грудью грохочущую свинцом амбразуру - иначе мне кранты: ненавижу жизнь твою эту!
       И я упорно пытался узнать: каков он, по Фёдоровым понятиям, по мечтам его огненным, народ родной, требующий совершенно немедленной защиты. Да -  каков?!  По каким приметам узнаёт он его в прочей толпе человечества, загаженной ,- э, нет: цитата!-, нигерами и вёрткими жидами?
       Даже - больше цитаты:  стон души героя...
       Русский народ, за который, как уже многажды раз сказано, Фёдоров Белоковыльский готов умереть мгновенно, имеет, по его понятиям, ряд обязательных родовых признаков. Вот они. Какой  ещё секрет!
       Он, народ русский,  не служит в конторах, богом проклятых. Не берёт взятки в предоперационный период. Не корячится в сверхподлом том телевизоре, нагло подёргивая на всю страну ( при детях! при матерях-старушках!) своими половыми органами  на  голубом  во всех смыслах слова  сего экране.
       -  Заткни пасть этому юдерману...- гневно велит Фёдор сожительнице, очередной концерт глядя.- Ему "Семь сорок" бацать надо, а он из себя Высоцкого, понатуре, корчит, казак израильский ...
       Истинный народ, считает Фёдор, это тот, который не пилит на скрипках-виолончелях. Не  жирует на теннисных кортах. Не мурит по научной части, где давно укогтилась синагога.  За исключением, разве, прямых  выходцев из дальних сёл, которые пришли в столицу в лаптях - и сразу всех мойш голым природным умом через хэ кинули .
       Народ - это совсем иное!
       Он с утра до ночи, рогом в землю упёршись, горбит,-  грязный, полуголодный, вечно под балдой от всяческих неудач,-  на некоей заводофабрике. Где по причине жутких условий труда любой  другой уже давно бы хвост откинул.  На мрачной заводофабрике с особаченно-обавтомаченной проходной, с вышками по углам и колючкой по периметру.
       Это - наше!
       Это - родное:  завод-тюрьма!
       Где вохра на вохре и вохрой погоняет. Где по причине какого-то заговора, затянувшегося на столетия, царит дремучий бардак и напрочь  отсутствует вытяжная  вентиляция.
       - Спасите наши души!
       - Мы бредим от удушья!
       Так сказал величайший,- железно считает Фёдор и чур возражать ему,-  пророк и самый талантливый выразитель народного духа. Богочеловек! Чёрное солнце русской поэзии ...
       - Ну нечем же дышать, суки вы продажные! - при каждом удобном случае, как бы вторя  ужасу-гневу гения, повторяет Федор Белоковыльский.- Что же вы делаете с людьми, волки позорные?!
       Выше  уже сказал , но  повторяю это в последний раз:  как автор я просто обязан не только говорить языком своих героев,- глоссарно объясняя слова диковинные,-  но  и литься их кровью.
       Сейчас я льюсь кровью Фёдорова. Для чего временами мне совершенно необходимо впадать в полнейший  и разнузданный фольклор .
       Ах, завод ты, мой завод, желтоглазина! Время нового зовёт Стеньку Разина. Загуди ты, мой завод, в дудку страшную: " Есть ли Разины меж вас?" - нас поспрашивай .
       - Я-я ваш Стенька, люди мои родные!
       - Я, Федька Белоковыльский, внук деда своего Гордея!
       - Что же вы не зовёте меня?
       - Где сигнал трубы вашей грозной?
       - Или горнисты ваши - тоже ссучились:  чужие  псалмы наяривают?!
       - Тогда - подыхай, быдло серое: нету у меня к тебе в сердце жалости!
       - Ненавижу тебя, тварь молчащая, с жизнью такой согласная ...
       Распираемый жаждой немедленных общеспасительных действий, - однако эпохой, в отличие от Деда, не востребованный, - Фёдор Белоковыльский ( я это понял с первого взгляда!)  несказанно обрадовался, встретив меня, лже-, псевдо- и даже квазибомжа, в мрачных катакомбах коммунального чистилища.
       Видимо, я полностью вписывался в созданный его воображением образ страдающего народа .
       Как там у гения стиля Набокова?
       "От него пахло козлом. Он был нищ и неразборчив в ночлегах."
       Пахло от меня, и правда, дурственно. Именно козлино. Я сам сконструировал в колбе этот запах, как Парацельс гомункулуса. Но, в отличие от Мэтра, у которого человечек микромалый, чему я свидетель, жил не более часа, а потом то ли умер, то ли исчез,-  от меня воняло, из сугубо практических соображений, стойко и на всю катушку.
       А как иначе? Имидж требует жертв!
       Несколько переборщив с макияжем, столь удобным для неформальных опытов моих,  я буквально потряс чуткие нервно-патриотические окончания Фёдора Белоковыльского. Стремительно оглядевшись,-  при этом лицо его, в сущности ещё совсем молодое, хотя уже испещрённое канавами морщин, следствием тюрем, водки и прочего экстрима,  исказилось гримасой мук истинного пассионария ,-  Фёдор прошептал огненно :
       - Батя, кто тебя?
       - Не молчи, отец: я же вижу, что ты не тварь подзаборная, не пьянь-рвань по жизни !
       М-да, такая наблюдательность была мне совсем ни к чему.
       - Почему вы все словно в рот дерьма набрали, холопы позорные ?
       - Кто ? Покажи -  горло зубами грызть буду !
       Я невольно отшатнулся в сумрачную зыбь подвального тупика. Именно здесь Фёдор обожал пить. То ли привычно ото всех скрываясь, то ли принимая вечные сумерки подвала за единственную возможность быть свободным в ненавистном ему обществе. И, отшатнувшись, поразился раскаленно-алой ауре ножеподобного парня-мученика.
       - Что творится с тобой? - спросил я без посредников не самого Фёдора , но именно душу его.- Этот испепеляющий жар, даже от ауры исходящий,-  есть ненависть ?
       - Нет! -  не ответила, а возопила душа Белоковыльского-последнего.- Скорее -  от любви. Я замучилась с ним: невероятно , но  он убивает себя и меня любовью к людям !
       О Господи, воля Твоя...
       Говорят, чтобы познать если не суть, то очень важную особенность любого народа, достаточно увидеть его сумасшедшего - этакий горьких скол национального менталитета. Чокнутый-де немец и в дурдоме - унтер. Англичанин, подвинувшись крышей, распутывает чисто британское убийство: он детектив. Американский даун - или ковбой, или миллионер. А наш якобы ходит по палате с папкой под мышкой, мня себя большим начальником.
       Не знаю, не знаю!
       С нашим, по-моему, или путаница, или чисто советский вариант.
       Откровенно говоря, минувшие семьдесят лет родной истории я знаю довольно мало. В сей  ничтожный на циферблате Вечности срок я почти не появлялся на шестой части суши в истинном виде своём. Здесь ведь даже в Бога не верили - куда уж нам, скромным белым магам.  А мне - что ? Коль меня нет - будьте счастливы сами ! Я привык если не уважать, то наверняка уж не выступать против  мнения большинства,  даже если оно не просто ошибочно, но и вопиюще глупо...
        Так вот  истинно наш, русский, рассудком подвинувшийся,-  если брать сей горький феномен в разрезе долгих веков, а не ничтожных по времени десятилетий,- это отнюдь не опортфеленное Кувшинное Рыло, а скорее Ванюшка Дурачок, впавший в психологическую крайность: факел, пытающийся всех осветить-спасти,  даже сам падая в бездну!
       Я знал лично одного удивительного, - подчеркиваю, истинно русского сумасшедшего,-  который бродил в глухо застёгнутом плаще-венсараде, в забродских сапогах и противогазе по городам и весям с палкой в руке, на которой была укреплена пустая консервная банка . Он вёл дозиметрический анализ родного Отечества на заражённость его радиацией. Сумасшедшего гнали, даже били. А он плакал о судьбе нашей - и замерял-замерял-замерял.
        Лично мне человек сей горький  напоминал Христа среди язычников. И  хотя,  это, возможно,  чересчур дерзкое сравнение, однако вряд ли на него обиделся бы Господь.   То есть, извините меня теперь уже вы за ещё одну дерзость, истинно нашего сумасшедшего  от истинно нашего  же пассионария отличить довольно трудно ...
        - Отец !  Батя !
        Дедов внук буквально рыдал, содрогаясь жилистым телом своим и зачем-то пытаясь   при этом выломить из стены кусок отрезанной сваркой водопроводной трубы .
        - Кто твой гад ? Кто в землю тебя втоптал ?!
        Видя словно на дисплее, как искрит надрывно и яростно непримиримая суть Белоковыльских, шепчу ему, мятущемуся сокровнику моему, в контроверзу и прямо в подкорку:
        - Что с тобой, сын мой ?
        - Тебе очень больно, милый ?!
        - Тише-тише...
        - Пусть засыпает огонь...
        - Он тоже должен иногда спать, мой мальчик...
        - Нельзя же так :  жить - на вечном костре !



      
               
                III

      
        Вот уж не подозревал,- хотя со свечой в душе, казалось бы,  буквально по пылинке пересеял все укромные закоулки свои -, что и я, как Фёдор Белоковыльский, не просто люблю, но совершенно очарован российскими пилотами.
        Когда они появились в нашем городке, похожем на аккумуляторный ящик, перенасыщенный душной энергией бесконечно-безудержного степного лета,-  я сразу почувствовал облегчающую душу свежесть, которую принесли  с собой юные альбатросы заоблачных высот, пока не досягаемых даже для меня, уже познавшего ( антр ну, что скептик не нацыкал)  очарование упругих струй эфира  меж облаков, делающих тебя  подобным то ли парусу, то ли птице.
        Ирсае рес вэрба рапиунт: сам предмет влечёт за собой слова. Мой глоссарий – к вашим услугам.
        Ты прав, Цицерон! Хотя я не верю в мудрость слишком красноречивых...
        Позволю ещё несколько наблюдений о «чёрном ящике аккумулятора», с которым сравнил этот городок.
        Никогда не рассматривали географические карты с чисто эстетической стороны?
        Я обожаю! И могу, - а ваше право считать это моей  слабо аргументированной фантазией,- лишь по абрису страны вычислить не только основные обычаи и нравы живущего в ней народа, но  и с известной долей допуска - менталитет, даже самоё душу местного населения.
        Вы удивлены? Но ведь это же очевидно!
        Если по коже вульгарной пяты Филипп Ауреол Теофраст Бомбаст фон Гогенгейм, он же Парацельс, умел определять тайные недуги, чему я был неоднократный свидетель, то неужели абрис страны, фактически данной её  народу Свыше,  не несёт о нём никакой информации ? Такого просто не может быть!
        Коль данный народ века тянулся к югу - это одно. Коль тысячелетия забивался  в фьорды -  другое. Коль несметное число лет карабкался к горным вершинам,  уходил в пустыни, уплывал в моря -  это третье, четвертое, пятое. Абрис страны –  настоящее досье народа, в ней живущего!
        Взгляните на Галлию. Сейчас её обычно называют Францией. Взгляните-взгляните очами непредвзятыми. Здесь  всё - как на ладони!  То бишь, как на радужке глаза, которая есть природный рентген для определения вашего внутреннего состояния на день сегодняшний.
       Даже если бы я не знал  легкокрылых беранже и мопассанов этого этноса, никогда не слышал соловьиных хрипов его эдит, -  всё равно без труда, лишь по контуру страны, определил бы, что : 1) народ этой оцелованной тёплыми морями державы, - не сдавленной удавками перешейков, не оболваненный подобно Африке или Северной Америке дебильностью прямых линий (именно поэтому президент здесь может публично подавиться бубликом или держать свою дражайшую перед тысячами избирателей за вполне непубличное место),-  весьма гармоничен, всегда сыт и уже по этой причине, в другие я просто не вникал, несколько повышенно эротичен ( хотя и не в такой степени, как трезвонит он о себе на весь мир: Ромен Роллан прямо сказал, что Париж в этом смысле просто оболган своими поэтами);  2)  к тому же народ страны этой очень эгоистичен, поскольку возвёл в главный культ радости своего по-кошачьи уютно обустроенного быта ( "Умение жить сегодня -  Франции дар Господний!"- сказал поэт; вот только Господний ли ?) ;  3) и,  наконец, этот народ совершенно нетаинственен, абсолютно бесполётен даже в мечтах своих ( "Француз за горизонты не бегает -  он знает, что там лишь Бельгия!"),  ибо, помимо уже сказанного, нет в его компактной, ухоженной, как клумба в  центре городского парка, стране ни дремучих лесов, ни сумрачных ущелий, ни сверкающих вечным снегом вершин.
       Простите: откуда же быть тайнам, где им прятаться ? В замках, плющом увитых? Я помню свои слова. Но те тайны  - для  аккуратных европейских менестрелей. А не для Духа!
       Полёту Духа нужен космических размах.
       А значит,  согласно неизбежному следствию затянувшегося на века  кулинарно-парфюмерного счастья, житель сей идеально оконтуренной страны довольно неинтересен и по большому счету весьма пустоват. Поэтому у него нет ни могучей философии (она здесь чересчур беллетристична ),  ни великой музыки, которая здесь слишком шансонетна, ни глубинной поэзии (её пик - Беранже).
       И на это ни в коем случае не надо обижаться. Ради Бога! Как не обижаются англичане, что они, в отличие от испанцев или итальянцев, - в основном рыжие. Или русские: на то, что их пьянство не просто массово,  а совершенно запредельно. Примерно к такому же выводу приходят те, кто, в отличие от меня, контуры стран анализирующего, побывал в Париже не с открытым ртом, а с открытыми глазами.
       В русской же самоистребительной глубинке и бывать не надо: поверьте очевидцу многовековому.
       Воистину: покажи мне свой абрис -  и я тебе скажу, кто ты... 
       В развитие этой мысли, которая будет нам нужна для дальнейшего повествования, - коль уж вы решили со мной остаться, не убоявшись психических перегрузок,-  хотел бы добавить  лишь следующее.
       Избыток и переизбыток чего-то  (по контуру страны увидеть сие элементарно просто)  неизбежно оборачивается весьма предсказуемым избытком и переизбытком чего-то в национальном менталитете. Ибо веками формирует и шлифует этот менталитет.
       Вот Англия. Эта болезненная изрезанность береговой линии, эта мористость ( чуть ли не в каждом дворе - море!) буквально выстроили характер водоплавающего британца. Как там у них? "В каждой волне англичанин лежит". И едва ни каждый англичанин, уйдя на пенсию, покупает себе какую-нибудь дурацкую лодку, чтобы совершить на ней кругосветное путешествие .  В полном одиночестве, не видя никого, кроме себя и океана! Это ли не эгоизм, в абсолют возведенный?
      То есть не только  у Англии нет постоянных друзей, а есть постоянные интересы,  но и у каждого англичанина нет постоянных друзей, а есть постоянного желание купить лодку и стать добровольным Робинзоном Крузо.
      Думается, именно поэтому так естественно появление именно в альбионической литературе маленькой старушки с жутким нюхом на убийства и с желанием их смаковать.
      Живи сейчас Роберт Бёрнс,  наверняка бы съязвил:
      
                Кто в Англии о том не знает?
                Чужого горя не бывает:
                Какая б ни случилась гадость,
                Чужое горе -  это радость!    
 
      Нынче, правда, и наши шустрописцы, особенно прекрасного пола, понапридумывали « в годы перестройки»  тьмы частных детективиц в литературном одеянье.. Но это, поверьте,  так же смешно, как негр на лыжах: не станут русские дамы ковыряться в чьих-то внутренностях ради интереса, если сие не их основная профессия. Для этого нужно быть именно английской старушкой, ломом подпоясанной.
      В своих бесчисленных опусах, похожих на братские могилы, она угробила уймищу народа. Страницы буквально завалены трупами! Прямо-таки Освенцим от беллетристики.
      Причём это особые трупы: они не смердят, им неведомы перед кончиной жуткая боль и конвульсии прощания с жизнью. Они как бы застёгнуты и пристойны. Это трупы-джентльмены...
      То есть, повторюсь,  контуры страны есть то, что совсем уж очевидно.
      Для служителя Белых Муз  не составляет особого труда определить характер народа и  даже предсказать его судьбу по ряду значительно более косвенных данных.
      У вас огромная территория? Значит вы человек самоуверенный, безалаберный и склонный к неожиданным приступам меланхолии по причине необозримости окружающих пространств.
      У вас избыток лесов дремучих?  Стало быть вы молчалив и ленив ( если, конечно, вас не примучивает к активности совсем уж ничтожная малость отечества):  лес с его белочкой-лосюшком-медведюшкой, с ягодами его и грибочками -  извечная колыбель лодыря.
      У вас гор множество? Вы нервны, как тропа меж скал. И то и дело любите принимать позу орла, чтобы с мудрым видом вещать прописные истины:  горы,  и правда, располагают к философии, но никоим образом не гарантируют необходимого для неё ума.
      Подобное надо сказать и о пустынях, где за высокопарностью нередко прячется полнейшая пустота: «Не то зло, что входит в человеческие уста, а то, что из них выходит»,- изрекают певцы пустынь.
      Кузьма Прутков по-арабски?
      Из уст с неизбежностью выходит то, что в них вошло: консультируйтесь у нас, самогон алкающих.
      Вот-вот:  линию судьбы можно вычертить даже по тому, что ты ешь-пьёшь!
      Я уже говорил о Франции: постоянное обилие пищи - скорее зло, чем благо. Примерно то же скажу и о нашей прекрасной Кубани,  робко надеясь, что никого тем  слишком не обижу.
      Этот благодатный край никогда не даст отечеству не то что великого, но  даже приличного поэта: в местном меню слишком много медленно перевариваемой клетчатки. Обида здесь совершенно неуместна: или вареная кукуруза, или поэзия.  Альтернативы, увы, нет...
      Да,  Место -  это Судьба!
      Посему, когда я хаю весь нашу захудалую, то жителей её я жалею до слёз. Рыдает душа моя об узниках домов безбровых. У которых, - у узников, о любители строгого синтаксиса,-  едва не все жизненные силы уходят на противостояние жёстокостям погоды, на производство еды, на сам процесс её поглощения и дальнейшее переваривание клетчатки. Какая уж тут работа Духа, прости Господи!  До неё ли ?
     Однако вернёмся к голубым пилоткам. Надеюсь, уже ясно, в какие непростые края занесли судьба и руководство их  ясноглазый истребительный авиаполк...
     Если бы в городке сем, - в вашем, отцы-учредители, в вашем:  именно вы ткнули в твердь эту корявым перстом конника, сказав-отрезав "Здеся - быть!" -,  обретались девицы с мягкой походкой плавнокудрых любав, как бы встретили мы подаренный нам Небом авиаполк ! Воистину это была бы прекраснейшая из оккупаций города вечно дефицитными женихами. Но - увы: здесь уже давно была именно диктатура Места. С плоскостью его едва ли не доэвклидовой геометрии. С обжигающими ветрами. С горизонтом, который, кажется, вообще недостижимым. Поэтому всякое движение за пределы предельно простого (прошу простить мою вынужденную тавтологию) пространства почти бессмысленно. 
    Из поколения в поколение постепенно теряли мы изначально прекрасных девиц,  делая их сперва рабочими лошадьми варварского быта и  труда своего, примучивая водить трактора, забивать кайлом  железнодорожные шпалы, носить «на пупке» коровий навоз и тем самым  превращая  к сорока годам в вислобрюхих, горластых, завистливых,  злобных старух. Уверен:  это не простится нам никогда! 
    Но - что теперь? Плакаться поздно. Неизбежное свершилось:  голубоглазых квартирантов, свалившихся  на нас буквально с Неба, городку было встретить почти нечем. За несколько лет их пребывания в моей памяти осталось меньше десятка свадеб  туземных девиц с  залетевшими сюда пилотами.
    Увы, они были другими,  потому что жили совсем иной, нежели мы,  жизнью…
    Каждое утро ( и каждый день, ночь, вечер),  подчиняясь таинственному режиму своего герметивного клана, уносились эти парни на серебристых Буцефалах в бескрайнее небо. И оно, парящее над нашими двухмерными плоскостями, встречало их радостно-громовым эхом, - детей своих и работников, воинов, товарищей и господ.
    Кто были для них мы, внизу оставшиеся: анкилозавры двуногие, аннелиды, аристократы червей?
    Не знаю.
    Готов согласиться, что мне, во все времена мучительно жаждавшему летать или хотя бы усилием воли "вводить" себя в состояние полёта,-  лишь кажется, будто они, шлемоносные, остро чувствуют нашу вопиющую пресмыкательность. И всё же, и всё же! Тот, кто видел вселенский простор Неба...
    Впрочем, стоп: я умолкаю, ибо это уже почти монолог хвастливого горьковского Сокола .
    Лучше -  о другом: о том, как я завидовал этим мальчишкам.
    Для меня полёт, к овладению которым я готовил себя сонмы дней и ночей, - годы! десятилетия!- ,  до сих пор - праздник. Требующий к тому же концентрации всех душевных и физических сил. Иногда я даже думаю: а не чудится ли мне, что летаю ?! Настолько  мучительно долго, настолько трудно, через дебри ошибок  шёл ваш покорный слуга к великому искусству левитации.
    Не уверен я и в том, что летаю "весь", а не одна лишь моя аура.
    Словом, для меня всё это -  по-прежнему на грани возможного. А для них, для мальчишек в пилотках, уноситься за облака – повседневное дело. Обычная работа!
    Кстати, прежде чем переходить к именам, позвольте один вопрос.
    Не считаете ли вы, что самолёты одной модели летают одинаково? Упаси вас Господь от такой наивности! Одинаковые самолёты ( что уже спорно: летательный  аппарат чересчур сложен, чтобы не быть индивидуальным)  гипотетически, конечно, могут летать почти одинаково, если их ведут в Небо одинаковые люди. А это ,-  слава Тебе, мир наш ослепительно разным создавший, -  просто нонсенс.
    "Людей неинтересных в мире нет: их судьбы как истории планет. У каждой всё особое, своё -  и нет планет, похожих на неё!"  Спасибо, поэт: выручил...
    А теперь -  моё громогласное  ха-ха !
    По поводу одного из  "открытий"  генетики. Пардон: антигенетики, наверно?
    О клоне, конечно, речь. О нём.
    Вот, мол, ещё чуть-чуть -  и наклепаем, кого заходим и сколько пожелаем. Мы, йоркширские бараны точных наук! Овечку уже сделали? Сделали. Теперь надо приступать к человечку. Он только звучит гордо. Да и то лишь в устах русского алкоголика Сатина. А биологически - свинья свиньёй. Можно сказать – копия её убогая !  Разве только не хрюкает.
    Визг общественности? Церковь? То-сё. Ну и что?
    Вроде не эта многоуважаемая Контора сожгла на костре Джордано Бруно и не только его. Пусть со своими бесчисленными грехами разберётся. Вот-вот: пусть ответит за детские крестовые походы.
    Какая там «шибка»: не ошибаюсь я, к сожалению. Именно за крестовые походы европейской детворы. Естественно, «благословлённые»  Папами на нелепую смерть.
    Короче, повизжат -  и перестанут. Прогресс не остановишь!
    Да что прогресс: башку человеческую не остановишь – вот суть.
    А когда мы склонируем нескольких Гитлеров и, не объясняя им, что такое фашизм, повесим на воротах бывших концлагерей, то дубоватая общественность мгновенно станет на нашу сторону.
    Кстати, ДНК у нас есть практически  всех гениев: плохих и хороших.
    Представляете: " И тридцать Пушкиных прекрасных чредой из колб выходят ясных ..."
    Я  перегнул ? Совсем чуть-чуть.
    Американцы на полном серьёзе обещали даже "судить" клон Гитлера. Без всякого, хотя бы гипотетического приёма его пусть  в некую голографическую модель  национал-социалистической рабочей партии. Осудить подонка  - и на стул его, гада !  Естественно, не на мягкий.
    Я удивлён? Честно говоря, не очень. Просто думаю: если  это  наука, то  что же тогда -  дурдом?
    Но ещё тревожнее я думаю вот о чем:  если люди именно так представляют себе свою сверхсложность, свою единственность во Вселенной, то, может быть, собственная неповторимость им вовсе не нужна ? Может, Ты зря старался, Отче, сделать нас сложными, как Космос, который - внутри нас ?
    Да ещё зачем-то разделил на два пола...
    Впрочем, это только мы о себе так думаем, люди. Хотя от такой "философии" до расстрелов на стадионах - буквально один шаг: нету Хары, но ведь есть гитара ? Другие сыграют!
    Таковы люди.
    А вот крылатые машины спустившегося к нам с небес авиаполка знали, что парни летают на них фантастически по-разному,  поскольку сами фантастически разные.
    И, зная об этом,  тайно мечтали в дюралевых альковах своих, - ибо, несмотря на всю грозность, по сути это были женские существа, сверхцель которых - полное  подчинение сидящему в них мужчине,-  да: мечтали о той сладостной дрожи, в которую по-настоящему могли их  ввергнуть лишь двое из всего  истребительного полка:  Вадим и  комэска, обладавшие удивительным даром -  абсолютной неповторимостью пилотского почерка,  легко читаемого даже с  далёкой и плоской земли.
    О, комэска, квадратная молния!
    Я именно  таким его вижу:  неистовым гением высоты с короткими - антихудожественными! - пальцами Микеланджело. В могучих лапах его серебристая машина не просто шла, но восторженно ревела на всё Небо, словно захлёбываясь своей свободой, своей мощью. Это было похоже на некий аэрооргазм.  А крутоплечего крепыша со стальными глазами врождённого  командира, что властно вошел в неё, машина воспринимала как своего единственного повелителя. Как  звёздного мужа своего...
    Однако, как уже сказано,  мечтали изящные самолётицы, томлея в альковах ангаров,  и о другом любимце своём. О женихе ещё совсем юном: о стройном парне с аквамариновыми глазами и высокой шеей совершенно девичьей белизны. Весёлые стрекозы подиума, имя которому Небо,  они мечтали о Вадиме внутри себя даже более вожделенно, чем о комэска. Ибо этот поедатель их сердец доставлял им совсем иные, более тонкие и причудливые эмоции, чем железнопалый, идущий напролом командир.
    Комэско летал - словно шел в бой против пятерых. Вадим - словно танцевал с машиной, пытаясь научить её умопомрачительным фуэтэ и па .  Лишь он, жених высокошеий, с тугими мышцами спортсмена, хотя и спрятанными под совершенно белой кожей ( Вадим не любил юга, а загар был ему просто неприятен), умел,
несмотря на вечную иронию интеллектуала и якобы снобистскую лень, в считанные секунды почти вертикально взвить машину от серой плоскости земли, где, как и тысячу лет назад,  задумчиво дремала верблюжья  колючка, грустно свистели суслики, а чабаны упражнялись в изречении великих примитивизмов в стиле Коэльо, -   до умопомрачительных, почти уже Твоих высот.
    Таких запредельных, что ясными утрами с них была видна осиянная по-детски нежным Солнцем гора Двуглавая. Отстоящая, без всяких гипербол,  от степного аэродрома на полторы тысячи вёрст.
    Спесиоза миракула -  чудесны, Господи, чудеса Твои!
    Да-да, Ты здорово поработал над миром, Отче: он очень красив . Особенно с таких высот.
    Серебристые  машины были просто очарованы этим юным львёнком с тонкими пальцами пианиста. Этим изящным Ферми истребительной авиации отечества. И в миг, когда всё словно зависало, словно отключалось в некоей условной точке за тысячи погонных метров от ближайшей суслячей норы,- сам Вадим, склонный к вычурным формулировкам, называл этот миг Созерцанием Пасти Льва,- серебряные машины готовы были  даже умереть. Поскольку не представляли себе ничего более прекрасного…
     Высшее счастье пилота "Я хочу!".  Высшее счастье машины "Он хочет"?
     Вряд ли ты прав, помрачитель кумиров: высшее счастье, когда хотят оба.
     Ад унгвэм!  Вот тогда, и правда,  -  чего же более?
   

               

                ***

    - Отец, но если в  очах  твоих виден свет негасимый, то почему ты - бомж ? Разве свет в очах граждан больше никому не нужен в нашем ещё недавно  самом прогрессивном на планете Отечестве?
     Ох, уж эти художники зоркоглазые!  А Вадим, конечно, был художником: просто он писал  свои фантазии крыльями. Впрочем, я,  от соседей и от милиции ушедший, неужто  от тебя не уйду?
     Ну-ну, поманеврируем, сын мой крылатый!
     Да, с такой вот очаровательно-необидной снисходительностью обратился ко мне Вадим, когда встретились мы с ним впервые, но необходимо-случайно  в городке предвечернем. У бочки пивной -   этого Священного Камня, Стены Смехоплача и  Пустыни ( ударяйте на первом слоге) Вожделенной   всех
местных времяпрепровожденцев .
     - Должна же быть причина у следствия, отче ?
     Столь талантливое наблюдение за моей персоной, - как и отчаянно-пристальное со стороны Фёдора,- было мне, конечно, ни к чему. Но ещё более ни к чему было мне отпугивать от себя парня-пилота, чья судьба на земле конников тревожила меня чрезвычайно.
     И я усмехнулся, пытаясь таким способом скрыть свою уклончивость.
     - Что такое свет, сын мой? Он и во дворцах с балконами, плющом увитыми, и в глухом лесу. И  житие у всех нас временное в Божьем мире. Постоянная прописка  - это странный  миф, придуманный  суетной паспортно-визовой службой. Вечно пытающейся нас пе-ре-счи-тать для  никому не понятной отчетности.
     Он удивленно-одобрительно похлопал в длинные белые ладони:
     - "И хоть бываю иногда я пьяным..."
     - "Зато в глазах моих прозрений дивный свет»!
     - Чудно, отче… Кто посмел сказать, что я не психоаналитик ? - весело обратился Вадим к товарищам своим крылатым, стоявшим у той же бочки.- Вот он - город Зеро:  бомжи цитируют классику !
     - Все мы слегка провидцы, если думаем душой… -  поддержал я .
     И пошла у нас странная беседа:  мы вроде бы играли в какие-то интеллектуальные латки, даже в кошки-мышки. Я их не боюсь,  ибо знаю, как поступать в критической ситуации. Вот-вот: как выйти из самого злого штопора, чтобы не обидеть сбитого с толку собеседника. Для меня было сверхважно  другое:  не упускать этого парня из поля зрения. Маг я или не маг –  пусть там решают: в Конторе горней. Но то, что, кроме меня,  никто не чувствует приближающуюся опасность,  есть на данный миг аксиома.
     - Тогда скажи мне, обладающий светом прозрения, - Вадим сперва показался  изрядно выпившим, но, говоря со мной, стал так быстро трезветь, что я усомнился : не маска ли то была хмельного гуляки, надетая им , дабы не выглядеть белой вороной в стане конников,  которую, однако, довольно легко снять , если говоришь о вещах столь серьёзных.- Да, скажи мне, отче :  почему я пью, как свинья, когда не летаю ? Неужели, и правда, ин вина веритас ?
     Я искренне вздохнул.  Ибо знал даже два ответа.    
     Но первый был слишком сложным. Ты пьёшь, - мог сказать я,- как пил бы Микеланджело, днём создающий шедевры во дворцах , а вечером возвращающийся в свою "дольчевиту, пропахшую помойкой". Под старость у гения так и стало. Но то - старость! До неё ещё дожить надо, сын мой.
     И я решил ограничиться более простым ответом, чтобы не слишком выдавать себя.
     - Ты пьёшь потому,  что не можешь встретить Любовь,  для которой уже созрел душой . Это так трудно -  найти любовь: это всё равно, что обнаружить в себе талант, и куда больше, чем откопать сокровище.
     -  Ты говоришь о  любви  к женщине?
     -  И к ней – тоже. Но  если точнее,  то я говорю  о любви как о способе примирения с Миром. А ты в гармонии с ним  лишь в мгновения, когда созерцаешь по утрам Двуглавую гору в серебряной шапке снегов...
     Вадим  даже слегка опешил от моей осведомленности:
     - Да ты провидец, отче!
     - Не преувеличивай мои таланты:  у этой  Бочки бывают и другие пилоты.
     Мы засмеялись. Я, Вадим и его друзья.  Всё, мол, ясно: из-за спины всякой мистики торчат уши самой элементарной реальности. Пьющие пиво да болтают не зависимо от рода войск.
     - Тогда скажи, отец,- продолжил Вадим.- Может, ты знаешь, человек земли, что она представляет собой, когда пишется с большой буквы: дивный шарик в голубой дымке облаков, кем-то с радостью сотворённый,  побочный продукт заигравшейся Природы  или чемодан с деревянной ручкой,  с которым мчится куда-то, зажав его под волосатой подмышкой,  главный оппонент  Зодчего сущего всего  -  красноглазый Диавол ? 
     Я честно задумался. Вопрос, конечно, к Творцу, а не к творению
     Но должен ведь я что-то ответить мальчику с лёгкой шеей лебедя ?
     Честнее всего сказать ему правду. Хоть она и горька:  что-то на миг оставленное без внимания Господа - тут же подхватывает вечно бдящий Сатана. Однако посильна ли такая правда юному сердцу? Не то ли это самое, что сказать только что родившемуся: ну-с, путь к смерти - начался ! И, виновато улыбнувшись, я сделал вид , будто размышляю, изгой убогий, над чересчур сложным для меня вопросом.
      - То есть, сын мой, ты хочешь спросить, в чем смысл жизни, если таковой имеется ?
      - Да ! Если таковой имеется...
      А вокруг нас был август. И юный вечер его. Однако, прежде чем ответить собеседнику, сделаю ещё одно отступление. Ибо это не повесть, а Записки. Где мысли могут быть гораздо  важнее сюжета. 
      Придём мы к нему. Увы, придём: никуда мы от него не денемся, от сюжета проклятого!
      Так вот, истинно  моё  время начинается несколько позже: со второй половины августа. Даже, пожалуй, с третьей декады его. Степным летом, которое ещё продолжалось, медленно угасая от обжорства, мир для меня слишком пищеварителен и не интересен.
      Что можно поведать о тайнах Бытия набитому вареной  кукурузой брюху?
      Всё пыхтит, шумно отдуваясь. Всюду торжествует, лениво  и зачастую бессмысленно передвигаясь из точки  А  в  точку Б, - тело-тело-тело.  У меня такое жутковатое ощущение, Господи, что последние столетия Ты в нас очень сильно разочаровался. И, глядя на мельтешение наше, на сонмы наших кастрюль со своих ослепительных высот, лишь удивленно пожимаешь плечами.
      Этих? Вот этих?! Да никогда Я их не создавал.
      Медленными кругами бредём мы по планете Твоей. Века спустя, вдруг сталкиваясь с самими же собою, ничуть не изменившимися, не поумневшими. Попробуй  в нас не разочароваться.
      Но - что теперь? Надо терпеть. Короче, грянь скорее, время  моё ! Хочу упредить, хочу помочь. И посему заранее рад приближающейся прохладе. Таинственному Нимрангу рад, покрытому мистическим туманом веков.

                Уже настало время винограда
                И время падающих звёзд 

     Изыдь душная каторга раскалённо-кастрюльного полдня! Нельзя же всё окрест изъесть-испить?
     Словом, я понимал состояние Вадима и его отчаянный вопрос.
     Ждешь встречи с Лаурой, с Биатричче, а слышишь на парковых лавочках, превращённых заполночь совсем в другое, хриплый от сигарет и пива шепот:  "Вот вы меня сейчас тут за всё хватаете,  а сами вчера при людях обосрал!" Прости мне, Создатель, скотские реализмы мои...
     То есть -  не расслабляться: я должен ни на вечер не выпускать его из вида, пилота в стане конников! 
     Но  вопрос задан. Пора уже и ответить. И я сказал экс абрупто, то бишь экспромтом,  так.
     - Сын мой, у Земли столько ипостасей, столько ликов - сколько глаз, на неё смотрящих. А глаза, что тебе и без меня известно, - это подзорная труба души.  И не тебе  объяснять, что душ одинаковых не бывает… Вот пусть душа твоя сама и решит, какова она -  Земля.
     Подумав нам моим неответом, Вадим спросил:
     - Ты какой веры, отец?
     - Своей, вестимо.
     - Ну, хорошо: кто твой бог?
     - Тот,  кто и у всех,  - Творец сущего.
     - Сущего или главного? Не считаешь же ты, что он -  буквально  всё сотворил?  Даже эту бочку с мочой лошадиной, у которой мы ежевечерне торчим !  И Чингисхана, и  Гитлера, и Чикатило, которые «шли своей Судьбой». Кем, однако,  определённой? Да-да: кто и зачем определил им такую  судьбу?!
     Теперь задумался уже я.
     - Да,- сказал, наконец,- пожалуй, лишь главного: остальное придумали мы...  И каждый к тому же придумывает себе Бога. Для одним это Шива. Для других - естественный отбор и борьба за существование. Для третьих, возможно -  братья Райт...
     Синеокие товарищи Вадима, внимательно слушавшие диалог наш,  слегка лукавый, дружно мне зааплодировали: видимо, больше всего, как я понял,  их устраивали братья Райт.
     В общем, хотя я шёл на известный риск, не упрощая своих ответов "до бомжа", но главного - добился:  заинтересовал парней собственной персоной.  И теперь, фланируя вечерами по городу среди вечно конных,- пожалуй, даже внутренне конных! -, аборигенов, юные пилоты обязательно приискивали меня. Чтобы продолжить самый странный из диалогов планеты: диалог грязного подвального хорька с истребительной авиацией Отечества.
    Тем более, что мизер рез сакра:  несчастный -  священен!
    Между тем каждая следующая встреча с Вадимом и его друзьями становилась для меня всё более тревожной. Ибо я уже понял: они  не случайно сведены кем-то в этой точке Вселенной :  пилот  и  конник, Вадим и Фёдор. Да, я знаю: Ты дал нам великое право свободно выбирать свой путь. Но, кажется, Ты забыл дать нам силы для столь сложного выбора.
    Извини, кощунствую: сила, особенно - воля  есть  здание , которое каждый строит сам!
    Однако многие из нас оказались слишком слабы для возведения бастионов своего духа -  и то и дело запутываются  подобно мухам в силовом поле чужих,  иногда очень грозных воль,  как в сетях паучьих...
    Я понимаю:  воленти нон фит иньюрия. Я знаю: нет обиды изъявившему согласие.
    Я доброволец и не ною!
    Но смогу ли я, вечный двоечник Твой, предотвратить грозное ?
    Хватит ли у меня сил не просто бесстрашно, но умело и вовремя броситься наперерез - и не дать пересечься их орбитам в самый-самый критический момент ?
    Вот вопрос! От решения которого -  кому-то быть, а кому-то не быть.





                IV

   
    Не похожие друг на друга, как калмык и датчанин, эти, - всем непохожестям вопреки! -,  два истинно русских мальчика пили последнее время особенно круто.
    Хоррибиле дикту, сокровники мои дорогие, - невесело, но факт!-,  однако именно по сему родовому признаку, сонмом непредсказуемостей чреватому, мы вполне можем находить друг друга в прочей толпе человечества. Мы -  восточнейшие из славян,  меж Европой и Азией душой своею распятые.
    Один мальчик ( а кто они для меня в аредовы мои века, как не юнцы зеленые?), чья аура небесно-голуба, пил от слишком уж контрастного для глаз человеческих вида сияющей снегами Горы и пивной Бочки;  а также в ожидании романтической любви, с учетом абриса окружающей местности, похожей на гигантский лист фанеры, совершенно  здесь и сейчас бесплодного. Другой заливал и заливал рукотворным нектаром ада  пылающий в его  груди костёр ненависти к врагам родного  народа,  который щедро травил  пассионария своего самогоном своим.
    Господи, как они терзали мне душу медленно-грозным сближением!
    Воистину я уже  метался между ними. Помня, что не теург,  но твердо  зная, что обязан сотворить "по рангу"  мне  не положенное -  стать на пути Судьбы.
    Я понимал:  надо было предпринять что-то радикальное, сделать некий  скачок в иное качество.
    Причём, как можно скорее…
    По всем расчетам, у меня ещё было немного времени. И я, рывком воли встряхнув себя, - исчез  на сутки из города,  дабы, не тратясь на мелочи вроде околобочковых диспутов, которые лишь создавали видимость отсрочки неотвратимого,  встретиться с  тем , кто способен не просто улавливать поступь Судьбы, но и изменить в известном смысле  её грозный вектор.
   



                ***

        С точки зрения состояния Эфира, время для такой встречи было уже благоприятным.
        Наступал несомненный  пик,- пунктум салиэнс, трепещущая середина! -,  божественного Августа, венчающего собой конец толстобрюхого Часа  мамона ( на юге он длится едва не полгода).
        Наконец-то!  Наконец, слава Тебе…
    Степные суховеи с их перенасыщенностью дурной энергией уже отшумели. Закат последнего месяца лета в жёстких наших краях - это как бы одухотворенная старость, уставшая от чревоугодных побед и созревшая  для дум о высоком и вечном.
    Редкостно спокоен был вечно недружественный мне Марс.
    Как всегда, хороша покровительница Белых муз Венера .
    Пора: завтра может быть поздно!
    К мигу сему судьбоносному я уже окончательно преодолел в себе комплекс  робкого постстажёрства (не удивляйтесь: он может быть равен по времени даже нескольким жизням земным). И давно понял:  все эти архитаинственные рецепты, квазисложные пентаграммы и пентакли в духе розенкрейцеров и примкнувшего к ним Папюса, все эти невнятные заклинанья-бормотанья, жесты и проникновенные  взгляды  суть стрельба шутихами в сторону пужливых старушек.
    В этом ли дело!
   Я просто поражён неосведомленностью мудрого Гёте в столь очевидном вопросе. Его Мефистофель, отпетый охотник за душами, спасовал перед каким-то "чертежом"?  Но это же смешно! 
    Все наши причиндалы -  не более, чем погончики-петлички. Хотя, как учат нас сами генералы, истинный генерал и без штанов - генерал.
    Конечно,  если ты колдун с хутора близ Диканьки и только что элементарно намазал волчьим салом ворота, чтобы перед ними в ужасе остановилась свадебная тройка, - то тебе к лицу, Мефистофель ты амбарный, и хмурить брови, и напяливать на себя кожух шерстью наружу.
    Истинный  же представитель Белого Искусства никогда не унизится до  позорного энвольвирования
(«заговаривания», чего же ещё)  холодца с винегретом или - тем паче! - до создания позорных  "помех" жениху с невестой  в вечно прекрасную первую брачную ночь.
    Однако я крайне скептически отношусь и к новейшей науконизации нашего древнего, чрезвычайно непубличного и очень индивидуального искусства. Это-де косная профессура не признавала тайн. А нам, современным доцентам рынка, ничто изотерическое не чуждо: любую сказку сделаем физико-химической былью!  Хома Брут и Панночка? Никаких проблем:  А  - кривизна пространства; Б -  величина эквивалента метаболиза мозга ( я почти цитирую конкретную научную статью, ничего не сочиняя!); В -  знаменитая по "Вию" церквушка в качестве замкнутой системы координат термодинамического равновесия; Г ...
     Впрочем, "гэ" - везде "гэ" :  дальше идут количественные вычисления, будто гроб с Панночкой - это какой-то особый летательный аппарат...
   Други мои естественнонаучные, я вас уважаю, но это тантум мутантус ад ито: совсем другая опера!
   Из всего сказанного, однако, не следует, что я, как  представитель сугубо герметивного цеха,  идя в реальную чащу, совсем уж отказываюсь от "спецодежды" и прочих материальных составляющих.
   Нет-нет:  минимальный  типовой набор желателен,  даже необходим:  а) маховые перья сокола, убившего хотя бы одного лебедя (то есть никак не сеголетки, остальное узнаете лично у сокола); б) когти кабарги; в) хвост скорпиона; г) осколки девственно-белого янтаря...
    Не понял?  "Где»  всё это взять?!
    Ищите, дорогой:  мчитесь в дальние поля и леса ночью тёмной, чертите магические круги и пентаграммы на перекрёстках самых глухих дорог, где хотя бы раз было совершено убийство путника горького. Таковы несущие конструкции древнейшей профессии,  к которой, как я смекаю, вы дерзнули  слегка приобщиться, иначе бы уже давно  с упоением читали очаровательную Донцову…
    Минуточку,  что  вы делаете?
    Истинный чертёж творится веточкой вербены или эвкалипта, а не бессмысленного тополя!
    Стоп-стоп: чьи это кошки мяучат?
    Вы пытаетесь достигнуть ясновидения, не изведя,-  или, согласно новейшим, более гуманным правилам, не причинив зла, - сорока чёрным кошкам?  Всё сначала, мессир вы незадачливый, всё – сызнова!
    И вот когда вы,  житель Дона или родины российских волков Тамбовщины, пройдя все круги стажёрского ада, станете, наконец, обладателем сушеного хвоста скорпиона ( желательно убитого вашими руками),  гада, всю свою подлую жизнь прозябавшего где-то в песках под Бухарой; и веточки вербены, вообще не понятно где растущей ( или эвкалипта, растущего в соседней с Батайском  Австралии); и махового пера сокола, занесенного в Красную книгу, как и кандидат в эту же книгу лебедь, которого сокол до встречи с вами успел убить; и когтя кабарги, охота на которую повсеместно запрещена, -  то вы вдруг почувствуете:  в волхвовании ли дело, в энвольвировании ли?
    Зачем  колдовать, если свершилось куда более важное!
    Да-да: свершилось волшебство более высокое,  нежели  намазывание ворот свадебных волчьим салом,  привораживание женихов, отведение порчи и прочие колдовские мелочи. Отныне вы, проделавший труды гигантские, уже не робкое, травоподобное и тугоповоротливое существо, каким были до поисков своих титанических: вы воистину воспарили над собой вчерашним.
   Энергия, дерзость, фантазия, полное презрение любых опасностей, затраченные или обретённые вами за годы ( конечно, за годы !) добывания колдовских фишек, чудесным образом аккумулировались внутри вас.   Это ли не тысячекратно более важно -  чувствовать в душе крылья ?
   Вы поняли не только убогую кастрюльность своего позавчера, но и примитивность самого волхвования, к которому шли с таким  упорством. Вы как бы приоткрыли окошко в Космос, который  - внутри вас. И уже никогда не остановитесь в преумножении своих духовных сил. В  радостном, хотя и жутковатом стремлении ввысь. Исайя, ликуй: Движитель -  включён,  даль - ясна !
   


               
                ***

         Желая по сути встретиться  высшим Эрго своим, которого пока не достиг, я перенёс грубую физику свою, не очищенную ещё до конца от полипов быта,  далеко за город. В один из самых глухих уголков степи. Где в не осквернённом ногой человека овражке свили гнёзда стрепет и дрофа  - пернатые осколки таинственного Средневековья, златого часа Белых Искусств. Спалённых, смею напомнить,  Твоими ражими аппаратчиками едва не дотла.
     О, это был воистину эталон уединения!
         На всякий случай принимая облик некоего межколхозного чабана, ищущего заблудших овнов своих, я стал усилием воли изгонять из себя остатки борщизма, которыми обрастаешь неизбежно, живя в душных многоэтажках с разводами соли по стенам. И  вскоре почувствовал: светлею! Это просыпалась, расправляя крылья,  Душа. Господи, ужели Ты позволишь гусенице своей пресмыкающейся хоть на миг стать бабочкой плавнокрылой?! Спасибо-спасибо…
         Наскунтум поэта, фиунт ораторес?
         Нет, многомудрые: на этой прекрасной, но суровой земле всем  становятся  лишь трудом великим и неудержимой жаждой желания. От которой я содрогался в предчувствии часа Звёзд.
         Я,  именно  я сам, без всяких когтей кабарги и  сушеных хвостов скорпиона, крыла души своей расправляющий, должен стать гарантом непересечения астральных орбит  Вадима и Фёдора.
         Помоги мне, Боже!
         А вечер уже наступил.  Вечер конца бесподобного Августа. И меня, ничтожную пылинку Мироздания,  уже начинало омывать всезвездье приближающейся степной ночи -  ночи моей  главной надежды .
 
               


                ***

    И думаю я. Уже сейчас. Когда свершилось.
    Да, красота  есть Сердце жизни: без неё всё бессмысленно.  А умение видеть и любить  красоту Творения – разве  не самая естественная и достаточная Вера, которой не нужны посредники?
    Коленопреклонённый восторг чада –  не вернейший ли  путь к сердцу Матери-природы?!
    О чудо Мира живого, я погружён в тебя как ничтожный микроб в питательный раствор…
    Стоп!
    Но без  рамы достойной, красоту надёжно хранящей,  разве не обречена она  быть размазанной по стене Мироздания Гунном и Хамом? Увы-увы:  не только жажда любования, но и жажда уничтожения  -  в ряду основных инстинктов наших.
    Поэтому,  дав красоту, Ты сказал: сотворите хотя бы раму!
    Но мы не поняли, что между гармонией и хаосом должна быть  спасительная грань. И когда тот  крикнул, выходя из очередной падучей своей: "Красота спасёт мир", - многие засмеялись.  Чего-чего он несёт?!  Каюсь: засмеялся и я. Ибо даже мне было тогда не понятно, как может что-то спасти то, что само вечно трепещет варварства и  разрушения? Но и Ты, и он оказались правы: мир спасётся тогда и тогда только, когда поймёт, что  надо  спасать  Красоту ...
    И вот думаю я уже сейчас,  когда свершилось: в чём горечь твоя глубинная, град мой убогий? Отчего ты, безобразный мой, особенно невыносим ночами летними? Не даёт ответа!
    Накопившаяся днём гигантская жара ушла в бетон и асфальт,  затаилась. Гневно дышит ею кирпич строений, в стадо сгрудившихся, антилюдских изначально.
    Почему так страшно в тебе, град мой!? 
    Летними  тяжелыми ночами твои молодые самцы готовы вцепиться друг в друга даже беспричинно. И подруги их верные, под себя самцами обтёсанные, никогда не кинут в драку белый платочек.
       Куйюс регио, эйюс религио: чья власть -  того и вера ?
    Будь ты проклятая, латынь великая, черные мои мысли подтверждающая!
    Капля алкоголя становится ночами такими равной тротилу. А случайно брошенный не под тем углом взгляд - бикфордову шнуру длиной в секунды.
    Душно. Мразно. Антидуховно.
    Но - кто  рамы  уродливой сей творец? Кто окружил красоту изначальную не плющом, а колю-
чей проволокой тоскливого безобразия?  Где они, враги наши? Неужто -  в нас  самих?!
    Вразуми, Боже...
    Разве можно лишь купола золоченые замечать? Когда  Тобой -  мы, изгои Твои,  замечены будем !?
    


               
                ***


        Но это - там, в мешке каменном.
        Там, где  хочу их  спасти.
     А ныне я  - здесь, перст одинокий,  в недра Красоты погружённый.




                ***

        Прекрасна ночь августовская в степи Твоей первозданной!
    Какой лес? Какие горы? Причем здесь моря зыбкие?
    Степь - вот величайший подиум для демонстрации красоты Пространства!
    Однако, как вы уже знаете, глядел я в звездовыси, отнюдь не только ими любуясь. Сфокусировав волю свою, я посылал и посылал бесчисленные кванты биоэнергии в единственную точку Зодиака.
    И третьим глазом своим уже отчетливо видел:  там, в несказанных далях, в черных бархатах Небес, вняли-таки мольбам моим настойчивым.  И тот, кого я так страстно зову для очной встречи, уже вышел из своего звездного лона для желанной мною встречи.
    Я  будущего моего.
    Я, которым хочу стать когда-то и которое поможет мне предотвратить надвигающееся зло.
    Вышел!
    Летит мне навстречь!
    Я слегка растерялся,  даже вовсе на миг опешил:  но почему  он  -  падает ?
    Ах, да: наверно, сложил крыла, чтобы увеличить и без того гигантскую скорость нашего сближения. Это -  правильно. Это - хорошо ! У меня так мало времени. Спасибо Тебе, Господи мой...
    Вскоре я уже видел, пока ещё в дали бесконечной, как фосфорисцируют в аере ночном сложенные его крылья. И, эмоции свои укротив, ждал встречи, которая произойдет буквально через считанные мгновения, уже без всякого трепета.
    Ты прав, Пётр несгибаемый, - хотя душе моей всегда была ближе мягкая мудрость Луки, - в утверждении своём чётком: вера есть осуществлённое желание. Воистину так : я -  верю...
    А пока, ночь степная, дай ещё полюбоваться тобой перед мигом сим решающим.
    Золотом лунного сияния твоего полюбоваться, феерически всё осыпающим. Бархатом чёрных теней твоих. Таинственной радостью шорохов. Виртуозной игрой невидимых сверчков и цикад. Весёлым люминисцированием глаз-усиков-крылышек бесчисленных, похожих на милую световую мишуру короткого карнавала жизни.
     Слава Тебе, за красоту!
     Одно мне не понятно, змию лукавому:  если всё это  есть лишь предбанник Вечности, почему Ты так щедро украсил хрупкие миги нашего в нём пребывания - миги мира догробного ?  В чём здесь тайна ?
     Но - ладно. Не хочешь,  не открывай ...
     Я знаю, что мне делать. В одну из ночей я примчу их сюда, юных сокровников моих, Вадима и Фёдора. И скажу : вот - Истина! И раскроются очи душ сынов моих горьких.
     И поймут они:  страданье в Мире таком  воистину нелепо ...
     Но -  чу !
     Тонко свистящий звук приближения Гостя слышен уже невооруженным  ухом.  Я жду: я готов к встрече.
     Наконец, раздался мягкий, хотя и  явственно различимый хлопок. Словно лопнул  детский шарик.
     Тот, кого я так  звал криком моей души, надо понимать, расправил белые крыла свои, чтобы мягко опуститься из далей межзвездных на землю. Боже, как просто может быть то, чьё имя -  чудо!
     Я запрокинул голову. Но оказалось,  уже опоздал.
     Вот он:  буквально в нескольких метрах от меня, в сутемени лунной, появилась серебристая фигура какого-то существа, внешне довольно похожая на человека.
     Да что там: почти от него не отличимая...



                ***

     - Опля! Землянина вижу ? - сказало существо, ловко складывая нечто похожее на огромные белые крылья.- Привет, землянин многостранный, ночью в степи одиноко блуждающий!
     - Привет... - вырвалось у меня в тон ему слегка удивленно и радостно,  но - довольно глупо: ошеломленный встречей, я словно на  мгновенье забыл,  кто  передо мной.
     - Надо же: здесь, на вашей планетке шустрой, полная ночь, а там ,-  серебристое существо энергично вскинуло на миг голову, показывая, где именно, но одновременно  не сводя с меня пристальных , ярко блестящих глаз.-  Гелиос только-только укладывается спать за вершиной горы Двуглавой. И всё сверкает, всё розово!  Я падал, как в чёрную яму, о землянин странный. И спешу понять:  что здесь, на две колодца,  делаешь -  ты...
     Поражаясь тому, как просто начал  он  со мной разговор на жгучую для меня тему, я, однако,  заметил, что серебристое существо, вроде бы не передвигаясь, оказалось от меня уже в два раза ближе.
    Но, Господи, если вы там в курсе всех нашей болей и забот, то почему с таким невероятным трудом, - ведь я готовился к этой встрече по сути всю жизнь!-,  удаётся позвать кого-либо из ваших – из Твоих! - для конкретной помощи ?  Хотя - ладно:  не отвлекаюсь ...
    - Ты только что видел Гору? - наивно-искренне вырвалось у меня после слов серебристого существа, по внешнему облику уже ничем не отличающегося  от обычного человека:  вот это искусство адаптации. - Ту самую Двуглавую гору, которую почти ежедневно созерцает один из тех, кому я мучительно  хочу помочь,-  аквамариновоглазый пилот Вадим ?!
    После этой безобидной реплики серебристый отпрянул от меня, - так по крайней мере мне показалось,- как боксёр от канатов, после увесистого удара в челюсть.
    - Кто-кто? Я не ослышался?
    - Вадим, пилот истребительной авиации!
    Надо понимать, ещё не веря ушам своим, серебристый пророкотал неожиданно грозно:
    - Долазался сукин сын по шалманам...  А ведь предупреждал гондона штопаного: добром это не кончится ...  Не поверил, сопляк!  Ну-ну: разберёмся, землянин странный ...
    Невероятно, но Эрго моё небесное говорило со мной - именно так :  почти на жаргоне Бочки!
    - И откуда же ты столь хорошо знаешь,  во степи глухой по чужим координатам блуждающий, этого гения воздушной эквилибристики? Или тут у вас, на весёлой планете, военные тайны в связи с духовным возрождением - к хренам отменены,  а землянин сверхосведомленный ? Я – весь внимание.
   - О каких тайнах ты говоришь, гость крылатый:  Жизнь - вот главная тайна ! Я так ждал, я  так долго звал тебя, чтобы задать ряд  очень важных вопросов, на которых надеюсь получить ответы ...
   - Интересно! И от имени чьего же ведомства  будут вопросы!?
   Смутная догадка окатила меня словно душ холодный.      
   - Постой, гость серебряный... - я не хотел говорить эти слова, но был настолько поражён, что они сами выскакивали из меня  (вещь для мага совершенно недопустимая, чтобы не сказать позорная).-  А ты случаем не  комэска ? Не квадратная ли ты молния и укротитель  небесных машин энской авиачасти ?!
   Он резко помрачнел.  А крутые плечи его стали покачиваться:  видимо, разминал мышцы.
   - Обижаешь, странник дивноосведомлённый:  азм есть комэска. Но не случайно, а по штатному расписанию. Однако для чабана, под которого вы, сэр, косите, ваши знания  российской авиации явно избыточны. И это уже перестаёт быть смешным:  это становится очень любопытным.
   О-о-о, я всё понял!
   Вера и собственная самонадеянность ослепили меня. Какая встреча: ненужнейшая из возможных ...
   По-человечески мне было очень жаль Вадимова  командира, которого я с таким упорством, с такой страстью зазывал именно сюда с небес бескрайних . И зазвал-таки!  Буквально загипнотизировал -  и примучил приземлиться совсем не там, где ждут его сейчас соответствующие аэродромные службы, координирующие, надо понимать,  ночные прыжки с парашютом. Но - что мне делать теперь!? Теперь я изо всех сил должен был стараться, чтобы он не потянулся к пистолету и перестал лихорадочно обдумывать, каким приёмом меня свалить. А главное - чтобы как можно быстрее выдал мне тайну, если даже считает её таковой,  - где Вадим ? Где  он сейчас, когда миг пересечения их орбит с Фёдором Белоковыльским  почти наступил? О, как я старался добиться  своего! Однако  комэска оказался таким могучим парнем , с точки зрения психоустойчивости, что у меня буквально раскалывалась от напряжения голова.
   - Если в час оный, -  сомнамбулически выдавил он  из себя, поскольку я бешено принуждал его, бомбя бедное подсознание,- наш неожиданно общий знакомец свободен от ночных полётов и прыжков, то где же ещё может быть этот талантливый говнюк ?  Где,  я вас спрашиваю, о выдающийся мастер парапсихологических контактов ?
   Чувствуя, что уже едва удерживаю в своих энергетических объятиях этого сильного человека, я повторил вопрос, стараясь скрыть его различными второстепенными деталями:
    - Мы оба ясновидящие, командир. Хотя, насколько я в курсе, каббалу у вас в авиации даже в академии при Генштабе пока что опрометчиво не изучают. Где -  Вадим ?!
    - Да, ты в курсе, квази-чабан: пока  не изучают.
    - Так где  же он сейчас?!
    - Кто?
    Нет: кажется,  я его не удержу: он ускользает!
    - Зато, взамен каббалы, у пилота есть то, что называется шкурой,-  концентрируя внимание на моих глазах, он отчаянно старался перехватить инициативу.- И когда я падал в чёрную яму с высот Горы, то чувствовал шагреневой своей: кто-то непонятными импульсами лупит в меня, заклиная приземлиться именно в данной точке. Значит это ты, о лже-чабан, зазвал меня сюда с энной целью ?
    - Я, комэска, я: каюсь...
    - Покаяния в нашем ведомстве не  котируются.  Дело сделано:  я нарушил бумагу, которую вчера сам подписал, - и шмякнулся не в сектор Г, а в сектор Д...  Очень любопытствую , сэр:   не  покажите  ли приборчик, который появился у конкурирующих авиаструктур?  Видимо, "Зазывателем индивидуального наведения"  штуковину дразнят ? Прошу –с !
    Мы уже были на равным. Он вырвался из моих  психоэнергетических объятий.
    Помоги мне, Искусство Белое, ещё хоть раз ? Пусть - даже последний !
    Мы стояли друг против друга уже как поединщики.
    - Комэска-комэска: спокойно! - попросил я, выставляя вперёд ладони. - Мне нужен был совсем другой: я не с тобой, клянусь, ждал этой ночью встречи!  Меня не интересуют ни ваши ночные прыжки, ни конструкции ваших парашютов.  Они для меня -  что тайны латочного ремонта асфальта!
    - Да ну ?
    - Я боюсь за Вадима! Где он сейчас, брат ?! - вырвалось у меня с совершенно "не волшебным" беспокойством.- Ради всего святого -  где ? Он ведь в городе конников, у которых свои аргументы!
    Уже полностью избавившись от моих почти судорожных биоквантов, лётный вожак, видимо, на миг по-человечески мне поверив, пожал крутыми плечами :
     - "Где"...  Пьянствует, вестимо: у него же сегодня -  юбилей !
     Краем глаза,  ибо более пристально смотрел ему в душу, я видел, как он, усыпляя меня вполне безобидной "утечкой информации", приближается с незаметностью почти кошачьей.
     Этого ещё мне не хватало!
     Что там у них в авиации: самбо, джиу-джитцу или рукопашный бой ?
     - Сегодня у него, видишь ли, "круглая дата"...  Так ты, и правда, - чабан? А я-то подумал...
     Он стал прикидываться простачком так примитивно, что меня это даже обидело: за кого же на самом деле "держит" меня комэска?  За элементарного лазутчика, наверно, от какой-то провинциальной разведки.
     - И как с окотом? Всё нормально?
     - Нормально: и с окотом, и с жиропотом.  Но у него не может быть круглых дат, командир!
     - Может-может: лермонтовский возраст. Слыхал о таком? Сраный гусар...  Дай-ка мне, товарищ животновод, руку: что-то с координацией движений - кидает в стороны...
     Да, нет уж, комэска : лечись у профессионалов. Я не эскулап:  я к другому полку приписан.   
     Извини, брат,-  исчезаю...
     Лермонтовский возраст для таких, как Вадим, - это повод испытать судьбу.  Ты не представляешь, комэска, как это опасно, как страшно в городе конников, которых не позвала революция!
     Прости, командир: я не хотел причинять тебе неприятностей.
     И вы простите,  ВВС, за невольное вторжение в ваш строгий храм с нашим туманным уставом...
     Больше не буду. Ин саекула!

               


                ***
    
     В следующий миг я уже исчез из ночной степи. Оставив крутоплечего командира в положении весьма затруднительном. Но у меня, в сожалению,  не было иных вариантов.
     Как мне стало известно позже, комэска немедленно доложил по начальству о встрече в ночной степи с типом странно таинственным. И штирлицы ВВС долго искали окрест некоего шпиона-дальновидца.
     Но это потом, потом, потом ...
     Сейчас главное -  не опоздать!
     Господи, дай мне шанс ?   


    
               

                ***

     Городок, эта свалка страстей человеческих, приближался стремительно. Дыша мне навстречь невыносимым жаром раскаленного за лето кирпича и одуряющей вонью вечно избыточного южного варева из несметных коммунальных кухонь. Бог мой, о чем можно  думать, - о какой Душе, о каком Небе?-,  ежедневно вливая в себя вёдра еды!
    Я летел.
    Или мне казалось, что я лечу?
    Или - хотелось?
    Но разве не уверен борзо бегущий лонг-гом-па, что он - именно летит ?!
    Не знаю, не знаю, не знаю.
    Пожалуй,  я всё-таки летел над ночной степью. Хотя и не испытывал обычной радости полёта. Ибо уже с ужасом видел, как меж тёмными горбами домов, чья архитектура и тюремна, и скотофермна одновременно, - мечутся, рвутся на части,  зло извиваются змеями яростными какие-то сполохи.
    Будто чья-то аура сорвалась с цепей, её державших, и идёт вразнос...
    Боже мой ?
    Или Тебе сегодня опять -  не до нас ?!






                V.

    Провально-черными дворами многоэтажек Вадим с товарищами медленно возвращался "из зоны".
    С двумя самыми стойкими на дружбу и алкоголь,  которые, как всегда, оставались с ним до последнего глотка.  С ним: с лидером, а сегодня ещё и с юбиляром.
    Не знаю, современен ли авиатермин сей: «зона». Скорее всего, вытеснен он  настырной  и наглой феней российской, всё более агрессивно расправляющей свои черные крыла.
    Однако во времена,  когда я только учил летать психику свою приземлённую,- без подручных средств,  вестимо: маг сам себе движитель, - и активно контактировал с летунами ещё поршневой авиации, дабы постичь душу хомо крылатого, выражение "ушел в зону" широко и с юмором использовалось знакомыми мне пилотами. Естественно, юными:  старый пилот такой же нонсенс, как пожилой ребёнок. Надо уметь красиво и вовремя складывать крылья. Эст модус ин рэбус: всему есть мера! Если ты не герменевт, конечно, который лишь к аредовым векам ( да и то далеко-далеко не каждый!) овладевает искусством быстрого перемещения из точки А в точку Б. То есть в нашем глухо закупоренном цехе абсурден как раз - юный маг, вроде широко покупаемого нынче великобританского Гарри Поттера.
    "Ушёл в зону" означало тогда воистину всё:  в спортзал в руку правую потешить ,в пивную, в рестарацию,  в рамс на всенощную,  к милой даме, вестимо ...
    Сегодняшней "зоной полёта" было для пилотов истребительного полка  шумно-претенциозное Вадимово именинство.  Лермонтовский возраст!  Разудалое, хотя и  с грустинкой завуалированной,  российское гусарство: мне уже  вон сколько, а ещё ничего не сделано для бессмертия.
    И холостяцкое действо это,- зеркально похожее как у летающих, так и у пеших, плавающих или конных, лишь бы были они беспокойного племени нашего,-  уже завершалось. Уже  угасало-угасало-угасало, будто костёр, недавно ещё такой огромный, весёлый и наступательно-шумный.
   Осталось выпить ( программа-минимум!)  всего лишь одну бутылку: именно двадцать седьмую .
    - Парни! - бредя чёрными дворами и по привычке грустно-весело сарказничая, болтал с друзьями поддатыми нетрезвый виновник торжества.- Нет правды на Земле. Но нет её и выше!  Мой великий годок уже пал к подножию Машука, оставив за собой след совершенно неизгладимый, а я - в его же годы!- в сущности ещё не родился... Полтора века с тех пор прошло. Даже больше!  Всякие там НТР, выкидыши прогресса, посовершались. И что:  в нас самих что-нибудь изменилось ?  Ну, как же: появились двадцатисемилетние эмбрионы!  Один из которых, - ежеутренне просыпающийся с дурацкой мыслью "Ну, пора начинать жить!?" и понятия не имеющий, что это такое,-   перед вами...
    Алкоголь уже почти не добавлял им веселья. Поэтому особенно хотелось пить. Вряд ли двадцать седьмая бутылка станет последней, если всё будет идти по логике наших национальных празднеств: разве нельзя пить за те годы, которые поэт так и не  прожил ? За это можно пить даже вдвойне!
   Когда-то наблюдательный маркиз де Кюстин поразился грусти в глазах юных русских аристократов: такую  он не встречал нигде в мире. И не нашёл рационального ей объяснения. Хотя оно очевидно: несоответствие действительности, и даже жизни вообще,  завышенному русскому идеалу. Именно – жизни  как таковой. А не какого-то там «царского гнёта», как твердили попугаи недавно сгинувшей пропаганды.
   О, мы ещё хлебнёт горя с этим опасным национальным феноменом!
   - Ни в чем нет логики, - вздыхал, ораторствуя,  Вадим.-  Почему именно сегодня мы так и не встретили Диогена и киника  коммунальных подвалов? Чушь какая-то, парни:  Бочка есть,  Диогена – нет…
   Он искал меня! Но меня не было:  в эти миги я держал где-то посреди ночной степи в энергетических объятиях его командира и в то же время сам пытался вырваться из контробъятий настырного комэска. 
   А в городе было темно. Очень напряжённо темно было в городе душном!
   Исходя из опыта векового, я пуще всего страшусь весь эту захудалую,- град мой,  для меня на Земле единственный!-, именно погруженным в такую вот жёлто-черную энергонасыщенную сутемень. От которой дыбом встают волосы твои, треща будто во время опытов по школьному курсу физики...
   Скажи же, комэска настырный,  где именно он , - и отстань: мы теряем с тобой драгоценные секунды!   
   Не сказал. 


 

                ***

    Лампионы приподъездные,  сонмами насекомых загаженные,  как бы уже с грустным трудом вырывали из непродыхаемо-потного мрака лишь жалкие куски пространства. И в бледных электропятнах, к дверям подъездов льнущих,  были видны деревянные лавочки с кривыми чугунными ногами. Такими массивными, чтобы их неохота было украсть.
    А сами лавочки-скамейки были густо усажены жёнами местными. Густо-густо: как берег чайками. Если, конечно, вообразить, что птица сия может достигать ста и более килограммов живого веса.
   Да, жёнами местными. Редкостно шумными, что опять же роднит их то ли с чайками, то ли с крачками. И все, как одна, - крутого политзамеса. С неукротимой, - насколько я эту Землю знаю, совершенно нигде больше не достигающей такого градуса страстности, к кипению близкой, -  жаждой справедливости в распределения конечного продукта. Которая ,- жажда, кстати, искренняя, нередко вообще лишенная личной корысти! -,  заменяет им буквально всё:  желание хотя бы чуть-чуть привлекательнее выглядеть; хоть что-то конкретное делать для улучшения доли своей и так далее. Жажда эта  стала формой и смыслом их существования. Философией,  даже профессией. Поэтому только у нас мог родиться поэт, выразивший всю сумму национальных обид единственной фразой: "А те, кто сзади нас, - уже едят"…   
   О, я воистину бываю шипящ,  как гад жалоносный! Прости, Господи, змеиность мою. Но - прошу учесть при определении порицания: не я творец сих грустных картин,  я лишь их констататор.


   
               
               
                ***

    Наконец,  юные авиаторы, зачем-то проходными дворами бредшие, нашли, как им казалось, подходящий для опустошения двадцать седьмой бутылки дом. Дом-причал, если угодно. Хотя и временный.
    Как, впрочем, и сама жизнь.
    Он выделялся из прочих домов каким-то подчёркнутым, совершенно отчаянным безобразием. Выделялся даже среди уродливых собратьев своих! Густо накарбюзяченных окрест  безымянными костоломами местной архитектуры. В таких домах человек просто не должен жить: это не жилище, это не  дом  родной  в общелюдском смысле данного слова. Это не то гнездо, куда хочется вернуться. В сущности, это место добровольного заточения имярек и сородичей.
    Особенно вопиющ и неповторимо гадостен был даже не сам дом бурокирпичный, пилотами для завершения торжеств избранный, а двор дома того, на который Вадим со товарищи глаз положили. Он как бы впитал в себя, двор, всю душную ненависть, весь абсурд окружающего пространства.
     Воистину уникален был общий  туалет этого дома. Сооружение данное на множество типовых толчков жители исхитрились так забить конечными итогами своей жизнедеятельности, что  всё это совершенно не поддавалось теперь ни вывозу, ни дальнейшей эксплуатации. Увы: был упущен какой-то качество важный момент  - и всё окаменело,  став неким подземным пьедесталом эпохи. Его били ломами, крушили кувалдами - бесполезно:  точка невозврата  –  это приговор.
     Всё было почти зазеркально во дворе дома этого: огромные мусорные контейнеры с выпирающими из них нечистотами стояли почему-то перед фасадом; теннисный стол для детей,  был сделан не из чего-то деревянного, а из бетонной плиты, чтобы и её не хотелось украсть. Главной же особенностью самого дома, - его, если хотите, архитектурной изюминкой,  остановившей подвыпивших  летунов, - были рудиментарные подоконники.  Подоконники, которые отныне я буду помнить вечно!
     У других домов всё было заподлицо: и окно, и стена.  Здесь же нимейеры безымянные вдруг вяло отступили от тотальной безбровости туземных жилищ -  и под окнами трёхэтажного вигвама странно выпятились из стен зачаточные  эти подоконники в виде рёбер бетонных пасынков,  дававших в случае острой необходимости возможность поставить на себя  бутылку и стакан.
     Именно это и остановило загулявших пилотов.
     - Парни: бистро по-скифски! - воскликнул повеселевший Вадим.
     - Быстро в бистро - и полетели! - подхватили его друзья-пилоты.
     - Майн фюрер, майн фюрер, майн фю-юрер! Стремим мы полёт наших птиц - и в каждом пропеллере дышит спокойствие наших границ!   
     Они хором валяли дурака,  дружно направляясь к ближайшему подоконнику облюбованного дома. Даже без формы Вадим со товарищи чрезвычайно мало походили на здешних парней. Не говорю, кто лучше, кто хуже: я не оценщик. Но пилот -  не конник! И, как говорится, это навсегда.
     Посему жёны местные, у подъездов на лавочках в позах эндемических густо сидящие,  - переплетённые пальцы под тугими животами со скатками кишок, в которых медленно переваривается отягощенная грубой клетчаткой пища разнузданно щедрого юга;  носки вместе, пятки врозь; плюс вечная готовность клясть власть и мужиков в целом,-  подумали,  с вялым любопытством на парней приблудившихся глядя: "Залётные. У наших алкашей шеи от водки бурые.  А эти, вон-она-вон, тоже лакают, но шеи у них - как та сметана. Красивые пацанки, только девок наших, гады,  не берут…"    
     - Ставь, пилоты! - брезгливо смахнув ещё горячую после августовского зноя пыль с бетонного ребра неведомо под чьим окном, распорядился Вадим.- Ну -  по последней?
     - Жизнь покажет!
     - Это верно, страннички заоблачные.
     - Ладно: в руке не дрогнет пистолет - полетели!
     Они выпили чего-то одуряюще местного. И мерзость пойла была закономерной. Потому что нельзя,  живя в домах-уродах, съедая в жаре удручающее количество почти коровьей пищи ( я помню, что «уже говорил»!), да ещё и оголтело не веря ни в какие высшие силы или тайны, а настырно веря  лишь в то, что после смерти тебя  сожрут черви, - создавать какие-то шедевры. Безразлично чего -  вермута или поэзии. 
     От «миросозерцания»  такого, - упорно в головы местного народа тупыми ваятелями душ  едва не век целый  вдалбливаемого, -  пропадает не только великая сказка Жизни:   исчезает сам её смысл!
     Но - не нами всё это придумано.
     Кстати, град мой полуглиняный не дал за веки своего существования не то что ни одного замеченного миром скульптора или музыканта ,-  этого, допускаю, никто от него и не ждал -, но и ни одного выдающегося винодела. Куод эрат демонстрантум:  что, уточню древних, и не требовалось доказывать.
    Взлётом духа града сего,  как вы уже знаете,  стал алый конник революции Гордей Евлампиевич Белоковыльский.  Гораздо ближе – о да, неизмеримо ближе! -,  других продвинувшийся к справедливому  решению вечного для местных жителей вопроса:  почему те, кто сзади нас,-  уже едят!? И сделавшийся  по сути единственно  достойным Ликом местного Пантеона.


               

                ***

        - Парни-парни, т-с-с !  Норд-вест: двадцать градусов влево от курса... Т-с-с !  Какой экземпляр…
    Это Вадим. На тонком лице его, высоколобом и ясноглазом, блуждала гримаса гастрономического от-
вращения от только что выпитого. Но очередной вспрыск алкоголя уже будоражил кровь.
    - Человек-мачете...
    Все уставились на идущего. Шепча:
    - Какие руки -  почти до колен!
    - Такими только врагов душить в рукопашном бою...
    Приступы безудержного язвизма иногда буквально обрушивались на Вадима. Но держались, - как и  у того, что не стал стрелять у подножия Машука,  лишь считанные мгновенья. Поэтому Вадим тут же добавил весёлым шепотом:
    - Держите меня, пилоты!  Кто сказал, что длинноносый или длиннорукий - это плохо, а курносый и короткорукий - прекрасно ? Иди-иди, человече:  я спрятал жало своё !
    Меж тем это был перст Судьбы:  по тротуару, залепленному окаменевшей за лето грязью, шел внук легендарного Деда -  возвращался на шконку  сам Фёдор Белоковыльский. Весь августовский  вечер,-  пока мы старались перехитрить друг друга с комэска в глухой степи,  у гнезд стрепетиных,-  он пил, пил, пил водку, горячую, как расплавленный свинец,  в душных подвалах окрестного многоэтажья. Водку - в катакомбах ! Где неприкаянные жители современности пометили своими экскрементами воистину каждый квадратный дециметр тёмной площади. Словно мстя таким способом отвергнувшему их обществу, и  всему человечеству,  и каждому владельцу индивидуального подвала в отдельности.
    Да, это шёл он: Фёдор Белоковыльский.
    И молодая физика его, несмотря на уже гигантский опыт, всё ещё не желала мириться с морем яда, насильственно в неё влитым. И - неистовствовала. И - бунтовала. И гнала в мозг позывные бесчисленных болей, нынешних и даже будущих. А лукавый интеллектишка, - шкура продажная!-,  тут же трансформировал бычий рёв физиологии в некие политические,  моральные и прочие претензии.
    Ко всем на свете! 
    Во всякие горячечные замыслы, требующие немедленных действий и воплощений.
    Сверхрадикальных!
    Способных изменить мир в миг единый !
    Итак,  Фёдор, внук Дедов, только что прошёл через все ежевечерние круги алкогольного ада. Затем мучительно и страстно искал меня , врагами народа униженного, по зловонным закуткам многоэтажек, чтобы спасти любой ценой - даже равной собственной жизни.  А теперь нёс в себе пламя мечты всё-таки встретить кого-нибудь из заклятых врагов, которые превратили народ его любимый в самое невезучее, -
по его шкале ценностей,-   из племён, обитающих на этой жирной для многих планете.
      - Где ты, отец ?
   Мысленно обращался он ко мне.
   - Кто - покажи ?!
   - Горло зубами рвать буду !
   - Шилом колоть цыганским!
   Всё было так выверено, так выстрадано в его охваченной пламенем душе, что те,  кто смог, кто не нищенствовал, - были для него не-народ.  Это были  ненаши: это были наглые вселенцы,- нет:
вторженцы!-, в наш переполненный скорбями мир...
   Поймите мой трепет, ибо я скажу так: в миг сей, ночной и августовский, домой возвращался даже не жилистый внук знаменитого Деда, но воистину гремучая смесь из вековой безудержности истинных Белоковыльских, из их неукротимой ненависти-любви. Адская смесь, помноженная на жуткие градусы раскалённого кирпича и водки.
   Трепещи смесь эту! Обегай её, горло врага алчущую,  двадцать пятой дорогой ...
   Он ничего в жизни своей не мог, Фёдор. И ничего не хотел:  ни строить, ни изобретать, ни пахать.
   В тюрьме он однажды даже отрубил себе палец, когда его пытались заставить работать то ли "на Хруща", то уже «на Лёньку». Тем более его невозможно было даже представить, огромнорукого, задумчиво-тщательно гранящим какую-то красоту. И тем не менее он  душой и телом принадлежал  нации, создавшей одну из величайших культур на планете.
   Да, это был истинно русский  человек ! Но лишь в одной из своих бесконечно-бесчисленных, взаимоисключающих и взаимодополняющих  друг друга ипостасей. Человек, готовый без колебаний отдать  жизнь, - не востребованную паскудной эпохой и оттого ему самому постылую,-  за родной, так оскорбительно плохо живущий народ.
   Это шёл…
   У вас вырвалось  слово "святозверь"?  Ха, вы опоздали :  оно уже сказано задолго до нас с вами.
   Сит итур ад астра:  так идут к звездам!
   Впрочем, так же идут и в Преисподнюю...
   Да,  Деду фортануло. Ему - увы-увы!
   Хотя жажда немедленного саморазрушения во имя всеобщего счастья достигла, - ибо не находила воистину никакого выхода, никакого просвета, -  точки ада кипящего -  именно у него.
   Когда я думаю о Фёдоре, у меня возникает даже такая дикая мысль, уже, впрочем, мною полувысказанная.  А если бы у нашего народа вдруг  всё  получилось  -  не  проклял бы  он его как отступника от многовековых страданий ?
   Жирные, преуспевающие русские -  за кого же тогда умирать!
   Такое, - уверен был Белоковыльский-внук,-  может случиться с нами лишь после подвига. Да-да! А не в результате каких-то дурацких реформ. Которые, - в чём он не сомневался,-  к тому же проводят евреи.
   Лишь после его, Фёдора, жертвенного подвига, как в сказке светлой, спадёт жар невыносимый  - и наступит живительная прохлада в мире и в душах. Лишь после него закудрявятся стены домов наших плющом зелёным, а пятна соли исчезнут. И крыши наши, серую тоску шифера отринув, оденутся лёгкой разноцветной черепицей. И окна наши, безброво-безвекие, кружевами наличников изузорятся.
   И вылезут из подвалов, ими же засранных, бомжи родные, чтобы стать у станков с ЧПУ на хорошо вентилируемых заводах и фабриках. И бабы, скотоподобно на лавках сидящие,- их Фёдор одновременно и жалел, и презирал,- талиями обзаведутся. И, как результат Преображения после Подвига,  появится невиданное доселе желание любить родной народ  не тёмным скопом его, а каждого в отдельности...
    Но Боже-Боже,  до чего же грозно-иначе было сейчас!
    Вид чужих людей,  нагло, вызывающе, оскорбительно ( так  видел  Фёдор Белоковыльский)  пьющих  на его подоконнике, совершенно взбесил Дедова внука.
    Как: попирается самое святое -  стены родного дома ?!
    Он едва не задохнулся от гнева.
    "Это что же выходит, век воли не видать?-  шептала сама себе Фёдорова огнедышащая душа.- Это выходит, что нас уже за людей не держат ?! Особенно вон тот, с длинной шеей:  весь аж струится в ухмылочках, гад. Весь аж светится своим  над нами превосходством,  сучара позорная..."
    И то: получалось  ( вот получалось - и всё!),  что он, Фёдор Белоковыльский, чья кровь в нескольких  поколениях землю эту немерено поливала,  уже не хозяин единственный в доме своём?
    В доме,  ещё час назад ненавистном ему, как тюряга,  а  сейчас - горячо любимом.
    И, грозно вышагнув из полутьмы, наэлектризованной,  полутьмы желто-чёрной, - Фёдор произнёс, надвинувшись на пилотов и дохнув на них гневом-жаром клокочущих недр своих :
    - Кончай бухло!
    А Вадим, и правда, блаженно улыбался в эти миги. Алкоголь вновь разнуздал ему душу. Она словно парила. Хотя и очень невысоко:  этак всего лишь над мусорными контейнерами, над спрессованным монолитом общего сортира,  над горластыми бабами, лишенными талий. Матыльково-эльфически парила душа,  пребывая в состоянии, воспетом величайшим алкоголиком всех времен и народов - Хайямом:  как раз на полпути меж трезвостью и хмелем.
   Сит итур ад астра. Да-да, согласно великому персу, к Звёздам идут и так.
   Посему, галантно кивнув Фёдору, сказал ему Вадим крылатый:
   - Сир, сперва надо представиться. Ху  а  ю:  квартальный, столп окружающий нравственности или участковый милиционер по внутреннему убеждению ?
   Боже мой, что он  сказал, Вадим, на Фёдоровы гневные уши,   уже  этим !
   - В каком, иными словами, полку служите, сир?  Нам интересно.
   - Хозяин я,- ответил Фёдор почему-то в канонах библейского синтаксиса.- И дом это - мой. И окно - моё. И пойло твоё стоит, торчок ты позорный, на моём подоконнике !
   - О-о, хозяин здешних мест... Но почему так грубо, сир?  "Торчок" - ещё куда ни шло. Но почему - "позорный"? Я требую сатисфакции! Вид оружия - любой ...
   Вадим с веселой ленью изогнул лебединую шею свою. Вопиюще,- да простятся мне слова эти дико-странные,-  неуместную здесь и сейчас.  Длиннорукий абориген и нравился ему грозной своей нацеленностью защищать родной мусорник, пардон: родной подоконник. И забавлял чересчур уж карикатурной агрессивностью. Лень была даже по-настоящему ответить на "торчка позорного".
   И Вадим сказал-добавил так :
   - Парни, содвинем бокалы последние! В честь главной встречи сегодняшнего вечера...
   Он улыбался и улыбался.
   Как за миг до грозы.
   Как у подножия Горы далёкой.
   - Перед нами -  живой скиф! Кента ...

               



                ***

    Фёдоров нож даже не промелькнул в сутемени жёлко-чёрной.
    А был ли нож?!
    Настолько стремительно-всесокрушающим,  гениальным по техническому исполнению был этот, некогда знаменитый на всю южную российскую степь родовой белоковыльский удар.
    Молния! Не успевшая даже сверкнуть.
    Рассекая вены и артерии, круша отточенной ещё на тюремной шконке сталью позвонки, клинок возмездия, -  да, такова была чудовищно извращённая сверхцель бьющего:  он мстил за поругание дома своего !-,  воистину ринулся внутрь ошеломленно-беззащитного в миг сей Вадима.
    Мальчика моего крылатого, сына аквамариноокого...
    Наконец-то! Словно выдохнул из себя клинок. Наконец - конкретное мужское дело!
    Я изнывал по нему в душной камере ножен. Свершилось! Я режу не постылую пайку -  крушу врага...
    Неправдоподобно,  тягуче-медленно,- как кинорежиссёр, смакующий страдание,- Вадим прикрыл узкой ладонью огромную чёрную рану на белой шее, из которой вслед за стремительно выдернутым Фёдором ножом ещё не успел ударить фонтан крови.
    Сказал с удивлением и обидой почти детской товарищам своим оцепеневшим:
    - Парни, но ведь он меня убил, Хозяин. За что ?
    И все содрогнулись от грозной правды этих слов.
    От  того ужаса, который обрушится через мгновение на всех них ...
    Да: убил. Несомненно! К тому всё шло. Ибо что перед вами как не итог Гнева ?!
    "Убил"...
    Какое жуткое слово!
    Отнял то, что дано Богом.
    И это уже навсегда. И ничего нельзя изменить.
    Ничего !!!
    Никогда...
    А фонтан алый -  ударил даже сквозь пальцы.
    Господи, как он страшно ударил!
    При виде фонтана этого, с которым на глазах у всех стала уноситься Вадимова жизнь, Фёдор Белоковыльский словно исчез. Словно потерял всякий смысл. Настолько страшным было то, что
сотворил внук Деда своего возлюбленного взмахом единым.
    С этого мига пилоты видели только Вадима. Гения, покоряющего высоты. Товарища милого. Которого зарезали на их глазах, как скотину. Тише-тише: я знаю, что говорю,-  зарезали как скотину!!!
    И который был в эти миги словно в двух вечно непримиримых стихиях одновременно: ещё -  жив и уже - мёртв. Без всяких иносказаний ...
    - Вадик?
    - Вадим!?
    Он не отвечал.
    - Ты - куда!?
    Он не отвечал ничего. Тот, к кому были обращены эти полные ужаса слова товарищей, уже исчез. Кто-то ещё от него оставался, но совсем иной. Огромными, совершенно нечеловеческими шагами-прыжками, с каждой секундой стремительно затухающими, тот, кто ещё совсем недавно был добродушно-насмешливым парнем-пилотом по имени Вадим,  бросился бежать в сторону местной больницы.
    Кажется, к ней. Наверно, к ней.
    Он ни разу там не был. Она ещё сто лет не была бы ему нужна, убогая эта костоломня. Где те же пятна соли на глинокирпичных стенах. Где так же никто ничего не умеет, как и все в городе без поэтов.
    Он даже не знал, есть ли она вообще, больница !
    Но надо же что-то делать. Нельзя же просто стоять и умирать…
    И, подлетая к граду моему мерзкому,-  меж домов которого уже металась алая аура Фёдора Белоковыльского, сорвавшаяся,  как парус с бандитской фелюги,  разорванная в клочья невероятной силы эмоциональным взрывом,- я даже не крикнул Вадиму, я взвыл:
    - Беги -  туда, мальчик мой !!!
    Я-я это крикнул,  наивно верящий в чудо. В Лукрециевую мечту о силе, вырванной у рока.
    Беги!
    Сын мой аквамариноокий!
    Туда!
    А вдруг !?   
    Неужели всё это сказки:  живая вода, воскрешение из мёртвых?
    Нет: надо верить из последних сил!
    Всем надо верить - ему, мне, товарищам, людям чужим...
    И он мчал,  дитя огромное, фонтанируя кровью. И пилоты, в ужасе за ним бежавшие, сперва даже не поспевали, потому что не за ними, но за ним  гналась смерть его,  отнюдь ещё старухой не ставшая.
    Как он хотел жить, милый мой Ферми почти астральных высот!
    Пусть даже на этой  пыльной и плоской, снисходительно высмеиваемой им земле. Где уныло свистят в бурьянах заплывшие жиром суслики. И  лениво бредут меж стеблей полынных полусонные чабаны.
    Это мы, Господи!
    Истинная любовь наша к Творению твоему, стыдливо-тайная,  завалена  у нас грязью, залита водкой и оглушена матом. Но - не верь нам, гадам Твоим:  мы хотим жить!
    Может быть,  даже сильнее всех. Ибо ещё не жили.





                ***


     - Уби-и-и-ли !!!   
     Это кричал сам Город стенами своими погаными.
     Кричал, не пряча и не стыдясь кирпичного воя своего.
     - Наши - лётчика убили!
     - Кто нас проклял?
     - За что!?
     - Лётчика!
     - Зарезали в шею!
     - Лётчика убили живого!
     - Гордеев внук !
     - Кат проклятый...
     Фёдор словно очнулся от гнева. И оторопел,  слыша человечески-кирпичный вой этот.
     Кто, сука буду, орёт?
     Как ? Причём ?
     Что за муйня -  какого лётчика?!
     Да я же -  за вас, бараны вы неизлечимые. Я же за то, чтобы вас  скотиной не считали. Ну люди-навоз, ну холопы согнутые, век воли не видать!  Да ползи ты своей канавой и дальше, быдло серое…
        Он стоял, как заколдованный, рядом с огромной  лужей крови, в ночи совершенно чёрной. Крови живой, от которой умчал куда-то и хозяин её убитый, и товарищи его,  на земле, будто орлы пешие, беспомощные.
     Он стоял и стоял у родного подоконника. Только что отбитого им у вечно ненавистных чужаков.
     В одиночку отбитого у троих!
     Стоял -  и ничего не понимал.
     Что же он   НЕ  ТАК  сделал,  почему все и всё –  орёт на него, своего защитника, страха не ведающего !?
     И поблескивали в желтых электропятнах стаканы. Как штыки гранёные. И что-то в них чернело, навсегда недопитое. Того же цвета, что и кровь, не желавшая застывать в луже.
     Да,  он  отстоял  подоконник свой.
     Но причём здесь "лётчик"?
     Что они пургу гонят, твари эти брюхатые, под которыми скамейки гнутся ?!
     Так думал, куря сигарету за сигаретой и бросая окурки прямо в кровь, уже отрезвевший - небывало отрезвевший! -,  от всего свершившегося Фёдор, Белоковыльский Последний.
     А нож он так и держал: чуть на отлёте. Огромный нож с наборной ручкой. И остатки гнева как бы медленно-медленно выкипали в его душе. Превращаясь в слова ...
     От кого они прячутся в подъезды, двустволки эти визгливые? От меня, что ли ?
     Наверно, от меня.
     Надо же такое придумать:  я -  убил лётчика !
     А почему он без пилотки? Лётчиков без пилоток не бывает, биксы вы позорные. Лётчик всегда - в пилотке!  И улыбка на триста зубов, чтобы  всему народу видно было.
     Он бросил очередной окурок в кровь. В пачке оставалась одна примина. Закурил и её :  последнюю сигарету в своей фантасмагорической жизни. Бараны вы бараны:  я же для вас...
     А лётчику я всё отдам и всё разрешу. Хочешь пить? Пей на моём подоконнике хоть до свинячьего визга, брателла! Окно моё тебе мешает? Выбей его к хренам -  и спи с бабой моей на шконке моей , если ты, понатуре, не фуфло, а настоящий лётчик .
    Эх, вы : шелупонь! Как вы могли даже подумать такое!  Не то что вслух трёкать ...
    Но хватит этого бреда.
    Я уже был в городе . И я сказал ему, Фёдору, вышагнув, увы-увы, запоздало из тьмы душной :
    - Всё,  желтоглазый сын мой,  выродок мой ! Ты зарезал именно пилота. Ножом вот этим,  чудовищно длинным, кровью истекающим.  Всё -  стань за черту!
    По-прежнему держа в одной руке недокуренную сигарету, а в другой тесак с плексиглазовой ручкой, Фёдор покорно пошёл в кирпичную конуру свою. Туда, где такая адова жара, такая духота непродыханная, что представитель любой другой нации из прекрасного букета народов Твоих давно бы умер.
    Датчанин, итальянец, француз -  все бы умерли!
    Разве ещё татарин уцелел бы в доме сем. Который природа в день гнева породила. И из которого бегут даже тараканы:  нет им здесь никакой мочи жить, насекомым Твоим !
    А русские люди -  жили.
    Мечтая о справедливости. Борясь на митингах за права где-то кем-то угнетённых...
    Что же до этой вот маленькой женщины с хрящеватыми ушами беспородной собаки, то она к тому же смотрела сейчас прямо с пола телевизор. Поскольку плиты бетонные создавали внизу некую иллюзию прохлады. Хотя забившийся под тряпку последний Фёдоров таракан уже приготовился к бегству. Ибо понимал: так и здесь - жить нельзя.
    Волосы у маленькой женщины от сухости воздуха и в связи со статическим электричеством стояли дыбом.  А от радиануклидного асбеста, зодчими в пазы меж плит туда-сюда напиханного, а от прослоек цементных, где вяло деградировал стронций,-  возбужденная кожа женщины нестерпимо чесалась по всему её худому телу и при почёсывании потрескивала . Но ничего этого не замечала  и замечать  не хотела маленькая женщина. Ничего!  В отличие от таракана, она никуда не собиралась сбегать с этой единственной для неё на всей планете Земля полезной площади,  среды обитания её. Стоя на коленях перед телевизором и упершись в пол жилистыми руками,  она безотрывно,  даже слегка приоткрыв от нарастающего удовольствия рот, смотрела на тусклый,  временами эпилептически подёргивающийся экран. Где прекрасные дамы в  декольте едва не до холмов  Венериных любили прекрасных кавалеров с пышными усами. И шконки  их,-  Фёдорово лингвистическое влияние,- на которых совершались все эти общечеловеческие ценности, были куда более обширны, нежели вся её, будто сделанная из легко возбудимых элементарных частиц и оттого вечно наэлектризованная, коммунальная камера ...
    - Ужинать - будешь? - никаких уличных криков по причине созерцания сериала не слышав и боли в острых коленках  не чуя, предложила  маленькая жилистая женщина вошедшему Фёдору.- Ужин готовый.
    Она даже огромного ножа  в его руке не заметила. Видя лишь роскошную даму на экране,  которую в эти мгновения уже дожимал в партере какой-то шикарный фраер при аспидно-чёрной бабочке.
    - Борщ - горящий. Я тока-тока его прокипятила. Ага, Федя ?
    Белоковыльский не отозвался.
    Он молча завернул жуткий атаме со следами крови в "Комсомолку". Причём сделал это очень аккуратно, поскольку  уже понял  по всеобщему рёву и по словам моим, что убил именно лётчика .
    Нож, с которым  Фёдор Белоковыльский не расставался  никогда, был теперь ему особенно нужен.
    А  когда  завернул -  подумал медленно. Ничуть не жалея, что навсегда расстаётся и с кирпичным казематом этим, и с женщиной, на четвереньках стоящей, сожительницей по последним месяцам воли. Да, подумал тягуче-прощально перед вечной скачкой в никуда:  "Какая ,   барать-копать,  дура.  Жара под сорок, а у неё борщ -  горячий...  Это же звиздец  всему...  "
    Такими словами,  прежде чем идти в милицию,  он,  в сущности,  закончил свою связь с миром ему чужим,  с миром ему постылым. Решив чётко и так : только появятся крутые опера, которых он, как и летчиков,  очень уважал,  -  сразу кинуться на них с огромным  ножом,  чтобы они тут же его застрелили.
   

               

                *** 

     А Вадим был ещё жив!
     Не пойму, почему не прервал Ты жуткую эту мистерию властью Своей?
     В чем замысел Твой, вразуми?!
     Да: был ещё жив.
     Хотя уже ничего не видел и не слышал, сомнамбулически подбегая к больнице, ему не нужной. Он оглох и ослеп. Он будто бы прожил за эти страшные минуты огромную, мучительно сложную жизнь и стал стариком: на щеках его появились глубокие морщины, а виски покрылись мертвенным снегом седины ...
     О, не в мерзких  фантазиях кровавой английской бабки, а  наяву люди умирают воистину отвратительно!  Как , наверно, и должны умирать живые существа, если жизнь их прерывается таким скотским образом.
     Ударившись со всего бега о бетонную стойку больничных ворот,  Вадим, наконец, упал на щербатый провинциальный асфальт. И стал конвульсировать и хрипеть, как заколотое на бойне животное.
     Я не отрывал взгляда от агонии его.
     Я хотел ещё яростнее возненавидеть смерть за её мерзость. За то, что, столь "будничная" в нашей жизни, она к тому же со смаком размазана по экранам и миллионам страниц мортефильствующими существами обоих полов. А миллионами других существ - со смаком смотрима и читаема.
     Вот -   с м е р т ь !
     Глядите! Глядите! Глядите!
     Смерть - это кровь в грязи.
     А не трупы-джентльмены, придуманные ополоумевшей старухой...
     Живым в этом, ещё несколько минут назад прекрасном парне-пилоте было лишь сердце. Юное,  закалённое спортом. Которому отдавался он, чтобы предстать перед сияющей Горой и перед страстно желанной Любовью женихом могучим и крылатым. И мотор этот, воистину пламенный, отчаянно гнал  остатки крови, выплёскивая их через огромную рану. Словно пытался дотянуть до родного аэродрома.
     Как загипнотизированные, - а смерть способна на такой страшный гипноз! -,   товарищи молча опустились рядом с ним на колени. Широко раскрытыми от ужаса глазами глядя, как затухает, затухает, затухает черный фонтан на Вадимовой шее.
     Всё: любимца эскадрильи больше на этой земле - нет...
     Ошалело гудели никому не нужные "скорые".
     Бессмысленно и шумно свистели милиционеры.
     Они были перевозбуждены,  ибо только что застрелили кинувшегося на них с огромным, уже окровавленным ножом Фёдора Белоковыльского. Всё справедливо:  убийца должен быть убит.
     Но оказалось, что и он не хотел умирать.
     Когда первые пули стали впиваться в тело  бросившегося на милиционеров Фёдора,  он не упал, а продолжал идти на оперов, в него стрелявших. Бормоча чуть слышно: "Макаров,  Стечник,  опять Макаров,  ТТ." Он с младых ногтей любил всякое оружие и отлично его знал.
     Лишь пятая пуля уложила, наконец,  на асфальт последнего Белоковыльского. Пуля, выпущенная по злой  иронии судьбы из ствола участкового,  случайно попавшего в группу захвата.
     Того самого участкового, которого всю жизнь терроризировал Фёдор.
     И поскольку сын мой желтоглазый, сын проклятый тоже стремительно старел от ран у всех на глазах, то милиционеры, стреляя, в ужасе от него шарахались. Но не в страшном  ноже был их страх:  милиционерам  кощунственно-мистически казалось, что это сорвался  с единственного городского барельефа и грозно идёт на них сквозь пули сам Гордей Белоковыльский.
     Да-да: настолько стареющий внук был похож на легендарного Деда.
     О Господи, воля Твоя!



               

                ***
   
     А я, слишком поздно оказавшийся со всеми рядом, но никем не видимый,-  может, потому, что совершенно никому не нужный,- с грустью думал о том, что никакой я ещё не маг.
     Да, наверно, никогда им уже и не стану ...
     Зачем?
     Какой смысл?!
     В чём тогда сила Белого Искусства, - которому с таким упорством посвятил я то ли одну, то ли несколько жизней,- коль не помогло оно упредить гибель бесконечно не похожих, но одинаково дорогих сердцу моему людей?
     Увы: нет мне ответа...




                VI


    
      Господи, это я : двоечник Твой вечный!  Молю Тебя неумело, скажи мне: неужели  они  обречены вечно рождаться на земле моей,  эти несовместимые двое:  пилот  и  конник !?
     И один, в гриву вцепясь, будет мчать, мчать и мчать к вожделенному, но вечно плоскому горизонту. И аура его алая, аура мятежная  будет полыхать оплечь как знамя, как пламя.
     А другой будет парить в несказанной выси птицей голубоватой.  Думая с тоской о неизбежности возвращения с эфирных небес на полынную твердь, где сиротливо свистят суслики.
     И меж ними с неотвратимостью грозной будут вспыхивать дуги яростного огня. И кто-то,- вечно запаздывая, обживая руки и душу!-,  будет гасить-гасить-гасить огонь  их несовместимости негасимой. Которая и вчера, и ныне, и во веки веков,-  как в Час сотворения,-  септем идэм. Предрешена и изначальна.
     Боже мой!
     Неужели это Судьба народа моего любимого,  его Крест: рассекать живого себя надвое,  дабы узнать -  что внутри ? 
     Но мы же погибнем так, Господи!
     И от затянувшейся веры в космическую свою небывалость.
     И от любви безмерной к дымам родным.
     И от ярости к тем, кто не в восторге их обонять.
               



                ***

      
     Что же упустил я в великих беседах Твоих?
     Что не углядел в восчтениях Твоих горних?
     Что я должен был подсказать  им ?
     Как звучит
     это
     СЛОВО ?!


               

                VII

                На вопизме сем безответном завершаю антиэклогу свою. Ибо
                о Пилоте и Коннике воистину всё сказал, что в силах моих.
                А диктум эст фактум:  а  Слово есть Дело…





               
               
               
                *************************
                *******************
                ***