Голубой камзол

        – Прошу вас, ослабьте веревку, – попросил Барон О.
        И тогда они развязали ему руки и снова связали, гораздо туже и за спиной.
        Теперь Барон не мог больше тереть ими нос, который у него почему-то все время чесался.
        – К чему чешется нос? – вспоминал он. – Совершенно забыл примету.
        И еще, с руками связанными сзади, он больше не мог лежать на спине. Но это было только к лучшему, потому что, лежа на спине, он периодически бился затылком о доски телеги, так как под голову ему, разумеется, не положили даже соломы.
        – Интересно, куда меня везут? – гадал Барон.
        Телега ехала неторопливо. Возница почти не стегал лошадей. Мужики, сидевшие по обе стороны Барона, неподвижно смотрели куда-то вдаль, хотя было еще темно, а на него бросали лишь мимолетные равнодушные взгляды.
        – Еще немного, и они вовсе забудут о моем присутствии. Но когда приедем, к сожалению, сразу вспомнят.
        Барон с сожалением посмотрел на свой выпачканный новый голубой камзол. Была ли это грязь или пятна крови? Скорее всего, и то, и другое, и, возможно, что-то еще.
        – Мне не следовало соваться в трактир, – подумал Барон. – И что самое обидное, я знал об этом заранее. Знал и предупреждал себя. Но все без толку.
        Барону было скучно в своем особняке. Скучно и тоскливо. Пустые залы, в которых звонкий стук шагов отзывался гулким эхом. Сверкающий паркет, блики которого резали глаза даже в пасмурные дни. Напыщенные портреты предков в золотых рамах на стенах. Опротивевшие физиономии, напоминавшие Барону его собственное отражение в зеркале. Почему все мужчины в его роду были на одно лицо?
        – Пятна на камзоле могут не отстираться. Вот это будет номер! Наверное, еще ни одно одеяние в мире, цивилизованном или варварском, тем паче, нарядное, не приходило в столь плачевное состояние в первый же день носки. Тут есть чем гордиться.
        Прислуга в особняке действовала Барону на нервы. Он менял ее каждый месяц. А кроме прислуги, в особняке не было никого.
        – Очевидно, я выбрал совершенно не подходящий трактир. И хотя в прошлый раз все обошлось, определенные знаки указывали на то, что мне лучше там больше не появляться.
        Прислуга в особняке выводила Барона из себя. Она была послушной и, вместе с тем, строптивой.
        – Как стадо баранов, – неуверенно сравнил Барон, видевший баранов только издалека. – Да, именно так.
        Барону никто не перечил, но все делалось по-своему. Инерция и леность перевешивали страх. Страх летуч, как инертный газ. Леность тяжела, как свинец.
        – Очень ломит в спине, – почувствовал Барон и лег на бок. Теперь он видел левым глазом всклокоченную бороду одного из провожатых на фоне темного ночного неба. Борода была чернее неба.
        Представители его круга редко появлялись в особняке Барона, который неизменно ссорился с ними. Аристократы вызывали у него еще большее раздражение, чем прислуга. С ними подмывало не соглашаться, спорить, вскакивать, размахивать кулаками, брызгать слюною, гнать прочь из дома.
        – Высокомерные ублюдки, снобы! – в сердцах вспомнил Барон и снова сел, для чего ему сначала понадобилось, превозмогая боль, лечь на спину.
        В трактире была Матильда, от чьей неземной красоты темнело в глазах.
        – Послушайте! – не столько выкрикнул, как произнес, Барон (гордый уже тем, что вышло громче шепота), чтобы привлечь внимание. Но к нему никто не обернулся.
        Барон тяготился светскими дамами. Он морщился от их жеманных жестов, отворачивался от томных взглядов, кривился от экзальтированных реплик, хмурился от нравоучительных сентенций. Среди светских львиц встречались весьма не дурные собою, но их красота сводилась на нет жантильной манерностью.
        – Не стоило появляться в трактире в голубом камзоле, – запоздало понял Барон. – Это было опрометчиво. Я слишком выделялся на фоне остальных. Но ведь я хотел произвести на нее впечатление.
        Каждую неделю, в пятницу, Барон велел кучеру запрягать четверку вороных лошадей. Он садился в черную карету с гербом, смысл символики которого не знал до конца он сам, и задергивал алую занавеску на окне, оставляя узкую щелку. Кучеру предписывалось остановить карету на пустыре, рядом с полуразрушенным домом, и ждать возвращения своего седока. А сам Барон устремлялся пешком, с неистово бьющимся сердцем, в непролазные трущобы, где располагался трактир. В одном месте ему приходилось протискиваться в дыру в заборе. В другом, – с разбега перескакивать через канаву. В третьем, – продираться сквозь заросли кустов и крапивы.
        – Но главной ошибкой, – осознал Барон, – было распространяться перед ними в либеральном ключе на тему политики. Если бы я шельмовал их, как последний роялист, все обошлось бы как нельзя лучше. Но, либеральничая, я поставил себя на одну плоскость с ними, оставаясь при этом чужаком – словно приглашал их к расправе. А они, – вот невезение, ведь обычно они пропускают подобные речи мимо ушей! – слушали и даже внимательно. Это внимание не предвещало ничего хорошего. А потом, что было уже полным безумием, я попытался свести все к шутке. Позволил себе нечто вроде каламбура. Смысла шутки они, конечно, не поняли. Но по тону, – простолюдины на удивление хорошо понимают интонации, – почувствовали, что я подшучиваю. И, значит, насмехаюсь над ними.
        У дверей трактира Барон переводил дыхание, оправлял одежду и решительно входил в скрипучую дверь. Там в чаду и гаме пьянствовал сброд. Раздавались хохот, крики и вопли. Звенели вилки и ложки. Опрокидывались стулья, а иногда столы. Валились наземь люди, потерявшие человеческий облик. И посреди этого хаоса царствовала она – расхристанная и прекрасная.
        – Наверное, бедняга до сих пор меня ждет, – вспомнил Барон о кучере. – Перепуганный в темноте, жмущийся к лошадям. Но он не посмеет ослушаться: ни уехать, ни, тем более, залезть согреться в карету, хоть он и озяб. Потому что в любой момент могу вернуться я, его хозяин. Могу, но не вернусь. А наутро, он заявит в полицию, заикаясь и мямля от ужаса, что его в чем-то заподозрят, и меня начнут искать. Но искать будет уже некого...
        Почему-то в трактире, являвшимся в действительности притоном, Барону становилось необычайно легко на душе. Тревожно, но радостно. За спиной расправлялись крылья, хотя лететь было определенно некуда. Наглухо забитые окна смотрели внутрь мутными бельмами. Под низким потолком с разводами и трещинами дымили шепелявые лампады. Картина, достойная кисти Брейгеля! Но Барон все же летел, не чуя под собою ног. Он летел сидя за столом, на котором стояла кружка вспененного эля, которую половой молча ставил перед странным завсегдатаем. Барон летел к Матильде, которая только что расстегнула еще одну пуговку на груди. Ей было жарко.
        – Интересно, что они сделают со мной? – заглядывал в будущее Барон. – Полагаю, они больше не станут меня бить. Если бы они желали забить меня насмерть, то, вероятно, сделали бы это там, в трактире, когда сшибли с ног.
        Когда они набросились на него и повалили на землю, Барон, пока это было возможно, искал взглядом ее глаза, чтобы прочесть в них вердикт. Помилование или приговор? Мнилось, она была единственной, кто мог повлиять на ход событий – развернуть их вспять. Но Матильда только хохотала. Наверное, действительно смешно было смотреть, как барахтается на загаженном полу роскошный бархатный голубой камзол, столь нелепый в том действе, причиной которого стал.
        – Но они все же остановились, вернее, один из главных, обладавший авторитетом среди остальных, велел им прекратить побои. Представляю, каких трудов им это стоило! Теперь они устали и утратили запал. В таком состоянии им будет лень сжимать кулаки и задирать ноги. Я думаю, что меня просто повесят.
        У Барона где-то был взрослый сын, от которого он отрекся в порыве гнева, вызванном каким-то глупым проступком. Но проступок был только поводом, позволившим излиться накопившемуся раздражению. Сын Барона слишком походил на портреты предков и на него самого. Барон так и не составил завещания, потому что не думал о смерти.
        – Вероятно, особняк достанется сыну. Пусть будет так.
        В глубине души Барону было все равно, что станет с его домом. Он беспокойно озирался по сторонам. Иногда ему казалось, что они едут знакомыми местами. Может, все это сведется к шутке, своего рода каламбуру, и вскоре его, связанного и обессилевшего, привезут к собственному дому и выбросят там на лужайку: в назидание тем, кто не знает своего места?
        – Сколько раз напутствовал меня отец избегать неравных себе. В равной степени тех, кто выше, и кто ниже. Потому что сношения с таковыми либо губительны для душевного здоровья, либо небезопасны для телесного. А я слушал, но не слышал. С другой стороны, чтобы тек ток, требуется разница потенциалов. Не так ли, господин Эдисон?
        Телега остановилась. Барону развязали руки. Они находились посреди глухого леса, сквозь густые ветки которого начинало пробиваться бледное предрассветное небо. Барона не довезли до дома. Тем не менее, он достиг финального рубежа своего пути.
        Он ожидал испытать страх, но обнаружил в себе иное чувство: ему стало до слез жаль своего голубого камзола. Пусть бы кто-то из них взял его себе! Но ведь они никогда не смогут носить его. В лучшем случае камзол нацепят на пугало. Но и это – едва ли: еще будучи надетым на живого Барона, камзол уже превращался в улику.
       
       
        Май 2016 г. Экстон.