Земное притяжение

Земное притяжение

…Тот, кто потерял чувство земного притяжения на земле…, тот потерял огромную радость и муку, счастье и боль глубинного своего существования.
         Валентин Распутин.



Говорят, что только с годами начинаешь чувствовать земное притяжение к родному краю, к родному дому, к родным тебе людям. Возможно, что и так в большинстве случаев. Но со мною было всё по другому. С тех самых пор, как я впервые покинула свою деревню и отправилась в новый, неведомый доселе мне мир, во мне подспудно всегда жило чувство притяжения к родному краю.

Я родительский дом
Покидала с рассветом,
И осенним листом
Всё кружила по свету,
Но в чужой стороне,
Даже в лучшую пору,
Часто грезились мне
Наши степи и горы.
Тихоструйный ручей
Родниковой водицы,
Шёпот лунных ночей,
Грозовые зарницы,
Горький дым кизяка
Над заснеженной крышей,
И Солянка река,
И цветение вишен.
Встанут, как на яву,
Клёны школьного сада,
И татарник во рву
За плетнёвой оградой.
Сердце стиснет комок,
Чувства все всколыхнутся,
Свой заблудший листок
Тянут корни вернуться.

В своё время, по роду своей работы и природной любознательно-сти, я объездила чуть не весь Советский Союз. Побывала в Примор-ском, Хабаровском, Алтайском, Краснодарском краях, Узбекистане и Киргизии, в Белоруссии и Украине, Москве и многих других местах, всех не перечислишь. И везде, где бы я не была, где бы я не жила, среди будней или праздников, вдруг, навалится такая тоска по Оренбуржью, хоть плач. В такие моменты я явственно осязала горячий, сухой ветер степей, насыщенный острым, терпким ароматом полыни, чебреца, поспевающих хлебов и неповторимым запахом полевых цветов. А в глазах колыхалось необозримое море хлебов. Ах! Так бы и взлетела, как птица! Так бы и понеслась навстречу этому ветру, этому морю!
После таких порывов я чувствовала в душе смятение, горечь и боль. Но какими бы путями не кружила я по свету, а дорога всё равно, в конце концов, привела меня туда, откуда я вылетела, как неразумный птенец, в поисках неизведанного, волнующего, таинственного будущего. Так всегда бывает в юности. Все мы куда то стремимся в поисках лучшей доли. А вылетать-то оказалось и не следовало. Зов родной земли всё равно привёл меня к истокам. Не зря же говорит пословица: «Где родился, там и пригодился».
Но Боже мой! Какое же я почувствовала горькое разочарование по возвращению. Как же изменилась моя прекрасная родная земля, моё Оренбуржье! С болью смотрела я из окна вагона на мелькавшие заброшенные поля, засохшие лесозащитные полосы, порушенные фермы, пустующие полуразвалившиеся дома с выбитыми окнами. Везде и всюду разруха, разруха, разруха…

Где когда-то в полях
Колосилась пшеница,
Где стеною стояла
Высокая рожь,
Обнажёнными ранами
Бедность гнездится,
Вызывая своей
Неприглядностью дрожь.
Я стою на краю
Сиротливого поля,
Где от края до края
Полынный бурьян,
Ох, ты, доля народная,
Горькая доля,
Вновь на нашей Руси
Беспредел и обман.
Закрываю глаза –
Может мне это снится?
И однажды, проснувшись,
Опять наяву,
Я увижу поля
Золотистой пшеницы,
Зарыдаю от счастья,
Что снова живу!

Не порадовала меня и моя деревня Кувай. За многие годы моего отсутствия она очень изменилась. Не нашла я на своём месте школу, клуб, плотину. То место, которое у нас считалось центральным, заметно опустело. Да и сам совхоз перестал существовать. Вместо него фермерские хозяйства. Это похоже на то, как было до революции - помещик и холопы. Невольно приходят мысли, к чему надо было огород городить в 1917 году, если в итоге пришли к тому же, от чего и ушли. В этих хозяйствах уже нет моря разливанного хлебов. Много ли может обработать полей малочисленное и маломощное фермерское хозяйство? Выращивают только то, что может принести наибольшую, сиюминутную выгоду. Многие земли остаются необработанными и превращаются в пустошь, заросшую чертополохом. В этих хозяйствах очень мало рабочих мест. Остальные жители, оказавшиеся не у дел, разбрелись кто куда, пробавляясь случайными заработками. В давние времена это называлось «отхожим промыслом». Есть и такие, которые свою неустроенность топят в вине. Люди живут, пребывая в постоянной борьбе за выживание.

Не узнаю совсем свою деревню.
Где старый клуб, амбары, плотина?
Землёй засыпало колодец древний,
А по ночам тревожит тишина.
Тропинки детства заросли травою,
Над старым садом кружит вороньё,
Приходит боль и острою стрелою
Пронзает сердце бедное моё.

И всё же радует то, что находятся ещё энтузиасты, честь им и хвала, которые стараются как-то скрасить жизнь людей. Они собирают всех оставшихся в одно единение и дают им почувствовать свою значимость, поддерживают в них чувство человеческого достоинства. К таким энтузиастам можно причислить не только актив школы и клуба, но и рядовых жителей деревни, которым небезразлична их судьба. Из тех, с кем я когда-то жила рядом, мало кто остался в живых, но все они могут считаться настоящими патриотами своей деревни, пережившими вместе с ней все перипетии нашего неспокойного времени. К таким можно отнести Валентину Абдула-Беленко и её дочь Марину. Она так и говорит: «Я из Кувая никуда. Мне лучшего места не надо». Марию Михайловну Иванову с её многочисленным семейством. Ей уже далеко за 70. Жизнь была нелёгкая. Шестерых детей воспитала. Рано овдовела. Но сколько же в ней жизнелюбия, оптимизма, энергии, доброты и юмора. Такие люди, как наш Солянский родник. Они питают всех окружающих любовью к жизни.
 
Но не иссяк ещё родник Солянский,
Журчит ручей, теряясь в осоке,
Вода на солнце отливает глянцем,
Взрываются фонтанчики в песке.
Из лопушка я пью его водицу,
И запах детства впитываю с ней,
Как будто заново хочу родиться
Здесь – у истоков Родины моей.

Много было интересных людей в нашем Кувае, которые покоятся теперь на деревенском кладбище. В каждый свой приезд я обхожу его, отдавая дань памяти всем ушедшим в мир иной. А в голове, как в калейдоскопе, начинают мелькать лица. Они то смеющиеся, то печальные, то сердитые, то нахальные. Но ни одного озлобленного, развязного или с гримасой ненависти. Не было этого. Люди жили как-то проще, открытие, добрее. Здесь покоятся мои учителя Анатолий Васильевич и Анна Елизаровна Гондрабуровы. Он был у нас директором школы и преподавал математику. Человек строгих правил, не терпел даже малейшего нарушения дисциплины. За каждый проступок спрашивал строго. В нашем классе от него больше всего доставалось Алёшке Фёдорову. Не проходило дня, чтобы тот за какую-нибудь провинность не стоял «в углу» в учительской или в кабинете самого директора. Что и говорить, мы все его побаивались. Но всё же, при всей его строгости, он очень радел о нашей школе. А в те, 50-тые годы прошлого века, это было нелегко. Тогда не хватало тетрадей, учебников, учебных пособий. Всё это надо было достать. Ещё позаботится о заготовке дров на зиму, о питании школьников из других деревень, которые жили в интернате, о ремонте школы и многом другом.
Его жена, Анна Елизаровна, была полной противоположностью своему супругу. Мягкая, женственная, интеллигентная. Никогда, бы-вало, не повысит голос, чтобы мы ученики не натворили. Вела она у нас ботанику, биологию, химию и географию. Особенно интересными были уроки географии. Я слушала её, как зачарованная. Может быть поэтому я так полюбила географию, что поступая в педагогический институт, выбрала географический факультет. Мы много бродили с ней по окрестностям, собирали растения для гербарий, исследовали почву, занимались пришкольным садом и огородом. Анну Елизаровну все любили. Может быть под влиянием её уроков я так стремилась вырваться из нашей глухой деревушки и посмотреть весь мир такой далёкий, загадочный и таинственный.
А вот могила колоритнейшего человека нашей деревни – Фиталёва Тимофея Кирилловича. Работал он кузнецом. Весельчак был и балагур, мастер на разные проделки. Прошёл всю войну 1941 – 1945 гг. Вернулся в орденах и медалях и привёз в качестве трофея гармонику. Играл он на ней только тогда, когда был навеселе. В таких случаях садился на скамейку у своего дома и наигрывал всякие мотивы. А у самого лицо становилось задумчивое, печальное. Может он вспоминал своих фронтовых друзей. О чём он в эти минуты думал? Может быть вспоминал своих фронтовых друзей, оставшихся лежать на полях сражений. Может изливал тоску о чём-то несбывшимся. Кто знает? Только когда он пребывал в такой меланхолии, лучше было его не задевать ничем. Жена его, тётя Нюся, бывало, обречённо махнёт рукой и скажет: «И-и-и окаянный, опять за свою гармонику! Хоть кол на голове теши, всё одно. Лучше бы по дому что сделал».
Кузнец он был первоклассный. Мог любую деталь выковать, на любую сельхозмашину. В этом ему не было равных. Один недостаток имел – выпивал. А какому начальству это понравится? Однажды прорабатывали его за это самое дело на общем собрании. Решительно требовали от него обещания – не пить на работе. Он с усмешечкой легко дал такое обещание. Мол, чего уж там, раз общество просит, то я обещаю. А через несколько дней управляющий застал его за выпивкой в рабочее время. Тимофей Кириллович в обеденный перерыв уютно устроился в соломокопнителе и уже приканчивал четвертинку водки. Управляющий стал его ругать, а он, с невинностью младенца, возражал: «За что ругаешь? Я ж не в кузнице, а значит не на работе. Я обещание своё выполняю – в кузнице ни-ни». Такой ответ кого хочешь обескуражит. Управляющий даже не нашёлся, что сказать. А Матвей Кириллович глядел на него и в глазах его прыгали весёлые чёртики.
А то вот был ещё случай. Женщины месили у кузницы глину, чтобы потом обмазать её заново. Пока месили, обед подоспел. Ушли они по домам, а лопаты, вилы побросали у стены кузни. Вернулись, нет инструмента. Они к Матвею Кирилловичу. А тот так спокойно говорит:
 - Да вон же они, на крыше. Видите, черенки торчат?
 - Кто же их туда забросил? – спросила одна из женщин.
 - А я почём знаю? – ответил он.
Крыша низкая, на цыпочки встать и дотянешься до неё. Одна женщина ухватила черенок и рывком потянула на себя. На неё сверху посыпалась целая груда вил и лопат. Как не покалечилась, прямо чудо. От испуга дар речи потеряла. А Тимофей Кириллович стоит в дверях кузни и хохочет. Весело ему. Оказывается, пока женщины ходили на обед, он все лопаты и вилы сковал одной цепью и забросил на крышу. В этот раз ему пришлось спасаться бегством. Разъярённые женщины готовы были как следует обломать ему бока.
Кузница у нас стояла особняком, на другом берегу реки. Через реку были перекинуты деревянные мостки в две неширокие доски. На середине реки доски прогибались, и их заливало водой. Никто на это особого внимания не обращал. Подумаешь, мелочи какие! Но тут, по какой-то надобности, на другой берег надо было перебраться директору школы Анатолию Васильевичу. А надо сказать, что Анатолий Васильевич в отношении одежды и обуви, был слегка пижонистый. Всё то у него всегда отутюжено и начищено до блеска. Подошёл он эдак к мосткам, и видит, как впереди идущая женщина на деревянных мостках замочила ноги. Глянул он на свои щёгольские, блестящие штиблеты и засомневался – идти, не идти? А тут, как на грех подвернулся Матвей Кириллович. Он сразу понял ситуацию и спрашивает с усмешечкой:
 - Что, Васильевич, боишься ноги замочить?
 - Вот даже и не знаю, - ответил тот, - как тут быть? Штиблеты жалко, совсем новые.
 - Ох! Едрёна корень! Штиблеты ему жалко. Жалко, так разуйся и босиком. А то хочешь, я тебя на закорках перенесу?
 - Даже не знаю, сможешь ли, я ведь тяжёлый.
 - Да ты не сомневайся! – воскликнул Матвей Кириллович, - Пе-ренесу за милую душу.
Если бы знал Анатолий Васильевич, чем всё это закончится.
Донёс его Матвей Кириллович до середины мостков, остановился, и давай раскачивать их всё сильней и сильней. Полетели брызги во все стороны, обдавая их обоих дождём. Анатолий Васильевич кричит:
 - Ты что сдурел?! Что ты делаешь?! Я уже весь мокрый с головы до ног.
 - А-а-а! Так ты меня ещё и ругаешь?! Сидишь на моей спине и меня же ругаешь?! – возмутился Матвей Кириллович. – Так перебирайся сам, как хочешь.
С этими словами он отпустил ноги Анатолия Васильевича, рыв-ком разомкнул его руки на своей шее, и… тот кулём рухнул в речку. А Тимофей Кириллович, как ни в чём не бывало, посвистывая пошёл дальше, не оглянувшись. Те, кому воочию посчастливилось наблюдать эту сцену, хохотали до слёз. Потом этот случай, с красочными подробностями, стал известен буквально всем в деревне. Ну и смеху было!
Жил у нас ещё такой зловредный дед Дудырин. Молодёжь окре-стила его Щукарём. Ну чисто Шолоховский Щукарь. Всегда влезал во всякое дело, особенно туда, куда его не просили. Больше всего он досаждал молодёжи. По его мнению, и такие-то они, и сякие. Подглядывал, подсматривал, подслушивал, всякие были и небылицы распускал по деревне. Просто достал всех! Тимофей Кириллович предложил парням проучить деда. И как проучить подсказал. Спал дед в палисаднике на деревянном топчане. Однажды ночью, когда дед под хмельком сладко спал, ребята унесли его вместе с топчаном на другой берег реки, и оставили на самом краю высокой кручи. На грудь пришпилили картонку с надписью «Знай , дед, свой шесток, а не то ещё дальше окажешься». Рано утром вся деревня слушала, как за рекой истошно кричал «Кара-у-у-л!» насмерть перепуганный дед. Спросонья, не разобравшись, что такое с ним случилось, он, слезая с топчана, чуть не свалился с кручи в реку. Встряска для деда была такая, что он на какое-то время присмирел.
Вот таким был затейником Фиталёв Тимофей Кириллович.
На этом кладбище покоится мой одноклассник Пётр Журавлёв. До последнего часа он всё искал для себя в жизни чего-то необыкно-венного. Был соткан весь из противоречий. Считал, что он проживает чью-то другую жизнь, но только не свою. Так и ушёл от нас никем не понятый. Здесь же рядом могила тёти Лизы Журавлёвой, его матери. Её муж погиб на фронте, а она осталась одна с кучей детей. Вечная труженица, не знавшая отдыха ни днём, ни ночью. Все свои силы она положила на то, чтобы поднять своих детей.
Здесь похоронен Николай Абдула. Исключительно эмоциональ-ный был человек. Вспыльчивый, как порох. Заядлый рыбак. Жутко ревнивый муж. Но в глубине души на самом деле был добрым, чего из упрямства упорно не хотел показывать окружающим.
Здесь похоронены мои отец и мать, Осиповы Иван Васильевич и Матрёна Емельяновна. Отец ушёл из жизни в 68 лет с неосуществлённой мечтой – жить единолично, ни от кого не зависеть. Здесь же неподалёку могила моей бабушки – Анисьи Казимировны Шамовой-Фурсовой. Она прожила длинную, трудную жизнь. Испытала и голод и холод. Перенесла все тяготы революции 1917 года, Гражданской войны и Великой Отечественной войны.
А вот совсем незаметная могила тёти Нюраши Фиталёвой. Это была незамужняя, бездетная женщина. Она одиноко жила в большом, старом, деревянном доме, на краю села Воронковки. Весь свой скудный заработок тратила на гостинцы племянникам и племянницам. Сама обходилась молоком, яйцами, огородиной. Она частенько разрешала нам, молодёжи, устраивать в своём доме посиделки.
Почти сравнялась с землёй могила бабушки Пети Иванова, моего одноклассника. Мы жили по соседству. Никто не знал её имени, все от мала до велика звали её бабкой Глазьихой. Бабушка была очень набожная. Молилась только на коленях. В углу комнаты у неё висел целый иконостас, день и ночь горела лампадка. Когда она начинала молиться и истово бить поклоны, Петька из хулиганских побуждений затевал какую-нибудь каверзу или начинал кривляться и передразнивать бабушку. Та, выведенная из терпения, проворно вскакивала с колен и начинала с ремнём гоняться за Петькой, при этом ругая его такими матерными словами, что ой-ой-ой! Петька, улучшив момент, проскальзывал мимо бабки в дверь и с хохотом убегал. Бабка снова возвращалась к своим иконам, бухалась на колени, размашисто крестилась и невнятно бормотала: «Хосподи! Хосподи! Прости меня грешную».
Она ещё и врачевала в деревне, особенно помогала детям. Чуть что у кого с ребёнком не так, бегут за бабкой Глазьихой. Никому не отказывала в помощи. Видимо дар был у неё такой от Бога.
Здесь на кладбище покоится Альдекенова Евгения Григорьевна. Её муж, Альдекенов Латып Максутович, похоронен на мусульманском кладбище. Евгения Григорьевна преподавала в школе немецкий язык, а Латып Максутович физкультуру и труд. Эта пара достойно прожила долгую жизнь, оставив после себя троих детей, внуков и добрую память о себе.
Этот список можно было бы продолжать до бесконечности.
Все эти люди никогда не теряли земного притяжения. Были вер-ны своему дому, своему долгу, своему «полю», своей судьбе. Они не знали другого места, как Кувай. Многие из них не выезжали дальше районного посёлка.
Я завидую им и в то же время ощущаю свою вину перед ними, как дезертир, покинувший поле боя. Сожалею о том, что не было меня рядом с ними в годы, когда началась разруха и опустошение. Не разделила с ними все тяготы нашего разнузданного времени. Сожалею, что и сейчас меня нет рядом с ними. А как бы этого хотелось!

Я вернусь в эти светлые дали,
Я вернусь в родниковый простор.
Может здесь меня вовсе не ждали,
Я вернусь, вот и весь разговор.
Я пройду по холмам и долинам,
Я напьюсь родниковой воды.
О! Как долог был путь мой и длинен
В край, мои где остались следы.
Деревенька, пускай неказиста,
Но родней места нет для меня.
Я хочу в этот день, такой мглистый,
У её отогреется огня.
Здесь не надо ни лгать, ни божиться,
Не доказывать всем статус свой,
Здесь вся сущность твоя обнажится,
Как пласты, за бегущей сохой.
И когда по холмам и долинам,
Запестреет тюльпанов ковёр,
Я вернусь, путь мой кончится длинный,
Разожгу свой последний костёр…

Город Орск – деревня Кувай,
2016 год.