Горчица

И снилось Ивану Чернухову по кличке «Черныш», как он, маленький Ванятка, бежит по пыльной просёлочной дороге под тёплым июльским солнцем вслед за буйным порывистым ветром. И гонит ветер перед Ваняткой белую милицейскую фуражку парадной формы.

Фуражку Ванятке время от времени, после настойчивых просьб давал потаскать дядя Павел, выпускник милицейской академии. Правда, в тот день всё и закончилось, когда он из окна увидел, как ветер сбил парадную белоснежную фуражку с Ванькиной головы и прокатил в дорожной пыли.

Этот сон не давал покоя Ивану Чернухову долгих два года. Всё то время, что довелось провести Ивану рядовым срочной службы во внутренних войсках МВД.

Вроде и не кошмар, но очень уж настойчиво. Ночь за ночью. Кому-то снились голые бабы до обтруханных простыней, кому-то, как и положено долгожданный дембель, а Чернышу – на тебе – фуражка белая.

Сказать, что служба в войсках МВД была для Черныша желанна, пожалуй, будет неправильно. Пошёл ровно, как и все пацаны с села, в срок своего подошедшего призыва. Оставил на два года, точно так же как и все остальные, мотоцикл в отцовском гараже, тёплые мягкие буфера своей Ирки и тёплую водку местного разлива.

Однако, мечта, видать, с детства была всё же у Ваньки Чернухова. С тех самых пор, как млел он от белой фуражки. Именно поэтому в считанные дни перед дембелем и прятал Черныш в укромной нычке вместе с остальными регалиями берет белого цвета. И всласть представлял, как явится он вечерком в клуб в белой беретке к белому аксельбанту. Пацаны со своего призыва над Чернышом давно уже не стебались по этому поводу, привыкли. Даже называли иногда пару раз в шутку «белым дембелем».

- Слы, Черныш. Черныш, бля. Давай, подкинь зад-то, хва бестолковку плющить, слышь. Твой молодняк бузит там, бля.

Ванька не торопясь открыл глаза, с чувством потянулся. Это был кореш его, Подскок. Кличку свою он получил на первых месяцах службы после «кээмбэ» за то, что смешно подскакивал поначалу, когда их, ещё с Чернышом, деды замахивались на Подскока в процессе неуставного воспитания.

Сейчас-то, конечно методы были другие. Времена менялись, и Чернышу с Подскоком обращаться со своим молодняком приходилось не в пример аккуратнее. Насмотрелись по телеку залётов дедовских с неуставняком.

- Чо там, Подскок? Чо суетишь? – Черныш сел на койке и спустил босые ноги в мягкие тапочки, одну из казарменных вольностей полноправного «деда».
- Да это, салабоны масло не отбили у второго взвода. Чо, бля, старики сидят как богом обиженные. Непорядок внатуре.
- Не ссы, Подскок. Непорядок разрулим, справедливость восстановим. – лениво ответил Черныш и потянулся за «хэбешкой». – Раз масло не достали, пусть горчицы пожрут за весь взвод.

Подскок хохотнул и полез за сигаретой.

- Куда им горчицы-то? Чистой что ль, без хлеба, Черныш?
 
- Ну а хуле. Нормально. Пусть отыгрываются на собственном брюхе, раз дедушкиному не услужили нормально.
- Да сожгут же всё к ****и матери.
- А нам-то? – ответил Черныш. – Мы ж их не колбасим табуретками по печени за залёты, как нас в своё время. Ходят целые. А что там у них в нутрянке не наше дело в натуре. Может им жратвы не хватает, и они горчицы сами в охотку намолотили.

Пацан сказал – пацан сделал. Одного бойца всё же вырвало от горчицы прямо на стол. Черныш заставил было его есть обратно всё то, что наметал, но смотреть на это было уже слишком. Потому духов отпустили. С открытыми ртами и красными глазами. Пить запретили.

А ещё через две недели Ванька ехал в поезде. Дембелем.  Пил тёплую водку. Ехали вчетвером. С Подскоком прощались в Москве, а Ванька уже в одиночку рванул пересадкой дальше на север, в родное село. Белая беретка аккуратно ждала своего часа в сумке. Сердце замирало от счастья. Два года.

Автобус, казалось, летел по просёлочной грунтовке. От станции до села полтора часа езды. Черныш сидел на переднем сиденье. Ветер врывался в приоткрытое окно и трепал Ванькин чуб, залихватски выправленный из-под белой беретки. По пути два раза останавливались курить. Ванька жадно затягивался, глотая из банки балтику-тройку. На станции взял пять жестянок в дорогу. Сушняка не было, похмел не напрягал. Сердце заходилось бешеным ритмом. Счастье.

Мать, отец, Ирка, кореша, братья. Скоро. Совсем скоро. Мать усадит за стол, плеснёт по края домашнего борщеца. Сама намажет горбушку хлеба горчицей. Так, чтоб дух захватывало. С отцом по полстакана самогонки. Для аппетиту. Дороги оставалось всего пянадцать километров. Ванька жадно ловил взглядом знакомые повороты грунтовки и улыбался.

Вечером пили в клубе с пацанами. Водку на крыльце. Ванька не пьянел.

- И вот, прикинь, бля, я значит говорю ему – типа с маслом залёт, потому горчицы сейчас берёшь банку и хаваешь. После берёшь вторую и хаваешь.
- И чо, Черныш? В натуре жрал?
- Все жрали, ****ь. Хуле, выбор-то небогат. Или горчица, или после отбоя почки опускали бы часа два берцами.
- Ну ты ****ец, Черныш.

Ржали, курили. Мешали водяру с пивом. Разговорам не было конца. Дискач в клубе до часу. После пошли с парнями на берег озера. Сидели на старых лодках, ****ели до зари.

Проснулся Ванька, ясное дело, только после обеда. Мамка собирала на стол. Сегодня ароматно тянуло с кухни домашними щами. Ванька блаженно потянулся, не спеша выбрался с постели и, шлёпая босыми ногами по дощатому полу, погрёб на кухню.

Отрезал себе пахучую горбушку чёрного хлеба, обильно намазал горчицы. И обернулся на открывающуюся дверь в прихожей. На пороге стояли двое. В форме. Из военной прокуратуры.

Хлеб с горчицей Иван доесть не успел. После непродолжительной беседы он отправился ещё на два года. По обвинению в неуставных отношениях. Рядовому Сидорчуку вырезали половину кишечника, сожжённого горчицей. Рядовой Мамедов скончался в госпитале. Из-за горчицы.