М. Ф. Ростовская. Крестьянская школа. II. Гл. 1

Предыдущие главы повести Марии Фёдоровны Ростовской "Крестьянская школа" смотрите здесь: http://www.proza.ru/avtor/bibiobiuro&book=3#3

КРЕСТЬЯНСКАЯ ШКОЛА
Часть II


КРЕСТЬЯНСКАЯ ШКОЛА.
Часть 2.

ГЛАВА I.

Открытие школы. — Осень.— Силы природы.— Рассказ о моровой язве в Москве в 1771 — 72 и 73 годах.

Второго октября, к девяти часам утра, целая куча мальчиков и девочек села Высокого толпилась у избы Михаила Васильевича. Погода была дождливая и сырая; все они вошли в горницу, и пришлось даже отворить окошечко, так стало душно и жарко. Кроме того, учитель сейчас же увидел, что следовало начать с первого - осмотреть, все ли дети чисто вымыты и вычесаны.
- Слушайте, ребята, - сказал он, - вы пришли, чтобы приняться за дело, но необходимо, чтобы каждый из вас, прежде чем взять книгу в руки - знал бы наверно, что он эту книгу руками не перепачкает... Руки можно мыть десять раз на день, а книгу ни одного раза нельзя вымыть. Первое - мы займёмся этим.
Дети, по очереди, к нему подходили: более чистые толпились вперёд, но между ними попался первый Петя.
- Ого-го, Петя! Если тебя маком засеять, так он весь лихо взойдёт, - сказал учитель, - я думаю, что ты будешь полоскаться в воде как утёнок, целый день, и то вся грязь не отмоется...
- Я давно в бане не был, не с кем... - оправдывался мальчик. - Мама всё нездорова.
- Тебя Степаша сегодня вечером сведёт; баня, верно, будет у кого-нибудь топиться, а нам отказа никогда не бывает, а покуда - поди вымой лицо да руки. Тебе, Ваня, спасибо: ты и чист, и вычесан.
- Бабушка снаряжала... говорит, в школу идёшь... а школа великое дело - надо наперёд умыться, вычесаться и Богу помолиться... - сказал Ваня, вот и сделали так...
- И хорошо... Ты, Антип, тоже чист... - сказал Михаил Васильевич следующему, - и этот чист, - продолжал он третьему. - Мыться... - повелительно приказывал учитель тем, которые оказывались грязными, и они поспешно выбегали из избы вон, и тут же с помощью Василисы мылись за дверью на пороге.
У нас в деревнях мало ещё заботятся о чистоте, а потому чистых, то есть вымытых и вычесанных оказалось очень немного изо всех детей, набравшихся в избу. Девочки точно так же были небрежно одеты и грязны, и целых два часа прошло, прежде чем перемытые они все возвратились в школу.
- Теперь любо на вас смотреть, - сказал Михаил Васильевич, - и за азбуку взяться веселее.
Усадив детей на приготовленных лавках, после краткой молитвы, Михаил Васильевич приступил к первому уроку.
Ребята сидели чрезвычайно смирно, чинно, и были очень внимательны. Стоя перед большою чёрною доскою, учитель писал на ней мелом слоги в два слова, произносил их громко, и, по его приказанию, дети в один голос за ним повторяли. Он придерживался преподаванию по методе Золотова; ему в первый раз пришлось заниматься с начинающими, и хотя он чувствовал в этом деле и себя собственно новичком, но не менее того, он твёрдо надеялся, что с терпением и постоянством всё помаленьку наладится и пойдёт желаемым порядком.
На другой день было то же - только ребята были чуть-чуть почище, чем накануне; но и тут, при общем осмотре, пришлось отослать человек десять ещё раз вымыться. На третий, на четвёртый, на пятый день успехи по вопросу чистоты были уже удовлетворительнее, особенно девочки подчинялись с удовольствием требованиям Михаила Васильевича, и являлись приглаженные и вычесанные, как по-праздничному.
Нельзя не сказать, что как бы человек мало ни привык к чистоте, но лишь только он с нею познакомится, то с каждым днём она ему становится милее и, наконец, даже необходимее; кто раз её полюбит, тому она на всю жизнь будет нужна.
Мальчики с девочками учились вместе. Прежде чем отделить слабых от более способных, все они сидели вместе, даже без различия лет; тут были дети четырнадцати и даже пятнадцати лет, и мальчики восьми и девяти, которые, впрочем, не отставали от старших, и, с искренним желанием учиться, так и совались вперёд, когда дверь в школу отворялась. Девочки были вообще сметливее, понятливее, но зато не так терпеливы, как мальчики; они легче развлекались, и часто слышался голос Михаила Васильевича с следующими словами:
- Феня, что загляделась в окно? - спрашивал он.
- Там Бурёнка пробирается...
- Пусть её пробирается, это её дело... А ты своё дело знай.
- Анюта, эй, Анюта, что в потолок загляделась?
- Я гляжу, что у тебя образница хороша...
- Теперь надо склады учить, гляди лучше на меня...
Но всё это обходилось без шума, без крика, а о розгах и колотушках и помину не было.
Дни, недели бежали, и распределённое время проходило как будто ещё скорей.
Изо всех детей самый способный был Степаша, ему было пятнадцать лет. Худенький и стройный, он казался моложе своих лет, а разумом и всеми приёмами даже старше иного восемнадцатилетнего. Он как будто ловил на лету всякое толкование.
Дьячок Сила Матвеевич, несмотря на свою крайне некрасивую наружность (он был ряб и крив на один глаз), несмотря на маленькую его косичку, торчавшую змейкой то направо, то налево, также вёл своё дело по арифметике очень исправно.
Дети с рождения к нему привыкли, он двадцать лет был дьячком в селе, поэтому и не замечали его наружности. Как человек чрезвычайно весёлого нрава, он часто своими замечаниями и прибаутками смешил свою публику, но от этого ученье не останавливалось, напротив, ребята только с большим весельем за него принимались.
Иногда он озадачивал своих учеников следующими вопросами:
- Ну-ка, детки, скажите, что больше - две умные девки, или две дуры?
И вся команда в один голос отвечала:
- Две умные.
- Ну - а две умные или три дуры?
Ребята переглядывались... и несколько голосов отвечали:
- Всё же две умные...
- Ну, - продолжал Сила Матвеевич с терпением и постоянством, - а две умные, или четыре дуры?
Слушатели приходили в заметное недоумение.
- Я у вас не спрашиваю, что лучше - а только, что больше, две или три, две или четыре?
Ребята сейчас смекнули, и со смехом сказали:
- Известно, три больше, чем две, и четыре ещё больше, чем две...
- Это мы давно знаем, - заметил Антип, - да всё же две умные девки лучше, чем четыре дуры.
- Что две тут, что две там, всё равно... Тут не об уме речь, что две умные, что две дуры... всё равно - две.
Такими словами вразумлял он своих учеников и учениц.
Кроме чтения, письма и счётов, священник два раза в неделю толковал Закон Божий.
Отец Андрей начал с того, что рассказал очень просто, вкратце, евангельскую историю, жизнь, смерть, воскресение и вознесение Иисуса Христа. Надо сказать, что ребята слушали его с истинным вниманием и глубоким участием. Потом отец Андрей старался им растолковать обедню и главные молитвы, которые многие из них знали уже наизусть, но повторяли бессмысленно и бессознательно.
Человеку свойственно любить то добро, которое он делает безмездно. И отец Андрей с каждым днём принимал более к сердцу своё преподавание в школе Высоковских ребят. Со второй недели, по открытии школы, он предложил ещё третий урок церковного пения, по субботам поутру. Михаил Васильевич был плохой музыкант, но это его крайне обрадовало, также и всех детей, особенно Степашу, в котором было столько способностей к музыке и такой чистый и сильный альт.
Священник сам хорошо пел; ему помогали Сила Матвеевич и пономарь Антип Васильевич. Они собирались в субботу в школу, и для начала пели одни обеденные молитвы; у них не было ни нот, ни камертона, ни скрипки, поэтому дело, требующее необходимых пособий, без них туго подвигалось вперёд, но дети чрезвычайно любили это пение; сперва они прислушивались к нему, потом, которые были посмелее, чуть слышно стали подпевать, и можно было надеяться, что со временем мало-помалу из сорока воспитанников и воспитанниц школы составится хотя небольшой хор. Польза этих уроков была уже в том, что дети учили все богослужебные молитвы и знакомились ближе с церковными службами. Старики и старушки села были в восторге, что внучата их накануне какого-нибудь праздника, приходя домой из школы, говорили, какую именно молитву запоют завтра в заутреню, и просили бабушку и дедушку их разбудить, когда начнётся благовест.
Весь октябрь месяц был ветреный и дождливый; куда девалась краса села Высокого? Улицы были грязны, на полях и лугах всё заглохло, даже беловатая и густая полынь повысохла и поломалась около плетней и изгород. Солнце редко выглядывало из-за серых туч, которые грядами ползли низёхонько, и всё шли одни за другими, точно им и конца нет. Природа будто хмурилась, будто скучала и тосковала, а между тем добро вырабатывалось и в ненастную погоду, как и в лучшие весенние дни. Озимые хлеба росли пушисто и густо, зеленели ярким своим цветом по бесконечным полям, да и крестьянские дети, пригретые тёплою деятельностью Михаила Васильевича и его помощников, также развивались помаленьку, приучались кроме ученья к добронравию и труду. И в их уме и сердце вырастало и развивалось то добро, которое, как озимые хлеба, обещало крестьянам села много надежд в будущем.
Школа чрезвычайно занимала Степашу; где он видел слабых, там всегда поспевал. Умея читать, писать и считать, он помогал усердно даже и учителям и, не воображая того, и сам этим способом себе собственно делал много добра.
Ни что так не полезно, как учить других, которым надо растолковать всякую вещь очень ясно, чтобы они поняли и затвердили. Если кто это делает терпеливо и разумно, то и в его собственной голове сведения и познания укладываются с большим порядком и последовательностью. Степаша замечал, кто из ребят был способнее, и всегда сообщал свои замечания Михаилу Васильевичу, когда они оставались вдвоём.
- Дяденька, - сказал он один раз, - а в Грише будет толк - поди какой он боец на счёты! Мы все с цифрами бьёмся, а он по пальцам духом сосчитает. Ему, пожалуй, арифметика и не нужна?
- Ему-то, напротив, она и пригодится лучше, чем другому, - отвечал учитель.
- Как так?
- А вот я тебе растолкую. Науки ни ума, ни способностей человеку дать не могут. Наши все способности от Бога - но науки и труды пособляют этим способностям. Гриша, по-твоему, мастер считать, а с арифметикою он будет считать ещё гораздо лучше и скорее, и наконец будет выводить такие расчёты, которых по пальцам ни за что не выведешь... Живя в деревне, ты мало и видишь, в чём помогают науки, но нет великого дела, в котором они не были бы лучшим основанием. Например, чтобы построить мост через Волгу, как ты думаешь, надо ли уметь считать по цифрам?
- Я думаю, на мост надо, во-первых, лесу, а там топоры, да руки, - отвечал мальчик с улыбкой... - Цифрами, я чай, моста не поставишь?
- А я же тебе скажу, что без верного расчёта по цифрам - мост твой, во-первых, снесёт, а во-вторых, пожалуй, он и провалится от первого обоза, который с грузом на него въедет; только при помощи верных исчислений по цифрам можно узнать и силу течения воды, вот хоть бы взять по Волге, и крепость всякого строения каменного ли, деревянного ли, всё равно. Только с помощью науки стали строить мосты на большущих реках. В ком есть способность к счётной части, тот может разрешать великие выводы по цифрам, а для того, кто не очень способен на счёты - цифры опять будут помогать и в малых делах и лучше, и скорей, чем пальцы. Ты говоришь, что Гриша лихо считает: он у нас, пожалуй, от этого будет первым счётчиком по селу.
- Давай Бог, давай Бог! - воскликнул Степаша. - А как я хорошо выучусь, - продолжал мальчик со смехом, и улыбка озарила его лицо весело и живо, - буду ли я мельницы строить?
И, отвечая себе сам, мальчик сказал с увлечением: «Буду... и все с машинами, и все с машинами»…
- Давай Бог, давай Бог, - отвечал ему учитель, в свою очередь.
Если бы кто-нибудь невидимо мог следить за действием, которое школа произвела на всё село, то непременно заметил бы оживление новых сил и развитие новых стремлений - не только в детях, но и в родителях: так несомненна истина, что ученье - свет. Ребята, возвращаясь домой после добросовестных трудов, бежали весёлой кучкой и вносили каждый в свой дом что-нибудь из семян, доставшихся на их долю. Матери их с таким любопытством расспрашивали о Священной и Евангельской истории. Бедные, тёмные души, матери также жаждали света, и они искали, хотя может быть и бессознательно, истины, и они к ней тянулись, как тянется к солнцу самая заглохшая в поле травка.
Но не надо сомневаться и в том, что невидимый Свидетель и Помощник всякого благого дела тайно присутствовал при развитии Высокинской школы. Этот Помощник один благословляет не только ниву поселянина, но всякий и труд, предпринятый с чистым намерением добра и пользы. Кто не знает пословицы: Человек посеет, а Бог вырастит?
Вечера с каждым днём становились длиннее. Ребята постарше собирались иногда к Михаилу Васильевичу, и очень ему хотелось придумать занятие, в котором время проходило бы с большею пользою для стольких свободных и здоровых рук. Он не имел сам привычки ни к какому ремеслу; его очень затрудняла эта мысль, и он решился обратиться к самим детям с следующими словами:
- Дружки, - сказал он им весело, - теперь полевые работы кончены - вы ещё на молотьбу не ходите; чем же вы целый день заняты? Скажи хоть ты, Антип.
- Как чем? Делом. Вот хоть бы сегодня, после школы, отец велел запречь нашего Косматку и привезти с гумна соломы. А там я натаскал в избу дров, а там наколол лучины, а там пора обедать подоспела... а там вот и сюда прибёг. Видишь, дяденька, сколько дела...
- А ты, Гриша?
- Я, дедушка, и дома всё цифры выводил. Я же тебе скажу, как мне любо этим делом заниматься...
- Неужели же, целую зиму мы ничего не будем делать по вечерам?
- Нас дядя Ефим учил мести лапти, да котомки, - отвечал Кондратий, - так мы теперь лыки стругаем, да и лапти кое-как уж потрафили - ничего, идёт ладно...
- Вот мне бы очень хотелось завести здесь такой порядок, чтобы, когда вы соберётесь, вы все были бы за делом... а я покуда стану вам что-нибудь рассказывать...
- А мы будем слушать, разве это не дело? - спросил Степаша.
- Можно, вместо одного дела, сделать два. Бывает же так, что у вас в избах, на посиделках, девки прядут и песни поют, так и мы будем налаживать... Я буду рассказывать, вы - слушать, а руки ваши всё же могут покуда кое-что работать... Не знаю только что? Надумайтесь сами... ребята - да и придумайте что-нибудь дельное...
- Уж где же нам что придумать, - спросил Кондратий, - если ты и сам, дяденька, не придумаешь?..
- Это от того, что я отвык от деревенской жизни, и мало ещё пригляделся к вашим нуждам, но и то скажу, пожалуй - дайте мне одну недельку времени - и я всмотрюсь ближе, что было бы для вас хорошо. И вы не дремлите, и в будущую субботу каждый из вас скажет, что ему на ум пришло, да пожалуй, пусть с собой своё дело и принесёт нам всем на показ. Слышите, ребята? У нас целая неделя на раздумье.
Дети пересмеивались. Им казалось непонятным, как так целую неделю о чём-нибудь думать; они почти не сознавали в себе и способности думать или размышлять. Между тем, чем больше развивается человек этою дивною способностью, тем больше познаёт свои силы и лучше может их приложить к делу. Замечая их недоумение, Михаил Васильевич тотчас же понял, что их затрудняло и, чтобы им яснее растолковать о чём была речь, сказал:
- Сегодня суббота - у нас по субботам, кроме церковного учения, других не бывает. Ну, я обещаю будущую субботу, когда батюшка и Сила Матвеевич уйдут, рассказать вам что-нибудь поучительное, только хочу, чтобы каждый из вас принёс с собою какую придумает работу. Поняли?
- Поняли, - отвечало несколько голосов вместе.
- А все же сегодня мы у тебя, дедушка, и так посидим, - сказал Кондратий.
- Я вас и не выгоняю, - отвечал учитель, - вам со мной не скучно, и мне с вами весело.
- Может, ты и сегодня им что-нибудь расскажешь? - спросил Степаша.
- Я люблю рассказывать, - отвечал учитель, - когда это к слову придёт. А так вдруг, пожалуй, и не придумаешь, что рассказать.
- А как же ты по субботам-то будешь делать? - спросил один из мальчиков.
- Тогда я к этому заранее приготовлюсь, даже всё запишу, как и что говорить: чтобы в рассказах моих были и порядок, и толк. Ведь и рассказы тоже ученье - самая азбука или грамота к тому только и ведут, чтобы читать разуметь, что умные люди в книгах рассказывают.
- Поди-ка! А оно и взаправду так, - сказал Антип весело, потому что, к своему удивлению, только в эту минуту он понял уроки и учение; ему вдруг ясно представилось, что чтение - научает человека, и что-то весёлое выразилось на личике мальчика.
- Дяденька, - спросил Степаша, - вот я у тебя давно всё хотел спросить, откуда такая приходит холера? Ты всё знаешь, скажи пожалуйста. Говорят, опять будет холера?
При словах Степаши: «Ты всё знаешь», Михаил Васильевич невольно улыбнулся. Он ли мог всё знать, когда и наука, которая веками, сотнями, тысячами людьми вырабатывается, так ещё далека от того, чтобы всё знать?
- Ах, Степаша, мой голубчик, - отвечал он шутя, - что ты это на меня взваливаешь! И вынесет ли человек на одних своих плечах такую гибель мудрости, чтобы всё знать? Мы науку по капелькам изучаем, и много, много она, сердечная, помогает, чтобы жизнь нашу наладить к лучшему, а всё же это, поистине, только капля в море. Мир Божий сложен, или лучше сказать заведён так чудно, так дивно, так бесконечно, что понять, разгадать всё - значило бы понять и разгадать Самого Бога. Всё знает один Бог - а что - человек?... Вот посмотри: у меня на окошечке паутинка. Уж чего тоньше, чего, кажется, дряннее, а и тут - изучить паучка, который её раскинул, да рассмотреть его жизнь, привычки, сложение тела, в котором всё премудро, до тончайших волосков, всё имеет свою цель и назначение - изучить всё это на целую жизнь человека станет! Поэтому люди изучают науки по разделениям. Иной изучает землю, другой - небеса, третий - человека, четвертый - растения, камни и металлы... и конца нет трудам человеческим, а мир Божий всё же в миллионы миллионов раз богаче того, что мы знаем.
- А если так, дяденька, так что же и учиться? Видно, никогда не одолеть, - прервал его Степаша, - лучше бросить...
- Нет, друг, учиться надо, не для того, чтобы всё знать и сравниться с Богом, а для того, чтобы дела Божии, чтобы силы, которые Господь разлил во всей вселенной, лучше приспособить к нашим нуждам и потребностям житейским.
- А какие же это такие силы? - спросил Антип.
- Мало ли их? Пожалуй, что человек и сосчитать ещё их не может, - отвечал Михаил Васильевич. - Посмотри около себя: разве вода – не сила? Разве ветер, огонь, гроза, молния - не сила? А теперь заметь и то: иная травка на вид совсем простая, а губит человека, а другая, напротив, исцеляет его же от тяжкой болезни. Уж я и не стану говорить вам о таких силах, которых вы совсем не знаете... на каждом-таки шагу вокруг нас - сила Божия, незримая и непостижимая. Наука, хотя тихо, веками, но до них добирается, и вот, с открытием силы пара, произошёл огромный переворот по всей земле, и с ним явилось для людей во многом облегчение. Полетели не то что по рекам, как наша Волга, но по громадным и безбрежным морям пароходы, полетели и по земле, также чудесно, по железным дорогам, сотни тысяч людей. Где, бывало, требовалось людям тратить свои человечьи силы и время целыми месяцами, там человек пролетит теперь шутя, без устали, не теряя дня даром... и везёт его сила пара.
- И всё-то это наука помогает? - спросил Степаша. - Спасибо ж ей... А какая же такая трава, что губит человека? - продолжал он.
- А мало ли их разных? Да вот хоть бы белена: вы сами знаете, что если ребята её наедятся, так просто одуреют. Оно, конечно, проходит, а всё же вредит. А в тяжких болезнях эта самая белена помогает, вылечивает...
- Вот и бабушка моя знает разные травы, она их сушит, а там наливает кипятком, или настаивает в горшке, и многих лечит... очень хорошо, даже за тридцать вёрст больные к ней приходят, - рассказывал Кондратий.
- Бабушка твоя так себе, по навыку эти травы выбирает - а наука учится над ними и пробует и так, и сяк, прежде чем решить, на что трава годна. По науке иные травы идут на лекарства, другие на краски, третьи на дубление кож. Есть такие, которые дают духи, - их кладут в мыло, в разные помады, чтобы голову мазать. Есть такие, которые употребляют в кушанье - особенно у богатых людей.
- Да вот и у нас в солёные огурцы кладут смородинного листу, - заметила Паша, - и какой от него приятный и вкус, и запах!
- А мало ли кушаньев луком приправляете! - продолжал учитель.
- А я всё же опять про холеру, - спросил Степаша, по минутном молчании. - Дяденька, скажи, придёт она, что ли?
- Никто, Степаша, этого знать не может. На всё есть причины, но причин этих доискаться нелегко. Их знает Божья воля, которая правит всем миром. Как бури бывают и на море, и на суше, так точно на людях случаются страшные повальные болезни. От чего эти болезни приходят - также трудно решить, как решить, даже с помощью науки, откуда налетела буря. Наука видит болезнь - изучает её, старается распознать, что тогда людям вредно, что полезно, а большего сделать она не может. И это слава Богу! Всё же с помощью науки народ менее умирает - и холеру теперь вылечивают. А ты подумай, Степаша, что когда она впервые пришла к нам в Россию, народ так и валило.
- Вот, говорят, главное, надо обойти деревню на заре трём девкам в белых рубашках... или выдергать у петухов из хвоста перья, да пустить по ветру, - рассказывал без улыбки Кондрашка, - и холеры не будет.
- Ах, Кондраша, мальчик ты не маленький, а такую городишь чепуху! Ведь и чувашенину верить всему этому не приходится, а ты, Слава Богу, крещёный, - заметил учитель.
- А что же тут, что я крещёный? Все мужики у нас крещёные, а я сам слышал, как они это рассказывали.
- Ну, и они врали, ради глупости. Чтобы холера миновала можно помолиться - попросить у Господа милости, это дело другое. Бог близок к человеку, когда человек сам Бога ищет... А кто будет искать помощи у петухов, того, пожалуй, Господь и сам покинет. Народ оттого верит всякому вздору, что он невежествен и, не понимая в чём дело, к одной беде легко, пожалуй, прибавляет ещё много других. Вот таким манером беда становится вдвое, втрое, а пожалуй и в десять раз хуже.
- Да чем же, дяденька, ужели же петушьими перьями? - спросил Антип. - Что перо? Пустил его - оно и полетело...
- Нет, Антип, не перьями, а бессмысленными толками: вот послушайте, что к слову я вам расскажу:

Тому, как мне помнится, около ста лет назад, в 1770 годах, когда царствовала на Руси царица Екатерина II, вот что было. Появилась болезнь на людях, сперва в Украйне, далеко отсюда, а там в Киеве, в древнем нашем прекрасном городе, а там в Москве, и люди стали от неё умирать. Болезнь пришла из чужих земель, Турции и Польши, где много от неё сгибло народу. Но тогда не то, что теперь: дороги и сообщения были трудные; болезнь пришла в Россию, а слухи, что она такая страшная и губительная, ещё и не дошли, и народ совсем не понимал: что это за болезнь, от чего его так валит. От имени Государыни тотчас же появились разные печатные указы, их прибивали в Москве к столбам. Государыня приказывала: что надо делать, чтобы спастись от заразы. Но народ был безграмотный, невежественный, читать не умел, а разным нелепым слухам верил ещё более, чем ныне. Болезнь эта была во сто раз хуже холеры, это была чума, или прилипчивая моровая язва, она приставала от одного человека к другому ото всего, не только, если люди жили в одной горнице, но и от платья, от чашки, в которой пил больной, от его ложки - ото всего, ото всего. Страшную и смертельную эту заразу только и можно было остановить тем, что оцепить дома, где были больные, и никого из них не выпускать, чтобы они других не заражали. Но, к несчастно, это дело сделать не легко: кто прибежит сказать, что вот, дескать, у нас больные есть?
Прежде всего зараза появилась на суконном дворе, за Москвой-рекой, между фабричными. Они так боялись полиции и так мало верили, что доктора, лекарства и больницы могут пособить в таком жестоком горе, что всеми силами скрывали, что у них есть больные и даже хоронили их по ночам. Бедный народ умирал безо всякой помощи, а здоровые, заразившись сами, разносили болезнь по всей Москве.
Стала она быстро распространяться; люди как мухи заболевали и умирали; на всех напал какой-то страх и уныние. Правительственные власти в Москве, вот как бы наши высокинские: староста, сотник - ведь и в городах свои начальства,- все это кинулось устраивать новые порядки. Строго запрещены были всякие сборища, запечатаны были бани, не позволяли народу толпиться на базарах, но народ не понимал, для чего всё это делают, а только злился на полицию и верить не хотел, что все эти меры предпринимаются для его же добра. Главное, его возмущало - зачем хоронят чумных на особом кладбище; и зачем сожигают после покойника всё его платье и имущество. А подумайте сами, ребята, - вы хотя ещё и не взрослые, - не всё ли равно мёртвому лежать, там или тут? Не всё ли та же мать сырая земля? И куда мёртвого ни клади, грешное тело, также сгниет и землей станет. На эти кладбища народ не пускали от того только, чтобы он не заражался, а потом как же и не сжечь какой-нибудь полушубок, рубаху, кафтан и тот войлок, на котором чумный лежал, да мучился, когда от них и к другим людям может болезнь пристать, и они будут мучиться и умирать? То-то и беда, что народу безграмотному и невежественному всего этого ни за что не втолкуешь; вот и тогда шумел народ, как бурное море: толки и слухи распространялись, как будто снежный большущий ком катился и всё прибавлялся. Иные кричали, что доктора отравляют, другие, что в воду что-то всыпали; всякий вздор и нелепости переходили от одного к другому, и общий страх и неудовольствие всё возрастало, да возрастало.
Тогда в Москве был архиепископом Амвросий, чрезвычайно разумный человек, настоящий труженик на ниве Господней. Он так любил Иисуса Христа, что всю жизнь свою отдал на дела милосердия, любви и порядка, и много, много сделал добра. При появлении чумы, архиепископ объявил по всем приходам, как священники должны обходиться с чумными, запретил им отпевать покойников на дому, запретил выносить из заражённых домов деньги, или что другое, приказывал исповедовать и причащать больных через двери и через окошки. Потом запрещены были им даже крестные ходы, чтобы народ не собирался в куче. Всё это распоряжение доказывало любовь Амвросия к людям, желание его сохранить им жизнь, желание спасти их от заразы и смерти; а они целыми толпами кричали, что он отнимает у них церковные утешения, что он богоотступник, и грозный ропот поднимался на него со всех сторон.
Надо сказать - в извинение бедного народа, что он тяжко страдал в Москве: действительно его положение было ужасно. Богатые люди и даже торгующие и служащие, кто только мог, все из города выехали. По причине моровой язвы подводы хлеба и всех других съестных припасов остановились... Всё вздорожало: народ в городе остался самый бедный, и жестокая, губительная болезнь валила его сотнями, тысячами. Жители Москвы, изнурённые и измученные, едва похожи были на людей: как тени, они бродили по улицам, еле передвигая ноги, потому что с каждым днём, при жестокой болезни, и голод становился страшнее. При таких тяжких обстоятельствах человек ни рассуждать, ни чувствовать покойно не может: он почти сам не знает, что делать, и готов на стену лезть, чтобы не умереть, он готов кинуться на всё, что ни попало, чтобы только заглушить свои страдания, тоску и спастись от смерти. Поэтому необходимо, чтобы он вразумлялся, как христианин, то есть, искал бы настоящих божеских утешений, и разумных человеческих пособий, которые бы могли его облегчить, а не то что кидаться, как стадо баранов, в ту сторону, в которую без разбору кинулся бы первый баран. Барана, пожалуй, всякий дурак испугает. А в деле таком важном, как наказание, посланное на людей волею Божиею, не следует верить каким-нибудь нелепым слухам да россказням... Вот хоть бы ты, Кондратий, сейчас говорил про перья, которые надо выдернуть из хвоста у петухов.
И тогда тоже были негодные люди, которые морочили, обманывали бедный народ, пользуясь тем, что он грамоты не знает, а поэтому ни прочитать ничего, ни научиться ничему дельному не может. В это самое время, один фабричный стал вдруг разглашать, будто он видел во сне Пресвятую Богородицу, которая ему сказала, что город будет спасён, если жители Москвы исполнят волю Божию, и будто Она ему эту волю открыла. Этот фабричный всё это рассказывал, взобравшись высоко на скамью, около Варварских ворот, на которых издавна находился образ Боголюбской Божией Матери. Народ сбирался около него, сперва десятками, а там и сотнями; слушая его слова, люди крестились, молились, падали на колена, готовы были отдать всё, до последней нитки, только бы умилосердить Бога. Так как икона висела на воротах очень высоко, то к ней приставили лестницу, и страшная толпа толкалась у этой лестницы, с утра до ночи, чтобы по ней подняться и приложиться, а фабричный в это время продолжал говорить певучим и громким голосом: «Порадейте, православные, на всемирную свечу Богоматери».
Потом он принимался уверять, будто Богородица открыла ему свой гнев на Москву, за то, что её образу на Варварских воротах, в целые тридцать лет, никто свечки не поставил, ни молебна не отслужил, а невежественный, измученный народ верил этим нелепым рассказам. Подумайте только сами, дети, может ли быть гнев Божий на людей за это? Принимая все посылаемые на нас страдания и болезни, как наказание Божие, мы должны быть уверены, что Господь наказывает нас только за тяжкие грехи, - за зло, которое мы часто делаем. Все обряды нашей церкви постановлены людьми благочестивыми и мудрыми. Они желали доставить этими обрядами усладительное и отрадное сближение человека с Богом. Вот для чего наша церковь дозволяет нам ставить свечи и служить молебны. Свеча, сгорая перед иконою, изображает, как сердце наше горит любовью к Богу. Пламя её возносится к престолу Божьему, если наша мо-литва чиста, и если у нас на совести не лежит какого-нибудь зла. Точно также и с молебнами: Господу не нужны наши хвалы, - но они отрадны человеку, когда жизнь его добродетельна и честна; вознестись молитвою к Богу и поблагодарить Его за все Его милости, человеку необходимо. Молебны, как и все другие службы, установлены церковью для людей, а не для Бога. Когда люди помнят Бога, они, главное, стараются жить благочестиво: не пьянствуют, не обманывают друг друга, не крадут, не лгут, не ленятся, и вместе с тем молятся, ставят свечи, служат молебны, чтобы хотя духовным образом подняться от земли к невидимому Богу. А что же и ставить свечи, - если жизнь ведёшь порочную и дурную? Свеча нас не спасёт: и фабричный нагло обманывал несчастный народ, уверяя его, что Божия Матерь требует, чтобы перед Её образом ставили свечи и служили молебны. Божией Матери ни свечи, ни молебны не нужны, а нужны добрые дела людей. Слушая фабричного, толпа в рыданиях бросалась к образу, и отдавала всё, что могла: деньги текли в кружки и ящики бессчётно, как река. Чума между тем в самой этой толпе всё сильнее распространялась; больные, и даже мёртвые, падали на улице: одни лежали - ожидая смерти, другие - погребения. Везде были слышны стоны, рыдания, и видны страшные мучения; архиепископ был тогда в Чудовом монастыре. Узнав о сборищах у Варварских ворот, он начал придумывать, как бы народ удержать и спасти от добровольной гибели. Ему было известно, что его самого, как он ни был готов на добро, не разумели и ненавидели, а потому необходимо было обходиться с сумасбродною толпой осторожно. Он приказал, во-первых, снять лестницу от ворот, потому что она мешала проезду по улице, а потом приложить консисторские печати к кружкам и ящикам, в которые сыпались деньги так щедро. Амвросий желал эти добровольные приношения сберечь на дела полезные и добрые, и боялся, чтобы какие-нибудь дрянные люди, которые в большущей толпе всегда есть, их не растаскали. Для этого была послана, вместе с консисторскими чиновниками, команда из шести солдат и одного унтер-офицера к Варварским воротам, 15-го сентября, часу в шестом после обеда.
Команда и чиновники думали, что народ под вечер вероятно разошёлся, и шли, ни мало не сомневаясь, что всё сделают, как им было приказано архиепископом, но к несчастью, оно было не так: их ожидали целые толпы людей, вооружённых топорами, рогатинами, дубинами - чем попало. Грозный гул раздавался со всех сторон.
Посудите, дети, как это было ужасно! Там, где уже и без того была губительная болезнь, недостаток хлеба и продовольствия, даже голод, народ, ещё сам не зная за что, неистово кричал и буянил, как будто этим самым он мог заглушить свои бедствия, а между тем только прибавлял и общий ужас, и смятение. Лишь только команда присланных солдат сняла лестницу от ворот, лишь только консисторские чиновники подошли к ящикам, чтобы их запечатать, в народе кто-то крикнул: «Бейте их! Икону грабят! Икону грабят!», - и вся толпа, как безумная, бросилась на них: несмотря на то, что несчастные солдаты защищались с отчаянием, и они, и консисторские чиновники, были избиты, изрублены в куски и растоптаны.
Ужас объял всю эту кучу народа! - Человек всё-таки - животное; когда, забыв Бога, он разозлится, то становится даже хуже всякого дикого зверя. Он точно взбесится, не помнит, что говорил, что делает. Бросается, как какой-нибудь пёс, только бы кого-ни-будь растерзать: так это было и в ту минуту. Страшным убийством солдат и консисторских чиновников злодейства толпы не кончились. Бессмысленный, безумный народ был как опьянелый. Иные кинулись на колокольни, ударили в набат, - другие спешили вооружаться; по улицам суматоха и смятение были страшные. Большая часть бегущих не понимали даже: чего хотят, против кого вооружаются. Женщины, дети, и те хватались за что ни попало и бросались на площади. Набат громко и уныло гудел над всею Москвою… Во всём этом деле были, конечно, и зачинщики, злодеи, которые уверяли, что архиепископ всему виной, что он хочет увезти образ Боголюбской Божией Матери, что приводило народ в отчаяние и невыразимую злобу. Одни другим пересказывали все эти нелепые слухи, и злоба на архиерея всё прибавлялась, всё росла, а толпа всё становилась гуще, беспокойнее и злее. Наступила страшная ночь на 16-е сентября. В этот самый вечер архиепископ ехал в карете из Москвы в Донской монастырь с племянником своим Николаем Николаевичем Бантыш-Каменским, который жил с ним неразлучно и нежно его любил. Этот самый племянник и составил верное описание всего этого страшного события. Кучер архиерея, замечая что-то недоброе в бушующих по улицам вооружённых людях, поминутно оглядывался и погонял лошадей. В народе шептались, и имя архиепископа то и дело переходило по устам бессмысленных злоумышленников. Архиерей был погружён в печальное раздумье. Он видел, он чувствовал, что  все эти топоры, рогатины, колья - ищут его, его самого, ни перед кем не виноватого. Глубоко огорчённый и встревоженный, он благополучно впрочем доехал до Донского монастыря.
Между тем, в эту же ночь, толпа кинулась в Чудов монастырь, где обыкновенно Амвросий жил, и, по научению злейших из бунтовщиков, выломала ворота и с бешенными криками принялась искать архиерея. Все кельи верхние и нижние были разграблены. Вся мебель разлетелась в щепки. От прекрасной архиерейской библиотеки не осталось и следа. Переломали и перервали даже иконы, разные портреты и картины. Испуганные монахи, трепеща и сердцем, и телом, стояли немыми свидетелями неистовства этих грабителей, и слова выговорить не смели. Но всего этого было ещё мало; - безумная толпа кинулась в домовую церковь архиепископа. Всё в ней переломала, всё разбросала, - всё уничтожила. Потом, узнав, что в Чудовом монастыре живёт меньшой брат Амвросия, архимандрит Никон, который больной лежал тогда в постели, толпа ворвалась к нему в келью, избила его до полусмерти, ограбила до последней нитки, и несчастный архимандрит, от страха и от побоев, помешался в уме и через тридцать дней Богу душу отдал.
Вот, ребята, какие страшные дела творились от того, что люди невежественные не понимали, что ими управляют злодеи, губители. Они не верили, что чума - болезнь, наказание Божие за грехи людей, а не отрава, что Бог требует не столько денежных приношений, сколько жизни честной, порядочной, сколько разумного сознания того; они не знали, что может уменьшить зло, в чём должно искать облегчения и спасения жизни. Народ неистовствовал, а чума всё прибавлялась. Народ губил невинных, а моровая язва, как смертоносный меч - губила народ тысячами.
Когда в Донском монастыре узнали все, что было в Чудове, то вся испуганная братия стала умолять архиепископа уехать куда-нибудь подальше, одевшись простым монахом, - где бы он был безопасен. Уже запрягали для него простую тележку, как вдруг издали, за монастырскими стенами, раздались ружейные выстрелы. Все в ужасе вздрогнули. Архиерей в это время был в большой церкви, где шла обедня. Племянник его, не помня себя от страха, прибежал сказать ему, что толпа ломится в ворота. Амвросий, не теряя истинного христианского духа и твёрдости, снял с себя золотые часы, вынул два полуимпериала, отдал их племяннику и со слезами на глазах сказал: «Возьми эти часы и деньги, они, может быть, тебя спасут», потом крепко его поцеловал, простился с ним, благословил, и велел куда-нибудь спрятаться, а сам остался в алтаре, на том же месте, где был и прежде, продолжая слушать обедню.
Несчастный племянник спрятался в монастырскую баню. До него долетали крики, с которыми толпа бегала по дворам и кельям: он слышал, как буйно она бросалась на всех, кто попался ей навстречу, допрашивая, где ненавистный архиерей, как жестоко и беспощадно била и мучила монастырских служителей и монахов. Удары топоров и рогатин стонали кругом и везде. По собственным словам Бантыш-Каменского, он приготовил себя к смерти, и спокойно ожидал своих убийц. Вскоре двери распахнулись, и пьяная ватага ворвалась в баню. Начали бить несчастного племянника и, вероятно, избили бы его до смерти, если бы он не подал им золотых часов и двух полуимпериалов, отданных ему дядей. Они ему действительно спасли жизнь, но тут же его подхватили под руки и потащили в церковь. Шайка, ворвавшись в двери храма, вдруг притихла и, держа наготове убийственные орудия разрушения и смерти, выжидала конца обедни.
Амвросий видел из алтаря всё, что происходило кругом. Чувствуя близость смерти, с трепетом приблизился он к престолу, на котором стояла чаша с пречистыми - телом и кровью Божественного Учителя, умершего за всех людей добровольно и безропотно. Амвросий пал перед нею на колена, поднял к небу руки, и сказал с твёрдостью: «Господи, прости им, они не знают, что делают; не введи их в напасть, и как смертию Ионы укротилось волнение бурного моря, так точно да укротится моею смертию волнение этого свирепого народа». После этой молитвы, он исповедался у служившего обедню священника, причастился святых Таин, и потом пошёл на хоры, за иконостас.
В эту минуту народ кинулся в алтарь, всё опрокинул, всё переломал: один мальчик из шайки заметил архиерея на хорах и крикнул: «Архиерей на хорах!». Вся толпа бросилась на лестницу. Они вытащили бессловесного, кроткого мученика на паперть, и племянник слышал, что кругом его кричат: «Вот он! Вот он!». При этом ужасном зрелище, свет померк в глазах юноши, и он замертво упал на землю. Его народ бросил, а кинулся к архиерею, которого окружил густой толпой.
Одни ему попрекали, что он запретил крестные ходы, другие с угрозами и ругательствами называли его богоотступником - предателем Христа, злым врагом Бога. На это он отвечал голосом твёрдым и неизменным, что исполняет только волю Государыни Императрицы и требования собственной совести, для блага, пользы и спасения своей паствы. Потом Амвросий принялся уговаривать возмутителей, говорил просто, ясно, как отец, с любовью, силой и убеждением. Он говорил, и бледное лицо его светлело... Народ как будто немного притих - как вдруг сзади архиерея явился какой-то душегубец с колом в руках, он размахнулся изо всей силы и, со словами: «Что вы его слушаете, разве не знаете, что он колдун и вас морочит?», ударил невинного мученика в правую щёку. Амвросий упал, обливаясь кровью. Толпа, доселе безмолвная, бросилась на него. Все эти бездушные люди как звери терзали добродетельного старца, который и в страшных мучениях не переставал молиться и призывать имя Христово. Он скончался четверть часа после этого, и в последних словах своих произнёс громко прощение убийцам своим.

- Вот ребята, - продолжал Михаил Васильевич со вздохом, - к каким страшным делам ведёт невежество народное...
Дети под влиянием слышанного едва переводили дух: ни один рта не разевал, и устремлённые на учителя глаза красноречиво говорили, что все чувства и мысли были вполне заняты рассказом.
- Дяденька, - спросил, наконец, Степаша, - что ж с ними сделали?
- С кем, с ними?
- С злодеями...
- Прислали солдат... Которых перебили, которых перевязали, да в тюрьму посадили, потом нарядили суд... А всё же это Святителя не подняло, не воскресило... Предание говорит, что его не хоронили 17 дней, и все эти семнадцать дней он лежал в своём гробе как живой, с светлым и кротким лицом.
- А наказали ли виновных? - спросил кто-то из старших.
- Конечно, наказали... Да разве от этого легче?
- Всё же надо... - продолжал мальчик.
- Видишь, Кондратий, ты говоришь: надо наказать, а святой мученик, у которого они душу вырвали... говорил: «Прости им, Господи, они не знают, что делают». Кондраша, чувствуешь ли ты, как это хорошо?..
- Чувствую, - отвечал мальчик, - он опустил глаза в землю, и по тёмным ресницам его скатились две невольные слёзы, - всё же мне больно жаль архиерея... - продолжал он, едва выговаривая слова. - Ведь они его убили...
- Своею мученическою смертью архиерей выстрадал себе венец нетленный; он - в том мире, который Спаситель обещал всем людям за добрые их дела, а лучше дел святителя и на свете не найти... Верь, голубчик, ему хорошо...
- А что же с племянником его сделали? - спросила Настя, девочка лет четырнадцати. - И он бедный страху натерпелся...
- А ещё какую печаль на душу взял! Ведь он видел все эти страсти, - продолжал Степаша.
- Его отвезли в Москву, к дяде его, но прозванию Кантемиру, который очень его любил и всеми силами старался облегчить его печаль и горесть по смерти архиепископа. Этот же самый племянник и написал подробно, как была в Москве моровая язва, мятеж и самое убиение архиерея. Время всё с собою уносит, то есть - со временем всё забывается. Если бы Бантыш-Каменский не оставил этой книжки, мы никаких подробностей, пожалуй, и не знали обо всём этом страшном происшествии. Вот вам, ребята, ещё случай видеть, какая польза в грамоте.
- Точно, дяденька, ведь и теперь народ говорит, что холера не болезнь, а что доктора отравляют... А кабы они читали эту книжечку, может, и поверили бы...
- Ну, а если холера придёт, будете вы меня или других слушать? - спросил Михаил Васильевич.
- Будем слушать тебя, - отвечали дети все почти в один голос...
- Спасибо, дружки, за обещание, - сказал учитель. -  Я надеюсь, что она не придёт, да и лечить её теперь научились, значит всё уж легче... Главное, ребята, не следует верить пустякам. Наша жизнь в руках Божиих. Что на земле ни случается: бури ли, болезни ли, засуха, грады, всё имеет свои причины, но причины эти невидимы, они в воле одного Творца вселенной. Узнать их вперёд, разведать, понять - не в силах человека, хотя Бог и дал ему разум, который много что понимает, и много чем помогает во всех его нуждах житейских. Поэтому, что бы около нас ни случилось, мы должны стараться, главное, не верить в сказки, в нелепые слухи и толки, а по возможности разумно оберегать сами себя. Например, во время чумы - надо было остерегаться и не трогать пальцем чумного... Этим люди избавлялись от заразы. Во время холеры, не должно есть сырых овощей, пить студёной воды, надо держать тело и ноги в тепле, не должно бояться болезни, а надеяться на Бога и молить Его святой защиты, тогда и холера нас не одолеет. Покуда будет... Пора нам всем обедать... Идите и вы все, ребята, по домам. Я чай, и вас ждут отцы и матери: пожалуй, что уж и чашки с горячими щами дымятся на столе...
Ребята, как перелётные птицы, все мигом поднялись с мест и высыпали один за другим в чулан, где в кучу собрана была их тёплая одежда. Не прошло и двух минут, как все они вереницей отправились по утоптанной тропинке по горе в село.