Журавлик в небесах 10. Крах

10. Крах

     Несколько дней Егор был занят на работе. Затягивалась сдача очередного объекта.  Для участия в тендерных торгах требовались все новые и новые документы, справки, доверенности, заверенные нотариусом. Телефон был единственным средством связи с Женей. И то, коротенько: «Как дела?» — «Нормально». — «Движение по Германии есть?» — «Да, спасибо, крутятся вовсю, звонят в клинику, документы уже ушли». — «И когда  повезут?» — «Пошли за билетами, дня через три».  Примерно вот так.
     Работа требовала сосредоточенности.   Серьезные люди, организующие торги, и определяющие победителя этих торгов, расхлябанности не терпели. Ему надо было убедить их, что они «поставили на ту лошадку» и что он не подведет. Сейчас, когда Катенин вляпался в такой огромный для него долг, проиграть торги  значило в лучшем случае потерять все свое имущество, подвергнуть опасности семью, а в худшем случае — подписать себе смертный приговор. Поэтому, решив проблему с деньгами для Жени, он полностью переключился на работу по возврату этих денег. На данный момент это было самым важным делом.
     Через четыре дня, утром, часов в девять, Женя сама позвонила ему: «Можешь приехать? Надо поговорить».  Еще бы он не мог! Четыре дня разлуки — это слишком много. Если бы не бешеный темп на работе, не дающий ни минуты свободного времени, он бы помер от тоски по ее голосу, по ее рукам, по ее глазам… Он перестал замечать жену, семья, дом — все отошло на второй план.
Возвращался с работы поздно, ужинал и уходил в кабинет, якобы для работы. На самом деле уединялся, чтобы думать о Жене. Звонок застал Егора в пробке, на полпути к офису. Не задумываясь, прорвавшись к первому же правому повороту с Невского, он повернул назад и «нещадно гоня лошадей» помчался на встречу с любимой.
     Она ждала его: «Привет». Легкий поцелуй, раздевайся, проходи… Егор почувствовал неладное.  Опухшие от слез глаза, усталый вид и обреченность в голосе, подсказали, что случилось что-то непоправимое. Хотелось крикнуть в ужасе: «Что случилось?»,  но он почему-то промолчал и прошел в комнату.             Пара секунд прошло с момента его прихода, и в голове сложились две версии: либо умер ребенок, либо немцы отказались лечить его.
    
     То, что он услышал после того, как сел, парализовало его тело и мысли. Женя тоже  села напротив — за абсолютно пустой стол,  с обшарпанной полировкой, даже не накрытый скатертью. Скрестив ладони на этой обшарпанности, она сказала:
     — Прости меня,  Егор, прошу тебя, умоляю, прости.
     — Что случилось? —  глухо отозвался он, готовясь услышать страшное. Она выпалила два слова и замерла, ожидая его реакции:
     — Я не Женя!

     Он не понял и вопросительно поднял  на нее глаза.
     Она смотрела на щербинку у края стола, и сжатые пальцы ее побелели от напряжения. Три секунды молчания.
     — Я не Женя! — повторила она. — Я не Евгения Сагатова, я никогда не училась с тобой в школе, я никогда не была в твоем городе. Меня зовут Татьяна Хоренко, и живу я в Краснодаре, и ты можешь меня убить сейчас… имеешь право. — Голос ее все повышался и повышался, и к концу перешел в хриплый, задыхающийся крик. Плечи  затряслись и голова упала на кулачки, спрятав под копной волос опухшее от слез лицо.
     — Ты с ума сошла, — только и вырвалось у него.
     — Да, Егорушка, милый, да, я сошла с ума, когда согласилась на эту авантюру. Мой ребенок умирал, и у меня не было выбора. Я должна была спасти его.
     До него  постепенно стал доходить смысл сказанного.  И вдруг он отчетливо понял, что она специально выманила у него триста тысяч евро, и что они, по-видимому, уже потеряны навсегда. Затем  мысль его вернулась к Жене: «Как! не может быть, это же она, он же ее почти узнал, свидетельство о браке, рассказы о подругах… Господи, как же так? Не может быть! Это же его Женька!»
    
     Руки затряслись, заныло сердце, закружилась голова, и он, в отчаянии стукнув кулаком по столу,  повторил: «Нет! Неправда!» Посмотрел на нее, ожидая опровержения. Женя не выдержала его умоляющий взгляд и, чтобы дать ему время осознать произошедшее, отошла к плите — варить кофе. Наступило  тягостное молчание. Поставив чашку с горячим кофе перед  ним, она продолжила:
     — У меня было ужасное положение: ребенок умирал, а я ничего не могла сделать. Я целыми днями плакала и молила бога о помощи. Оказалось, что бог испытывал меня, испытывал мою нравственность, тот предел, через который я не смогу перейти. Оказалось, что я далека от того еврея  Авраама, который ради Бога готов был перерезать горло собственному сыну. Господи, как я не поняла, ведь тот мальчик был так же молод, как мой Гарик!
     Егор, слушавший с опущенной головой, резко поднял ее. Как «молод», удивленно спрашивали его глаза, ты же мне показывала пятилетнего внука?
     — Да, да. И здесь я тебя обманула. Моему сыну  двадцать пять. Это я сделала по настоянию того же благотворительного фонда. Подожди, — остановила она его порыв встать. — Подожди! Выслушай меня до конца, а потом — убей. Я заслужила. Давай я тебе все расскажу, а уж потом реши, что со мной делать. 

     Она замолчала и задумалась.
     — Ты знаешь, если бы я тогда знала, чем все это обернется…  Наш лечащий врач, как спаситель, подошел ко мне в самый критический момент, когда я, честное слово, думала о самоубийстве. И, как ангел-хранитель, он сообщил мне спасительную весть, что сегодня приходили люди из благотворительного общества, заинтересовались болезнью Гарика и сказали, что могут помочь в лечении за границей. Мне надо было только позвонить им. Ты знаешь, что со мной сделалось?    Я так переволновалась! Наверное, так волнуется человек, потерпевший кораблекрушение, замерзший, обессилевший, потерявший надежду, оказавшийся в центре океана без каких-либо спасательных средств, державшийся на поверхности из последних сил, и вдруг увидевший на горизонте большой океанский лайнер.      
     Надежда вернулась ко мне мгновенно. Я хотела сразу звонить и бежать к этим благотворителям, но  врач сказал, что уже двенадцать, и они, наверняка, спят, что неудобно…
     Я не спала всю ночь. Хотела, но не могла уснуть. Едва дождавшись восьми  утра, я позвонила этому Михаилу Львовичу, его фамилия Энкин. Говорит – приходите, обсудим. Я побежала к ним. Ну, офис ты уже видел. Только тогда ни бухгалтера, ни кассира  не было. Было только двое мужиков: он и его помощник Николай Викторович. Они сразу показали мне свои документы, лицензии, фотографии спасенных людей на стенах, альбомы с фотографиями их сотрудников в обнимку со многими знаменитостями. На стенах висели в рамочках почетные грамоты, правительственные указы о награждении…
     Показали свое фото с немецкими врачами в Дрезденской клинике… Затем, после чашечки кофе, Михаил Львович сказал, что лечение Гарика будет стоить примерно два миллиона  рублей, но мне надо будет внести в пять раз больше.
Сердце мое остановилось и надежда, еще секунду назад окрылявшая меня, провалилась в преисподнюю. Видя мое потрясение, заговорил уже Николай Викторович. Он сказал, что они знают о моем финансовом состоянии, и поэтому  готовы помочь. Они знают, где можно получить указанную сумму, не делают из этого тайны, и, мало того, откровенно говорят о пятикратном превышении стоимости.
     Он сказал, что множество детей, молодых  людей,  страдают тяжелыми недугами, и нет у них средств на лечение, тогда как кучка богатых бизнесменов «с жиру бесятся» и, извини, какают в золотые унитазы.  По их словам,  ты — один из них. Оба в один голос утверждали, что если попросить у тебя денег на лечение ребенка — ни за что не дашь, они пробовали. Я ведь тогда тебя не знала, я верила им, но все равно колебалась.
     — Вам ничего не надо делать, — уговаривали они, — только назваться другим именем. Этот  денежный мешок, не моргнув глазом, выложил аванс за поиск какой-то женщины  тысячу баксов. Благо детектив, которому он поручил поиск, оказался нашим человеком. Он выведал у него все подробности об этой женщине. Мы ее нашли. Она благополучно проживает в Ереване, и знать не знает, что ее разыскивает какой-то Егор Катенин.  Из его рассказов, между прочим, следует, что она может вообще его не помнить. Естественно, ему мы ничего не сообщили. Пару раз он звонил, а потом, видимо поняв, что облажался, отстал от нас.
     "А теперь подумайте, — сказал Энкин, — на одной чаше весов жизнь вашего сына и, может быть, еще пять-шесть детских жизней, а на другой чаше — сытое благополучие зажравшихся миллионеров. Мы просим  в пять раз больше, потому что он даст денег всего один раз, больше ни за что не даст, он не меценат, не филантроп, он жаден до казначейских билетов. Поэтому если уж  брать у него деньги, то брать по-крупному. Он выложит требуемую сумму,  не сомневайтесь. Ради этой Евгении Сагатовой он пойдет на все. Это его первая и, судя по всему, единственная любовь.

     Так они уговаривали меня около двух часов, разъясняя мою роль, убеждая  в том, что это не шантаж — нет, — говорили «благотворители», — это всего лишь добровольная помощь больным людям. Уверяли, что ты сам принесешь деньги и будешь рад, что сумел помочь.
     Они же тогда и потребовали, чтобы в качестве больного я представила тебе не своего взрослого сына, а маленького ребенка, благо их в этой больнице было достаточно. Мотивировали тем, что страдания маленького ребенка  воспринимаются  тяжелее, нежели страдания взрослого, хоть и молодого человека.  Знали, сволочи, куда давить.
     Вид страдающего малыша должен был поставить окончательную точку в твоих сомнениях. А чтобы тебя убедить, что я — это Женя, они дали мне поддельное свидетельство о браке, и я специально привела тебя к себе и оставила на столе это свидетельство. Они все просчитали: знали, что ты не удержишься и заглянешь в документ. Показали фото твоей Жени. Она немного похожа на меня.
На исходе второго часа пребывания в их офисе  я была обессилена и растеряна. Даже в кошмарном сне  не могла бы представить такой вариант развития событий. Не за этим я мчалась к ним. По их словам, никакого криминала здесь не было, и, вроде бы, действительно: я ведь должна была не грабить, а просить  денег на лечение сына. И небольшая роль, сыгранная во благо больных детей — не уголовное деяние.
     Уже в прихожей, надевая пальто, я неуверенно сказала, что подумаю и завтра дам ответ, на что Михаил Львович тихо пробормотал:
     — Ну, что ж,  будет очень жаль видеть вас несчастной матерью, потерявшей сына из-за неуместной  честности.
     И  этот полушепот оглушил меня. Я вдруг явственно поняла, что он мне угрожает, что он, говоря о несчастной матери, потерявшей сына, имел в виду вовсе не гибель Гарика от того, что не будет операции в Германии, он имел в виду, что сын умрет насильственной смертью, если я не соглашусь с их планом.
     Я спускалась по лестнице и каждый встречный мужчина в этом офисном здании казался мне их сообщником, которому поручено следить за мной. А в больнице? Разве не лечащий врач рассказал мне об этих «благотворителях»? Кто знает, не связан ли он с ними? Да мало ли у них может быть подельников в такой огромной больнице. Пока я дошла до палаты, чуть не потеряла рассудок…
    
     Егор молчал  в течение всего ее рассказа. Слушал, обхватив голову  руками.
     — Лучше бы ты его потеряла, — угрюмо сказал он и опустил голову еще ниже.
     — Егорушка, — она села рядом с ним и положила руку на  плечо, — послушай, умоляю, прости меня, дуру!
     — Простить?! — он резко встал, откинув ее руку, — Простить? А ты обо мне подумала, ты о моих детях подумала?! Ну да, конечно, ты о своем сыне пеклась, а то, что мой мир рушится, что мои дети без отца останутся — ты подумала?
     — Не говори так, не говори! — я себя уже и так наказала. — Я ведь не знала, что они аферисты… Такие серьезные и порядочные люди…
     — А то, что эти серьезные запросили в пять раз больше, тебя не насторожило, да? Тебе в  голову не пришла мысль, что у меня нет таких денег, и я, извини,  не хожу в золотой унитаз?
     — Эти деньги даже тебя не насторожили!
     Он вдруг осекся:
     — Нет! Не верю! — схватился обеими руками за голову и зашагал по комнате из угла в угол. — Не ве-рю!  Женечка, милая, скажи честно, ты ведь меня сейчас проверяла, да? Ты все это выдумала, чтобы проверить мою искренность.
     — Я не знала, прости. Бог меня и так наказал: лечения не будет. Они пропали!  Их нет вот уже три дня! — слезы текли по ее лицу, она их стирала, размазывая краску,  и плакала навзрыд. Ее,  некогда казавшееся ему прекрасным,  лицо вдруг стало старым, уродливым и некрасивым.
     - Что?! Кто пропал? Благотворители? И деньги пропали? — он уже не говорил — кричал. И был сам себе страшен в этот миг, ибо потерял контроль над собой. Впервые в жизни Егор абсолютно не отдавал отчета в своих действиях. Им овладела ярость.
     — Ты преступница! — кричал он, бросая на пол искомканную скатерть, солонку, подушку с дивана, — ты аферистка! Воспользовалась моей доверчивостью! Ты что наделала?! Ты понимаешь, что ты наделала! Ты меня убила! Ты убила мою семью! Моих детей! Ты представилась Женей, хотя ногтя ее не стоишь… —  И уже совсем тихо, успокаивая голос, но не смея успокоить ярость, почти шепотом, безысходно. — Ты убила мою любовь!
    
     Начиная свое признание, Татьяна  была готова к любым его действиям. Она шла на это сознательно. Она не могла сама себе признаться, что полюбила этого доброго, чистого сердцем «миллионера», но понимала, что не сможет просто сбежать. Не сможет сбежать не только физически — больного сына не будешь тайно перетаскивать из города в город — но, в большей степени, из-за моральных терзаний. Она ни за что не смирилась бы с тем, что останется в его памяти авантюристкой и воровкой. Она его любила.
     Катенин встал: «Сиди здесь! Телефон не выключай! Не вздумай бежать! Я подумаю, что с тобой делать». И вышел, схватив в охапку пальто и шарф, с силой захлопнув дверь.



                ***

     Забыв, что машина стоит напротив ее дома, он вышел, не оглядываясь, решительно пошел к метро, и, уже пройдя два квартала, словно очнулся: куда это я?  Позвонил жене, сказал, что надо забрать с дачи бетономешалку для рабочих и что заночует на даче. Потом на обратном пути к автомобилю зашел в гастроном, купил две бутылки коньяка, закуску, погрузил все в машину и помчался на дачу.
     Он всегда смеялся над людьми, которые запивали горе спиртным, считал это прямой дорогой к алкоголизму. Презирал пьяниц, как людей никчемных, безвольных, не способных справиться с собой. Российская традиция пить с горя или с радости вызывала у него  отвращение.
     Сейчас ему хотелось напиться. Понимал, что это плохо, что это театральный жест, дань отрицательной традиции, что становится похожим на миллионы мужиков. Понимал, но все равно хотел напиться. Видимо, «организм требовал», чтобы не сойти с ума.
     Растопив печь, он погасил огни, оставив только  настенное бра. Механически налил себе рюмку коньяка, выпил, и попытался осмыслить, что же с ним произошло. Мысли не лезли в голову. Думать не мог. В голове кружилось несколько слов: «Как же так? Что я наделал! Как теперь жить?»  Эти  вопросы, сменяя друг друга, теснились в мозгу, не давая сосредоточиться, оставляя свободным только мысль о том, что надо еще выпить. Выкурил пачку сигарет.  Где-то часа в четыре утра, почувствовал себя плохо. Знобило, тошнило, кружилась голова… Забрался в постель не раздеваясь,  и отключился мгновенно.
     Проснулся от телефонного звонка. Звонил  Коля Рябый:
     — Егор Михалыч, вы как, сегодня будете в офисе?
     — Нет, Николай, у меня сегодня куча дел, — не смогу, не буду. Обойдитесь без меня.
     Посмотрел на часы: Боже, два часа дня! Неудивительно, что его стали разыскивать. Умылся, побрился,  высыпал окурки из переполненной пепельницы, выпил крепкого кофе. Все делал автоматически, отрешенно,  и лишь после выпитого кофе заставил себя думать.
     В любимой позе: сидя за столом, скрестив пальцы, сложив ладони у подбородка, задумался:  вопросы «как же так» и «что я наделал» уже не были актуальны. Оставался один вопрос «что надо сделать». И он стал на него отвечать. Привычно серьезно и сосредоточенно, не оставляя в стороне второстепенных деталей, он  как художник, как скульптор,  созидал некую объемную структуру, отбивая от первоначальной бесформенной глыбы все лишнее и оставляя только самое необходимое. Он прорезал в этой структуре каждую мельчайшую деталь, обдумывал и просматривал с разных сторон все элементы цельной конструкции,  доводя ее до совершенства. И в этой объемной конструкции было все: и действующие лица, и банки, и налоговые инспекторы, и здания и квартиры, и деньги, и заказчики, и чувства, и орудия  для достижения поставленной цели. Уже через полтора часа в его голове был детальный план действий.
    
     Катенин закурил. Найти воров, этих кидал, один он не сможет. Обратиться в милицию — тоже не может. Кроме того, что он слабо верил в возможности наших правоохранителей, он еще и сомневался в их честности.  И потом, ведь сразу встанет вопрос: откуда деньги?  Говорить о кредиторах нельзя — они же дают в долг неофициально, и указать на них, значит  «заложить». А этого такие люди не прощают. Поэтому, менты отпадают. Остаются их оппоненты — бандиты. Ну, бандиты, в том виде, в каком они существовали в девяностые годы, вымерли как мамонты. Сейчас они живут и процветают в новом виде — чиновники, банкиры, директора предприятий, словом, те же «кредиторы». А если конкретнее, в его, Егора, случае — Семен Викторович.
     Обращаться к нему, не вернув долга, — бессмысленно, это значит сразу настроить его против себя, это значит стать в его глазах, мягко говоря, несерьезным человеком. Поэтому, прежде всего, надо найти и вернуть долг, а потом уже…
     Для того чтобы получить  подряд на строительные работы, необходимо выиграть торги. Заказчик свой, он тоже заинтересован, чтобы  тендер выиграл именно Катенин. Представители заказчика знали, что Егор не подведет: и работы выполнит, и откаты соответствующие сделает. Работали вместе много лет, еще когда о тендерах и разных торгах никто понятия не имел. «Вот оттуда и начну», — подумал Егор и стал собираться в город.
     Уже на трассе,  только выехав из дачи, позвонил  Татьяне. Не отвечает.  «Сбежала, скорее всего», — лениво подумал Катенин и поймал себя на том, что по-прежнему про себя зовет ее Женей.

    (Продолжение следует)