Лакированный орех

I

В длинном коридоре, где друг напротив друга располагались многочисленные кабинеты, невпопад раздавались звуки музыкальных инструментов. На слаженный оркестр было совсем не похоже, ведь каждый ученик играл свой фрагмент произведения. И эта какофония резала, пусть не идеальный, но все-таки имеющийся у меня слух.

Двери кабинетов были разных цветов, с разными ручками и без табличек с номерами. Мне казалось, что это сделано специально. Ведь сколько раз Вега Анатольевна, которая по сольфеджио, приговаривала: «Музыкальная школа – храм искусства. Здесь живет сама музыка». Ну и как в «храме искусств» могут висеть эти скучные таблички? Верно, никак. А вот двери разных цветов – как раз подходящий вариант. И ученики легко найдут нужный класс, и «храм искусства» не будет похож на поликлинику.

За темно-фиолетовой дверью кто-то распевался. Я задержалась около неё. Оттуда доносился медленный и противный голос:

"Яяяя пооою. Хорошооо поююю."

Так и хотелось в ответ протянуть:

"Ты поеееешь. Плохо ты поеееешь".

По правде, мне самой на хоре не сразу далась эта хитрая распевка. И мой голос тоже на первых порах наверняка звучал противно, ведь петь нужно было растягивая все гласные, чеканя слова по слогам, да еще каждый раз подниматься выше на октаву. Кстати, об октаве. На третьей у бедняги за темно-фиолетовой дверью силы совсем иссякли. Я прошла дальше по коридору. И на секунду почему-то ощутила смущение чужой неудаче, как будто это мой голос сорвался на третьей октаве. Однако, это странное чувство отогнало осознание факта, что сейчас и мне самой придется зайти в один из пугающих кабинетов. Это заставило меня остановить свои размышления о сложностях вокала.

Уже три тринадцать.Так. В Сладкой Грезе нужно не забыть, что палец третий, а не четвертый при переходе на первый такт второй части. А вообще… Уж лучше бы Мария Андреевна про этого Чайковского забыла, ну а совсем великолепно – целое занятие играть «Утро» Прокофьева. Приятно и не так трудно, не то что этот Чайковский.

Я зажала папку с нотами под мышкой. Осталось две минуты.

Больше рядом с кабинетами я не останавливалась и шла прямиком в самый конец коридора. Из-за нужной мне коричневой двери с прозрачной ручкой до сих пор доносились звуки слишком медленного Собачьего вальса — значит, предыдущий ученик ещё не ушёл. Меня, как и обычно, перед уроком фортепиано затошнило от волнения, и в голове стало абсолютно пусто. Как на зло, всё забывалось, стоило только мне приблизиться к этой коричневой двери. Как будто дома я совсем не готовилась к занятию.

Ровно в три пятнадцать, по-бабушкиному "как в аптеке", дверь скрипнула и оттуда показалась весёлая физиономия Кати Сазоновой. И никто в этот миг не был мне настолько ненавистен, как она. Мы с Катей садились иногда рядом на хоре и брали одни ноты Крениц на двоих, но сейчас она выходила из кабинета, а это означало, что я должна в него войти. Ну не препротивно ли?

С особым злорадством Катя со мной поздоровалась, со злорадством кивнула и со злорадством направилась по коридору в противоположную от меня сторону. Я было хотела её предупредить, что завтра репетиции ансамбля не будет, но на экране телефона уже горели зловещие три часа пятнадцать минут. Да и, тем более, не особо хотелось помогать той, кто уже вышла из кабинета.

Пути назад нет. Бежать нет смысла. Мария Андреевна своим музыкальным слухом наверняка услышала, как Катя сказала "привет". Сейчас моё время и никто кроме меня рядом с этим кабинетом быть не мог, она это поймёт, а потом нажалуется бабушке. Бабушка расстроится сама, потом расстроит дедушку и скажет, что я совсем не учусь и заниматься со мной — точно об лёд биться, так и скажет, а мне жалко дедушку, ведь об
лёд биться больно и холодно. Ничего не оставалось. Я собрала всю свою десятилетнюю волю в кулак и постучала в дверь коричневого цвета.

II

— Все! Больше туда не поеду! Увольте, увольте меня оттуда.

Дедушка, сидящий за рулем, посмотрел на моё заплаканное лицо через зеркало заднего вида.

— Да полно тебе убиваться. Она ведь четверку поставила, в этот раз даже без замечаний.

Мне стало ещё обиднее, что дедушка не обращает внимания на такую очевидную проблему. Пришлось перегнуться на переднее сиденье, чтобы достать из папки дневник. В нем содержались все улики, доказывающие особую вредность Марии Андреевны и мои страдания.

— Смотри, смотри что про Чайковского написала. Коряво вторая часть идёт. Коряво ей! Сколько мы его в четверг долбили...

В голове всплыло бабушкино любимое выражение "как об стенку горох", и я совсем разобиделась, отвернулась к окну и сердито скрестила руки на груди. Мне казалось, страдания мои из-за фортепьяно крайне серьезны, и дедушка должен немедленно забрать мои документы из проклятой музыкалки. А он вместо этого вздохнул, поправил кепку и завёл машину.

— Ну и сырость. Шеф, высморкайся. Бабушка платки клала в папку. Давай-давай.

В ответ я громко шмыгнула носом и прижалась лбом к стеклу. Пусть знает, что я лучше соплями изойду, чем вернусь к Марии Андреевне в кабинет.

Документы мои так и остались в музыкалке, как говорилось в одной из тех басен Крылова “а воз и ныне там”. А вот от бабушки за этот бунт мне досталось. Так как она обладала талантом делать несколько дел одновременно, как и все бабушки, то ей не составляло труда убираться и ругать меня, разгадывать судоку и опять ругать. И вот теперь бабушка тоже ругалась и разогревала мне макароны. Стараясь не слушать, что она говорит, я вместо внимательно смотрела в сковородку и думала, что после обжаривания на макаронах появится корочка, и есть их будет совсем невкусно. Некоторые бабушкины фразы, все-таки проникали в моё сознание.

— Вот актриса из погорелого театра, ты бы так училась, как нам нервы концертами своими треплешь . — На стол с грохотом опустилась тарелка с огурцами и помидорами. — Взяла моду. Дед ей и так, и эдак. Все "Аня, Аня", а Аня в истерики и трояки домой носит.

— Сегодня четверка, — надуто проговорила я и оглянулась, ища глазами мамину обувь. Прихожая у нас не была разделена с кухней дверью и с моего места можно было увидеть, чьи ботинки стояли на месте, а чьи “ушли” вместе с хозяином. — Мама где? Я ей расскажу, она меня с этого фортепьяно обязательно заберет!

— Правильно. Бабка плохая. Все плохие, родители хорошие, а чуть что, так к нам бежишь. Ты хоть у мамы своей хорошей спроси, в каком классе учишься, ответит, думаешь? – продолжала причитать бабушка, накладывая в тарелку макароны с невкусной корочкой.

В глазах щипало и снова хотелось плакать. Никто не собирался понять, как мне плохо, только ругались. Ну ладно, что бы баба с дедом не говорили, возвращаться в музыкалку, я не собиралась.

— Ешь давай, — повисла пауза. Бабушка села напротив меня. — Вот уже четыре года отучилась ведь. Большую часть. Всего три осталось и бросать? Ну, моя дорогая, так все забросить можно. — Видя, что я ковыряюсь в тарелке, но ничего не ем, бабушка поднялась. — Кетчуп дать?

Я кивнула и отодвинула от себя тарелку. На освободившееся место тут же примостила локти и подперла голову руками. Бабушка еще много чего говорила о родителях, о лени, но мне все это слушать было неинтересно.

Кухня в квартире родителей моего папы была очень советская. Все полочки заставлены маленькими гжельскими фигурками рыбок, пастушков и лошадок. Фигурки стояли в промежутках между сервизными чашками и тарелками за стеклом, как в музее. Эти "экспонаты" нельзя было трогать, только смотреть и иногда протирать пыль. Сервиз так и вообще был святыней.

Как-то к дедушке пришли гости, и он решил достать этот "экспонат", наверно, чтобы удивить их своей смелостью – не каждый решился бы открыть стеклянный шкафчик без ведома бабушки. И так вышло, что одна из керамических ложечек выскользнула из дедушкиных рук и, упав на пол, раскололась надвое. Я так испугалась представляя, что же скажет бабушка, когда вернётся и обнаружит, что ложечка разбита. Это же не просто какая-то там ложка, а ложечка из неприкосновенного сервиза!

Дедушка же, казалось, совсем не испугался, а как будто только этого и ждал. Он хитро-хитро усмехнулся, обращая эту усмешку к своим гостям, достал с верхней полочки тюбик клея "Момент" и просто склеил сервизную ложечку, да так ловко, что бабушка даже ничего и не заподозрила.

Вот и по сей день эта ложечка лежит за стеклом, как новенькая. Как хорошо дедушка склеил её в считанные секунды...и правда, очень хорошо. Интересно, а все ли можно так хорошо склеить?

— Ба, у нас есть желатин?

— Чего ж ему не быть? Тебе зачем? — Бабушка, уже успокоившаяся, поднялась на ноги и подошла к шкафчику. Она взялась за ручку и посмотрела на меня выжидающим взглядом.

— В школу, на труд сказали принести.

Удовлетворившись таким ответом, она достала с верхней полки коробку со специями и хлопнула себя по карманам халата.

— А куда ж очки девались-то?

Очков не оказалось ни в карманах, ни на столе. Без них прочитать названия на пакетиках со специями было невозможно, а мне бы такое ответственное задание не доверили, хоть и читаю я уже хорошо.

Пока бабушка была занята поиском очков, я заглянула в коробку и нашла там заветный клей "Момент". Спрятав его в карман домашних штанов, я спрыгнула со стула и направилась в гостиную.

Бабушка все ещё искала там очки, приговаривая:

— Как сквозь землю. На магнит их намагнитить, что ли?

— Я кушать не хочу, вспомнила, что в школе ела. И мне желатин ни сию минуту, просто спросила. — Я решила оправдаться за все и сразу, чтобы не вызывать никаких подозрений.

Побранившись себе под нос немного про то, что я испорчу себе желудок, а всем остальным нервы, бабушка оставила поиски очков и пошла на кухню. Я осталась в гостиной одна. Плохое настроение было позади, как только я поняла, что пропажу Момента не обнаружили, я начала улыбаться от уха до уха.

Моей младшей сестренке Софии было пять и ей страсть как нравилось залезать на комод и играть с бабушкиными фигурками гжелевских петушков. Она использовала пианино как лестницу из четырёх ступеней. Первая — стул, вторая — крышка, третья — верхняя крышка, на которую ставят фотографии в рамках и разные фигурки и наконец четвёртая — сам комод, который стоял рядом. Сложности у Софии возникали только тогда, когда крышка была открыта, клавиши мешали ей лазать.

Такое использование инструмента мне и самой больше нравилось. Пианино вполне могло бы стать просто лестницей, нужно только зафиксировать крышку.

Пальцы стали шершавыми и неприятно пахли Моментом, но в этот день для меня это был запах победы. Как я его, как дедушка ложечку! Теперь я с особым нетерпением я ждала, когда дедушка вернется с работы, чтобы позаниматься со мной. Прошла целая вечность перед тем, как я услышала долгожданное:

— Шеф.

С счастливой улыбкой я деловито села за инструмент. Дедушка, похоже, не ожидал таких перемен.

— Все? Сошла спесь? Вот и отлично. Сегодня все-таки добьем этого несчастного Чайковского? – потрепав меня по волосам, дедушка попытался открыть крышку пианино, но она не поддалась. Я уже не могла сдерживать смех.

— Не поиграем, значит, - вздохнув, я начала подниматься со стула.

Дедушка смотрел на крышку.

— Свет, неси ножик!

Я поспешила уйти к себе, чтобы не попасть под горячую руку. А вдруг накажут? Оставалось только вслушиваться в доносящиеся из гостиной обрывки фраз:

Да полегче ты, старый, лак слезит...Батюшки и клавиши-то все! Клавиши! Вот хулиганка...Растворитель неси, что кричишь?

III

На первом этаже, прямо у самых входных дверей музыкалки висел информационной стенд. Это была пробковая доска с кучей исписанных бумажек на ней. Я сняла записку, в которой говорилось о пошиве новых костюмов для хора, чтобы между расписаниями занятий по сольфеджио и баяну для седьмого класса повесить свое объявление «Продаеца пианино».

В длинном коридоре, где друг напротив друга располагались многочисленные кабинеты, невпопад разносились звуки музыкальных инструментов. Все двери были разных цветов, с разными ручками, без номеров. Я шла к коричневой двери и чувствовала себя борцом за мировую справедливость.
Ничего-ничего, сегодня я потерплю Чайковского и даже Грига. Скоро найдется покупатель, и я продам своё пианино. Ну, а если его никто не захочет забрать, я тут узнала недавно, что лакированный орех очень хорошо горит.